"Точка возврата" - читать интересную книгу автора (Санин Владимир Маркович)Посадка– Прошу внимания, – повторил он и улыбнулся. – Не беспокойтесь, все идет как надо. На Среднем туман, поэтому командир принял решение произвести посадку. Обстановка для посадки вполне благоприятная, однако нужны некоторые меры предосторожности… Кресел, как видите, у нас в салоне нет, поэтому попрошу всех лечь на пол и ни в коем случае не подниматься до полной остановки самолета. Все поняли? Ни в коем случае. Бортмеханик и радист вам помогут, выполняйте их указания. Повторяю, никаких оснований для беспокойства нет. Дима, Захар, приступайте. И, ободряюще улыбнувшись, пошел в кабину, но не стал сразу садиться, а задержался у двери и прислушался. Затем, встретив вопросительный взгляд Анисимова, удовлетворенно кивнул, уселся и пристегнул ремни. Самолет шел на снижение. Сумерки перекрасили молочную пелену в грязно-серый цвет, и все вокруг было серым, будто атмосфера состояла из густой взвешенной пыли. Стеклоочистители под тяжестью намерзшего льда вышли из строя, лобовое стекло полностью потеряло прозрачность, и Анисимов открыл боковую форточку. Ворвавшийся в кабину морозный воздух обжег лицо. Анисимов прикрылся, как мог и до рези в глазах всматривался вниз. Сколько раз сажал он машину на дрейфующий лед, но никогда в условиях полного отсутствия видимости. Теперь ответить на вопрос «Быть или не быть?» может только нижняя кромка облачности. Если она до поверхности льда – шансы быть равны нулю, если выше – тогда будем искать свой шанс. Многое за последние сорок минут было впервые: и покалеченный обледенением самолет, и разорванная циклоном связь, и непослушный, рвущийся из рук штурвал, и грядущая посадка – вслепую? – на ледяное поле. Вслепую – значит, вдребезги! Не было еще в авиации летчика, который сел бы вслепую на дрейфующий лед и мог бы потом рассказать об этом. Те, кто садился, замолкали навсегда… Как хотелось взять штурвал на себя, взмыть туда, за пять километров – к верхней кромке! Глупая, недостойная человека фантазия. Чутко прислушиваясь к биению сердца, поведению тяжелобольной машины, Анисимов отмечал, что слив всего бензина из правого бака и значительной части из левого мало чем ей помог: то, что она еще держалась в воздухе, само по себе было чудом. А личные вещи пассажиров – капля в море, может, еще пригодятся… Дверь в грузовом салоне, чтобы не заклинило при посадке, он приказал открыть и представлял себе, как неуютно сейчас пассажирам… Нижняя кромка не появлялась. Анисимов знал, как ухудшились аэродинамические характеристики самолета, как опасен для него любой порыв ветра, воздушный поток: при заходе на посадку из-за обледеневших стабилизатора и крыльев может возникнуть сильный пикирующий момент. Если в этот миг не укротить штурвал, неизбежен «переворот на спину» или «клевок» – впрочем, это уже материал для комиссии, разберутся… если найдут. Да где же она, наконец, нижняя кромка? Через боковую форточку Анисимов стрелял вниз из ракетницы, и по тому, сколько секунд горели ракеты, на глазок определял запас высоты. Последняя ракета погасла через три секунды. Во что бы то ни стало удержать машину! Изо всех сил Анисимов тянул штурвал на себя – тот не поддавался, тогда пришел на помощь Борис, и они тянули вдвоем. Снижаться больше было некуда, а сила, намного превышавшая физические силы пилотов, неумолимо гнала машину вниз. Уже несколько минут пассажиры лежали на покрытом чехлами от моторов полу грузового отсека, обдуваемые студеным воздухом из открытого люка. Рядом с ними прилегли бортмеханик и радист, которых командир корабля выставил из кабины: у Кулебякина вовсе не было надежного