Чернышев взрывает бомбу

Всю ночь я метался и в пять утра так врезал ногой по стене, что взвыл от боли и проснулся окончательно. Снилась мне всякие кошмары: волны высотой с телебашню, Чернышев, который гонялся за мной с шилом в руке, Маша, которая почему-то оказалась главным редактором и мужским голосом требовала, чтобы я отныне приходил на работу в коротком халате, и прочая чертовщина. Все это я коротко изложил Монаху, выражавшему крайнее недовольство тем, что его разбудили в такую рань. В знак протеста он демонстративно зевнул и фыркнул, но стоило мне пойти на кухню, как он тут же превратился в подхалима и на всякий случай последовал за мной: а вдруг что-нибудь обломится?

Когда пять лет назад мы с Инной полюбовно разделили нажитое имущество, мне достались пишущая машинка и Монах, которого я подобрал в подъезде слепым котенком. С тех пор он вырос в дюжего, мохнатого кота, с ног до головы покрытого боевыми шрамами и обожаемого окрестными кошками, из которых он в ходе нескончаемых сражений с конкурентами сколотил свой гарем. Уходя в редакцию, я выпускаю Монаха на промысел, и он целыми днями наводит порядок в прилегающих дворах, на крышах и чердаках. Найти Монаха – дело несложное, поскольку его передвижения по местности сопровождаются улюлюканьем и проклятиями. На счету Монаха множество подвигов, но высшим своим достижением он считает обольщение сиамской кошки – труднейшее и полное романтики предприятие, с блеском осуществленное Монахом в кроне векового дуба, растущего в нашем дворе. Хотя та кошка принесла здоровое, полное неуемной энергия разноцветное потомство, ее хозяйка, соседка из квартиры напротив, при каждой встрече желает Монаху скорой кончины под колесами грузовика и похорон на свалке. Монах, однако, игнорирует намеки, ставящие под сомнение его доброе имя, и отличнейшим образом здравствует: пылкий в любви, он чрезвычайно осмотрителен в обыденной жизни и счастливо избегает опасностей, на каждом шагу подкарауливающих беззащитное домашнее животное.

Пока я готовил кофе, Монах расправлялся с рыбешкой и слушал мои соображения по поводу сна. В дневное время я обычно советуюсь с Гришей Саутиным, ночью же мой главный собеседник – Монах; с ним я обсуждаю наиболее щекотливые вопросы, и, должен заметить: еще ни разу он не дал мне плохого совета.

У меня вдруг возникло ощущение, что сегодня со мной произойдет нечто очень важное. Психоанализом я никогда всерьез не занимался – так, скользил по верхушкам, но к сему таинственному предмету отношусь со свойственным дилетанту суеверным уважением. В данном случае, однако, установить причинную связь было несложно. Первое звено – общение с Чернышевым, второе – чтение его записок, разволновавших меня не только описанием морских катастроф, но и тем, что некоторых ребят с опрокинувшихся судов я знал и теперь был потрясен обстоятельствами их гибели; третье – через несколько часов начнется совещание в управлении рыболовства.

Не буду врать про внутренние голоса и тому подобную мистику, но после чашки кофе я уже был совершенно уверен, что эти три звена составляют одну цепь и каким-то образом я буду к ней прикован. Я еще представления не имел, как будут дальше развиваться события, но доподлинно знал, что меня ждет что-то из ряда вон выходящее и что без Чернышева здесь не обойдется. А между тем в его заметках не было ни слова об экспедиции! Раньше говорили – предчувствие, теперь – подсознание, но суть от этого не меняется: нечто скрыто в нашей психике такое, что разумом объяснить невозможно и что когда-то приводило на костер несчастных ясновидцев и колдунов.

Впрочем, кое-какую пищу моим предчувствиям подбросил старик Ермишин. Вечером, когда я докладывал ему о встрече с Чернышевым, он посмеялся и, довольный, промычал в трубку: «Погоди, завтра на совещании еще не то будет!» А на мои расспросы Андреевич туманно ответил: «Ты пойди, пойди туда, не на двести, а на все пятьсот строк материалу наскребешь».

Я вообще не люблю ходить на совещания, так как убедился в том, что обычно все самое важное решается наверху, но сегодня смотрел на часы с нетерпением влюбленного студента. Я так суетился, что в конце концов вызвал у Монаха законное подозрение.

– Что-то у тебя глаза блестят… Всю ночь лягался и сбрасывал меня на пол, галстук новый надел. Уж не для Марии ли Чернышевой?

