"Орел девятого легиона" - читать интересную книгу автора (Сатклифф Розмэри)

ГЛАВА 5 САТУРНАЛИИ.

Дядя Аквила жил в самом дальнем конце города Каллева. К его дому надо было пройти узкой улочкой, отходившей в сторону от Восточных ворот, оставив позади форум и храмы. Улочка упиралась в тихий угол, образуемый старым земляным укреплением (Каллева была крепостью бриттов до того, как стала римским городком). В этом углу все еще рос боярышник, и порой туда залетали пугливые лесные птахи. Дом почти ничем не отличался от всех прочих домов в Каллеве: деревянный, с красной крышей, удобный, построенный по трем сторонам дворика игрушечного вида, плотно покрытого дерном и усаженного привозными розами и ладанником в высоких каменных вазах. Но была у дома одна отличительная черта — четырехугольная приземистая башня с плоской крышей на одном из углов дома. Дяде Аквиле, проведшему большую часть своей жизни под сенью сторожевых башен от Мемфиса до Сегедуна, без башни было неуютно.

Здесь же, под сенью собственной сторожевой башни, где находился его кабинет, он и в самом деле уютно себя чувствовал. Компанию ему составляли почтенных лет волкодав Процион и «История осадного ведения войны», которую он писал вот уже десять лет.

Темной осенней порой, в конце октября, Марк присоединился к числу его домочадцев. Ему отвели спаленку, выходившую на колоннаду со стороны дома. В беленой комнате находилось узкое ложе со множеством местных полосатых циновок, сундук из полированного лимонного дерева, настенная лампа. Если бы еще дверь не была в другом месте, комнатка как две капли воды походила бы на его спальню в крепости, которая отстояла на расстоянии семидневного перехода. Большую часть дня Марк проводил в атрии, просторной главной комнате дома, иногда с дядей Аквилой, а чаще один, разве что к нему наведывались Стефанос или Сасстикка. Марк ничего не имел против Стефаноса, старого раба-грека, личного слуги дяди, который теперь прислуживал и Марку. Но кухарка Сасстикка — совсем другое дело. Рослая костлявая старуха, она дралась, как мужчина, и частенько давала волю кулакам, когда ее выводили из себя другие рабы. Но с Марком она обращалась, как с малолетним больным ребенком: приносила ему горячих пирогов, когда стряпала, теплого молока, так как Марк казался ей слишком худым; она суетилась вокруг него и тиранила его, и Марк чуть не возненавидел старуху, потому что в ту пору боялся жалости.

Плохая то была для него осень: впервые в жизни он чувствовал себя отвратительно, почти непрерывно страдал от боли и ясно сознавал крушение всего того, что умел и что было ему дорого. Он просыпался в предрассветной темноте и слушал, как трубят утреннюю зорю в походном лагере, заночевавшем под стенами города, и от этого ему становилось еще тяжелее. Он тосковал по легионерской жизни, отчаянно тосковал по родине. Сейчас, когда родные этрусские холмы были, видимо, для него утрачены, они сделались ему дороги до боли, каждая мелочь: цвет, запах, звуки — все играло в его памяти, как драгоценный камень. Серебристое дрожание оливковых рощ, когда дул мистраль, летний аромат тимьяна, розмарина и белых мелких фиалок в нагретой траве и песни, которые пели девушки во время сбора винограда.

А тут, в Британии, в пустынных лесах завывал ветер, вечно плакало небо, ветер пришлепывал к окнам сырые листья, и они трогательно темнели на запотевших стеклах. И у него на родине бывала непогода, но одно дело — непогода дома, и совсем иное — ветер, и дождь, и мокрые листья, когда ты в изгнании.

Ему было бы легче переносить это тяжелое время, будь рядом товарищ его возраста. Но он был единственным молодым существом в доме, даже у Проциона на морде уже засеребрилась шерсть. Поэтому Марк был предоставлен самому себе, и хотя он не сознавал этого, чувствовал себя одиноко.

Один лишь раз ему сверкнул луч во мраке той осени. Вскоре после прибытия в Каллеву он получил известие от Кассия о том, что отныне знамя Четвертой Галльской на Парадах будет украшено золоченым лавровым венком. А спустя еще какое-то время и сам Марк получил в награду воинский браслет. Об этом он и не мечтал. Эта награда была не то что разные венки, дававшиеся за храбрость, — браслетом награждали, пожалуй, за те же качества, за которые Второй легион заслужил эпитет «Pia Fidelis[16]». Эти же слова были вырезаны и на тяжелом золотом браслете под изображением Козерога — знаком легиона. С первого же дня Марк всегда носил его на запястье. И все же еще важнее для него было сознание, что именно под его началом когорта завоевала свою первую награду.