места, а Кислов при посадке мог побиться о радиостанцию. Они и проследили, чтобы пассажиры легли в рекомендованных инструкцией позах: головой к хвосту самолета, опершись ногами о неподвижную опору и слегка согнув их в коленях. В качестве опоры пришлось использовать чемоданы, вещевые мешки – все, что попалось под руку. Приказ пассажиры восприняли по-разному, хотя, в общем, паниковать никто не стал. Слушали наставления, ложились молча, без лишних вопросов, только Лиза вдруг неестественно громко и ненужно рассмеялась, и Зозуля никак не мог понять, почему от него требуют снять очки. Наконец, однако, понял, надел, как все, пальто и шапку и даже помог радисту уложить на пол впавшего в оцепенение Чистякова. Теплый воздух из грузового отсека выдуло быстро, освещение погасло, лежать было холодно и страшно. Пассажиры еще не знали, что командир принял решение не выпускать шасси и будет сажать машину «на живот» – с выпущенным шасси она неизбежно скапотирует, а на «животе», даст бог ровную поверхность, проскользит метров сто и остановится. И, конечно, больше не взлетит: погнутся винты, изуродует фюзеляж – лучше об этом не знать… И хотя пассажиров успокоили и сказали, что все идет хорошо, они догадывались, что все, наоборот, очень плохо, потому что только тогда, когда очень плохо, самолет идет на вынужденную посадку. Они лежали молча, думая о своем или ни о чем не думая, ибо трудно сосредоточить мысли на определенном, когда тобою овладевает ощущение чего-то непоправимого, что может произойти в любую секунду. – Ой, мама… – вздохнула Лиза, и тихо заскулил Шельмец. – Цыц! – рявкнул Белухин, и собака притихла. – Не распускай нюни, девка, Матвеич посадит нас, как на перину. Точно говорю, Дмитрий? – Как в аптеке, – откликнулся Кулебякин. – Ноги согнуть в коленях не забыли? Руки под голову положите, Зоя Васильевна. И ты, Гришка! – Положила, – сдавленным голосом сказала Невская. – Я тоже, – сказал Гриша. – Зоя, честное слово, я нисколько не боюсь. – Так держать, паря, – похвалил Белухин. – Полярником будешь. – Долго еще? – пробурчал Солдатов. – Лежишь, как лягушка, и морду просквозило. – Позвони в справочное бюро, – со злостью сказал Кислов. – Скоро, – сказал Кулебякин. – Терпи, братишка. Штурвал укротили – и в то же мгновенье из груди Бориса вырвался ликующий крик. Самолет пробил облачность и понесся над гигантским ледяным полем, едва, казалось, не цепляя за гряды торосов. Но мерещилось это от неожиданности, запас высоты был еще метров пятьдесят. – Пристегнись, быстро! – приказал Анисимов. Наступила минута, которую он ждал и к которой готовился всем своим существом. Наверное, он мог бы сказать, что родился на свет и жил ради этой минуты, но такие вещи о человеке обычно говорят другие. В критических ситуациях, в которых Анисимову довелось бывать несколько раз, у него возникало необычное психическое состояние: крайняя возбужденность нервной системы вдруг порождала кристально ясную программу действий. Если логика и ясность требуют холодного рассудка, то здесь все было наоборот: необычайная приподнятость духа, какое-то буйное ликование чувств – и поразительное ощущение того, что автоматически, без раздумий принимаемые решения безошибочны. Будто ты не ты, а программа, вложенная в самолет! Будто кто-то в тебе сидит и бесстрастно, отрешенно от всего земного командует: «Делай так!» Потом, в обыденной жизни, когда Анисимов пытался вызвать подобные ощущения, это никогда не удавалось. Почему, он понять не мог, но догадывался, что в критических ситуациях, когда на раздумья не оставалось и секунды, вся его нервная система достигала некоего совершенства, такой концентрации мысли и