"Наводнение" - читать интересную книгу автора (Хелемендик Сергей)

ЧАСТЬ II

Казалось, весь мир сговорился удивлять графа Хуана Сантоса Родригеса. Утро графа началось с того, что Луис встретил его в дверях своего дома и имел подозрительно здоровый вид. Граф не поверил своим глазам, когда Луис в знак того, что он действительно здоров, положил себе ногу за голову и застыл, стоя на другой ноге.

Пульс и давление Луиса оказались почти в норме, и он громко жаловался на «первобытный аппетит». Граф предложил ему вместо еды настой трав нежно-розового цвета, выпив который Луис облизнулся и весело посмотрел на графа.

Вопреки совету графа побыть пару дней дома, Луис собирался ехать в Университетский центр.

– Это все уже пустяки! – отмахивался он от уговоров графа. – Если мне не изменяет память, ты сам говаривал, что как только к человеку возвращается сознание, он должен и может контролировать свой организм. Не так ли? Вот этим я и займусь, с твоей конечно же помощью. Кстати, сколько я должен за эти замечательные чехлы? – Луис уже осмотрел «сакапунту», проверяя ее готовность к дальней, по масштабам Эль-Параисо, поездке. От его дома до Университетского центра было немногим больше тридцати километров.

– Это пустяки, Луиси! – ответил граф, неуловимо передразнивая интонацию Луиса. – Ты бы мог оказать мне большую услугу, если бы побыл сегодня где-нибудь поблизости. Я хотел бы, чтобы мы сделали несколько анализов. Сейчас я еду на операцию, а через два часа буду ждать тебя. – Граф смирился с поездкой Луиса, но решил после операции взять его под плотный контроль. Анализы были не нужны. Хуан чувствовал, что Луис здоров.

– Конечно, конечно, мой дорогой граф! Вернувшись, я буду целиком и полностью в твоем распоряжении и отдам всего себя на любые анализы! Просто я хотел бы успокоить декана и коллег и уточнить расписание. Я пытался дозвониться до них, но, кажется, к телефонистке вновь приехал друг из деревни – она не берет трубку. – Телефонная сеть Эль-Параисо была предметом острот Луиса и в самом деле работала из рук вон плохо. – В эти дни тебе не звонили с факультета?

– Да, я говорил с деканом по телефону и сказал, что ты болен, чем-то отравился… – ответил граф. – Пищевое отравление – так я характеризовал твою болезнь.

Луис был уже одет и расчесывал густые, светло-русые волосы. Он был выше графа и выглядел значительно мощнее. Лицо Луиса выдавало незаурядную волю и интеллект. Высокий лоб заканчивался сократовскими выпуклостями. Глаза были небольшие, необычно красивого разреза и яркого синего цвета. Большой, чувственный и веселый рот, по-детски пухлые губы, прямой нос, тяжелый подбородок – и неожиданно маленькие, изящные ладони, форме которых позавидовали бы многие женщины. Луис был человеком, влюбленным в окружающий его мир, беззаботно верящим в то, что мир прекрасен, добр и создан для счастья. Таких людей обычно любят, но считают романтиками…

Луис выехал в открытые графом ворота и, улыбнувшись из окна «сакапунты», твердо пообещал, что через два часа будет в клинике. Он вел себя так, словно с ним ничего не случилось, словно он и в самом деле объелся недозрелым манго, и это не на шутку встревожило графа. Но еще больший сюрприз ждал Хуана дома. Люси встретила его радостным криком:

– Папа, папочка! Телеграмму привезли на мотоцикле! Дядя на мотоцикле таком огромном привез телеграмму и отдал Марии!

Телеграмма была от Аниты, жены графа и мамы графини. Примерно через неделю Анита хотела бы вылететь в Ринкон Иносенте и спрашивала графа, разрешает ли он сделать это. Граф немедленно заказал разговор с Мехико.

Соединили через каких-нибудь пять минут, в течение которых Хуан молча пил кофе, и чашечка дрожала в его пальцах. Граф поздоровался с Анитой, ровным голосом сказал, что у них все в порядке и что он вместе с Люси будет встречать Аниту в аэропорту, а в холодильнике Аниту будет ждать ее любимый салат из лангуст.

Потом Анита долго и звонко плакала в телефонную трубку. Серебристо-звонкий тембр голоса Люси достался от мамы. Наконец Анита повесила трубку, прорыдав на прощание, что она вылетит дня через три-четыре.

