"Пурпур и бриллиант" - читать интересную книгу автора (Паретти Сандра)

12

Уже несколько часов, поднимаясь все выше, вилась перед ними узкая тропа, кое-где не шире верблюжьего следа. Вечер был близок. Бледное небо раскинулось над Атласским хребтом. На самых высоких вершинах лежал снег; садящееся солнце превращало снежные шапки в розовый фарфор. Лежащие в тени склоны манили к отдыху зеленоватым ковром мха.

Каролина придержала лошадь, увидев внезапно открывшийся ей луг, поросший чабрецом. Она повернулась к Стерну, скакавшему сзади.

– Вы сильно устали? – спросил он. Каролина покачала головой.

– Скоро мы увидим красные крыши Раса.

Каролина не ответила.

– Это вас не радует? – Стерн проследил за ее взглядом, поднявшимся к заснеженным вершинам, а потом вернувшимся на дорогу, по которой они пришли.

Темно-фиолетовыми застывшими волнами, словно побережье бурного моря, казалась отсюда уже исчезающая вдали пустыня.

– Вы прощаетесь с ней?

Каролина взглянула на него и, не говоря ни слова, протянула ему руку. Да, она прощалась, и это расставание давалось ей нелегко. С тех пор как они покинули поселок прокаженных, сбывались все предсказания шейха Томана. Пустыня превратилась для них в зеленый цветущий луг. Ничто больше не могло удержать их – ни безжалостный жар пустыни, ни острая галька каменистых полей, ни опасная горная тропа, ни утомительная скачка по высокогорью.

Двадцать семь дней Каролина была неспособна ощущать усталость или упадок сил. Напротив, каждое новое препятствие только придавало ей энергии. Почему Стерн спросил, рада ли она? Да, скоро будет виден Рас, берберская деревня, где ждет ее Зинаида с ребенком. Завтра они уже доберутся до Алжира. Почему же она не чувствовала себя от этого счастливее? Почему такая пустота в ее душе, ничуть не похожая на передышку перед ожидающей ее большой радостью? Почему она не ощущает никакого нетерпения, даже, наоборот, немного медлит?

В тишине зазвенел голос Алманзора:

– Деревня! Я первый ее увидел!

Каролина не могла не улыбнуться. За первым состязанием между мальчиками последовали следующие, и так повторялось каждый день. Алманзор и Сайд без конца находили, в чем посоревноваться: в скачках на конях, охоте за страусами и газелями, в разжигании костра и натягивании палаток.

Дорога, склоны которой поросли степной травой и колючим кустарником, серпантином поднималась вверх. Притулившись к склону горы, лежала деревня, затянутая облаками тумана. Дорожка делала новый поворот, шла мимо оврагов, зеленых плато. Освещенные косыми лучами заходящего солнца, силуэты гор становились все отчетливее. Как игра теней, менялась панорама перед глазами скачущих всадников. Внезапно перед ними раздвинулись два горных хребта. На дороге, петляющей над пропастью, стали видны четыре всадника. На фоне потухающего неба резко выделялись их темные фигуры.

Рамон Стерн возглавлял их маленький отряд. Каролина скакала следом, Алманзор, Сайд и верблюды следовали за ними. Последний отрезок дороги был самым крутым. Но наконец они преодолели и его. Их взорам открылась деревня. Они находились так близко от нее, что должны бы были услышать доносящийся оттуда шум, звуки жизни. Эта абсолютная тишина взволновала Каролину.

Наконец последний подъем остался позади. Теперь тропинка вилась по полукруглому, заросшему травой плато. Жеребята, еще не расставшиеся с длинной шерстью, лежали на лугу. Выдолбленные дубовые стволы, служившие им поилками, были пусты. Увидев подъезжающих всадников, жеребята вскочили на ножки и с тревожным ржанием сгрудились у изгороди. Но Каролина не замечала их. Ее глаза были прикованы к деревне.

То, что издалека казалось туманом, оказалось дымом. Плотными клубами поднимался он над домами, от которых остались только каменные фундаменты. Огонь побушевал в деревне Рас. Воздух был горек от запаха гари. Еще тлели кучи пепла, обугленные балки, некоторые крыши. Не способная ни к раздумьям, ни к сожалениям, Каролина тупо смотрела вниз, на деревню. Ее взгляд скользил по выжженным огнем стенам, обугленным дверям, пустым окнам.

Каролина без конца повторяла про себя: поздно, поздно... Эти мысли подчинялись ей так же мало, как пульсирующий под правой лопаткой нерв, который начал биться под кожей как второе сердце.

