Александр Щелоков Последний солдат Империи

«Силуэт американского авианосца замаячил на горизонте под вечер. Капрал Курода долго разглядывал в бинокль незнакомый корабль с огромной палубой и скошенной на бок трубой. Даже на большом расстоянии чувствовалось, какая это на самом деле громада. Однако ни страха, ни удивления Курода не испытал. Лишь озабоченно подумал, что завтра янки начнут высадку десанта, и ему, Куроде, придется их встретить, как подобает солдату. В то, что янки пошлют десант к берегу ночью, капрал не верил. Он хорошо знал — в темноте эти вояки рисковать не станут.

Устроившись на камнях Лысой скалы, прогретой за день солнцем, Курода заснул. Пробудившись посреди ночи он еще раз оглядел в бинокль корабль противника и удивился, что тот застыл в океане, обозначив себя стояночными огнями. Для военного корабля это было по меньшей мере непростительной беспечностью, но янки есть янки и от них всегда можно ожидать чего угодно. Курода прислушался к равномерному шелесту волн, убедился, что на берегу ничего не происходит, и снова крепко уснул.

Едва забрезжил рассвет, капрал занялся делом. На Лысой скале он установил два пулемета, разнеся их друг от друга на двадцать шагов. Закрепил оружие камнями, приладил к спусковым крючкам шнурки, пропустил их через вбитые в камень колышки. Теперь, потянув за поводки, он мог заставить стрелять оба пулемета, не приближаясь к ним. Сам Курода расположился посередине позиции.

Низкорослый, скроенный грубо и прочно, он походил на колоду, узкую снизу и широкую поверху. У него было круглое, будто очерченное циркулем лицо с приплюснутым широким носом, узким ртом и тяжелой нижней челюстью. Немигающие глаза глядели на мир внимательно, словно постоянно прицеливались. Медлительные, хорошо выверенные движения капрала маскировали его способность бросаться вперед с силой и скоростью разжимающейся пружины. В нем жила постоянная настороженность, которая не ослабевала даже во сне.

Рядом с собой — справа и слева — Курода положил два пистолета-пулемета Томпсона с постоянным прицелом и свою любимую винтовку — «арисаку». Предстоявший бой капрала нисколько не страшил. Он слишком хорошо знал противника. Высадившись на берег янки остановятся, едва попадут под обстрел. Эти вояки не умеют идти напролом. Они обязательно вызовут авиацию. Начнется бомбежка. Это, конечно, похуже атаки морской пехоты, но и бомбежку Курода готов был пережить. Кое-какой опыт у него уже имелся. Как никак капрал уже пятнадцать лет держал на этих камнях оборону.

На тропический остров Кулатан девять солдат японской императорской армии под командованием капрала Куроды высадили с эсминца «Ивадзима» в июне сорок третьего года. Покрытый густым лесом остров был необитаем, и командование решило разместить здесь пост раннего оповещения флота о появлении американских самолетов. Спустя полгода с проходившего мимо транспорта «Ниссио-мару» на Кулатан забросили запас провианта и боеприпасов.

То был последний контакт Куроды с соотечественниками. Дальше он и его солдаты продолжали войну сами.

Первым погиб рядовой Цугумиси. Его укусила в ногу лесная змея. Солдаты — неотесанная деревенщина — восприняли случившееся как предвестье беды и упали духом. Курода сам решил расправиться со змеей, чтобы дать подчиненным урок мужества. Два дня он сидел на поляне, где аспид настиг Цугумиси. Змея появилась внезапно. Поначалу слегка дрогнули лезвия сочной осоки на краю болота. Потом зашелестела сухая трава. Курода напрягся, зажав в руке, обмотанной полотенцем, штык, снятый с винтовки. На поляну, легко скользнув по земле, выползла гадюка огромных размеров. Обдери с такой кожу и можно сшить прекрасный пояс на брюхо среднего по весу борца сумо. Черное тело змеи, перехваченное желтоватыми опоясками, маслянисто играло мускулами. Заметив противника, змея мгновенно свернулась в кольцо, высоко подняла голову, отчего та стала похожа на ладонь человека, готовую к тычку.

Курода шевельнул левой рукой, отвлекая внимание гада, и когда голова качнулась влево, он молниеносным ударом штыка рассек змею пополам.

Изрезанное на части пресмыкающееся солдаты поджарили на костре и съели. Казалось, все несчастья отведены. Однако в течение месяца один за другим от лихорадки умерли рядовые Комуро и Наганари. В отделении осталось шестеро, не считая командира.

В один из дней марта сорок пятого года ближе к вечеру на Кулатан высадился американский десант — тридцать пять морских пехотинцев с двумя офицерами. Вдали у самого горизонта маячили силуэты крейсера и двух эсминцев. Что собирались делать на Кулатане янки Куроде не было ясно. По всему казалось, что они не знают о присутствии японцев на острове.

Десантники держались на берегу без всякой осторожности. Они вытаскивали из тупоносых катеров тяжелые ящики, гоготали, громко орали и переругивались. Курода в душе негодовал — ему предстояло вступить в бой не с организованным подразделением, а с табором наемных уборщиков кукурузы. Тьфу!

Натянув на пляже тенты, закутавшись в противомоскитные сетки, янки устроились на ночевку. Их покой охраняли два часовых.

Курода наблюдал за поведением врагов с нескрываемым презрением. Ишивата и Такеда — ловкие парни — бесшумно сняли охрану. Остальное не составляло труда. В ту ночь пировали ножи. Бесшумные, острые, злые. Всех, кто высадился на берег, перерезали одного за другим.

Той же ночью солдаты Куроды перетаскали трупы и побросали их со скалы в Голубую бухту. Тенты сняли. Захваченный провиант и оружие перенесли в джунгли.

На Лысой скале напротив песчаной косы Курода поставил сразу три пулемета, прибавив к одному своему два новых, захваченных у янки. Приготовившись, стали ждать.

К полудню, не получив сигналов от десанта, командир эскадры выслал к острову катер. С него на берег сошли три солдата. Они сиротливо бродили по пляжу, изучая место, где еще вчера вечером располагался десант. Ничего, что могло бы рассказать о случившемся, не обнаружили. По команде офицера с катера высадился взвод морской пехоты. Янки развернулись цепью и двинулись в глубину острова. И вот тогда по ним ударили пулеметы…

С места боя невредимым ушел только катер. А час спустя над островом появились американские самолеты. Они шли густыми волнами — одно звено за другим — как на полигонных учениях. Над какой-то невидимой линией строй распадался, и машины, ревя моторами, поодиночке устремлялись к земле, роняли на нее смертоносный груз. Воздух стонал от грохота взрывов. Тяжелые удары осыпали землю каменным дождем, рвали барабанные перепонки. Оранжевые вспышки слепили глаза. Остров сотрясался до основания. Трещали заросли бамбука. А самолеты все шли и шли…

В тот день погибли Кабаяси, Нагата, Ишивата, Такеда, Масасиге. Остались в живых только двое — капрал Курода и рядовой Хацуми. После бомбежки, собрав американское оружие, оба снова залегли на Лысой скале. Они были готовы встретить янки огнем, но те новых попыток высадиться не предпринимали. К вечеру корабли растаяли в океане, и над островом снова воцарилась тишина.

Два года спустя Хацуми умер. Он ушел проверить рыбацкую снасть и не вернулся. Курода отправился на поиски и обнаружил солдата. Он сидел у большого камня на самом берегу океана. Безвольно опустившиеся плечи, руки, разбросанные в стороны, полуоткрытый рот без слов говорили — товарищ умер. Просто так, от старости. Ему шел пятьдесят первый год, и он отбыл в страну предков безболезненно, тихо.

Капрал остался на острове один…»

Полковник Юрий Михайлович Лялин шагал по ковровой дорожке коридора вдоль ряда тяжелых, наглухо закрытых дверей. Шагал бодрым легким шагом хозяина, который осматривает только что купленную недвижимость. Энергичный, полный здоровья, силы и уверенности, он уже знал: только считанные дни отделяют его от солидной должности, которая позволит обрести огромную власть над одним из направлений советской военной разведки.

В большом таинственном доме, о котором даже хорошо осведомленные офицеры, отдавшие многие годы армейской службе, знают лишь понаслышке, Лялин не был новичком. Он ориентировался здесь не только в расположении коридоров, но и в хитросплетениях личных и служебных отношений, которые связывали и разделяли сотрудников могущественной конторы. Именно в этом здании он начинал службу еще не Юрием Михайловичем, а лейтенантом Юриком, как его ласково называли уже ушедшие в прошлое полковники и генералы.

Юрик обладал немалыми талантами. Он, например, с детства понял, что живет в мире, где процветает тот, кто умеет доставать. В их доме слово «купить» почти не звучало. Папа — полковник интендантской службы — сделал карьеру на том, что умел доставать все. Он обеспечивал мыслимыми и немыслимыми благами своего генерала во всех случаях, когда возникала необходимость. А необходимость возникала почти ежедневно. То требовалась свежая байкальская рыбка командующему армией, то дубленка жене начальника штаба военного округа, то норковые шкурки на шубу теще маршала из Москвы, то заграничная кафельная плитка для отделки сортира любовнице заместителя начальника управления кадров. И все это Лялин старший доставал мигом, без промедления и разговоров. Его старания в конце концов окупились сторицей. Командарма перевели в Москву в министерство, где как оказалось, также требовалось что-то доставать, причем в объемах больших, чем раньше. Поэтому верного полковника без проволочек перетянули в столицу. Издавна говорят, что город Ростов — отец, Одесса — мама, Чита — едрена мать. Так вот, попасть из Читы в первопрестольную — это не халам-балам! Смешнее всего, что контора, в которую приписали Лялина-старшего оказалась прямо на Красной площади, напротив Спасской башни Кремля, чем новоиспеченный генерал страшно гордился.

Юрик рос мальчиком трезвым и никогда не баюкал себя надеждой на случай. Это ведь все байки для дураков, будто старательных примечают, талантливых отбирают, пестуют и двигают вверх. На самом деле везет в жизни и службе лишь тем, кто ухитряется на ходу прицепиться к тому, что уже само едет и может везти. Поэтому Юрик сумел выбрать момент и ухватился сразу за поручень маршальского салон-вагона.

Окончив Московское общевойсковое военное командное училище, он с первых шагов в карьере обставил папу, потому что женился не на учительнице из неведомого человечеству поселка Урулюнгуй, а, презрев насмешки однокашников, повел под ручку в загс дочку маршала — перезревшую толстозадую девицу, уже успевшую побывать замужем — дважды официально и один раз просто так, ради разминки и пробы сил.

Верный расчет позволил Юрику начать офицерский путь не таская ноги в замызганных сапогах по полигонной грязи, а скользя в начищенных до блеска ботинках по ковровым дорожкам коридоров Генштаба. Старый маршал, брюзгливый и вздорный, мучимый хроническими запорами и геморроем, очередного зятя не жаловал, но из принципа не мог позволить ему увезти дочь за кольцевую дорогу, опоясывающую столицу. Юрик стал адъютантом начальника одного из управлений военной разведки.

Всего месяц потребовался Юрику, чтобы разобраться в своих обязанностях по отношению к домочадцам и окружению шефа — генерал-лейтенанта Владимира Константиновича Ковшова. А тонкости здесь были немалые. Еще не старый, сохранивший к пятидесяти годам половую пылкость и амурные желания, генерал умело делил время между службой и молоденькой программисткой из вычислительного центра конторы. Проникнув в эту опасную тайну, Юрик начал весьма интересную игру. Всячески прикрывая легкий флирт своего шефа, он решительно взял на себя заботу о его супруге. Помогло то, что Юрик при первой же встрече с генеральшей сумел правильно оценить натуру и желания сиятельной Калерии Павловны.

Породистая, сытая дама, обладавшая всеми мыслимыми благами в небогатой стране — двумя квартирами в городе, двумя дачами в Подмосковье — собственной и казенной — была готова черпать радости жизни полными пригоршнями, но обстоятельства сурово сдерживали ее порывы. Первым и главным тормозом являлась служба мужа, которая отнимала у него не только свободное время и силы, но даже его славное имя. Какой-нибудь генерал-майор, комендант гарнизона, едва получив назначение становился известным каждому мало-мальски грамотному человеку, читающему газеты, а ее Вольдемар, возглавлявший одно из направлений всесильной советской разведки, даже в среде военных выглядел неким бесплотным духом, на которого полагалось смотреть, не узнавая, а любопытство, проявленное некстати, считалось плохим тоном и строго пресекалось.

Между тем в пышнотелой сановной супруге генерала после рождения поздней дочери созрела мучительная жажда плавиться и сгорать в испепеляющих плотских страстях. Занятый делами муж во время не сделал этого открытия, и Калерия Павловна томилась наедине со своими желаниями, как вулкан, полный раскаленной лавы и затаившийся до неизбежного извержения.

Юрик впервые встретил мать-начальницу на одном из ведомственных армейских торжеств в Центральном доме Советской Армии. Едва войдя в зал, он заметил своего шефа, который в мешковатом сером костюме стоял у колонны, поддерживая жену под локоток. Тряхнул головой, как конь, отгоняющий мух, и спросил:

— Могу я пригласить вашу супругу на танец, Владимир Константинович?

Генерал, давно ждавший момента, чтобы сходить в тайный начальственный закуток с бесплатной выпивкой и закусками, обрадовано подтолкнул супругу к лейтенанту.

— Это мой мальчик, Каля. Юрий Михаилович…

Генеральша оглядела молоденького офицера, как опытная хозяйка поросенка, предназначенного на заклание к званому обеду. Оценила узкую талию, широкие плечи, крепкие руки, нагловатые, по-бараньи выпуклые глаза, в которых поблескивало нескрываемое желание. Все это ей понравилось, и она протянула руку:

— Очень приятно. Я буду звать вас Гарриком, Можно?

— Конечно, — согласился Юрик, — Называйте! Так мы танцуем?

Он даже не пытался сопротивляться: Гаррик, так Гаррик, ничем не хуже, нежели Юрик или Егор, как его пытался называть занудистый тесть — старый маршал.

Генеральша кивнула и улыбнулась:

— Танцуем.

Юрик, поймав такт, сильной рукой подхватил супругу шефа, прижал к себе покрепче, чтобы ощутить приятное касание пышной груди, и повел в водоворот танца. От генеральши пахло дорогими французскими духами. Она танцевала с упоением, и после первого тура от нее потянуло тонким возбуждающим запахом разогретой плоти.

Когда вальс отгремел, Юрик проводил генеральшу к колонне, у которой она недавно стояла с супругом. Генерала на месте не оказалось. Оставлять даму одну было неприлично. Склонившись к круглому аппетитному плечу партнерши, почти касаясь щекой завитка золотистых волос, Юрик шепнул ей на ухо фразу, которую продумал заранее:

— Простите, Калерия Павловна, но, танцуя с вами, я понял, как можно больнее всего наказать мужчину.

