"Тайник" - читать интересную книгу автора (Джордж Элизабет)

8

Фрэнк Узли договорился с одной фермершей с рю де Рокетт, что та заедет приглядеть за его отцом. Вообще-то он не хотел отлучаться из Мулен-де-Нио больше чем на три часа, но сколько продлятся похороны и поминальная церемония, он не знал. Он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь делал за него обычные дневные дела. Но оставлять отца одного было рискованно. Поэтому он сел на телефон и обзванивал всех до тех пор, пока не нашел сердобольную душу, которая пообещала ему, что заедет пару раз на велосипеде, «привезет старичку чего-нибудь вкусненького. Папа ведь любит сладенькое?»

Фрэнк заверил ее, что у отца все есть. Но если она и вправду хочет сделать ему приятное, то пусть привезет любую стряпню с яблоками.

«Фуджи, брейберн, пиппин?» — поинтересовалась добрая женщина.

По правде говоря, ему это безразлично.

Все равно испечет что-нибудь похожее на старые простыни и выдаст их за штрудель. Его отец в свое время и хуже едал, и ничего, живет и другим об этом рассказывает. Фрэнку стало казаться, что чем ближе подходила к отцу смерть, тем больше он говорил о далеком прошлом. Несколько лет тому назад Фрэнк только радовался бы, поскольку Грэм Узли, несмотря на свой интерес к войне вообще и оккупации Гернси в частности, удивительно мало распространялся о героизме, проявленном им самим в то страшное время. В юности Фрэнк пытался его расспрашивать, но тот лишь отмахивался от всех вопросов со словами: «Дело не во мне одном, дело во всех нас», и Фрэнк научился ценить тот факт, что его отец не нуждался в самоутверждении через героические воспоминания, в которых главная роль отводилась бы ему самому. Но в последнее время, словно зная, что жить ему уже недолго, и желая оставить единственному сыну память в наследство, Грэм начал вспоминать подробности.

Но, раз начав, он, похоже, не мог остановиться.

В то утро Грэм произнес целый монолог о фургоне-детекторе — устройстве, используемом нацистами для выслеживания последних коротковолновых радиоприемников, с помощью которых островитяне узнавали новости от тех, кого заклеймили врагами, то есть французов и англичан.

— Последнего поставили к стенке в форте Георга, — сообщил Грэм. — Бедняга был родом из Люксембурга, да. Говорили, будто его засек фургон-детектор, но на самом деле на него донес стукач. Были у нас и такие, разрази их, шпионы да перебежчики. Коллаборационисты, Фрэнк. Послали парня на расстрел и глазом поганым не моргнули, разрази Господь их души.

После этого началась кампания «V for Victory», и двадцать вторая буква английского алфавита стала возникать повсюду — ее рисовали мелом, краской и даже выводили в свежем цементе, к постоянному раздражению оккупантов.

И наконец появился «ГСОС» — «Гернси, свободный от страха» — личный вклад Грэма Узли в борьбу за освобождение острова. Именно этому подпольному листку он был обязан своей годичной отсидкой. Он и еще трое островитян ухитрялись выпускать его двадцать девять месяцев подряд, прежде чем в дверь его дома постучали гестаповцы.

— Меня заложили, — говорил сыну Грэм. — Как и тех, с передатчиками. Так что не забывай никогда, Фрэнк: те, у кого трусость в крови, боятся пореза. И так всегда в трудные времена. Люди начинают показывать друг на друга пальцами, стоит им почуять выгоду для себя. Но они у нас еще попляшут. Справедливости приходится ждать долго, но она всегда торжествует.

Когда Фрэнк оставил отца, тот все еще кипятился по этому поводу, разговаривая с телевизором, перед которым устраивался в предвкушении дневного сериала. Фрэнк предупредил старика, что в течение часа к нему заглянет миссис Петит, проверить, как он справляется, в то время как он сам будет заниматься неотложными делами в Сент-Питер-Порте. Про похороны он ничего не сказал, так как отец еще не знал о смерти Ги Бруара.

К счастью, отец не поинтересовался, что за дела его ждут. С экрана телевизора полилась слезливая мелодия, и миг спустя Грэм с головой погрузился в какую-то любовную историю, действующими лицами которой были две женщины, один мужчина, некий терьер и чья-то коварная свекровь. С этим Фрэнк его и оставил.