Дни сделались короче, ночи длиннее, и вот настала ночь зимнего солнцестояния. Ночь, как решил Марк, вполне соответствовала мрачной поре года. Неизбежный ветер завывал в лесу Спинайи у подножия старого крепостного вала, порывы его гнали снежную крупу, и она стучала в окна. В зале было тепло, так как, невзирая ни на какие другие причуды дяди Аквилы, пол исправно подогревался снизу, и на углях в жаровне, скорее для уюта, чем для тепла, всегда пылали ветки дикой вишни, отчего всю большую комнату наполнял легкий душистый аромат. Свет от бронзовой лампы, падавший золотым кружком на группу перед очагом, оставлял неосвещенными беленые стены, и в дальнем конце залы сгущалась тень, но перед алтарем домашних богов всегда горел светильник. Марк полулежал на своем обычном ложе, опершись на локоть, дядя Аквила сидел напротив него в большом кресле на скрещенных ножках, а рядом, растянувшись на теплом мозаичном полу, лежал пес Процион.

Дядя Аквила казался громадным. Таково было первое впечатление Марка, и оно не проходило. Суставы у него как бы скреплялись свободно, лысая голова в веснушках и костлявые, но красивые кисти рук казались непомерно большими даже соотносительно с огромным телом. Властность, казалось, облекала его естественно и привычно, как его тога. Даже если сделать скидку на двадцатилетнюю разницу в возрасте между ним и отцом Марка, он совсем не походил на брата. Впрочем, Марк давно перестал уже сравнивать его с кем бы то ни было: он был просто дядя Аквила.

Вечерняя трапеза окончилась, и старый Стефанос, раскинув на столе между Марком и дядей шашечную доску, удалился восвояси. Ярко белели и чернели квадратики слоновой кости и эбенового дерева. Дядя Аквила уже расставил свои шашки, но Марк замешкался, о чем-то задумавшись. Наконец, с легким стуком поставив белую шашку, он сказал:

— Утром заходил Ульпий.

— А-а, наш толстый доктор, — отозвался дядя Аквила. Он протянул было вперед руку, но тут же положил ее обратно на подлокотник. — Ну и что он тебе сообщил? Что-нибудь стоящее?

— Все то же… нужно ждать и ждать. — Марк вдруг не выдержал и засмеялся горьким смехом, чтобы скрыть отчаяние: — Он сказал, что я должен набраться еще немножечко терпения, назвал меня милым юношей и помахал своим толстым надушенным пальцем у меня перед носом. Фу! Он похож на белого жирного червяка, какие водятся под камнями!

— Похож, — согласился дядя Аквила. — И тем не менее придется подождать, ничего не поделаешь.

Марк поднял от доски голову.

— В том-то и штука. Сколько мне еще ждать?

— Хм? — пробурчал дядя Аквила.

— Я здесь уже два месяца, а мы с тобой ни разу не говорили о моем будущем. Я откладывал разговор от одного посещения этой толстопузой пиявки до другого, потому что… потому что я, наверно, не представляю себе жизни без легиона. Я даже не знаю, с чего начинать. — Он с виноватым видом улыбнулся дяде. — Но когда-то нам придется это обсудить.

— Когда-нибудь — да, но еще не теперь. Незачем толковать о будущем раньше, чем ты встанешь на ноги.

— Один Митра знает, когда это произойдет. Неужели ты не понимаешь, я не могу до бесконечности сидеть у тебя на шее.

— Прошу тебя, только не будь таким болваном, — резко произнес дядя Аквила, но глаза его из-под нависших бровей глянули на племянника с неожиданно добрым выражением. — Я небогат, но и не настолько беден, чтобы не прокормить моего родича. Ты мне не мешаешь. Откровенно говоря, я частенько даже забываю о твоем присутствии. К тому же ты вполне пристойно играешь в шашки. Разумеется, ты останешься здесь, если только… — он внезапно подался вперед: — Или тебе хочется домой?

— Домой? — переспросил Марк.

— Да, ты, очевидно, всегда можешь поехать и жить у этой глупой курицы — моей сестры?

— И у так называемого дяди Тулла Лепида? — Марк вздернул голову, черные брови его сошлись на переносице, нос сморщился, будто почуял дурной запах. — Да я лучше буду сидеть на берегу Тибра и просить подаяние у женщин из трущоб, которые приходят за водой!