— Как же? — генеральша удивленно вскинула брови, под которыми лучились большие откровенные глаза.

— Только чур, без обиды. Мы ведь не маленькие.

— Конечно, Гаррик.

— Самое тяжелое наказание танцевать с такой женщиной, как вы, и ощущать, что нас разделяет так много ткани…

Он заранее был готов ко всему — к извинению, к необходимости признать свою армейскую невоспитанность и стушеваться, признав поражение, но генеральша оценила шутку.

— В таком случае, — улыбаясь сказала она, — я накажу вас за откровенность еще раз. Вы танцуете танго?

Он танцевал…

В конце вечера Юрик проводил генерала с супругой к машине. Пожимая лейтенанту руку, Калерия Павловна капризно сказала мужу:

— Воля, я пригласила Гаррика к нам на среду…

В среду на даче генерала отмечался какой-то семейный праздник. Настолько семейный, что встретиться Юрику с гостями не удалось.

— Ты прости, — по-свойски предупредил его генерал, — вышло не очень ловко. Заболела наша постоянная работница. Калерия Павловна просит тебя помочь ей по хозяйству…

Весь вечер Юрик, засучив рукава, орудовал на кухне, так и не появившись в гостиной. Зато поблагодарить его за труды сюда пришел сам шеф. Красный от выпитого, добродушный от хорошего настроения, он был мягок и мил.

— Ты уж не обижайся, — простецким тоном отца-командира, знающего, что при любом раскладе карт прощение ему будет дано, произнес он. — Так все глупо вышло. А ты нас выручил. Не протестуй. Выручил. Без тебя не знаю, что было бы. Поверь — я твой должник.

— Рад стараться, — пытался отшутиться Юрик. Но генерал тона его не принял.

— Я говорю серьезно. Ты меня выручил. Понял? И еще одна просьба. Я уезжаю в город. Срочно. Гости сейчас рассосутся. Будь добр, помоги супруге до конца во всем разобраться. Сама попросить тебя она стесняется.

После отъезда хозяина вечеринка отшумела быстро и незаметно. После полуночи Калерия Павловна, вдохновленная и воздушная появилась на кухне. Подошла к Юрику, стоявшему в кухонном фартуке, беззастенчиво положила ему полные, пахнущие свежестью руки на плечи.

— Ты устал, мальчик? — спросила она тоном заботливой матери и сообщила. — Наконец мы одни…

— Я бы выпил, — выразил желание Юрик, придвинув хозяйку к себе и коснувшись ее щеки губами.

Они прошли в гостиную. Он устало опустился на диван. Хозяйка наполнила хрустальные бокалы шампанским. Протянула один ему. Юрик встал. Они чокнулись. Выпили. Он принял пустой хрусталь из ее рук и поставил на стол. Затем обнял хозяйку и увлек на диван.

В первые мгновения Юрик даже испугался. Потревоженный им вулкан сразу взорвался и плеснул обжигающей лавой. Калерия Павловна забилась в тяжелой дрожи. Она стонала, кусала губы и руки, напрягалась как струна, костенела в неведомой муке, закатывала глаза и вдруг расслабленно опадала, так что было трудно угадать — жива она или нет.

Но через миг все начиналось снова — дрожь, стоны, кусание рук…

Только через полчаса они сели на диване, ошеломлено глядя друг на друга. Отдышавшись, Калерия Павловна поправила прическу, встала и, ощупав себя, капризно сказала:

— У, противный! Платье испортил! Я вся мокренькая…

— За чем же дело? — спросил Юрик насмешливо. — Раздевайся!

И, откинувшись на спинку дивана, жадными глазами следил за тем, как она раздевалась.

Ночь прошла в голубом тумане…

«Я один» — эта мысль ошеломила Куроду. Он поднял голову и увидел, что мир вокруг изменился. Джунгли выглядели зловеще темными, и хотя он излазил их вдоль и поперек, заросли вдруг наполнились таинственной угрозой. Шум океана, мерный, глухой, звучал пугающе.

Капрал стоял на скале, не находя сил стронуться с места. Казалось, что со смертью последнего товарища мир потерял одушевленность, разом превратился во враждебную, полную опасностей стихию. С востока наползали тяжелые тучи. Небо сделалось черным и только на юге у горизонта оно синело. Вдруг, найдя невидимую щель в обложных тучах, вниз прорвались оранжевые лучи солнца и повисли, словно натянутые струны между небом и океаном. Отраженные водой, они рассыпались как перья красочного веера, расцветив поверхность вод в оранжевые, золотисто-желтые и изумрудно-зеленые тона.

Пир красок продолжался недолго. Тучи сдвинулись, погасли, оборвались солнечные струны. Море померкло. Стал черным белый песок побережья. На мир надвинулась мгла, в которой остался лишь один звук — нарастающий гул океана. Он гудел, набирая силу, гудел угрожающе и свирепо. Мощный порыв ветра ударил по зарослям бамбука, и они зашумели густо, монотонно.

Страх одиночества прошел. Курода уже понял: солдат везде и всегда одинок. Будь он в окопе, где рядом товарищи, будь на борту десантного корабля, где таких, как он, сотни — от собственной судьбы не уйти. Та пуля, которая ему предназначена, выберет его одного; та смерть, которая ему отпущена, никого другого по ошибке не прихватит, не унесет. Солдат всегда одинок и его одиночество — это его судьба.

Поудобнее подхватив винтовку, Курода вогнал патрон в патронник и больше не выпускал оружия даже во сне.

Армейским тесаком, проявляя упорство и волю, он вырезал в массиве туфа длинный ход и уютную камеру. В ней было сухо и тихо даже в дни жестоких штормов и обвальных ливней. Сюда он снес запасы оружия и боеприпасов. Здесь, вбив в стены бамбуковые колышки, развесил свое обмундирование, чтобы в нужный момент быть одетым по форме.

Продуктов на острове хватало. Рыба, кокосы, бананы. В один из дней лет восемь назад волны пригнали к берегу стадо свиней. Где-то должно быть утонул транспорт, перевозивший животных. Свиньи прижились в болотистой части острова и составляли неплохую прибавку к рациону капрала.

Чтобы не забыть язык, Курода каждый день вслух читал устав, пел песни и сочинял письма родным и знакомым, записывая их палочкой на песке. Вскоре он знал устав наизусть и вечерами, обращаясь к океану, декламировал его во весь голос.

Курода считал не дни, а полнолуния, делая зарубки на длинной бамбуковой палке. По его подсчетам война длилась уже пятнадцать лет. Она началась в шестнадцатом году эры Сева, ознаменованной божественным правлением императора Хирохито, а сейчас шел уже тридцать первый год той же эры.

От командиров, приказавших отряду держать оборону на Кулатане, известий и новых приказов не поступало. Судить о том, как идут боевые дела, кто побеждает, а кто проигрывает, Курода не имел возможностей. Свой воинский дух он крепил сам, ежедневно отдавая честь портрету императора. Капрал строго держался формулы, гласившей, что личная жизнь каждого японца обретает смысл только в содействии императорскому правлению. Отдав честь Божественному избраннику и яростно крикнув «Банзай!», Курода начинал ежедневный обход острова.

Война есть война и притуплять бдительность он себе позволить не мог.

Появление на горизонте вражеского кокубакана — авианосца — придало жизни новый импульс, наполнило ее глубоким смыслом. Куроде стало вдруг ясно, что не очень сладко приходится в этой войне поганым америкашкам, коли им потребовалось так много времени, чтобы повторить попытку захвата Кулатана.

Долго ему пришлось ждать этой встречи, долго…

— Додзо, наннаритомо! — Пожалуйста, я к вашим услугам, господа!»

Пройдя почти весь коридор, Лялин остановился на миг у массивных начальственных дверей. Потому, насколько далеко тянулась глухая стена, можно было судить о внушительных размерах генеральского кабинета.

В приемной, как и положено, бдил порученец — молоденький капитан, отутюженный и блестящий. Он был полон штабной наглости, которая в свое время переполняла и самого Лялина.

— Вы к кому? — вскочив из-за стола, будто подброшенный пружинкой, капитан бросился наперерез посетителю.

Лялин внутренне улыбнулся. Нет, он был умнее и вел свою игру куда тоньше. Наглость хороша лишь в известных пределах, и ее надо умело дозировать. Капитан явно переоценил себя и подставился.

— Послушайте, капитан, — в голосе Лялина звенела холодная сталь, — насколько мне известно, в воинских учреждениях незнакомые офицеры взаимно представляются. Младшие по званию делают это первыми. Вам известен такой порядок или его уже отменили?

Лицо капитана пошло багровыми пятнами. Он уже привык к тому, что входящие в приемную старались выказывать ему знаки внимания и в своем большинстве откровенно заискивали. И вдруг такой щелчок по носу…

— А потом ваш дурацкий вопрос: «Вы к кому?» Не к вам же в конце концов сюда ходят. Разве не так? Вот я и займусь вашим воспитанием.

Лялин легко отодвинул растерянного капитана от начальственной двери, открыл ее.

— Мы еще поговорим с вами об этике и вежливости…

— Гаррик!

К изумлению растерянного порученца его генерал сам поднялся из-за стола и пошел навстречу полковнику. Капитан поспешно прикрыл дверь.

Генерал протянул Лялину руку, крепко сдавил его теплую ладонь. Показывая на кресло, радушно предложил:

— Располагайся. Я рад, что ты приехал.

За два года, которые они не виделись, Ковшов заметно сдал. Благородно серебристые волосы поредели. Под глазами образовались мешки. Ослабевшие надбровные мышцы позволили бровям опуститься вниз, и они наплывали на глазницы, сужая их. От этого изменился и взгляд. Он стал унылым, невыразительным, словно на мир генерал глядел в прорезь амбразуры.

— Я рад, что ты приехал, — повторил Ковшов. Он прошел к своему столу, нажал на какие-то кнопки на пульте.

— Береженого бог бережет.

Лялин понял — включена система защиты от подслушивания. Улыбнулся понимающе.

— Допекают?

— Ты не представляешь, что здесь происходит, — ушел от прямого ответа генерал.

— Кое-что представляю.

— Именно кое-что, поскольку ты за всем наблюдал со стороны. Между тем, чтобы понять, отчего врут часы, надо заглянуть в механизм.

— Так плохо?

— Не то слово. Вот почему я рад твоему приезду.

— Взаимно, Владимир Константинович.

— Взаимно, но неравноценно. Ты рад возвращению домой. Это понятно. А я рад, что рядом появился верный человек. Мне нужна надежная опора.

— Буду стараться.

— Только на это и надеюсь. Дела предстоят серьезные.

— Что-то новое?

— Да, Юра. Новое и, если на то пошло, опасное. Надо срочно спрятать лучшую часть агентуры.

— Сворачиваем работу? — в голосе Лялина прозвучало нескрываемое удивление.

— Нет, будем спасать верных людей. Пока не поздно.

— Вы не паникуете, Владимир Константинович?

Генерал нервно усмехнулся.

— Вот о чем ты подумал. Нет, Юра, не паникую. Ты знаешь — я солдат. Не смотри такими глазами. Да, у меня брюшко, у меня лампасы и собственная дача. Но я не из элитного рода. До этого кресла полз по-пластунски. Под выстрелами. Нутро у меня солдатское. И мне больно видеть, как армию убивают. Ее топчут. Ее забрасывают грязью, обсирают. Ты посмотри, что с соседями выделывает господин Бакатин. Представь себе, что такого же Мамая подберут для нашей конторы. Склизкого, угодливого. Он не потащит в американское посольство образцы новейшей подслушивающей аппаратуры, как Бакатин. Не знаю, подарили там ему жвачки или нет. Но наш может отдать агентурные списки. Меня это пугает…

Генерал нисколько не лицемерил. Старый служака, вкусивший власти, он тем не менее был по-солдатски предан делу, которому присягнул и в наступившее смутное время болезненно переживал разрушение государственного могущества второй великой державы мира. Больше всего его пугала не собственная отставка, которая могла состояться в любой момент, а то, что созданная и отлаженная с таким трудом система военной разведки попадет в некомпетентные руки временщика вроде Бакатина, будет развалена, а сеть агентуры предана и провалена. Поэтому хотелось ему иметь рядом с собой людей, на которых можно положиться в черное время. К таким он относил и Лялина.

Генерал достаточно хорошо знал и слабости и сильные стороны полковника, но считал, что достоинства все же перевешивают недостатки.

— Вот, Юра, пока я здесь, надо будет сделать все, чтобы увести от провалов наших лучших помощников. Наших друзей. Если их продадут, а еще хуже — сдадут за жвачку, русской военной разведке пятно позора не удастся смыть вовек.

— Я понимаю, — сказал задумчиво Лялин и крепко потер затылок. — Прекрасно понимаю.

— Именно на это надеюсь. Найти помощника не трудно, однако мне нужен ты. Здесь без полного доверия не обойтись.

— Спасибо, — сказал Лялин и кивнул, обозначив нечто вроде благодарственного поклона.

— Может случиться все. Рухнет армия. Распадется страна. Тлен охватит общество. Но пройдет время, и Россия воспрянет. Она не может не воспрянуть. И тогда обстоятельства вновь потребуют объединения. Вспомнят об армии. К этому времени нам и надо сохранить кадры разведки.

— Я думаю, обвал не может быть столь сокрушительным, как вы полагаете.

— Блажен, кто верует. Однако, не забывай о Горбачеве.

— А что он?

— Он?! Это не просто человек. Это вирус. К сожалению, я в бактериологии ни бум-бум.

Лялин раскатисто засмеялся.

— Если вирус, то какой болезни?

— Социального СПИДа, по меньшей мере.

Генерал замолчал и строго поджал губы. Взял карандаш из подставки, постучал им по столу.

— Хорошо. Когда я обязан приступить к делу?

— Все зависит от того, когда утвердят твое назначение. До этого времени, извини, я не могу тебя допустить к обязанностям.

— Я понимаю. А как долго придется ждать?

— Ты хорошо знаешь порядки. Мы не можем выказывать своих пристрастий. Потому вносим в списки три-четыре фамилии, хотя сам понимаешь, контора делает ставку на одного. Остальные в список добавляются, так сказать, в порядке бюрократической формальности.

У Лялина неприятно заскребло на душе. То, что издали казалось делом решенным, могло и не состояться в действительности.

— Как часто бывают случаи, когда тот, кого вы намечаете, в инстанции не проходит?

— Бывают, но редко. Мы научились делать икебану. Главный цветок обставляем сухими ветками. Только слепой не заметит, кого надо выбрать.

— И все же?

