"Шутка с ядом пополам" - читать интересную книгу автора (Авророва Александра)

День 2. Пятница

Все следующее утро Игорь Витальевич был непривычно мрачен. Дело в том, что он страшно не любил выступать в роли просителя. Вика совершенно не могла понять, почему.

— Вот когда тебе откажут, — говорила она, — тогда и переживай, а раньше-то зачем?

Талызин попытался вспомнить, когда ему последний раз отказывали. Давно! В основном, охотно шли навстречу. Так что проблема не в том, проблема в характере. Ему в этом смысле удивительно повезло с женой. Вот у кого характер счастливый и легкий. Правда, иногда на нее находит, как, например, вчера, но тут Игорь Витальевич не в обиде. Ему даже приятно, что у Вики есть подруги, за которых она стоит горой. Многие ли женщины могут этим похвастаться? К тому же Марина — приятная, здравомыслящая особа… короче, ничего не поделаешь, к Богданову обратиться придется. Хорошо еще, это человек простой, открытый и не склонный выпендриваться. Удивления по поводу неожиданного визита коллега не выказал, хотя, разумеется, догадывался, что Талызин вряд ли заявился к нему исключительно затем, чтобы попить чайку. Впрочем, от чая Игорь Витальевич пока отказался. Он предпочитал начинать с неприятного. — Я к вам, Григорий Петрович, за консультацией, — сразу взял быка за рога он. — Вы ведь ведете дело Бекетова?

Только тут собеседник откровенно изумился.

— Бекетова? Ну, да. Если это можно назвать делом. Самоубийство какого-то свихнувшегося профессора. Правда, ученые — они все со сдвигом. Вот мне, например, пятьдесят шесть, да и вам под пятьдесят. И что? Разве мы не умнее всяких молодых, которые только и умеют с важным видом нести ахинею, а элементарных вещей не понимают? Да они по сравнению с нами — слепые щенки, им еще расти и расти. Это я к чему, — опомнился Богданов. — Мужик в расцвете сил — всего-то пятьдесят — отравился, поскольку, видите ли, мозги у него заржавели! Тьфу!

Талызин с трудом сдержал усмешку. Григорий Петрович не зря горячо обличал слепых щенков. Его считали добросовестным, но ограниченным служакой, и дела доверяли только рутинные, а то, что поинтереснее, отдавали молодым.

— Говорите, сам отравился? А нет признаков, что ему помогли? Я совершенно с вами согласен — объяснение самоубийства надуманное.

На лице Богданова выразилось понимание.

— К вам что, обратился этот мальчишка? Он — ваш знакомый или…

— Мальчишка? — не понял Талызин. — Какой мальчишка?

— Ну, еврейчик этот. Как же его?

Григорий Петрович вытащил из стола бумаги и прочел:

— Гуревич. Евгений Гуревич. Вы из-за него пришли? Не стесняйтесь, чего уж там! Мы с вами не первый год в одной упряжке.

— Нет, с Гуревичем я не знаком.

— Это вам крупно повезло, — констатировал Богданов. — Вот наглый юнец, слов нет! Ни к кому никакого уважения, знай хамит да ухмыляется. Если б мой внук таким вырос, уж я б ему наподдал! Ладно бы, чего важное мог рассказать, так ничего, кроме чуши, я от него не слышал. Он, видите ли, будет на меня жаловаться! Да пожалуйста! Пусть сам вместо меня работает — за нашу-то зарплату. Так нет, небось выучится — и за кордон! На историческую родину!

Игорь Витальевич все больше недоумевал. Вообще-то, Богданов излишней эмоциональностью не страдает, и вывести его из равновесия — задача нелегкая. Гуревич, похоже, легко с нею справился.

— А на что он собрался жаловаться, этот Гуревич?

— Да уверяет, что его драгоценного Бекетова убили. Я потому и решил, что вы здесь из-за него. А если нет, то почему?

Талызин вздохнул.

— Я знаком не с ним, а с Мариной Олеговной Лазаревой. Она тоже проходит свидетелем по данному делу.

— А, такая экзальтированная дамочка! Но на внешность ничего. Фигура, что надо. Поздравляю!

— Это — лучшая подруга моей жены, — поспешил внести ясность Игорь Витальевич, про себя заметив: «Экзальтированная? Вот уж, попал пальцем в небо!»

— Подруга жены? Сочувствую. Теперь понятно. Значит, она допекла вашу жену, а жена вас. Правильно?

— Примерно. Вы меня поймите, Григорий Петрович! Я к чужому делу за километр не подойду. Тем более, при таком опытном следователе, как вы. Но жена…

— Понимаю — сам женат. Да, эта Лазарева… она лепетала что-то об убийстве, но аргументы — на уровне детского сада. Ну, у юнца этого я не удивляюсь, ему и впрямь не мешало бы в детсад, но она — взрослая баба, а логики — ни на грош. Хотя откуда у бабы логика? К тому же, — Богданов понизил голос, — там тоже дело ясное. Она в этого Бекетова влюблена, как кошка, вот крыша и поехала.

— Это… это она вам сказала? — уточнил потрясенный Марининой откровенностью Талызин.

— Ха! Она скажет! Разумеется, скрыла. От нас требуют невесть чего, а от самих правды не дождешься. Это мне жена Бекетова сообщила. То есть вдова. Такая очаровательная женщина — не описать! Вот, кому не повезло. Мало того, что пришлось терпеть выкрутасы чокнутого мужа при жизни, так он еще и отравился, бросив ее с двумя малыми детьми! Правда, из-за детей у нее хоть с квартирой проблем не будет.

— Она что, прописана в другом месте?

— У матери. Мать старая, больная, а квартиру ее терять не хочется. Обычное дело. Они из-за этого и не расписывались с Бекетовым, хотя совместные дети признаны совершенно официально. Анна Николаевна, она на редкость откровенный человек. Все мне рассказала, как на духу. Уж я-то в людях разбираюсь!

— То есть она уверена, что самоубийство?

— Разумеется! — развел руками Богданов. — Последний месяц Бекетов находился в состоянии депрессии и мысль о самоубийстве высказывал жене неоднократно. А накануне высказал то же самое прилюдно — не где-нибудь, а на собственном дне рождения. Это ж надо додуматься! Короче, свидетелей чуть не десять штук. Кстати, ни Лазарева, ни даже Гуревич этого не отрицают. Далее. Яд взят из его лаборатории — тот самый, на который он указывал. Вот, у меня записано название. Не понимаю, как таким безответственным типам доверяют опасные вещества? Остается радоваться, что этот Бекетов не занимался каким-нибудь ядерным реактором, а то был бы второй Чернобыль.

— Каким образом и во сколько он выпил яд? — поинтересовался Игорь Витальевич.

— Время мы знаем фактически до минуты. Предсмертная записка напечатана на компьютере в одиннадцать сорок шесть. А яд был в кофе. Бекетов пил кофе, вот туда его и вылил.

— А что, это вещество горькое? Я с ним ни разу не сталкивался.

— Я тоже. Не знаю. Какая разница?

— Если не горькое, почему бы не выпить прямо из пузырька? Кстати, а отпечатки?

— На пузырьке? Его, конечно, — Бекетова.

— А еще?

— Все. Откуда еще?

На память Талызин пожаловаться, слава богу, не мог. Как там говорила Марина? «Танечка хватала пробирку, чтобы выкинуть в окно». Танечка — бесцветная особа с фотографии, предыдущая жена. Где ж ее отпечатки? Или Марина выражалась фигурально? Или Бекетов протер зачем-то склянку? Любопытно…

— Можно посмотреть снимки?

Богданов протянул их с явной неохотой. Так, вот отпечатки. И — очень удачно — с собой имеется пузырек с валидолом. Игорь Витальевич взял его, наклонил над стаканом, потом поставил на стол. — Слушай, — возмутился его коллега, — ты на что тут намекаешь? Я уже, по-твоему, мышей не ловлю?

— Ну, что вы, Григорий Петрович! — Талызин всеми силами изобразил потрясение, переходящее в обиду. Впрочем, с актерскими способностями у него было неважно. — Григорий Петрович! Разве я бы мог? Да когда я только начинал, вы уже были опытным следователем, примером для молодежи! Вы и сейчас остаетесь для всех примером! Именно поэтому вы так загружены делами. Было бы странно, если б вы вдруг стали тратить свое время на дотошное разбирательство по поводу рядового самоубийства.

— Да уж, было бы странно, — немного смягчаясь, подтвердил собеседник.

— Другое дело — я. Для меня это не рядовое самоубийство. Для меня это — дело, которым интересуется моя жена. Если б ваша жена интересовалась этим делом, вы бы ведь были вынуждены вникать во всякие подробности? Ну, чтобы она успокоилась и отвязалась. Вот и мне придется — если вы, разумеется, не против. Понимаете, в моем возрасте и при моем сердце ссориться с женой…

— Да не переживайте! — живо воскликнул добродушный Богданов. — Конечно, вникайте, во что хотите. Я сам женатый. Только дело ведь совершенно ясное. Я вчера лично смотался в университет, со всеми переговорил. Даже повестки рассылать не стал — решил провернуть все по-быстрому. Эта вот ваша Лазарева, какие она приводила аргументы? Якобы Бекетов был христианин — но этого никто не подтверждает. Да и с чего бы — он же физик, а не какой-нибудь поэт. Может, и окрестился, сейчас все крещеные, но грешить это никому не мешает. Дальше. Якобы он сам ей сказал, что грозил самоубийством не всерьез, а в шутку. А жена говорит, он весь месяц был не в себе и болтал о самоубийстве, и это подтверждают его коллеги. Да, еще якобы он не убил бы себя, не закончив исследований! На это больше всего упирает Гуревич. Вот уж, вовек не поверю, что такой безответственный тип в подобный момент подумает о работе. Да наплюет он на нее с высокой колокольни! Да, я ведь забыл главное! По поводу мотива. Он был жутко охочий до баб, а последнее время… ну, возраст там, нервы… Короче, не все у него получалось. Это мне жена его сказала. А в его лаборатории есть одна девица… из нынешних, молодых, да ранних… прямо как в анекдоте — кто-то может, да не хочет, а кто-то хочет, да не может. Тут, конечно, можно ему посочувствовать. Хотя в наше время есть всякие препараты, были б деньги. В общем, он и раньше был псих, а уж как начались проблемы с потенцией…

Талызин слушал, кивал, а сам внимательно сравнивал собственные отпечатки на пузырьке с валидолом и фотографию пробирки. Пусть Бекетов был человеком странным, неважно, гением или психом, но ведь руки у него устроены не иначе, чем у любого смертного! Как же он умудрился взять склянку, не использовав большого пальца? Просто сжал в ладони? Теоретически возможно, но практически маловероятно. А в совокупности с остальными данными и вовсе наводит на размышления…

Поэтому Игорь Витальевич якобы небрежно заметил:

— А если… ну, мало ли… вдруг я что-нибудь важное нарою… мне б не хотелось афишировать, что я по личному интересу влез в чужое дело. Тогда — не в службу, а в дружбу — вы б не могли оформить все так, как будто следствие вели вы, а не я? Это уж я на всякий случай, скорее всего, ничего принципиально нового я не найду.

— Да конечно! — махнул рукой явно обрадовавшийся Богданов. — Зачем нам обоим неприятности? Но я думаю, вы беспокоитесь зря. Дело чистое.

— Вы не позволите взглянуть на протоколы?

— Протоколы? Зачем протоколы? Да там ничего интересного. Все интересное я вам рассказал. Знаете, они у меня не здесь, их надо искать…

Талызин понял — лучше не настаивать. Пока что Григорий Петрович настроен благожелательно, но если перегнуть палку, может и заартачиться. Интересно, что за проблема у него с протоколами? Впрочем, наиболее вероятная версия проста. Богданов не зафиксировал показаний Гуревича и Марины. Нет, не из каких-то коварных соображений, а чтобы облегчить себе жизнь. Для него самоубийство Бекетова очевидно, а доводы противников этой версии смешны. Однако из-за этих смешных доводов какой-нибудь бюрократ может привязаться и потребовать дополнительного расследования, а ты и без того перегружен. Лучше обойтись показаниями жены погибшего и тех его коллег, кто не задается лишними вопросами. В конце концов, какое особое отношение к погибшему имеют Марина и Гуревич? Одни из многих учеников, не более того.

А вот Игоря Витальевича Гуревич сильно заинтересовал. Значит, не одна Марина подозревает неладное, у нее есть единомышленник, аргументы которого, возможно, более внушительны. С ним стоит побеседовать, не откладывая. Съездить в университет и поговорить. Кстати, там же наверняка можно будет найти Панина, Некипелова и Петренко, тоже присутствовавших на пресловутом дне рождения.

Женю Гуревича Талызин опознал с легкостью. Тот оказался еще более типичным евреем, чем на недавно виденной фотографии. Невысокий, сутуловатый, носатый и темноволосый — и, что характерно, картавит. — Да, я Гуревич. А что? Я сейчас занят.

В голосе — раздражение и вызов.

— Меня зовут Талызин Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры и занимаюсь смертью Бекетова.

— Ну, слава богу! — раздражение исчезло, Женя удовлетворенно улыбнулся. — А того тупого, его что, отстранили?

— Не понял, — растерялся Талызин.

— Ну, старикашка, который был здесь вчера. Согласитесь, он даже для мента, и то слишком туп. Уж я ему вдалбливал-вдалбливал — бесполезно, совсем мозги атрофированы. — Гуревич оценивающе оглядел собеседника. — Вы, вроде, помоложе? Надеюсь, еще что-нибудь соображаете?

Игорь Витальевич испытал приступ острого сочувствия к Марине. Он и не подозревал, что работа преподавателя столь сложна! Обучать чему-либо подобного типа — безвременно поседеешь. Впрочем, внешне следователь остался спокоен, лишь уточнив:

— Значит, вы согласны с точкой зрения, высказанной Бекетовым? Что после пятидесяти интеллект деградирует?

Гуревич передернул сутулыми плечами.

— А при чем тут Бекетов? Он гений, а к гениям это не относится. Я лично тоже не собираюсь с возрастом тупеть. Я имел в виду обычных людей.

— А Бекетов — необычный?

— Ну, конечно! — оживился Женя. — Бекетов — это… как бы вам объяснить, чтоб вы поняли… ну, он… он даже умнее меня, представляете? Гораздо умнее. Я был уверен, что таких не бывает, а он умнее!

— Неужели?

— Да! — не почувствовав иронии, горячо согласился Гуревич. — И такому человеку покончить с собой из-за отсутствия интеллекта — это же нонсенс! Да он дорожил каждой минутой жизни, понимаете? Для него каждая минута — это возможность узнать, как устроен мир. Он думал об этом все время, он узнавал все больше, и ему все больше хотелось. Да он никогда бы этим не пожертвовал, ни за что! Это ежу понятно!

