"Точка возврата" - читать интересную книгу автора (Санин Владимир Маркович)

Мишка – перекати-поле

Удивительные вещи происходят в Арктике! Нет на свете более своенравного края, слишком много стихий разгулялось на макушке зеленого шара, и у каждой свои повадки, свои капризы. Циклоны и антициклоны, льды и подводные течения, пурги, магнитные бури, сияния… Черт в них разберется! Может, в третьем тысячелетии придумают люди такую машину, в которую заложишь перфокарты со всеми этими стихиями, а она уже сама разместит их по полочкам, выжмет из них секреты и каждую минуту будет выдавать непогрешимый прогноз: «В четырнадцать часов ноль три минуты юго-восточнее острова Визе начнутся подвижки льда тчк На мысе Желания в двадцать три часа одиннадцать минут сила ветра достигнет тридцати метров в секунду…» и тому подобное. Тогда, наверное, зимовать в Арктике будет не то что легко и приятно (чего уж тут приятного сидеть неделю взаперти, когда из-за пурги носа не высунешь), а относительно безопасно, что ли, настолько, что с зарплаты могут даже снять полярную надбавку.

Но пока что это такая же розовая мечта (не снятие надбавки, а машина), как фотонная ракета или добыча полезных ископаемых на Сатурне. Средь бела дня при полном штиле вдруг лопаются льды, с бандитским гиканьем и свистом на мирную станцию налетает пурга, самолеты вязнут в невесть откуда возникшем тумане – и начинается борьба за жизнь.

Люди головы ломают – Хоть кричи!

А стихия что-то знает И молчит… – как поется в самодеятельной песенке.

Шел циклон мимо, всем своим видом показывал – не беспокойтесь, иду стороной, ей-богу, не обману! – и вдруг крутанул хвостом, будто забором отгородил Средний от Большой Земли и арктических аэропортов. На Среднем – безветренно, ясно, каждая звездочка видна, на Луне хоть все кратеры пересчитывай, а в пятидесяти километрах к западу, югу и востоку – стена.

Свой третий вылет Блинков приурочил к сумеркам, чтобы целиком использовать это драгоценное время. Никогда еще на памяти Блинкова так не снаряжали к вылету его самолет. «Как невесту», – шутил Зубавин. Обычно в аэропортах от транзитных бортов рады отделаться, сбросить груз с плеч, а тут машину по винтикам прощупали, из столовой термосов с полдюжины, из складов спальные мешки с пуховыми вкладышами приволокли, коробки с НЗ на сброс, осветительные ракеты – и все сами, экипажу и пальчиком шевельнуть не позволили, отдыхайте, ребята, вам и так достается.

Самое высокое начальство так не баловали! Зубавин лично варил кофе, икру и крабы выставил, оленьи языки, осетрину – все свои богатства, к Новому году запасенные. Честь, почет и уважение незаменимым, единственной надежде, никакой другой борт так и не смог прорваться к Среднему.

«Если все будут летать по правилам, Арктику придется закрывать», – любил говорить Зубавин, не скрывая, что имеет в виду именно таких, как Блинков. Ну, то, что Зубавин не узнавал Блинкова, это еще было понятно; Блинков сам себя не узнавал. И перестраховщиком, и холодным середнячком его обзывали, и дядю Константина в пример ставили: «Вот это был летчик! Из скольких аварийных ситуаций выбирался, лишь одну своими руками создал – племянника в авиацию внедрил». Нельзя сказать, чтобы такая молва не ущемляла его самолюбие, но в глубине души Блинков-младший на нее поплевывал. В работу он вкладывал ровно столько, сколько необходимо, чтобы из пункта А безаварийно долететь до пункта Б, не лез с инициативами и никогда, в отличие от других, не скандалил с диспетчерами: давали «добро» – летел, не давали – преспокойно ждал, потому что лезть в бутылку и гробить себя ради того, чтобы кто-то с уважением сказал: «Лихой был малый», казалось ему величайшей из возможных глупостей. Куда приятнее, посмеивался он, летать по правилам и жить середнячком, чем доказывать, что ты ас, и в расцвете сил обрести посмертную славу. В аэропортах привыкли к тому, что Блинков «не нарушает», знали, что он готов хоть две недели сиднем сидеть и ждать погоды, и для рейсов «не но правилам» втихомолку подыскивали других.

Теперь все правила для Блинкова будто перестали существовать: и летал он в три раза больше нормы, и не куда-нибудь, а в заведомо запретную зону обледенения, и льда набирал намного больше, чем допускали инструкции, и высоту не соблюдал, и полноценного отдыха экипажу не давал… Что ж, решили на Среднем, наконец-то Миша Блинков вспомнил, что есть на свете такая штука – Полярный закон…

Никто, даже экипаж, подобранный им по своему образу и подобию, из осторожных, не догадывался, что на самом деле все было значительно сложнее.

