3

В предрассветных сумерках, насквозь продрогшие, они прибыли в больницу. Было около семи часов, больница просыпалась. В коридорах и в приемном отделении еще горел свет.

Эта больница, подобно всем остальным, состояла из нескольких корпусов, чтобы в случае эпидемии предотвратить распространение инфекции. Главный корпус был более просторным, чем остальные, хотя и представлял собой одноэтажное здание.

Кристоффер направился прямо в приемное отделение и без всяких предисловий попросил, чтобы привели в порядок операционную.

К нему подбежал, в халате нараспашку, коллега, говоря на ходу:

– Слава Богу, Кристоффер, что ты здесь! Без тебя тут был настоящий хаос.

– Да, но сейчас не время…

– Главный врач заболел гриппом, так что тебе немедленно придется сделать больному операцию!

Отсутствие главного врача означало, что Кристоффер остался в больнице единственным хирургом.

– Это придется отложить, поскольку только что поступившая женщина нуждается в немедленной помощи.

При этом он посмотрел на носилки, на которых без сознания лежала Марит из Свельтена.

– Но ты же не знаешь, о ком идет речь, – понизив голос, сказал коллега.

К ним подошел человек. Отец Лизы-Мереты, советник Густавсен.

Лиза-Мерета? О, Господи, ведь это же не она…

Да, речь шла не о ней. Но если бы даже речь шла о ней, Кристоффер, несмотря на свои отношения с Лизой-Меретой, все-таки сначала помог бы Марит из Свельтена. Потому что она была при смерти.

– Слава Богу, что ты приехал, Кристоффер, – сказал советник, лицо которого пылало от волнения. – Мой сын Бернт… он… О, Боже, я этого не вынесу! И тут главный врач как раз заболел!

Будущий тесть Кристоффера закрыл руками лицо, но тут же собрался с мыслями и сказал:

– Ты должен немедленно прооперировать Бернта. Сейчас же!

Из комнаты для посетителей вышла Лиза-Мерета.

– Кристоффер, любимый… Сделай все, что в твоих силах!

Крепко обняв ее, он спросил:

– Что же случилось с Бернтом? Он хорошо знал своего будущего шурина, но не мог сказать, что между ними было много общего. Отец ответил за нее:

– Он врезался в стену на автомобиле.

– На автомобиле?

В те времена это было необычное средство передвижения. Считанные люди в Норвегии имели автомобили.

– Да, он одолжил его у своего приятеля. И вот с ним случилась беда! Несчастный мальчик! Обе ноги… Мы прибыли с ним сюда четверть часа назад.

Глубоко вздохнув, Кристоффер сказал:

– Я немедленно осмотрю Бернта. Но сначала я должен сделать другую операцию. Вот этой женщине.

– Кто она такая? – бесцеремонно произнес советник, бросая одновременно с дочерью агрессивный взгляд на носилки.

– Молодая женщина с одного хутора. Я вернулся в больницу до назначенного срока, чтобы прооперировать ее. Теперь дорога каждая минута. Сестра, дайте распоряжение о подготовке к операции на слепой кишке! Позовите персонал из операционной!

Медсестра заколебалась.

– Все и так готово к операции. Персонал готов приступить к операции. Мы ждали, что Вы приедете чуть позже и прооперируете Бернта Густавсена. Но к счастью вы уже здесь, доктор!

– Дайте персоналу распоряжение приготовиться сначала к операции на слепой кишке!

Медсестра ушла. Лиза-Мерета окинула Марит критическим взором.

– Но это же просто скелет! Разве может быть такой девушка с хутора?

Кристоффер стиснул зубы. Он уже начал переодеваться.

Советник подошел к нему почти вплотную и негромко произнес:

– Ты получишь дополнительно пять тысяч, если сначала займешься Бернтом.

– Советник Густавсен, я сказал, что немедленно осмотрю его. И если я решу оперировать его первым, то сделаю это не ради денег, а из-за его критического состояния.

Он сам заметил, каким холодом веяло от его слов.

– Пойдемте, – добавил он, – я осмотрю его!

Бернт Густавсен был, бесспорно, в плачевном состоянии, с несколькими переломами на обеих ногах. Вне всякого сомнения, ему необходима была быстрая операция.

Об этом Кристоффер сказал Лизе-Мерете и ее отцу.