— Бывает, я тебе сказал. В случаях, когда мохнатая лапа туза сверху подсовывает своего ставленника. Против не попрешь. Туз и в Африке — туз. Так ведь?

— Честно говоря, я расстроился.

— Нет причин.

— Если не секрет, кто в списке?

— Естественно, секрет. Но тебе скажу. Из козырных только ты и Дымов. Остальные на место не тянут ни по каким статьям.

— Жалко, если я перебегу дорогу Дымову. Он мужик стоящий.

— Не переживай. Это место твое. Для Дымова найдется другое дело.

— И все же я зря спросил. Теперь душу будет точить совесть.

— Ладно, оставь университетскую щепетильность. Интересы дела важнее. У тебя ведь отпуск? Вот и погуляй.

— У меня небольшой сувенир для Калерии Павловны.

— Уволь, — генерал поднял ладонь, отгораживаясь. — С Калерией Павловной решай сам. Она дома, можешь звонить. Время у тебя есть.

Из Главного управления Лялин вышел озабоченный и хмурый. Бросил взгляд на свою машину — синий «форд-таурус», пристроившийся на стоянке, и неторопливо двинулся к метро. По привычке огляделся. За ним никто не последовал.

В подземном переходе метро Лялин подошел к таксофонам. Поискал в кошельке монетку. Снова осмотрелся. Снизу доносился глухой шум проходящих поездов. Мимо него спешили зачуханные, озабоченные москвичи. Две бабы, явно приезжие, на ручных колясках волокли огромные торбы. Спешили на барахолку. Ничего настораживающего. Да и почему здесь ему ждать опасности? Он же дома!

Лялин набрал номер. Выждал, когда пройдут ровно три вызова. Повесил трубку. Опять набрал тот же номер. «Лопухов», — ударил в ухо ответ. Не произнося ни слова, Лялин повесил трубку. Чертыхнулся, как чертыхается каждый, кого за собственную монетку автомат соединяет не с тем, с кем бы хотелось. Махнул рукой, перешел к другому таксофону. Еще раз набрал номер.

— Калерия Павловна? Здравствуйте, милая! Это Гаррик. Можно я к вам загляну на минутку?

— Гаррик! — голос генеральши звенел радушием. — Ты нас не забыл? Мы ждем, приезжай.

В небольшом кабинете высокого посольского дома, за глухой без окон стеной, под звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов немолодой, коротко остриженный мужчина просматривал бумаги. Внезапно под правой рукой тихо пискнул зуммер внутреннего телефона.

— Джеф? Мне нужно срочно к тебе зайти.

— Денни? Давай, я жду.

Нажав на клавишу, хозяин кабинета разблокировал запирающее устройство. И тут же на пороге появился Денни Гаррисон, лысеющий толстячок, домашний, уютный, ничем не похожий на кадрового офицера разведки с двадцатилетним стажем.

— Что стряслось, Дэнни?

— Вчера в Москву прибыл Дворянин. По нашим условиям он должен выйти на связь только через неделю.

— И что?

— Он только что звонил в «Русам» и потребовал немедленной связи.

— Это тебя пугает?

— Скорее озадачивает.

— Насколько я знаю, Дворянин в своих действиях предельно осторожен. Если просит связь — это серьезно. Где он должен сделать первую закладку?

— На первой точке. В сквере у Ржевского переулка и улицы Воровского.

— Проверьте еще раз: если вызов сделан с точным соблюдением условий, надо выслать к тайнику человека.

— Да, сэр.

— И максимум осторожности, Дэнни.

Толстячок улыбнулся.

— Будем стараться, Джеф.

К удивлению Лялина, на звонок дверь открыла не домработница, как бывало в прошлые годы, а сама хозяйка — дородная Калерия Павловна.

— Гаррик! — воскликнула она и протянула навстречу пухлую, сладко пахнущую руку. — Мы так рады, так рады! Как ты возмужал! А мы все стареем. Боже, как летит время!

— Калерия Павловна! О каком времени вы говорите? — поспешил успокоить хозяйку гость и приложил руку к губам. — Вы в самом прекрасном возрасте!

Дверь одной из комнат открылась, и оттуда выпорхнула генеральская дочь — двадцатилетняя Леночка.

— Гаррик! — она бросилась ему на шею и повисла, согнув ноги в коленях. — Я вас конфискую на весь день. Можно, мама?

— Леночка, — голос Калерии Павловны прозвучал с фальшивой строгостью. — Нельзя так фамильярно. Ты крайне бесцеремонна. Юрий Михайлович только приехал. Куда ты собираешься его потащить?

— В театр. У меня два билета в партер Ленкома. И нет порядочного мужчины, чтобы взять с собой. Ни одного.

— В театр? Как вы смотрите на такое предложение, Гаррик? Вас это не утомит?

Старушка явно не желает остаться с ним наедине, понял Лялин и с преувеличенной радостью воскликнул:

— Что вы, милая Калерия Павловна! С корабля в театр — разве такое может утомить?

Хозяйка довольно засветилась и добродушно благословила:

— Не позже полуночи, Леночка. Чтоб нам с папой не волноваться.

— Есть, госпожа генерал-полковница!

Леночка вскинула руку ко лбу и шутовски отдала честь, смешно выворачивая ладошку наружу.

— Вы с машиной, полковник?

— Леночка, милая, в наш век и без колес? Обижаете!

— Тогда идем. Чур, я за рулем.

— Желанья вашего всегда покорный раб, из дней своих я вырву полстраницы, ведь вы же знаете, я слаб пред волей женщины, тем более девицы…

— Боже, мамочка! Полковник говорит стихами. Я потрясена!

Они спустились во двор. Лялин распахнул дверцу машины перед Леночкой. Она села за руль с явным удовольствием. Откинулась на спинку.

— Так что мы поедем смотреть? — спросил Лялин, устраиваясь рядом с очаровательной водительницей. Леночка скривила губы и презрительно фыркнула.

— Господи, такие прекрасные стихи и такая серость вопроса. Я, можно сказать, отбила его у мамули с правом на свободный полет, а мой рыцарь Айвенго готов сложить меч и провести пару часов в еврейской забегаловке, именуемой нынче театром. Неужели у вас нет предложений поинтересней?

— Прошу прощения, — он взял ее руку и поднес к губам. — Но я здесь в некотором роде инопланетянин. Только что с того края земли, где живут антиподы.

Леночка благожелательно улыбнулась.

— Только это вас извиняет.

— Благодарю, ваше высочество, — он произнес фразу по-английски, и Леночка с легкостью перешла на тот же язык:

— Я приглашаю вас к нам на дачу. Там сейчас никого. Вы не трус, рыцарь Айвенго?

— Я не трус, но как к этому отнесется мама? Вдруг она нагрянет туда же?

— Полковник, держитесь смелее. Мама будет на другой даче. У нее теперь новый пихарь.

— Что, что? — не понял Лялин.

— Любовник, хахаль, или как там по-английски?

— Ну, милая, вы себе позволяете, — движением, каким прихватывают непослушных детей, чтобы их наказать, он взял ее за руку, слегка сжал и притянул к себе. К его удивлению она не сопротивлялась, а прильнула к нему, левой свободной рукой охватила шею.

— У, какой! — сказала она капризно. — Обожаю смелых.

Она закинула голову, ища губами его губы.

Лялин легким, но достаточно твердым движением отстранил ее.

— Не жгите спичек, милая, там, где нет возможности разжечь костер.

Леночка звонко рассмеялась.

— Поехали!

Машина тронулась.

— Кстати, а где ваша верная Гертруда? — спросил Лялин. — Я ее почему-то не увидел.

— Гертруда? — голос Леночки наполнился презрением. — Папа ее выгнал с треском. Он случайно узнал, что она стукач из КГБ…

Леночка оказалась прекрасной водительницей. Она гнала машину ровно и уверенно. Лялин откинулся на спинку и чуть прикрыл глаза.

Нет, генерал не мог не знать с самого начала, что его домработницу КГБ не оставит без внимания. Просто выгнать ее из дому в прошлые годы было сложнее, чем сейчас, когда КГБ пошатнулся и закачался.

Он вспомнил их первую встречу.

— Гертруда, — представила ее Калерия Павловна. — Наша экономка.

И тут же пояснила:

— Она не немка, Гаррик. Гертруда — это героиня труда. В духе времени, верно?

— Очень приятно, — сказал Юрик и остановил внимательный взгляд на экономке.

Гертруда была женщина-богатырь, похожая на живой монумент: высокая, с бодрой массивной грудью, с плотным телом — попробуй ущипни, не сумеешь. В то же время природа не обделила ее простой красотой: во всю щеку румянец, сметанно-белая кожа, алые сочные губы, коса, уложенная кольцом в три витка на голове. И все же за кажущейся простотой экономки Юрик ощутил нечто настораживающее. Слишком уж острым был взгляд ее холодных внимательных глаз, слишком уж старалась она угодить хозяйке даже в ситуациях, когда мало-мальски уважающая себя домработница постаралась бы проявить характер. На такое чаще всего идут люди, чьи служебные успехи зависят от того, как они ладят с хозяевами. Догадаться, какое ведомство руководит «героиней труда», особого труда не составляло. А раз так, Юрик решил, что просто необходимо Гертруду обратать, поставить под седло.

Однажды, когда Калерия Павловна отбыла на дачу, Юрик явился к Ковшовым. Дверь открыла Гертруда.

— Хозяев дома нет, — холодно объявила она, стоя на самом пороге. Таким тоном в старинных пьесах служанки произносят фразу: «Барыня уехамши и не будет».

— Нешто и входить не велено? — дурачась, в духе той же пьесы откликнулся Юрик. — Мы же завсегда и без барыни пообщаться можем.

Гертруда поджала губы и отступила в глубину прихожей. Юрик вошел, толкнул дверь пяткой, чтобы она закрылась, тут же обхватил обеими руками Гертруду за талию, придвинул к себе.

— И что дальше? — спросила она холодно.

Он запрокинул ей голову и засосал полные губы глубоким поцелуем. Гертруда не сопротивлялась и лишь задышала чуть-чуть глубже обычного. Он освободил одну руку и, торопясь, стал расстегивать пуговицы ее легкого халатика. Затем скользнул ладонью за спину, с треском сорвал липучую пряжку бюстгалтера. Освобожденная от оков культуры, пышная грудь экономки рванулась на свободу.

— Что-о даль-ше? — иронически спросила Гертруда. Мол, думаешь, я такая, которую легко одолеть? Попробуй.

Он навалился, заставил ее сесть на диван. Борьба требовала сил, и экономка слегка запыхалась.

— Что-о да-а-лыпе? — теперь в вопросе слышался открытый интерес. Деревенская мудрость подсказывала, что обычно мужик берется рубить дерево лишь в случаях, когда это ему под силу. Молоденький лейтенант явно замахнулся на то, с чем вряд ли справится… Это ее смешило и в то же время сильно возбуждало.

— Не боишься? — спросила она, когда он положил ладони на ее пышную горячую грудь и тронул затвердевшие вдруг соски. — Ч-то-о-о дальше?

Юрик усилил напор и повалил ее на лощеную кожу дивана. Тут же навалился на нее всем телом, грубо, медведисто.

— Да-а-а-льше, — простонала она просяще и закатила глаза.

Он понял: здоровая и ко всему темпераментная молодая баба истомилась от вынужденного целомудрия в генеральском доме и теперь, сорвавшись, отдалась чувству самозабвенно и яростно. Она клацала зубами, стараясь укусить его за ухо, закатывала глаза, билась в судорогах сладострастья, как рыба, выброшенная на берег, потом вдруг расслабилась, растеклась по дивану и блаженно застонала.

Юрик сел. Достал сигарету. Закурил.

— Интересно, как ты об этом напишешь в своем рапорте начальству?

— Дурак! Ну, дурак! Кто тебе сказал о моем начальстве? — голос Гертруды снова оледенел, наполнился презрением.

— Что ж, я совсем глупый? — спросил в свою очередь Юрик. — Как же наши славные органы безопасности оставят без опеки генерала военной разведки? Верно?

— Молчи! — она зажала ему рот ладонью и притянула к себе. — Иди ко мне, дурачок! О тебе я писать не буду… Иди сюда, сладкий…

— Вы что-то замолкли, мой господин, — вырвала Лялина из воспоминаний Леночка. — Мы уже приехали.

Лялин встрепенулся. В открытое окно машины лился смолистый запах разогретых солнцем сосен. Дача Ковшова за годы отсутствия Лялина была перестроена и превратилась в шикарный коттедж, облицованный желтым кирпичом. Она светилась широкими окнами, поражала высокой остроконечной крышей, выложенной красной черепицей. Широкая дорожка, хорошо утрамбованная и посыпанная желтым песочком, вела к просторному гаражу, устроенному в подвале здания.

— Дворец, — не скрывая удивления, сказал Лялин, оглядев владения шефа.

— Это все мамуля, — объяснила Леночка. — Генерал у нас консерватор. Он до сих пор верит, будто в новый век можно войти с деревянной хибарой. Мама говорит, что ему надо учиться у Волкогонова, который своего не упускает ни при одной из властей.

Простучав каблучками, Леночка взбежала на высокое крыльцо, открыла дверь.

— Прошу! Вы гость, вам честь и место.

Лялин переступил порог.

— Рекомендую, сэр, сразу пройти в ванную, вы вспотели, — тоном, не терпящим возражений, распорядилась Леночка. — А я пока соберу на стол. Наденьте папин белый халат. Он только что постиран.

Лялин прошел в ванную, разделся. Включил воду и с наслаждением встал под колкие струи. Он сумел намылиться только один раз, когда дверь отворилась и внутрь проскользнула Леночка. Трусы и бюстгальтер ей заменяли узкие белые, не покрытые загаром полоски тела. Все остальное отливало блеском старой бронзы.

— А кто потрет спинку бедной девушке? — спросила она дурашливым голосом и шагнула под струю воды, оттесняя Лялина. — И почему это вдруг здесь кто-то поднял свою голову?..

Душным нью-йоркским утром полковник Дымов, по заграничному паспорту Сергей Васильевич Кононов, по должности представитель агентства «Аэрофлота», вышел из дому и привычно, словно проверяя погоду, огляделся. Сперва, чуть прищурившись, взглянул на небо, бросил взгляд на дверь — плотно ли притворил, и, конечно, успел обозреть панораму узкой улочки, чисто прибранной и умытой. Никаких деловых встреч в ближайшее время не предстояло, но рефлексы разведчика не выключались.

Стронув с места легкую и послушную «тойоту», Дымов не заметил за собой привычного «хвоста», ставшего за последние годы обязательным его спутником. На миг даже родилось смутное беспокойство. Неужели хозяева каким-то образом просекли, что он, Дымов, сдал дела и в ближайшее время вернется на Родину? Но беспокойство жило всего минуту-две, потом уступило место обычным житейским заботам человека, покидающего насиженное место.