Квадрат поисков находился в пятнадцати минутах лета от Среднего.

Ночью Блинков лишь несколько раз рискнул пробить облака: они опустились слишком низко, и можно было запросто «поцеловаться» с какой-нибудь горушкой на любом из рассыпанных здесь островов. Но и тогда, когда он выходил из облачности на высоте пятьдесят – семьдесят пять метров, от осветительных ракет пользы было мало – сбрасывали их с парашютом из хвостового отсека, и пока Блинков разворачивался на 180 градусов, они успевали рассыпаться и погаснуть. К тому же самолет слишком интенсивно обледеневал, и приходилось каждые полчаса квадрат покидать, чтобы сбросить лед. Так что в ночные полеты увидеть не удалось практически ничего, и никто Блинкова в том не упрекал: стихия есть стихия, против нее не попрешь.

Теперь же обстановка складывалась благоприятнее: во-первых, все-таки не ночь, а сумерки, и, во-вторых, облачность поднялась повыше, метров на двести пятьдесят. Ракеты, сброшенные с этой высоты, горели минуты две, и Блинков успевал не только развернуться, но и тщательно всмотреться в хорошо освещенную поверхность. Да и без ракет в сумерках очертания островов, припай у их берегов, скалы виделись более контрастно, а поземка, которая ночью казалась сплошной, на самом деле была с большими просветами, и отдельные поверхности дрейфующих льдов и островов лежали как на ладони.

Беда была в том, что над тремя наиболее перспективными объектами поисков – островами Медвежьим, Треугольным и Колючим – облачность висела слишком низко. Если над другими частями квадрата Блинков ходил поисковыми галсами, то здесь приходилось резко снижаться, а что увидишь на скорости с такой малой высоты? Не говоря уже о том, что Колючий, к примеру, ощетинился двумя высокими скалами, и Блинков, кружась над этим островом, больше думал о том, чтоб на них не напороться. А стоило чуточку набрать высоту, как самолет чиркал о нижнюю кромку и чрезвычайно быстро набирал лед. Снова приходилось покидать квадрат, потом снова возвращаться – сизифов труд…

А сумерки кончались, становилось все темнее, и для экономии времени Блинков теперь уходил из квадрата лишь тогда, когда набирал лед до отказа. От опасной игры люди устали, постоянный риск издергал нервы, а Блинков по командной УКВ каждые десять минут докладывал Зубавину, что и как, и из этих разговоров экипажу было ясно, что летать командир собирается долго, пока хватит горючего. И хотя все понимали, что речь идет о спасении товарищей и иначе командир поступить не может, запас прочности в людях понемногу испарялся, реакция притупилась, и то один, то другой намекал, что, быть может, пора возвращаться. … Сумерки сменились ночью, видимость упала почти до нуля, а Блинков будто и не слышал намеков, подавал отрывистые команды насчет очередной ракеты и смотрел только вниз и на приборную доску. Всегда веселый и разговорчивый, он не откликался на пустяковые вопросы и угрюмо молчал, расшевелить его удалось лишь однажды, когда бортмеханик подсунул ему кофе и бутерброд. Теряясь в догадках, что творится с командиром, штурман Васильев для зондажа завел разговор о Ксане и обронил не без ехидства, что вряд ли она будет дожидаться поклонника, променявшего ее роскошную личность на квадрат поисков; ответ Блинкова всех поразил: «Плевать… Глаза у нее коровьи, у твоей Ксаны».

А ведь суток не прошло, как дни до отпуска считал, бомбил Ксану радиограммами и таял от ответных! С командиром, решил экипаж, явно что-то стряслось. Что именно, никто понять не мог, во сошлись на том, что его будто подменили.

А что произошло, знал только сам Михаил Блинков.

Многие считали его баловнем судьбы.

Одни завидовали тому, что уже в двадцать восемь лет он стал командиром корабля, другие – его счастливой внешности, женатые – свободе, неженатые – неизменному успеху у женщин, который словно приходил сам собой, без всяких со стороны Блинкова усилий. Начальство относится благосклонно, денег – куры не клюют, ни перед кем отчитываться не надо, захочет – поедет в отпуск, куда глаза глядят, в любом городе имеется дом, где он желанный гость. Не жизнь, а праздник! И сам красиво живет, и другим от него хорошо: женщины им довольный не в обиде – ласков, щедр и честно предупреждал, что его принцип – «пятьдесят на пятьдесят», то есть удовольствие поровну и никаких дальнейших планов; с товарищами весел, ни перед кем голову не гнет, никого не подсиживает и себе на мозоли наступать не позволяет: «Нас не трогай, мы не тронем».