– Но в данный момент жизнь его не в опасности. Чего нельзя сказать о Марит из Свельтена. Поэтому я займусь сначала ею. Бернт же получил дозу морфия и теперь спит.

Советник приблизил свое лицо к лицу Кристоффера, так что тот заметил, что ему не мешает подлечить зубы.

– Кристоффер, если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, я позабочусь о том, чтобы и дальше вкладывать средства в эту больницу. В противном же случае…

Это была явная угроза. Кристоффер почувствовал раздражение.

– Советник Густавсен… Я обещаю сделать для Бернта все, что в моих силах, даю вам слово. Но только ради самого юноши. И ради вас, его родственников. Но не из-за экономических соображений…

Он хотел было сказать «экономического давления», но сдержался.

– Я могу прекратить всякую помощь больнице! Кристоффер отвернулся, чтобы вымыть руки.

– У меня и самого есть средства, советник, и я незамедлительно использую их по назначению. А теперь извините, мне пора за дело. Чем скорее я закончу операцию на слепой кишке, тем скорее я смогу заняться Бернтом. Нет, Лиза-Мерета, не касайся меня, я должен быть, по возможности, стерильным.

Говоря это, он улыбнулся своей возлюбленной, но она резко повернулась и вышла. Ее отец молча последовал за ней.

Кристоффер тяжело вздохнул. Эта стычка настолько возмутила его, что у него теперь дрожали руки. А этого бы не должно было быть.

Плохо было и то, что он не спал всю ночь, ему не мешало бы теперь прилечь.

Сделав кое-какие распоряжения относительно ухода за Бернтом, он отправился в операционную.

Он никогда не оперировал таких худых людей. Он с тревогой смотрел на это жалкое подобие человеческого тела, состоящего, казалось, из одних костей. Но слепая кишка была по-прежнему целой, и он не понимал, как такое могло быть. Он не решался давать ей наркоз. В этом, собственно, и не было необходимости, поскольку она и так лежала без сознания. Но что, если она проснется?..

Это было бы катастрофой.

Он не был уверен в том, что ее изможденное тело выдержит действие эфира, а это было лучшее наркотическое средство, имевшееся в его распоряжении. Этот наркотик действовал наверняка и подавался прямо в рот. В те времена еще не было известно, что эфир плохо действует на печень и на мозг, хотя в качестве одноразового наркотического средства он был относительно безопасен. Кристоффер был как раз обеспокоен побочными действиями этого наркотика. Эфир обычно вызывал потом сильную тошноту, а этого в случае с Марит из Свельтена допускать было нельзя. Рана могла открыться и…

Но тут его мысли переключились на другое.

Едва он прикоснулся к воспаленной слепой кишке, как она лопнула между его пальцами и все ее содержимое вылилось в открытую рану.

– Черт возьми! – пробормотал он. – Сестра, скорее, надо все это вычистить, пока кишка не опорожнилась!

Они долго и лихорадочно возились с истощенным телом бедной Марит. «Господи, – все время повторял про себя Кристоффер. – Господи, Ты ведь помнишь, о чем я просил Тебя? Пусть эта молодая женщина получит право прожить свой земной срок счастливо. Не перекладывай все на мои плечи, помоги хоть немного, будь добр! Говорят, ни одна пташка не погибнет без твоего ведома. Нет, надо говорить не так: Ты видишь всякую смерть, хотя это и звучит не слишком утешительно. Или: „Ты знаешь о каждой смерти“. Нет, это тоже не годится. Пошевели же хоть пальцем, сделай что-нибудь! Сотвори маленькое чудо, это же Тебе ничего не стоит сделать!»

Взяв себя в руки, он попросил у Господа прощения за свои непочтительные слова. «Я слишком устал и раздражен, я сам не знаю, что говорю», – пробовал он оправдать себя.

Наконец, тщательно проверив, все ли на месте, он снова зашил тело бедной Марит. И в который уже раз спросил: «Она еще жива?» И в ответ ему снова кивали. И каждый раз этот кивок был озабоченным, неуверенным.

Операция была закончена. Предоставив все остальное медсестрам, он пошел мыться.

Господи, как он устал! И его ждала еще одна операция, возможно, более сложная, чем первая. Ему никогда не нравилось оперировать переломы ног, по ходу дела возникал ряд непредсказуемых факторов. Операция никогда не проходила без изъяна, в любом случае на ноге оставалась шишка или искривление, которое невозможно было потом выправить.

