"Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести)" - читать интересную книгу автора (Львов Аркадий Львович)

IV

В оргоповской комнате предварительного собеседования было тихо, светло и уютно. В углу валялись детские игрушки: слоники, жирафы, куклы и акустические кубики, которые сами произносили звуки, соответствующие начертанным на них буквам. Слоны и жирафы тоже были говорящие: они рассказывали о своей родине — прекрасной великой Африке, о том, какой образ жизни они ведут там, чем питаются, как находят источники воды, где устраиваются на ночлег.

Прямую противоположность им составляли куклы: от них нельзя было добиться толкового слова — они беспрестанно капризничали, на всякое дельное предложение отвечали гнусавым «не, не!», и единственный способ угомонить их состоял в полном пренебрежении ко всем их вздорным требованиям. Куклы эти вызывали гнев не только у взрослых, но и у детей, которые после трехминутного общения забрасывали их под стол, а затем на полдня, иногда и на целый день умолкали, пораженные отвращением к кукольным капризам.

В бронзовой рамке, под многоцветным фильтром, на фотобумаге были отпечатаны два изречения:

Первое, по поводу заразительности, было перечеркнуто, таким образом, действующим признавалось только второе.

Мак сидел на белом табуретике посреди манежа, окруженного очень красивой никелированной решеточкой. Кроме декоративного, у решеточки было еще одно назначение: она создавала местное поле усиленного тяготения, и свободно передвигаться на манеже возможно было лишь тогда, когда ее выключали. Предупреждать обитателей манежа относительно ее дополнительной функции не имело смысла, поскольку они все равно начинали всегда с попытки выйти за пределы манежа и успокаивались только некоторое время спустя, когда на собственном опыте постигали, что стремление воспротивиться законам природы или обойти их бессмысленно.

Первая попытка показалась неубедительной и Маку, он сделал еще две кряду, однако после третьей не стал больше понапрасну тратить силы и вполне угомонился. Теперь он был занят осмотром потолка, в котором дробилось пропущенное через хрустальный шар солнце, Шар медленно поворачивался, солнечные блики — красные, оранжевые, желтые, зеленые — скользили, в строгом порядке и ритме по стенам и потолку. Темные пятна между ними временами походили на листву деревьев, сквозь которую пробивается солнечный свет, иногда же возникало явственное впечатление, что это морское дно, усеянное камнями, давнее прибежище для всякой рыбешки, рачков и крабов.

Зрачки Мака, хотя освещение практически оставалось неизменным, то расширялись чуть не во всю радужку, и тогда в глазах его появлялась огромная, не знающая утоления печаль, то сокращались до размеров булавочной головки, и тогда глаза делались по-лесному внимательные, колючие, злые, вроде в просвет среди лиан они высматривали врага.

Внезапно, причем внезапность состояла не столько в мгновенности действия, сколько в его абсолютной бесшумности, стена, к которой Мак был обращен лицом, исчезла, и вдали открылась зеленая лужайка. На лужайке было много детей, они играли в салки, запускали змея, надували шары. Каждый хотел, чтобы никто не мог его догнать, чтобы змей его взлетел выше всех других, чтобы шар его был самый большой. Шары часто лопались, воспитательницы, не дожидаясь просьбы, сами подносили детям новые шары, и соревнование начиналось сызнова.

Самый большой шар надул рыженький мальчик, который чем-то напоминал Мака. Сходство было несомненное, но трудно поддавалось слову, как обычно, когда сравнивают детей и взрослых. Шар, надутый рыженьким мальчиком, был очень велик, и стоило ветру подуть чуть крепче, как мальчик, держась за свой шар, поднялся в воздух. Воспитательница едва успела схватить его за ноги, а он негодовал и доказывал, что это не ее ноги, и пусть лучше она отпустит его. Хорошо, быстро и спокойно согласилась воспитательница, но, только лишь она отпустила его и повернулась, шар лопнул. Со стороны могло показаться, будто, поворачиваясь, она коснулась шара булавкой, но уверенности в этом не было, тем более, что неудачу она очень искренне переживала вместе с мальчиком.

Мак следил за лужайкой не без интереса, однако настоящего отклика в его душе тамошние приключения не вызывали. Даже горькие слезы рыженького мальчика, оплакивавшего свой шар, видимо, не очень тронули его; во всяком случае, исчезновение шара скорее удивило его, нежели огорчило, так что, когда шара не стало, он вовсе потерял интерес к зеленой лужайке.