Поскольку из-за ничтожной численности еврейского населения на острове не было синагоги, и вопреки тому факту, что Ги Бруар не принадлежал ни к какой христианской конфессии, его похороны состоялись в городской церкви Сент-Питер-Порта, что у самой гавани. В соответствии с важным положением, которое занимал покойный, а также с учетом того, какой любовью он пользовался у островитян, было решено, что церковь Святого Мартина, в чьем приходе находился Ле-Репозуар, не подойдет для похорон, так как не сможет вместить всех убитых горем плакальщиков. Судить о том, насколько дорог сердцу каждого гернсийца стал Ги Бруар за десять лет своей жизни на острове, можно было хотя бы по тому, что в его похоронах принимали участие ни много ни мало, а семь служителей Господа.

Фрэнк как раз успел к началу, что было настоящим чудом, учитывая ситуацию с парковкой в городе. Однако полиция отвела всю стоянку на пирсе Альберта в распоряжение посетителей похорон, и Фрэнк, которому удалось втиснуть свою машину на свободное местечко только на самой северной оконечности пирса, вынужден был обратно идти пешком, почему и проскользнул в церковь, опередив только гроб и близких родственников покойного.

Он сразу увидел, что роль главного плакальщика отвел себе Адриан Бруар. Как старший и единственный сын Ги Бруара, он имел на это полное право. Однако все друзья Ги хорошо знали, что отец и сын не общались по крайней мере месяца три, а их общение, предшествовавшее этому отчуждению, вполне справедливо можно было назвать столкновением характеров. Наверняка это мать расстаралась, чтобы сын занял позицию сразу за гробом, сделал вывод Фрэнк. А чтобы не сбежал, и сама встала рядом. Бедная крошка Рут стояла третьей, а сразу за ней расположилась Анаис Эббот с детьми, сумевшая каким-то образом втереться ради такого случая в семейство. Единственные, кого Рут наверняка сама попросила пойти с ней на похороны брата, были Кевин и Валери Даффи, но место, на которое их сослали, — сразу за Эбботами — лишало их возможности оказать Рут поддержку. Фрэнк надеялся, что ее хотя бы отчасти утешает то, сколько людей пришли выразить свое соболезнование ей и отдать дань памяти ее брату, другу и благодетелю многих.

Сам Фрэнк всю жизнь сторонился дружбы. Ему хватало отношений с отцом. Они были неразлучны с того самого дня, когда на глазах Фрэнка его мать тонула в водохранилище, а Грэм спас ее и привел в чувство. Фрэнк всю жизнь мучился угрызениями совести из-за того, что не был достаточно проворен в первом и сведущ во втором. К сорока годам Грэм Узли познал много горя и скорби, и Фрэнк еще в детстве твердо решил, что вырастет и положит им конец. Заботе об отце он посвятил всю жизнь, и когда вдруг появился Ги Бруар и возможность настоящей мужской дружбы впервые замаячила перед Фрэнком, он ощутил себя Адамом с яблоком древа познания в руках. Изголодавшись, он впился в него зубами, даже не вспомнив о том, что для вечного проклятия довольно и одного укуса.

Похороны тянулись целую вечность. Сначала Адриан Бруар, запинаясь, читал отпечатанный на трех больших листах панегирик отцу, за ним выступали священники каждый со своей речью. Плакальщики пели соответствующие псалмы, а спрятанная где-то наверху солистка, точно оперная дива, поднимала свой голос в театральном прощании.

Потом все кончилось, по крайней мере первая часть. За ней последовали собственно погребение и поминки, и то и другое в Ле-Репозуаре.

Внушительная процессия двинулась к усадьбе. Она заняла всю набережную, от пирса Альберта до гавани Виктории. Медленно обогнув Ле-Валь-де-Терр под могучими, по-зимнему голыми деревьями, она втянулась в стремнину между каменными стенами, подпиравшими крутые склоны холмов. Оттуда она выплеснулась на ведущее прочь из города шоссе, которое, словно ударом ножа, отсекало богатый район Форт-Джордж с его просторными современными особняками, живыми изгородями и электрическими воротами от обычных кварталов на западе: улиц и проспектов, еще в девятнадцатом веке густо застроенных георгианскими домами, жилищами эпохи регентства и зданиями времен королевы Виктории, которые заметно подурнели от времени.

На самой границе между Сент-Питер-Портом и приходом Святого Мартина кортеж повернул на восток. Машины покатили под деревьями по узкой дороге, которая скоро превратилась в еще более узкую тропу. С одной стороны вдоль нее шла высокая каменная стена. С другой поднималась земляная насыпь, на которой росла живая изгородь, взъерошенная и словно нахохлившаяся от декабрьского холода.

Внезапно в стене показался проем, а в нем — металлические ворота. Они были распахнуты и пропустили катафалк на широкие просторы поместья. За ним последовали плакальщики, а с ними Фрэнк. Оставив свою машину на краю подъездной аллеи, он вместе со всеми пошел в направлении дома.

