Рэй Брэдбери
Пропавший марсианский город

Огромное око плыло в космосе. Внутри него, среди механизмов и оборудования, маленький глаз, глаз, принадлежащий человеку, неотрывно смотрел на скопления звезд и мерцание света в миллиардах миль от него.

Глаз устало захлопнулся. Капитан Джон Уайлдер, опершись на исследующий Вселенную телескоп, прошептал:

- Какая из них?

- Выбирайте, - ответил астроном.

- Если бы это было так просто, - Уайлдер открыл глаза. - Каковы исходные данные этой звезды?

- Альфа-Зигне 11. Размеры и основные характеристики те же, что и у нашего Солнца. Возможно, она входит в планетарную систему.

- Возможно, но не наверняка. Если мы ошибемся, только Бог сможет помочь тем, кого мы отправим на двести лет на поиски планеты, которой может там и не оказаться. Нет, спаси меня Бог, так как последнее слово за мной, я могу с тем же успехом сам отправиться с ними. Так можем ли мы быть уверены?

- Нет, мы лишь можем сделать наиболее вероятное предположение, а затем послать корабль и молиться за успех этого предприятия.

- Звучит не очень обнадеживающе. Ну, ладно, я устал. Уайлдер нажал на кнопку, и гигантское око захлопнулось.

Око, которое холодно взирало на первозданный хаос, которое слишком много видело и слишком мало знало, око, которое не могло подсказать сейчас разумное решение.

Ослепшая космическая лаборатория плыла в бесконечной тьме.

- Домой, - произнес капитан. - Домой.

И незрячий космический скиталец окутался пламенем и умчался прочь.

Сверху аванпосты цивилизации на Марсе выглядели очень красиво. При заходе на посадку Уайлдер увидел неоновые огоньки среди голубых холмов и подумал: "Мы осветим миры, лежащие в миллиардах миль отсюда, и дадим бессмертие детям людей, живущих сейчас под этими звездами. Очень просто - если мы добьемся своего, они будут жить вечно".

Жить вечно. Ракета приземлилась. Жить вечно.

Ветер, дувший со стороны города, принес запах топленого сала. Где-то грохотал проигрыватель. На свалке у самого ракетодрома ржавели останки межпланетных кораблей. Ветер гонял по пустынному шоссе старые газеты.

Уайлдеру, застывшему на самом верху пусковой башни в ожидании подъемника, вдруг расхотелось спускаться вниз. Огни внезапно превратились в людей, с которыми нельзя обращаться так же легко, как со словами, что бы они ни значили.

Он вздохнул. Переселение людей было нелегкой задачей. Звезды находились слишком далеко.

- Капитан, - сказал кто-то позади него.

Подъемник пошел вниз. В кричащей тишине спускались они навстречу реальной земле, реальным людям, ожидающим его выбора.

В полночь приемник почты выплюнул капсулу. Уайлдер, сидя за столом, заваленным пленками и расчетами, долгое время не прикасался к ней. А затем все же вынул послание, быстро пробежал его глазами, скомкал, развернул и снова вгляделся в текст.

"Последний канал будет заполнен на следующей неделе. Вы приглашаетесь на прогулку по каналу на яхте. В числе приглашенных известные люди. Четырехдневное путешествие в поисках пропавшего города. Подтвердите получение.

И. В. Ааронсон"

Уайлдер моргнул и тихо рассмеялся. Он опять скомкал послание, затем поднял телефонную трубку и произнес:

- Телеграмма И. В. Ааронсону. Город Марс 1. Ответ положительный. Не знаю, почему, но - положительный.

И повесил трубку. И еще долго сидел, уставившись в ночное небо, окутывавшее шепчущие и тикающие механизмы.

Высохший канал ждал.

Он ждал уже двадцать тысяч лет, но вместо воды была лишь грязь.

И вдруг раздался шепот.

И появился надвигающийся поток воды.

Как будто огромный механический кулак врезался в горы с такой силой, что содрогнулись небеса, и раздался крик:

- Чудо!

Стена воды шла гордо и величаво к древним фантастическим причалам и поднимала останки судов, брошенных здесь тридцать веков назад, когда канал окончательно высох.

Поток повернул по руслу и поднял только что построенное судно, сияющее как утренняя заря. Все винтики и болтики были надраены до блеска, на мачтах развевались яркие флажки. Корабль, построенный на Земле, назывался "Ааронсон 1".

А на палубе его улыбался человек, носивший то же имя, улыбался, прислушиваясь к плеску волн за бортом.

И внезапно шум воды заглушил рев моторов летающих тарелок и воздушных мопедов. Они прибыли сюда в одно и то же время словно по волшебству, люди-птицы, парящие над горами благодаря заплечным реактивным двигателям, люди, зависшие над кораблем, словно сомневающиеся, что столкновение стольких судеб произошло по воле одного богатого человека.

Улыбаясь, Ааронсон звал их вниз ласково, словно своих детей, звал спуститься с небес и отведать его угощений.

- Капитан Уайлдер. Мистер Паркхилл. Мистер Бьюмонт.

И Уайлдер приземлился. За ним последовал Сэм Паркхилл - оказавшись на палубе, он сразу отбросил свой мопед и бросился осматривать приглянувшуюся ему яхту.

- Боже, - вскричал Бьюмонт, актер, трепыхающийся на ветру подобно бабочке. - Я неправильно рассчитал свой выход. Я появился слишком рано. Публика еще не собралась.

- Надеюсь, я смогу поаплодировать вам за всех, так что вы останетесь довольны, - крикнул Ааронсон и захлопал в ладоши. И затем объявил, увидев в небе нового гостя:

- Мистер Айкенс.

- Айкенс? - переспросил Паркхилл. - Охотник на крупного зверя?

- Он самый.

Айкенс начал снижаться быстро, словно коршун, готовый впиться острыми когтями в добычу. Он и в самом деле походил на коршуна - жизнь, которой он жил, закалила и отточила его, словно бритву. Снижаясь, он со свистом разрезал воздух, и вид у него при этом был такой, словно он жаждал жестоко отомстить этим людям, не сделавшим ему ничего плохого. У самой земли тормоза заскрипели и дрожащая машина опустилась на мраморную пристань. На поясе у Айкенса висел патронташ. Его карманы оттопыривались как у мальчишки, вышедшего из кондитерской, но вместо сластей в них были смертоносные пули и гранаты причудливой конструкции. В руках у него было ружье, напоминавшее выпавшую из рук Зевса молнию с клеймом: "Изготовлено в США".

Зелено-голубые холодные глаза на морщинистом, дочерна загорелом лице были похожи на кристаллы и улыбка казалась ослепительно белой.

Но земля почему-то не разверзлась, когда он приземлился.

- Лев рыщет по стране иудеев! - загремел голос с небес. - Узрите овец, обреченных на убой.

- Ради бога, Гарри, замолчи, - воскликнула женщина.

И еще два трепещущих на ветру воздушных змея с человеческой душой и уязвимой плотью зависли над яхтой. Ааронсон ликовал.

- Гарри Харпвелл.

- Узрите ангела господня, явившегося с благовещением, - взывал паривший в небе человек. - И благовещение…

- Он опять пьян, - заметила его жена. Она летела впереди, не оглядываясь на мужа.

- Мэгтан Харпвелл, - произнес Ааронсон тоном антрепренера, предоставляющего свою труппу.

- Поэт, - сказал Уайлдер.

- И его жена-ведьма, - добавил Паркхилл.