— Ах, так обстоит дело? — Дядя Аквила кивнул своей огромной головой. — Ну, теперь, когда мы все выяснили, начнем играть?

Он сделал первый ход, Марк сделал ответный, и некоторое время они играли молча. Освещенная комната была раковиной тишины среди нарастающего грохота ветра. В жаровне шипели желтые язычки пламени, сгоревшее полено с шуршанием обвалилось в пещеру на красные угли. То и дело слышался четкий щелчок, когда Марк или дядя переставляли шашку. Но Марк не слышал всех этих мирных звуков, не видел своего противника — он думал о том, о чем старался не думать весь день.

Сегодня был двадцать четвертый вечер декабря, канун зимнего солнцестояния, канун рождения Митры. Очень скоро в лагерях и крепостях, где стоят легионы, все сойдутся, чтобы совершить обряд почитания Митры. На сторожевых постах и в мелких пограничных крепостцах соберутся лишь горстки людей, но на крупных стоянках легионеров в пещерах наберутся сотни. В прошлом году в Иске он был среди них новичок, только что получивший посвящение; клеймо посвящения в Вороны еще не зажило у него между бровей. Он страстно хотел вернуть тот прошлый год, вернуть прежнюю жизнь, снова изведать чувство товарищества. Он передвигал шашки почти машинально, перед глазами у него был не черно-белый блеск доски, а прошлогоднее сборище, вереница людей, спускавшаяся через Преторианские ворота вниз, к пещере. Он видел гребенчатый шлем шедшего впереди центуриона, шлем чернел на фоне мерцающих звезд Ориона. Марк вспоминал притаившуюся в ожидании тьму пещеры и как наконец, едва трубы протрубили третью ночную стражу на дальнем конце стены, в пещере внезапно засияли свечи. Сперва они чуть не угасли, пламя их посинело, затем снова ярко вспыхнули — возрожденный свет Митры в темную пору года…

Сильнейший порыв ветра налетел на дом, как хищная птица, пытающаяся ворваться внутрь; пламя в лампе заплясало, отбрасывая тени, полосы побежали по клеткам доски… и прошлогодние призраки ушли в прошлое, отодвинулись на год назад. Марк поднял голову и проговорил вслух, просто так, чтобы заглушить свои мысли:

— Удивляюсь, что заставило тебя, дядя, поселиться в Британии, когда ты мог вернуться на родину?

Дядя Аквила с педантичной продуманностью передвинул шашку и тогда только ответил вопросом на вопрос:

— Тебе кажется очень странным, что кто-то предпочел пустить корни в варварской стране, хотя был волен вернуться домой?

— В такую ночь, как сегодня, это кажется просто необъяснимым.

— А чего ради мне было возвращаться? — просто сказал старший собеседник. — Большую часть службы я провел тут, хотя когда пришло время расставаться с легионами, оно застало меня в Иудее. Что у меня осталось общего с Римом? Так, чуть-чуть воспоминаний. Я был совсем молодой, когда в первый раз увидел белые утесы Дубриса впереди по носу галеры. С севером у меня связано куда больше… Твой ход.

Марк передвинул шашку на соседний квадрат, а дядя подвинул свою.

— Переселись я на юг, мне не хватало бы этого неба. Ты заметил, как изменчиво небо в Британии? У меня здесь появились друзья — не много, но все-таки. Единственная женщина, которая мне была небезразлична, похоронена в Глеве…

Марк быстро поднял на него глаза:

— Я и не знал…

— Откуда тебе знать? Я ведь не всегда был старым и лысым дядей Аквилой.

— Нет, конечно. А какая… она была?

— Очень миленькая. Дочь коменданта лагеря. Вот у него была морда верблюда, а она была прехорошенькая, с густыми шелковистыми каштановыми волосами. Когда она умерла, ей было восемнадцать, а мне двадцать два.

Марк молчал. Что он мог сказать? Но дядя Аквила, заметив выражение его лица, издал глухой смешок.

— Нет, нет, ты ошибаешься. Я — старый эгоист и вполне доволен своей жизнью. — И, помолчав, он вернулся к началу разговора: — Я убил своего первого кабана на территории силуров. Я побратался с татуированным варваром на севере, где теперь Адрианов вал. Одна моя собака зарыта в Лугуваллии, ее звали Маргарита. Я любил девушку в Глеве. Я прошел походом всю Британию из конца в конец, и погода тогда была похуже нынешней. Все это поневоле заставляет человека пустить корни.