воли, породить которую могут лишь условия чрезвычайные. А нормальному человеку в обыденной жизни такая концентрация недоступна, она просто раздавит его, как чудовищная перегрузка. Это был момент озарения, яркая вспышка в темноте, молниеносная реакция зверя на смертельную опасность. Отныне Анисимов думал и принимал решения в десять раз быстрее, чем он был в состоянии это делать: его мозг, нервы и мускулы вышли за пределы своих возможностей. Вместо бездействующих приборов безошибочно работала интуиция. Слева вдали мелькнули две скалы – запомнить. За грядой торосов более или менее ровное поле, садиться будем там. Снижение – с вертикальной скоростью полметра в секунду, скорость горизонтальная – сто шестьдесят пять километров в час. Дымовую шашку бросать поздно, но печенкой чувствую, что садимся против ветра – шанс! – 40 метров… – доносился голос Бориса. – 30… 20… Угол встречи с поверхностью не более восемнадцати градусов! Не допустить «клевка», удержать штурвал от ухода вперед! – 10… 5! Угол отклонения щитков на двадцать! Двигатель, зажигание, бортсеть – выключить, бензопитание – перекрыть! – Есть! Убрать щитки! Единственное что успел сделать Анисимов после посадки, – это убрать щитки. Неуправляемый, самолет со скрежетом и грохотом понесся по льду, из разорванной передней части фюзеляжа в кабину ворвался и мгновенно забил ее смешанный с осколками льда снег. Самолет, как пущенный по воде камушек, дважды подпрыгнул, круша многотонной тяжестью лед, и, погасив инерцию, замер. Забросанный, ослепленный снегом, Анисимов непослушными руками вытер изрезанное осколками льда лицо, расстегнул привязные ремни и услышал стон Бориса. И тут же из грузового отсека донесся крик: – Вода! Первая мысль – что он сходит с ума: самолет чуть покачивался. Но ведь этого не может быть! – Матвеич, ногу… – со стоном произнес Борис. В кабину, размазывая кровь по лицу, вбежал Кулебякин, за ним Кислов. – Лед продавили! – Поможешь Борису выйти! – это Кислову. И Кулебякину: – Осмотреть машину и доложить, мигом! Анисимов схватил ручной фонарь и метнулся в грузовой отсек. Крики, стоны! Луч – на пассажиров: одни барахтались, пытаясь встать, другие уже поднимались – живы! Луч – на открытый люк: где Кулебякин? Перескакивая через мешки и чемоданы, бесцеремонно расталкивая пассажиров, Анисимов добрался до люка. Под ним, в каких-то десяти сантиметрах, дымилась трещина. Размахивая руками, по льду бежал Кулебякин. – Лежим на плаву! – выкрикнул он. – Зацепились консолями! Страшная мысль: первые же самые ничтожные подвижки льда – и консоли соскользнут… Гибель! Обернулся, во всю мощь легких гаркнул: – Всем покинуть борт! Немедленно! Схватил за руку Гришу. – Прыгай, дружок! – Гри-шенька! Увидел полные ужаса глаза Невской, непроизвольно, совершенно неожиданно для самого себя погладил ее по щеке. – Прыгай, милая, не пропадем!.. Дима, помоги! Со льда – отчаянный крик Невской: – Там Лизу придавило! – Ничего не придавило, зацепилась она, – прогудел из глубины отсека Белухин. – Шубу порвало… – плачущий голос Лизы. – Быстрей, черт бы вас побрал! – взорвался Анисимов и подхватил за воротник подползавшего Чистякова. – Дима, принимай! Горюнова! – Чемодан никак не найду… Самолет сильно качнуло, кто-то истерически вскрикнул. – Поспеши, Матвеич! – это со льда Кулебякин. – Одна консоль сорвалась! – Всем покинуть!!! Широко раскрытые глаза, растрепанные волосы Лизы Горюновой… Белое, как снег, лицо Белухиной… – Я, кажется, слегка вывихнул руку, – с жалкой улыбкой доложил Зозуля. – Прыгай, ч-черт!.. Белухин с мешком, Солдатов с чемоданом – за ним. – Матвеич, подмоги… – сдавленный голос Кислова. Подбежал, подхватил Бориса, вместе