О его похождениях рассказывали всякие чудеса. Где небылицы, где правда – никто доподлинно не знал, а Блинков не подтверждал и не опровергал, разжигая любопытство и давая пищу новым слухам. Кто-то якобы видел у него в чемоданчике фотографию известной артистки с надписью; другой клялся и божился, что Мишка совершил круиз по Черному морю в компании двух писаных красавиц; на глазах у третьего Блинков сажал в свой «Жигуль» чемпионку по фигурному катанию…

Сам Блинков с таинственным видом отмалчивался и признавал за собой только для всех очевидные подвиги. По-настоящему же он гордился не столько тем, что ему приписывали, сколько тем, что из всех своих приключений он благополучно выходил свободным, ничем не связанным: одна лишь мысль о том, что кто-то может заполучить на него права, повергала его в содрогание.

Так и жил он, Мишка – перекати-поле, как его прозвали, от одной любви до другой, пока не получил два грозных предупреждения.

Первое явилось к нему в облике молодой эксцентричной брюнетки, с которой он имел прошлым летом бурный и, казалось бы, совершенно безопасный курортный роман. Пришла, вернее, приехала она к нему на квартиру с тремя чемоданами – навсегда, потому что муж все знает и дал согласие на развод. Долго потом Блинков поеживался, вспоминая, как она его подкарауливала, какие сцены устраивала. В конце концов все наладилось, муж, ученый лопух, оказался человеком покладистым, но перепугала Блинкова та история здорово. Впервые он задумался о том, что у всякого удовольствия имеется обратная сторона, что у женщины, кроме тела, есть живая душа и что жизнь рано или поздно заставит его заплатить по счету. Он стал намного осторожнее, немедленно и безоговорочно расставался с теми, кто норовил затянуть узелок потуже, и искал только родственные натуры, заглядывавшие в будущее не дальше, чем на месяц вперед. Таких «безоглядок», как он их называл, у него было несколько, они вполне довольствовались быстротечным романом, отдавали и получали то, что хотели, и претензий к нему не предъявляли. И Блинков начал было совсем успокаиваться после прошлогоднего кошмарного происшествия, когда жизнь снова всерьез его предупредила.

Прошедшей зимой, работая в тиксинском порту, он приударил за разбитной хохотушкой, которая неожиданно долго, с месяц его потомила, а потом разрешила остаться. Сначала его встревожило, что он у нее оказался первым – ходить по нехоженым тропам Блинков не любил, опасаясь подвоха, но все обошлось как нельзя лучше, без упреков и прочей опасной для свободной любви риторики. Взгляды их совпадали совершенно, она тоже превыше всего ценила независимость и гордилась своей современностью, и отныне, прилетая в Тикси, он всегда закатывался к ней в гости. Но – Чем безоблачнее небо, Тем страшнее гром!

Когда она с беспечным смехом сообщила, что понесла, он даже не очень забеспокоился: подумаешь, теперь эту проблему решают просто. Но когда она столь же весело поставила его в известность, что на аборт вовсе не собирается, Блинков сильно струхнул. Он пытался обратить дело в шутку, потом стал уговаривать, сулил щедрые подарки, постыдно засуетился – коса нашла на камень:

«Понапрасну тратишь время, Блинчик, буду рожать». Он разозлился, обозвал ее шантажисткой, с грубой прямотой дал понять, что не на такого напала и пусть не думает на него рассчитывать, и даже растерялся от насмешливого ответа: «А почему ты так уверен, что у меня твой? Иди, гуляй… перекати-поле!»

Это уже было кое-что, ему давали превосходную возможность отступить с почетом. И, оскорбленный в лучших чувствах, он ушел, хлопнув дверью.

Но стук той двери еще долго преследовал его. Он горько проклинал свою доверчивость, притворщиц, которые на каждом шагу подставляют ему капканы, сто раз мысленно прокручивал, как магнитофонную ленту, ее оскорбительный ответ, убеждал себя, что имеет полное моральное право вычеркнуть из памяти этот инцидент, но на душе все равно долго скребли черные кошки. Несколько месяцев он жил в напряжении, боясь, что она вдруг заявится или, того хуже, напишет куда-нибудь, и лишь в последнее время, когда на горизонте появилась Ксана (вот уже воистину родственная душа, трактором в загс не затащишь!), стал понемногу успокаиваться. Не будучи ни очень плохим, ни очень хорошим человеком, он прежде всего не был врагом самому себе и поэтому поверил в то, во что хотел поверить: его просто пытались изловить, загнать в ловушку, а раз так, инцидент можно считать исчерпанным – не было его, приснился.