— Не очень, — коротко прокомментировал Талызин. Он вообще обладал способностью короткими флегматичными репликами вызывать собеседника на откровенные монологи.

— Хорошо! — гневно выкрикнул его Женя. — Я объясню так, что даже вы поймете. Вот, смотрите!

Он нарисовал на листке бумаги кружок.

— Это — ваши знания, — и он заштриховал внутренность кружка. — А это — граница незнаемого, — он провел линию окружности. — А вот — его знания.

Был нарисован второй кружок, гораздо больше.

— Видите, как увеличилась граница незнаемого? А Владимир Дмитриевич, он настолько умен, ему было странно что-нибудь не знать, он не привык к этому. Поэтому он все время узнавал что-то новое и все время был счастлив. Стоял на границе незнаемого, познавал новое и наслаждался. Вы Фрейда-то хоть читали? Творчество, оно даже мощнее секса. Никто в разгаре творчества не покончит с собой.

— Это спорное утверждение.

— Я не говорю о всяких придурочных поэтах, я говорю об ученых. Мы с Владимиром Дмитриевичем были на пороге открытия. Пусть не мы, пусть он, но я помогал ему, и я знаю. Он ни за что не умер бы, не доведя работу до конца!

— И о чем работа? — заинтересовался Игорь Витальевич.

Женя осекся, бросил на Талызина косой взгляд, затем деловито уточнил:

— Вы помните, чем отличается турбулентный поток от ламинарного?

— Ну… — напряг память следователь, — по-моему, это связано с самолетостроением?

Он с трудом удержался от искушения сообщить, что ламинария — это водоросль.

— И о чем мне с вами после этого говорить? — мрачно осведомился Гуревич, но через пару секунд вновь оживился, сообщив: — Вот Андрей Петренко, тот вечно талдычит про серендипити. Я не спорю, с серендипити у Бекетова полный порядок, но ведь надо постоянно быть к этому готовым, понимаете? Иначе никакое серендипити не поможет, понимаете?

Талызин остерегся признаться, что не понимает. Лучше уточнить потом значение терминов у Марины, а то вдруг юный гений обидится и замолчит?

— Скажите, Женя… Если Бекетову не грозила утрата интеллекта, почему же он произнес этот странный тост?

Гуревич поднял брови.

— А мне почем знать?

— Но вы ведь для себя это как-то объясняете?

Женя хмыкнул.

— Хорошо. Вы в шахматы играть умеете?

— Немного.

— Вот и я немного. Так, дилетанствую. Но до определенного момента всех легко обыгрывал. А потом — как сейчас помню, в седьмом классе — столкнулся с профессионалом. Он ходит — а я не могу понять, почему именно так, а не иначе. Я ведь не знал, что есть разработанные защиты, классические дебюты. Видел на пару-тройку ходов вперед, и все. А мой противник видел вперед на десять ходов, и только когда он добивался результата, до меня доходило, почему десять ходов назад он двинул именно эту фигуру. Аналогия, надеюсь, ясна? Владимир Дмитриевич, он как тот шахматист. Я не собираюсь ломать себе голову над его поступками, не такой я дурак. Сделал — значит, была причина, вот и все.

— К сожалению, для протокола требуется нечто более конкретное. Вы ведь хотите, чтобы смерть Бекетова признали насильственной? Тогда постарайтесь нам помочь.

— А я что, не стараюсь? — тяжело вздохнул Женя. — Вон, сколько времени на вас теряю. Владимир Дмитриевич, он — вещь в себе. Я вообще не понимаю этого его дурацкого дня рождения. Зачем ему это было надо? Собрать вместе учеников и баб. Дурдом получается! Почему вместе? Он и ученики — это понятно. Представители разных поколений и все такое. Двадцать пять лет педагогической деятельности — и пятеро лучших учеников. Но при чем тут эти бабы? То есть я понимаю, это любовницы, но зачем загрязнять ими лабораторию?

— Погодите, — прервал Талызин. — Пятеро учеников? Разве не четыре?

— Глупости, мне лучше знать! Я, Андрей Петренко, Марина Олеговна, Некипелов и Панин — вот вам пятеро. А баб, по-моему, было четыре. Анна Николаевна — это с которой он сейчас живет. Кристинка Дерюгина. И еще две незнакомых — Лидия Петровна и, кажется, Татьяна Ивановна. Всего десять человек — это вместе с ним, разумеется. Игорь Витальевич кивнул. Оказывается, Гуревич относит Марину не к бабам, а к ученикам. Интересно, что думал по данному поводу сам Бекетов? Его личность вызывала все большее любопытство. Жаль, что не довелось встретиться и поговорить.

— Значит, услышав тост, вы не испугались?

— Конечно, нет! Я еще не сбрендил. А знаете, теперь до меня дошло! Может, Владимир Дмитриевич решил посмеяться над бабами? Они так смешно закудахтали! А до этого сидели и молча ели друг друга злыми взглядами. Я сперва думал — нельзя было их вместе собирать, уж больно они все разные. А после тоста оказалось — все они одинаковые. Старые клуши, и больше ничего.

— Ну, Кристина Дерюгина не очень-то старая, — рискнул прокомментировать Талызин.

Женя, вздрогнув, внимательно изучил лицо собеседника. Убедившись в его бесстрастности, ответил:

— Кристинка — моя ровесница, только это не мешает ей быть клушей. Орала не меньше остальных! Я ж ей говорил — не будь дурой. Надо упражнять мозги, а не только задом крутить, тогда действительно будешь ему интересна.

— Это вам так сказал Бекетов? — осторожно осведомился Игорь Витальевич.

— Вы что, думаете, мы с ним трепались о всяких пустяках? — презрительно фыркнул Гуревич. — Мы наукой занимались, а не баб обсуждали.

Повторение грубоватого «бабы» в устах парня из несомненно интеллигентной семьи производило впечатление нарочитости. Здесь, похоже, откровенности не дождешься, следует перевести разговор на другую тему.

— Вы не знаете, Бекетов был религиозен?

— Что? Нет, не знаю. Со мной он об этом не говорил. Да и с чего бы? Я ж еврей, а он нет. Нет, мы занимались наукой.

— А скажите, Женя, последнее время Бекетов занимался наукой только с вами или с остальными своими учениками тоже?

Гуревич весело засмеялся.

— Вы это как себе представляете? По графику? С трех до четырех Некипелов, с четырех Панин, а с пяти Петренко? Учтите, Владимир Дмитриевич — он по складу ума теоретик, оборудование ему нужно постольку-поскольку. Он занимается наукой всегда, понимаете? Он бросает мысль тому, кто рядом с ним, а тот может откликнуться или нет. Если да, начинается диалог.

— И с кем, кроме вас, последнее время это происходило?

— Ну… тот же Андрей Петренко. Только сразу скажу, уровень их общения был не тот, что со мной, а гораздо ниже. Андрею ведь скоро защищаться.

— Разве это вредит науке? — удивился Талызин.

— Конечно. Диссертация — занудство. Все концы надо подчистить, все бумажки подписать. Вместо того, чтобы двигаться дальше, наводишь марафет на уже сделанное, чтобы какой-нибудь маразматик из Ученого Совета не придрался и не кинул тебе черный шар. Я Андрюху понимаю. У Бекетова много врагов, но его трогать боятся, а ученика — пожалуйста. Вот Адрюха и вылавливает всякие мелкие огрехи, а Владимир Дмитриевич ему помогает. Но настоящее творчество — оно со мной.

— А остальные? Панин, Некипелов, Лазарева?

— Панин — творческий импотент, — брезгливо бросил Гуревич. — Ему бы редактором работать, а не ученым. А ведь знаний у него — фантастическое количество, им можно только позавидовать. Куда больше знаний, чем у Бекетова. Потому что у Панина память феноменальная и усидчивость. Может, это ему и вредит? Наглотается новейших публикаций и вместо собственных мыслей подсовывает чужие. Но, знаете, Владимир Дмитриевич его почему-то ценил. Я сам видел — вечно пытался дать ему шанс, а тот шарахался. — И неожиданно резюмировал: — Я к Панину на занятия не хожу — чему он может меня научить, этот пыльный мешок?

— А к Некипелову ходите?

— А Некипелов на нашем курсе ничего не ведет. Я его не очень-то знаю, поскольку он для Бекетова — отрезанный ломоть. Владимир Дмитриевич подарил ему когда-то область исследований, вот он там и пасется. Докторскую себе нарыл, учеников берет. Владимиру Дмитриевичу, ему не жалко. Он до сих пор иногда Некипелову подбрасывает кое-какие мысли. У них очень хороший научный контакт, хотя Некипелов, конечно, далеко не гений. Безумных идей от него не дождешься, хоть сто лет жди. Его идеи гладко причесанные и сразу готовые к публикации. Ему, по-моему, ни разу не зарезали ни одной заявки на грант — что он ни подаст, от всего начальство в восторге.

— А другим режут?

— Конечно! Кто, по-вашему, сидит на распределении денег — гении? Зашоренные неудачники, с трудом разобравшиеся в официальных доктринах и совершенно не способные воспринять что-нибудь более-менее неординарное.

— И у Бекетова тоже были проблемы с грантами?

— Еще не хватало! — возмутился Женя. — Они б и рады, да не хотят перед заграницей позориться. Скрипят зубами, а карт-бланш давать приходится.

— Ясно, — вздохнул следователь. — Значит, Панин, Некипелов… А что представляет собою Лазарева?

Гуревич пожал плечами:

— Она странная тетка. Вредная, но с мозгами. Если б еще использовала мозги по назначению, было б совсем хорошо. Но чего от женщины ждать? Так что эксперимент провалился.

— Какой эксперимент? — устало осведомился Талызин. Он чем дальше, тем больше понимал раздражение Богданова против этого самоуверенного щенка. Неужто Марине иной раз удается сбить с него спесь? Страшно представить, как он должен ее за это ненавидеть!

— Марина Олеговна — единственная женщина, которую Владимир Дмитриевич взял к себе защищаться, — охотно пояснил Женя. — Но она не оправдала его надежд. Он говорит, она тратит свои мозги на ерунду. Как если б микроскопом гвозди забивали, понимаете? Пьески какие-то строчит, с троечниками нашими возится — зачем?

Он вдруг широко улыбнулся:

— А я считаю — имеет право. Ее мозги — вот как хочет, так ими и распоряжается. Главное, не дает им ржаветь. В конце концов, хорошие преподы — они ведь тоже нужны. Мы тут в интернете обсуждали, так вышло, что она — лучший препод факультета. Ее у нас знаете, как боятся? — с непонятной Талызину гордостью добавил Гуревич. — Не женщина, а зверь. Ее даже я иногда боюсь. Ей даже Бекетов на язык попасть боится. Ну, не то, чтобы боится, но опасается. Он ее уважает. Не то, что свою Анну Николаевну.

— Анну Николаевну — то есть жену?

— Да какая она ему жена? — скривился Гуревич. — Так, недоразумение. Мать его детей. Вы вот не спрашиваете, кто же его убил. Она, вот кто! Так бы и свернул ей шею! Она его ненавидела, понимаете? Его и нашу науку. Ей мало было его угробить — она еще и дело его угробить хочет. Только не на тех напала!

Женя гневно вскинул голову и заявил:

— Вы знаете, что я скажу во время своей Нобелевской речи? Я не получил бы этой премии, скажу я, если б не мой великий учитель, гениальный ученый Владимир Дмитриевич Бекетов. Ну, как?

Сомнения по поводу получения Нобелевской премии Талызин решил оставить при себе, вслух лишь спросив:

— И какие у вас основания обвинять именно Анну Николаевну?

— Да самые обыкновенные! Кому легче всего было подлить ему в кофе яд? Естественно, ей. А кому выгодна его смерть? Тоже ей.

— Скажите, Женя, вы последний раз видели Бекетова на его юбилее?

— Да.

— А где вы были в среду около двенадцати дня?

— Я? — возмутился было Гуревич, однако быстро успокоился, заметив: — Правильно. Алиби надо выяснить у всех. В среду, в двенадцать… Слушайте, а у меня ведь алиби нет! Я как раз мотал Панинскую пару. Ну, прогуливал.

«А квартира Бекетова в двух шагах от института», — заметил про себя следователь, а вслух уточнил:

— И где прогуливали?

— Да шастал по улице, погода была хорошая. А в час вернулся в универ. Только вы зря суетитесь, я тут не при чем. Я точно знаю, что убила Анна Николаевна. Вам осталось всего ничего — найти улики. Пошарьте в квартире, авось чего найдете. Меня ведь она туда сегодня не пустила — значит, боится. И, когда будете делать обыск, — Гуревич судорожно вздохнул, и лицо его приняло несчастное, почти жалкое выражение, — вы посмотрите, пожалуйста! Посмотрите, что там в компьютере! Как вы думаете, она его записи не уничтожила? При всей ее вредности она б, наверное, не стала, правда?

Он схватил себя за волосы, потянул изо всех сил, охнул и впервые стал похож на растерянного восемнадцатилетнего мальчишку, каким и являлся на самом деле.

— Я ведь просил ее — дайте, я себе все перепишу. Пусть они незаконченные, но ведь от него каждая мелочь важна, понимаете? Там могут быть такие мысли… я, конечно, нашу с ним работу и сам когда-нибудь доделаю, но мне ведь до него еще расти и расти… Нет, я вовсе не требую, чтобы его результаты достались мне. Я бы разобрал и опубликовал как посмертное. У него было столько набросков! А она даже за порог меня не пустила!

— А эти результаты, они имеют практическое значение? — встрепенулся Талызин.

— Практическое? Ну… если в очень отдаленном будущем… А вообще — это же теория, а не жалкое копание в прикладном аспекте.

— Но, например, эти результаты можно продать? — не унимался следователь. — Получить за них деньги? Та же Анна Николаевна, она ведь, полагаю, наследница?

— Анна Николаевна? — громко захохотал Женя. — Продать его результаты? Да она не распознает результат, даже если будет пялиться на него десять лет! Ей что огрызок, на котором он расписывал ручку, что гениальная цепочка формул — все едино. Она даже близко не представляет, чем он занимается! А вы еще говорите — жена. Да какая это жена? Домработница, вот кто!

Однако Игорь Витальевич с присущей ему настойчивостью решил добить тему до конца.

— А если она попросит кого-нибудь о помощи? Например, Панина. Он сумеет разобраться?

— Безусловно, — быстро подтвердил Гуревич. — Возможно, даже лучше меня. Это как раз занятие для него, вы правы. И, если она попросит, он, конечно, поможет. Он же ее бывший муж, вы это знаете? И до сих пор ходит у нее по струнке — во тряпка, да?

— Итак, если предположить, что Панин поможет Анне Николаевне разобрать бумаги Бекетова, она сможет заработать на их продаже?