Когда он вышел в приемное отделение, навстречу ему тут же поднялись Лиза-Мерета и ее отец.

– Что-то слишком долго… – недовольно произнес советник.

– Были осложнения… – пробормотал Кристоффер, торопливо пожимая руку Лизе-Мерете.

– Осложнения? Это может стоить жизни моему сыну!

– Вряд ли. Мне только что сообщили о его состоянии. Оно удовлетворительно. Я только выпью чашечку кофе и…

– Кофе? Может быть, ты собираешься еще и поесть?

– Мне это необходимо, я не спал всю ночь. Стиснув зубы, советник сказал:

– Постарайся, чтобы у Бернта не было никаких осложнений. Иначе тебе придется искать себе работу в другом месте.

– Отец, не надо!

– Помолчи, Лиза-Мерета! Я не встречал еще более небрежного человека, чем этот Кристоффер!

Уйдя в комнату для посетителей, он так хлопнул дверью, что разбудил больных в палатах.

– Не обращай внимания на отца, – мягко сказала Лиза-Мерета. – Он просто вне себя из-за тревоги за Бернта.

– Я хорошо понимаю это, – ответил он, быстро улыбнувшись ей.

Отбросив прядь волос с его лба, она сказала:

– С твоей стороны было тоже очень глупо заниматься сначала тем человеком. Я имею в виду эту женщину с хутора.

– Лиза-Мерета, это на тебя не похоже! Ты всегда была такой понятливой. Эта женщина жила в аду целых двадцать лет. И она заслужила, чтобы с ней обращались как с полноценным человеком.

– И именно ты должен так относиться к ней? В ее мягком голосе снова послышался скрытый холод.

– Я и все те, кто спас ее, именно так и относились к ней. Двое детей нашли ее, сломленную и поверженную голодом и болезнью, возле скал.

– Захватывающая история, – сказала Лиза-Мерета, отходя от него на шаг. Но она тут же вернулась к нему. – Кристоффер, я так горжусь тобой! Все говорят, что я отхватила самого привлекательного в городе парня!

Ее слова озадачили его.

– Мне пора, дорогая, – сказал он. – Скажи своему отцу, что через несколько минут Бернт будет лежать на операционном столе!

Она бегло и заученно поцеловала его, и у него потеплело на сердце, когда он покинул ее.

Переломы ног у Бернта Густавсена оказались более сложными, чем предполагалось, и операция заняла много времени. Кристоффер был способным и ответственным хирургом, но звезд с неба не хватал. Самое главное, на него всегда можно было положиться.

Кристоффер с тревогой думал о том, что Бернт Густавсен слишком долго ожидал операции. Состояние его ран вызывало у него озабоченность. И если началось заражение, ничего поделать уже было нельзя. В их распоряжении был только йод.

Он хорошо знал Бернта. Младшему брату Лизы-Мереты было восемнадцать лет, и в детстве, как говорили, он был бестолковым учеником. Кристоффер не мог утверждать, что с возрастом парень поумнел. Избалованный родителями, он вел праздный образ жизни, таскался по ночным заведениям, не раз попадал в полицию за пьянство. Разбить вдребезги автомобиль приятеля – это было в его стиле.

Но, несмотря на это, он должен был получить надлежащий уход. Ведь станет же он когда-нибудь человеком! К тому же он брат Лизы-Мереты, а это кое-что значит.

Обеспечивать одному из больных какой-то особый уход было не в правилах Кристоффера. В глубокой озабоченности складывая по кусочкам сломанную левую ногу, он понял, что, вопреки всему, правильно выбрал первого пациента. Обе эти человеческие жизни были для него равноценны, но Марит из Свельтена имела меньше шансов на выживание.

Операция длилась несколько часов, Бернт находился в глубоком наркотическом сне. Под конец Кристоффер настолько вымотался, что поручил накладывать швы своим помощникам. Самому ему это делать было небезопасно.

Заглянув в палату, где лежала Марит из Свельтена, он узнал от дежурной медсестры, что та по-прежнему находится без сознания, но что жар немного спал.

– Это хорошо, – сказал Кристоффер.

После этого он направился прямо к себе домой. Он жил поблизости от больницы. Объяснение с Лизой-Меретой могло и подождать, теперь он думал только о том, чтобы лечь в постель.