После лужайки в перспективе появился школьный двор. Только что закончился урок, ребята выскакивали в дверь стремительно, вроде выброшенные катапультой. Направления никто заранее не выбирал, но всегда получалось так, что скопление с наибольшей массой обладало и наибольшей притягательностью.

— Гоп-ля! — воскликнул мальчик, вторгшись с ходу в скопление.

Это был тот самый рыженький мальчик, который недавно играл на лужайке, но теперь его сходство с Маком определялось уже без труда, и не только по причине общего цвета и разреза глаз, очертаний носа, рта, овала лица, но в силу бесспорной поведенческой близости: быстрота физической реакции, точность движений, высота эмоционального накала.

Как ни странно, Мак нисколько не заинтересовался портретной и характеристической своей схожестью с рыжим мальчиком. Один лишь раз, когда мальчик затеял драку и в этой драке ему досталось, Мак чуть подался вперед, но и здесь скорее для того, чтобы получше рассмотреть подробности, нежели из сочувствия или даже простой симпатии к мальчику.

Школьный двор исчез, стена воротилась на свое место, и все это произошло с такой быстротой, что невозможно было даже мысленно отметить границу двух событий. Мак, впрочем, не был удивлен стремительной переменой, хотя с минуту продолжал еще следить за стеной. Убедясь, что с этой стороны ничего больше ждать не приходится, он на мгновение поднял голову кверху, где солнечный свет, преломляясь в хрустальных призмах, падал на потолок многоцветным спектром, и тут же опустил ее, тяжело, вроде сдавленный внезапной тоской.

Холмы покрылись снегом, над землей безостановочно кружили огромные, как ватные тампоны, хлопья снега — их было невероятно много, где-то за ними скрывалось небо, но оно, это синее небо, и ослепительное солнце представлялись сейчас воспоминанием из давнего, еще детских лет, сновидения, которое время от времени почему-то возвращается к человеку.

Стало холодно, неуютно, тоска перерождалась в тревогу, тревога — в страх, хотелось крикнуть, позвать на помощь, а звуки застревали в горле, горло разбухало, не хватало дыхания, в ушах звенели тысячи колокольцев, между тем, звон все нарастал, и не было от него укрытия. Мак хотел поддержать голову руками, но они набрякли, вроде налитые сваренным вкрутую клейстером.

— Добрый день, Мак! Добрый день, — повторил ласковый голос, и Мак, еще до того, как очкрыл глаза увидел молодую, лет, должно быть, двадцати восьми, женщину со спокойной, очень доброй улыбкой, которая бывает от глубокого понимания, но без всякого заметного упора на это понимание.

Когда Мак поднял голову, женщина немедля назвалась:

— Тета, научный сотрудник Органов Охраны Городского Порядка, докторант социологии, оргоп-психолог второго класса.

Представясь, она тотчас, не требуя подтверждения, сообщила Маку, что ощущение тяжести и затрудненного дыхания у него уже прошло и она была бы рада побеседовать с ним.

— Вы готовы? — спросила женщина все тем же ласковым голосом, Мак не ответил, и она сама сделала обычное в таких случаях заключение: молчание — знак согласия.

— Мак, — произнесла она очень спокойно, так что в словах ее не было ни скрытого осуждения, ни даже намека на него, — прежде всего, мне хотелось бы услышать, как вы сами объясняете историю в кафе и последующие события.

Мак молчал, впечатление было такое, будто ему неловко вспоминать о конфликте в «Астролябии», оргоп-психолог сказала, что очень хорошо понимает его состояние и, в меру сил, поможет ему. При этом она сделала очень существенную оговорку, намного облегчавшую задачу Мака: в тех случаях, когда он целиком согласен с ее суждениями или, по крайней мере, не отвергает их, вполне достаточно будет простого одобрения молчанием.

— Вы согласны? — спросила она и, поскольку Мак молчал, этот его ответ стал первым актом одобрения молчанием по договору.

Главные вопросы она приготовила загодя, однако такая предварительная подготовка, сама по себе разумная, таит известную угрозу непринужденной беседе, которая может вдруг, неожиданно для обеих сторон, обратиться в прямой допрос. Естественно, чтобы это превращение не стало реальностью, требуются немалое искусство и такт.