Рамон что-то говорил, но Каролина не разбирала слов. У нее не было сил вслушиваться. Слишком поздно, думала она.

– Оставайтесь здесь! – услышала она голос Стерна. – Я пойду в деревню. – Он сошел с лошади и протянул ей поводья. – Напоите моего коня. – Рамон помедлил.

Никогда он не видел Каролину в таком состоянии. Ее глаза ничего не видели, были непроницаемыми, будто стеклянными.

Каролина повела поить лошадей. Верблюды опустились на землю. Сайд и Алманзор стояли рядом с колодцем. Алманзор повернул кран над деревянной решеткой, а Сайд начал качать помпу. С громким бульканьем полилась вода в деревянное корыто.

Эхо его шагов отражалось от закопченных стен. В сточной канаве посреди дороги блестела влага. На ступеньках одного из домов валялась обожженная кукла. Красная краска на ее теле облупилась. В глубине внутреннего дворика дома сидел старик и пытался отчистить песком полуобуглившийся ковер. Рядом с цистерной седая женщина драила медный котел. Увидев Стерна, она поднялась. Мужчина оставил свое занятие, подошел к Стерну и принялся внимательно разглядывать его.

– Ты пришел, чтобы купить лошадей? Тогда ты опоздал. Сегодня утром наши увели последние три сотни жеребцов на ярмарку в Алжир. Ты можешь посмотреть жеребят. Через год придет их время, но ты можешь уже сейчас выбрать для себя подходящих, и я заклеймлю их.

Стерн огляделся.

– А что тут произошло? – спросил он, пораженный хладнокровием старика.

Тот хмыкнул:

– А что могло произойти? Была ужасная гроза. Молния подожгла сено. Рас горит каждые два года. Но зато на следующий год пастбища для наших лошадей становятся тучнее.

Старик был Стерну так же неприятен, как и его жена, вновь принявшаяся начищать и так блестевший как зеркало котел.

– Я ищу Зинаиду, – сказал Рамон. – Кормилицу.

– Третий двор отсюда, – буркнул старик.

Стерн направился к указанному дому.

Стропила его обгорели, все стены были мокрыми, словно огонь пытались тушить. Во дворе стояла тачка, нагруженная ящиками и мешками. Он крикнул, однако никто ему не ответил. Стерн подошел к небольшой пристройке, которую пощадил пожар. Он толкнул ногой деревянную дверь – и тут же отскочил в сторону. Из темноты на него в упор был направлен ствол винтовки. Угрожающе щелкнул затвор. Стерн произнес традиционное арабское приветствие. Но мужчина с винтовкой не ответил ему. Широко расставив ноги, он стоял на узкой лестнице, загораживая проход в дом.

– Я ищу Зинаиду.

Мужчина недоверчиво спросил:

– Что вы хотите от моей жены?

– Я пришел за ребенком.

Ствол винтовки немного поднялся.

– Я не знаю ни о каком ребенке. У нас нет детей. Чрево моей жены проклято. Все наши дети рождались мертвыми.

Он замолчал. Из тени за его спиной возникла фигура женщины.

– Когда-то это должно было случиться, – сказала Зинаида. – Пропусти его.

Мужчина медленно опустил ружье.

Стерн вошел в низенькую полутемную комнату. К балкам потолка были привязаны длинные нити, на которых сохли лекарственные травы и цветы. Здесь пахло лавандой, ромашкой, анисом и вербеной.

– Я пришел, чтобы забрать ребенка, которого вам передал Хасид Беншир в Абомее, – каждое слово давалось Стерну с трудом.

Воцарилось тяжелое молчание. Наконец Зинаида сказала:

– Хасид Беншир доверил мне ребенка христианки. Я поклялась не отдавать девочку никому, кроме ее самой. Вы отец ребенка?

– Нет.

Зинаида покачала головой:

– Что же это за мать, которая не находит времени, чтобы забрать своего ребенка? Я убежала из Тимбукту, чтобы спасти ее дитя. Я защищала девочку и хранила пуще глаза. Если христианка хочет получить своего ребенка, пусть придет сама. Только ей я отдам девочку. – Она подошла к Стерну. – Или Аба эль Маан не смог спасти христианку? – Ее глаза внезапно загорелись надеждой.

Она схватила Стерна за руку и потащила за собой. Отдернув занавес, ведущий в комнату, она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Потом подошла к колыбели и осторожно отвела в сторону батистовый полог.

– Я только что укачала ее, – с нежностью прошептала она.