- Я не пьян, - оправдывался поэт. - Просто я неплохо выпил и душа моя парит в небесах.

И рассмеялся так, что люди, стоявшие внизу, подняли руки, словно защищаясь.

Снизившись, поэт, как жирный воздушный змей, кружил над яхтой. Он сделал жест, словно благословляя кого-то, и подмигнул Уайлдеру и Паркхиллу.

- Харпвелл, - произнес он. - Это великий поэт современности, который страдает в настоящем, живет в прошлом, крадет кости из могил старых драматургов, летает на своей новой машине на воздушной подушке и обрушивает на ваши головы сонеты. Мне жаль старых добрых святых и ангелов, у которых не было таких невидимых крыльев и потому они не могли летать и кувыркаться в небе во время пения гимнов или осуждения душ на муки ада. Бедные пташки с подрезанными крыльями, прикованные к земле. Летал только их гений. Только их муза знала, что такое боязнь высоты…

- Гарри, - сказала его жена. Она стояла на земле, зажмурив глаза.

- Охотник! - вскричал поэт. - Айкенс! Здесь самый крупный зверь во всем мире - крылатый поэт. Я обнажаю грудь! Стреляйте! Стреляй в меня, Икар, и пусть солнечные лучи, собранные в стволе твоего ружья, как лесной пожар поглотят поэта со всеми его стихами и потрохами. Готовсь! Целься! Пли!

Охотник, прибывший в хорошем расположении духа, вскинул ружье.

Поэт еще громче захохотал и на самом деле обнажил грудь, разорвав на себе рубашку.

Внезапно наступила тишина.

Откуда-то появилась женщина. Впереди нее шла служанка. Никакой машины поблизости не было и казалось, что она идет сюда от самых марсианских гор.

Само ее спокойствие привлекало внимание и вызывало уважение.

Поэт перестал разглагольствовать и спустился на яхту.

Все они наблюдали за женщиной, смотревшей перед собой невидящим взглядом. Она была одета в черный комбинезон, ее волосы были того же цвета. Она шла уверенной походкой, затем остановилась и взглянула на них, словно думая, сможет ли кто-нибудь двинуться с места без ее разрешения. Ветер раздувал ее волосы и отбрасывал ей на плечи. Лицо ее было ужасающе бледным. Не глаза, а сама бледность смотрела на них.

Затем, не говоря ни слова, она взошла на яхту и села на корме, будто вернувшееся на свое место носовое украшение.

Ааронсон, водивший пальцем по списку приглашенных, прервал молчание.

- Актер; красивая женщина, бывшая актриса; охотник; поэт; капитан космического корабля; бывший техник. Все на месте!

На юте Ааронсон развернул карты.

- Дамы и господа, - произнес он. - Это не просто четырехдневное путешествие, отдых, экскурсия. Это - поиск!

Он подождал, пока лица их просияют и обратятся к картам и затем произнес:

- Мы ищем пропавший марсианский город, когда-то называвшийся Диа-Сао. Его прозвали городом Страшного суда. Там произошло нечто ужасное. Жители бежали оттуда как от чумы. Город опустел. Он пуст до сих пор, хотя прошло уже пятнадцать веков.

- За последние пятнадцать лет, - заметил Уайлдер, - мы тщательно изучили каждую пядь поверхности Марса. Мы просто не могли не заметить город таких размеров, как вы говорите.

- Верно, - отозвался Ааронсон. - Вы изучали Марс с воздуха и с суши. Но вы не пробовали искать его по воде. Сейчас, когда канал заполнился, мы поплывем те же путем, что и древние корабли и увидим все, чего еще не видели на Марсе. И где-нибудь, - продолжал он, - а я уверен в этом так же, как и в том, что мы с вами существуем, мы найдем самый красивый, самый фантастический, самый ужасный город в истории этой старой планеты. Мы войдем в этот город, и, кто знает, может быть мы узнаем, почему марсиане с криками ужаса, как сказано в предании, бежали из него десять тысяч лет назад.

Наступила тишина, которую нарушил поэт:

- Браво! Отлично сказано! - и пожал Ааронсону руку.

- А в этом городе, - вступил в разговор Айкенс, - может ли в нем быть оружие, неизвестное на Земле?

- Вполне возможно, сэр.

- Это хорошо. - Охотник погладил свое ружье. - Мне наскучила земля. Я охотился на всех зверей, настрелял их порядочно и оказался здесь в поисках других, более опасных людоедов любых размеров. А тут еще новое оружие. Чего еще может желать человек? Превосходно!

И он бросил ружье за борт. Оно медленно опускалось на дно, на поверхность вырывались пузырьки.

- Пора в путь, черт возьми!

- Да, - подтвердил Ааронсон, - пора. Он нажал на кнопку и яхта ожила.

И вода понесла ее вперед.

Судно шло туда, куда смотрело спокойное бледное лицо Кары Корелли - в неизвестность.

Поэт открыл первую бутылку шампанского. Громко хлопнула пробка. Только Айкенс не разделял общего веселья.

Наступила ночь. Путешественники обнаружили древние развалины и пообедали там, запивая пищу отменным вином, доставленным с Земли, находившейся в миллионах миль отсюда, и отметили, что долгое путешествие на вине не сказалось.

Затем их развлекал поэт, а потом все заснули на борту яхты, плывущей в поисках еще не обнаруженного города.

В три часа ночи Уайлдер вышел на палубу. Он так и не привык к марсианской силе тяжести, которая давила на него и не давала спать. На палубе он увидел актрису.

Она молча смотрела на текшие мимо воды и отражающиеся в них звезды.

Он присел позади нее и начал формулировать вопрос, который давно уже хотел ей задать.

Так же тихо Кара Корелли сама задала себе этот вопрос и сама ответила на него.

- Я нахожусь здесь, на Марсе, потому, что недавно, впервые в моей жизни, мужчина сказал мне правду.

Может быть, она ожидала, что Уайлдер удивится. Но он промолчал. Судно плыло бесшумно, как будто за бортом была не вода, а нефть.

- Я красивая. Я была красивой всю жизнь. Это значит, что люди с самого рождения лгали мне, потому что им хотелось быть со мной. Я выросла, окруженная ложью мужчин, женщин и детей, которые боялись вызвать мое недовольство. Когда красивая женщина надувает губки, мир содрогается.

Видели ли вы когда-нибудь красивую женщину, окруженную мужчинами, которые во всем с ней соглашаются? Мужчина будет смеяться всему, что скажет красивая женщина. Слышали ли вы, как они смеются? Он будет ненавидеть себя, но будет смеяться, говорить "нет" вместо "да" и "да" вместо "нет". Так было и со мной. Толпа лжецов окружала меня и я слышала только приятное. Их слова обволакивали меня как шелка.

Но однажды - это было около шести недель тому назад - тот мужчина сказал мне правду. Это была какая-то мелочь, я даже не помню, что именно он сказал. Но он не смеялся. Даже не улыбнулся.

И как только он это сказал, я поняла, что случилось ужасное. Что я, старею.

Яхта спокойно плыла по течению.

- Конечно, было бы еще много мужчин, которые бы лгали и смеялись моим шуткам. Но я увидела, что ждет меня впереди, когда красивая женщина может сколько угодно топать маленькой ножкой, но это не вызовет землетрясения, когда она не сможет заставлять хороших людей малодушничать.

Тот мужчина? Как только он увидел, как на меня подействовали его слова, он тут же взял их обратно. Но уже было поздно. Я купила билет на Марс. Когда я прилетела, я получила приглашение Ааронсона, и вот сейчас это путешествие, которое закончится… неизвестно где.