— Мак, — задумчиво произнесла оргоп-психолог, — сегодня такая чудесная погода. Хорошо бы сейчас погулять вдоль берега, пошвырять в море камешки, но чтобы они не сразу тонули, а сначала несколько раз подпрыгнули над водой. Мама говорит, что в детстве это было самое любимое для меня занятие. А для вас, Мак? Ну, конечно, и для вас, — тепло улыбнулась женщина, — я еще спрашиваю об этом! Все дети, когда они на берегу, швыряют камни в воду, а взрослые обязательно мешают им: не дай бог, попадешь тете в голову, выбьешь дяде глаз и вообще перестань болтаться под ногами!

Тета взахлеб, по-детски смеялась, а Мак внимательно, вроде бы проверяя степень ее искренности, наблюдал за ней.

— Мак, ну, Мак, улыбнитесь же, — ласково пожурила она его, — а то сидите бука букой.

Он улыбнулся, и оргоп-психолог, тоже улыбаясь, очень точно определила, что сейчас в самую пору перейти к главному.

— Мак, — сказала она, — эти двое в кафе, они не провоцировали вас на активные действия? Понятно: не провоцировали. Но автомат апельсинов находился рядом, почему же вы не воспользовались им? Может, вы забыли, как пользоваться автоматом, а если не забыли, то объясните, почему предпочли другой способ приобретения плодов, запрещенный правилами поведения в общественных местах? Или вы как-то не подумали об этом? У каждого, знаете, может случиться такой временный провал.

Мак смущенно улыбался, твердя про себя «мгы, мгы», и это его смущение трудно было истолковать иначе, как признание именно такого провала памяти, о котором, пока только в виде догадки, говорила докторант. Однако в таком толковании, весьма убедительном, по первому впечатлению, содержался один несомненный изъян: если у Мака и вправду случился временный провал памяти, то почему он носил явно избирательный характер?

В самом деле, все действия Мака, имевшие своей целью причинить ущерб парням, были не только осмысленны, но и отмечены четкой перспективной установкой: забросить парней в бассейн фонтана, который находился в порядочном удалении от кафе. Более того, в самом этом способе расправы заключалось нечто бесспорно унизительное для молодых людей, пришедших в «Астролябию» со своими подругами. И еще одно очень немаловажное обстоятельство: Мак выбрал кратчайшую дорогу к бассейну, хотя для этого пришлось открыто нарушить первую заповедь уличного движения — явление настолько редкое, что само по себе оно могло бы стать предметом особого разбирательства. И, наконец, последнее по счету, но, несомненно, самое главное по своему значению: почему, когда раздался вой оргоповской сирены, Мак не остановился, а затем, пятьдесят секунд спустя, оказал прямое сопротивление оргопам? Нельзя же всерьез допустить, будто ему неизвестно, что такое противодействие квалифицируется по уголовному своду, не говоря уже о том, что оно попросту бессмысленно при нынешнем оснащении оргоп-инспекторов!

Мак по-прежнему улыбался, и докторант социологии сделала совершенно справедливое заключение, что он нисколько не догадывается о той буре силлогизмов, которая бушует сейчас в ее сознании. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что свидетельствовало о ее большом самообладании; плохо, потому что урезало до крайности тот контакт, то взаимное угадывание мыслей, которые устанавливаются метавербально, то есть помимо слов, ибо, как замечено было однажды, язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли.

— Мак, — твердо сказала докторант, — я верю, что у вас случился внезапный провал памяти. Но не станете же вы отрицать, что избрали кратчайший путь — прямиком через дорогу, минуя подземный переход, — потому что опасались непредвиденных препятствий или задержания оргопами?

Мак не отрицал и, по сути, можно было вполне удовольствоваться этим его признанием, однако в процессе собеседования у оргоп-психолога возникло новое, притом весьма значительное, соображение: груз, который Мак принял на себя, составлял не менее полутораста килограммов, держать такой груз под мышками очень нелегко, так что, пожалуй, скорее следовало бы удивляться другому варианту, а именно, если бы он выбрал не кратчайшую дорогу.