Темные густые волосики вились на высоком лобике девочки. Губы были чуть приоткрыты. Веки с длинными ресницами дрогнули. Девочка открыла глаза. Стерн склонился над колыбелью. Он вздрогнул при виде ярко-синих глаз, глядевших на него с детского личика. Это были глаза Каролины, и она напомнила ему о том, что он пытался забыть: Каролина любила другого мужчину. Ребенок! В этот момент он боялся девочки гораздо больше, чем соперника. Этот ребенок заберет ее от него.

Он забыл, что каждый из дней с тех пор, как они покинули Тимбукту, доказывал ему: та ночь в застенке Калафа ничего для нее не значила. Но он не любил бы по-настоящему, если бы понимание этого могло убить его любовь. Вновь и вновь она восставала из пепла. Она умирала, чтобы возродиться с новой силой. Его любовь была отчаянием и счастьем одновременно, она была неугасимой надеждой на чудо.

Склонившись над колыбелью, Стерн впервые засомневался, что это чудо когда-нибудь произойдет. Он отошел назад и нервно распахнул плащ, словно пытаясь справиться с собой, отогнать злое искушение, которое грозило подчинить себе все его мысли и желания.

Он окинул взглядом комнату. Стены были обиты розовым шелком; пол покрывал мягкий ковер золотистого цвета. Колыбель была выточена из лимонного дерева и украшена фигурками из слоновой кости. Широкая кровать в альковной нише, столик с серебряными приборами, открытый сундук, где виднелись белые холсты, – все говорило о роскоши, немыслимой в берберской деревне, где занимались разведением лошадей. Зинаида заметила его взгляд, но истолковала его неверно. Она отошла от тихо покачивающейся люльки:

– Только скажите, что вы хотите. Я отдам вам все – но оставьте мне ребенка. Сегодня на ярмарку в Алжир погнали лошадей. Почти сто из них принадлежат нам.

– Замолчи!

Женщина бросилась к его ногам:

– Нет! Не забирайте ее! Я люблю ее так, словно сама выносила ее под сердцем. Оставьте ее мне! Ей здесь лучше, чем любому другому ребенку на земле. Не я родила ее, но и настоящая мать не сможет любить ее сильнее, чем я.

Стерн молча смотрел на женщину. Каждая секунда, пока она говорила, а он позволял ей это, была предательством. Почему он не напомнил ей о данном обещании? Почему не положит этому конец? Почему позволяет ей верить, что мать ребенка мертва, будя тем самым бессмысленные надежды?

– Я вернусь, – сказал он хрипло, сам не зная, что, собственно, имеет в виду.

Он шел по деревне, тяжело ступая, вдыхая запах гари, который теперь, в вечерней прохладе, приобрел едкую остроту. Он отбрасывал ногой с дороги обгоревшие куски дерева. Некоторые картины навсегда впечатались в его память; разбитый ткацкий станок, на котором висел начатый ковер; валяющиеся рядом веретена с цветной шерстью; пекарня с обугленными лепешками; две ласточки, кружащиеся над провалившейся крышей в поисках исчезнувшего гнезда. Стерн видел все это, но не мог припомнить, как вообще вышел из дома кормилицы; его ноги словно двигались сами по себе, не подчиняясь разуму. Последние дома деревни остались позади. Холодный ветер подул ему навстречу, и он поплотнее запахнул плащ на груди.

От выгона доносился звук качающейся помпы. Блестящая струя воды мерцала в темнеющем воздухе. Каролина услышала его приближение. Что сказать, как объяснить ей, почему он вернулся без ребенка? Рамон остановился. Каролина повернулась к нему, заглянула в глаза. Оцепенев, встретил он взгляд этих глаз, в которых, казалось, отражалась глубокая синева вечернего неба.

– Что с ней? Что с ней случилось? – услышал он голос Каролины. – Я чувствовала это. Только не надо мне говорить, что она мертва, ладно?

У него вообще не было сил. Он не мог вымолвить ни слова. Она прижала ладонь к его губам:

– Не говори ничего. Не теперь, может, позднее... Я не хочу узнавать это сейчас, в эту минуту... Оставь меня одну.

Она дала знак Алманзору подвести ее лошадь. Не дожидаясь остальных, не бросив больше ни одного взгляда на деревню, Каролина ускакала по тропе.

Это было бегство. Каролину не заботило, что тропинка становится все круче. Вонзив шпоры в бока лошади, она безжалостно гнала ее вперед. Она не сделала ничего, чтобы облегчить свою боль: не плакала, не молилась.