Женя задумчиво помотал из стороны в сторону головой, при этом зачем-то тихо мыча, затем огорченно констатировал:

— Конечно, кое-что она на публикациях заработает. Наши-то журналы платят гроши, но статьи Бекетова сразу перепечатывают серьезные иностранные издания, а у них гонорары хорошие. Владимир Дмитриевич и жил-то в основном на эти гонорары. Но убивать его ради этих денег она бы не стала. Во-первых, не такие уж они большие, а во-вторых, она б и так их получила. Он на себя почти не тратил, ему ничего было не нужно. Даже если б он ее бросил, деньги бы на детей все равно давал. Дает же этой, ну, у которой дочка. Нет, она прячет его бумаги не из-за денег, а из вредности!

На последней фразе Гуревич, разъярившись, сжал кулаки.

— А вы уверены, что записи у него дома, а не на работе? — на всякий случай поинтересовался Талызин.

— И на работе, и дома. Он везде работал, а ее это обижало. Вот она его за это и прикончила!

Игорь Витальевич, не выдержав, усмехнулся. Замечательный мотив — убить мужа за то, что тот много работал! С таким только и идти к Богданову, настаивая на продолжении расследования.

— Не верите? — взвился Гуревич.

Талызин развел руками:

— Мотив слабоват. Ну, не нравилась ей его работа — и что?

— Да ничего вы не поняли, — вздохнул Женя. — Ей не работа не нравилась. Ревновала она к работе, вот что. И не только к работе. Я же не слепой, я видел — все у них последнее время разладилось. Анна Николаевна, она вроде и старалась угодить, а он на нее только раздражался. Она хочет, как лучше, а ему от этого хуже. Ну, и она ведь тоже не слепая, все понимала. Она даже меня ненавидела, представляете? И Марину Олеговну.

Далее явно следовало произнести имя Кристины — однако Гуревич решился на это не сразу, сперва помолчал, нахмурившись, и лишь потом добавил:

— У него, Владимира Дмитриевича то есть, любовница была, к которой он хотел уйти. Анна Николаевна все про нее знала. Это не мотив?

— Любовница?

— Ее зовут Кристина Дерюгина. Ей восемнадцать лет. Красивая.

— А Анна Николаевна точно про нее знала?

Картинка недавнего прошлого всплыла у Женьки перед глазами. Когда это случилось? В воскресенье, а кажется — сто лет назад. Университет был закрыт, а терять день не хотелось, поэтому они работали у Владимира Дмитриевича дома. И все было бы прекрасно, если б не Анна Николаевна. Каждые полчаса она, одетая в какой-то вызывающий прозрачный наряд (кажется, пеньюар?), деликатно стучала в дверь и лезла с очередным идиотизмом. «Мальчики, я принесла вам по чашечке кофе». «Мальчики, вы наверняка проголодались». «Володенька, я хотела с тобой посоветоваться». «Володенька, тут тебе звонят». И все отвратительно умильным тоном — челюсти сводит. Конечно, Владимиру Дмитриевичу это надоело — кто его может обвинить? Да еще дети за стенкой орут. Она мать, она должна их успокоить — не он же, ведь так? Это не мужское дело. Правильно он поступил, он и так долго терпел! А все равно вспоминать почему-то неприятно.

— Когда я жил с Таней, — весело сообщил Бекетов во время очередного визита заботливой подруги, — я вообще не догадывался, что младенцы имеют привычку плакать. Может, тебе взять у нее пару консультаций? Или нанять няню — давно предлагаю.

Анна Николаевна опешила лишь на миг, а затем тоненьким детским голоском кокетливо спросила:

— Но ты же к ней не вернешься, любимый? Куда тебе эта старуха? Я гораздо лучше!

Она похлопала ресницами, улыбнулась и нежно прижалась к мужу. Женя не знал, куда девать глаза. К тому же он никак не мог решить, искренна она или играет.

— Действительно, что может вызвать у мужчины большее отвращение, чем поблекшая женщина, — неожиданно согласился Бекетов. — Особенно если есть возможность сравнить с молодой — по-настоящему молодой. Обвисшие телеса, морщины, вялая кожа, вены на ногах…

Он произносил это, отстранившись от Анны Николаевны и изучающе на нее глядя. Возможно, он ничего особенного не имел в виду, однако Жене вдруг почудилось, что рядом с его учителем стоит не человек, а анатомическое пособие — вот они, обвисшие телеса, вот морщины, вялая кожа, а все вместе заставляет брезгливо поморщиться. Видимо, Анна Николаевна ощущала то же самое. По крайней мере, каждое новое слово заставляло ее вздрагивать, как от удара. Владимир же Дмитриевич словно ничего не замечал, с явным удовольствием продолжая перечень. Но вдруг она выпрямилась, вскинула голову и, сложив губы кукольным бантиком, нежно просюсюкала:

— Спасибо, родной! Таня по сравнению со мной действительно старуха. Мало того, что она намного старше, она еще совершенно за собою не следит!

— Молодость вряд ли вернешь при помощи косметической маски, — задумчиво заметил Бекетов, взяв с письменного стола фотографию и вертя ее в руках.

Эта фотография Кристины, открыто красующаяся на столе, сразу удивила Женю. Лицо Анны Николаевны дрогнуло, нарочитая детскость исчезла, возникла гримаса ненависти и боли. Взгляд уперся в юное существо на снимке, казалось, готовый прожечь насквозь. Однако ничего не произошло. Женщина повернулась и покинула комнату, аккуратно затворив за собою дверь. Бекетов, чуть приподняв брови, с интересом наблюдал за ее уходом. Ни сочувствия, ни жалости в его глазах Женька не заметил. Зато — удивительное дело — испытывал их сам. Сочувствие и жалость, смешанные с отвращеньем и презреньем. Впрочем, устыдившись неуместной сентиментальности, он быстро вернулся к мыслям о турбулентных потоках. И вот теперь дурацкая сцена встала перед глазами, как живая, и снова вызвала острое желание, чтобы ее никогда не было. Например, чтобы это оказалось сном. Женя вздернул голову и с вызовом произнес:

— Анна Николаевна знала, что Владимир Дмитриевич не хочет с ней больше жить, и знала про Кристинку. Я готов подтвердить это под присягой.

Следующим, кого Талызину удалось подкараулить в университете, был Некипелов. Марина назвала его удачником, а Гуревич сообщил, что тот всегда получает необходимые гранты и не имеет проблем с публикацией научных результатов. Именно таким этот человек и выглядел — спокойный, моложавый, элегантный. Он беседовал с учениками, которые жадно ловили слова учителя и восхищенно смеялись его шуткам. Талызин стоял в сторонке и ждал. Наконец, юноши ушли.

— Я к вам, Сергей Михайлович, — обратился следователь.

— Слушаю вас внимательно.

Сказано предельно вежливо, однако с налетом иронии. Легкая ирония вообще была свойственна манерам Некипелова.

— Вот мое удостоверение.

Сергей Михайлович кинул взгляд на корочки, и брови его взлетели вверх.

— Вот как? Вы — следователь? И вы действительно полагаете, что ваша, не скрою, весьма достойная профессия дает вашему отпрыску привилегии при получении зачета?

Игорь Витальевич опешил. Отпрыск у него и впрямь имелся — дочь от первой, давно умершей жены. Она замужем, работает бухгалтером. Есть еще Лешка — отпрыск Вики.

— Какого отпрыска вы имеете в виду?

— Ну, Талызина, разумеется. Ведь ваша фамилия Талызин?

— Несомненно, — признал Игорь Витальевич.

— Вы ведь по поводу этого вашего разгильдяя? Что ж, он у вас, можете быть уверены, не дурак и в принципе учиться способен. Но для достижения результата требуется прикладывать усилия, иначе не бывает. Делать домашние задания, посещать практические занятия…

— Нет-нет, — прервал Талызин. — Я здесь совершенно по другому поводу. Я по поводу смерти Владимира Дмитриевича Бекетова.

— Погодите, — рука собеседника сделала изящный легкий жест. — Так вы не отец Дениса Талызина?

— Нет.

Некипелов улыбнулся, потом даже засмеялся — весело, однако отнюдь не безудержно.

— Простите, Игорь Витальевич! Сейчас как раз тот период, когда меня особенно атакуют родители нерадивых студиозов. Вот я и принял вас за одного из них. Так чем обязан?

— Я выясняю обстоятельства смерти Бекетова.

— Да? А разве они в чем-нибудь неясны? — изумился Сергей Михайлович.

— Ну… для самоубийства у человека должны быть серьезные причины…

— То есть вы подозреваете убийство? — не стал ходить вокруг да около Некипелов. — Оставьте эту мысль, только зря потратите время. Вы не знаете Владимира Дмитриевича, да и вообще научную среду. Это самоубийство, и причины имелись весьма серьезные.

— Какие же?

Некипелов пожал плечами.

— Да именно те, которые указаны в предсмертной записке. Ослабление интеллектуального потенциала. Понимаю, большинству это покажется бредом, но для настоящего ученого это не так. Интеллектуальные игры — наш наркотик. Привыкнув ежедневно получать соответствующую дозу, без нее уже не выдержишь.

— То есть вы сами тоже собираетесь в определенном возрасте покончить счеты с жизнью? — буднично осведомился Талызин.

— Я? — собеседник хмыкнул. — Вопрос интересный. Пожалуй, нет. Моя жизнь не исчерпывается наукой, и, когда я не смогу ею больше заниматься, то, полагаю, найду… пусть не равноценную, но хоть какую-то замену. Однако думать об этом страшном времени заранее смахивает на мазохизм.

— А жизнь Бекетова исчерпывалась наукой?

— Несомненно. Помните, у Тургенева? «Он поставил всю свою жизнь на одну-единственную карту и, когда эта карта оказалась бита, сломался».

— Вы не слишком-то грустите об этой смерти, — не спросил, а констатировал следователь.

— Ошибаетесь, — спокойно возразил Некипелов. — Я многим обязан Владимиру Дмитриевичу, да и вообще отношусь к нему с огромным уважением. Именно поэтому я уважаю его право самому выбирать свою судьбу. Он-то как раз не сломался, а предпочел иной путь…

— Если он действительно сделал это сам…

— А что, есть причины считать иначе?

Сергей Михайлович выжидающе помолчал и, не дождавшись аргументов, добавил:

— Поговорите с теми, кто хорошо его знает. С коллегами, с женой. Думаю, тогда ваши сомнения рассеются. Пусть они расскажут вам, что он был за человек, и вы получите адекватную картину случившегося. Любой… или почти любой… подтвердит вам, что для Владимира Дмитриевича указанная им причина самоубийства совершенно естественна.

— Вы сказали — почти любой?

— Ох, — вздохнул Некипелов, — это профессиональное — стремление к безусловной точности даже там, где ей не место. Ведь в том, что касается людей, безусловной точности не бывает. Я подразумевал, что если вы случайно попадете на Гуревича — есть такой студент — или, к примеру, на мою коллегу Марину Лазареву, то вряд ли они предоставят вам объективную информацию, но если обратитесь к любому другому…

— А что, эти двое — известные вруны?

— Ну, что вы, — улыбнулся Сергей Михайлович. — Просто их отношение к Владимиру Дмитриевичу далеко от объективности. Только это я и имел в виду.

— А остальные к нему объективны? Жена, например?

— Жена, разумеется, глубоко его любит, но это не мешает ей видеть его таким, каков он есть.

— А Гуревич и Лазарева?

— Вы уверены, что вам это нужно? Я упомянул их совершенно случайно.

— Да, мне это нужно, — подтвердил Талызин.

— Хорошо. Тем более, тут нет никакой тайны. Они оба настолько влюблены в Бекетова, что доверять их суждению о нем я бы не рискнул.

— Оба? — ужаснулся следователь. — И Гуревич?

Некипелов снова сделал изящный жест рукой и легко рассмеялся. — Я вовсе не намекаю, что Владимир Дмитриевич имел гомосексуальные наклонности — упаси боже! В данном вопросе сомнений быть не может. Разумеется, я имел в виду не сексуальную влюбленность, а нечто иное. Гуревичу восемнадцать, он избалован, самоуверен, одинок и чертовски талантлив. Встреча с Бекетовым открыла новый этап его жизни — научной жизни, но он как раз тоже из тех, для кого этим термином исчерпывается все. Он вознес Бекетова на пьедестал — и, кстати, рано или поздно это кончилось бы крахом. Не сотвори себе кумира!

— А Лазарева?

— Мариночка — очаровательное существо, мы все ее обожаем! Сделав столь неожиданное заявление, Сергей Михайлович, снисходительно улыбнувшись, пояснил:

— Женщины в нашей профессии — большая редкость, а привлекательные женщины — редкость вдвойне. Разумеется, никто не требует от них логического мышления и адекватного восприятия действительности. У них другие достоинства! Мариночкина эмоциональность приятно разнообразит скучноватую разумность нашего мужского коллектива. Как там у Чернышевского? «Это словно теин в чаю, букет в благородном вине». Но употреблять неразбавленный теин опасно для жизни.

— Мне бы попроще, без метафор, — буркнул Талызин, сам удивившись, как его задело явно неуважительное отношение к подруге жены.

— Извольте. Хотя Марина Лазарева старше Гуревича почти вдвое, ее отношение к Бекетову не менее восторженное. Она его просто боготворит.

— А разве он этого не заслуживает? Я слышал, он — гений.

— Ну, — пожал плечами Некипелов, — я бы не стал бросаться столь серьезными терминами. Скажем так: Бекетов, несомненно, один из самых талантливых ученых, которых я встречал за свою жизнь — а поездил по свету я немало.

— А чем отличается ламинарный поток от турбулентного? — неожиданно для себя поинтересовался Игорь Витальевич.

— Движение ламинарного четко детерминировано, а турбулентный практически непредсказуем.

— А что такое серендипити?

Сергей Михайлович удивленно поднял брови.

— А вы тщательно подготовились. Но серендипити — это не научный термин, это жаргон. Нечто вроде неожиданной и не до конца оправданной научной удачи.

— Разве научная удача отличается от любой другой?

— Конечно. Найти упавшее тебе на голову яблоко и съесть его способен каждый, а чтобы на основании этого открыть закон всемирного тяготения, надо быть Ньютоном. Правда, данный пример не вполне корректен. Даже если легенда о яблоке достоверна, не сомневаюсь, что Ньютон сделал бы свое открытие и без этого эпизода. Приведу другой пример. Допустим, известно, что определенный эксперимент приводит к определенному результату, и требуется уточнить, какой именно из аспектов является существенным. То есть следует изменить один из, предположим, ста параметров и провести эксперимент заново. Если результат сохраняется, изменяем другой параметр и так далее, пока не наткнемся на нужный — тот, без которого результат изменится. В среднем разумно предположить, что на нужный параметр вы наткнетесь где-нибудь с пятидесятой попытки. Согласны?

— В среднем — конечно.

— Так вот, если раз от разу, год из года нужный параметр вы всегда получаете в первой десятке опытов, вот оно, серендипити. А если в последней — парадокс Панина.