Отсюда следовало, что провала памяти, вероятнее всего, не было, но зато исключалось и предумышленное нарушение первой заповеди, поскольку Мак совершенно автоматически подчинился инстинктивной потребности в облегчении.

— Мак, — твердо сказала докторант, — я уверена, что у вас не было провала памяти, однако, подчиняясь врожденному стремлению человека к экономии энергии, вы избрали кратчайший маршрут.

— Мгы, — осклабился Мак, — мгы.

Многие звенья цепи были восстановлены, таким образом, уже в самом начале собеседования и выяснилось со всей определенностью, что первый акт — насильственное изъятие апельсинов — действительно сопровождался кратковременной амнезией, но в последующем память вернулась к норме, и Мак действовал строго, хотя иногда и автоматически, сообразуясь с логикой.

Оставался, однако, неясным главный пункт: что побудило Мака оказать сопротивление оргопам? Здесь тоже можно было допустить временную амнезию, но материала для такого предположения явно недоставало. Тем не менее, уместно было бы проверить реакцию самого Мака на это допущение.

— Что сулило вам неподчинение оргопам, — задумчиво произнесла Тета, — вы не могли не знать. И все же действовали так, будто в самом деле не предвидели всех последствий. Я лично готова, разумеется, априори, допустить, что имела место если не прямая амнезия, то, во всяком случае, временная утрата прогностического рефлекса. Но тогда возникает новая проблема: случайны или не случайны эти кратковременные ваши отклонения — амнезия и потеря способности к прогнозу.

Мак в упор смотрел на психолога, и эта его открытость убедительно показывала, что он и сам не знает, случайны или не случайны обнаруженные отклонения.

Докторант задумалась, а затем, по-мужски тряхнув волосами, решительно предложила:

— Хорошо, Мак, сами, только без лишних слов, изложите, как было дело у фонтана. Начните с того момента, когда оба парня, ударясь о грот, шлепнулись в воду.

Собственно, тему можно было определить точнее — расскажите о стычке с оргопами! — но докторант не случайно предпочла менее категоричную формулу, поскольку в самой категоричности содержится, как правило, уже и некоторая оценка события. Между тем, это событие еще только предстоит рассмотреть с чисто фактической стороны, и всякая предварительная оценка способна лишь повредить объективному расследованию.

Мак прикрыл глаза, задвигал челюстью, водя ею слева направо, вроде бы стремился разжевать пищу с предельной тщательностью. Оргоп-психолог пристально, хотя и не в нарушение корректности, наблюдая за ним, мысленно отметила, что это непроизвольная двигательная реакция, которая имеет своей целью снять психическую перегрузку. Если перегрузка чересчур велика, не исключено, что Мак откажется представить свою версию конфликта.

Так оно и случилось: Мак открыл глаза, равнодушно глянул на женщину, поработал еще немного челюстью и замер. Поза его и лицо были крайне инертны, так что в равной степени вероятными представлялись и глубокая внутренняя работа, самосозерцание и неодолимая душевная усталость. Докторант отдавала, предпочтение последнему предположению, в пользу которого, кстати, говорила потребность Мака в психической разгрузке.

В этих условиях было бы попросту недопустимо травмировать человека, возлагая на него еще и бремя исповеди.

— Отдохните, Мак, — сочувственно произнесла Тета, — никто вас не торопит. Отдохните.

Мак не реагировал на эти слова: когда человек утомлен сверх меры, он не нуждается в благословении на отдых и, тем более, передышку. А речь шла именно о передышке, поскольку, обращаясь к Маку, докторант одновременно подала кому-то знак рукой. Мак едва ли заметил это движение, иначе появление нового лица не стало бы причиной его внезапного беспокойства.

— Оргоп-инспектор Эпсилон Кси, — назвалось новое лицо.

— Узнаете, Мак? — улыбнулась Тета.

Прямой нужды в этом вопросе не было: внезапное беспокойство Мака очень недвусмысленно свидетельствовало, что он узнал оргоп-инспектора Кси, первая встреча с которым произошла у фонтана.

— Я полагаю, узнает, — очень вежливо ответил за Мака Эпсилон Кси.

Потом оргоп-инспектор сказал, что в высшей степени приятно снова повидаться с человеком, который еще немного и раздробил бы ему шейные позвонки.

Докторант рассмеялась и погрозила пальцем:

— Кси, только, ради бога, не преувеличивайте!