Сумерки быстро перешли в ночь. Холодный ветер обжигал ее лицо, развевал волосы. Каролина желала, чтобы разразилась гроза, чтобы дождь исхлестал ее лицо. Узкая горная тропа, взмыленная лошадь – всего этого ей было недостаточно. Она нуждалась во встряске, в испытании, с которым могла бы помериться силами. Будь она мужчиной, этот час, возможно, сделал бы из нее изгоя – человека, который противостоит хаосу мира потому, что сам не может существовать без хаоса.

Но почему женщина тоже не может порвать все оковы? Судьба вырвала ее с корнем из родных мест, разлучила с любимым, отняла ребенка. Никто и ничто не привлекает ее в будущем.

Перед ее мысленным взором внезапно возникло лицо Стерна. Она знала, что каждую ночь он ждет только ее знака. Почему бы и нет? Что удерживает ее от того, чтобы отдаться ему? Но в этот момент скачка в темноте по узкой горной тропе привлекала ее больше, чем объятия мужчины. Справа от нее был отвесный обрыв; слева возвышалась каменная стена. Тропа все сужалась. Несмотря на это, она не сдерживала лошадь, а, наоборот, подгоняла ее.

Она не знала, как долго скакала. Не замечала, что лошадь постепенно замедляет бег и что она вся в пене. Каролина пришла в себя, только когда чьи-то руки бережно сняли ее с седла.

Она не хотела ни есть, ни пить. Но все же, не в силах оторвать взгляда от языков пламени, подошла поближе к огню, который развел Алманзор, опустилась на подстилку, отпила из протянутой чашки. Мысли ее были далеко. Каролина была в ожидании того момента, который должен был избавить ее от нее самой – там, в палатке, когда его руки будут властвовать над ее телом.

Она лежала в палатке и ждала. Шаги приближались. Отблески костра проникли в палатку, когда Стерн отодвинул полог. Она услышала, как он шепотом зовет ее, и закрыла глаза.

Рамон смотрел на нее. Как же он ее любит! Мысль о том, что ради этой любви он оказался способным на ложь, таила в себе нечто, от чего у него перехватывало дыхание. Он не страдал, совершив предательство, напротив, оно опьяняло его. Ему казалось, что он нуждался в таком поступке, чтобы окончательно завоевать ее. Теперь навсегда она будет принадлежать только ему.

Впервые Каролина переживала боль, которую причинил ей он. И он мечтал, чтобы это никогда не кончалось. Рамон видел перед собой их сыновей, повторяющих его самого.

– Ты забудешь своего ребенка, – тихо прошептал он. – Потому что у нас будут сыновья и дочери, такие же прекрасные, как ты.

Внезапно руки Каролины, лежавшие на его плечах, словно стали невесомыми. Одним-единственным движением она отстранила его от себя. Темные волосы упали ей на лицо, скрыв его от Стерна. Ей нужно сказать только одно слово, только протянуть руки, обнять его, прижать к себе. Почему же она не делает этого? Почему не берет того, к чему так стремится ее тело? Почему не позабудет все, кроме этой минуты, не сорвет свои цепи, которые только что казались ей такими бессмысленными?

Почему?

Она услышала, как Стерн поднимается на ноги, но не удержала его.

Теперь воздух не был наполнен ни сухим жестким жаром пустыни, ни резким холодом гор: в нем чувствовалась влажная прохлада близкого моря. Восходящее солнце волшебно преобразило серую пустоту перед ними. Это было море, совсем еще далекое, необъятное темно-синее зеркало воды на горизонте.

Они медленно ехали по краю высокогорной равнины, с восхищением наблюдая, как быстро под лучами солнца превращается в реальность этот мираж. Алманзор, скакавший впереди, вдруг громко закричал:

– Алжир! – его высокий, пронзительный голос звенел над равниной. – Я вижу Касбу! Мы в Алжире!

Сайд бросил цветы, которые он собирал на краю дороги, и побежал к Алманзору. Каролина скинула чадру с лица. Она хотела присоединиться к мальчикам, разделить их радость, но что-то удерживало ее. Она чувствовала, что должна остаться рядом с угрюмо молчавшим мужчиной, скакавшим подле нее. Ни ночной сон, ни эта утренняя скачка не сняли возникшего между ними напряжения. Совсем иначе представляла она себе эту минуту! Полной восторга и радости. Почему же она несчастлива – теперь, когда цель ее изнурительного путешествия почти достигнута?