Уайлдер обнаружил, что держит ее за руку.

- Не надо, - сказала она, высвобождаясь, - не надо ни слов, ни прикосновений. Не надо жалости, и жалости к себе - тоже не надо.

В первый раз за все это время она улыбнулась.

- Странно, не правда ли? Я всегда думала, как приятно будет когда-нибудь услышать правду и прекратить весь этот маскарад. Как я заблуждалась. Это совсем не приятно.

И она повернулась и уставилась в плещущую за бортом черную воду. Когда несколько часов спустя она наконец обернулась, Уайлдера уже не было. Он ушел.

На второй день свежее течение подхватило яхту. Они проплыли мимо длинной цепи гор, остановились на завтрак в старом монастыре, снова двинулись дальше и вечером поужинали в каких-то развалинах.

Они почти не говорили о пропавшем городе. Они были уверены, что никогда не увидят его.

Но на третий день путешественники ощутили приближение чего-то таинственного.

Поэт выразил это так: "Не Господь ли Бог там что-то напевает?"

- Какой же ты мерзавец, - сказала его жена. - Неужели ты не можешь говорить простым языком?!

- Слушайте, черт возьми! - воскликнул поэт. И они прислушались.

- Не кажется ли вам, что мы стоим на пороге гигантской кухни, где огромные теплые руки замешивают тесто, где пахнет требухой и свежей кровью, где Боженька готовит обед для праздника жизни? Он варит в солнечном котле цветущую жизнь для Венеры, в этой бочке он готовит студень из сердец и костей животных, живших миллиарды лет назад. И разве Бог недоволен своей стряпней в великой кухне Вселенной, где он составляет меню пиров и голода, смерти и возрождения на много лет вперед? А если он доволен, почему бы ему не напевать что-то себе под нос? Чувствуете? Может быть, здесь создается сама суть жизни. Ведь Бог не только мурлычет что-то, он поет в стихиях, он пляшет в молекулах. Приближается вечный праздник. Мы на пороге Неизвестности. Тсс!

И он прижал толстый палец к выпяченным губам.

Наступила тишина, и только бледность Кары Корелли освещала темные воды перед яхтой.

Все они почувствовали приближение неведомого. И Уайлдер. И Паркхилл. Они закурили, чтобы скрыть волнение. Затем выбросили сигареты. Сумерки были полны ожидания.

Звук, о котором говорил Харпвелл, приближался. Айкенс, ощутив это, подошел к актрисе, стоявшей на носу корабля. Поэт присел, чтобы записать свои слова.

- Да, - произнес он, когда выглянули звезды. - Оно уже здесь. Оно… - он перевел дыхание, - … здесь.

Яхта вошла в тоннель. Тоннель уходил под скалу. И они увидели Город.

Город находился в полой изнутри скале, его окружали луга, а над ним было причудливо окрашенное и освещенное каменное небо.

И он был затерян и оставался затерянным по той простой причине, что люди пытались найти его с воздуха и с суши, а в то время как к нему можно было пройти пешком по руслам высохших каналов, тем путем, которым когда-то текла вода.

И вот яхта с людьми с другой планеты подошла к древнему причалу.

И Город зашевелился.

В давние времена жизнь городов просто-напросто зависела от наличия в них людей. Но потом города - и земные, и марсианские - уже не умирали. Они погружались в сон. И им снилось их прошлое и возможное будущее.

По мере того, как пассажиры яхты один за другим выходили на пристань, они начинали чувствовать присутствие главного действующего лица, души марсианской столицы; невидимая, смазанная машинным маслом, покрытая металлом, она плавно двигалась сквозь приглушенные, скрытые проблески механического сознания навстречу полному пробуждению.

Вес людей, стоящих на пристани, вызвал механическую реакцию. Они ощутили колебание под ногами. Пристань опустилась на одну тысячную долю миллиметра.

И город, этот чудовищный механизм, эта гигантская "спящая красавица", почувствовал это прикосновение, нежное, как поцелуй, и проснулся.

Прогремел гром.

Спрятанные в тридцатиметровой стене ворота в двадцать метров шириной с грохотом разъехались и исчезли в стене.

Ааронсон шагнул вперед.

Уайлдер сделал движение, чтобы остановить его. Ааронсон вздохнул.

- Капитан, прошу вас, не надо советов. Не надо предостережений. Не надо высылать дозоры для устранения возможной опасности. Город хочет, чтобы мы вошли. Он приглашает нас. Я надеюсь, вы не думаете, что здесь сохранилось что-то живое? Здесь только машины. Я вижу, вы считаете этот Город бомбой с часовым механизмом. Вы не правы. Он не видел людей уже сколько - двадцать веков? Вы разбираетесь в марсианских иероглифах? Вот краеугольный камень. Город был построен по меньшей мере девятнадцать столетий назад.

- И жители покинули его, - заметил Уайлдер.

- Вы говорите это так, словно они бежали от чумы.

- Нет, не от чумы, - Уайлдер обеспокоенно задвигался, чувствуя колебание пристани под ногами. - Тут что-то другое. Что-то…

- Давайте выясним! Пошли!

По одному и по двое люди с Земли пересекали границу Города.

Уайлдер шел последним.

И Город ощутил новый прилив жизненных сил. Металлические своды его раскрылись как лепестки цветка.

На путешественников уставились глаза широко распахнутых окон.

У их ног зажурчала механическая река дороги, притоки которой блестели по всему Городу.

Ааронсон с удовлетворением посмотрел на реку.

- Что ж, слава Богу, проблема решена. Я собирался устроить вам пикник, а теперь этим займется сам Город. Встретимся здесь через пару часов и обменяемся впечатлениями. Счастливо!

И он вспрыгнул на бегущую серебристую ленту и она быстро понесла его вдаль.

Встревоженный Уайлдер двинулся за ним. А Ааронсон весело закричал:

- Смелее, прекрасная вода! И, удаляясь, махал им рукой.

Один за другим вступали они на движущуюся дорожку. Паркхилл, охотник, поэт с женой, актер и красивая женщина со своей служанкой. Издали они напоминали статуи, уносимые вулканической лавой, и оставалось только гадать, куда их уносит.

Уайлдер тоже вскочил на дорожку. Металлическая река любовно омыла его ноги. Он ехал по улицам, вокруг парков, сквозь фьорды зданий.

На пристани и перед воротами никого не осталось. Не было даже следа пребывания людей. Словно они здесь никогда и не появлялись.

Актер первым сошел с дорожки. Его внимание привлек один дом. Не раздумывая, он тут же спрыгнул и принюхался.

Улыбка озарила его лицо.

По запаху, исходившему от этого здания, он понял, что это такое.

- Начищенная до блеска латунь. И, Боже, это означает только одно!

Театр.

Обитые латунью двери, поручни из латуни, латунные кольца для занавеса.

Он раскрыл дверь и вошел внутрь. Снова принюхался и громко рассмеялся.

- Да, достаточно одного запаха, запаха металла и миллиона разорванных билетов. И, кроме того… - он прислушался. - Тишина.

Тишина, которая ждет. Другой такой нет. Это бывает только в театре. Даже в воздухе витает ожидание. Тени сидят, откинувшись назад и сдерживая дыхание. Ладно… готовы вы или нет… вот он я…

Фойе, обитое зеленым бархатом и украшенный красным бархатом зал напоминали подводное царство. Лишь тусклый свет проник в зал, когда он распахнул двойные двери. Где-то в глубине была сцена.