— Тета, — очень спокойно возразил инспектор, — я ничуть не преувеличиваю. Теперь у меня в кабинете на самом видном месте стоит гравитатрон: он спас мне жизнь.

— Кси, — удивилась докторант, — но только что шла речь лишь о шейных позвонках!

— Не вижу противоречия, — развел руками Кси. — Когда железными пальцами дробят вам позвонки шеи, есть все основания полагать, что у вас навсегда перехватит дыхание.

Докторант расхохоталась, а Эпсилон Кси, тяжко вздыхая, сказал, что им, оргоп-инспекторам, всегда доставались одни шипы, между тем как оргоп-психологи даже с чертополоха срезают розы.

— Прекрасный образ, — восхитилась Тета, — но сильному мужчине, который располагает к тому же гравитатроном, способным пригвоздить к земле слона, не следует искать сострадания у немощной женщины. А вы как думаете, Мак?

— Мгы, мгы, — пробормотал Мак, не сводя глаз с оргоп-инспектора Кси, который в свою очередь тоже, хотя и не так явно, следил за человеком на манеже.

— Ну вот, — с торжеством произнесла докторант, — вы посрамлены, инспектор Кси!

Эпсилон опустил голову и признался, что в самом деле чувствует себя посрамленным, а затем, когда этого менее всего можно было ожидать, внезапно подался вперед и мгновенно, не давая Маку опомниться, сказал:

— Обоих парней вы швырнули с такой силой, что, ударясь о камни грота, они лишились сознания и упали в бассейн. Здесь, в воде, они должны были захлебнуться и погибнуть. Следовательно, ваша цель была убить их! Отвечайте прямо: так или не так?

Глаза Мака налились кровью, мышцы вздулись буграми, нижняя челюсть резко выдвинулась вперед, но все это были знаки бессильной ярости: никелированный барьерчик-гравитатрон не реагировал на человеческие страсти.

Эпсилон Кси улыбнулся и посоветовал Маку не тратить зря энергию: она пригодится ему в другом месте, для другого дела.

— Инспектор Кси, — строго приказала докторант, — немедленно прекратите: вы позволяете себе опережать события, ссылаясь на решения, которые еще не приняты и неизвестно, будут ли вообще приняты! Вы нарушаете основной принцип права: от следствия — к обвинению!

Это был исключительный по своей серьезности упрек, и Эпсилон Кси произнес примирительно, даже с грустью:

— Тета, вы негодуете, а ведь он и сейчас ведет себя вызывающе. Попробуйте-ка отключить гравитатрон, и тогда позиция инспектора Кси покажется вам… Что вы делаете! Оставьте, Тета, слышите, оставьте, вам говорят, он же превратит нас в форшмак!

— Эпсилон, возьмите себя в руки, возьмите себя в руки, Эпсилон, — приговаривала оргоп-психолог, понемногу, но неуклонно, отключая усилитель гравитации. — Мак вовсе не чудовище, каким вы силитесь его представить, Мак — очень спокойный, очень выдержанный человек, и он не сделает шагу, не шелохнется, пока мы не разрешим ему этого. Не сделает… не шелохнется… не сделает… не шелохнется…

Докторант с большой точностью предвосхитила поведение Мака — он не двинулся, не шевельнулся. Но удивительнее всего было другое: он даже не сделал попытки изменить свое положение!

— Мак, — Тета говорила очень твердо, но безо всякой назидательности и скрытой угрозы, — докажите инспектору Кси, что вы умеете владеть собою, как истый джентльмен, и уважаемому инспектору очень не помешало бы взять у вас дюжину уроков.

Мак покачал головой, и Эпсилон Кси, придя в себя после первого потрясения, пробормотал:

— Благодарю вас, непременно, благодарю вас.

Мак продолжал качать головой, а Тета все нахваливала его, вроде бы вознаграждая за усилия.

— Ну вот, — сказала она, — ничего страшного, Эпсилон, как видите, не произошло. И я включаю усилитель лишь для того, чтобы поберечь ваши нервы. Кстати, вам не приходило в голову, что можно бы подать прошение о внеочередном отпуске для поправки здоровья? Морские купания в Гаграх, Трапезунде, Каролина-Бугазе очень показаны при нервной и психической астениях.