На следующее утро Кристоффер начал делать обход. Отдохнувший, полный энергии, готовый к разговору с Лизой-Меретой. Впрочем, теперь он не совсем понимал, что важного хотел сообщить ей. Она была почти совершенством. И разве хотел он иметь абсолютно совершенную жену? Разве не мог он вытерпеть ее единственную маленькую слабость?

Да и была ли это слабость? Разве это не было трогательной неуверенностью, боязнью потерять его?

Да, именно об этом он и хотел поговорить с ней. Он хотел сказать ей, что она может всецело положиться на него. Что он любит ее и только ее. Он не собирался нападать на нее, напротив, он уже придумал для себя защитную речь.

Защитная речь? Какое странное, просто пугающе странное выражение!

Кристоффер был уже осведомлен о состоянии обоих своих новых пациентов. Старшая медсестра сказала, что оба чувствуют себя удовлетворительно.

«Если бы», – с горечью подумал он, издали слыша жалобные крики Бернта Густавсена. Парень чувствовал себя очень скверно.

Боль – понятие относительное. У разных людей различная чувствительность к боли. У некоторых очень развита жалость к себе. Бернт Густавсен был явно из тех, кто любил рассказывать другим о своих муках. Кристоффер нисколько не сомневался в том, что парню было теперь безумно плохо, ах, бедный мальчик! Но другие, испытывающие не менее сильную боль, стискивали зубы и по возможности старались молчать.

Кристофферу оставалось только ждать, чтобы главный врач поскорее вышел на работу. Для него было мукой брать под свою ответственность Бернта и всю его семью.

Поскольку палата, в которой лежал Бернт, была ближе, он начал обход с нее.

Кристоффер поздоровался с крестьянином, попавшим в горный обвал. Этот человек лежал здесь уже долго, но сохранял удивительное чувство юмора.

– И что этот тип орет, как заколотый поросенок? – усмехнулся крестьянин. – Лично я не верю словам тех, кто беспрерывно кричит: «Ах, как мне плохо! Мне так плохо, так плохо!»

Скрыв улыбку, Кристоффер вежливо произнес:

– Этому парню в самом деле очень больно. Но он мог бы попытаться хоть немного взять себя в руки. Хотя бы ради других пациентов. Ну, как твои дела?

– Хочу домой, – ответил крестьянин.

– Я слышу это от тебя уже четырнадцать дней. Через пару дней мы решим этот вопрос.

– Вы говорите мне так уже четырнадцать дней. Мне нужно попасть домой к забою скота.

– Там справятся и без тебя. Могу сказать в утешение лишь то, что состояние твое улучшается.

Сказав это, Кристоффер повернулся к соседней кровати. Там лежал молодой ученый с сильно воспалившейся раной на руке. Рана эта никак не заживала, сколько ее ни прочищали и ни промывали.

– Ты, конечно, тоже хочешь домой?

– Ясное дело, – ответил молодой человек. – Но я сам вижу, что это пока невозможно.

– Мы сделаем все, что в наших силах. Скоро наступит улучшение.

Однако Кристоффер вовсе не считал так. Инфекция проникла слишком глубоко, с ней почти невозможно было бороться.

Он переходил от постели к постели в большом зале, и у большинства больных было только два желания: выписаться домой и заткнуть глотку тому, кто орал за стеной.

Кристоффер вошел в палату, где лежал Бернт Густавсен. Заметив вошедшего врача, юноша принялся орать с удвоенной силой.

– Ну, ну, – своим мягким, успокаивающим голосом произнес Кристоффер. – Как ты себя чувствуешь?

– Я умираю! Я знаю, что умру, никто не в силах вынести такие муки!

Просмотрев записи в истории болезни Бернта, Кристоффер сухо заметил:

– Я знаю, что тебе сейчас плохо, но так и должно быть. Тебе дадут немного морфия, это поможет. Мы сделали все, что было в наших силах, остальное доделает время.

– Мать и отец не придут ко мне?

– Они придут в отведенное для посещений время, я уверен. А пока тебе нужно отдохнуть.

«Чтобы не мешать другим пациентам», – подумал Кристоффер, но не сказал об этом вслух.

Обход продолжался.

Он пошел к Марит из Свельтена. Она лежала в другом корпусе.