Раздался такой звук, словно заворочался огромный зверь. Дыхание актера пробудило его к жизни. Тридцатиметровый занавес заколыхался в темноте, как крылья гигантской птицы.

Бьюмонт нерешительно шагнул вперед.

На потолке начали зажигаться лампы и создавалось впечатление, словно над залом плывут сказочные светящиеся рыбы.

Повсюду заиграл неясный свет. Актер раскрыл рот от изумления.

Зал был полон.

В темном зале неподвижно сидела тысяча людей. Да, они были маленькие, темнокожие, хрупкие, в серебряных масках, но все же - люди!

Он знал, что они сидят здесь десять тысяч лет.

Но они не мертвы.

Они… Он протянул руку. Дотронулся до запястья мужчины, сидящего в проходе между рядами. Раздался звон.

Он дотронулся до плеча женщины. Тот же звук. Как колокольчик.

Да, они ждали несколько тысяч лет. Но в конце концов машины могут себе это позволить.

Он сделал еще шаг и замер.

Потому что тихий вздох пронесся по залу.

Он напоминал первый звук, который издает новорожденный перед тем, как начнет сосать материнскую грудь, лепетать и бурно выражать удивление по поводу своего появления на свет.

Тысяча вздохов постепенно затихла за бархатными портьерами.

Под масками раскрылась тысяча ртов.

Двое пошевелились. Бьюмонт замер.

В бархатных сумерках широко распахнулись две тысячи глаз.

Он сделал еще шаг.

Тысяча голов молча развернулась на старых, но хорошо смазанных шарнирах.

Они смотрели на него.

Мурашки побежали у него по спине.

Он повернулся, чтобы убежать.

Но их глаза не дали ему уйти.

И из оркестровой ямы послышалась музыка.

Он увидел, как медленно поднимаются странные, похожие на насекомых инструменты причудливой формы. Он услышал бренчание, свист, звучание струн, сливающиеся в одну мелодию.

Все в зале повернулись в сторону сцены.

Зажегся прожектор. Раздались громкие звуки фанфар.

Раздвинулся красный занавес. Луч прожектора переместился на сцену, освещая пустой помост и стоящий на нем стул.

Бьюмонт ждал.

На сцене никто не появлялся.

Он уловил какое-то движение. Несколько рук поднялись и начали аплодировать. Луч соскользнул со сцены и двинулся по проходу между рядами.

Бьюмонт отступил назад.

Но белый луч постепенно приближался.

И остановился, подрагивая, у его ног.

Публика, повернувшись к нему, зааплодировала громче. Театр загрохотал, загремел, эхо непрекращающихся аплодисментов многократно усиливалось акустикой зала.

Бьюмонт почувствовал, как внутри его поднимается теплая волна, словно он обнаженным стоит под летним дождем. Чувство признательности охватило его. Быстро забилось сердце. Расслабились мышцы. Разжались кулаки. Он подождал еще мгновение. Теплая волна, поднимаясь все выше, достигла щек, веки затрепетали и закрылись, и он ощутил, что идет как приведение по стене замка за призрачным лучом; он наклонился, шагнул вперед, пошел вниз между рядами навстречу заманчивой гибели, ускорил шаг, побежал со всех ног; и маски засверкали, ласковые глаза наполнились восхищением, руки заметались в воздухе как крылья подстреленного голубя. Он взбежал по ступенькам на сцену. Аплодисменты затихли.

Он судорожно глотнул воздуха. Затем медленно преодолел оставшиеся ступени и встал на освещенной сцене. Тысяча масок была обращена в его сторону, две тысячи внимательных глаз, и он сел на стул, и свет начал гаснуть, и горячее дыхание, шумно вырывавшееся из металлических ртов, стало тише, и был слышен только звук, доносившийся из пахнущего машинным маслом железного улья.

Он положил руки на колени. Расслабился и наконец произнес:

- Быть или не быть? Стояла мертвая тишина.

Ни покашливания. Ни движения. Ни шуршания. Все в зале, не отрываясь, смотрели на него. Все в ожидании. Совершенство. Идеальная публика. И это будет вечно, вечно. Совершенство. Совершенство.

Он говорил и его слова-камешки медленно падали в этот чудесный пруд, и тихо пробегала по воде рябь, и поверхность ее вновь становилась спокойной.

- …вот в чем вопрос.

Он говорил. Они слушали. Он знал, что теперь они не дадут ему уйти. Они будут без устали аплодировать ему. Он будет забываться безмятежным сном, просыпаться и снова говорить. Всего Шекспира, Шоу, Мольера - от начала до конца. Сам за всю труппу.

Он поднялся, произнося последние строки.

Закончил и подумал:

- Здесь я готов провести остаток своей жизни.

И послушные машины одарили его громом аплодисментов.

Кара Корелли нашла дворец зеркал.

Служанка осталась снаружи. А Кара Корелли вошла внутрь.

Она шла по лабиринту и смотрела в зеркала и видела, что помолодела на день, на неделю, на месяц, на год, на два года. Это был дворец восхитительной и упоительной лжи. Находиться в нем означало снова стать молодой. Быть окруженной высокими красивыми зеркалами-мужчинами, которые больше никогда в жизни не скажут тебе правду.

Она дошла до середины дворца. Остановилась и увидела в зеркале себя двадцатипятилетнюю.

Она села посреди этого сверкающего лабиринта. Она сияла от счастья.

Служанка прождала на улице около часа, а затем ушла.

Это было темное сооружение невиданных очертаний и размеров. Там пахло смазкой и кровью гигантских ящеров с зубцами и колесами вместо зубов, которые ожидали чего-то в темной тишине.

Медленно, с грохотом поползла огромная дверь, напоминавшая стреловидный бронированный хвост, и в лицо Паркхиллу пахнуло машинным маслом. Он улыбнулся, и неожиданно для него самого улыбка буквально расцвела на его лице.

Его руки, висевшие вдоль тела, быстро и бессознательно протянулись вперед. И ухватили воздух. Не спеша и молча он вошел в гараж, ремонтную мастерскую, ангар или что это было.

То, что он увидел, наполнило его благоговейным восторгом, священным трепетом и детским ликованием. Он вошел и медленно развернулся на каблуках.

Куда бы он ни глянул, всюду были машины.

Машины, которые ездят по земле. Машины, которые летают по воздуху. Машины, готовые ехать в любом направлении. Машины на двух колесах. На трех, четырех, шести, восьми. Машины, похожие на бабочек. Машины, напоминающие древние мопеды. Три тысячи машин выстроились в ряд, четыре тысячи прекрасных машин были готовы ехать куда угодно. Еще тысяча машин была перевернута, колеса сняты, капоты подняты: они ждали, чтобы их отремонтировали. Еще тысяча была подвешена на паукообразных подъемных устройствах, днища открыты взору, прекрасные и замысловатые диски, трубы, зубцы, ждущие, чтобы к ним прикоснулись, открутили болты, заменили клапана и обмотку, аккуратно смазали.

Паркхилл почувствовал зуд в ладонях.

Вдыхая первозданный запах нефтяных болот, он прошел мимо рядов мертвых, но ждущих возвращения к жизни, древних, но хорошо сохранившихся механических рептилий, и чем больше он видел, тем шире он улыбался.