Последние слова — насчет астении — были, по сути, открытой издевкой, однако инспектор Кси нашел в себе твердость отреагировать на них вполне благоразумно, то есть принять их всерьез, как если бы это был совет встревоженного друга.

— Спасибо, Тета, — тихо произнес инспектор, — я всегда дорожил вашим мнением.

Принося свою благодарность, Эпсилон смотрел почему-то не на Тету, которой она адресовалась, а на Мака, точно самое важное сейчас была не ее, а его реакция на эту благодарность, означавшую, что инспектор в самом деле признает себя не совсем здоровым. В подобном признании оргоп-инспектора содержалась определенная возможность для Мака найти оправдание своим действиям, которые, по настоянию инспектора Кси, квалифицировались как прямое, ничем не прикрытое, посягательство на права и жизнь должностного лица. Мак, однако, оставался безучастным, словно бы весь разговор докторанта с психологом вообще не имел к нему касательства, так что просто бессмысленно было выискивать в нем какие-то благоприятные для него, Мака, возможности.

— О, — спохватилась вдруг Тета, — у меня в кармане три апельсина. Давайте поделимся, Мак: мне один, вам один…

Докторанту не удалось довести до конца своего справедливого, всем поровну, распределения: когда ладони ее, на которых лежали три апельсина, оказались в достаточной от Мака близости, он мгновенно, с поразительной быстротой и точностью, снял их и немедленно, отдирая зубами кожуру, отправил один за другим в рот.

— Мак, вы торопитесь, — спокойно, будто все, что произошло, было вполне ординарно, предупредила Тета, — спешка в еде очень вредна.

Когда апельсинов не стало, Мак выжидательно уставился на Тету, однако обратиться с прямой просьбой все же не решался.

— Хорошо, — улыбнулась докторант, давая понять, что, хотя потчевать нарушителей апельсинами не слишком логично, она сделает для него исключение.

Тета и Эпсилон вышли одновременно. За дверью инспектор сказал, что следовало соблюсти минутную паузу, тогда бы уход их выглядел более натурально. Нет, возразила докторант, именно так они не вызовут никаких подозрений, потому что поступили, как люди, которым нечего скрывать и незачем таиться.

— Пожалуй, — согласился инспектор, — хитрость, которая вся на виду, это уже не хитрость.

— Эпсилон, — очень серьезно произнесла Тета, — вы явно метите в отдел психологов!

— Что вы, — притворно испугался Эпсилон, — разве я так одряхлел, что гожусь только для гадания на кофейной гуще!

— Не волнуйтесь, инспектор, — успокоила его Тета, — вы еще недостаточно проницательны для этого.

Производя весь этот нарочно громкий обмен любезностями, оргопы неотрывно наблюдали за Маком, который был перед ними на экране. Мак не мог не слышать разговора, происходившего за дверью, однако ни в глазах его, ни в позе ничто не выдавало естественного для человека в таких обстоятельствах интереса к подслушиванию.

— Нет, — покачала головой Тета, — нет, дорогой Кси, то, что мы до сих пор делали, это штамп, схема.

— Тета, — прошептал Эпсилон, — но где гарантия, что он не водит нас за нос? В его положении притворство — самое сильное оружие. Почему я должен верить, что он добровольно отказывается от этого оружия? Все свидетели — заметьте, сочувствующие ему свидетели! — показывают, что он проявлял незаурядную ловкость, силу и смекалку. Смекалку, Тета!

— Нет, — продолжала качать головой психолог, — мы восстановили эпизоды раннего его детства — он остался равнодушным. Мы вспомнили его школьные годы — он остался холоден. Верните его в лабораториюи будет, уверяют вас, точно такой же эффект. Парадокс, но мы не знаем его прошлого.

— Ну, нет, — возмутился инспектор, — что, что, а прошлое его известно нам не хуже настоящего!

— Да, — рассмеялась Тета, — ничуть не хуже, я бы даже сказала, в десять раз лучше. Помните, Эпсилон, как настойчиво гадали граждане жизнерадостной Листригонии: что выгоднее — в десять раз больше, или в десять раз лучше?

— Я помню, Тета, как гадали граждане жизнерадостной и славной Листригонии, — улыбнулся Эпсилон, — но требую еще одного теста для нашего друга: пусть он посмотрит аварию, которая чуть не стоила ему жизни.