– Вот еще, – возмутился я. – Тоже мне Софи Лорен.

Мой ответ Монаха не удовлетворил.

– Представляю, как она вчера перед тобой вертелась, – мяукнул он. – Учти, про ее гастроли весь город знает.

– Брехня, – я деланно зевнул. – Бабьи наговоры.

– И брюки нагладил, – с растущим подозрением установил Монах.

– Уши вымыл, – добавил я. – Нужен я ей очень…

– А она тебе? – ехидно закинул удочку Монах. – Знаем мы вашего брата, свободного охотника, сами на стороне пробавляемся.

– Пошел вон, негодяй, – душевно сказал я. – Распутник, ворюга, а еще с критикой лезет.

Обиженный Монах ушел не простившись. Полюбовавшись из окна свалкой, которую он затеял на задворках рыбного магазина, я спустился, кое-как завел «Запорожец» и вошел в конференц-зал управления за четверть часа до начала совещания. Туда уже загодя пришло много народу: верный признак того, что совещание обещает быть интересным.

– И пресса здесь? – приветствовал меня Чупиков. – Какими судьбами? Ага, Чернышев пригласил, ясно… Значит, будет выступать, рвется в газету!

– Давать материал о себе он отказался, – возразил я.

– Вы, извините, наивны, ведь это тоже реклама: вот, мол, какой я скромный! Он и рассчитывает, что вы напишете: «О себе Чернышев говорить не любит, но охотно рассказывает о таких отличившихся на промысле людях, как старпом Лыков, тралмастер Птаха, матрос Воротилин…»

– Именно эти фамилии он и назвал, – признался я.

– Еще бы, – торжествовал Чупиков, – опора, личная гвардия! Держу пари, что он был с вами исключительно вежлив и предупредителен.

– Пари проиграете.

– Неужели нахамил? – У Чупикова радостно блеснули глаза.

– Ну не то что нахамил, а так… Но это не имеет значения, человек он все-таки незаурядный.

– Очень может быть, – сухо проговорил Чупиков, сразу теряя ко мне интерес. – Желаю успеха. И отвернулся. Чего требовать от человека, у которого из-под венца увели невесту!

Кивнув, прохромал мимо Чернышев, тонкие губы, искривились в усмешке – это он раскланивался с Астаховым; многие поздравляли его с победой в соревновании, и Чернышев благодарил все с той же довольно неприятной усмешкой, ставящей под сомнение искренность поздравителей. Ему бы шляпу с пером и шпагу – Мефистофель! Появился и Ермишин, которого капитаны приветствовали с подчеркнутой почтительностью, старика здесь любили. Я помахал ему рукой, и он сел рядом.

– Старею, – отдуваясь, проговорил он. – На третий этаж без лифта поднялся – чуть главный двигатель не пошел вразнос.

– Курить надо бросать.

– Э, я свою плантацию давно выкурил, – вздохнул Ермишин, – пустую трубку посасываю. Блокнотом запасся?

Я с заговорщическим видом приоткрыл портфель, где лежал магнитофон.

– С пятого ряда? – усомнился Ермишин. – Не возьмет.

– Микрофон мощный, шепот из-за дверей улавливает.

– Постой, так ты и меня записывал? – спохватился Ермишин. – Все словечки?

– Словечки размагничу, – пообещал я. – Не бескорыстно, конечно, за вечер воспоминаний.

– Ах ты, сукин сын… Ладно, помолчим.

Председательствующий постучал по графину, совещание началось.

А примерно через два часа Чернышев обвинил в трусости двадцать девять капитанов.

Вообще-то такое слово произнесено не было, но оно угадалось и вызвало всеобщее возмущение. Но сначала выступали другие. Гибель четырех траулеров была еще свежа в памяти, и капитаны, сменяя друг друга на трибуне, высказывали самую серьезную тревогу и сомнения: не слишком ли велика опасность обледенения для низкобортных сейнеров и СРТ в открытом море? Капитаны были опытные, а иные знаменитые, познавшие славу, их мнение много значило – и почти все они говорили о том, что осваивать новые районы лова в штормовые зимние месяцы дело хотя и на редкость перспективное, но чреватое опасными последствиями. Обледенение судов вдруг предстало коварнейшим врагом, в повадках которого еще следовало разобраться. И когда Сухотин, один из самых заслуженных капиталов, прямо предложил на зимний промысел посылать лишь большие морозильные траулеры, зал притих: что скажет начальство?