Это был вполне нормальный город, и, до определенной степени, самостоятельный. Но в конце концов эти редчайшие фантастические бабочки, покрытые металлической паутиной и смазочным маслом, опустились на землю; машины, ремонтирующие ремонтные машины, износились и начали разрушаться. Этот Зоогараж, это дремлющее кладбище слонов, где ползали ржавеющие алюминиевые драконы, ждал появления всего одной живой души среди толпы застывшего металла, который еще может ожить, ждал человека, который все исправит. Ждал появления бога машин, который скажет:

- Пробудись, Лазарь-грузоподъемник! Возродись, устройство на воздушной подушке!

И смажет их жиром левиафана, и завинтит гайки волшебным гаечным ключом, и даст им практически вечную жизнь в небе и на сверкающих дорогах.

Паркхилл миновал девятьсот металлических мужчин и женщин, убитых обычной коррозией. Он вылечит их.

- Сейчас. Если я начну сейчас, - подумал Паркхилл, засучивая рукава и глядя на ряды машин, растянувшиеся на целую милю, на гараж, на подъемное устройство, лифт, аккумулятор, резервуар с горючим и разбросанные сверкающие инструменты, ждущие прикосновения его рук, - если я начну сейчас, то мне хватит работы на тридцать лет.

Завернуть миллиард болтов. Починить миллиард двигателей. Залезть в миллиард днищ. Всемогущий, перемазанный машинным маслом, одинокий, один на один с всегда приятными, никогда не возражающими, шумящими машинами-птицами и другими удивительными штуковинами.

Его руки потянулись к инструментам. Он схватил гаечный ключ. Он увидел сломанные сани на сорока колесах. Отремонтировал их, включил зажигание и со свистом пронесся по гаражу.

Паркхилл забрался под огромную машину древней конструкции.

Его не было видно, но было слышно, как он работает. Лежа на спине, он расхваливал машину. И когда, закончив работу, он шлепнул ее - она ожила.

Серебристые дорожки непрерывно двигались в разных направлениях.

Тысячи лет они перевозили между погруженными в сон высокими зданиями не пассажиров, а только пыль.

Сейчас на одной из них стоял Ааронсон, напоминая монумент убеленного сединами старца.

И чем дальше он ехал, чем больше он видел, тем мрачнее он становился, тем сильнее он бледнел.

- Игрушка, - услышал он собственный шепот. Эта мысль пришла к нему из глубины веков. - Еще одна, - голос его стал настолько тихим, что его почти не было слышно, - игрушка.

Да, суперигрушка. В его жизни было много таких. От "однорукого бандита" до торгового автомата и первоклассного стереофонического громкоговорителя размером с реактивный лайнер. Он так много прожил, что утратил способность ощущать.

- Да ты вообще безмозглый дурак, Ааронсон. Неужели ты не мог сразу догадаться, что этот город - просто-напросто игральный автомат, поджидающий того, кто сыграет на нем, поджидающий свою добычу.

И - он все понял. Помоги ему, Боже. Он все понял. Он на мгновение закрыл глаза. Веки опустились, как стальной защитный экран. Он развернулся и сошел с дорожки. Пересел на другую, движущуюся в сторону ворот. По пути он увидел служанку Корелли, которая тоже куда-то ехала.

Поэт скандалил с женой, их крики были слышны повсюду. Они раздавались на тридцати улицах, в двухстах магазинах вдребезги разлетелись витрины, в парках с семидесяти видов кустов и деревьев осыпались листья, и они успокоились лишь после того, как грохочущий фонтан окатил их водой и охладил их пыл.

- Все дело в том, - заявила его жена, прерывая грубую реплику супруга, - что ты соглашаешься со мной только потому, что готов связаться с первой попавшейся и зловонно дышать ей в лицо и пудрить ей мозги своими погаными стихами.

Поэт тихо выругался.

- Ты хуже актера, - продолжала она. - Не перестаешь трепаться ни на мгновение. Заткнешься ты когда-нибудь?

- А ты?! - заорал он. - О, Боже, у меня кровь стынет в жилах от таких слов. Замолчи, женщина, или я сейчас прыгну в фонтан!

- Да брось ты. Ты же не моешься годами. Ты свинья, каких свет не видывал! Твой портрет украсит обложку следующего выпуска журнала для свиноводов!

- С меня довольно!

Двери здания, мимо которого они проезжали, захлопнулись.

К тому времени, как она, соскочив с дорожки, подбежала к дому и начала колотить в двери, они были уже наглухо заперты.

- Трус! - кричала она. - Открой!

До ее ушей донеслось еще слышное ругательство.

- О, какая тишина, - прошептал поэт в полной темноте.

Он обнаружил, что находится в огромном здании, напоминающем гигантскую утробу; вверху было чистое небо, беззвездный вакуум.

В центре большого зала - около шестидесяти метров в диаметре - стояла какая-то машина. В ней были циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и руль.

- Что же это такое? - прошептал поэт, подошел поближе и наклонился, чтобы потрогать. - Боже милосердный, чем это пахнет? Кровью и потрохами? Нет, она чиста, как одеяние девственницы. Но чем-то от нее пахнет. Неистовством. Разрушением. Я чувствую, что этот чертов автомобиль дрожит как породистая гончая. Рискнем!

Он сел за руль.

- С чего начнем? С этого? И щелкнул переключателем.

Механическая собака Баскервиллей начала повизгивать во сне.

- Молодец, - он щелкнул другим переключателем. - Как ж ты действуешь, зверюга? Куда ты поедешь, когда я тебя заведу? Колес-то у тебя нет. Ну что ж, удиви меня. У меня хватит духу.

Машина затряслась. Машина рванулась вперед. Она мчалась. Она неслась. Он крепко вцепился в руль.

- Боже правый! Машина набирала скорость.

Она рассекала воздух. Небо мелькало над головой. Спидометр показывал сто десять километров, потом сто тридцать.

Впереди сверкающее шоссе разветвлялось. Невидимые колеса грохотали, стучали по дороге, которая становилась все хуже и хуже.

Вдали показалась встречная машина.

Она шла на большой скорости. И…

- Она едет не по той стороне дороги! Видишь, жена? Не по той стороне!

Тут он понял, что жены рядом нет.

Он был один в машине, мчащейся уже со скоростью сто сорок пять километров навстречу другой машине, идущей на той же скорости.

Он повернул руль.

Машина перешла на левую сторону шоссе. Почти одновременно автомобиль сделал такой же маневр и оказался на той же стороне.

- Идиот, о чем он только думает?! Где эти проклятые тормоза?

Он ощупал ногой пол. Тормозов не было. Действительно странная машина. Набирает скорость какую захочешь и не останавливается - до каких пор? Пока не сядут аккумуляторы? Тормозов не было, только акселераторы. На полу было множество круглых кнопок и, когда он нажимал на них, скорость возрастала.

Сто сорок пять, сто шестьдесят, сто девяносто километров.

- Милостивый Боже! - вскричал он. - Мы столкнемся! Как тебе это нравится, милая?

И в последнюю секунду перед столкновением он решил, что ей бы это понравилось.

Машины столкнулись. Они вспыхнули. Они разлетелись на куски. Они опрокинулись. Он почувствовал, что его бросает из стороны в сторону. Он был факелом, устремленным в небо. Он выделывал в воздухе судорожные телодвижения, чувствуя, как неведомая сила с треском ломает его кости, как слипшиеся леденцы. И затем, обнимая черную любовницу-смерть, все еще содрогаясь в конвульсиях, он падал, охваченный мрачным восторгом, навстречу неизвестности.

Он был мертв.

Он был мертв долгое время.