По пути туда одна из медсестер с тревогой сообщила ему:

– В одном из корпусов началась эпидемия, доктор. У многих больных высокая температура.

Кристоффер пробормотал что-то сквозь зубы. Подобные внутренние эпидемии были бедой всех больниц. В те времена, в 1901 году, еще не было средств для борьбы с инфекцией. Единственным средством было мытье полов и стен карболкой и установление строгого режима.

– Немедленно изолируйте корпус, – распорядился он. – Думаю, мне не следует повторять все правила строгого распорядка.

И снова он подумал: «Если бы главный врач был сейчас здесь! Уж слишком большая на меня легла ответственность!»

Марит из Свельтена с удивлением огляделась по сторонам. Она понимала, что лежит в большом зале вместе со многими другими, но кровать ее была загорожена ширмой, так что она ничего не видела, а только слышала приглушенные, смиренные голоса лежащих по соседству женщин.

В углу, где она лежала, стены были покрашены в бурый цвет. Потолок, когда-то белый, теперь потускнел, потерял свой цвет, растрескался и был засижен мухами.

Как она попала сюда? Она пыталась все вспомнить.

Странной, невыносимой боли в правом боку уже не было. Вместо нее пришла другая боль, более определенная, острая, режущая, как при порезе. Она попыталась пошевелиться, но это оказалось невозможно, поскольку боль резко усилилась.

Красивая дама, одетая в белое и черное, со странной шляпой на голове, тут же встала со стула, стоящего рядом с постелью.

– Нет, нет, – добродушно сказала она. – Тебе нельзя двигаться, пока не заживет шов после операции. Шов после операции?

– Я нахожусь в больнице? – с ужасом прошептала она.

– Да, тебя прооперировали, все прошло хорошо. Ты скоро будешь здоровой.

Марит, выросшая на хуторе, всегда понимала жесткие факты жизни.

– Но у меня нет денег, чтобы заплатить за лечение! – сказала она.

– С этим будет все улажено, – ответила ей сиделка. – Мы сделали то, что необходимо было сделать.

Марит совсем сникла при мысли о той сумме денег, которую ей предстоит выплатить.

К ней медленно возвращались воспоминания.

Скалы. Холод. Боль и упадок сил.

Неизвестно откуда появившиеся люди. Поездка. Лицо… Она вдруг почувствовала прилив радости и тепла. Она вспомнила это лицо, показавшееся ей ангельски прекрасным, вспомнила, как держала человека за руку, вспомнила его голос, преисполненный дружелюбия, понимания, терпения.

Разве он не доктор?

Она хотела было тут же спросить об этом, но не решилась. Ей не подобало задавать такие вопросы, это было для нее слишком личным.

Губы ее совсем пересохли, и сиделка тут же смочила их водой.

– Так хочется пить, – хрипло произнесла Марит.

– Тебе нельзя ничего пить. Но каплю воды ты получишь!

Сиделка положила ей в рот смоченную в воде тряпочку, и Марит с наслаждением принялась высасывать из нее влагу, которой оказалось слишком мало.

Вид у сиделки был озабоченный. Глядя на Марит, она думала: «Если ей не дать сейчас поесть, операция может оказаться напрасной».

В зал торопливо вошла другая сестра.

– Обход! – сообщила она.

За ширмой все сразу пришло в лихорадочное движение, стали спешно заправлять постели, убирать лишние вещи. Во взгляде сиделки, дежурившей возле Марит, тоже появилось беспокойство, она оправила простыню и одеяло, привела себя в порядок, напряженно прислушиваясь к шагам за ширмой.

Послышались новые голоса. С замиранием сердца Марит узнала голос, отчетливо звучавший над всеми остальными.

Она могла поклясться в том, что это был он. Что, если он войдет сюда, к ней? Нет, зачем это ему?

Она в отчаянии подумала о своем внешнем виде, но тут же решила, что не стоит понапрасну мучиться, все равно ничего поделать нельзя.

Голоса приближались. Она слышала, как он говорил кому-то, что тот может уже ехать домой. Другому же он советовал спокойно ждать выздоровления.

– Лично я охотно подожду, – засмеялась одна из женщин. – Ради того, чтобы полечиться у такого доктора!

В зале раздался взрыв хохота.