Графиня чувствовала что-то необычное и вопросительно подняла на отца огромные, голубые, как у Аниты, глаза. Граф взял ее на руки, потрогал губами ее бархатный лоб и посадил на диван, посоветовал одеть и причесать всех кукол и куклят, которых у Люси было очень много. Потом, по заведенному обычаю, ей предстояло накормить и пожалеть настоящих зверей, бродячих собак, которых Люси взяла под свое покровительство. Граф напомнил графине о ее обязанностях и направился в гараж, где находился бесплатно выделенный в его распоряжение правительством Эль-Параисо «пежо» такого же аргентинского происхождения, как и «сакапунта» Луиса. По законам Эль-Параисо каждый врач получал от государства машину и бензин.

Графу предстояла та самая операция, которую он отложил накануне, обычная грыжа. До клиники он доехал немного быстрее, чем обычно, что было совсем нетрудно, потому что в феврале улицы Ринкон Иносенте пусты. У себя в кабинете Хуан лег в огромное кожаное кресло и начал разминать кисти рук и пальцы. Граф готовился к операции и, казалось, забыл о волнующих и тревожных событиях последних дней и часов.

История жизни графа напоминала авантюрный роман. Хуан Сантос Родригес родился в тропических лесах Южного Китая. Его отец, граф Антонио Сантос Родригес, осколок древнего и богатого дворянского дома Испании, покинул Европу юношей, чтобы всю жизнь проработать в католической миссии в Индокитае. Когда Хуан родился, его отец был уже человеком не очень молодым и хорошо известным в мире медицины.

Отец Хуана был автором первых фундаментальных исследований по тропическим болезням и эпидемиям Юго-Восточной Азии. Его книги сегодня стоят на книжных полках всех серьезных медицинских библиотек. Замечательно то, что граф Антонио Сантос Родригес не исследовал болезни специально, а только лечил их. Его книги были всего лишь обобщением огромного опыта лечения и локализации разнообразных эпидемий, а те скромные выводы, которые он позволял себе делать, ему самому казались очевидными и общепонятными. Однако его книги стали сенсацией в медицинском мире. Оказалось, что граф видел и знал то, чего не видел и не знал никто.

Работа настолько поглощала все силы Антонио Сантоса Родригеса, что женился он только после сорока. Его женой стала американская девушка, которая работала сестрой милосердия в инфекционном отделении католического госпиталя. Через несколько месяцев после рождения Хуана его мать умерла от желтой лихорадки.

Хуан не смог бы вспомнить, когда в нем проснулся первый импульс помочь больному. Просто он всегда делал то же дело, что его отец, и казалось, начал помогать отцу, едва научившись ходить. Ухаживать за больными людьми для Хуана было самым нормальным и естественным состоянием.

К пяти годам он хорошо говорил по-испански и по-китайски. Когда граф Антонио Сантос Родригес вместе с сыном перебрались в Таиланд, Хуан поразительно быстро овладел тайским языком, который больше отличается от китайского, чем французский от немецкого. Но китайский язык Хуан не забывал и не мог забыть, поскольку население Бангкока, где в последние годы жизни отца была постоянная резиденция католического госпиталя, на четверть состояло из китайцев.

Хуан любил отца больше, чем бога. Он знал, что это грешно, но все равно любил отца больше. Они никогда не разговаривали много. Со стороны могло казаться, что граф Антонио Сантос Родригес не балует сына вниманием и обращается с ним как со слугой или работником. Но это было не так.

Граф Антонио Сантос Родригес никогда ничего не приказывал сыну и очень редко просил о чем-либо. Он не мешал Хуану вести свою жизнь и заниматься тем, к чему его влекло. И между тем Хуан всегда чувствовал на себе любящий и проницательный взгляд отца. Его никогда не покидало необходимое каждому детенышу чувство защищенности и уверенности в родительской поддержке.

В шестнадцать лет Хуан поступил в лучший медицинский колледж Бангкока и закончил его с блестящими результатами через четыре года. Дипломная работа Хуана могла бы успешно конкурировать с многими докторскими диссертациями по новизне материала и оригинальности авторской концепции. Работа называлась «Искусство кун-фу и представления о предельных возможностях человеческого организма».