Ситуация была щекотливая: ведь все прекрасно понимали, что именно сейнеры и СРТ «делают план», дают основную часть добычи рыбы; понимали, что снять, резко уменьшить план добычи – дело чрезвычайное и вряд ли министерство на это пойдет, но ведь и опасность обледенения – дело чрезвычайное. Словом, все притихли – предложение прозвучало, и на него следовало дать ответ.

Вот тогда-то Чернышев и взорвал свою бомбу.

Когда он попросил слова, зал оживился: на собраниях любят ораторов с «изюминкой», а этого добра у Чернышева, как я уже успел понять, было навалом. «Включай свою механику. – Ермишин толкнул меня локтем в бок. – Валяй, Алексей!»

Чернышев пошел к трибуне, взгромоздился на нее и дружелюбно рявкнул:

– Что, здорово перепугались, ребята?

Далее выступление Чернышева и реплики привожу по расшифрованной магнитофонной записи.

Возгласы: «Выбирай слова!», «Внимание, весь вечер на ковре Чернышев!», «Тише!»

ЧЕРНЫШЕВ. Хорошо, слова буду выбирать тщательнейшим образом, чтобы, упаси бог, никого не обидеть – ни одного из присутствующих здесь паникеров. (Гул в зале.) Так вот, зная большинство из вас добрых двадцать лет, я был поражен, услышав такую баранью чушь!

Снова гул в зале. Председательствующий стучит по графину: «Товарищ Чернышев, держите себя в рамках!»

ЧЕРНЫШЕВ. Слушаю и повинуюсь! (Отвешивает председательствующему низкий и совершенно неуместный поклон, что вызывает в зале смешки.) Итак, что мы имеем? Мы имеем, товарищи, замешательство, переходящее в панику. Да, мы начали осваивать новые районы лова зимой и потеряли хороших ребят – вечная им слава и память. Не буду повторять того, что вы по этому поводу говорили, – у самого душа болит. Скажу только, что главная причина гибели траулеров – беспечность, с какой мы до сих пор относились к обледенению. Привыкли зимой ловить у берегов, чуть что – в бухту, вот и укрепилось в сознании: «Подумаешь, не видали мы льда, шапками собьем!» А вышли на скорлупках в зимнее море, столкнулись с настоящим, а не игрушечным обледенением и вместо того, чтобы спокойно разобраться, в панике закричали: «Прекратить! Назад, к берегу, где наши предки ловили! Пусть на промысел выходят дяди на больших кораблях!»

Возглас: «Ты не обзывай, ты конкретно!»

ЧЕРНЫШЕВ. Конкретно говорю о тебе, Сухотин, предложение твое. Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю…

Возглас Сухотина: «Расскажи своей бабушке!»

ЧЕРНЫШЕВ, Обязательно, непременно навещу в раю старушку, как только высвобожу свободную минутку. Знаю, сам видел, как ты чуть не перевернулся в то утро, а почему? А потому, что опомнился и стал окалываться, когда оброс льдом, как бродяга пушниной! Кто тебе мешал начать избавляться ото льда на несколько часов раньше? И ты, Полушкин, очень умно возвестил с трибуны: «В условиях интенсивного обледенения средний рыболовный траулер особенно быстро теряет остойчивость». Правильно, если капитан этого СРТ – баран. Не вскакивай, я не тебя имею в виду, это я иносказательно и с любовью. Да, ты чудом остался на плаву, а опять же почему? А потому, что пожалел механиков, отец родной, и своевременно не набрал забортной воды в опустевшие топливные танки. Еще бы, танки потом сутки чистить надо, разве можно перегружать мотористов работой? И ты, Хомутинников, зря на стихию сваливаешь: ураган ураганом, а почему не убрал с кормы трал и сотню бочек? Вот и обледенел, как сукин сын, зарос льдом с головы до пяток.

Возглас Полушкина: «Ты о себе скажи!»