Но вскоре голоса затихли. «Отправьте ее в отдельную палату». «Да, доктор», – ответила медсестра приглушенным голосом. Судя по интонации, случай этот не обещал ничего хорошего. Больная не отвечала, как это делали другие. Возможно, она была не в состоянии ответить? Все остальные тоже притихли.

Марит обратила внимание на то, с какой радостью и охотой все отвечали доктору. Да, ее доктора здесь любили. И неизвестно, почему, она почувствовала гордость за него, словно он имел к ней какое-то отношение.

Внезапно он оказался у нее за ширмой. Сердце у Марит екнуло. Какой он высокий!

Конечно, в ее лежачем положении он казался ей выше, чем был на самом деле, хотя Кристоффер Вольден и в самом деле был высок и статен, на него любо было смотреть.

– Ну, Марит, как дела?

Он знал, как ее зовут, он называл ее по имени!

– Спасибо, хорошо, – хрипло произнесла она, хотя с таким же успехом могла сказать, что стоит одной ногой в могиле.

– Как шов, не гноится? – спросил он, и медсестра отвернула край одеяла.

Нет, мужчина не должен видеть ее тело, нет, это не годится! Марит схватилась за край одеяла, но он взял ее за руку и строго сказал:

– Осторожнее, никаких резких движений! Ее растерянный взгляд выдавал ее мысли.

– Дорогая Марит, вчера я прооперировал тебя. Так что я уже видел тебя.

Он? Оперировал?.. О, Господи, какой стыд, он видел ее… всю целиком?

И когда он осторожно коснулся бандажа – о существовании которого она узнала только теперь – у нее появилось какое-то новое чувство. Ничего необычного в этом не было, фактически так реагировали все пациентки.

У нее появилось чувство полного доверия к своему врачу. Ощущение интимной связи с ним. Он был авторитетом, он был сильным, она же была слаба, зависела от него и могла целиком и полностью на него положиться.

Это чувство переполняло теперь Марит, давало ей ни с чем не сравнимую радость. Она не догадывалась о том, что многие до нее испытывали то же самое. Может быть, не в такой высокой степени, как она. Ведь она с детства была одинокой, никому не нужной.

В сердце Марит был огромный запас неизрасходованной любви.

Она чувствовала, что ее тело становится частью его тела, и мысль об этом казалась ей благостной и одновременно устрашающей.

– Да, все нормально, – сказал он, снова накрывая ее одеялом. При этом он улыбался ей своей несравненной улыбкой. – Теперь тебе нужно просто лежать и набираться сил, а мы позаботимся о том, чтобы ты прибавила в весе. Со временем ты сможешь вернуться домой…

«Нет у меня больше никакого дома…» – подумала она, но не нашла в себе сил произнести это вслух.

Ей показалось, что он уловил ее мысль, выражение его лица вдруг стало озабоченным. Да, конечно, он видел ее корзинку со всеми жалкими вещичками. Наверняка он понял, что она навсегда покинула свой дом.

Совершенно неожиданно он протянул руку и погладил ее по щеке. Для доктора Вольдена это был обычный поступок, но для Марит это было настоящей революцией, шагом в мир человеческого общения. Она не могла припомнить, чтобы ее кто-то когда-то ласкал. Припоминала только понукания и бранные слова.

Пока она собиралась с мыслями, все уже были в другом зале.

Марит лежала, ощущая в сердце благоговейный трепет. Она знала, что плакать ей нельзя, шов может разойтись. Но как было бы чудесно обронить сейчас слезинку радости! Она вся была переполнена теплом, добротой, ликованием – и ожиданием!

Кристоффер пригласил Лизу-Мерету провести с ним вечер. Теплая улыбка, которой она одарила его при встрече, проникла в самое его сердце. Какой привлекательной она была – во всех отношениях! Как приятно было смотреть на нее!

Входя с ней в ресторан, он сказал:

– Твоему брату стало уже лучше.

– Я слышала, он испытывает сильные боли.

– Да, это так, – сухо ответил Кристоффер. – Иначе и быть не может, ведь у него повреждено столько нервов!

Она взяла его под руку. Лиза-Мерета всегда чувствовала себя счастливой, входя в многолюдный зал вместе с Кристоффером Вольденом. Никто не был таким изящным и привлекательным, как он, таким толковым в своей работе и таким богатым.

– Ты собрал ноги Бернта по кусочкам, – сказала она. – Я так горжусь тобой!