— Что?

— Простите, это я к слову.

— Панин Николай Павлович — ваш коллега и ученик Бекетова, — заметил Талызин. — Вы о нем?

— В некотором роде. Мы на кафедре так шутим. Ему в подобных вещах фатально не везет.

— А вам?

— Можете считать, что мой средний показатель — тридцать пять. Только зачем это вам?

— Вы сами сказали — я недостаточно знаю ученых и научную среду. А Бекетов, значит, обладал этим самым серендипити?

— В полной мере. Однако не склонные к зависти коллеги предпочитают называть это высокоразвитой интуицией. Огромное преимущество Владимира Дмитриевича — и основной его недостаток.

— Преимущество — это ясно, но почему недостаток?

Некипелов задумчиво посмотрел вдаль.

— Физика относится к разряду естественных наук, не так ли? То есть изучающих природу. Даже теоретическая физика — не абстрактная дисциплина, основанная на формальной логике, вроде чистой математики, а наука об основополагающих свойствах реального мира. Подчеркиваю — реального. Поэтому основа ее — эксперимент. На основании набора экспериментов выдвигается теория, единственный способ подтверждения или опровержения которой опять-таки экспериментальный. А Бекетов… он сперва сочинял теорию, а потом искал ее подтверждения.

— Но ведь находил?

— В основном да, однако с методологической точки зрения данный путь порочен. Нельзя надеяться на озарение, рано или поздно удача тебе изменит. Кстати, так оно и произошло. Если б Владимир Дмитриевич послушал меня и сменил методологию, — в голосе ученого впервые зазвучало волнение, — если б он сделал это, так до сих пор был бы жив!

— Вы считаете?

— Конечно. Когда он говорил об ослаблении умственного потенциала, речь не шла дебилизме или чем-то подобном. Он оставался крайне умным человеком, просто озарения его оставили. Так ведь можно работать и без них — но он упрям, как… Ладно, чего уж теперь! Сергей Михайлович раздраженно махнул рукой и с явным усилием возвратился к привычной корректности.

— А мне говорили, общение с Гуревичем вернуло Бекетову научную молодость, — заметил Талызин.

— Неужели? Это вам кто говорил, Гуревич? Учтите — у этого парня мания величия.

— Не только он.

— Да? Будем считать, вашему конфиденту виднее. Однако жизнь подтвердила мою точку зрения. Вы ведь знаете про тост, произнесенный на дне рождения?

— Я не уверен, что он произносился всерьез.

— Да кто ж такими вещами шутит? — поднял брови Некипелов. — Физики — народ суеверный.

— Да, кстати! Вас не удивляет, что столь верующий человек, как Бекетов, покончил с собой?

— Верующий? Да что вы! Я сказал — суеверный, а это совсем другое.

— Но разве он не был верующим?

— Ну… как большинство в наше время. Мне кажется, он был крещеный, возможно даже, иногда заходил в церковь поставить за родителей свечку. Но чтобы догматы той или иной религии казались ему предпочтительней, чтобы православие как набор определенных норм поведения играло действительно существенную роль в его жизни… абсурд!

Игорь Витальевич бросил другой пробный шар.

— А то, что Бекетов до последнего следил за своим здоровьем, занимался спортом? Нехарактерное поведение для самоубийцы.

— Вам, разумеется, виднее, — чуть улыбнулся Сергей Михайлович, — только не уверен, что самоубийство относится к мероприятиям, планируемым на пятилетку вперед. «В третьем квартале покончу с собой, а теперь пущусь во все тяжкие». Полагаю, именно пятидесятилетие — достаточно неприятная дата — навело Владимира Дмитриевича на соответствующую мысль, а до этого он жил по привычной схеме.

— Хорошо, посмотрим на ситуацию с другой стороны, — не стал спорить Талызин. — Вы говорили, Бекетов поставил всю свою жизнь на одну карту — науку. После утраты озарений его жизнь опустела, и он покончил с собой. Но разве для него не было еще одного существенного аспекта, способного сделать жизнь привлекательной? Я подразумеваю женщин.

— Восхищаюсь вашим профессиональным мастерством, Игорь Витальевич! — иронически прокомментировал Некипелов. — За столь короткое время собрать такое количество сплетен…

— Не надо быть мастером, чтобы по списку гостей на дне рождения сделать определенные выводы. Там, по-моему, собрались две категории лиц. Ученики и любовницы, я правильно понял?

— Вам лучше знать. Я стараюсь не лезть в чужую личную жизнь.

— Сергей Михайлович! — не меняя флегматичного тона, обратился Талызин. — Неужели вам хочется являться по повестке в прокуратуру, подписывать бумагу об ответственности за дачу заведомо ложных показаний или за уклонение от таковых и беседовать под стрекот пишущей машинки?

Тот пожал плечами.

— Я не даю ложных показаний и не уклоняюсь. Просто не люблю сплетен.

— Когда человек погиб, это уже не сплетни, а сбор фактов.

— Прекрасно. Спрашивайте меня о любом факте, с удовольствием отвечу.

— Перечислите, пожалуйста, гостей, собравшихся на день рождения, и расскажите, что вам известно о взаимоотношениях каждого с Бекетовым.

— Пожалуйста! Панин Николай Павлович, мой коллега. Я уже упоминал сегодня парадокс Панина. Это не мешает ему быть одним из любимых учеников Владимира Дмитриевича. Их отношения не испортились даже после такого наверняка известного вам события, как уход к Бекетову Колиной жены Ани.

— Удивительно! — не удержавшись, съязвил Игорь Витальевич.

— Ничего удивительного. Это научный мир, здесь… Как там в песне?

— А почему Анна Николаевна ушла от первого мужа?

— Ну, это вы лучше спросите у нее. Я не обладаю достаточной проницательностью, чтобы обосновывать поступки женщин. Не исключаю, что они и сами-то обычно не в силах этого сделать. Я лишь готов осветить факты. Далее по хронологии иду я. Бекетову пятьдесят, Панину сорок четыре, мне тридцать восемь. Мы с Владимиром Дмитриевичем не во всем были согласны — я уже говорил о расхождениях в методологии, — но это не мешало дружеским отношеньям. Бекетов был и остается моим единственным учителем. Следующая по времени учебы Мариночка Лазарева, я уже характеризовал ее отношение к Бекетову. Далее Андрюша Петренко, ему двадцать пять. Очень перспективный парень, жалею, что в свое время не попал в руки ко мне.

— Но теперь, когда он остался без руководителя, вы ведь можете…

— Могу, — улыбнулся Некипелов, — но, надеюсь, вы не полагаете это достаточным поводом для убийства? Мы все же помешаны на науке не до такой степени. Хотя убежден, что мой стиль работы подходит парню больше. Впрочем, взаимоотношения с Бекетовым у него были прекрасные, без сучка без задоринки. Думаю, если б не Бекетов, Петренко бы остался в Америке. Он ведь там недавно защитился.

— И ему предлагали остаться?

— Да, но он совершенно прав, что отказался. Там он бы погряз в рутине. Он еще не наработал нужного научного потенциала и научного авторитета, чтобы диктовать свои условия. И с его отношением к науке вряд ли наработает. Сами понимаете, наших там берут на должности гораздо худшие, чем следовало бы. Я, например, и то не рискнул бы там остаться, хотя мой научный авторитет достаточно высок. Вот скоро съезжу, проведу там ликбез для местных ученых — и вернусь. Пока я живу здесь, они вынуждены признавать мое превосходство, но, переедь я к ним, и любой местной бездари будут предоставлены условия гораздо лучшие, нежели мне. Правда, с точки зрения доходов выгоднее быть на последних ролях в Америке, чем на первых у нас, но это уже другой вопрос. Так, далее идет Гуревич — о нем мы уже говорили. С учениками все.

Талызин мысленно отметил, что и этот собеседник отнес Марину к ученикам. Однако, судя по всему, он не мог не знать, что в свое время ее и Бекетова связывало нечто большее. Или мог?

Между тем Некипелов продолжал.

— Теперь остальные. Нынешняя жена Бекетова Анна Николаевна. Мать двоих его детей — сына и дочки. Взаимоотношения? Разнообразные, как и в любой семье. Бывшая жена Татьяна Ивановна. Мать его дочери. Взаимоотношения ровные. Она работает библиотекарем, сами понимаете, при какой зарплате, так Владимир Дмитриевич на неофициальных началах платит на ребенка хорошие алименты. Ну, и видится регулярно. Так, еще Лидия Петровна, давняя знакомая, и юная лаборантка Кристина. Кажется, огласил весь список. Вы удовлетворены?

— По поводу двух последних… какие отношения были у них с Бекетовым?

— Помня об ответственности за дачу ложных показаний, не смею утверждать ничего определенного. Думаю, хорошие отношения — иначе он бы их не пригласил.

— А как кто среагировал на заявление Бекетова о самоубийстве?

Сергей Михайлович пожал плечами.

— Разумеется, все перепугались и принялись уверять его, что с ним все в порядке.

— Все?

— По-моему. Но учета я, разумеется, не вел.

— Удивительно, что никто не выкинул этот пузырек, — флегматично заметил следователь.

— А вы прозорливы! Кто-то ведь действительно пытался… Таня, да. Очень впечатлительная дама. Она схватила пузырек и пыталась выкинуть в окно, но Николай Павлович ей не позволил, мотивировав тем, что пузырек заприходован. Поскольку Таня работает в фондах библиотеки, аргумент ее убедил.

«Панин не дал выбросить яд? Интересно», — подумал Игорь Витальевич, а вслух произнес:

— В дальнейшем вы этот пузырек видели?

— Разумеется.

— Когда?

— Вчера, когда ваш любезный коллега просил его опознать.

— А кто его унес из лаборатории, вы не помните?

— Понимаете ли, — кротко, словно безобидному дебилу, объяснил Сергей Михайлович, — нельзя помнить или нет то, о чем ты никогда не знал.

Талызин, которого все больше раздражала ирония ученого, не выдержав, спросил напрямик:

— Мне сообщили, что Бекетов собирался расстаться с Анной Николаевной ради Кристины.

Некипелов молчал.

— Так что же? — поторопил его Талызин.

— Ничего. Вы утверждаете, будто вам так сообщили. Не имею оснований вам не верить. Полагаю, вам действительно это сообщили.

— Но вы сами… вы знаете об этом?

Сергей Михайлович тряхнул головой, чтобы отогнать навязчивое видение, однако оно упорствовало. Удивительно, после своей смерти Бекетов стал занимать в мыслях бывшего ученика куда больше места, чем все последние годы. Наверное, столько, сколько в славные студенческие времена. Тогда Сережа тоже вел с учителем непрекращающийся внутренний диалог, поверял его мнением собственные поступки, обдумывал случайно брошенные фразы. Но в те дни это было естественным, а теперь глупо. Вот зачем в памяти всплыл случайный и, прямо скажем, неуместный в данный момент эпизод? Накануне рокового дня рождения после последней пары Сергей заглянул в лабораторию. Владимир Дмитриевич был там — сидел, задумчиво наблюдая за работой примитивного макета, долженствующего иллюстрировать студентам типы потоков. Господи, ну, чего нового он мог извлечь из этой ерунды?

— О, привет, Сережа! Смотри…

— Смотрю. И что?

— Наводит на размышления. Вот он, турбулентный поток. Система, в которой число уравнений заведомо меньше числа неизвестных. Непредсказуемая система. А как же Лаплас с его принципом детерминизма? Якобы уже в момент большого взрыва движение каждого атома было предопределено.

— Лапласа давно опровергли.

— Да нет, Сережа. Ему перестали верить на слово — это другое дело, а чтобы опровергнуть… Курс математической логики утверждает, что есть суждения, которые в принципе невозможно ни опровергнуть, ни доказать.

— Так вы склоняетесь к детерминизму?

— И да, и нет. Турбулентные, непредсказуемые течения. Это, наверное, метафора нашей жизни. Взаимоотношения людей, их встречи и расставания — что это, как не турбулентные потоки? Но так кажется каждому из нас в отдельности, и для каждого из нас в отдельности это безусловная правда. И в то же время некто, наблюдая со стороны, обнаружит, что средний человек имеет одну целую, три десятых ребенка, вступает в брак ноль целых, семь десятых раза и еще много всяких интересных вещей. Это тоже будет правдой — хотя он не сможет предоставить в доказательство ни одного типа, количество детей у которого и впрямь один и три десятых.

Не зная, как реагировать на странное заявление, Некипелов произнес:

— Вы сегодня в философском настроении.

— Еще бы! Ведь мне завтра пятьдесят. Солидный возраст.

— Вам столько не дашь.

— Прибереги это для дам, Сережа, — пожал плечами Бекетов и, неожиданно добавив в тон иронии, заключил: — Кстати, завтра ты их увидишь.

— Кого?

— Моих милых дам. Завтра вечером в лаборатории большой сбор. Ученики и дамы. Надеюсь, придешь?

— Разумеется. А кто будет?

— Женька, ты, Андрюха, Коля. Марина, конечно. Аня, Таня, Кристинка. И — помнишь? — незабвенная Лидочка. Для тебя — Лидия Петровна. Помнишь ее борщи?

— Такое не забывается. Еще котлеты. Но вы не шутите? Все они вместе?

— Именно. Вот уж, этот поток не назовешь ламинарным! Заранее предвкушаю массу неожиданностей.

— А я — одну детерминированность, — вздохнул Сережа. — Крупный, полновесный скандал.

— Ерунда, что-нибудь придумаю. Кстати! Ты ведь у нас гений толерантности. Так вот, если между Аней и Кристинкой возникнет напряженность, будь другом, не вздумай ее гасить.

— То есть вы специально хотите свести их двоих? А остальные — для отвода глаз?

— Ну, Сережа, — засмеялся Бекетов, — это уж слишком. Я действительно хочу вас всех видеть. И тем не менее из всякой ситуации надо извлекать максимум полезного, согласен?

Вообще-то Некипелов был весьма сдержанным человеком, но в присутствии учителя иногда вел себя, как мальчишка. Вот и тут взял да откровенно спросил:

— Вы хотите бросить Аню ради Кристины?

Владимир Дмитриевич удивленно поднял брови, и только тут до Сережи дошло.

— Простите! Бестактный вопрос. Я не собирался…

— Я рад, что ты еще не разучился задавать бестактные вопросы. Да, я хочу расстаться с Аней.

Бекетов помолчал, затем кивнул и медленно повторил:

— Я хочу расстаться с Аней.

— Для нее это будет страшным ударом.

— Знаю. Разумеется, я приложу все усилия, чтобы это для нее смягчить. Черт побери! — вдруг горячо воскликнул он. — Не понимаю, сколько она может терпеть и на кой черт я ей дался!

— Ваш тип личности почему-то очень привлекателен для женщин, — не без зависти прокомментировал Сережа.