Не прошел он и десяти шагов, как его одиночество было нарушено. Чей-то голос рядом с ним произнес:

— Это все меняет.

Он поднял голову и увидел Бертрана Дебьера.

У архитектора был такой вид, как будто последнее время он горстями ел таблетки для похудения. Он и всегда был слишком худым для своего высоченного роста, а с последней вечеринки в Ле-Репозуаре потерял, кажется, еще килограммов десять. Белки его глаз подернулись пурпурной сеточкой сосудов, а скулы, и всегда выпиравшие, теперь торчали из-под кожи так, словно у него были там два куриных яйца, которые стремились наружу.

— Нобби, — сказал Фрэнк и кивнул в знак приветствия.

Прозвище вырвалось у него само собой. Много лет назад Дебьер был учеником Фрэнка в средней школе, а у того никогда не было привычки церемониться с теми, кого он когда-то учил.

— Я не заметил тебя в церкви.

На прозвище Дебьер не отреагировал. Поскольку близкие друзья иначе его не звали, он, вероятно, и внимания не обратил. Он спросил:

— Ты согласен?

— С чем?

— С оригинальной идеей. С моей идеей. Придется нам к ней вернуться. Ги не стало, и мы не можем ожидать, что Рут возглавит проект. Она наверняка ничего в подобных вещах не смыслит и вряд ли захочет вникать. А ты как думаешь?

— А, ты о музее, — понял Фрэнк.

— Я за то, чтобы продолжать. Ги этого хотел. Но что касается проекта, его придется изменить. Я говорил ему об этом, но ты, наверное, уже в курсе? Вы ведь были неразлейвода, ты и Ги, так что он, наверное, рассказывал тебе о том, как я его подкараулил. Ну, в ту ночь. Мы были одни. После фейерверка. Я присмотрелся к рисунку и заметил — как и любой, кто хоть немного разбирается в архитектуре, заметил бы на моем месте, — что этот тип из Калифорнии всюду напортачил. А чего еще можно ожидать от человека, который проектирует вслепую, не видя места? Сплошная отсебятина, вот что я думаю Я бы ничего подобного не сделал, так я и сказал Ги. И знаешь я его почти убедил.

Нобби говорил горячо, не отставая от процессии, которая направлялась к западному крылу дома, Фрэнк посмотрел на него. Он ничего не ответил, хотя знал, что Нобби только этого и ждет. Его выдавала едва заметно поблескивающая верхняя губа.

Архитектор продолжат:

— Сплошные окна, Фрэнк. Как будто нам надо, чтобы из окон открывался вид на церковь Святого Спасителя или что-нибудь в этом роде. Вот если бы он сначала приехал и посмотрел местность, то не сделал бы ничего подобного. А зимой как отапливать помещение с такими высоченными окнами? Да тут на одном отоплении в трубу вылетишь, особенно если на закрывать музей на зиму, когда туристов нет. Я надеюсь, ты не хочешь, чтобы его открывали только в сезон? Если его строят не столько для туристов, сколько для острова, то надо, чтобы он был открыт и зимой, а не только в разгар сезона, когда кругом такие толпы, что никто из местных в него даже не сунется. Согласен?

Фрэнк понял, что придется ответить, так как молчать в данной ситуации было бы странно, поэтому он сказал:

— Смотри, Нобби, не суйся вперед батьки в пекло. Сейчас не время спешить.

— Но ты на моей стороне или нет? — спросил Нобби. — Ф-Фрэнк, ты ведь н-на моей стороне?

Неожиданно начавшееся заикание служило мерилом его волнения. То же было с ним в школе: когда его вызывали к доске, он так волновался, что не мог отвечать. Из-за этого Нобби всегда казался более ранимым, чем другие мальчики, что, с одной стороны, подкупало, а с другой — обрекало его говорить правду любой ценой, лишая возможности скрывать свои истинные чувства, как делали остальные.

Фрэнк ответил:

— Это не тот случай, когда надо говорить о врагах и союзниках, Нобби. Все эти дела, — и он кивнул на дом, словно имея в виду события, которые там произошли, решение, которое там было принято, и мечты, которые оно разрушило, — ко мне не имеют никакого отношения. Я никак не мог на них повлиять. По крайней мере, не в той степени, как тебе хотелось бы.

— Н-но он выбрал меня. Фрэнк, ты же знаешь, что он выбрал м-меня. Мой проект. Мой план. И с-с-слушай, я д-д-должен получить этот за-за-за-заказ.

Последнее слово он еле выговорил. Все его лицо блестело от усилий. Голос стал громким, и несколько плакальщиков с любопытством покосились на них по дороге к могиле.