Затем он открыл один глаз.

Он ощутил, что что-то зажглось у него внутри. Он почувствовал, что тепло поднимается все выше, как кипящая вода в заварном чайнике.

- Я мертв, - произнес он, - но жив. Ты видишь, жена? Мертв, но жив.

Он обнаружил, что, выпрямившись, сидит в машине. Он просидел так десять минут, размышляя о том, что произошло.

- Что ж, - пробормотал он в раздумье, - разве это не увлекательно? Если не сказать: фантастично? Если не сказать: опьяняюще? Да, это выбило из меня душу, которая вылетела из одного уха и влетела в другое, ударило меня под дых, разорвало мне кишки, сломало кости и вышибло мозги, но, но, но, жена, но, но, но, дорогая, милая, Мэг-Мэгги-Мэгган, я бы хотел, чтобы ты была здесь, может быть, это вытряхнуло бы никотин из твоих наполовину прокуренных легких и вышибло бы эту потрясающую глупость из твоих мозгов. Что ж, посмотрим, жена, давай посмотрим, муж мой.

Он взялся за рычаги. Он включил двигатель.

- Попробуем еще одно развлечение? Еще одно приключение?

- Попробуем!

И машина рванулась вперед.

Почти сразу же она развила скорость сто шестьдесят километров, потом двести сорок.

Почти сразу появилась встречная машина.

- Смерть, - сказал поэт. - Видно, ты всегда здесь? Ты всегда поблизости? Можешь, ты рыщешь здесь в поисках добычи? Посмотрим, какова ты.

Машины быстро сближались. Он свернул на другую сторону шоссе. То же самое сделал другой автомобиль, мчась навстречу гибели.

- Ага, я вижу. Хорошо. Теперь так, - произнес поэт. Щелкнул переключателем и прибавил скорость.

За несколько секунд до столкновения обе машины видоизменились. Пробиваясь через призрачную завесу, они превратились во взлетающие реактивные самолеты. Грохоча, они извергали пламя, рассекали воздух, раздались оглушительные хлопки, отмечавшие прохождение звукового барьера, и затем мощнейший взрыв - они столкнулись, как две летящие пули, слились в единое целое, перемешались, и кровь и разум стали едиными, и наступила вечная ночь, и они рухнули в спокойную, загадочную тьму.

- Я мертв, - вновь подумал он.

- И, слава Богу, это прекрасно.

Он очнулся и ощутил улыбку на своем лице. Он сидел в машине.

- Дважды мертв, - размышлял он, - и с каждым разом это все приятнее. Почему? Интересно, правда? Очень любопытно. Более чем странно.

Он снова включил двигатель.

- Что на этот раз? Может, локомотив? Как насчет допотопного огромного черного паровоза-кукушки?

Теперь он был машинистом, ведущим поезд. Мелькало небо и на телеэкранах - или что это было? - быстро сменяли друг друга клубящийся дым, окутанный паром паровоз, гигантские скрежещущие колеса на колее, и вдалеке дорога, идущая через горы, и показавшийся вдали второй паровоз, черный как бык, изрыгающий дым, движущийся по тем же двум рельсам, по той же колее, направляющийся навстречу невиданному крушению.

- Я понимаю, - задумчиво протянул поэт. - Я начинаю понимать, что это такое и для чего это нужно; это нужно для таких, как я, несчастных, неприкаянных идиотов, запутавшихся и отчаявшихся, брошенных матерями сразу же после родов, обвиняемых во всех смертных грехах и сходящих с ума от желания умереть, им все время причиняют боль, вся душа в шрамах, постоянное недовольство жены, но одно очевидно - мы хотим умереть, мы хотим, чтобы нас убили; вот для чего это нужно, быстрое и удобное исполнение желания. Так исполни его, машина, помоги мне, прекрасное, замечательное создание. Возьми меня, смерть! Я тот, кто тебе нужен.

И два локомотива столкнулись и поползли друг на друга. Они устремились вверх по черной лестнице взрыва, соединившись ведущими валами, лоснящимися черными утробами и паровыми котлами, и с грохотом закружились они в ночи среди бури осколков и огня. Два локомотива в нелепом, зловещем танце, охваченные и расплавляемые яростью и страстью, сделали чудовищный реверанс и полетели вниз, и бесконечно долго падали они на дно скалистого ущелья.

Поэт пришел в себя и тут же схватился за рычаги. Ошеломленный, он что-то тихо мурлыкал себе под нос. Он напевал что-то непонятное. Глаза его сияли. Сердце быстро колотилось.

- Еще, еще, теперь я понимаю, я знаю, что надо делать, пожалуйста, еще, еще. О, Боже, еще, только истина сделает меня свободным, еще!

Он нажал на три, четыре, пять педалей.

Он щелкнул шестью переключателями.

Машина превратилась в нечто среднее между автомобилем, реактивным самолетом, локомотивом, планером и ракетой.

Она мчалась, выпускала пар, грохотала, парила, летела. Навстречу устремлялись машины. Появлялись неясные очертания локомотивов. Шли на таран реактивные самолеты. С ревом неслись ракеты.

И за три часа этого шумного веселья разбились вдребезги двести машин, столкнулись двадцать поездов, разлетелись на куски десять планеров, взорвались сорок ракет, и он отдал свою грешную душу на этом празднике независимости от смерти, как межпланетный корабль, летящий со скоростью триста двадцать тысяч километров в час, врезающийся в железный метеорит и в фейерверке искр отправляющийся в ад.

В общей сложности за этот небольшой промежуток времени он умирал и оживал, должно быть, немногим менее пятисот раз.

Когда все закончилось, он по-прежнему сидел в машине, руки не касались руля, ноги - педалей.

Просидев так с полчаса, он начал смеяться. Откинув голову, он издавал боевые кличи. Затем вылез из машины,

встряхивая головой, пьяный как никогда, на самом деле пьяный, и он знал, что так будет вечно и он больше никогда не притронется к спиртному.

- Я наказан, - думал он, - наконец-то я действительно наказан. Мне на самом деле причинили боль, настоящую боль, и не один раз, и я больше никогда не захочу этого, не захочу смерти, оскорблений, ран и даже простой обиды. Благослови, Боже, гений человека, изобретателя таких машин, которые позволяют избавиться от вины и, наконец, освободиться от того, что омрачает жизнь и лежит камнем на душе. Спасибо тебе, город, спасибо, старый утешитель нуждающихся в утешении душ. Спасибо. Как мне отсюда выйти?

Плавно раскрылись двери.

Он увидел поджидавшую его жену.

- А, вот и ты, - сказала она, - и все еще пьян.

- Нет, - ответил он. - Мертв.

- Пьян.

- Мертв,- повторил он, - наконец-то я действительно мертв. Что означает - свободен. Ты мне больше не нужна, мертвая Мэг, Мэгги, Мэгган. Ты тоже свободна, как птица в небе. Иди найди себе кого-нибудь другого, девочка. Иди уничтожай. Я все тебе прощаю, потому что я наконец простил самого себя. Я больше не христианин. Я - как тот подстреленный олень, который, погибнув, обрел наконец возможность жить. Идите, и последуйте моему примеру, леди. Вот сюда. Понеси наказание и ты обретешь свободу. Всего хорошего, Мэг. Счастливо. Прощай.

И он пошел прочь.

- Куда это ты направился? - закричала она.

- Я иду к жизни, к самой сути жизни, и я в конце концов обрел счастье.

- Вернись! - крикнула она.