То, что он сам себя обманывал, Блинков понял вчера, в прокуренном кабинете Зубавина, когда скользнул глазами по списку пассажиров борта 04213.

Таял в баках бензин, а Блинков, истребляя запас ракет, все продолжал резать небо над закованным в лед Карским морем.

Ведь не мог самолет исчезнуть бесследно, не мог такой ас, как Илья Анисимов, не оставить хоть какого-нибудь намека на свою судьбу!

Еще в сумерки, когда поземка разорвалась и обнажила черно-серый пласт острова Медвежий, Блинков увидел стоящую недалеко от берега избушку, а штурману даже почудился идущий из трубы дымок. Но поземка снова сомкнулась, и сколько потом ни кружил Блинков над островом, сколько ни изводил ракет, увидеть больше ничего не смог.

В другой раз Уткин, второй пилот, заметил полынью, вроде бы сохранившую в себе очертания самолета. И над ней долго кружили, разворачивались и возвращались, пока не убедились, что никак та полынья не могла быть местом гибели самолета – слишком свежая, даже шуги на ней не образовалось.

Ох, как не хотелось Блинкову возвращаться домой! А вдруг на Среднем задует, а вдруг не выпустят, поставят самолет на прикол? Валяйся тогда на койке в постылой гостинице и сходи с ума…

«Горюнова Елизавета Петровна» – всего лишь три напечатанных на машинке слова, а будто лопатой душу перевернули. Безоглядна и хохотушка, полузабытый эпизод, каких в его жизни были десятки… Так почему же? А потому, что в радиограмму вкралась опечатка: их на борту было двое, Лиза и его сын, или, может быть, дочь, но это не имеет значения. Его неродившийся ребенок! Его! В этом Блинков не сомневался, как не сомневался он теперь и в том, что оскорбила его Лиза не случайно, не ради красного словца. Намеренно оскорбила – в этом все дело. Чтобы тут же, сию минуту проверить, каков он есть из себя, отец ее ребенка – человек или подлец. Но почему, зачем она это сделала?

Много женщин прошло через его жизнь, и немало среди них имелось таких, что готовы были ради него пожертвовать семьей, честью и положением, но сколько ни старался, не мог припомнить Блинков такой, которая по своей воле отпустила бы его на свободу – «уходи, гуляй… перекати-поле!». Не отпустила – прогнала! Из гордости? Дура, чем ты хотела гордиться, тем, что будешь мать-одиночка?

Дура, зло повторил про себя Блинков, не могла удержать, сказать по-человечески, боюсь, мол, что после аборта не смогу иметь детей, вот и решила оставить… Ну а если бы и сказала? Черта с два это бы его разжалобило!

Ага, уцепился за эту мысль Блинков, а если она догадывалась, что не разжалобит? Какое там догадывалась – на сто процентов была уверена!

Блинкова обожгло предчувствие, что он попал в точку. Ну, будь она уродка, не имей она шансов выйти замуж – тогда было бы все ясно. В таких случаях иные женщины идут напролом – лишь бы не прожить жизнь одиноко. Но Лизе это никак не грозило, вокруг нее постоянно вертелись двое-трое, а молодой доктор даже напился, когда Лиза с обычными прибаутками ему отказала, и у него, Блинкова, на плече (нашел у кого!) плакал пьяными слезами.

Значит, понял наконец Блинков, она любила! Потому и ребенка оставила – от любимого человека. И свободу ему подарила, потому что любила – его, а не свою к нему любовь. И, намеренно прогнав, прощалась с ним навсегда. Теперь он видел как наяву, какие были у нее тоскующие глаза, каким вымученным, наигранным был ее насмешливый тон.

И он, подлец, отблагодарил – изо всех сил хлопнул дверью!

Как это просто, нет ничего на свете легче – хлопнуть дверью, поставить крест на чужой судьбе.

Будто не дверь захлопнул – крышку гроба… И от сознания того, что они, Лиза и его неродившийся ребенок, гибнут где-то на льду, или, быть может, уже погибли, Блинкову стало тошно.

Ил-14 возвращался на Средний.

На отдых Блинков дал четыре часа. Был бы сменный экипаж, сразу же полетел бы обратно, потому что знал, что все равно не заснет, будет со всех сторон обсасывать неожиданно пришедшую в голову отчаянную идею. С ребятами пока что он решил не делиться, пусть отдохнут спокойно.