Фрэнк вышел из процессии и потянул Нобби за собой. Гроб как раз несли мимо оранжереи в сад скульптур на северо-западной стороне дома. Фрэнк подумал, что место для могилы выбрано удачно: Ги будет покоиться в окружении работ художников, которым он покровительствовал при жизни.

Не снимая руки с плеча Нобби, Фрэнк повел его вокруг оранжереи, подальше от глаз тех, кто направлялся на похороны.

— Еще рано об этом говорить, — сказал он своему бывшему ученику. — Если в его завещании никаких отчислений не окажется, тогда…

— И-имени архитектора в завещании не будет, — сказал Нобби. — В этом можешь быть уверен.

Он вытер лицо носовым платком и, казалось, почерпнул из него новые силы для контроля над речью.

— Будь у Ги достаточно времени, чтобы обдумать все как следует, он вернулся бы к гернсийскому плану, поверь мне, Фрэнк. Ты же знаешь, как предан он был нашему острову. Он просто не мог выбрать архитектора со стороны, это даже смешно. Со временем он сам это понял бы. Поэтому нам надо просто сесть и придумать внятную причину, почему мы должны поменять архитектора, а ведь это несложно, правда? Мне хватит десяти минут, чтобы посмотреть чертежи этого парня и сказать, чего он не учел. И окна еще не самый главный из всех его недочетов. Этот американец просто не понял сути, Фрэнк.

— Но Ги уже сделал выбор, — заметил Фрэнк. — Изменив его волю, мы нанесем оскорбление его памяти, Нобби. Подожди, ничего не говори. Послушай меня. Я знаю, что ты разочарован. Я знаю, что выбор Ги тебе не нравится. Но он его сделал, он имел на это право, и мы обязаны с ним смириться.

— Ги умер, — сказал Нобби, вколачивая каждый слог кулаком в ладонь, — Поэтому, независимо от того, что он решил, мы можем построить такой музей, какой считаем нужным. Такой, как нам подсказывает здравый смысл и чувство удобства. Это ведь твой проект, Фрэнк. И всегда был твоим. Все экспонаты у тебя. А Ги просто хотел построить для них дом.

Он был очень убедителен, несмотря на странный вид и манеру говорить. При других обстоятельствах Фрэнк, весьма возможно, разделил бы его точку зрения. Но обстоятельства сложились именно так, и надо было твердо стоять на своем. Иначе он сильно пожалеет.

И он сказал:

— Я не могу помочь тебе, Нобби. Мне очень жаль.

— Но ведь ты можешь поговорить с Рут. Тебя она послушает.

— Может быть, и так, но я просто не представляю, что Я ей скажу.

— Я тебя подготовлю. Придумаю тебе слова.

— Раз ты знаешь, что сказать, то и поговори с ней сам.

— Но меня она не послушает. По крайней мере, не так, как тебя.

Фрэнк протянул к нему руки ладонями кверху и сказал:

— Мне жаль, Нобби. Мне очень жаль. Что я еще могу сказать?

Расставшись с последней надеждой, Нобби стал похож на спущенный воздушный шар.

— Например, что ты попытаешься все изменить, настолько тебе жаль. Но наверное, я слишком много жду от тебя, Фрэнк.

«Скорее мало», — подумал Фрэнк.

Останься все по-прежнему, они не стояли бы сейчас здесь.

Сент-Джеймс видел, как от процессии, двигавшейся к могиле, отделились двое мужчин. Он заметил, какой напряженный был у них разговор, и решил обязательно выяснить, кто они такие. Но позже.

Дебора шагала рядом с ним. Ее молчание показывало, что она все еще дуется из-за разговора за завтраком — бессмысленного спора, лишь один участник которого понимал, о чем идет речь. И это, к сожалению, был не он. Его замечание насчет того, что она мудро поступила, взяв на завтрак только грибы с томатами-гриль, побудило ее пересмотреть всю их совместную жизнь в целом. По крайней мере, к такому выводу он пришел, выслушав, как жена обвиняет его в том, что «ты вертишь мной, как захочешь, Саймон, словно я и шага сама сделать не могу. Я от этого устала. Я взрослая, и обращайся со мной, пожалуйста, как со взрослой».

Он, моргая, смотрел то на нее, то на меню и диву давался, как это разговор о протеине довел их до обвинений в бессердечном диктате.

— О чем ты говоришь, Дебора? — глупо спросил он.

И то, что он не понял ее логики, как раз и привело к катастрофе.

Хотя катастрофа существовала только в его воображении. С ее точки зрения, это был момент, когда давно подозреваемые, но доселе неосязаемые истины об их браке вдруг явились ее взору. Он надеялся, что по дороге на похороны или во время погребения она поделится с ним своими прозрениями. Но ничего подобного не случилось, и ему оставалось только надеяться, что по прошествии нескольких часов все между ними утрясется само собой.