Привычным маршрутом проехав к ближайшему супермаркету, Дымов припарковал машину у стояночного автомата, вошел в торговое царство. Проститутка, стоявшая у входа, тронула его плечом:

— Ты так задержался, милый. Я уже столько жду…

Дымов качнул головой:

— Леди, не совращайте школьников. Это грешно.

Леди, презрительно фыркнув, отвернулась.

Сделав несколько покупок на первом этаже, в редком потоке ранних посетителей Дымов ступил на ленту эскалатора, ведущего на верхние этажи. Одну руку он положил на поручень, другую поднял к глазам, чтобы взглянуть на часы.

Это были последние движения, которые в бурной быстротекущей жизни сделал разведчик полковник Дымов. Он так и не увидел, что часы высветили 10.40 — время, ставшее для него роковым.

Сознание внезапно ушло, словно кто-то щелкнул выключателем и погасил цветной экран жизни. Заглохли музыка, пчелиный гул голосов.

Дымов осел на ступеньку и ткнулся головой в гребенку движущейся ленты.

Дико закричала женщина. Охранник в униформе универмага бросился на крик…

«Около ударного вертолета на палубе авианосца выстроился экипаж. Быстрым шагом в сопровождении небольшой свиты к летчикам подошел командир авианосца контр-адмирал Старк.

Старший пилот капитан Майкл Фримен вскинул руку к шлему и доложил:

— Сэр, экипаж к полету готов!

— Майкл, — сказал адмирал. — Только откровенно. Вы хорошо представляете свою задачу?

— Да, сэр. Мне приказано разведать обстановку на Кулатане.

— А почему я не послал туда группу морской разведки с катером?

— Не представляю, сэр. Мне приказано, значит у вас был свой резон.

Адмирал улыбнулся.

— Я вам расскажу, в чем дело, Майкл. В сорок третьем на остров высадили отряд японских солдат. Война окончилась, а о них забыли. И эти япошки там продолжают сражаться. Они просто не знают, что войны больше нет.

— Сколь велик отряд, сэр?

— Это и предстоит разведать. Остров удобен для размещения радиотехнического поста флота. Он нам нужен. Но пока там сражающиеся японцы, мы не можем взяться за дело.

— В таком случае, сэр, десант морской пехоты выполнит задачу лучше нас.

— В сорок пятом, за несколько месяцев до конца войны, с крейсера «Айова» на Кулатан высадили десант. Их было тридцать семь. Ни следов их, ни трупов найти не удалось. Еще пятнадцать солдат, посланных выяснить судьбу товарищей, японцы открыто посекли пулеметами. Это позорная страница войны, Майкл, и о ней вспоминать не любят. Я вспомнил, чтобы вы знали — терять своих летчиков не хочу.

— Я понял, сэр. Только один вопрос. Если потребуется, могу ли я использовать всю мощь оружия?

— Можете делать все. Разрешаю. Главное — будьте осторожны и не подставляйтесь. Нам нельзя увеличивать список потерь флота на этом прыще.

— Я понял, сэр.

— Удачи, ребята!

Две минуты спустя боевой вертолет, начиненный современным оружием и боезапасами, поднялся с палубы и взмыл в голубое небо.

Адмирал проводил его взглядом до тех пор, пока винтокрыл не превратился в точку».

Начальник управления контрразведки генерал-полковник Сырцов сердился. Расхаживая короткими нервными шагами по кабинету, он выговаривал одному из ведущих аналитиков управления:

— Мне на тебя, Русаков, только что жаловался генерал Лисин. Он недоволен тем, что ты его буквально взял за горло со своей бредовой идеей. Мне было бы проще всего не принимать тебя, но видишь, я поступил иначе. Ты здесь. Больше того, я готов тебя выслушать. Лисин считает, что ты приготовил бомбу и готов подсунуть ее под наше управление. В чем дело? Садись и докладывай.

— Я думаю, товарищ генерал, Лисин вам уже доложил обо всем достаточно ясно.

— Меня в данный момент мало интересует, что ты думаешь о докладе Лисина. Мне нужна твоя версия. Излагай. И короче.

Генерал сел за стол, вынул из ящика сигареты, зажигалку.

— Я слушаю.

— В Нью-Йорке три недели назад убит резидент военной разведки полковник Дымов. Обстоятельства убийства крайне загадочные и тревожные. Убийца заколол Дымова ударом в спину. Острый тонкий стержень попал прямо в сердце. Удар нанесен профессионально. Кроме того, конструкция оружия такова, что преступник унес с собой его рукоятку. Лезвие осталось в теле. Его сперва даже и не заметили. Происшествие произошло в большом торговом центре, свидетелей не нашли. Вы сами понимаете — в подобных случаях обыватели не жаждут иметь дел с полицией. Особенно если им намекнуть, что лучше держаться в стороне.

— Дымов шел на встречу?

— Нет. У него был свободный день. И вообще полковник уже сдал дела и ждал вылета домой.

— Почему вы считаете, что он не мог назначить встречу с кем-либо из своих информаторов?

— Прежде всего потому, что о подобных встречах для страховки ставятся в известность коллеги. Во-вторых, Дымов уже передал дела новому резиденту. Все, кто входил в его сеть, предупреждены — вступать в контакт только с новым шефом.

— Сделал ли Дымов покупки в универмаге? Или просто бродил там?

— Он купил две катушки японской капроновой лески и чистые видеокассеты.

— Почему Дымова отзывали?

— Планировалось назначение на новую должность. С повышением.

— Ясно, что дальше?

— Дальше ни причин убийства, ни самого убийцы найти не удалось. В то же время я, анализируя поступившие за последнее время донесения и документы, пришел к выводу и не очень радостному.

— Говори.

— К убийству Дымова так или иначе может быть причастен полковник ГРУ Лялин. Юрий Михайлович.

— Как это можно доказать?

— Во-первых, и Лялин и Дымов были в одном списке на выдвижение. Оба предлагались на одну и ту же должность…

— В списке, наверняка, были еще два-три человека. Так?

— Так.

— Выходит, список кандидатов на одну должность не доказательство.

— Согласен. Но есть и во-вторых и в-третьих. После посещения Лялиным своего шефа генерала Ковшова из городского автомата от метро «Полежаевская» на телефон совместного русско-американского предприятия «Русам» прошли два странных звонка.

— Что следует поднимать под словом «странный»? И почему это может быть связано с полковником?

— У фирмы «Русам» есть три канала, которые никогда не работают. И вдруг один из них подключился к делу. Можно предположить, что канал резервировался для новичков. Совпадение то или нет, но звонок прошел именно в день, когда Лялин представился начальству.

— С таким же успехом в тот день в город к своим друзьям или к своему начальству могли приехать Рабинович из Бердычева или Ковач из Ужгорода…

— Согласен. Но есть нюанс. Час спустя после звонка, миссис Гаррисон, жена известного вам Денни Гаррисона, села в машину и проехала в центр. Она объявилась в палисаднике на углу улицы Воровского и Большого Ржевского переулка. На миг присела на металлическую ограду скверика, поправила подследник в туфле. Ограда из угольников, и она что-то изъяла из под одного из них. Тут же вернулась к машине на улице Палиашвили и укатила в посольство.

— Ее поведение вполне ложится в схему с Рабиновичем и Ковачем. Что дало основание тебе связать ее приезд в сквер с Лялиным?

— А вот.

Русаков выложил на стол крупно отпечатанный снимок.

— Сделано в момент, когда миссис Гаррисон появилась в Ржевском переулке. Вот у жилого дома рассматривает мемориальную доску мужчина…

— И что?

— Ничего. Просто его фамилия Лялин.

Не очень убедительно, но примем на заметку. Хотя единственное совпадение — чаще всего только случай.

— Второй звонок по той же схеме в «Русам» прошел двумя днями позже. Миссис Гаррисон на этот раз посетила улицу Петровку. Вошла в подъезд жилого дома, поправила колготки и вышла.

— Что дало основание связать звонок с Лялиным?

— А вот. Обзорная панорама сделана на Петровке. Мадам выходит из подъезда. В телефонной будке напротив — Лялин собственной персоной. Есть увеличенный фрагмент.

— Все?

— Пока все.

— Ну хорошо. Выговорился, теперь успокойся. Все, что произошло с Дымовым — это проблемы ГРУ. Нам лезть туда в нынешней обстановке нет резона. У них дело разрабатывали три работника. И у каждого, насколько мне известно, была своя обоснованная версия.

— Чему удивляться? Где собираются два юриста, там всегда бывает три обоснованных законом мнения.

— Твоя версия четвертая и, между прочим, самая дурацкая. Ты чего хочешь? Взрыва? Мы обвиняем полковника, так? А что можем доказать? Кстати, ты знаешь, кем был тесть Лялина? Каковы у него связи?

— Нет, не знаю. И не интересуюсь. Просто хочу найти говнюка и добиться наказания по заслугам. Чтобы другим неповадно было.

— Браво, Русаков! Одного не пойму, ты ходишь по земле или паришь в воздухе? Я понимаю, тебя взволновала гибель Дымова. Да, дело не ординарное. Особенно, если его продал кто-то из своих. Но ты оглянись — нас всех сегодня продают свои. Гибнет на глазах держава. Какой-нибудь сраный вождь племени Мумбо-юмбо, какой-нибудь Чомбе или Савимби понимают, что такое разведка и не позволяют посторонним трогать ее рычаги. А вот наш очередной мудрый и прозорливый бросил службу безопасности на растоптание. Ты думаешь об одной погибшей душе. Я беру масштаб чуть побольше. Наш главный говнюк Вадим Бакатин распродает все, чем держалась контора столько лет. Ты что, не видишь этой распродажи?

— Вижу.

Генерал резко бросил снимки на стол. Глянцевые отпечатки, скользнув друг по другу, разлетелись в стороны. Русаков не шелохнулся. Он всем видом показывал, что бумажки, разбросанные генералом, собирать не намерен.

— Тогда хорошенько подумай, к чему может привести твое разбирательство.

Глубокое уныние охватило Русакова. Ему стало безразлично, что о нем подумает начальство, к чему может привести упрямство. В конце-концов на конторе свет клином не сошелся. При желании он найдет дело на стороне.

— Нешто мы без соображениев? — сказал он грустно. — Мы ведь не все гайки отвинчиваем… оставляем. Через одну…

— Артист! — генерал явно успокаивался. Он вдруг встал, отошел от кресла и показал на него пальцем: — Ты знаешь, как это сидало устроено? Нет?

Русаков в недоумении пожал плечами.

— Вот видишь, а берешься судить! Сядь на него, сядь. Не хочешь? А почему? Должно быть догадываешься — место небезопасное. Если так, то ты прав. Это не кресло, а катапульта. Только летчики чаще всего сами решают, когда надо рвануть рычаг, а меня может в любой момент катапультировать господин Бакатин. Являюсь я к нему с твоими соображениями, а он вспомнит, как сам недавно передал американцам секреты ведомства. И нажмет кнопку. Меня вмиг размажет по потолку как муху. Тебе это надо? Теперь пойми, я за него не держусь. Мне уже три фирмы и два банка предлагали место начальника службы безопасности. Оплата в зеленых. А я сижу здесь и буду стараться усидеть сколько могу. Хочу увести в тень, вычеркнуть из архивов тех, кто работал на державу, не состоя в штате. Я не могу их бросить на растерзание. Меня самого можно убить, но проглотить очень трудно. Всех остальных сдадут, продадут и сожрут. Ты это хоть понимаешь? Так что дай мне спокойно закончить дела, пока нас не прихлопнули. И пусть военные выясняют свои отношения сами.

«С рассветом капрал Курода залег на скале. Рядом находился окоп, который он с огромным трудом выдолбил в вулканическом монолите. Работа была сделана по-японски неторопливо и чисто. Курода подрывал малые заряды, крошившие базальт, выгребал щебенку и углублялся в скалу сантиметр за сантиметром. В конце-концов образовалась глубокая узкая ячейка, куда он легко втискивался и мог укрыться от любой по силе бомбежки. Прямое попадание в такое узкое укрытие было мало вероятным.

В прекрасный цейсовский бинокль, снятый с тела убитого американского офицера, Курода наблюдал за авианосцем. Он ожидал, что оттуда вот-вот к острову отправится катер и заранее готовился к его встрече. Катер так и не появился. Зато капрал заметил, как с авианосца в небо поднялась черная точка. Вскинув бинокль, он внимательно стал ее разглядывать.

Точка приближалась, росла в размерах и одновременно росло удивление самого Куроды. Подобного капрал за свою жизнь еще не видел. Поначалу в душу заполз легкий испуг. Вспомнились рассказы деда, который побывал в российском плену и говорил, будто жены русских чертей летают на метлах. Но Курода не верил ни в чертей, ни в духов. Годы одиночества научили его в самом таинственном находить земное, естественное происхождение. И он понял — проклятые америкашки придумали какую-то новую поганую штучку для стрельбы и убийств. Она летает и конечно же небезопасна.

Чем больше приближалась удивительная машина, тем быстрее росло ее сходство со стрекозой: серебристый блеск крыльев над спиной, выпученные призрачные глаза по бокам головы, длинный хвост за утолщенным брюшком. Стрекоза шла покачиваясь. Она рыскала глазами, отыскивая для себя на острове добычу.

Капитан Фримен присвистнул от удивления. Навстречу вертолету быстро неслась серая скала и на ее плоской вершине виднелась маленькая фигурка.

— Япошка! — объявил Фримен торжественно экипажу. — Всем приготовится! Делаю над джунглями разворот. Как выйду на прямую, накрой этого джапа, Бобби!

— Вижу его! — сообщил радостно штурман Роберт Хаксли. — Капну ему точно на макушку. Будьте уверены, командир!

Оглушительно ревя мотором, железная стрекоза пронеслась над самой головой Куроды. Могучий вихрь, поднятый ее крыльями, взметнул вверх, разметал в стороны пыль и мелкую крошку, не сдутую дотоле ветрами с вершины скалы. Винтокрыл промчался в сторону джунглей и там круто развернулся.

Курода ловко нырнул в убежище. Он был уверен: его заметили и теперь на него идут в атаку. Он не ошибся.

Первая бомба рванула шагах в пяти от укрытия. Взрыв прогремел оглушительным ударом. Куроде показалось, что его тело лопнуло, разорвалось изнутри. Осколки, хлестанув во все стороны, с тупым треском падали на камни скалы.

Вторая и третья бомбы легли одна в одну. Заныло в ушах, хотя капрал сидел в укрытии с заранее открытым ртом. Уж он-то знал, как сберегать перепонки при близких взрывах.