Видимо, зависть слишком явно прозвучала в голосе, поскольку Бекетов ответил:

— Брось, Сережка! В этом ровно столько минусов, сколько и плюсов. У нас у обоих с тобой по два брака, и от каждого дети. Но ты еще не дошел до той мысли, которая посетила меня на исходе пятого десятка. Не стоит заводить детей, если их мать — не та женщина, с которой ты будешь в силах провести всю жизнь.

— А если такой нет? Или она любит другого?

И тут же перевел разговор в другое русло:

— А вы не боитесь, что Лидия Петровна оскорбит Марину? Она ведь ненавидела ее со страшной силой. Я хорошо помню тот период.

— Да, но в результате поле брани осталось за Лидой, так что она имела основания успокоиться. Скорее ей впору оскорблять Таню, но с Таней у них прочный мир. Кстати, тебе не кажется, что Кристинка чем-то на Марину похожа?

— Внешне? Что-то есть. Я имею в виду, от Марины той поры.

— Разумеется, внешне. Внутренне она совсем другая, тем и интересна. Хотя и тут есть нечто общее.

— Что же?

— Возможно, дело в возрасте, но Кристинка пока совершенно естественна. Много ли ты знаешь подобных женщин? Ведь они по природе актрисы. Нет, не волнуйся, оскорбить Маришу я Лиде не дам. Мариша — создание хрупкое.

— Мне так не кажется. У нее весьма твердый характер.

— Одно другому не мешает.

На этом беседа не кончилась, но продолжение уже не так настойчиво просилось на ум, и Некипелов его прогнал. Без того следователь уставился в удивлении, ожидая ответа. Впрочем, эпизод пронесся в памяти всего за несколько секунд.

— Так вы знали о намерении Бекетова бросить жену ради Кристины?

— Понятия не имел. Мы с ним не говорили на подобные темы, предпочитая обсуждать новости науки. Простите, мне надо идти.

— Погодите! Последний вопрос как раз об этом. Как вы считаете, после Бекетова остались какие-то научные результаты? Я имею в виду, неопубликованные или незавершенные.

— Наверняка.

— И что с ними будет?

— Спасибо, что напомнили, — любезно поблагодарил Сергей Михайлович. — Скорее всего, доведением их до кондиции займется Панин, но если он не захочет, я сделаю это сам.

— Как вы полагаете, эти результаты могут иметь… скажем… материальную ценность?

— Вы предполагаете, я или Панин отравили учителя, дабы завладеть его научным наследием? — откровенно сделал вывод Некипелов. — Оригинальная идея! Только имейте в виду, мы разрабатываем не крылатые ракеты, а теоретические научные концепции. Наука же в нашем несовершенном мире — не самая выгодная стезя. Я могу идти?

— Да — ответив, когда вы последний раз видели Бекетова и где вы были в среду около двенадцати дня.

— Разумно, мы ведь должны позаботиться об алиби. У меня в среду занятия с десяти и до пяти, что может подтвердить большое количество студентов. Владимира Дмитриевича я видел во вторник на его юбилее. Вы удовлетворены? Я пока свободен?

Талызин молча кивнул. Он был не слишком-то доволен собой. Некипелов, при всей своей очевидной уклончивости и склонности передергивать, прав в одном — здесь совсем иной мир и иные люди, чем те, к каким Игорь Витальевич привык при рутинной следственной работе. Поведение криминального авторитета, с трудом закончившего среднюю школу, было проще истолковать, чем вызывающие закидоны гения-студента или холодную иронию сноба-преподавателя. Остается надеяться, что с Паниным повезет больше. Судя по отзывам, тихий, покладистый человек.

Шум из аудитории, где читал лекцию Панин, был слышен еще в коридоре.

Талызин, воровато оглядевшись, посмотрел в щелочку между дверями. Сутулый пожилой тип в мятом, испачканном мелом пиджаке бубнил что-то себе под нос, не обращая внимания на студентов. А они, что характерно — на него. Вот в таком оригинальном согласии прошли минуты до звонка.

— Николай Павлович? Я хотел бы с вами поговорить. Моя фамилия Талызин, я следователь прокуратуры и занимаюсь расследованием обстоятельств смерти Бекетова.

— Вчера меня уже допрашивали по этому поводу, — срывающимся фальцетом заявил Панин.

— Да, конечно, но я хотел бы прояснить некоторые моменты.

И тут тихий, покладистый человек, сжав кулаки, выкрикнул:

— Не дождетесь! Сейчас не те времена, когда милиция могла прийти выкручивать руки ученым! Вы не при коммунягах работаете, господин следователь! Это при коммунягах вы безнаказанно пытали людей в своих застенках, теперь вам этот номер не пройдет! Я буду жаловаться, я напишу в газеты, на телевидение! Вы еще пожалеете!

Талызин, что при советской власти, что теперь не имеющий привычки пытать людей в застенках, решил воззвать к логике.

— Вы ошибаетесь, Николай Павлович! Я просто хотел бы с вами побеседовать. В неформальной обстановке, по-товарищески. Разве это для вас же не удобнее, чем повестка в прокуратуру?

— Гусь свинье не товарищ! — нервно сообщил Панин. — Повесткой, только повесткой. А еще лучше — в кандалах! А сплетничать с вами в святых стенах университета — ищите себе, господин следователь, другого стукача!

И нелепой походкой пожилого, привыкшего к сидячей работе мужчины он быстро проковылял по коридору и скрылся за углом. «Да уж, — ошарашено подумал Игорь Витальевич, — выбрал я себе покладистого фигуранта, нечего сказать! Если уж якобы тихоня меня облаял, то как меня встретит юный Петренко, страшно даже представить…»

Но, что интересно, вновь попал пальцем в небо.

Андрей стоял в коридоре напротив лаборатории и мрачным взглядом сверлил дверь. Мрачность с его обликом совершенно не вязалась. На задорном лице немного повзрослевшего, но вряд ли остепенившегося Тома Сойера должна была сверкать жизнерадостная улыбка, а рукам следовало пристраивать среди почтенных стен университета дохлую кошку, но никак не покоиться в карманах. Впрочем, до конца совладать со своей природой парню не удалось. Да, он вроде бы стоял в коридоре, однако ни на секунду не прекращал движения — то шаркал ногой, то подскакивал, то вертелся. Талызину даже стало смешно.

Разумеется, вслух он смеяться не стал.

— Добрый вечер! Вы — Андрей Петренко? А я — Игорь Витальевич Талызин, следователь прокуратуры. Я занимаюсь смертью Бекетова.

— А… ну, да… Добрый вечер! А что? Нам вроде сказали, больше от нас ничего не надо.

— Потребовались некоторые уточнения.

— Да, конечно, — Андрей улыбнулся, и его серо-голубые глаза засияли. — Если это надо для Владимира Дмитриевича…

Тут он осекся, улыбка померкла.

— Почему-то такое ощущение, что он живой, — пожаловался парень. — А потом — бах! — и вспоминаешь. Чертовщина!

— Это действительно надо ради Владимира Дмитриевича, — заметил Талызин.

— Хорошо. Только я не знаю, что именно вы хотите. Вы спрашивайте, хорошо?

— Может быть, мы пройдем на кафедру? Там будет удобнее.

Андрей вздохнул.

— Там Кристинка. Это лаборантка наша. Плачет, по-моему. Я заглянул, и вот теперь не знаю… То ли утешать, то ли лучше не трогать. Теперь стою, как дурак. Мы можем зайти в аудиторию, вот сюда.

Что они и сделали. Игорь Витальевич почему-то не знал, с какого вопроса разумнее начать, а лицо собеседника выражало такую готовность помочь, что в результате начать решил с главного.

— Вы ведь хорошо знали вашего научного руководителя, Андрей? Я имею в виду, как человека.

— Ну… это как посмотреть. В чем-то, наверное, хорошо, а в чем-то не очень. Я имею в виду, мы общались очень много, кроме последнего года, конечно, но на какие-то личные темы особо не говорили.

— А почему кроме последнего года?

— А я стажировался в Штатах. Владимир Дмитриевич приезжал туда на месяц, а остальное время нам приходилось переписываться по мылу.

— По… по чему?

— По электронной почте, — не выдержав, засмеялся Андрей. Он сделал это так заразительно, что и Талызин улыбнулся. — E-mail, правильно? Вот мы и говорим — по мылу.

— Понятно. В любом случае, у вас наверняка есть собственное мнение о характере Бекетова. Скажите, его самоубийство — оно вписывается в характер?

Петренко, вскинув полные изумления глаза, выпалил:

— Так что, Женька как бы прав?

— В чем прав и какой Женька? — осведомился следователь.

— Да Женька Гуревич. Если вы расспрашиваете учеников, то с ним-то обязательно должны поговорить. Они с Бекетовым весь последний год колбасились. Владимир Дмитриевич даже в Штаты его с собой брал, это чудо в перьях.

На последней фразе Андрей снова весело улыбнулся.

— Чудо в перьях? — Талызин тоже не сдержал улыбки.

— Ну, когда с ним поговорите, поймете! — махнул рукой Петренко. — Нет, он жутко умный парень, только очень смешной. Хотя не помню, может, в восемнадцать я был еще покруче. На первом курсе думаешь, ты единственный в мире гений, на пятом — нет на свете большего дурака, а в аспирантуре потихоньку понимаешь, кто же ты на самом деле. Ох, бедный Женька!

Петренко вздохнул, оживление спало. Вот уж, типичный холерик!

— Почему бедный?

— А что ему теперь делать? С кем он будет работать? Некипелов его к себе не возьмет, а если возьмет, будет так бить по мордасам — мало не покажется. У Панина кишка тонка Женьку выдержать. А больше у нас никто этой тематикой не занимается. Конечно, ученики Владимира Дмитриевича есть в других институтах, Женька может поискать руководителя там, но сомневаюсь… Или сменить тематику. В его возрасте это еще не поздно, он только начинает. Наверное, так ему и придется сделать. Только радости в этом мало.

— А в каком это смысле Некипелов будет бить его по мордасам? — заинтересовался Игорь Витальевич.

— Ну, не физически, конечно, — хмыкнул Андрей. — Некипелов, он совсем другой. Я имею в виду, он и Бекетов — это две большие разницы. Бекетов дает полную свободу. Главное, вкалывай день и ночь, не давай себе поблажки, а какой именно задачей заниматься, в каком ключе ее трактовать — выбирай сам. Он легко подстроится к твоему стилю и поможет.

— Наверное, это очень хорошо?

— Да, хотя не каждый выдержит. Владимир Дмитриевич, он не прощает халтуры. Я вот в Штатах, честно говоря, немного расслабился. Нет, расслабиться мне он, конечно, не дал, и по мнению штатников, я пахал, как псих ненормальный. Но когда рядом Владимир Дмитриевич, ты в таком тонусе… как под допингом. А тут… короче, вот вернулся и даже мандражировал немного — сумею ли снова войти в струю. Но сумел, все в порядке. То есть, — голос собеседника упал, — все было в порядке. А теперь… Вы, наверное, подумаете — во поколение выросло бесчувственное! Человек умер, а они все о себе. Меня мать вечно за это пилит. Мол, раз ты такой эгоист, так хотя бы молчи, перед людьми не позорься. А у меня защита на носу, и как я теперь… в ученом совете знаете, какие бобры есть… слова поперек не скажут, а черный шар теперь кинут. Во, блин!

Словоохотливый Петренко мотнул головой, словно физически прогоняя неприятные мысли. Талызин вовсе не собирался осуждать его за здоровый эгоизм. Было б странно, если бы парень, рассуждая о случившемся, забыл о собственной судьбе, а излишняя откровенность — отнюдь не худший недостаток.

— Но вас, судя по всему, взял бы к себе Некипелов.

— А? Ну, теперь-то уже поздно. Диссер написан, и по науке я в руководителе не нуждаюсь. Спасибо Владимиру Дмитриевичу, вывел меня на стезю, а дальше я могу работать самостоятельно. Конечно, с ним было бы лучше, но…

— Так все-таки, почему бы Гуревичу не поладить с Некипеловым?

— Да потому, что Женька — чудо в перьях, а Сергей Михайлович этого терпеть не станет. Тут либо ломайся под шефа, либо рули мимо. Зато у Некипелова все по-западному. Вот фронт работ, вот часы работ, вот лаборатория, вот оплата. Сделал дело — гуляй смело. День и ночь пахать никто не заставляет. Его ученики, они довольны.

Разговор ушел куда-то в сторону, поэтому Талызин повторил:

— Так самоубийство Бекетова вписывается в его характер?

— Ну… честное слово, я не знаю, как ответить! — с искренним недоумением пожал плечами Андрей. — Я ничего не понимаю в характерах. Люди, они такие странные. Я часто им удивляюсь.

— Но известие о самоубийстве вас удивило?

— Потрясло. Я ушам своим не поверил! Прихожу вчера в универ, а там все гудят. Я им говорю — врете. Я во вторник его видел, и все у него было о кей. Знаете, про Бекетова почему-то любят сплетничать, вот я и не поверил. А потом увидел Панина, и он подтвердил. Меня как обухом по голове ударило! А потом вспомнил этот тост дурацкий, и думаю — ну, ты, Андрюха, в своем репертуаре!

Петренко мрачно засопел и отвернулся.

— И что за тост?

— Ну, так вы знаете наверняка. Ваш мужик, он вчера про это спрашивал.

— И все-таки я хотел бы услышать. И про то, как все на это среагировали.

— Хорошо. Ну, Владимир Дмитриевич, он вдруг сказал… Это было во вторник, мы на кафедре отмечали его юбилей. Не официально, а так. Вот. Как-то там сразу было довольно мрачно, не знаю, почему. И вот он говорит: «Мне пятьдесят, в этом возрасте интеллект деградирует, а я этого не хочу. Лучше уж покончить с собой, тем более, у нас тут есть яд». И показал пробирку.

— Это его точные слова? — осведомился Талызин.

— Господи, да нет, конечно! Я же не записывал. Это смысл был такой. Я, конечно, удивился, но решил, что он парит.

— Что?

— Ну, стебается. Шутит то есть.

— А для Бекетова были характерны подобные шутки?

— Да что вы! Нет. Просто… ох! У меня такой характер, я никогда не верю в плохое. Мама говорит — неисправимый оптимист. У меня плохое как-то пропускается мимо ушей или забывается. Вот я и не поверил. Дурак, да? Надо было как-то утешить человека, а я молчал, как козел. Вот оно и вышло.

— А что, слова о деградации интеллекта Бекетова были правдой?

— Ну… в тот момент мне казалось, что нет, а теперь… когда это уже случилось… Понимаете, он и в пятьдесят очень умный, уж всяко поумнее большинства. Но он-то сравнивал не с ними, а собой! А по сравнению с собой… вот мы год почти не общались, и мне это видно. Да, его уровень упал. Дело не только в том, что за этот год он не выдал действительно существенных результатов, дело в… Игорь Витальевич, — неожиданно взмолился парень, — я не умею говорить про людей! Вы спросите кого другого.