— Это, наверное, сын, — шепнула она ему.

Они стояли за спинами плакальщиков, на склоне небольшой земляной насыпи у стены. Стена окружала сад, отделяя его от остального поместья. Здесь между аккуратно подстриженными клумбами и кустами прихотливо вились тропинки, огибая деревья, расположенные так, чтобы летом тени от их; крон падали где на бетонную скамью, а где на мелкий пруд. Тут и там были видны современные скульптуры: гранитная фигура свернулась в позе эмбриона; позеленевший медный эльф замер под листьями пальмы; три бронзовые девы волочили шлейфы из водорослей; мраморная морская нимфа выходила из пруда. В их окружении, на пять ступеней выше уровня сада, раскинулась терраса. Вдоль ее дальнего края была устроена увитая виноградом пергола,[16] скрывавшая в своей тени одну-единственную скамью. Здесь, на террасе, и приготовили могилу, возможно, с прицелом на то, что будущие поколения, созерцая красоты сада, отдадут должное и месту последнего упокоения его создателя.

Сент-Джеймс увидел, что гроб опустили и прощальные молитвы произнесли. Светловолосая женщина в неуместных здесь солнечных очках — как будто похороны проходили где-нибудь в Голливуде — побуждала стоявшего рядом с ней мужчину выйти вперед. Сначала она что-то ему шептала, а когда это не помогло, буквально вытолкнула его к могиле. Рядом была куча земли, из нее торчала лопата, траурная лента обвивала черенок. Сент-Джеймс согласился с Деборой: наверняка это был сын покойного, Адриан Бруар, единственный, не считая тетки и двоих Риверов, кто ночевал в доме накануне убийства.

Бруар едва заметно оскалился. Отмахнувшись от матери, он подошел к куче земли. В абсолютной тишине, которая наступила вокруг могилы, он зачерпнул лопатой земли и бросил ее на гроб. Глухой стук, с которым она ударилась о крышку, походил на стук захлопнувшейся двери.

Следом за Адрианом Бруаром землю на гроб бросила пожилая женщина в очках, маленькая, словно птичка, и такая сухонькая, что со спины ее можно было принять за мальчика. Она торжественно передала лопату матери Адриана, которая тоже добавила в могилу земли. И уже хотела вернуть лопату на холмик рядом с могилой, как вдруг к ней подошла еще одна женщина и буквально вырвала инструмент у нее из рук.

Наблюдатели зашептались, и Сент-Джеймс внимательно пригляделся к ней. Правда, лица он не видел, так как его прикрывала шляпа размером с небольшой зонтик, зато поразительную фигуру в обтягивающем угольно-черном костюме разглядел хорошо. Проделав положенную церемонию с лопатой, она передала ее угловатой девочке-подростку, сутулящейся и слишком тонконогой для своих платформ. Девочка склонилась над могилой, потом попыталась передать лопатку стоявшему рядом мальчику примерно одного с ней возраста, чей рост, цвет волос и черты лица выдавали в нем ее брата. Но он, вместо того чтобы сыграть свою роль в ритуале, повернулся и пошел прочь, растолкав тех, кто стоял за ними. Все снова зашептались.

— Что это с ним такое? — спросила Дебора тихо.

— Не знаю, но разузнать стоит, — ответил Сент-Джеймс.

Поведение подростка открывало перед ними определенную перспективу.

— Тебе не трудно будет его расспросить, Дебора? Или ты предпочитаешь вернуться к Чайне?

Он еще не встречался с этой подругой Деборы и не очень-то стремился, хотя причина такого нежелания оставалась непонятной ему самому. Но, зная о неизбежности встречи, он убеждал себя в том, что не хочет идти к ней с пустыми руками, когда настанет время представиться. Однако ограничивать Дебору в контактах с подругой он не собирался. Сегодня его жена еще не воспользовалась предоставленной ей свободой, и американка со своим братом, несомненно, уже гадали, чего удалось добиться этим лондонским друзьям.

Чероки звонил им рано утром, так ему не терпелось узнать, что выведал у полиции Сент-Джеймс, Пока он излагал ему то' немногое, что удалось узнать, американец на том конце провода сохранял нарочито бодрый тон, из чего становилось понятно — сестра рядом. В конце разговора Чероки прозрачно намекнул, что собирается на похороны. Он был непоколебим в своем желании участвовать в «действии», как он выражался, и лишь после тактичного указания Сент-Джеймса на то, что его появление на церемонии может вызвать нежелательный ажиотаж, который поможет настоящему убийце отвлечь от себя внимание, неохотно пообещал держаться от похорон подальше. Но он будет ждать сообщений о том, что им удастся разведать, предупредил он. И Чайна тоже.