Отгремело и стихло сразу. Курода поднял голову. Его позиция была разгромлена. Оба пулемета, установленные на скале, взрывы искорежили и расшвыряли по сторонам. Ствол одного был согнут как кочерга. Сам винтокрыл, выскочив за кромку прибоя, круто развернулся и, сверкая на солнце хвостовым винтом, снова ринулся к острову. Из ярко блестевшей сферы, напоминавшей выпученный глаз стрекозы, забили, запульсировали языки желтого пламени. Пулемет захлебывался от ярости. Пули, разбрызгивая металл и каменную крошку, высекли длинную царапину на базальте.

Курода крутанулся волчком, отбросил тело в сторону от секущего лезвия огневого меча. в ноздри ударил запах пороховой гари и кремня.

Скатившись кубарем со скалы, капрал нырнул в заросли бамбука. Протискиваясь между стеблей, выбрался на вершину лысого холма и залег, маскируясь в густой траве. Здесь водились змеи, но опасаться их сейчас не было времени. В руках Куроды была «арисака» образца 99 с откидным визиром для стрельбы по самолетам. В магазине оставалось всего два патрона.

Винтохвостая стрекоза, постригая макушки бамбуковых зарослей, снова шла в атаку на скалу. Она постоянно меняла курс. Вот она скинулась вправо и резко пошла вниз. На солнце сверкнуло стекло блистера. Тут же машина рванулась влево вверх. Мотор надсадно ревел. Спустя мгновение летчик проделал похожий маневр, сбросив машину вниз влево.

Курода зло усмехнулся. Янки потеряли его из виду и прибегали к предосторожностям. Такими штучками можно ввести в заблуждение молодого, необстрелянного бойца. А его, вот уже многие годы не выпускающего оружие из рук ни на минуту, подобные трюки смущали мало.

Поерзав пузом по траве, Курода вдавил ложе в плечо и вскинул винтовку. Вертолет скользнул вправо, сбрасывая высоту. Курода вынес ствол влево, где по его предположению винтокрыл должен был выскочить вверх из-за скрывавшего его гребня. Твердо сжал цевье, стиснул зубы, прицелился. Когда гладкое брюхо машины, взмывавшей над бамбуковым морем, вошло в визир, Курода нажал на спуск.

Приклад толкнул в плечо. Выстрел раскатисто пронесся над джунглями. Курода, сжав винтовку, юркнул в сторону и отполз за обломок скалы.

Вертолет, шедший по горизонтали, завалился на бок. Огромные лопасти с треском лупанули по макушкам бамбука, прорубая в зарослях уродливую щель. Курода видел, как в воздух взметнулись обрубки зеленых стеблей, листвы и соцветий. Секунду спустя треск ломаемых растений перекрылся громыхнувшим взрывом. Черный клуб дыма встал над зеленым морем.

— Цумаранай моно дэс га, — пробормотал капрал. — Примите мой скромный подарок…

Внутренне он торжествовал. Чертова птица с хвостом, на котором крутился винт, с огромными вращающимися лопастями над спиной, была сбита одним его метким выстрелом. Он знал — это хорошо для войны. Америкашки по крайней мере до следующего дня не сунутся на остров. Кто-кто, а он достаточно точно изучил их характер, желание и умение воевать.

Теперь, пока есть время, он оставит позицию и пройдет к месту падения стрекозы, поглядеть, что от нее осталось и добьет, если понадобится, живых. В пленных Курода не нуждался. Да, по совести, и поговорить с ними он бы не сумел. Чего же тогда церемониться? Война есть война. Они — враги, он солдат императорской армии. Он предан присяге. Он никогда не изменит флагу. Прекрасному флагу с алым солнечным кругом посередине. Он — солдат…

Падая, вертолет вырубил в зарослях бамбука широкую просеку. Зеленые твердые стебли, поломанные и вырванные с корнями, громоздились кучами, переплетались между собой, перегораживая стежку, которую здесь проложил Курода. Ему пришлось лезть через завалы, вырубать в зарослях новый путь.

На месте падения винтокрыла все беспощадно опалило пламя взрыва. Согнутые лопасти несущего винта лежали в стороне от машины. Фюзеляж разорвало на несколько частей и разбросало по поляне.

Летчик, обожженный до угольной черноты, лежал неподалеку от хвостовой балки вместе с бронесиденьем. Другого швырнуло на отвес скалы. Ботинок пилота застрял в рогатке колючего куста, и тот так уже и не выпустил жертву. Сквозь иссеченное паутиной трещин забрало гермошлема проглядывало бескровное лицо мертвеца.

На куче бамбуковых стеблей Курода обнаружил алюминиевый ящик. Ударом о землю его смяло и оторвало крышку. Вокруг рассыпались предметы аварийного запаса — банки с консервами, сгущенным молоком, пакеты с кофе, плитки шоколада, блоки сигарет.

Курода засмеялся, довольный.

— Ояоя! Вот это да!

Он поднял плитку, упакованную в красную глянцевую бумагу, развернул и понюхал. Ванильный запах ударил в ноздри, вызывал приток слюны. Курода сел на камень, положил винтовку на колени и стал ломать плитку на дольки. Каждую клал на язык, растирал о небо. От удовольствия он смачно причмокивал и даже закрывал глаза, чтобы посторонние впечатления не мешали ему погрузиться в теплые волны вкусовых наслаждений.

Потом все собранное — сгущенку, консервы, пачки с галетами, блоки сигарет — он сложил в ящик и продолжил поиск.

Уже возвращаясь с трофеями к своему укрытию, Курода увидел черный тюк, застрявший в переплетении бамбука. Подошел поближе, взял длинный стебель, пошевелил им находку. Не взорвалось. Он вытащил тюк наружу и стал разглядывать.

То, что это ефуку — одежда европейского покроя, капрал понял сразу. Но для чего нужна такая? Похоже на жилет, но он очень тяжел. Для чего же? Догадка в голову не приходила.

Курода воткнул в землю бамбуковую палку, повесил на нее находку, сам присел на корточки рядом. Долго глядел. Вставал, щупал полы, грудь и опять присаживался. Потом взял и надел жилет на себя. И вдруг по-солдатски просто решил загадку.

— Ояоя! Хаха! — воскликнул он. — Вот это да! Вот оно что! Это доспехи. И не от ножа, не от кинжала. Это от пуль, которые могут достать летчиков и в воздухе.

Обрадованный открытием, Курода охватил жилетом ствол пальмы и закрепил его. Потом взял автомат, подобранный возле останков вертолета, отошел от дерева шагов на двадцать, прицелился и сделал три выстрела. Положил автомат на траву, поспешил к жилету. Он не сделал ни одного промаха, однако пули жилет не пробили.

— Сорэ-ва аригатай! — сказал капрал и засмеялся. — Мне повезло.

Он надел жилет и увидел, что тот закрывает его тело почти до колен.

— Ояоя! — обрадовался открытию капрал. — Вот это да!»

Русаков поднялся лифтом на пятый этаж десятиэтажного кирпичного дома на одной из тихих московских улиц. Оказался перед железной, обтянутой темно-коричневым пластиком дверью. Взглянул на табличку с номером «98», нажал кнопку звонка. В прихожей сыграло мелодичную музыку устройство, в просторечии до сих пор именуемое «звонком».

Дверь открылась, и на пороге квартиры Русаков увидел коренастого мужчину с круглым широкоскулым лицом, с седой шевелюрой. Из под косматых бровей поблескивали проницательные живые глаза.

— Федор Степанович, я к вам, — сказал Русаков.

— Постой, постой, — предупреждающим движением руки остановил его хозяин квартиры. — Дай я сам вспомню. Русаков… Андрей… Постой, постой… Андрей Валерьянович, верно?

— Так точно, товарищ полковник. Я к вам за советом.

— Нет уж, постой. О делах пока ни слова. Коли пришел, проходи. Я тебя встречу по-русски. Сперва посидим, потом о деле. Сам понимаешь, старика Коноплева теперь не часто жалуют вниманием. Для меня каждый гость — подарок.

Они прошли в квартиру.

— Мой руки, Андрей. И за стол. Жена на даче, здесь я полный хозяин.

Коноплев сходил к буфету, вернулся к столу с хрустальным графином в руке.

— Графин? — удивился Русаков.

— Отвык? — Коноплев улыбнулся. — А я консерватор. По мне разливать из бутылки, все одно, что тянуть из горла. Какое-то подзаборное ощущение. Конечно, бывало всякое — газетка, на ней колбаса кусками, бутылка — и гудели. Но дома предпочитаю по старинке. Как прадеды — графинчик чистой, другой — для наливки, еще один — для настойки… Тебе чего?

— Если можно, апостольской…

— Значит, со слезой. Я ее и принес, кстати.

Коноплев тонкой струйкой нацедил небольшой граненый стаканчик, каких в российском питейном арсенале давно не водится, подал Русакову. Так же неторопливо наполнил свой. Взял двумя пальцами, поднял на уровень глаз.

— Я за тебя выпью, Андрей. Не забыл старика-учителя. Мне приятно. Обучил я вас не одну сотню. А вот заходить ко мне решаются единицы. Еще раз спасибо.

— Да что вы, Федор Степанович…

— А то, дорогой, что исключения мне доставляют радость. Пойми, я ни на кого не в обиде. Служба контрразведчика выбивает человека из нормальных житейских отношений с соседями, друзьями. Она не располагает к сохранению широкого круга знакомств. Я вас сам этому учил. Ладно. Выкладывай, что тебя ко мне привело?

— Вы мудрый человек, Федор Степанович. Я за советом.

— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Или это в порядке взятки?

— О вас, Федор Степанович, в училище ходили легенды. Одна из них в том, что вы в сталинские годы накатали телегу честному большевику Маленкову на злобного карьериста Берию.

Коноплев удивленно вскинул густые брови.

— Ты считаешь это мудростью? — наоборот. Дурак был вот и накатал. Мое счастье, что Маленков берег это письмо как компромат на Лаврентия. А я верил, что все в стране должно идти так, как нас учит партия. Был бы мудрым, написал Берии, как он велик и нужен народу.

— Тогда я бы, возможно, к вам за советом не пришел.

Коноплев расхохотался, открыто, весело.

— Давай еще по одной. Мне, старику, много нельзя. И рассказывай. Что тебя привело?

— Федор Степанович, убили Дымова. Колю Дымова. Вы его должны помнить. От нас его забрали в военную разведку.

Коноплев опустил голову, задумался. Встал. Сцепив руки за спиной, прошелся к окну. Постоял, повернулся.

— Помню Колю. Помню. Так что показало расследование?

— Официальное? Ничего ровным счетом. Оно просто зашло в тупик.

— Значит, велось неофициальное?

— Да. На свой страх и риск я проанализировал ситуацию.

— Докладывал начальству?

— Доложил. Шеф заняться этим делом отказался.

— Сырцов чиновник мудрый. Тростник. Знает откуда ветер и гнется куда надо.

— Тростник — это ничего, Федор Степанович. На наше счастье он не дуб.

— Хорошо, оставим богово. Какой ты хотел получить совет?

— Я не могу и не хочу оставить дело без последствий. Дымова предали, и предательство требует возмездия.

— Не могло оказаться что он сам виноват? С ним поиграли и поспешили убрать.

— Нет. Дымов — ас. Такие на вес золота. Да, был честолюбив. Но честен и предельно осторожен. В то же время не боялся риска. Мне порой казалось, что ему нравится ходить по лезвию.

— Может он на этот раз пошел и оступился?

— Уверен, нет. Он уже сдал дела. Потом Дымов не из тех, кто мог начать дело без страховки. Он умел работать. Странно так говорить о товарище: был, умел…

— Я теперь почти все время именно так говорю о своих товарищах. Но это кстати. Сколько человек в резидентуре?

— Около тридцати.

— Их опрашивали?

— Да. Никто не подтверждает, что Дымов мог ввязаться в дело без разрешения Центра. И психологически это понятно. Человек сошел с поезда. Зачем снова в него садиться и спрыгивать во второй раз?

— Он мог на чем-то проколоться?

— Мог, но не это стало причиной расправы. Я уверен, ФБР довольно ясно представляла роль Дымова. Его последнее время опекали очень плотно. Не думаю, что у них могла возникнуть мысль убить человека, который собирался уезжать из страны и уже имел на руках билеты. Наш человек связался с другом из ФБР. Тот утверждает, что их ведомство к убийству Дымова никакого отношения не имело. Сам по себе подобный теракт не имеет смысла. Больше того, он встревожил руководство ФБР. Они считают, что не дай бог русские начнут действовать по принципу «зуб за зуб». Это хорошего не сулит.

— Аргумент философский. Может быть и отговоркой.

— Наш друг подтвердил, что примененное для убийства орудие их конторе не известно. Это нечто новое. Похоже на новинку ЦРУ.

— Тебе не кажется странным такое предположение? ЦРУ на своей территории не работает. Оно нацелено на разведку вне Штатов. И, если вдруг в самом деле здесь их рука, это наводит на серьезные предположения.

— Какие, Федор Степанович. Мне интересно ваше мнение.

— Я бы предположил, что появление Дымова на Родине могло помешать кому-то очень ценному для ЦРУ.

— Вы попали в десятку. Я даже установил имя этого человека.

— Мне, конечно, не скажешь? И не надо. Спать буду спокойнее… У меня на подонков аллергия.

— Как же вы тогда всю жизнь боролись с ними? — поддел старого учителя Русаков.

— Как боролся? Со всем старанием. Хотя, если честно, я никогда не считал подонками тех, кто открыто выступал против советского строя. Эти люди поступали, как им велело их убеждение. Получали от нас синяки и шишки, садились в тюрьмы, но стояли на своем. Тут ничего не скажешь. У политической борьбы своя логика, свои правила. Но я ненавидел и ненавижу говнюков. Будь то царский офицер лейтенант Шмидт или советский капитан-лейтенант Саблин. Оба, находясь под державной присягой, подняли бунт на своих кораблях. Нет, господа офицеры, если у вас есть честь, то сперва снимите мундир, откажитесь от погон, от присяги, а потом поступайте как вам угодно…

Русаков слушал и что-то злое кипело в его душе, застилая глаза красноватой пеленой бешенства. Будь в его руках автомат — железная игрушка, всегда готовая сеять смерть без разбора, поражая правых и виноватых, он бы нажал на спуск, не задумываясь над тем, для чего это делает и почему. Ярость властно требовала выхода и думать, насколько правомерен именно такой выход, по-военному не хотелось. Там, где стреляют, думать начинают после того, как нажат спусковой крючок. Поскольку под пальцами оного не оказалось, а разрядка была необходима, Русаков зло и грязно выругался.

— Как же мы, такие умные, сильные и преданные, просрали державу, видим, как рушат ее основы, стирают в пыль великое государство, но ничего сделать не можем. Или не хотим?