На защите дипломной работы присутствовал Учитель, и, когда последняя фраза Хуана, произнесенная по-тайски, растаяла в шуме аплодисментов, когда глава ученой общины университета целовал Хуана в обе щеки, на обычно невозмутимом лице Учителя появилась улыбка. Он не был ученым и не много понял из того, что излагал Хуан в течение часа на великолепном тайском языке, но реакция людей ученых и уважаемых на выступление его ученика ему понравилась.

Учитель был основателем известной в Таиланде Школы кун-фу, которую посещали сотни детей влиятельных и богатых китайских семей. В эту Школу Хуан пришел сам, когда ему было семь лет, и его первая встреча с Учителем вошла в историю Школы. Легенду эту много лет спустя рассказывали примерно так.

Однажды в двери Школы, которые всегда открыты, вошел европейский ребенок, одетый по-китайски, и, поклонившись вышедшему ему навстречу ученику, сказал по-китайски, что хочет говорить с господином Учителем. Ученик, следуя традициям Школы, ответил на поклон мальчика еще более учтивым поклоном и повел его к Учителю, стараясь скрыть следы удивления на лице.

Увидев Учителя, мальчик выполнил одну из самых изысканных форм приветствия, с которой обращаются к человеку старшему и чрезвычайно почитаемому. Учитель был поражен и спросил мальчика:

– Что ты хочешь, дитя мое, и кто научил тебя так прекрасно вести себя?

Мальчик ответил, что он хочет учиться и что вести себя так его никто не учил. Он просто делает то, что делают другие люди.

– Но чему ты хочешь научиться? – Вопрос Учителя был закономерен. Те немногие европейцы, которые посещали Школу, руководствовались любопытством или склонностью к экзотике. Они не понимали и не усваивали почти ничего из искусства кун-фу, и среди них никогда не было детей.

– Я хочу научиться делать так, но по-настоящему правильно! – ответил мальчик, принял стойку атакующего тигра и замечательно красиво выполнил несколько движений.

Никогда и ничему в жизни Учитель не удивлялся больше! Усадив мальчика напротив себя – знак особого благоволения, Учитель начал расспрашивать его и узнал, что этот ребенок родился и вырос на родине Учителя и впитал азы искусства кун-фу, посещая существовавшую в городе, где он жил, школу. Мальчик сказал, что он хотел бы продолжать учиться мудрому, как мир, искусству кун-фу в Школе.

Учитель сделал знак, и из одного из залов привели китайского мальчика примерно одного с Хуаном роста.

– Это наш гость! – сказал Учитель китайскому мальчику. – Он будет нападать, а ты будешь только защищаться!

Китайский мальчик склонил голову и принял защитную стойку. Он учился в Школе два года и считался одним из лучших среди детей. Через несколько секунд европейский ребенок поверг ученика Школы на пол и сомкнул пальцы на его горле, завершая серию атакующих движений «объятием удава».

Тогда Учитель подошел к европейскому мальчику, положил ему руку на плечо – знак высшего благоволения – и сказал, что хочет говорить с его отцом…

Разговор графа Антонио Сантоса Родригеса с Учителем также вошел в легенду. Европейский доктор в ответ на вопрос, разрешает ли он заниматься сыну в Школе и готов ли он платить за обучение довольно большую сумму, ответил, что все должен решить мальчик и, если он хочет, значит, он будет заниматься в Школе. И плата конечно же будет вноситься регулярно. Учитель откланялся и ушел, сказав Хуану, что будет ждать его…

К пятнадцати годам Хуан был «учеником-наставником», то есть сам вел занятия в нескольких группах Школы. К двадцати годам он стал «учеником-другом», то есть получил формальное право основать собственную школу. Хуан достиг той степени мастерства, на которой человек остается один на один с древним и мудрым, как мир, искусством кун-фу.

– Я не могу научить тебя больше ничему! – сказал ему тогда Учитель, поклонившись так, как кланяются «человеку равному и чрезвычайно почитаемому». – Ты остаешься один и пойдешь один дальше. Сейчас только ты сам можешь научить себя чему-либо!

Но Хуан продолжал посещать Школу. Он вел длинные беседы с Учителем и с учениками Школы о том, что и как они чувствуют, выполняя те или иные движения, проводил экспресс-анализы крови, мочи, пота. И так продолжалось до самой защиты диплома, после которой Хуан получил право заниматься медицинской практикой. Перед ним открывались блестящие возможности.