с Кисловым понес его к люку. – Принимай! Снова сильный толчок – наверное, соскочила вторая консоль и машина всей тяжестью лежит на воде. Значит, в запасе минута-другая. Несколькими прыжками – в кабину: портфель с документами… пистолет… аптечка… Несколькими прыжками – обратно. – Вон!!! – заорал на Кулебякина, который волочил из хвостовой части коробку с НЗ. Кулебякин прыгнул, что-то плюхнуло в воду, полетели брызги. Послышалась ругань, проклятья, в люк хлынула вода, Анисимов, не раздумывая, выбросился наружу – и замер, потрясенный неправдоподобным зрелищем. Обросший льдом, изуродованный до неузнаваемости самолет медленно погружался в океан. Нет, левая консоль еще держалась: судорожно, будто утопающий кончиками пальцев, она вцепилась в лед, продляя гибнущей машине агонию. – Всем отойти! – А-а-а! – вдруг не закричал, а завыл Кулебякин и, прежде чем Анисимов успел его задержать, рванулся в люк. – Ди-ма! Из люка вылетел брезентовый чехол, второй, какие-то вещи. Что-то валилось на лед, что-то падало в непрерывно расширявшуюся трещину. Левая консоль, обессилев, сползла в воду. – Ди-ма! Анисимов силой оторвал от себя Белухина, прыгнул в полузалитый водой люк и ухватил обеими руками рычащего, впавшего в неистовство Кулебякина. – Так тебя! Рывком, как мешок с мукой, швырнул его из люка, выскочил сам. – Всем отойти! Самолет уходил в океан. Скрылись моторы, крылья, разбитый фюзеляж с пилотской кабиной, и только обметанный льдом стабилизатор какие-то секунды дергался, вздрагивал, будто просил о помощи. Потом и он исчез. Анисимов сорвал с головы мокрую от пота шапку. Прощай, друг, не уберег я тебя, прости и прощай. И вытер рукавом глаза. Вынесенных, выброшенных вещей оказалось немного: два брезентовых чехла от моторов, чемодан Лизы Горюновой, вещмешок Белухина, портфели Анисимова и Зозули, топор и лопата из противопожарного инвентаря, аптечка – и все. Анисимов долго не хотел уходить от полыньи, сознавал, что зря теряет время, каждый сантиметр льда фонарем обшарил – аварийной рации не нашел, угодила в полынью, не иначе; пропала и большая коробка с НЗ, неприкосновенным запасом, которую Кулебякин тоже выбросил из люка. По секундам восстановили действия бортмеханика, когда он метался по грузовому отсеку тонущего самолета. Трое – Белухин, Анисимов и сам Кулебякин – были уверены, что рацию он выбрасывал. Кислов сплюнул в полынью. – Нептун по ней «Маяк» слушает. Если уж залез, мог поаккуратнее вынести! – Сам бы и залез, – Кулебякин выругался. – Я пока что не чокнутый! – Сказал бы я тебе… – А ты скажи, скажи! – Эй, мужики! – выкрикнула Лиза. – Не в пивной! Стоя на коленях, она ощупывала разутую ногу Седых. – Терпи, родненький, трещинка у тебя на ступне, небольшая такая, пустяковая. – Боль… дикая, – простонал Седых. – Посвети, командир, – Лиза открыла аптечку. Шепотом: – Перелом у него… Сейчас, голубчик, как раз то, что надо, анальгина таблеточку, снегом его запей, горсточкой. – Интересно, далеко ли до Среднего? – в третий раз, наверное, спросил Игорь. Ему никто не ответил. – Что делать будем? – В гостиницу пойдем, – буркнул Солдатов. – Там тебе номер забронирован, с ванной и толчком. – Решение принимает командир! – звонко сказал Гриша. – Я уверен, что нас уже начали искать! – Разбирается, шкет, – с уважением сказал Солдатов. – Быть ему большим начальником. – Разговор есть, Илья, – сказал Белухин. – Решать надо. Анисимов осветил фонарем сбившихся в кучу людей. Они перестали пререкаться и теперь молча смотрели на него, потрясенные и потерянные, не способные к разумным действиям, ждущие от него волшебного слова. И он с горечью и стыдом чувствовал, что этого слова не знает. |
|
|