— Но это жестоко, это чересчур жестоко, Эпсилон!

— Не преувеличивайте, Тета: он сумел пережить реальную катастрофу, он найдет в себе силы просмотреть картинки, в которых о ней рассказывается.

Стена, точно так, как это было в двух предыдущих случаях, внезапно исчезла, и вдали, на розовом асфальте, появилась длинная, спортивной модели машина. Дорога с обеих сторон была обсажена прямоствольными тополями. Мак, поглядывая влево и вправо, все наращивал скорость, пока, наконец, не стало отдельных стволов и над волнистой белесой оградой не потянулся сплошной ряд повисшей в воздухе листвы.

Голоса не было слышно, но по движению губ отчетливо наблюдалось, что человек поет, причем, не просто поет, а норовит перекрыть гул мотора, шум ветра и лихорадочный шип колес. Приближался поворот, однако машина держалась на прежней скорости, и даже вибрация, которая усиливалась с каждой секундой и была сама по себе достаточно грозным предвестником, никак не сказывалась на действиях человека.

За поворотом случилось то, что должно было случиться: машина, хотя и благополучно прошла по дуге, вдруг рванулась вправо и, перелетев через кювет, врезалась в дерево, а Мака швырнуло в просвет между стволами. Это было исключительной удачей, поскольку он расшибся о дерево из второго ряда, то есть тогда, когда уже изрядно потерял в скорости. Впрочем, об удаче можно было говорить лишь ретроспективно, ибо человек с расколотой головой вызывал чувство неодолимого ужаса и представлялся таким же обреченным, как и горящая машина.

— Господи, — закрыла лицо руками Тета, — вы просто палач, Эпсилон!

— Палач, — усмехнулся инспектор. — Да посмотрите на него: он же сидит, как истукан, которого даже собственное несчастье не трогает.

Инспектор Кси сказал правду: Мак решительно не проявлял интереса к событиям на дороге, один только раз, когда машина взорвалась и вспыхнуло пламя, он оскалил зубы и подался заметно назад, вроде бы устраняясь подальше от огня. Но и это, последнее, было не совсем обычно, потому что никакой угрозы для него взрыв и огонь, будь они даже много ближе, в себе не заключали, а коль скоро так, уместнее было податься вперед, чтобы получше рассмотреть катастрофу и все ее последствия.

— Тета, — хлопнул себя вдруг по лбу инспектор, — он не притворяется, он в самом деле не притворяется! Тенденция к разрушению в нем настолько сильна, что все нравственные преграды рассыпаются под ее натиском. Дайте ему свободу действий, и он не остановится ни перед чем. Помните ли вы, что это значит: он и общество несовместимы, Тета! Несовместимы!

Тета внимательно слушала оргоп-инспектора, выводы которого содержали в себе прямой практический смысл, однако, когда он изложил их и умолк в ожидании ответа, она по-прежнему оставалась сосредоточенной, так что у инспектора возникло малоприятное ощущение, вроде бы вся эта сосредоточенность направлена на какие-то собственные ее мысли, а к его соображениям никакого отношения не имеет.

— Да, — спохватилась она, — я обещала Маку апельсины. А вы зря обижаетесь, Эпсилон: я поняла вашу главную мысль — о несовместимости Мака и общества. Но почему тенденция к разрушению, Эпсилон? Отсутствие нравственных фильтров — это еще не инстинкт уничтожения. Разве отсутствие положительного заряда обязательно означает, что надо искать отрицательный?

— Простите, Тета, но я не хочу заниматься физикой: мое дело — социология и мораль. А законы либо соблюдают, либо не соблюдают — третьего не дано.

— Не дано, — подтвердила докторант, — но безопасность общества — это безопасность каждого его гражданина. Каждого, Эпсилон. А произвол — не частная акция против одного гражданина, произвол — акция против общества в целом. Не будем торопиться, Эпсилон.

Перед Маком поставили плетеную корзину с апельсинами. Прежде чем приступить к еде, он стал набивать карманы. Когда карманы были заполнены до отказа, Мак тщательно осмотрел свою одежду, разыскивая углубления, которые тоже могли бы сойти за карманы, однако таковых не оказалось, и, придвинув корзину к себе вплотную, он принялся зубами и пальцами сдирать кожуру с апельсинов. Корки он сплевывал и сбрасывал на пол, хотя не стоило никакого дополнительного труда складывать их в корзину, уже целиком почти опорожненную. Инспектор Кси усмотрел в этом новое подкрепление своей версии о тенденции к разрушению, но промолчал, полагая, что оргоп-психолог сама даст аналогичное объяснение и признает его, инспектора Кси, правоту.