ЧЕРНЫШЕВ Поставь, ящик пива – хоть всю ночь буду про себя рассказывать. Ладно, без шуток. Как только получил штормовое предупреждение, снял заглушки штормовых портиков и деревянные щиты зашивки фальшборта, орудия лова и груз убрал в трюм. Подготовил инструмент для околки льда, трюма задраил по-походному. Когда началось обледенение, команда работала непрерывно, сменяясь каждые два часа. Окалывали лед прежде всего с вант, мачт, надстроек и тамбучины. Благодаря открытым шторм-портикам вода свободно сходила за борт, очищая палубу от ледяной каши и обломков, льда с вертикальных конструкций. Ну и конечно, запрессовал все днищевые танки, топливные и водяные, забортной водой, что уменьшило опасность потери остойчивости. Так и выбрался… А вообще, если честно, за свою моряцкую жизнь такого ледяного шторма не видывал… Но не будем все валить на стихию, товарищи. Мы сто раз заседали, одурели от разборов – кто как себя вел, а посему закругляюсь… Или нет, можно еще пять минут? Вот ты, Сухотин, хорошо сказал, я даже записал за тобой: «Главная причина трагических событий – одновременное действие неотвратимых сил: ураганный ветер и чрезмерное волнение, низкие температуры воздуха и воды, снегопад, парение моря и, как результат, сильнейшее обледенение». Ничего не наврал? Но послушайте, что сказал другой человек, который понимал в нашем деле получше нас с вами, – академик Алексей Николаевич Крылов.

Возглас: «То теория, ближе к делу!»

ЧЕРНЫШЕВ. Ближе, товарищи, некуда, я эти слова наизусть выучил и вам советую! Цитирую по памяти: «Часто истинная причина аварии лежит не в действии непреодолимых и непредвиденных сил природы, не в неизбежных случайностях на море, а в непонимании основных свойств и качеств корабля, несоблюдении правил службы и самых простых мер предосторожности, непонимании опасности, в которую корабль ставится, в небрежности, неосторожности, отсутствии предосторожности». Вот так. Из этой замечательной мысли следует, что мы не смогли оценить всей сложности обстановки, недостаточно знали о возможностях своих судов, о мерах, которые необходимо принять для предотвращения аварийного состояния, – и поэтому попали в обледенение, борьба с которым намного превышала физические возможности экипажей судов. Констатирую факт: чего мы не знаем, того и боимся, как первобытные дикари, к примеру, боялись грома. С обледенением шутки плохи, но его можно и должно изучить, чтобы научиться его избегать или, ежели влипнешь, знать, как с ним бороться. Необходимо к этому делу подключить науку, организовать экспедицию и на судне типа СРТ сознательно пойти на обледенение…

Возглас: «К медведю в берлогу? Вот сам и пошел бы!»

ЧЕРНЫШЕВ. Считай, Григоркин, что поймал на слове, поручат – пойду. Без такой экспедиции не обойтись, иначе будем сослепу тыкаться носом в стенку и на горьком опыте набираться ума. Я читал, что ученые в своих лабораториях моделируют обледенение на макетах в бассейне, но нам с вами не в бассейн, а в открытое море выходить за рыбой. Экспедицию я мыслю так: нужно переоборудовать СРТ, пригласить ученых, экипаж набрать из одних только добровольцев и выйти в зону интенсивного обледенения, скажем, в северо-западную часть Японского моря, где наблюдается самая высокая повторяемость опасного обледенения. Главное – понять, сколько льда может набрать корабль, каков предел его остойчивости, как маневрировать в условиях сильного обледенения и где она, критическая точка, за которой – оверкиль.

Возглас: «Перевернешься вверх килем – точно узнаешь!»

ЧЕРНЫШЕВ. Мудрое замечание, Чупиков, недаром я с детства уважаю тебя за светлый ум. А вот ты, судя по твоему выступлению, усвоил другое: что на берегу зимой значительно безопасней, чем в открытом море. И те, кто с одобрением твою баранью… – прошу прощения, товарищ председатель! – твою дикую чушь слушали, тоже небось прикинули, что зиму лучше в своих городских берлогах пересидеть. Были морские волки – стали морские зайцы.

Шум в зале.

ЧЕРНЫШЕВ. Прошу прощения, если кого обидел, я ведь насчет зайцев для юмора, чтоб вместе с вами посмеяться над веселой шуткой. Только вот что скажу сразу: раз начали, значит, будем ловить рыбу зимой. Будем, душа из нас вон! А если кто до смерти перепугался, то на берегу тоже дел невпроворот, без работы не останутся. Вот объявление читал: в детских садах требуются воспитательницы.

Общий шум, выкрики: «Хромой черт!», «Правильно, так нас!"» «Лишить слова!»

ЧЕРНЫШЕВ. Большое спасибо, дорогие товарищи, за дружеские замечания, благожелательное внимание и чуткость. До новых встреч на наших собраниях!

Выступление Чернышева произвело на меня двойственное впечатление.