— Можешь пойти к ней, если хочешь, — сказал Сент-Джеймс жене. — А я здесь еще поразнюхаю. Кто-нибудь довезет меня потом до города. Проблем быть не должно.

— Я приехала на Гернси не затем, чтобы сидеть рядом с Чайной и держать ее за руку, — ответила Дебора.

— Я знаю. Вот почему…

Она перебила его, не дав закончить.

— Я узнаю, что он может рассказать, Саймон.

Сент-Джеймс смотрел ей вслед, когда она уходила за мальчиком. Он подивился, почему разговоры с женщинами, с его женой в особенности, так часто превращаются в поиски какого-то скрытого смысла там, где речь идет совершенно о другом. И еще он подумал, не помешает ли его неумение налаживать контакт с женщинами распутать это дело здесь, на Гернси, так как похоже было, что обстоятельства смерти Ги Бруара связаны с женщиной, и не с одной.

Когда Маргарет Чемберлен увидела калеку, который в конце поминок подошел к Рут, она поняла, что к собранию, присутствовавшему на службе и на похоронах, он не имел никакого отношения. Прежде всего, в отличие от остальных, у могилы он не подошел к Рут и не сказал ей ни слова. Кроме того, во время поминок он все расхаживал из одной комнаты в другую с таким видом, как будто что-то обдумывал. Сначала Маргарет, несмотря на его хромоту и протез, заподозрила в нем взломщика, но позже, когда он все же представился Рут и даже вручил ей визитку, она поняла, что ошиблась. Он был не взломщик, а скорее совсем наоборот, и это «наоборот» имело непосредственное отношение к смерти Ги. А если не к смерти, то хотя бы к завещанию, с которым они наконец познакомятся, как только последний из плакальщиков уйдет.

Рут не хотела встречаться с поверенным Ги раньше. Словно знала, что их ждут плохие новости, и хотела уберечь от них всех.

«Всех или кого-то одного», — подумала Маргарет проницательно.

Вопрос только — кого.

Если речь об Адриане, если именно его разочарование Рут надеется отсрочить, то дорого за это заплатит. Она лично затаскает невестку по судам, а понадобится, то и перекопает все грязное белье, если только Ги вздумал обездолить единственного сына. О, конечно, у Рут не будет недостатка в оправданиях, почему отец Адриана так поступил с ним. Но пусть только попробуют обвинить ее в том, что она разрушила отношения отца и сына, пусть только попытаются представить дело так, как будто это она виновна в потере, выпавшей на долю Адриана… Чертям в аду станет жарко, когда она в суде представит истинные причины, по которым не дозволяла отцу видеться с сыном. И у каждой причины найдется имя и титул, правда, не такой, который искупает в глазах публики любые проступки: стюардесса Даниэль, циркачка Стефани, собачий парикмахер Мэри-Энн, горничная из отеля Люси.

Они были причиной тому, что Маргарет не позволяла отцу видеться с сыном.

«Какой пример показал бы он мальчику? — спросила бы она у всякого, кто потребовал бы у нее ответа. — Разве мать не обязана заботиться о том, чтобы у впечатлительного мальчика восьми, десяти, пятнадцати лет был достойный объект для подражания? А если его родной отец вел такой образ жизни, который исключал длительные визиты сына, то разве в этом виноват сын? И разве справедливо, что теперь он должен быть лишен причитающегося ему по праву кровного родства из-за любовниц, которых его отец не переставал собирать до самой смерти?»

Нет. Она имела полное право ограничивать их общение, обрекая их лишь на краткие визиты или прерывая их раньше времени. В конце концов, Адриан был чувствительным ребенком. И она, как мать, обязана была защитить его, противопоставив свою любовь отцовскому разврату.

Она наблюдала, как ее сын маячил на краю каменного холла, с двух сторон подогреваемого жарким пламенем каминов, между которыми проходила основная часть поминок. Он пытался протиснуться ближе к двери, собираясь то ли улизнуть совсем, то ли пробраться в столовую, где ломился от закусок огромный стол из красного дерева. Маргарет нахмурилась.

Так не годится. Он должен общаться с людьми. Не красться вдоль стенки, как таракан, а вести себя, как подобает наследнику богатейшего человека в истории Нормандских островов. Как, спрашивается, он собирается переменить свою жизнь, ограниченную тесным мирком материнского дома в Сент-Олбансе, если все время будет шнырять по углам?