— Эпсилон, — рассмеялась Тета, — а ведь он чудак: корзина рядом, под самым носом, но ему приятнее сорить на пол!

— Да, — серьезно, подчеркивая эту свою серьезность, подтвердил инспектор, — приятнее, как вообще для него приятнее всякий беспорядок.

— Эпсилон, — сказала Тета, — я начинаю вас бояться: вы прямо, аки святой отец, возвещаете народу, какой его поступок с плюсом, а какой — с минусом.

Перестаньте, перестаньте ерничать, хотелось крикнуть инспектору, но вслух он произнес почему-то совсем другие слова:

— Вы очаровательны, Тета, вы очаровательнейшая женщина!

— Ай-ай, — улыбнулась Тета, — какой вы комплиментщик, инспектор. Кстати, вы могли бы вспомнить, что я оргоп-психолог второго класса и докторант социологии. Ах, какой вы злой комплиментщик. Попробуем еще один тест, Эпсилон.

Злой комплиментщик инспектор Кси подумал, что оргоп-психолог не в меру резвится и надо бы вернуть ее к норме, но претворить свою, вполне основательную, мысль в действие не успел: Мак издал душераздирающий вопль, причем поначалу невозможно было даже определить, что означает он — радость или ярость. Эпсилон совершенно автоматически, а вовсе не из страха, шарахнулся к дверям, Тета же, хотя и вздрогнула, осталась на месте, но через секунду тоже вскочила и глухо, вроде бы спазм сжал ей горло, вскрикнула:

— Эврика!

На полпути между Маком и горизонтом разостлалась обычная африканская саванна, какой она бывает в сухое время года: жухлые травы, разбросанные небольшими парками деревья, увитые лианами и эпифитами, местами голая, выжженная солнцем и пожарами, земля. Из-за деревьев, которые по первому впечатлению были совершенно безжизненны, вышло четыре огромных бабуина, вооруженных дубинами. Они двигались фронтом, соблюдая правильные интервалы, и по мере продвижения принимали все более угрожающий вид. Вдруг они остановились, бабуин, крайний справа, наклонился, подобрал с земли камень и, остервенело мотая головой, швырнул его вперед, где трава была погуще. Из травяных зарослей выскочил гепард, вдогонку ему посыпался град камней. Казалось невероятным, что вся эта каменная туча поднята всего четырьмя обезьянами.

Гепард уходил огромными стремительно следовавшими один за другим прыжками, поджав по-собачьи хвост. Бабуины продолжали швырять камни, хотя опасность уже миновала и было вполне очевидно, что теперь забота самого гепарда — уйти от опасности. Когда хищник оказался в порядочном удалении, они перестали метать камни, но все еще не могли успокоиться и с прежним остервенением мотали головами. Со стороны эта неуемная ярость могла даже представиться несколько деланной, будто бы цель ее состояла исключительно в том, чтобы показать всему стаду, которое отсиживалось в деревьях, истинные размеры минувшей угрозы. Первым угомонился вожак, и тотчас, почти без паузы, прекратили свое головотрясение трое остальных. Этот внезапный переход от крайнего бешенства к абсолютному покою заключал в себе нечто фантастическое, как если бы клокочущий гейзер мгновенно обратился в ледовое, безжизненное свое подобие.

Вдали, ближе к горизонту, еще несколько раз мелькнуло скачущее желтое пятно, в котором могли опоззнать гепарда только те, что следили за ним с того самого момента, когда он бежал, спасаясь от дубин и камней бабуинов.

Выставив дозорного, воины вернулись в стадо и улеглись под деревьями, предоставляя женам и детям рыться у них в шерсти.

— Мгы, — бормотал Мак, улыбаясь, — мгы, мгы.

Между тем, инспектор Кси наблюдал за ним и, пожимая плечами, бубнил под нос:

— Странно, явный рецидив инфантильности, детская реакция на экзотику. Странно.

— Эврика! — снова воскликнула оргоп-психолог.