Я не люблю, когда оскорбляют людей, вне зависимости от того, имеются или нет на то основания; я привык думать, что намеренно оскорбить, унизить может лишь человек скверный, с низменными чувствами, испорченный властью над кем-то и собственной безнаказанностью. Я еще не готов был таким человеком считать Чернышева, но в обидных насмешках, которыми он осыпал товарищей, угадывалось высокомерное: «Я вот не такой, как вы, я умнее, дальновиднее и смелее». А между тем в зале сидели капитаны, нисколько и ни в чем не уступавшие Чернышеву, – я в этом не сомневался, как и в том, что их сильно задели оскорбительные намеки.

Но в то же время я с совершенной ясностью, понял, что Чернышев выступил таким образом не из одного лишь желания оскорбить и унизить, а для того чтобы резко сменить угол зрения на важнейший вопрос! И слова специально подобрал обидные – в трусости обвинил и огонь на себя вызвал, все для того, чтобы пробудить в капитанах самолюбие, заставить их забыть про мудрую осторожность и припомнить, что без риска никакие большие дела невозможны. А раз так, то выступление Чернышева можно было трактовать совсем по-иному. Я, во всяком случае, решил пока что категорических оценок не делать, а подождать развитая событий.

Неожиданностей, впрочем, не произошло. Атмосфера в зале уже была такова, что предложение Сухотина, из-за которого разгорелся сыр-бор, ожидаемой поддержки не получило. Под одобрительные возгласы и аплодисменты ораторы громили Чернышева за высокомерие и зазнайство, а тот сидел на своем месте, согласно кивал и, вместе со всеми оглушительно хлопая в ладоши, выкрикивал: «Так ему, злодею! Жарь его по заднице!» Видя, что важное совещание превращается в балаган, председательствующий объявил перерыв, и мы с Ермишиным поспешили в вестибюль, где продолжали кипеть страсти. Разбившись на группки, капитаны возбужденно спорили; в центре одной из групп мы обнаружили Чернышева, который, против ожидания, совершенно не паясничал и спокойно отвечал на упреки в свой адрес.

– Но зачем людьми рисковать? – горячился краснощекий крепыш, в котором я узнал капитана Григоркина. – Вдов, что ли, мало на берегу мыкается? Бери списанный СРТ, оборудуй его датчиками и управляй по радио, приборы на борту и определят критическую массу льда!

– Мне этого мало, – возразил Чернышев, раскуривая трубку. – Я еще хочу понять, как бороться с нарастанием льда, какие есть средства защиты. Химики, слышал, какие-то лаки предлагают, попробовать надо. И потом, ты знаешь, как в аварийной ситуации быстро определить количество льда на борту? Лично я пока что не знаю. Нет, брат Григоркин, приборы людей не заменят. К тому же,

– Чернышев неожиданно мне подмигнул, – на экспедиции настаивает пресса, сам товарищ Крюков уже местечко в каюте застолбил. Правда, Паша?

Все мы бываем исключительно благоразумны, давая советы другим. Для нас это легко и просто – делиться своей мудростью, когда не затрагиваются интересы нашей священной особы. Будь на моем месте другой человек, я толкнул бы его локтем в бок и посоветовал с минуту поворочать мозгами, ибо лучше прослыть тугодумом, чем сразу же раскрыть пасть и совершить непоправимую глупость.

Между тем именно так я и поступил. Ермишин потом рассказывал, что я напыжился, как индюк, и не просто ответил, а с чудовищным апломбом изрек: «Безусловно, Алексей Архипыч, это для меня вопрос решенный». Кем решенный, когда, почему? Спустя мгновение я обзывал себя авантюристом, болваном и последним ослом, но было поздно. Чернышев, сатанински сверкая глазами, тут же расхвалил меня капитанам («отменнейший журналист, ас, в Москву переманивают!»), соврал, будто моя книжка у него настольная («очерки, а читаешь, как детектив, оторваться невозможно!»), и в заключение объявил, что с таким парнем, как я, не пропадешь. В этой неумеренной хвальбе слышалась столь откровенная насмешка, что мне бы тут же обратить все дело в шутку, но я лишь зарделся, смущенно хихикнул («Как дамочка от комплимента», – припомнил Ермишин) и следующим вопросом окончательно закрепил петлю на своей шее:

– Значит, если экспедиция состоится, возьмете?

– Считай, взял, – кивнул Чернышев. – Все равно буду набирать балласт. – И, нагнувшись, задышал мне в ухо: – Неужели думаешь, такого леща на берегу оставлю?

Об этом совещании прослышали наверху, затребовали информацию, и вскоре Чернышев по просьбе министра отправил ему докладную записку. А еще через три месяца «Семен Дежнев» с членами экспедиции на борту вышел в Японское море.