- Нельзя остановить души умерших. Они бродят по Вселенной, бездумные, как заигравшиеся дети.

- Харпвелл! - истошно завопила она. - Харпвелл! Он вспрыгнул на движущуюся дорожку.

И она понесла его. Он смеялся до тех пор, пока по щекам не потекли слезы, а она уносила его все дальше и дальше от воплей, криков и стонов этой женщины.

- Как ее звали? Да какая разница, она осталась там, позади.

Он доехал до ворот, вышел из города и пошел вдоль канала, направляясь в этот прекрасный день в сторону далеких городов.

Он шел, напевая все старые мелодии, которые помнил с шестилетнего возраста.

Это был храм. Нет, не храм.

Дверь за Уайлдером захлопнулась. Он стоял в темноте в ожидании чего-то неизведанного. Крыша, если только там была крыша, терялась в бесконечности.

Пол, если только там был пол, напоминал черную твердь, лежащую под ногами.

И затем появились звезды. Как в ту ночь в далеком детстве, когда отец в первый раз взял его за город, и они поднялись на гору, где электрическое освещение не могло затмить мерцание звезд Вселенной, и в темноте сияли тысячи, нет, десятки тысяч, миллиарды звезд. Все они, яркие, равнодушные, были непохожи друг на друга. Уже тогда он знал: им все равно. Дышу я или нет, жив или мертв, эти глаза, которые смотрят отовсюду, останутся равнодушными. И он схватил отца за руку и вцепился в нее изо всех сил, словно боялся упасть в эту бездну.

Сейчас, в этом здании, он был полон пережитого тогда страха и былого ощущения красоты, былого молчаливого плача по человечеству. Звезды наполнили его жалостью к маленьким людям, затерянным в необъятных просторах Вселенной.

А затем…

Под его ногами появилось космическое пространство и вспыхнули еще миллиарды звезд.

Он был словно муха, оказавшаяся между двумя огромными линзами телескопа. Он ходил по космосу. Он стоял на прозрачном подвижном глазе, и вокруг него, как в зимнюю ночь, под ногами и над головой, везде были звезды.

И все-таки это был храм, собор, в котором хранилось множество различных святынь из разных уголков Вселенной; здесь - святыня туманности Конской головы, там - галактики Ориона, там - Андромеды, которая как Бог своим суровым взглядом пронзала в этой темной ночи его душу и прикалывала ее, трепещущую, к его спине.

Бог отовсюду неотрывно смотрел на него немигающими, лишенными век глазами.

И он, жалкий червяк, вернул взгляд и слегка вздрогнул.

Он ждал. И из пустоты выплыла планета. Она напоминала созревший осенний плод. Она крушилась и проплывала под его ногами.

А он стоял над этим далеким миром, где трава была зеленой, а деревья - высокими и пышными, где воздух был чист, где река, сверкающая на солнце и кишащая рыбой, напоминала реки его детства.

Он знал, что очень долго путешествовал, чтобы обрести этот мир. Позади была ракета. Позади были сто лет полета, сна, ожидания, и вот сейчас перед ним была награда.

- Мой? - спросил он эти обыкновенное небо, обыкновенную траву, обыкновенный поток вод, журчавший на мелководье.

И услышал непроизнесенный ответ:

- Твой!

Твой, и не нужны долгие путешествия и скука, не нужны девяносто девять лет полета от Земли, сон в ракете, внутривенное питание, ночные кошмары о потерянной, пропавшей Земле, мучения, боль, пробы и ошибки, неудачи и гибель. Не нужны волнения и страх. Не нужны потоки слез. Твой. Твой.

Но Уайлдер не протянул руки, чтобы принять этот мир.

И солнце потускнело в чужом небе.

И планета уплыла у него из-под ног.

Выплыл другой мир, прекраснее первого. И тоже закружился, готовый принять его. И здесь были зеленые поля, на вершинах гор лежали шапки тающих снегов, на далеких полях созревал странный урожай, на краю каждого поля стояли косы, ожидающие, что он возьмет их в руки и будет косить, и будет жить так, как хочет, как сможет.

- Твой, - ветер коснулся волосков в его ухе и шепотом повторил, - твой.

Но Уайлдер, даже не покачав головой, отступил назад. Он не сказал "нет". Он просто это подумал. И в полях пожелтела трава. И горы рухнули.

И песок речного дна превратился в пыль.

И планета исчезла.

И Уайлдер снова стоял в космосе. Там, где когда-то стоял Бог перед тем, как сотворить мир из хаоса. И наконец он заговорил сам с собой:

- Это было бы просто. И, Боже, мне бы это понравилось. Не надо ничего делать, ничего, просто принять. Но… Ты не можешь дать мне того, что я хочу.

Он посмотрел на звезды.

- Вообще ничего не можешь дать. Звезды начали тускнеть.

- Все очень просто. Чтобы получить, я должен это заслужить.

Звезды замигали и погасли.

- Спасибо, я вам очень благодарен, но мне этого не надо. Звезд уже не было видно.

Он повернулся, и, не оборачиваясь, прошел сквозь темноту и распахнул ударом дверь. Он пошел по городу большими быстрыми шагами. Он не прислушивался к громким рыданиям механической Вселенной, плачущей, как оскорбленная, отвергнутая женщина. Глиняная посуда в механической кухне полетела на пол. К тому времени, как она разбилась, он был уже далеко.

Это был музей оружия. Охотник шел между рядами ящиков. Открыл один из них и достал ружье, похожее на щупальце.

Раздалось жужжание, из ствола вылетели металлические пчелы, пронзили мишень, стоящую в полусотне метров и со стуком упали на пол.

Охотник восхищенно закивал и положил ружье на место.

Он шел как зверь в поисках добычи, любопытный как ребенок, пробуя все новые и новые конструкции, которые растворяли стекло и плавили металл.

- Отлично! Превосходно! Изумительно!

Его восклицания раздавались там и тут по мере того, как он с грохотом открывал и закрывал ящики, пока, наконец, не выбрал подходящее ружье.

Оно спокойно и равнодушно уничтожало материю. Нажимаешь на кнопку, вылетает голубой луч и цель просто исчезает. Ни крови. Ни ручейков расплавленного металла. Ни следов.

- Хорошо, - объявил он, покидая музей, - оружие есть. Как насчет охоты, продолжительной охоты на невиданного зверя?

Он вскочил на движущуюся дорожку.

В течение следующего часа он миновал тысячу зданий, обшарил тысячу парков, не спуская пальца с курка.

Он перескакивал с одной дорожки на другую, двигаясь с разной скоростью то в одном, то в другом направлении.

До тех пор, пока наконец не нашел дорогу, уходящую под землю.

Инстинктивно он вспрыгнул на нее.

Металлическая река понесла его вниз, в скрытую от постороннего взора утробу города.

Здесь было темно и пахло теплой кровью. Здесь странные, причудливые насосы регулировали пульс города. Здесь работали те силы, которые смазывали движущиеся дорожки и поднимали лифты, заполняли конторы и магазины.

Охотник слегка присел. Он прищурился, ладони его внезапно вспотели. Палец заскользил по спусковому крючку.

- Да, - шептал он, - Боже, сейчас. Вот оно. Сам Город. Огромный зверь. Как же я раньше не подумал? Город-зверь, страшный хищник. Он ест людей на завтрак, обед и ужин. Он убивает их с помощью своих машин. Он грызет их кости, как хлебные палочки. Выплевывает их, как изжеванные зубочистки. Он еще долго будет жить после того, как они умрут. Город. Боже, Город. Ну, хорошо…

Он проскользнул сквозь темные пещеры с экранами, на которых мелькали изображения парковых аллей и высоких башен.