— Пожалуй, я начинаю понимать, — произнес Марк, помолчав.

— Отлично. Твой ход.

Но, сделав несколько ходов в молчании, дядя Аквила снова поднял голову, тонкие морщины собрались у него в уголках глаз.

— Какое у нас с тобой осеннее настроение! Не мешало бы нам встряхнуться.

— Что ты предлагаешь? — Марк улыбнулся.

— Завтра состоятся игры. Нам тут, в Каллеве, конечно, с Колизеем не тягаться, но все же будут дикие звери, показательный бой, и возможно, даже немножко кровопускания. Решено. Идем.

И они отправились на другой день; Марк — в носилках, словно, как он с отвращением заметил, магистрат или знатная дама. Они прибыли в цирк рано, но когда наконец устроились на одной из мягких скамей, предназначенных для должностных лиц и их семейств (а дядя Аквила и в самом деле был магистратом, хотя и пришел на своих ногах), амфитеатр позади Восточных ворот уже наполнялся нетерпеливыми зрителями. Ветер стих, но воздух был морозный, с чистым острым привкусом, и Марк с жадностью втягивал его в себя, поплотнее запахиваясь в военный плащ. После того как он так долго просидел в четырех стенах, посыпанная песком арена показалась ему необъятной — огромное пустое пространство, обнесенное барьером, над которым ряд за рядом громоздились скамьи, битком набитые зрителями.

Если бритты приняли и не все римские обычаи, то играми они возместили другие пробелы с лихвой, подумал Марк, оглядывая заполненные ряды, где горожане и сельские жители, с женами и детьми, толкались, пихались, вступали в перебранки в борьбе за лучшие места. Имелось изрядное число легионеров из походного лагеря; острый глаз Марка сразу выделил скучающего молодого трибуна в сопровождении молодых бриттов, которые делали вид, что они тоже римляне и тоже скучают. Марк вспомнил толпу в Колизее, где болтали, кричали, ссорились, бились об заклад и поедали липкие сласти. Бритты наслаждались жизнью менее шумно, это правда, но почти на каждом лице читалось такое же нетерпеливое, даже жадное выражение, что и на лицах зрителей Колизея.

Какая-то суматоха поблизости привлекла внимание Марка — справа, на местах для магистратов, рассаживалась семья подчеркнуто римского типа: добродушного вида мужчина, располневший, как это бывает с людьми, созданными для жизни в тяжелых условиях, но вошедшими во вкус благополучного существования; женщина с миловидным, но глупым лицом, разнаряженная по римской моде двухлетней давности (и холодно же ей, наверное, в этом тонком плаще, подумал Марк), и девочка лет двенадцати-тринадцати с заостренным к подбородку личиком, на котором из-под темного капюшона виднелись только огромные, золотистого цвета глаза. Дородный мужчина и дядя Аквила обменялись приветствиями через головы сидящих, женщина поклонилась с истинно римской горделивостью, но глаза девочки были прикованы к арене, и в них застыло испуганное ожидание.

Когда вновь прибывшие расселись, Марк тронул дядю за руку и вопросительно приподнял брови.

— Мой коллега, магистрат по имени Кезон, и его жена Валерия, — ответил дядя Аквила. — Между прочим, наши соседи.

— Вот как? А девочка? Она как будто совсем другой породы.

Но на последний вопрос он не получил ответа, потому что в эту минуту оглушительное бренчанье цимбал и рев труб возвестили, что игры начинаются. На скамьях мгновенно воцарилась тишина, все подались вперед. Снова протрубили трубы. Створки ворот на дальнем конце арены распахнулись, и снизу, из подземных помещений, появилась двойная цепочка гладиаторов. Каждый нес оружие, которое ему предстояло пустить в ход во время представления. При их появлении раздались громкие возгласы. Для небольшой колониальной арены они совсем недурны, подумалось Марку, когда он разглядывал бойцов, маршировавших по арене. Может быть, даже слишком хороши, хотя, вероятно, все они рабы. Марк, когда речь шла об играх, не разделял общепринятой точки зрения. Ему нравилось представление с дикими зверями или хороший показательный бой, но заставлять людей, пусть и рабов, драться насмерть на потеху толпе казалось ему зряшным расточительством.