— Обязательно! Но пока хотел бы послушать вас. Да вы не переживайте, это ж не для протокола, а просто чтобы прояснить ситуацию.

Андрей выдавил:

— Получается, человек умер, а я на него кляузничаю.

— При чем тут кляуза? — удивился Талызин. — Вы же не говорите ничего плохого.

— Ну… да, — неуверенно согласился Петренко. — В конце концов, в том, что его перестало осенять, ничего плохого нет. Других вообще никогда не осеняет, и живут себе, и публикуются. Но он переживал, это точно. Он сам мне это говорил. Только я не думал, что он настолько переживал. Вот.

«А Марина утверждала, — вспомнил Талызин, — будто Бекетова вовсе не перестало осенять — по крайней мере, так он говорил ей. Хотя, конечно, перед привлекательной женщиной он вполне мог распустить хвост, а с аспирантом быть в этом вопросе пооткровеннее. Да о чем это я? Гуревич, тесно работающий с Бекетовым последний год, рассказывал о невероятных успехах. Хотя ему не с чем сравнивать, он не знал, каков был Бекетов раньше. Впрочем, даже если вопрос интеллекта оставить открытым, есть еще отсутствие посторонних отпечатков на пузырьке, который хватала Татьяна Ивановна, и есть нервный неудачник Панин, остановивший ее.»

— Итак, Бекетов произнес тост, но вы не приняли его всерьез. А остальные?

— Понимаете, Игорь Витальевич, я ж не знал, что это важно! — вздохнул Андрей.

— Мне кажется, женщины распсиховались, кто больше, кто меньше. Я сперва подумал, все они дурочки, а теперь… Видите вот, оказались правы.

— А тот самый пузырек никто из них не трогал? Вспомните хорошенько.

Глаза Петренко загорелись:

— А что, вы нашли отпечатки, да? И думаете, это убийца или нет?

Следователь молчал. Не дождавшись ответа, его собеседник задумался, прикрыв глаза и явно пытаясь восстановить в памяти прошедшее, потом радостно воскликнул:

— А я ведь вспомнил! Сейчас расскажу по порядку, так легче. Первой распсиховалась Кристинка, бросилась к Владимиру Дмитриевичу и что-то там такое несла. Тут уж я, конечно, поверил, что они и взаправду…

Он замолк, прикусив язык.

— Да я в курсе, — утешил его Талызин.

— Да? А меня же год здесь не было, мне как сказали — я только варежку раскрыл. И не поверил! — Петренко хмыкнул. — Вы, наверное, думаете — ничему-то он не верит. Но про Владимира Дмитриевича, про него всякое болтают. То он якобы делал предложение Марине Олеговне, а она ему отказала — хотя кто в такую чушь поверит? То ему вроде французы заочно присваивают звание академика. Короче, полный отстой! Я обычно не обращаю внимание. Но тут уж стало ясно — Кристинка на него запала. А кроме нее, еще Татьяна Ивановна жутко занервничала, ну, она вообще такая.

— Вы хорошо ее знаете?

— Я ж учусь у Бекетова со второго курса, то есть… ага, семь лет прошло! Он тогда еще жил с Татьяной Ивановной. Дочка у них, Машка. А когда я был на третьем, они расстались, и он стал жить с Анной Николаевной. Я, конечно, не очень хорошо их обеих знаю, но дома у Владимира Дмитриевича бывал часто.

— И с кем ему лучше жилось?

— Да с обеими неплохо. Он всегда умел хорошо устроиться. Обихаживали обе классно.

— Значит, Татьяна Ивановна занервничала, — повторил Талызин. — И что она сделала?

— Стала Владимира Дмитриевича утешать. И тетка старая тоже, я ее не знаю. Вся в брюликах и в фирме, толстая такая. А потом… я вот к тому и веду. Татьяна Ивановна схватила этот пузырек. Выброшу, говорит, от греха. И точно бы выбросила, если б не Николай Павлович. Он стал нести какую-то туфту про ценность субстанции, а Татьяна Ивановна, она шибко правильная, на нее подействовало.

— А потом вы пузырек видели?

— Не помню. Потом был скандал, и я про все это забыл.

— Скандал?

— Во блин! — выругался Петренко и тут же извинился: — Простите. Мне Марина Олеговна, когда я у нее учился, знаете, что говорила? «Считается, что женщины склонны к болтовне, а мужчины немногословны, но вы, Андрюша, явно решили эту клевету опровергнуть». Болтун — находка для шпиона.

— Ну, я же не шпион, — утешил парня следователь. — Так что за скандал? Поймите, Андрей, это важно.

— Ох… да ничего особенного. Кристинка набросилась на Анну Николаевну. Завелась с пол-оборота, я и понять не успел, почему. А Анна Николаевна, та в ответ тоже… Вообще-то она не из таких, ее из себя не больно-то выведешь, я даже удивился. Нервная была почему-то и взревновала со страшной силой! Причем, как назло, Владимир Дмитриевич куда-то делся. Марины Олеговны, по-моему, тоже не было. Она бы погасила конфликт в зародыше, это она умеет. Некипелов, вообще-то, тоже умеет, но вместо этого сидел и молча лопал. А Татьяна Ивановна, она пыталась, только где ей!

«Во хитрый гусь этот Бекетов! — с оттенком восхищения подумал Игорь Витальевич. — Добился-таки своего! Любовница допекает жену, а он не при чем — воркует себе за перегородкой с Мариной».

— Вы помните какие-нибудь конкретные слова из этой сцены? И чем она закончилась?

— Да ничем. По-моему, Анна Николаевна сперва выпустила пары, а как Владимир Дмитриевич вернулся, замолчала. И Кристинка тоже. А слова… Ну, Анна Николаевна несла какой-то бред… мол, все, что угодно, лишь бы мой муж не достался этой шлюхе. А Кристинка, что он живет с женой из жалости, а не по любви. Вот и все, что я помню.

— Хорошо, Андрей. А вы не знаете, Бекетов был верующим человеком?

— Не знаю. А что?

— Просто интересно.

— Вряд ли. Он же физик! Хотя кто его разберет… Так вы что, считаете, его убили?

— Следствие еще не завершено, — дипломатично сообщил Талызин. — Но я очень благодарен вам за информацию. Кстати, для проформы… где вы были в среду около двенадцати?

— То есть… значит, это было около двенадцати? Сидел в читальном зале, наводил блеск на диссер. Может, библиотекарша меня и помнит. Молодая такая девчонка.

— А когда последний раз видели Бекетова?

— Да на дне рождения, во вторник, значит.

— Спасибо.

— Да не за что.

Андрей молча смотрел вслед уходящему собеседнику, однако мыслями был далеко. Где же, как не с погибшим позавчера, но более живым и реальным, чем иные живые, человеком. С Владимиром Дмитриевичем Бекетовым, в понедельник вечером, в лаборатории.

— А какая у них техническая база, — восхищенно повествовал Андрей, — закачаешься! Любой прибор тебе притаранят, а если нет — закажут и привезут. В библиотеке интернет бесплатный, ксерокс. Не ждешь, как у нас, новый журнал месяцами, а качаешь данные из сети, и нет проблем!

— Можно подумать, здесь у тебя с интернетом проблемы, — хмыкнул Бекетов. — Ты же дома подключен.

— То дома, за собственные деньги, в свободное время, а то в универе. У нас ведь в универе даже для преподов интернет ограничен, а уж для нас… Нет, Владимир Дмитриевич, скажите мне честно — почему вы не захотели остаться в Штатах? Они так заманивали!

— Еще бы, — весело кивнул шеф. — Чтобы человек согласился питаться той замороженной целлюлозой, которую американцы выдают за еду, требуется уж очень роскошная приманка.

— Ну, там, конечно, все безвкусное, зато очень полезное для здоровья.

— Именно поэтому, видимо, большинство американцев вне зависимости от возраста напоминают шкафчик с ножками.

Андрей, не выдержав, засмеялся.

— Да, толстых там без счета. Даже девчонки в универе почти все весят за центнер. Я сперва просто балдел! И все-таки, Владимир Дмитриевич, — он посерьезнел, — ну, не из-за этого же? Вам такие деньги предлагали — можно отсюда еду возить, на самолете. Ну, скажите, почему вы отказались? Мне никто из ребят не верит — говорят, не может быть, от таких денег никто не откажется. Вруном называют! А я не знаю, что им ответить.

— Твое счастье, — хладнокровно заметил Бекетов. — Потому что ответ ужасен, и тебе лучше его не знать.

— Владимир Дмитриевич! — вскричал заинтригованный Петренко. — Да я никому! Никогда! Вы только мне скажите!

— Ну, смотри, не пожалей.

Владимир Дмитриевич наклонился к уху ученика и зверским, леденящим душу шепотом сообщил:

— Я патриот! — А потом уже вслух добавил: — Сам понимаешь, подобные страшные пороки человек вынужден скрывать. Поэтому причины моего пребывания в этой отсталой стране пускай навек останутся тайной. Ты же не захочешь позорить собственного шефа перед посторонними?

Андрей, наконец, сообразил, что его разыграли, и неожиданно почувствовал обиду. Вообще-то он не склонен был обижаться, но вот в кои-то веки завел серьезный разговор, а тебя мордой об стол!

Бекетов, похоже, все понял и уже без иронии объяснил:

— Ну, нравится мне, Андрей, эта страна и нравится в этой стране, а в Америке тошно. Здесь все мое, а там все чужое. Ну, какие еще нужны аргументы? А новейшие приборы… Чем более развита аппаратура, тем менее развиты мозги, ты уж мне поверь. Машина должна быть придатком к мозгу, а не наоборот. Вот, видишь эту модель?

И беседа плавно перешла на научные темы — как оно обычно и случалось.

Талызин между тем, постояв немного в сомнениях у лабораторной двери, постучался и, не услышав ответа, вошел. Кристинка, слава богу, уже не плакала, однако узнать ее было нелегко — нос распух, лицо в пятнах, длинные волосы колтуном. Это ж надо — выкраситься в подобный цвет! Нет, часть головы нормальная, каштановая, зато часть — бордовая и сверкает. Наверное, жутко модно, иначе вряд ли кто-то добровольно так бы себя изуродовал.

Но в целом Кристинка показалась Игорю Витальевичу куда симпатичнее, чем на фотографии. На фотографии она напоминала тех странных девиц, которые писклявыми голосами поют в телевизионных клипах, а сейчас — обычную хорошую девочку. Наверное, дело в отсутствии косметики?

— Добрый вечер, Кристина. Меня зовут Игорь Витальевич, я следователь прокуратуры. Выясняю обстоятельства смерти Владимира Дмитриевича.

Кристина подняла голову и посмотрела на следователя — или сквозь следователя — усталым равнодушным взглядом, не проронив ни звука. Талызин понял — чтобы пробиться к ней, нужен мощный, решительный удар.

Поэтому без обиняков сообщил:

— Я пытаюсь понять, самоубийство это или убийство.

— Гуревич уверен, что убийство.

Голос девушки звучал хрипло и не выражал ни малейших эмоций. Будто она говорила в сомнамбулическом сне.

— А вы?

— Не знаю. Какая разница?

— Убийца должен быть наказан.

— Что это изменит?

— Это будет справедливо, — удивленно заметил следователь.

— А справедливости на свете нет, — словно цитируя всем известный физический закон, произнесла собеседница.

— Ее не будет, если мы сами о ней не позаботимся.

— Мы? Глупо. Мы ведь просто люди.

— Тем не менее мы многое можем.

Разговор свернул в совершенно ненужную плоскость, и при том Талызин поразился собственной горячности. Ему почему-то очень хотелось убедить эту девчонку, что человек — не муравей какой-то, что человек… да, черт возьми, это слово действительно звучит гордо! Однако спящая красавица не реагировала. Похоже, все на свете было ей глубоко безразлично.

— Вы ведь хорошо знали Владимира Дмитриевича, Кристина?

— Не уверена. Я с ним трахалась, вот и все.

Талызин смущенно откашлялся — зато девице как с гуся вода. Трахалась она, видите ли, но толком не знала, с кем! Ладно, мы тоже не в Смольном институте воспитывались!

— И как? Он что, очень в сексуальном плане хорош?

— Ему было пятьдесят. Конечно, мощной потенции ждать не приходилось. Но меня устраивало. Он нежный.

Игорь Витальевич и сам был не рад, что задал такой вопрос. Вообще-то, он предпочитал не затрагивать подобные темы, тем более, при юных девицах, поэтому быстро перешел к другому.

— Когда на дне рождения он заговорил о самоубийстве, вы поверили?

— Да. Все нормальные люди поверили.

— А что, были ненормальные?

— Лазарева.

Талызин изумленно уточнил:

— Лазарева, по-вашему, ненормальная?

— Она же старая дева, — меланхолически пояснила спящая красавица. — Ей тридцать пять, и она никогда не была замужем.

— Ну и что?

— Все старые девы сходят с ума. Лазарева — садистка и завистливая стерва. Если бы я до таких лет не нашла себе мужчины, то умерла бы.

— А что, жизнь без мужчины настолько никуда не годная?

— Нет. Просто лучше умереть, чем стать похожей на нее.

Следователь только крякнул. Столь серьезное утверждение было произнесено совершенно монотонно — простая констатация факта.

— Лазарева что, чем-то вас обидела?

— Она не может обидеть. Ее никто не принимает в расчет. Над ней только смеются.

Талызин почувствовал себя неловко. Марине было бы не слишком приятно знать, что он обсуждал ее в этаком ключе. Да и вообще, при чем тут Марина? Ах, да…

— Так Лазарева не поверила словам Бекетова о самоубийстве?

— Может, и поверила, но не расстроилась. Она бы и сама с удовольствием его убила.

— Да? А по какой причине?

— Она садистка и завистливая стерва, — без эмоций повторила Кристина. — Она ему завидовала.

— В чем?

— Во всем. Он гений, а она как ученый полный ноль. Он пользуется успехом у женщин, а ее мужчины не замечают. Его уважают, а над ней смеются.

— И как по-вашему, она могла прихватить пузырек и назавтра подлить яд Бекетову? Прийти к нему в гости и…

— Конечно. Они знакомы много лет. Он бы ее впустил. А Анны Николаевны дома не было.

— Хотя по большому счету, причины для убийства были скорее у нее, — предположил Талызин.

— У Анны Николаевны? Какие же?

— Извините за откровенность — ваши отношения с ее мужем.

— А он ей не был мужем.

— Тем более!

— Она его любит, — вдруг произнесла девушка. Впервые в ее голосе послышались живые ноты.

— Так, по-вашему, она могла бы совершить убийство или нет?

— Понятия не имею. Я с нею почти не знакома.

— Но вы с Бекетовым говорили о ней?