А дорога шла еще глубже вниз. Он проехал мимо скопища компьютеров, сквозь дикий хор их голосов. Он вздрогнул, когда какой-то гигантский механизм осыпал его конфетти, в которых были пробиты дырки, что, возможно, регистрировало его появления, и они посыпались на него, как шуршащие снежинки.

Он вскинул ружье и выстрелил.

Машина исчезла.

Он выстрелил еще раз. Исчезла распорка под другой машиной.

Город пронзительно закричал.

Сначала раздался низкий звук, затем очень высокий, потом крик то становился громче, то затихал - как сирена. Вспыхнули огни. Колокола забили тревогу. Металлическая река задрожала под его ногами, замедляя ход. Он выстрелил в уставившиеся на него белые экраны. Они мигнули и исчезли.

Город кричал все громче, до тех пор, пока охотник не перестал неистовствовать, пока не прошло нашедшее на него умопомрачение.

И лишь когда было уже поздно, он увидел, что дорожка опускается в скрежещущую утробу машины, которую использовали давным-давно в непонятных целях.

Он выстрелил в надежде, что страшная пасть исчезнет. И она действительно исчезла. Дорожка набирала скорость, и он упал, и, наконец, понял, что его ружье на самом деле не уничтожает цель, а лишь делает ее невидимой, и она остается такой же, как и была.

Он издал дикий крик, равный по силе крику Города. Последним усилием он отшвырнул ружье. Оно попало между зубцов и колес, перемоловших его.

Последнее, что он увидел, была шахта глубиной около полутора километров.

Он знал, что будет лететь до ее дна примерно две минуты. И заскрежетал зубами.

Хуже всего то, что все эти две минуты он будет в полном сознании.

Серебристые реки содрогнулись, задрожали движущиеся дорожки и их металлические берега.

Уайлдер еле удержался на ногах.

Он не знал, почему это произошло, но услышал, что вдалеке кто-то закричал, до него донесся приглушенный звук, быстро растаявший в воздухе.

Но дорожка не останавливалась и он ехал дальше. Казалось, что Город оцепенел, разинув пасть, и все его чудовищные мускулы были напряжены до предела.

Почувствовав это, Уайлдер побежал по дорожке, торопясь скорее достичь своей цели.

- Слава Богу, вот и ворота. Чем быстрее я выйду отсюда, тем лучше…

Он уже подъезжал к воротам, до них осталось меньше ста метров, когда внезапно, словно подслушав его мысли, дорожка остановилась, затряслась и стала двигаться в обратном направлении, увозя его прочь.

Не веря своим глазам, Уайлдер резко повернулся и упал, уцепившись за поручни.

Он прижался лицом к вибрирующей дорожке и услышал, как внизу стучат, грохочут и стонут машины. Под неподвижным металлическим покрытием шла борьба между силами добра и зла. Лежа на дорожке, он увидел, что ворота находятся уже далеко позади. Он вдруг ощутил, что на него навалилась какая-то тяжесть и вспомнил, что за плечами у него реактивный двигатель.

Его руки стиснули находившийся на поясе переключатель. И пока дорожка не унесла его к гаражам и музеям, он повернул его и тут же взлетел.

Некоторое время он парил над Городом, затем полетел к его центру и завис над Паркхиллом; весь перепачканный маслом, с улыбкой на чумазом лице, он, как ни в чем не бывало, смотрел вверх, Около яхты, повернувшись спиной к Городу, стоял Ааронсон. Он торопился отплыть.

- Где остальные? - прокричал Уайлдер.

- О, они не вернутся, - спокойно ответил Паркхилл. - Не все ли равно? Я имею в виду, что это отличное место.

- Отличное! - крикнул Уайлдер, поднимаясь и опускаясь, медленно поворачиваясь, предчувствуя недоброе. - Мы должны увезти их отсюда. Здесь опасно.

- Вполне безопасно, если вам здесь нравится. Лично мне - да! - заявил Паркхилл.

И вдруг небо и земля содрогнулись, но Паркхилл сделал вид, что не заметил этого.

- Вы, конечно, уезжаете, - сказал он, словно ничего не произошло. - Я так и знал. Но почему?

- Почему? - Уайлдер закружился под напором шквального ветра, как стрекоза. Борясь с ветром он кричал, и слова его летели в Паркхилла подобно стрелам, но тот не уворачивался, улыбался и все принимал. - Милостивый Боже, Сэм, это - Ад. У марсиан хватило ума, чтобы убраться отсюда. Они поняли, что перестарались. Проклятый Город может все, а это уже слишком. Сэм!

Но в это мгновение они обернулись и посмотрели вверх. Небо опускалось. Огромные веки, расположенные в своде, смыкались, как лепестки огромного цветка. Закрывались крыши зданий. Захлопывались окна и двери. На улицах раздавалось эхо пушечной канонады.

Створки ворот поползли навстречу друг другу.

Уайлдер закричал, развернулся и спикировал.

Позади он услышал крики служанки, протягивавшей к нему руки. Он подхватил ее на лету и двигатель поднял их обоих.

Уайлдер устремился к воротам, как пуля к мишени. Но лететь ему было тяжело и за мгновение до того, как он приблизился к воротам, они захлопнулись. Он едва успел отвернуть в сторону и взмыть вверх, а Город задрожал от грохота стали.

Внизу что-то кричал Паркхилл. А Уайлдер судорожно оглядывался по сторонам.

Небо опускалось, лепестки закрывались. Справа он увидел щель, которую так долго искал. Он рванулся к ней, и вылетел из Города, и небо полностью опустилось, и Город закрылся.

Несколько секунд он парил в воздухе, а затем полетел вдоль стены к причалу, где около яхты стоял Ааронсон и смотрел на огромные, наглухо закрытые ворота.

- Паркхилл, - прошептал Уайлдер, скользя взглядом по Городу, его стенам и воротам, - ты идиот. Проклятый идиот.

- Все они идиоты, - бросил Ааронсон и отвернулся. - Идиоты. Идиоты.

Они продолжали прислушиваться к Городу, шумящему, бурлящему, живущему своей жизнью, его огромный рот полон теплых комочков, нескольких затерянных, запрятанных в нем людей. Отныне ворота будут закрыты навеки. Город получил все, что ему нужно, чтобы прожить еще долгое время.

Пока яхта выплывала из скалы и удалялась от нее, Уайлдер все смотрел назад.

Проплыв около мили, они увидели шедшего по берегу поэта. Он помахал им рукой.

- Нет, нет, спасибо. Мне хочется пройтись. Прекрасный день. До свидания. Плывите.

Впереди были города. Небольшие города. Достаточно небольшие, чтобы люди могли управлять ими, а не наоборот. Уайлдер услышал духовой оркестр. Он увидел свет неоновых огней в сумерках и свалки в звездной ночи.

За городом стояли серебристые межпланетные корабли, высокие и стройные, ожидающие запуска и полета к еще неизученным звездам.

- Настоящее, - шептали ракеты, - это настоящее. Настоящее путешествие. Настоящее время. Настоящий космос. Никаких подарков. Ничего бесплатно. Много тяжелого, но приятного труда.

Яхта коснулась берега.

- Боже, ракеты, - тихо произнес Уайлдер. - Подождите, сейчас я займусь вами.

И скрылся в ночи.