— Успокойся, — Коноплев положил тяжелую ладонь на руку Русакова. — Наше поведение лишний раз подтверждает ложь тех, кто орет, будто в стране царило всевластье КГБ. Будь такое, у нас бы ежегодно менялись правящие хунты. На самом деле мы всегда были всего лишь послушным и верным орудием партии. Точнее, партийной верхушки. Мы служили не столько обществу, его интересам, сколько прихотям личности. Той, которая стояла над всеми. И хуже всего, Андрей, у социализма не оказалось иммунитета против внутренних болезней.

— Звучит серьезно, но непонятно.

Коноплев энергично потер шею, разминая застарелый хондроз, то и дело дававший о себе знать тупой болью в хребтине.

— Представь такое. Ты порезал палец. В ранку попала грязь. В борьбу с заразой мгновенно вступают те клетки крови, которые оказались рядом. Им не нужно приказа. Любая живая клетка нашего организма, встретившая враждебный белок, немедленно вступает в действие и убивает врага. Для этого не требуется специальной команды разума. Принцип защиты — «опознал — уничтожил». А что у нас? Чтобы сбить самолет нарушителя на Камчатке, требуется разбудить начальника Генштаба в Москве. Доложить ему. Ответить выстрелами, когда в тебя стреляют, наши не имели прав без приказа Москвы ни на Даманском, ни в Жаланашколе. Если стреляешь в бандита, выстрели сперва вверх. Если разоблачили предателя — согласуй, как быть, с Центром. Там все знают, там решат за тебя. Неумение спорить, доказывать свое, стоять на своих убеждениях стало нашей второй натурой. Въелось в кровь.

— Вполне объяснимо. Здоровое общество не могло позволить себе своеволия карательных органов. Если бы каждый из нас сам судил и сам приводил приговор в исполнение, наступил бы беспредел.

— А он наступил и без этого. Потому что самодержавная форма социализма не оставляла обществу возможности контролировать и влиять на партийных вождей. Будь они дураки, пьяницы или просто маразматики. Посмотри, сколько сил тратит член Политбюро Егор Лигачев, убеждая нас в том, что в Политбюро нет разногласий и споров. Там у них все единодушно. Теперь вдумайся и поймешь — это ужас, если в высшем органе власти обсуждают одно мнение и не спорят с ним. Все поддерживают мнение генерального. Это ведь мертвая демократия. К чему это привело сегодня, ты видишь. Народ дал правителям мандат на улучшение жизни. На совершенствование социализма. Народ поверил Меченному, что тот обещает более могучее, более развитое государство, следовательно, иной, более высокий уровень жизни и безопасности. А что получилось в жизни? Горбачев рушит государственность. Бакатин разваливает безопасность. Не реформирует, не улучшает ее, а крушит, как Мамай…

— И все же, Федор Степанович, может мне стоит обратиться в ЦК? Есть же там люди?

— Есть, но не стоит. Это ничего не даст, кроме неприятностей. Ты знаешь, до кого я однажды дошел в поисках законности? До самого Серого кардинала.

— До Суслова?

— Точно. И уже тогда понял — с системой покончено. Ее может спасти только чудо. Представь, вошел в кабинет. За столом сидит мумия. Этакий кощей с лицом худым, восковым, с глазами мутными, оловянными. А под носом, не поверишь, капля. Он должно быть к ней так привык, что не вытрет, не подшмыгнет. Разговор шел долго, и от каждого его слова я приходил в ужас. Ему говоришь транзистор, а он советует: вы его молотком, молотком… Внизу, пока я тащился вверх по ступенькам иерархии, на каждой стояли умные, толковые, но безликие, ничего не решающие люди. А решал все тот, кто над ними — избач…

— Не понял.

— Заведующий избой-читальней. Была такая должность в годы ликбеза. То есть в период ликвидации безграмотности. Вот он у нас все и решал.

— Но мы говорим: решает ЦК.

— Точно, говорим. Имея в виду систему. Но ЦК — огромная масса людей. От уборщиц до секретарей. Решают только последние. На секретариатах и Политбюро. Скопом, чтобы ни за что не отвечать поодиночке. А умные, которыми заполняют аппарат, сидят, не имея ни гласа, ни веса. Чем тише сидишь и ниже гнешься — тем больше шансов двинуться выше.

— И все же можно найти подходы. Неужели в ЦК нет человека, к которому можно прийти с нашими заботами и ему не будет до фонаря?

— Молоток! — сказал Коноплев. — Был у меня в Ташкенте приятель узбек. В трудные моменты он говорил. «У вас свой СиКа, у нас — свой СиКа».

— Это в Ташкенте. А в Москве?

— Я тебе сказал: здесь свой СиКа. Служил в нем мой старый друг. Мы росли в одной квартире. Умница парень. Моряк. Капитан первого ранга. Курировал флот. Теперь представь: на флоте ЧП. Что-то там взорвалось, раскололось и утонуло. Есть жертвы. Флотское начальство вызывают на ковер в инстанцию. В ЦК появляются главком — адмирал Горшков и член военного совета Гришанов. Конечно, заходят к моему корешу каперангу. Так, по пути. Знают — все бумаги готовит он. Заходят, постучав в двери. «Здравствуй, Рудик, — адмирал флота тянет руку и тут же спрашивает: — Не надоело тереть штаны об этот стул? Ты же моряк. На тебе ракушки дальних морей. Возвращайся к нам. Я для тебя давно место держу. Под широкой адмиральский погон, ты же здесь до скончания века в каперангах будешь сидеть». Вот и весь сказ. Один человек в нашем СиКа уже твердо знает: главкома ему не объехать, не обойти. Кто он? Инструктор. Аппаратный червь. Козявка. Кто такой главком? Фигура! Член ЦК и все такое прочее. Проявишь принципиальность — так сгинешь с потертыми портками в аппарате. А думаешь у заведующего отделом административных органов положение лучше? У того, кто должен был блюсти партийную дисциплину в армии и органах безопасности? Кого он курировал? КГБ? Это член Политбюро Андропов. Министерство обороны? Это член Политбюро Гречко. МВД? Это первый друг и собутыльник Брежнева — Щелоков. Чуть что у них ответ был простой: «Ах, оставьте ваши советы! Мы тут вчера с Леней на эту тему говорили. Он думает иначе, чем вы». А Леня — это Брежнев. И поди проверь, говорили с ним на эту тему или нет.

— Что же делать? Неужели нет выхода?

— Даже если тебя слопает черт, выход есть. Правда, только один. Я тебе советов давать не стану. Скажу только, как бы сам поступил в такой ситуации. Согласен? Кстати, что ты читаешь? — Коноплев кивнул на книжку карманного формата, которую Русаков принес с собой.

— Это? Взгляните. — Он протянул томик Коноплеву. Тот взял его в руки. С лакированной черной обложки на него в упор смотрел пожилой японец в военной форме с умными и в то же время злыми глазами. В руках он держал винтовку. По ней тисненый золотой фольгой лежал заголовок: «Курода — последний солдат империи».

— Не забываешь японский? — спросил Коноплев.

— Ээ, со дэс, Коноплев сэнсэй [Да, это так, господин Коноплев.].

— Сорэ-ва урэсий дэс [Я рад. И о чем книга?]?

— О простом солдате, который не знал, что правители заключили мир и без малого пятнадцать лет в одиночку держал фронт против американцев.

— Автор, конечно, над ним изгаляется?

— Нисколько. Он уважает солдатскую стойкость и верность присяге. Читаешь и видишь — умерла империя, но у нее остался верный солдат. Он не может отречься от того, чем жил и дышал всю жизнь. Для него лучше смерть, чем позор капитуляции. Убежденность не в том, что он прав. Она в том, считает ли он себя правым. Я вспоминаю Павла Первого. Заговорщики, прежде чем задушить его, предложили: «Подпиши отречение». Он ответил: «Умру, но императором». Николаю Второму на такое пороху не хватило. Он умер гражданином Романовым, хотя сегодня кое-кто пытается говорить «государь, государь». Такой глубокой верности долгу, как Павел, полон капрал Курода.

— У нас бы из него писатели сделали очередного Чонкина. Вдрызг осмеяли бы…

Коноплев наугад раскрыл книгу и начал вслух переводить с листа:

«Адмирал Старк гордится тем, что он WASP — белый, англо-сакс, протестант. Ко всему, слово читалось по-английски и как „оса“ — маленькое отчаянно жалящее насекомое, смелое и безрассудное. Весь остальной мир, все страны и народы Старк характеризовал одним словом — „фак“.

Русские — это медведи, япошки — макаки, мартышки. Итальяшки — макаронники, французишки — лягушатники. Даже немцы и те просто «фак джерри».

— Фак макаки! — рявкнул адмирал и стукнул кулаком по столу. — Мы потеряли вертолет. С этаким экипажем! Я сейчас подниму первое крыло и пущу сраный Кулатан ко дну! Фак макаки!

— Сэр, — старший помощник коммандор Вильсон аккуратно собрал цветные карандаши, рассыпавшиеся по столу после удара кулаком. — На борту полковник Исихара. Он готов высадиться на чертов остров и обязуется заставить японских солдат сложить оружие.

— Хорошо, высылайте с рассветом десант. Пусть Исихара выманит мартышек из джунглей. Вторым эшелоном у него должны быть наши снайперы. Мне не нужны эти бандиты живыми, фак макаки!

— Да, сэр!»

Семь дней Русаков напряженно ждал возможности начать свои действия. На восьмой всегда молчаливая линия связи СП «Русам» заработала. Из городского таксофона на Старом Арбате прошло пять звонков, на которые никто не ответил. Звонивший повесил трубку и ровно через две минуты снова набрал номер. После пятого вызова высокий голос ответил звонившему: «Лопухов», Тут же зазвучали сигналы отбоя.

Ровно через час от дома иностранных дипломатов на Кутузовском проспекте отъехала машина «вольво» черного цвета. За рулем сидела женщина — госпожа Гаррисон. Миновав мост через Москва-реку, она свернула на набережную. Проехала мимо Российского Белого дома, комбината Трехгорки и выкатилась на улицу Девятьсот пятого года. Спустя десять минут госпожа Гаррисон остановила «вольво» напротив Центра международной информации неподалеку от Песчаной площади. Взяв поводок, выпустила из машины крупную, блестевшую от сытости таксу. Они вместе углубились в тенистый парк.

Под кронами старых лип было тихо и прохладно. На детской площадке шумно возились дети. Старик пенсионер у огромной сосны кормил с ладони пушистую белку.

Госпожа Гаррисон неторопливо прошлась по аллее. Возле железного мусорного ящика ее такса задрала ножку. Оглядевшись, хозяйка быстро нагнулась и подняла с земли смятую пивную банку. Сунула ее в сумку, нацепила на ошейник собачки поводок и повела к машине.

Когда она пересекала асфальтовую дорожку на внешней стороне старого парка, ее неожиданно задержала крепкая мужская рука.

— Спокойно, миссис Гаррисон, — произнес мужчина на хорошем английском. — Дайте мне вашу сумку.

— Оставьте меня! — возмутилась дама искренне. — Я буду кричать, звать на помощь. На противоположной стороне много людей…

— Успокойтесь, мадам, — со стороны трудно было догадаться, с какой силой Русаков держит непокорную, готовую вырваться из его пальцев руку. — Все, что я сейчас скажу, в ваших собственных интересах. Слушайте и запоминайте. Я — офицер контрразведки. Мне нужна конфиденциальная встреча с вашим мужем, с мистером Дэнни Гаррисоном. Встреча личная. Под слово офицера гарантирую два условия: это не будет вербовкой или провокацией. Разговор в ваших общих с мужем интересах. Нашу встречу не стоит афишировать.

— Это уже сейчас провокация! Муж никаких встреч с вами иметь не пожелает.

— Прискорбно, мадам, вот, взгляните. — Русаков протянул ей два глянцевых фотоотпечатка. — Не стесняйтесь, смотрите. Боитесь оставить пальчики? Тогда я все покажу вам сам. Видите? Это пикантные эпизоды из вашей практики. Вы забираете посылку в Большом Ржевском переулке. Это другое место — Петровка. Сделано фото, как вы снимали закладку сейчас. У мусорного ящика. Если моя встреча с мистером Гаррисоном не состоится, я передам снимки прессе. Будет назван и тот, кто закладывает вам послания. Думаю, вы понимаете, чем это отзовется на карьере вашего мужа? Он ведь собирается выйти на пенсию, так? В случае, если встреча состоится, эти эпизоды будут похоронены в архивах.

— Что вы хотите от нас? — госпожа Гаррисон, судя по голосу, несколько успокоилась.

— Во всяком случае в мои планы не входит делать вам и мужу неприятности, — заверил ее Русаков. — Запоминайте, встреча завтра на пристани у Киевского вокзала. Мистер Гаррисон берет билет на первый рейс теплохода до Спасского моста и обратно. Я подойду к нему, когда теплоход двинется. Вы меня поняли, мадам? Повторяю: или эта встреча, или я вас вместе с мужем сомну, испорчу карьеру перед уходом на пенсию.

— Я поняла.

— Пардон, мадам, но я у вас заберу эту грязную пивную банку. Вы не против?

«В то утро Курода спал больше обычного. Его разбудили громкие звуки, доносившиеся с болотистой части острова.

— Японские солдаты! — орал усиленный динамиком голос, и слова звенели металлом. — Я полковник Исихара. Прибыл сюда забрать вас на родную землю. Вы продолжаете сражаться по недоразумению. Война давно окончена. Сложите оружие и выходите по одному! Японские солдаты! Я полковник Исихара…

Курода вслушивался в слова и думал. Сомнений быть не могло — кричал настоящий японец. С Хоккайдо. Так говорить не сумеет никакой иностранец. Более того, кричавший настоящий командир. Голос энергичный, обороты речи свидетельствуют — командный язык ему знаком.

Курода снял с бамбуковых плечиков мундир, который берег на подобный случай. Опрыскал ткань водой изо рта. Надел на себя. Одернул полы. Мундир оказался великоват. Капрал заметно похудел за последний год. Недобро усмехаясь, Курода снял мундир и надел бронежилет. После этого форма села на него как влитая. Все было хорошо, только пуговицы сильно позеленели от сырости. Он протер каждую пальцами.

На металлическом листе, который Курода приволок от вертолета, лежало трофейное оружие — пулемет и два автомата. Разгадывать секреты их устройства капралу не пришлось. Слишком долго он воевал, чтобы не разобраться в оружии.

Пулемет Куроде не понравился — для пехотинца он был слишком тяжелым. Зато автоматы сразу пришлись по душе. Еще вчера он испытал их оба. Поставил на плоской скале три пивные банки из запаса вертолетчиков и с пятидесяти шагов врезал по ним очередью. Банки буквально взорвались, рассеченные пулями. Во все стороны брызнуло пиво. Курода весело засмеялся.