Граф Антонио Сантос Родригес и его сын были хорошо известны в Бангкоке. Если бы Хуан захотел открыть свою клинику, десятки людей предложили бы ему помощь и кредит, а в его клинику потекли бы пациенты из самых состоятельных и родовитых семей. Но деньги не интересовали Хуана. Он постепенно становился правой рукой отца, все больше и больше принимая на себя весь огромный объем работы в католическом госпитале, превращаясь в его главного врача и руководителя. Вызвано это было тем, что граф Антонио Сантос Родригес принял сан и стал официальным представителем Ватикана в Бангкоке.

Эмиссары Ватикана убеждали графа Антонио Сантоса Родригеса сделать это в течение нескольких лет, но переговоры не имели успеха. Только после личного приглашения кардинала, занимавшегося делами Ватикана в Индокитае, и полуторачасовой аудиенции во дворце граф Антонио Сантос Родригес сдался и вместе с саном взвалил на себя груз дипломатических обязанностей.

Решающим аргументом, который привел кардинал в беседе, было то, что официальный представитель Ватикана направляется в Бангкок впервые и от того, какие традиции он заложит, зависит во многом будущее. Поэтому особенно важно, чтобы это был человек, знающий страну и язык, имеющий вес и авторитет…

«Здесь, в Индокитае, каждый день от голода и болезней гибнут десятки тысяч детей и взрослых, лечение каждого из которых обошлось бы в среднем в 12 долларов! – это была одна из фраз речи, с которой отец Антонио выступил вскоре после своего посвящения в сан перед католической общиной Бангкока. – И если мы действительно любим людей и бога, мы должны сделать то малое, что мы можем, что может каждый из нас, чтобы спасти их! Они не виноваты в том, что их страны бедны, что бедны они сами, что их детей некому и не на что лечить. Это не их, а наша вина! Моя, ваша, всех, кто платит двенадцать долларов за обильный, разрушающий тело и развращающий дух обед, вместо того чтобы спасти жизнь этого мальчика!» – и он высоко поднял над кафедрой большую фотографию истощенного индийского мальчика с ввалившимися ребрами и огромными глазами старика.

Говорят, взрослые мужчины плакали во время этой речи, текст которой был переведен и перепечатан большинством местных и некоторыми иностранными органами печати. Отец Антонио начал огромными тиражами издавать брошюры, в которых рассказывалось о страданиях десятков миллионов голодных, больных, умирающих детей и рассылать их по католическим общинам мира, собирая значительные пожертвования. На эти деньги покупались медикаменты, продукты, одежда. Этим потоком средств и товаров руководил отец Антонио, оказавшийся незаурядным организатором.

В стремлении спасти ближнего он был неукротим, не знал ни отдыха, ни меры. Может быть, поэтому он был убит ровно через три года после посвящения в сан. Сам отец Антонио знал, что его убьют, по меньшей мере за полтора года до смерти, знал абсолютно точно. Но эти последние полтора года были самыми счастливыми в его жизни. Ощущение скорой смерти не только не отравляло ему существования, но, наоборот, делало каждый новый день счастливым и радостным. В первый и последний раз в жизни он вступил в схватку с теми, кого считал своими врагами, и эта борьба пьянила его кроткое сердце христианина.

Отец Антонио знал об опиуме очень много и в свое время даже опубликовал небольшую работу об использовании наркотиков в восточной медицине. Он убедительно писал, например, что наркомания чужда китайскому типу цивилизации и что веками число наркоманов в Индокитае было ничтожно. Как заслуживающий внимания социальный феномен они появились здесь только после массового проникновения в Индию и Китай англичан и впоследствии американцев, научивших предприимчивых китайцев изготавливать героин. В самом же Китае опиум на протяжении многих столетий использовали как лекарственное средство. Использовали успешно, без каких-либо серьезных злоупотреблений, пока эта гармония не была нарушена извне.

Граф Антонио Сантос Родригес считал наркотики страшнейшим бичом человечества, который обрушивается на головы самых слабых и беззащитных. Став представителем Ватикана, он получил в руки власть и средства и воспользовался ими в полной мере.

Все правительства Таиланда последних десятилетий тысячами нитей были связаны с героиновой мафией и зависели от нее, потому что именно из этой страны начинает движение поток белоснежного порошка, несущий медленную мучительную смерть одним и миллиарды долларов другим. Преступные кланы по сей день продолжают контролировать главный источник героина в мире – «золотой треугольник» – труднодоступный район в Шанских горах на стыке границ Таиланда, Бирмы и Лаоса.