Гладиаторы приостановились напротив скамей магистратов, и в те несколько минут, пока они так стояли, все внимание Марка захватил один из них, державший меч и щит, — юноша примерно одного возраста с ним. Для бритта он был низкоросл, но сильного сложения. Рыжеватые волосы, отброшенные назад, и вызывающе вскинутая голова позволяли видеть обрезанное ухо, со всей жестокостью указывающее на его положение раба. По всей видимости, он был воином, взятым в плен, — грудь и плечи у него (он был обнажен до пояса) покрывала синяя татуировка. Но не это поразило Марка, а выражение его широко расставленных серых глаз на молодом угрюмом лице.

«Он боится, — мелькнула у Марка догадка, — очень боится».

И у него самого все сжалось внутри.

Клинки сверкнули в холодном свете, когда гладиаторы с криком подбросили их в воздух и снова поймали; гладиаторы развернулись и пустились в обход вокруг арены, вернувшись туда, откуда вышли. Выражение глаз молодого воина Марк забыть уже не мог.

Первым номером программы была схватка волков с медведем. Медведь драться не желал, и его понукали длинными извивающимися бичами. Наконец под громкие крики зрителей медведь был убит. Тушу его утащили вместе с трупами двух убитых им волков. Остальных зверей загнали обратно в клетку на колесах, и служители присыпали пятно крови на арене свежим песком. Марк, сам не зная почему, бросил взгляд на девочку в темном капюшоне. Она сидела напряженная, оцепеневшая, в расширенных глазах ее стоял страх, личико побледнело. Марк, еще не оправившийся от потрясения, которое он испытал, встретившись взглядом с испуганным гладиатором, вдруг разозлился, сам не зная почему, на Кезона и его жену — зачем они привели на такое зрелище это молоденькое создание? — на игры вообще, на всех этих людей, жаждущих кровавых ужасов, и даже на медведя, который дал себя убить.

Следующим в программе был показательный бой, во время которого бойцы отделались не слишком опасными поверхностными ранами. В этом отдаленном уголке мира владельцы цирка как-никак дорожили гладиаторами. Затем последовал кулачный бой — ремни, обмотанные вокруг ладоней, с заложенной в них свинчаткой, выпустили гораздо больше крови, чем мечи. В перерыве арену опять убрали и посыпали песком, и тут по рядам пробежал возбужденный шепот, и даже скучающий молодой трибун сел прямо и начал проявлять интерес к происходящему: под звуки труб опять распахнулись ворота и на абсолютно пустое пространство арены вышли двое. Наконец наступило главное: бой не на жизнь, а на смерть.

Вооружение у бойцов, на первый взгляд, было неравноценным, и преимущества были на стороне того, кто нес меч и щит; второй — худощавый, смуглый человек греческого происхождения, судя по лицу и телосложению, — держал только трезубец, да через плечо у него была переброшена сложенная в несколько раз сеть, утяжеленная свинцовыми грузилами. Но на самом-то деле, и Марк это прекрасно знал, все шансы были на стороне человека с сетью, — «рыбака», как его называли. У Марка упало сердце, когда он увидел, что противник и есть тот молодой воин, который боялся.

— Никогда не одобрял сеть, — проворчал дядя Аквила. — Нечестный бой, нечестный!

Марк еще до этого почувствовал, что больная нога затекла и начинает причинять ему ужасные мучения. Он ерзал, меняя позу, стараясь облегчить боль и при этом не привлечь дядино внимание, но сейчас, когда бойцы вышли на середину поля, Марк забыл про все на свете.

Рев, которым приветствовали противников, перешел в напряженную тишину, все затаили дыхание. Капитан гладиаторов расставил бойцов посредине арены, в десяти шагах друг от друга; он постарался, чтобы ни у того, ни у другого не было никакого преимущества и чтобы им не мешали ни освещение, ни ветер. Выполнив свои обязанности быстро и умело, капитан отступил к барьеру. Казалось, очень долго ни один из бойцов не шевелился. Время шло, а они все стояли на месте — средоточие устремленных на них сотен глаз. Затем медленно-медленно боец с мечом начал передвигаться. Не отводя глаз от противника, он ставил одну ногу перед другой. Слегка пригнувшись, прикрывшись круглым щитом, он дюйм за дюймом крался вперед, весь — напряжение, готовый прыгнуть в любой момент.