— Ах, янки! Ах, псы длинноносые! — Лучшего подарка они для него не могли сделать.

Взяв оружие, надев фуражку, без которой уже давно привык обходиться, Курода двинулся на зов. Джунгли сомкнулись над ним зеленым сводом. Когда-то он здесь прорубал просеку, но она быстро заросла, хотя до сих пор был заметен своеобразный туннель со стенами из стеблей бамбука и крыша из переплетенной листвы. Солнечные блики едва пробивались сквозь живую изгородь, и земля здесь никогда не просыхала. Запахи влажных трав, гниющих растений, аромат неведомых цветов дурманили голову, вызывая чувство, напоминающее тошноту.

— Японские солдаты! Я полковник Исихара!

Радио орало громко и неустанно.

Осторожно прокравшись к опушке, Курода выглянул на поляну. Там, воткнув в землю полутораметровый шест, на котором трепетало белое полотнище с красным кругом посередине, стоял худенький человек. На нем действительно была форма полковника. Старая, ношеная. Поперечные погоны. Фуражка. Офицерская сабля на боку. Ладонь привычно лежала на эфесе.

— Японские солдаты!

Держа автомат наизготовку, Курода вышел из джунглей и остановился, не подходя к начальнику.

— Смирно! — заорал Исихара. — Как ты стоишь перед полковником?

Курода яростно сверкнул глазами и ощерил зубы.

— Кто ты такой, и почему орешь здесь? Зачем тебя сюда привезли янки? Ты им служишь? Отвечай на вопросы, или я сделаю дырку в твоем тощем брюхе!

Полковник понял — капрал не шутит.

— Я Исихара…

— Может быть. Только я не знаю этого. Почему сюда явился незнакомый мне человек? Где лейтенант Масасиге?

— Этого я не знаю. Может быть, он погиб.

— Тогда где полковник Мацуда?

— Он погиб, защищая остров Сайпан.

— Где генерал Такеда!

— Он сделал себе харакири и его славный дух поселился под сенью храма Ясукуни. Привезти вам приказ самого императора окончить войну поручено мне, полковнику Исихара.

— Излишне, — ответил Курода. — Если император приказывает мне сложить оружие, значит, он в плену и враги принуждают его писать то, чего он никогда сам не написал бы.

— Капрал! — взорвался полковник. — Неужели вы ничего не понимаете? Война окончена. Мы ее проиграли.

— Может быть, вы проиграли. Я пока нет. Я солдат, принявший присягу. Мои командиры сказали мне, что от того, как я буду воевать, зависит судьба империи. Я воевал как надо. Спросите янки, и вам скажут, почему они не могли меня одолеть. Меня, капрала Куроду. Который остался на этом острове совсем один. Если бы все воевали так же, в том числе ты, нацепивший на себя форму полковника и знак высшего ордена, империя давно бы стояла на всех материках и океанах! А как воевали вы?

— Курода! — рявкнул в сердцах полковник. — Ты воевал хорошо. Но был сделан просчет. Янки оказались сильнее нас. Ты понимаешь? Они оказались сильнее, хитрее, богаче. Потому победили…

— Это не оправдание. Те, кто затевали большую войну, должны были знать — янки сильнее, богаче и хитрее нас. У них больше союзников. У них в друзьях большой русский медведь. Кто же тогда принимал решение на войну? Капрал Курода этого не делал. Дальше, полковник. Наши дела пошли плохо. Почему тогда вы живы? Если не погибли в бою, то почему не совершили священный обряд сеппуку? Как мой генерал Такеда? Сделайте харакири сейчас. Режьте живот, я вам отрублю голову.

— Скотина, что ты болтаешь?!

— Я объясню, чтобы ты понял, прислужник янки. Курода готов потерять жизнь, но не хочет терять лицо. Я маленький человек. Пешка в шахматной игре великанов. Меня все время двигали чужие руки. Курода — сюда, Курода — туда. Так уж ведется в этом мире, что короли и королевы, потеряв все пешки, поднимают руки вверх и остаются живыми. Для королей в играх с чужими смертями свои правила. Но в этот раз кто-то забыл, что пешки назад не ходят. Я одна из таких пешек. Вы сказали, что императору доставляет беспокойство, когда один из его подданных ведет войну, которую он, император, закончил. Тогда почему император не извиняется передо мной за свою ошибку? Ведь это по его воле меня втравили в войну, заставили стрелять и убивать. Сейчас я уже не умею ничего делать другого. А мне объясняют, что я был не прав.

— Не вам, капрал, судить императора, — сказал полковник устало. — Мы все только солдаты. Учтите, вам дают последний шанс уехать вместе со мной на острова. Последний. Не согласитесь — останетесь здесь один. Американцам этот остров не нужен. Представьте, как вы будете жить здесь один?

— Так же, как и жил. С сознанием того, что остаюсь последним сражающимся солдатом империи. Все вы трусы — я нет.

— Курода, — пытался сказать еще что-то полковник.

— Уходите отсюда, предатель! — взмахнув рукой, выкрикнул капрал. — Или возьмите оружие, которое я дам и встаньте рядом. Враг не может торжествовать победу, если жив хоть один солдат империи, верный присяге. Я продолжаю сражаться.

— Нет, капрал. Война окончена. Не дурите!

— Мне плевать, — Курода демонстративно сплюнул в траву. — Это ты окончил войну, червяк! Скорее всего в плену у янки. Кто докажет, что ты не предатель.

— Капрал! — заорал дребезжащим старческим голосом. — Что ты себе позволяешь? Я офицер!

Курода передернул затвор автомата и направил ствол в мундир, украшенный розеткой ордена Восходящего солнца.

— Ты навоз, — сказал он и прищурился, будто целясь. — Подними рубаху и покажи пузо. Я хочу увидеть, делал ли ты себе харакири? Ты говоришь: янки принудили наших воинов, солдат империи, капитулировать? Почему же тогда жив ты, именующий себя полковником императорской гвардии? Почему ты жив, говнюк, а не покончил с собой? Почему наш священный император не утопился, как сделала императрица Тайра, когда ее окружили враги? Если ты, предатель, сейчас же не уберешься отсюда, я погашу твой облик в куче дерьма. Правда, здесь его нет. Самая большая куча — это ты, Исихара! Вон отсюда, пока я не нажал на спуск!

Полковник побелел от ярости. Топнул ногой. Сабля его жалобно звякнула.

Курода стал медленно отступать, не поворачиваясь спиной к полковнику. Он инстинктивно не доверял офицеру, служившему американцам.

Снайпер лейтенант Дуглас Райт внимательно наблюдал за происходившим на поляне. Старк отдал недвусмысленный приказ: если переговоры сорвутся, то должны сработать снайперы.

Не было сомнений, что к полковнику вести переговоры выйдет старший команды. Если его убрать, солдаты не станут оказывать сопротивление, которое команда оказывала до сих пор. Для этой цели капитан Крейг, командир батальона морской пехоты, выделил двух лучших мастеров меткого выстрела — лейтенанта Райта и сержанта Джексона. Они заняли позицию в зарослях бамбука за спиной полковника Исихары, вооруженные винтовками с оптическими прицелами.

Пока полковник переругивался с капралом, Райт несколько раз ловил фигуру Куроды в перекрестье прицела. Он метился то в голову, то в живот, выбирая, куда надежнее шлепнуть япошку. Когда стало ясно, что переговоры ни к чему не привели, Исихара поднял правую руку, давая сигнал стрелкам. Курода к этому времени уже отступил к самой опушке зарослей.

Лейтенант Райт плавно потянул спуск.

Выстрела Курода почему-то не услышал. Он лишь почувствовал, как его ударили по животу, сильно и резко. Так бьет булава — чой, надежное оружие в руках тренированного бойца.

Курода не устоял на ногах и рухнул на спину, ломая тонкую бамбуковую поросль.

— Финита ля комедия! — сказал удовлетворенно лейтенант Райт. — Комедия окончена. Джексон, пошли посмотрим на мартышку.

— Лейтенант, может не стоит? — спросил сержант.

— Ты сомневаешься, что я попал? Смотри! — Райт вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. С одной из пальм вниз свалился разбитый кокос. — Пузо макаки чуть пошире, Джексон. Пошли!

Аргумент убедил сержанта. Положив винтовки на плечи, снайперы двинулись к зарослям, где лежал капрал. Когда они подошли к нему метров на двадцать, заработал пистолет-пулемет..Лейтенант и сержант упали, сраженные очередью в упор.

Курода поднялся, встал на ноги пощупал живот. Он сильно болел, но был цел.

Для надежности дав еще одну очередь, капрал подобрал винтовки и поднялся на скалу. Он видел, как от берега отвалил и, пеня воду, к авианосцу помчался катер.

Первой в перекрестье прицела винтовки попал затылок полковника. Сделав выстрел, Курода прицелился в рулевого.

Катер, потеряв управление, повернул вправо, описал крутую дугу и врезался в прибрежные скалы. Облако дыма заволокло место удара…»

От причала «Киевский» первый теплоход отходил в десять тридцать. В девять утра Русаков сидел в «стакане» рядом с милиционером, который регулировал движение. Он видел, как в десять вдоль парапета прошел толстячок, домашний, уютный. Гаррисон изучал обстановку. На пристани ничего подозрительного не наблюдалось. Теплоход ждала группа школьников с учительницей и супружеская пара пенсионеров. Купив билет, Гаррисон ушел. Он снова появился на причале за минуту до отплытия.

Русаков увидел американца сидящим в одиночестве на корме. Подошел, спросил:

— Сэр, вы не против, если я сяду рядом?

— Садитесь, — вяло шевельнул плечом Гаррисон.

— Я полковник Русаков. Прошу прощения, что выбрал такой метод знакомства. Но у меня не было иного варианта. В прошлом месяце в Нью-Йорке погиб мой старый товарищ.

— Извините, полковник, вы читаете сводки городских происшествий? Люди гибнут и в Нью-Йорке и в Москве каждый день. Молодые и старые. Женщины и мужчины. Кстати, кого вы имели в виду?

— Сергея Васильевича Кононова.

— Я слышал. Об этом даже писали в наших газетах. Полковник Дымов, я прав? Но что его смерть доказывает?

— Что она доказывает, я надеюсь, вы расскажете мне сейчас.

Гаррисон рассмеялся.

— При всем вашем нахальстве, полковник, вы наивный человек. Почему вы решили, что я что-то вам расскажу? Вам не кажется, что я не сделаю этого по многим причинам. Главная среди них — я ничего не знаю. Дымов умер в Нью-Йорке, я сейчас живу в Москве. Верно?

— Хорошо, мистер Гаррисон. Дымов был моим другом. Поэтому обстоятельства складываются так, что мне придется убить вас. Ради бога, не пугайтесь. Нож в ход я пускать не стану. Я убью вас куда менее приятным для американца способом. Я сделаю так, что вы потеряете лицо как разведчик и не получите тех долларов, которые рассчитываете получить на старость…

Теплоход проплыл под мостом Окружной железной дороги. Слева заблестели купола Новодевичьего монастыря.

— Может, нам прекратить этот разговор? — высказал предположение Гаррисон. — Или продолжить его в присутствии консула Соединенных Штатов? Вы мне начали надоедать. Я сейчас уйду и учтите, мой скальп вы никогда не получите.

— Мне и не нужен ваш скальп, мистер Гаррисон. Если бы это было по-иному, мы бы уже давно устроили с вами разборку где-нибудь в темном месте. Как говорят: зуб за зуб. Лучше взгляните сюда…

Русаков положил на колени американца три фотографии.

— Узнаете? Госпожа Флоу — кажется, так вы называется свою супругу, оставаясь наедине? Так вот, это она вынимает закладку агента из тайника. А вот еще. И еще… Кстати, все это вы можете оставить себе на память. Будет что показать внукам Полю и Филу.

Американец, поколебавшись, быстрым движением руки оттолкнул фотографии.

— Спасибо. Я не любитель такого рода картинок. Так чего вы хотите?

— Крайне мало, сэр. Насколько я знаю, в ближайшее время вы собираетесь покинуть Москву. Говорят, вас ждет новая должность. Так вот я искренне хочу, чтобы вы ее получили. Но для этого сдайте мне Лялина. Без отсрочек и отговорок. Прямо сейчас. Здесь.

— Лялин? Кто это?

Гаррисон сделал непонимающие глаза.

— Браво! Браво, сэр! Вряд ли кто из современных американских актеров сыграет невинность так убедительно. Вы сорвали аплодисменты. Браво! А теперь по делу. Полковник Лялин из ГРУ возглавлял резидентуру, работая в отделении Аэрофлота в Оттаве. Вы в это время… Да что рассказывать. Оба мы — профессионалы. Лялин — у меня в руках…

— Тогда берите его, — ехидно улыбаясь, предложил Гаррисон.

— Вы никогда не решаете шахматных задач? — неожиданно спросил Русаков. — Зря. В двухходовках немало очарования. Я подготовил такой этюд. Уже сегодня вечером Лялин узнает, что его ведут мои люди. Завтра, будьте уверены, в «Русаме» прозвучит сигнал тревоги. Или для тревог есть иной канал? Агент Икс запросит помощи. Ваше начальство обеспечит ему отход. Мы мешать не станем. В Штатах или куда там нацелится ваш подопечный он получит оклад и чековую книжку. Какое-то время спустя осведомленный журналист в одной из крупных газет тиснет статейку. В ней он докажет, что последние материалы, переданные Лялиным некому мистеру Гаррисону из посольства Штатов через его супругу Флоу, были сфабрикованы в контрразведке на Лубянке. Я не завидую, мистер Гаррисон, ни вам, ни Лялину.

— Что вы хотите?

— Сдайте Лялина. На горячем.

— Я не могу этого сделать. Для профессионала…

— Для профессионала слова «не могу сделать» не существуют. Если они произнесены, меняйте профессию. Вернетесь в посольство и сразу пишите рапорт шефу.

— Черт вас побери! — Гаррисон стукнул кулаком по подлокотнику деревянного кресла. — Черт вас побери!

Русаков сочувственно вздохнул.

— Лучше сказать «черт нас побери». Именно нас, профессионалов. Кто виноват, что сановные говнюки заставляют разведчиков копаться в дерьме, а чуть заметят, что руки запачкали, сразу открещиваются от всего?

Они помолчали. Первым нарушил тишину Русаков.

— Я повторяю, мистер Гаррисон. Мне не нужен ваш скальп. Отдайте Лялина.

— Где гарантии, что после этого вы не возьметесь за меня со всей силой, чтобы вытащить скелет из моего тела?