Маргарет проложила себе путь между еще не разошедшимися гостями и поймала сына, как раз когда он собирался нырнуть в проход, ведущий в столовую. Продев руку ему под локоть, она, не обращая внимания на его попытки освободиться, с улыбкой сказала:

— Вот ты где, милый. Я так и думала, что обязательно найду того, кто покажет мне людей, с которыми я не знакома. Хотя всех я все равно не запомню. Но есть ведь и важные персоны, которых полезно знать на будущее.

— Какое будущее?

Адриан попытался отцепить ее пальцы, но она поймала его руку и стиснула, продолжая улыбаться, точно он не хотел от нее убежать.

— Твое, разумеется. Мы должны позаботиться о том, чтобы оно было обеспеченным.

— Должны, мама? И как ты предлагаешь этого добиться?

— Словечко здесь, словечко там, — ответила она беззаботно. — Ты даже представить не можешь, какого влияния можно достичь через знакомство с нужными людьми. Вон тот сердитый джентльмен, к примеру. Кто он?

Вместо ответа Адриан двинулся от матери прочь. Однако, воспользовавшись преимуществом роста — и веса тоже, — она удержала его на месте.

— Дорогой, — сказала она весело. — Вон тот джентльмен с заплатками на локтях, похожий на раскормленного Хитклифа,[17] — кто он?

Адриан окинул мужчину беглым взглядом.

— Один из отцовских художников. Они тут кишмя кишат. Сбежались, чтобы подлизаться к Рут, на случай если большая часть добра досталась ей.

— Почему же они к тебе не подлизываются? Вот странно, — сказала Маргарет.

Он наградил ее взглядом, задумываться о значении которого ей не хотелось.

— Поверь мне. Таких дураков нет.

— В каком смысле?

— В том смысле, что все прекрасно знают, кому папа оставил свои деньги. Знают, что он бы не…

— Дорогой мой, это не имеет совершенно никакого значения. Кому бы он хотел их оставить и у кого они окажутся в конце концов — это две абсолютно разные вещи. И поэтому мудро поступает тот, кто понимает это и действует соответственно.

— Мудро поступает и та, да, мама?

Тон у него был озлобленный. Маргарет не могла понять, чем она это заслужила.

— Ну, если мы говорим о последнем увлечении твоего отца этой миссис Эббот, то, по-моему, я могу с уверенностью…

— Ты, черт возьми, прекрасно знаешь, что мы говорим не о ней.

— …сказать, что склонность твоего отца к женщинам помоложе…

— Да, мама, в этом-то все и дело. Да ты хоть раз сама себя послушай!

Маргарет в смущении остановилась. Задумалась о последних словах, которыми они обменялись.

— А что я говорила? О чем?

— О папе. О его женщинах. О его молодых женщинах. Просто подумай, ладно? Уверен, ты обо всем догадаешься.

— Дорогой, о чем я догадаюсь? Я, честное слово, не знаю…

— «Возьми ее с собой к отцу, дорогой, чтобы она своими глазами все увидела, — процитировал Адриан отрывисто. — От такого ни одна женщина не откажется». А все потому, что она начала задумываться, и ты сразу это заметила, да? Видит бог, ты этого, может быть, даже ожидала. Ты подумала, что если она увидит, какие деньжищи маячат на горизонте, при условии что она разыграет свои карты правильно, то она решит остаться со мной. Как будто я в ней нуждался. Как будто я сейчас в ней нуждаюсь.

Маргарет вдруг стало холодно.

— Ты хочешь сказать… — начала она, прекрасно зная, что именно он имеет в виду.

Она оглянулась. Ее улыбка застыла, словно посмертная маска. Она вывела сына за собой в холл. Протащила через весь коридор, мимо столовой, втолкнула в комнату дворецкого и заперла дверь. Ей не нравилось то направление, какое принимал их разговор. Ей не хотелось даже думать о том направлении, какое принимал их разговор. Еще меньше ей нравилось значение, какое приобретал этот разговор в свете недавних происшествий. Но остановить вал событий, который сама же она и привела в движение, было ей не под силу, поэтому она заговорила:

— Что ты хочешь мне сказать, Адриан?

Она стояла спиной к двери, чтобы не дать ему сбежать. Правда, в комнате была вторая дверь, но она вела в столовую, и Маргарет была почему-то уверена, что туда он не пойдет. Доносившийся из-за двери шум голосов говорил им обоим, что столовая занята. Кроме того, у него начался тик, глаза съехались к переносице, а это предвещало наступление такого состояния, в котором он не захочет показываться посторонним. Он не сразу ответил, и Маргарет повторила вопрос, только более нежным голосом, потому что, несмотря на раздражение, видела, как он страдает:

— Что произошло, Адриан?

— Ты знаешь, — ответил он тускло, — Зная его, ты обо всем догадаешься.