Все эти часы Стерн проскакал рядом с ней в ледяном молчании. Она реагировала на это с высокомерным равнодушием. Теперь это стало невыносимо. Если Стерн не сделает первый шаг к примирению, тогда это сделает она. Каролина повернулась к нему:

– Мы все-таки победили Сахару. – Ее слова сопровождала теплая улыбка.

Стерн приподнялся на стременах и прикрыл глаза ладонью, словно утреннее солнце слепило его. Но это была всего лишь защита от ее улыбки. Ее приветливость застала его врасплох, казалась насмешкой. Разве эта открытая, сияющая улыбка не свидетельствует о том, что Каролина не знает ничего о его сердечных муках? Он спешился и, не глядя на нее, обошел ее лошадь, чтобы подать ей руку. Распущенные волосы Каролины коснулись его щеки, и он сжался от этого прикосновения. Все же ему удалось сказать равнодушным голосом:

– Я знаю, с каким нетерпением ждали вы этого часа.

– А вы нет?

Рамон наклонил голову.

– Дайте мне ваш плащ, – сказал он внезапно хриплым голосом.

– Плащ? – удивилась она. – Зачем?

– Плащ Калафа исполнил свою задачу. В пустыне он охранял нас. В Алжире он может погубить.

– Погубить? Вы говорите загадками.

– Вы забыли, что Омар, дей Алжира, – отец Калафа? Каждый из его людей может узнать этот плащ. И даже если весть о смерти Калафа еще не достигла этих мест, они постараются выведать, как к вам попал этот плащ. Дайте его мне. Он слишком опасен. Я сожгу его.

Каролина расстегнула пряжку, стягивающую плащ на груди. Она медлила. Ей не хотелось расставаться с плащом. Этот пурпур защищал ее днем и согревал ночью. Он стал для нее символом ее победы над пустыней.

– Я все же хотела бы сохранить его, – сказала она. – Можно ведь спрятать его в поклаже.

– Вы хотите произвести с ним фурор в Париже? – Стерн окинул ее взглядом, еще более презрительным, чем его слова.

В его представлении она вдруг снова превратилась в светскую даму, какой он увидел ее впервые в Париже: в волнах черного шелка, с бриллиантовой диадемой в волосах. Еще не успеет сойти с ее кожи бронзовый загар пустыни, как она снова займет свое место в парижском обществе, словно ничего и не случилось. Прелестная герцогиня де Беломер! Эта мысль была невыносима для него. Он жестко сказал:

– Вы легко снова войдете в роль герцогини.

Каролина поняла, что он хотел сказать этими словами, но это не смягчило ее гнева:

– Вы ошибаетесь, Стерн. Это не роль. Я – герцогиня де Беломер, не важно, сплю ли я на голой земле или на шелковом белье, в Тимбукту или в Париже.

– Что ж, тем лучше. Тогда нам больше не нужно разыгрывать комедию. Закончим это дело так же, как и начали его – без лишних слов. Вам не нужно ничего опасаться. Я не буду присутствовать при том моменте, когда вы взойдете на корабль герцога, своего супруга. Я не собираюсь устраивать спектакля, чего вы, возможно, боитесь. А теперь дайте мне плащ.

Каролина пристально смотрела на него. Она понимала, почему он так настроен против нее. Им руководило не презрение, а огромная любовь. Он любил ее – больше, чем она могла себе представить. Стерн повернулся и пошел к костру, который уже развели Алманзор и Сайд.

– Остановитесь! – крикнула она ему вслед. – Остановитесь, я прошу вас! – Слезы стояли в ее глазах.

– Что же, поплачьте, – с насмешкой сказал Рамон, – если вам от этого станет легче. Скоро вы снова будете смеяться.

– Что я вам сделала?

– Ничего, кроме того, что вы жена другого. – Что-то похожее на ненависть мелькнуло в его глазах. – Вы что, всерьез считаете, что милостыня – доброе дело? Что подачки делают людей счастливыми? Хотите, чтобы я покорно следовал за вами и исполнял цирковой номер для парижского общества: герцогиня и ее покорный раб?

– Уходите, – тихо сказала Каролина. – Уходите же! – она задыхалась от гнева.

Она ждала, чтобы он оставил ее одну, однако Стерн не уходил. С мягкостью и нежностью, совсем лишившей ее самообладания, он обнял ее.

– Пойдемте, – сказал Рамон, и они медленно пошли к костру.

Стерн поднял плащ, одно мгновение подержал его над огнем. Языки пламени казались бледными и бессильными рядом с его пурпурным сиянием. Потом он разжал руки, и плащ упал в огонь.

– Не делайте этого, – прошептала Каролина, не зная сама, что имеет в виду.