«Рыбак» по-прежнему стоял неподвижно, приподнявшись на цыпочки, держа трезубец в левой руке: правая рука утопала в складках сети. На мучительно долгий миг боец с мечом застыл на месте, вне пределов досягаемости сети, а затем вдруг прыгнул. Прыжок его был так внезапен, что брошенная сеть, не причинив вреда, перелетела ему через голову, а «рыбак» отскочил назад и вбок, чтобы избежать удара мечом, и, круто повернувшись, бросился наутек, собирая в руке сеть для следующего броска. Боец с мечом кинулся вдогонку. Они довольно медленно обежали половину арены. Не обладая легким сложением своего противника и его длинными ногами, преследователь тем не менее бежал упорно, как бежит охотник (возможно, он не раз загонял оленя в те времена, когда ему еще не обрезали ухо), и теперь настигал свою добычу. Они миновали поворот и приближались к скамьям магистратов, и тут, когда они оказались как раз напротив, «рыбак» резко обернулся и сделал бросок. Сеть метнулась вперед, точно темное пламя, и обволокла преследователя, который так был увлечен погоней, что совсем забыл об осторожности. Благодаря грузилам, складки сети продолжали беспощадно наворачиваться на свою жертву, и наконец раздался рев толпы — боец с мечом рухнул на арену на всем бегу и, перекатившись, замер лицом вверх, беспомощный, как муха в паутине.

Марк подался вперед, дыхание у него прервалось. Боец с мечом лежал прямо перед ним, так близко, что они могли бы обменяться шепотом. «Рыбак» стоял над поверженным, занеся трезубец, и с улыбкой на лице озирался вокруг, ожидая волеизъявления зрителей. Дыхание со свистом вырывалось у него из раздувающихся ноздрей. Лежавший сделал движение рукой, словно желая сделать жест, которым побежденный гладиатор просит пощады, но тут же гордо опустил руку вниз. Сквозь сеть он взглянул Марку прямо в глаза таким открытым взглядом, как будто на всем этом огромном пространстве их было только двое.

Марк с трудом поднялся, опершись одной рукой на загородку, чтобы удержаться на ногах, другой же рукой сделал знак, призывающий к пощаде. Он повторял его еще и еще с неистовой страстностью, собрав всю волю, обегая взглядом ряды, точно бросая вызов толпе, в которой кое-где большие пальцы уже начали обращаться вниз. Ух эта толпа, безмозглая, кровожадная! Всеми силами надо заставить ее отказаться от желания утолить свою жажду крови! В нем кипело отвращение к этим людям, он испытывал такой прилив воинственного духа, какого никогда бы не испытал, стоя с занесенным мечом над поверженным врагом. Пальцы вверх! Вверх, дурачье!.. С самого начала он видел торчащий вверх большой палец дяди Аквилы, и вдруг заметил, как еще несколько человек повторили его жест, и еще… Казалось, долго, очень долго участь бойца висела на волоске, но когда палец за пальцем поднялись вверх, «рыбак» медленно опустил трезубец, насмешливо поклонился и сделал шаг назад.

Марк с шумом перевел дыхание и весь отдался мучительной боли в затекшей ноге. Служитель помог побежденному выпутаться и встать. Марк больше не смотрел на молодого гладиатора. Настал миг его позора, и Марк понимал, что не имеет права быть свидетелем этого.

Тем же вечером, когда они сидели, как обычно, за шашками, Марк спросил у дяди: — Что теперь с ним будет?

Дядя Аквила надлежащим образом обдумал ход и переставил эбеновую шашку.

— С тем незадачливым воином? Скорее всего его продадут. Публика не желает смотреть на гладиатора, который был однажды побежден и находился в ее власти.

— Так я и думал, — Марк оторвался от доски. — Какие здесь цены на рабов? Тысячи пятисот сестерциев хватит, чтобы купить его?

— Вполне возможно. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что именно столько у меня осталось от жалованья и от прощального пожертвования дядюшки Тулла Лепида. В Иске Думнониев тратить их особенно было не на что.

Дядя Аквила вопросительно поднял брови:

— Ты что же, намерен сам купить его?

— А ты согласишься предоставить ему кров?

— Пожалуй. Хотя мне не вполне ясно, к чему тебе ручной гладиатор. Не лучше ли завести волка?

Марк засмеялся:

— Мне нужен не столько ручной гладиатор, сколько телохранитель. Не могу же я переутомлять бедного старика Стефаноса.

Дядя Аквила перегнулся через доску:

— А почему ты думаешь, что из бывшего гладиатора получится хороший телохранитель?

— По правде говоря, об этом я не думал, — признался Марк. — Посоветуй мне — как начать переговоры о покупке?

— Пошли кого-нибудь к владельцу гладиаторов и предложи половину того, сколько думаешь заплатить. После чего спи с кинжалом под подушкой.