Маргарет стиснула его голову в своих ладонях. Она сказала:

— Нет. Я не верю… — И еще крепче сжала руки. — Ты его сын. Это должно было его остановить. Именно поэтому. Ты его сын.

— Как будто это имело для него значение, — сказал Адриан и вывернулся из ее тисков. — Ты тоже была его женой. И это его никогда не останавливало.

— Но Ги и Кармел? Кармел Фицджеральд? Кармел, которая двух слов не могла связать и вряд ли отличила бы остроумие от…

Тут Маргарет осеклась. И отвела глаза.

— Вот именно. В самый раз для меня, — сказал Адриан. — К умным людям она не привыкла, так что охмурить ее было легче легкого.

— Я не это имела в виду. Я о другом думала. Она милая девочка. Вы вместе…

— Какая разница, о чем ты думала. Это правда. И он это видел. Она была легкой добычей. Он это видел и не мог не сделать первый шаг. Он ведь никогда не оставлял ни одного невспаханного клочка земли, особенно прямо у себя под носом, только руку протяни, ведь так, мама…

Тут голос у него сорвался.

Звон тарелок и лязг ножей в столовой означал, что поставщики провизии начали убирать со стола и поминки заканчивались. Маргарет поглядела на дверь за спиной сына; она знала, что через считанные минуты сюда кто-нибудь войдет. А ей непереносима была мысль о том, что ее сына увидят вот таким: лицо лоснится от пота, обкусанные губы дрожат. В одно мгновение он превратился в ребенка, а она — в мать, какой была все его детство: раздираемой между желанием приказать ему взять себя в руки, пока кто-нибудь не увидел, как он распускает нюни, и прижать его к материнской груди, клянясь отомстить его обидчикам.

Однако именно мысль об отмщении заставила ее вернуться к настоящему и увидеть в Адриане мужчину, а не маленького мальчика. И тогда холодок, коснувшийся ее шеи, превратился в лед у нее в крови, пока она обдумывала месть, которую свершит тут, на Гернси.

Ручка двери за спиной Адриана громыхнула, дверь распахнулась и толкнула его. Седовласая женщина просунула внутрь голову, увидела окаменевшее лицо Маргарет, ойкнула, извинилась и спряталась. Ее вторжение послужило для них сигналом. Маргарет поспешила вытолкнуть сына из комнаты.

Она повела его наверх, в свою спальню, радуясь, что Рут отвела ей комнату в западном крыле дома, подальше от себя и от Ги. Там они с сыном смогут побыть наедине, а именно это им сейчас и было нужно.

Посадив Адриана на табурет перед туалетным столиком, она вытащила из чемодана бутылку виски. О том, что Рут скупа на выпивку, знали все, и Маргарет поблагодарила за это Бога, ведь иначе ей не пришло бы в голову взять запас. Плеснув в стакан неразбавленного виски на два пальца, она выпила залпом, налила еще и передала стакан сыну.

— Я не буду…

— Будешь. Это успокаивает нервы.

Она подождала, пока он выполнит ее приказ, а он, осушив стакан, оставил его у себя в ладонях, словно не знал, что с ним делать. Тогда она спросила:

— А ты уверен, Адриан? Ему нравилось флиртовать. Ты же знаешь. Может, между ними ничего такого и не было. Ты видел их вместе? Видел…

Ей не хотелось расспрашивать о пикантных подробностях, но нужны были факты.

— Мне и не надо было их видеть. Она изменилась по отношению ко мне после этого. Я догадался.

— Ты говорил с ним? Обвинял его?

— Разумеется. За кого ты меня принимаешь?

— И что он сказал?

— Он все отрицал. Но я заставил его…

— Заставил?

У нее перехватило дыхание.

— Я солгал. Сказал ему, что она призналась. Тогда и он тоже сознался.

— А потом?

— Ничего. Мы вернулись в Англию, Кармел и я. Остальное ты знаешь.

— Боже мой, так зачем ты сюда вернулся? — спросила она у него. — Он поимел твою невесту прямо у тебя под носом. Почему ты…

— Потому что меня заставили это сделать, если ты помнишь, — ответил Адриан, — Что ты мне говорила? Что он будет рад меня видеть?

— Но если бы я знала, я бы никогда даже не предложила, и уж тем более не настаивала бы… Адриан, ради бога. Почему же ты не сказал мне, что случилось?

— Потому что хотел этим воспользоваться, — ответил он. — Если разумные доводы не помогут уговорить его дать мне взаймы, то, может быть, чувство вины поможет. Только я забыл, что отец был неуязвим для вины. Он был неуязвим для всего.

Тут он улыбнулся. И в этот самый миг кровь застыла у Маргарет в жилах. Ее сын добавил:

— Почти для всего, как выяснилось.