— Володя относился к ней, как к матери своего сына. Поэтому с ней и жил. Она это сразу знала и не могла рассчитывать на его любовь.

— Значит, она это знала? — осведомился Талызин.

— Конечно. Он был честным и ничего не скрывал. Я была не против, что он с ней живет. Главное, что его любовь принадлежала мне.

Кажется, в точности так в рассказе Марины обрисовывал чувства девочки Бекетов. Но надеялся, что заявление о самоубийстве изменит ситуацию, а, судя по всему, в женщинах этот тип разбирался неплохо. Поэтому Талызин, хорошенько вспомнив слова Марины, спросил:

— Но когда Владимир Дмитриевич сообщил о желании покончить с собой… вы не подумали, что виновата Анна Николаевна? Что именно жизнь с постылой старухой заставляет его считать себя стариком?

Неожиданно дыхание девушки прервалось, она захрипела, схватившись за шею. Однако перепугавшийся Игорь Витальевич не успел ничего предпринять, как она уже достала из сумки ингалятор и, отвернувшись, прыскала себе в горло.

— Может, вызвать врача? У вас ведь астма?

— Ерунда. Главное, таскать с собой эту дрянь. У меня по всем сумкам флаконы распиханы.

Действительно, дыхание быстро восстановилось.

— Если вы плохо себя чувствуете… мы можем поговорить завтра…

— Ерунда. Завтра суббота, у меня выходной. Лучше сейчас.

Кристина явно намекала, что домой к ней заявляться не стоит.

— Так мы говорили о… — следователь немного помедлил, опасаясь вызвать новый приступ, но все-таки решился. — Мы говорили о том, что, возможно, именно жизнь с постылой женщиной могла вызвать у Бекетова мысли о смерти.

Нового приступа не было в помине, спящая красавица вернулась к привычному состоянию.

— Не думаю. Женщины не играли в его жизни серьезной роли.

— А что играло?

— Наука. Он был фанатом своей науки. Мне это нравилось.

— Значит, слова Бекетова не вызвали у вас раздражения против Анны Николаевны?

— Нет.

— Тогда почему же вы с ней поссорились?

— Кто вам сказал?

— Очевидцы, — дипломатично ответил Игорь Витальевич.

— Мы не поссорились, просто спустили пар. Обе разнервничались.

— Значит, по-вашему, все, кроме Лазаревой, приняли слова Бекетова всерьез?

— Да.

— И мужчины?

— Да. Разве что Гуревич… но ему все до фени, кроме формул. Зато Андрюша очень переживал.

«А сам он утверждает противоположное, — подумал Талызин. — Интересно! Впрочем, Петренко холерик, его чувства внешне выражаются более импульсивно, чем у остальных.»

— Скажите, Кристина, а Бекетов был верующим?

— Да. Он очень хорошо знал библию и всякие обряды. И чем отличается православие от католицизма, и все такое.

— Но ведь для истинного христианина самоубийство — смертный грех.

— Да? Значит, его убили, — покладисто и равнодушно согласилась девушка. — Вы бы потрясли Лазареву, если вам это важно.

Это ж надо — так невзлюбить бедную Марину! Прямо мания какая-то!

— А как вы считаете, интеллект Бекетова с возрастом и впрямь ослаб?

Хотя вряд ли красотку интересовал его интеллект — наверняка более важными являлись иные качества.

— Откуда я знаю? Мы знакомы всего полгода. Он гений.

— А с кем из учеников он был наиболее близок?

— С Гуревичем. Он им восхищался, не знаю, за что. Володя, он был, как Пушкин.

— Пушкин? — не понял следователь.

— Пушкин всегда поддерживал других писателей. Чем талантливее другой писатель, тем больше Пушкин им восхищался. Для него это был как бы брат. А для остальных писателей — враг и конкурент, и они друг друга ненавидели.

— По-вашему, ученые тоже ненавидят друг друга?

— Конечно. Тех, кто талантливей.

— А Бекетов был талантливее всех. Так его все ненавидели?

— Наверное.

— Вы не вспомните, Кристина, где вы были в среду около двенадцати?

Кристинка вскинула серые глаза и тихо, равнодушно произнесла:

— Вы долго будете меня мучить? Лучше бы застрелили. У вас ведь есть пистолет?

Талызин перепугался. С нее станется — возьмет и покончит с собой.

Девочка явно находится в состоянии шока, за ней нужен глаз да глаз!

— Давайте я вас отвезу домой.

— Там родители. Не хочу.

— А куда хотите?

— Никуда.

— Но у вас есть подруга, к которой… или кто-нибудь еще?

Кристина с удивлением слушала странного человека. При чем тут подруга или кто-нибудь еще? У нее есть он, Володя. Нет, вспоминать она не собиралась, это было слишком мучительно, только этого и не требовалось. Он был везде — внутри и снаружи, далеко и близко, в прошлом и в будущем.

— Я не могу вас здесь оставить. Уже поздно.

Чужой голос нудил под ухом, заглушая Володю. Уж лучше родители — они ходят на цыпочках и разговаривают шепотом.

— Хорошо, везите домой.

Дверь открыла женщина с лицом, столь явно выражающим тревогу, что Талызин поспешил сообщить:

— Ничего страшного не произошло. Просто уже поздно, и я решил подвезти вашу дочь на машине. Я следователь, меня зовут Игорь Витальевич.

— Спасибо!

Между тем Кристина молча проскользнула в комнату, зато в коридоре показался отец. Его лицо казалось еще более несчастным, чем у жены — если это можно себе представить. Конечно, грех добавлять им проблем, но выбора не было. Талызин шепотом произнес:

— Девочка в состоянии шока. Ей нельзя без присмотра — как бы ни сделала себе чего плохого… Может, успокоительное выпьет?

— Если мы попытаемся давить, она уйдет, — мрачно заметил отец. — Я так желал смерти этому негодяю, а теперь сам не рад. Во сволочь! Даже после смерти нет от него покоя!

Неприятная мысль зародилась у следователя в мозгу. Родители Кристины ненавидели Бекетова и желали ему смерти, о роковом тосте могли узнать от дочери, а яд… да, единственное утешение — не очень понятно, откуда им было заполучить пузырек с ядом. В любом случае, у него язык не поворачивался взять и спросить у людей, находящихся на последней грани отчаяния, где они были в среду около двенадцати. Нет, не сейчас! И он отправился домой. Хватит на сегодня!

Однако и дома не было покоя.

— Ну! — требовательно заявила Вика, едва муж поел. — Рассказывай!

— А что рассказывать? — попытался отвертеться Талызин. — Расследую. Выводов пока не сделал.

— А я Маринке позвонила, чтоб она к нам ехала. Скоро будет.

— И зря! Мне сказать ей нечего. Пока нечего.

— А мне?

— И тебе. Вика, ты же знаешь, я не люблю распространяться о работе.

— Да мне и не больно-то интересно, — фыркнула Вика, — про твою дурацкую организованную преступность. Меньше знаешь — крепче спишь. А Маринка — моя подруга, это совсем другое дело.

— Вот и выяснила бы поделикатнее, где она была в среду около двенадцати.

Мне самому спрашивать неудобно.

— Совсем в своей прокуратуре умом тронулся, — сообщила любящая жена. — Ты ее, что ли, подозреваешь? А чего она тогда, по-твоему, к тебе пришла?

— Я не подозреваю, — пошел на попятный Игорь Витальевич, — но уточнить надо. А вообще, преступники нередко пытаются водить органы за нос, считая себя умнее всех.

— Маринка считает умнее всех не себя, а своего Бекетова. И вообще, она слишком хорошо тебя знает, чтобы решиться водить за нос. Вот приедет, сам и спросишь, где она была в среду в двенадцать — если совесть позволит. Еще у меня можешь спросить, раз ты такой. Где я была? Ума не приложу. Наверное, дома. Или в магазине. Не думаю, что меня там кто-нибудь запомнил. Нет, Игорь, алиби — это туфта, у нормального человека его быть не может. Кстати, вот и она. Марина, этот тип интересуется, где ты была в среду в двенадцать.

— На работе. А почему… понятно. Значит, в двенадцать? Игорь Витальевич, я могу назвать номера групп, а вы расспросите ребят. Конечно, есть еще перемены, но за двадцать минут… нет, если сразу остановить частника, то, наверное, как раз можно доехать до Володи и обратно, но не более того. Даже выйти из машины не успеешь. Хотя, наверное, вам стоит это проверить.

— Несешь какую-то ахинею! — возмутилась Вика. — Проверить… Я думала, ты выскажешь этому засушенному менту, что о нем думаешь, а ты, будто так и надо!

— Марина, я вовсе не собирался вас допрашивать, — укоризненно глянув на распоясавшуюся жену, заметил следователь. — Я вам полностью доверяю.

— Как говорят студенты, не накручивайте мне спагетти на уши, — неожиданно весело ответила гостья. — Доверяете, но по возможности проверяете — это я уже усвоила. Итак, вы решили, что это убийство?

— Я еще не пришел к определенному выводу.

— Пришли, пришли — иначе не озаботились бы вопросом алиби. Кстати, а у кого-нибудь оно есть?

— Марина! — в сердцах воскликнул Игорь Витальевич. — Ладно, Вика, у нее общественное сознание всегда было на нуле, но вы… Я же не имею право обсуждать подобные вещи с посторонними.

— Допрыгались, — вскинула брови Вика. — И давно я тебе посторонняя?

— Я ведь о другом, ну, Вика… Ты же прекрасно понимаешь.

— Ничего я не понимаю! Ты что, официально расследуешь это дело? Оно числится за тобой в твоем особо важном отделе? Нет, не числится. Его ведет этот, как его? Богданов. Вот пускай Богданов и скрытничает. А ты просто решил помочь Марине — в свободное от работы время и по собственной инициативе. Ты не на службе, поэтому ни о какой служебной тайне речь идти не может.

— Никогда не замечал, что ты формалистка, — искренне удивился Талызин.

— Я реалистка. Значит, до тебя наконец-то дошло, что Бекетова убили. Насколько я тебя знаю, теперь не успокоишься, пока не выяснишь, кто же это сделал. И что, Маринка тебе не пригодится? Она хорошо знает подозреваемых. Знает про них всякие вещи, до которых тебе копать и копать. Но если ты станешь ее обижать, ничего этого тебе не расскажет, и будешь мучиться сам.

— Вика! — возмутилась Марина. — Ничего подобного! Расскажу все, что нужно, не слушайте ее, Игорь Витальевич.

— А ты молчи, ты не умеешь обращаться с людьми. Молчи и учись, пока я жива. Ну, что скажешь, великий сыщик?

Игорь Витальевич наблюдал за развитием событий с большим интересом. Его жена распоряжалась с апломбом опытного полководца, глаза ее сверкали энтузиазмом. Этот открытый, искренний энтузиазм, столь противоположный его собственной флегме, одновременно привлекал его и смешил. А ведь по большому счету, она совершенно права. Талызин был глубоко убежден, что Марина не убийца и что ее алиби истинно. Он знал, что, в отличие от большинства женщин, она умеет молчать и ей можно многое доверить. И, наконец, она действительно в курсе взаимоотношений, сложившихся вокруг Бекетова, и способна прояснить различные важные моменты.

— Так что скажешь, великий сыщик?

— Вьешь ты из меня веревки, вот что скажу.

Вика радостно подпрыгнула, чмокнула мужа в щеку, потом скороговоркой спросила:

— Что мне тебе за это хорошего сделать? Ну, хочешь, я… ладно, потом придумаю, ну, говори же, говори! Ты всех видел или нет? У кого из них есть алиби? Правда, жена самая подозрительная? Очень противная, да? А почему ты поверил, что его убили? А эта девочка, она сильно переживает? Ну, что молчишь?

— Поскольку ты не даешь ему возможности вставить слово… — улыбнулась Марина. — Игорь Витальевич, а почему вы решили, что это не самоубийство?

— Голову на отсечение я бы не дал, — уточнил осторожный следователь. — Однако склоняюсь к данной мысли, склоняюсь. Во-первых, предсмертная записка не от руки. Как бы человек ни привык к компьютеру, все же подозрительно. Во-вторых, отпечатки пальцев на пузырьке.

— Чьи? — жадно встряла Вика.

— Бекетова.

— А, — она разочарованно хмыкнула.

— Только его? — это уже Марина.

— Да. Причем довольно странные — без большого пальца. Я бы так ничего наливать не стал.

Талызин продемонстрировал, как именно, и выжидающе глянул на Марину.

— И он бы не стал, — подтвердила та. — Ничего плохого с руками у него не было. И непонятно, куда делись отпечатки Татьяны Ивановны. Она накануне хватала пузырек, точно помню. Зачем их стирать?

— Именно. Это момент фактический, но есть еще психологический. Я склонен согласиться с вами, Марина. Бекетов был не в том настрое, чтобы всерьез думать о самоубийстве. В конце концов, человек, который собирается отравиться, не станет прикладывать усилий, чтобы расстаться с постылой женой. Его это вряд ли будет сильно волновать. Да и что касается интеллекта… Все уверяют, что последнее время активнее всего Бекетов работал с Гуревичем, а Гуревич говорит, никакой деградации в помине не было. Правда, он совсем мальчишка, однако то же самое подтверждаете вы. Да и по всем параметрам Бекетов не должен быть склонен к суициду. Активный, психически и физически крепкий мужчина. А вот на потенциальную жертву он очень даже похож.

— Никогда не думала о нем как о потенциальной жертве.

— Понимаете, Мариночка, вот иногда изучаешь жизнь какого-нибудь типа и с тоскою думаешь: «Ну, кто ж тебя, такого серого, захотел прикончить? Кому ты, бедняга, мог помешать?» В данном случае подобным вопросом не задаешься. Кстати, вы знаете, что Гуревич требовал у Богданова подробного расследования, поскольку считает, что покончить с собой Бекетов не мог?

Марина вскинула изумленные глаза, и следователь кивнул:

— Так что вы, Мариночка, не одиноки. Не представляю, как вы с ним ладите? В жизни не видал подобного юнца.

— И не увидите. Женька — уникум. Я сегодня все утро о нем думала. Вот вы познакомились с ним, Игорь Витальевич, и теперь понимаете сами, легко ли найти ученого, который согласится с ним работать. Но как представлю, что такие способности пропадут даром, просто сердце болит! Та сволочь, которая убила Володю… не исключаю, что одновременно она загубила жизнь Женьке.

«Примерно то же говорил Петренко, — вспомнил Игорь Витальевич. — Не зря он показался мне искренним».

— Гуревич очень уважает вас, Марина. И Петренко вас уважает. Но вот признайтесь, за что вас так невзлюбила Кристина? Я был просто поражен.

Марина вздохнула.

— Ох, Игорь Витальевич, я сама во всем виновата… Вы ведь тоже работаете с людьми. Есть законы психологии, они не менее верны, чем законы физики, да? Один из них — не просят, так не лезь с советами. И вот вроде бы прекрасно все это знаешь и понимаешь, а иногда не в силах удержаться. Потом коришь себя, да дело сделано.