Ее манера льнуть к нему неизменно наполняла его ощущением счастья. Он улыбнулся ей в ответ.

Когда они усаживались за столик, она с воодушевлением произнесла:

– Мне хотелось бы разделить с тобой работу в больнице. Меня всегда восхищала Флоренс Найтингейль. Не найдется ли для меня какой-нибудь работы?

Он засмеялся. Они сели за стол, и он, продолжая держать ее за руку, сказал:

– Не думаю, дорогая. Это очень скоро надоело бы тебе.

– Тогда ты не знаешь меня. Я хочу быть рядом с тобой, понимаешь ли ты это? Разве я не могла бы менять влажные компрессы несчастным больным?

– В этом у нас нет необходимости. Тебе, скорее всего, пришлось бы выносить горшки или драить пол. Или же учиться много лет.

Она состроила гримасу.

– Нет уж, увольте!

Просмотрев меню, они заказали ужин. В ожидании официанта Кристоффер глубоко вздохнул и начал:

– Лиза-Мерета, я хочу, чтобы ты знала, что всегда можешь на меня положиться. Она тут же насторожилась.

– Надеюсь, ты не думаешь, что именно из-за этого я хочу работать в больнице? Неужели ты считаешь, что я сомневаюсь в твоей верности?

Эта мысль раньше не приходила ему в голову, но теперь пришла.

– Нет, конечно, нет, – торопливо ответил он. – Но иногда ты кажешься мне такой ранимой, словно беззащитная, неуверенная в себе девочка. Мне хотелось бы взять тебя под свою защиту, Лиза-Мерета. Навсегда.

Это были совсем не те слова, которые он собирался сказать ей, сидя на берегу реки. Разговор их пошел совсем не так, как он хотел, с самого начала.

– Я уверена в тебе, – сказала она, улыбнувшись. У нее была такая милая, обворожительная улыбка. – Просто мне хочется быть рядом с тобой – всегда!

– Прекрасно! И когда тебя нет рядом со мной, ты должна помнить, что все мои мысли обращены к тебе. Всегда и всюду. Тебе это известно, не так ли?

– Да, Кристоффер, – с оттенком благоговения ответила она. – Спасибо за эти слова! И за те, что ты сказал до этого. Могу я считать это…

– Сватовством? Мне кажется, что можешь.

– О, Кристоффер, – прошептала она, сжимая его руку. – Ты знаешь, я так люблю тебя!

Он ничего не ответил, поскольку официант принес ужин. Теперь оба они ждали, чтобы он ушел.

Лиза-Мерета наклонилась к нему через стол.

– О чем ты задумался? У тебя такой счастливый вид! Взяв вилку и нож, он сказал:

– О, я думаю о том, как удачно сделал операцию этой бедной девушке из дикой местности.

Руки Лизы-Мереты, держащие нож и вилку, застыли в воздухе, но она тут же непринужденно заметила, поднеся ко рту кусочек мяса:

– Мне показалось, что ты только что говорил о том, что мысли твои постоянно обращены ко мне?

Он принял это за шутку с ее стороны и рассмеялся.

– Не принимай это близко к сердцу, – сказал он. – Это просто бахвальство с моей стороны.

Но у нее явно пропала охота разговаривать. Он заметил, как она недовольно поджала губы и продолжала есть, не поднимая глаз от тарелки.

Некоторое время они ели молча, потом Лиза-Мерета сказала:

– Она ужасно худая. Настоящий труп.

– Кто?

– Эта твоя старуха с хутора. Должно быть, она намного старше тебя?

– Ах, да, Марит из Свельтена, – спокойно ответил Кристоффер, стараясь побороть в себе чувство раздражения. – На самом деле, ей двадцать девять лет, я узнал это из записей в журнале. Она не прожила ни одного счастливого дня в своей жизни.

– Ты всегда интересуешься возрастом своих пациентов?

– Я должен это делать, чтобы знать, каковы у них силы сопротивления. Что же касается Марит из Свельтена, то она выглядит намного старше своих лет.

Это было не совсем так, но он интуитивно понял, какой ответ мог успокоить Лизу-Мерету.

«Господи, – подумал он. – Если я начну ей лгать, наши отношения разрушатся. Я должен отучить ее от этой вечной, ничем не обоснованной…»

И впервые он сознательно употребил мысленно это слово: ревность!