— Слово русского офицера, сэр. Об этой встрече не знает никто — ни мои начальники, ни подчиненные. И причина одна — я не хочу подставлять вас. Мы всегда противостояли друг другу. Это верно. И вряд ли станем друзьями. Придут другие — противостояние продолжится. Но среди нас и вас есть говнюки. Такие, как Лялин. Я его уничтожу. Это зараза, вирус. Подлая плесень нации. Ее позор…

Теплоход, сделав петлю на Москве-реке, возвращался к начальной пристани. Беседа профессионалов была долгой и нервной.

— Учтите, Гаррисон, об аресте Лялина сведения никуда не просочатся. Его внезапное исчезновение не создаст вам трудностей.

— Может и создать.

— Не беспокойтесь. Все будет сделано так, что тень на вас не ляжет. Надеюсь, ваша жена доложила, что не могла вчера изъять закладку по объективным причинам? Это хорошо. Сегодня она ее может забрать. Там нет правды, я вас заранее предупреждаю. Но неправда весьма точная. Вам она опасностью не грозит…

Теплоход приближался к пристани. Гаррисон встал.

— Я верю вам, полковник. Верю слову русского офицера. Если бы вы сказали «советского», я бы не знал, как поступить. Советского дерьма через наши руки прошло немало. И они тоже давали слово.

— Спасибо.

— Следующую закладку Лялин должен сделать у метро «Аэропорт». У кондитерского магазина есть проход во внутренний двор. Дальше под арку на Аэропортовскую улицу. Там слева решетчатая ограда. Это бетонная решетка, в которую вделано два металлических прута. Закладку нужно бросить во двор между ними. Контейнер — смятая пачка сигарет «Мальборо».

— Еще два вопроса, мистер Гаррисон. В целом они уже никакой роли не играют. Как завербовали Лялина?

— Это не романтическая история, полковник.

— И все же?

— Ему предложили триста тысяч зеленых. Сразу. И тут же их выложили наличными.

— Какой у него псевдоним?

— О, здесь с романтикой полный порядок. Ваш Лялин — Ноубл — Дворянин.

«Покончив с катером, Курода оставил снайперскую винтовку на скале и вернулся к месту, где его пытались убить. От оттащил трупы снайперов поближе к мангровым зарослям, где ими обязательно займутся прожорливые крабы. Подобрал флаг Страны Восходящего солнца, брошенный полковником Исихарой. Вновь поднялся на скалу, и возле своего окопа укрепил флагшток.

Вечерело. Ночью янки на острове не появятся. В этом он был убежден. Значит, можно забраться в пещеру и спать. Надо отдохнуть. Годы уже не те, чтобы бегать без устали день и ночь. Надо как следует отдохнуть. Завтра возможен новый бой…

Тяжелыми шагами пахаря, отшагавшего по рисовому полю за плугом весь день, Курода спустился с утеса. Шел он сутулясь и ни разу не оглянулся. Дело сделано. Сделано чисто, на совесть…»

… — Сэр! — доложил вахтенный офицер адмиралу Старку. — Япошки подняли над островом флаг.

Адмирал как маятник заходил по каюте — туда, сюда.

— Это вызов, командор Вильсон! — Прикажите подготовить к бою первое крыло! Пусть пробомбят этот поганый остров. В конце концов, радиотехнический пост можно поставить и на голых скалах.

Командор Вильсон был человеком упрямым и своенравным, но Старк всегда ценил его солдатскую прямоту.

— Сейчас нам точно известно, что на острове остался всего один японец. Капрал Курода. Если он укроется в надежной пещере, и бомбардировка не достигнет цели, эта операция войдет в историю флота, как война Штатов против капрала японской армии…

Адмирал остановился возле карты. Стукнул кулаком по месту, где был обозначен остров.

— Джон, ты на редкость деликатен сегодня! Но я понял: это назовут войной адмирала Старка против капрала Куроды. Ты это имел в виду? Спасибо! Черт с ним, с этим япошкой! Запросите от моего имени штаб флота. Пусть они там подумают, что нам делать. Фак макака!

— Прошу прощения, сэр, — сказал Вильсон. — Но я был бы горд, если под моим началом оказался хотя бы десяток таких матросов. Как этот капрал…»

Лялин с утра пребывал в отличном настроении. Еще до завтрака ему позвонил Ковшов.

— Порядок, Юра, — сообщил он довольным голосом. — Список прошел инстанцию. Все фамилии, кроме твоей, вычеркнуты. Сегодня бумага пошла в секретариат.

— Спасибо, Константин Васильевич, — не скрыл радости Лялин. — Или мне стоит сразу сказать: «Служу Советскому Союзу?»

В десять утра Лялин выдал звонок из таксофона в «Русам». Затем сел в машину и покатил на Ленинградский проспект. У академии Жуковского свернул на Красноармейскую. Доехал до улицы Черняховского. Припарковал машину в боковом проезде. Пешком дошел до метро «Аэропорт». Из таксофона позвонил на дачу Ковшовым.

— Леночка, киска, это ты? — спросил он мурлыкающим голосом. — Никуда не уезжай. Я скоро приеду. Целую, милая. Ну что ты! Я целомудренно. Только пальчики… Скоро, милая. Небольшое дело, и я свободен.

Повесив трубку, Лялин через проходной двор мимо зловонной огромной помойки прошел на Вторую Аэропортовскую. Огляделся. Ничего подозрительного. Подошел к забору. Закурил. Смял пачку «Мальборо» и бросил ее в грязный двор между двух зеленых металлических прутьев.

Внезапно за его спиной хлопнула дверь строительной бытовки. Злой, резкий голос приказал:

— Стоять! И без глупостей!

В спину Лялина уперлось что-то твердое. Он понял — пистолет.

— Руки, полковник, руки!

Лялин все же дернулся, стараясь увернуться. Резкий удар в затылок отбросил его к забору. Сильным рывком кто-то завернул правую руку за спину, и запястье сжал браслет наручников. Лялин сделал еще одну попытку освободиться, но и она оказалась безуспешной. Второй браслет сковал левую руку. Держа пистолет у поясницы Лялина, Русаков просунул руку в щель забора и вынул смятую пачку от сигарет. Сунул ее в боковой карман полковника.

— Это не моя! — предупредил Лялин осипшим голосом. — Это подброшено.

— Юрий Михайлович! Помилуй мя господь! К документам, которые вы передаете своим благодетелям, у меня доступа нет.

Лялин оправился от испуга. К нему вернулось обычное нахальство. Он не мог и представить, что его повяжут вот так легко и просто.

— Я требую… — Лялин повысил голос почти до крика. Ему хотелось привлечь чем-нибудь внимание редких прохожих. Но пистолет в руках одного человека и наручники на запястьях другого отбивали у третьих лиц всякое желание вмешаться. Прохожие спешили мимо и отворачивали головы.

— Требовать могу я, — перебил Лялина Русаков и для убедительности пристукнул его рукояткой пистолета по шее.

— Кто вы такой? Что вам надо?

— Не изображайте невинность, Ноубл. Я с вами буду говорить от имени Дымова. Коли Дымова. Вам известна эта фамилия?

Проходным двором Русаков провел Лялина к его же машине. Обыскал. Вынул из кармана ключи зажигания.

— Садитесь!

— Куда мы едем? — спросил Лялина, облизывая пересохшие губы.

— На дачу, — спокойно объяснил Русаков. — Навестить Леночку. У вас, похоже, сегодня свидание?

— Чего вы от меня хотите? — спросил Лялин. Он вспотел от страха, руки его мелко дрожали. — Почему мы не едем на Лубянку?

— Там сейчас и без вас дерьма полно. И сильно воняет. Я предпочитаю свежий воздух.

— Чего вы добиваетесь? — истерично взвизгнул Лялин.

— На вашем бы месте я укусил себя за воротник. Но вы туда яд не вшивали. Верно? Кишка тонка. Сам себя убить вы не решитесь. Вы трус и подлец, Лялин. Не говорю о том, что вы еще предатель и убийца товарища. Я сам помогу вам умереть.

— Кто вы такой?!

— Хотите знать? Я капрал Курода, — засмеялся Русаков желчно. — Последний солдат империи. Вас это устроит?

Лялин замолчал и закрыл глаза.

Распутав петли городских улиц, Русаков выехал на кольцевую дорогу, свернул на Осташковское шоссе. По грунтовой дороге подъехали к старому животноводческому комплексу.

— Вылезай! — резко толчком в плечо Русаков выпихнул Лялина из машины. — Поезд дальше не идет. Приехали.

Лялин ошеломлено смотрел на длинный покосившийся сарай с соломенной, съехавшей на бок крышей. Рядом зияли пустотой две раскрытые силосные ямы. В одной, наполовину залитой дождевой водой, изрядно пованивая, догнивал колхозный силос. В стороне от сарая высился дощатый сортир, такой же старый и неухоженный, как все остальное вокруг. Сорванная с верхней петли дверь сортира висела перекошенная на бок.

— Шагай! — Русаков больно толкнул Лялина в бок пистолетом. Потом отодвинул мешавшую проходу дверь и втолкнул полковника внутрь. Ветхое, жарко прокаленное солнцем сооружение невыносимо смердело. По полу, вяло копошась, ползали жирные черви.

Лялин брезгливо поморщился.

— Другого места для разговора не нашлось?

— Таким, как ты, здесь самое подходящее место.

Подсечкой Русаков сбил Лялина с ног и опрокинул его на живот. Широкой лентой плотно стянул руки и снял наручники. Отмотал с пояса заранее припасенный альпинистский репшнур, петлей накинул на его ноги. Окончив приготовления, спросил:

— Так что решим, мистер Ноубл. Ты пишешь покаянное письмо и оставляешь этот мир сам или мне утопить тебя в дерьме? Для супермена первое предпочтительней. Я, во всяком случае, так считаю.

— Можешь убивать, подонок! — глухо произнес Лялин и приподнял голову. Мимо его носа, извиваясь водянистым телом, полз серый червяк. — Без прокурора я говорить не буду.

— А Гаррисон не хотел говорить со мной без консула, — заметил Русаков с безразличием. — Но почему-то заговорил. Почему, а? Ладно, я понял — мистер Ноубл — парень крутой. Он будет молчать. Это тоже предусмотрено.

Неторопливым движением Русаков перекинул репшнур через брус, на котором покоилась крыша сортира, и потянул конец. Несколько сильных рывков, и Лялин повис вниз головой. Сдвинул ногой две доски пола, Русаков открыл дыру в зловонную яму.

Лялин с лицом, побагровевшим от напряжения, беспрерывно матерился.

— Так я тебя спрашиваю, — сказал Русаков, — ты наберешься духу покинуть этот мир сам или мне все же придется тебя утопить? Пойми, Лялин, если начал играть в такие игры, рано или поздно приходится платить.

— Сволочь! — прохрипел полковник. Тебе тоже придется платить.

— Вполне возможно, — согласился Русаков. — Но пока твой черед.

Он слегка отпустил веревку. Голова Лялина ушла под пол.

— Ты сумасшедший! — прохрипел Лялин, ощущая, что от острого запаха накатывает неудержимый позыв тошноты. — Я задохнусь.

— Задохнешься, — подтвердил Русаков. — Но не сразу. Я не тороплюсь. Готов подождать.

— Что ты хочешь?!

— Первым делом, чтобы ты перед смертью вспомнил Дымова, которого ты продал.

— Сто тысяч! — вдруг выкрикнул Лялин. — Долларов. Больше у меня нет.

— И за что же мне такие деньги?

— Чтобы ты прекратил самосуд. Есть государство. Есть закон. Отвези меня на Лубянку. Я добавлю еще пятьдесят. Ладно?

— Не ладно, Лялин. Я не брошу тебя в куст шиповника. Не надейся, братец кролик. Тебе не суждено уйти от суда чести. Ты не будешь писать мемуары, как Шевченко или Резун. Я этого не допущу.

— Что мне делать?! Почему я должен отвечать перед тобой? Я разочаровался в идеях партии. Разочаровался. Пусть она меня судит. Пусть. Разве виноват человек, если он перестал во что-то верить?

— Нет, Лялин. Сорэ-ва тетто гокай-насаттэ иру е дэс нэ [Боюсь, ты заблуждаешься в моих намерениях], — Русаков неожиданно для себя произнес фразу по-японски. — Тебе придется отвечать не за разочарование, а за предательство, за судьбу Коли Дымова. Что касается партии, вступил ты в нее сам. Никто тебя за уши не тянул. Говорил, что принимаешь программу, разделяешь цели. Обещал бороться за всеобщее благо и счастье. И боролся, чтобы побольше отхапать себе. Ты сотню раз проезжал здесь на дачу, мимо этих сараев, мимо этого сортира, но ни разу не свернул сюда, чтобы собственными глазами взглянуть на то, как выполняется программа, которую ты признавал, как достигаются цели, во имя которых ты обещал бороться. Тебе было до фонаря. Тебе и всем тем говнюкам от Абалкина до Яковлева, которые затащили страну в дерьмо. Ни ты, ни Горбачев, ни Ельцин, не вышли из партии, чтобы заявить о несостоятельности ее дел. Вы, говнюки, постарались залезть повыше и только тогда встали к державе раком, хотя все еще находитесь под присягой. Вы затащили народ, великий и добрый, в это болото и кричите, что виноват кто-то другой. Подумай, подонок, и поймешь: если каждый, кто верен державе, закопает кучу говна, вонь вокруг станет меньше. Ты меня понял? А теперь жри, хлебай!

— Двести тысяч! Двести! Сегодня!

Русаков потравил веревку.

— Еще вершок, Лялин и будет поздно. Даже если решишься сожрать отраву, я отмывать тебя от дерьма не стану. Кто поверит, что человек перед тем, как отравиться, макался мордой в говно?

— Убей меня! Ну, убей!

— Нет, пока еще рано. Мне важнее, чтобы ты осознал свою гнусность и сам принял решение. Сам. Чтобы родилась в твоей поганой башке верная мысль: надо уйти самому. Чтобы потом люди не сомневались: скорпион нашел в себе силы покончить с собой.

— А-а-а! — заорал Лялин. Его голос звучал в выгребной яме нечеловеческим диким воем. Лялин сломался.

Подтянув его вверх, Русаков освободил веревку и позволил сесть. Подал на ладони кубик жевательной резинки.

— Жуй!

Дрожащие руки. Тупо и бессмысленно блуждающие глаза. Тягучий стон из полуоткрытого рта.

Хрустнуло маленькое стеклянное зернышко, впаянное в жвачку.

Отвалилась челюсть. Остекленели глаза…

Русаков достал из кармана смятую пивную банку и бросил на пол. Брезгливо подвинул ногой к трупу.

Притворив двери сортира, Русаков зашагал через широкое поле, направляясь к далекому березняку. Шел сутулясь и ни разу не оглянулся…