— И что ты ей посоветовала? — заинтересовалась Вика.

— Понимаешь, Вичка, я ведь сама влюбилась в Володю в Кристинкины годы и много перемучилась, пока поняла свои ошибки. Мне казалось — вот перестану быть студенткой, барьеры между нами рухнут, и я буду счастлива. А на деле оказалось наоборот. Пока между нами были барьеры, я была ему интересна, а стоило мне превратиться в элемент быта, как и требования ко мне стали соответствующие. А Кристинка, она мало того, что собиралась бросить учебу, так еще и поступала лаборанткой к Володе на кафедру. Я хотя бы ухватила свои пять лет романтических отношений, а она… ладно, я еще понимаю, почему она ушла из университета — он бы не стал спать со своей студенткой, а ей, видимо, не терпелось. Но мелькать перед ним целыми днями на работе просто глупо! Тем быстрее она бы ему надоела. Кстати, я до сих пор уверена, что права. Права, разумеется, не в том, что пыталась ее отговаривать, а в том, что она совершала большую ошибку.

— Так ты ей рассказала, что ты… что вы с ним…

— Да нет, разумеется. И вообще, я, конечно, не говорила — ты ему надоешь, и он тебя бросит. Я старалась выражаться аккуратно. И тем не менее, нечего мне было лезть. Если уж родители не смогли ее убедить, кто такая я? Да, Игорь Витальевич, надеюсь, у нее с алиби нормально? В среду в двенадцать она должна была сидеть в лаборатории.

— Не знаю, — пожал плечами следователь.

— А почему не знаешь? — насторожилась жена.

— Ну, — несколько смущенно сообщил он, — когда я спросил про алиби, ей стало плохо. У нее же астма! А повторять вопрос я побоялся.

— Надо же, — искренне удивилась Вика, — а ты, оказывается, падок на молодых девиц. В жизни б не подумала!

— При чем здесь это? У девочки случился приступ, и я отвез ее домой. Что я, по-твоему, садист?

— А ты знаешь, что астма — болезнь в большой степени нервная? Почему эта девица так разнервничалась от вопроса про алиби? И вообще, приступ астмы очень легко подделать.

— Ты бы уж решила — или она разнервничалась, или притворялась. Чего придираешься к девчонке?

— А нечего ей злобствовать на Маринку. Это подозрительно.

— А ей не нужно алиби, — вдруг вмешалась Марина. — У нее же нет мотива! На тот момент Володя принадлежал ей — или должен был принадлежать в ближайшем будущем.

Вика кивнула:

— Тогда перво-наперво расскажи нам про Анну Николаевну. Она действительно была в среду у матери или врет?

— С нею я еще не беседовал.

— И зря! Поговорил бы с нею, глядишь, другие б тебе и не понадобились. Ну, не дуйся! А с кем ты еще беседовал, кроме этой юной фифы?

— С Гуревичем, Некипеловым, Петренко и Паниным. Если краткое общение с последним можно назвать беседой.

— Это как? — уточнила Марина.

— Стоило мне представиться, как он заорал, что я хочу пытать его в застенке, однако по причине демократического времени этот номер у меня не пройдет. Пока я приходил в себя от подобного заявления, он сбежал. Скажите, Мариночка, он вообще адекватен?

— Вполне. Вы меня просто поразили, Игорь Витальевич. Николай Павлович тихий, спокойный человек. Воды не замутит! То есть что у него внутри, я не знаю, но внешнее поведение такое. Да я ни разу в жизни не слышала, чтобы он повысил голос! Он действительно на вас кричал?

— Еще как.

— С ума сойти! Я ничего плохого про него не думала, но теперь… Может, у него запоздалая ревность? Хотя ничего себе запоздалая — на пять лет. Пять лет ожидал удобного момента, и наконец дождался. Бред!

— Слушай, — вмешалась Вика, — ты вроде говорила, он свою Аню до сих пор любит? Может, они действовали сообща?

— И как ты себе это представляешь, Вичка? Для надежности лили яд в четыре руки? Отравление — не тот вид преступления, где требуются сообщники. Скорее уж можно предположить, что он сам… понял, что его драгоценную Анечку бросают, обиделся и…

Талызин встрепенулся.

— А разве его это не обрадовало бы, Мариночка? Аня вернулась бы к нему.

— Не думаю, что обрадовало бы. Он неудачник, и любил он ее, как неудачник. Конечно, ее уход был для него ударом, но он даже не пытался бороться. Он всегда был у нее под каблуком и хотел ровно того же, чего она. И, если уж на то пошло, отравление — преступление как раз в его духе. Без прямого физического контакта. Только… он человек непростой, и его странное поведение с вами… оно может объясняться какими-то другими, неизвестными мне и совершенно безобидными причинами. Мне трудно представить его убийцей.

— А кого легко?

Вместо ответа Марина спросила:

— А как дела с алиби у остальных? Может, кого-то можно сразу отмести? Я, например, знаю, что у Панина в среду выходной, а Сережка Некипелов загружен с утра до вечера. Женька Гуревич должен был учиться, а Андрей Петренко работать над диссертацией.

— Да, он говорит, что сидел в читальном зале, и даже ссылался на библиотекаршу. Оттуда можно незаметно уйти?

— Думаю, да. Оставляешь книги на столе и уходишь. Мы в студенческие годы в буфет так ходили. А уж заметят твое отсутствие или нет… как повезет. Что еще вам сказал Андрюша?

— Очень славный парень, и говорил совершенно откровенно.

— Неужели? — весьма ехидно осведомилась Марина.

— А почему нет? Правда, был не вполне логичен. Похоже, никак не решит для себя, убийство это или самоубийство. То ему кажется, что тост произносился всерьез, то начинает подозревать Анну Николаевну из-за ее ревности. Но это как раз подтверждает его непричастность. Преступники, если они не круглые дураки, стараются не противоречить сами себе.

— Пожалуй. Так что он сказал?

— В основном повторил то, что мне говорили вы, а из нового… Пока вы с Бекетовым беседовали за перегородкой, между Анной Николаевной и Кристиной разразился скандал. Анна Николаевна кричала, что не допустит, чтобы ее муж достался этой шлюхе, а Кристинка парировала, что он живет с женой из жалости, а не по любви.

Вика многозначительно произнесла:

— Ага!

Марина же осведомилась:

— А Некипелов про этот скандал рассказывал?

— Нет. Он вообще показался мне не вполне откровенным.

— Сомневаюсь, что он вполне откровенен даже с собственной женой, — заметила Марина. — Это не в его характере. Но врать впрямую без необходимости не стал бы.

— Скажите, Мариночка, а он что-нибудь выиграл от смерти Бекетова?

— Ну… вы так ставите вопрос… он ведь в двенадцать был на занятиях, да?

— А оттуда можно незаметно уйти?

Собеседница засмеялась.

— Незаметно для студентов — вряд ли. Такое счастье они не упустят!

— Это я уточню. Но вы не ответили.

— Что считать выигрышем, Игорь Витальевич. Теперь Сережа возглавит данное научное направление, создаст собственную школу, а при Володе он не имел ни малейших шансов. Не только он — никто.

— А для него это важно?

— Да, конечно. Он очень самолюбив. Карьера для него важнее денег. Талызин вспомнил обсуждение пресловутого серендипити и кивнул. Да, Некипелов самолюбив, и успехи Бекетова его раздражали. Только достаточно ли этого, чтобы решиться на убийство?

Марина словно подслушала его мысли.

— Сережа очень практичен, а преступление — вещь опасная. Не думаю, что он стал бы рисковать.

— Но если он хотел возглавить научную школу… другой выход у него был?

— Разве что уехать за границу. Володя бы никогда не уехал, это точно, а Сережа теперь мог бы.

— Почему теперь?

— За последние годы он очень укрепил свои позиции. Я, по-моему, говорила, его даже пригласили в турне по университетским городам США. Так что ему вполне могут предложить там достойное место работы, хотя, конечно, возглавить что-либо за границей ему не светит.

— Почему?

— Он же русский, а везде продвигают своих.

— Значит, — предположил Талызин, — поэтому Бекетов и не уехал бы никогда?

— Ну, Бекетов — тот и в Африке Бекетов. У него даже каннибалы превратились бы в фанатиков науки. Я имею в виду обычного человека, вроде Сережи.

— Значит, Некипелову крупно повезло? Произошло то единственное, что позволяет ему добиться лидерства?

— А ему вообще везет, к тому же он никогда не делает глупостей. Если б он совершил преступление, то только умное и безопасное, и вы бы его не раскрыли.

— Игорь раскрыл бы, — недовольно пробурчала Вика. — Сравнила его с каким-то там Некипеловым! Сама только что сказала, он — полный ноль.

— Ничего подобного я не говорила. Он очень умный и довольно талантливый человек. А главное, удачливый. Игорь Витальевич правильно отметил — произошло то единственное, что позволяет ему добиться цели. И с ним так всегда. А вот с Паниным наоборот. Наверняка со смертью Володи он должен в чем-нибудь проиграть.

— В чем, например?

— Например, если бы Володе удалось заставить Аню уйти, рано или поздно она могла бы вернуться к первому мужу. А теперь, когда она не брошенная жена, а безутешная вдова, вернется вряд ли. Нет, я не утверждаю, что это так, просто слишком хорошо знаю бедного Николая Павловича.

Неожиданно следователь произнес:

— Все подозреваемые были с Бекетовым в дружеских или еще более близких отношениях. А скажите, Марина, есть среди них кто-нибудь, в чьем хорошем к нему отношении вы настолько уверены, что для себя полагаете: этот человек не мог бы его убить?

— Женька, — не задумываясь, ответила Марина.

— И все?

— Не знаю. У остальных мужчин я не исключаю оттенка зависти, а у женщин — ревности. Хотя все они в той или иной мере Володю любят.

— Зачем вы усложняете? — удивилась Вика. — Его убила жена. Она знала, что он ее бросит.

— И другие знали, — заметила Марина. — Знали, что, даже если заподозрят неладное, первый кандидат в убийцы — именно она. Это очень всем удобно. Нет, не буду врать, мне самой кажется, что она виновата, но нельзя обвинять человека, пока не отсечешь все остальные варианты.

— Значит, вам кажется — виновата она? — уточнил Талызин.

— Да, но учтите — я очень ее недолюбливаю и поэтому вряд ли объективна.

«Крайне необычное заявление, — подумал Игорь Витальевич, — притом типичное для Марины».

А она между тем продолжала:

— Я ее недолюбливала еще до того, как она родила от Володи. Я знала ее в качестве жены Николая Павловича, и ее манеры всегда казались мне жутко неестественными. А меня, как ни странно, притворство часто раздражает на чисто физическом уровне. Как скрип железа по стеклу. И все равно я до конца не уверена, что… что это сделала она. Для меня тут кое-что не состыковывается.

— Что именно?

— Это чисто психологический момент и, возможно, полная глупость, но… Пусть я знаю Аню поверхностно, зато давно. Можно сказать, полжизни. Мы ровесницы, а она вышла за Николая Павловича еще студенткой. Действовать по обстановке — это не ее девиз. Ее девиз — семь раз отмерь, один отрежь. Я ни разу не видела, чтобы она приняла скоропалительное решение. Ее нервирует одна мысль о том, что решать надо быстро. Вот составить план заранее и терпеливо выжидать удобного случая — это вполне в ее духе.

— Правильно, — кивнула Вика. — Вот она и выждала.

Марина отрицательно покачала головой.

— Как я себе представляю ситуацию? Кто-то услышал дурацкий Володин тост, и это навело его на мысль о безопасном убийстве. Времени мешкать и обдумывать у преступника не было. В тот же вечер он уносит с собой пузырек — значит, уже успел составить план. Выполнение плана он тоже не откладывает в долгий ящик — назавтра же приходит и убивает. А Аня, например, вопрос о том, куда поехать в летний отпуск, всегда начинает решать зимой. Такой у нее характер.

— Может быть, — не отступала Вика, — она давно задумала убить своего мужа. Как узнала, что у него есть Кристинка, так и задумала. Проблема была только в том, чтобы выбрать подходящий способ. Она решила терпеливо ждать, пока подвернется удобный случай, и дождалась. Как тебе?

Ее подруга неуверенно пожала плечами.

— А Панин? — поинтересовался следователь. — Он мог решиться быстро?

— Ох, — вздохнула Марина, — еще вчера я ответила бы — нет, но раз он на вас накричал… Показатель того, что мое мнение о характере человека ничего не стоит. Если Панин, оказывается, способен накричать, так я не знаю, на что еще он может быть способен. Одно скажу точно — если он принял скоропалительное решение, то это для него не норма, а жест крайнего отчаяния. Считается же, что даже кошка в состоянии стресса способна прогнать собаку.

— А для кого скоропалительные решения — норма?

— Для везунчиков, вроде Андрея Петренко или Сережки Некипелова. Они привыкли, что обстоятельства вечно складываются в их пользу, главное — не упустить шанс. Им не приходится заранее планировать, что-то предпринимать, удача подваливает к ним сама, а они быстренько хватают ее за хвост. Еще на скоропалительные решения способна Кристинка — по своей эмоциональности и нежеланию смотреть вперед и хоть немного предугадывать последствия собственных поступков. А Лидию Петровну с Татьяной Ивановной я знаю плохо.

— А не может оказаться, что убийство вызвано внеличными мотивами? — полюбопытствовал Талызин.

— Это как?

— Например, кто-то захотел завладеть научным наследием Бекетова. Этот мотив реален?

Марина пожала плечами.

— Могли ли убить Пушкина, чтобы завладеть его черновиками? Сомневаюсь.

«Надо же, — удивился Талызин, — второй раз сегодня всплыл Пушкин. Совсем недавно его упоминала Кристинка». Вслух же сказал:

— Жаль. Я, грешник, люблю работать над преступлениями, имеющими корыстные мотивы, с ними все гораздо проще. Значит, больших денег это никому бы не принесло?

— Ну, тот же Панин, например, мог бы постепенно разбирать материалы, публикуя их под своей фамилией. Этого ему хватило бы на всю жизнь. Но зачем ему это? Он любит заниматься наукой и способен писать статьи сам, а честолюбия полностью лишен. К тому же у Володи свой стиль, от которого нелегко избавиться, некая парадоксальность мышления, и, если кто-нибудь догадается… Позор на весь научный мир! А уж Некипелова, выдающего чужие результаты за свои, я вообще не представляю. Он слишком себя для этого уважает. А Андрей, тот не сможет в этих результатах самостоятельно разобраться. Боюсь, Игорь Витальевич, тут тупик.

— Да Игорь и сам в это не верит. Просто ему не хочется завтра разговаривать аж с тремя овдовевшими дамами, — ехидно предположила Вика. И, что интересно, была совершенно права.