Отец Антонио прекрасно понимал, что ожидать от правительства, сидящего в кармане мафии, каких-либо эффективных мер против мафии – а именно к этому призывал его Ватикан – значит быть или дураком, или трусливым ханжой. Зная китайский и тайский языки, имея многочисленных друзей среди китайской общины, он начал собирать информацию о передвижении нескольких десятков тонн героина, которые каждый год начинают путь из Шанских гор и становятся причиной смерти миллионов людей.

Вскоре легальные каналы, включая мощную службу информации Ватикана, перестали удовлетворять отца Антонио. Он чувствовал, что так никогда не достигнет своей цели. И, имея в распоряжении значительные средства, официальный представитель Ватикана часть их истратил на создание глубоко законспирированного исследовательского бюро, которое прекратило существование за несколько дней до его смерти. В бюро работало пять человек, не считая самого отца Антонио, – два европейца и три тайца. Сам по себе факт существования и работы этой организации уникален и не имеет аналогов. За полтора года поиска самых секретных из всех секретов на нашей планете, за полтора года расследования, которое велось против кланов китайской и американской мафии, насчитывающих сотни тысяч агентов, ни один из сотрудников бюро не только не провалился, но и не предал отца Антонио, хотя такое предательство могло сулить миллионы. Преступные кланы Таиланда заплатили бы любые деньги за то, чтобы опубликованные им материалы никогда не увидели свет.

Успех организации во многом объяснялся тем, что в Таиланде мафия действует почти открыто, не скрываясь. После ожесточенной «героиновой войны» среди недоступных гор победивший клан выводит караван с героином на равнину и открыто конвоирует его в столицу, причем полиция усердно помогает охранять драгоценный груз, неплохо зарабатывая на этом…

Первые месяцы отец Антонио мало верил в то, что они придут к цели. Ему казалось невероятным, что они, группы дилетантов, изучают гигантскую преступную организацию, состоящую из сотен тысяч профессиональных бандитов, и при этом остаются живыми. Потом он поверил в удачу.

Утром того дня, когда его убили, отец Антонио был уже убежден в успехе. В конференц-зал католической миссии входили, улыбаясь до ушей, репортеры крупнейших газет Бангкока, он встречал их изысканными приветствиями на тайском языке и каждому вручал папку.

– Здесь некоторые материалы, которые, на мой взгляд, интересны, и я хотел бы просить вас познакомиться с ними, если, конечно, у дорогого господина редактора найдется время!

Тайские журналисты склоняли головы, благодарили, заверяя, что времени у них много, открывали папки и через две минуты, пренебрегая приличиями, поспешно покидали конференц-зал, не простившись с отцом Антонио так, как того требует ритуал официальной встречи с высокопоставленным иностранцем. Выйдя из зала, они бросались вниз по лестнице, трепетно прижимая к себе полученную папку. Резиденцию официального представителя Ватикана в то утро посетили репортеры всех без исключения газет оппозиции.

Когда конференц-зал окончательно опустел, отец Антонио прошел в кабинет, где не переставая звонил телефон. Особняк католической миссии был безлюден. Все служащие миссии в тот день получили выходной.

Отец Антонио снял трубку и услышал взволнованный голос одного из своих бывших пациентов, китайского коммерсанта, с которым его связывала многолетняя дружба.

– Что делает ваша охрана? – срывающимся голосом спросил собеседник, не поздоровавшись.

– Охрана, как всегда, охраняет мою драгоценную особу! – спокойно солгал отец Антонио. Двое тайцев, нанятых для охраны особняка, были отосланы еще с вечера с поручением в провинцию. Он ожидал их возвращения не раньше следующего дня.

– Вы должны покинуть Бангкок немедленно! Скрыться как можно скорее! Сейчас же, сию же минуту! Умоляю вас, мой человек приедет за вами через двадцать минут и спрячет в надежном месте!..

Отец Антонио уже слышал быстрые шаги в коридоре.

– Ваш сын тоже должен бежать! – продолжал громко шептать в трубку китайский друг графа. Вместо ответа он услышал оглушительный грохот. В телефонной трубке три выстрела из крупнокалиберного пистолета слились в один.

Граф Антонио Сантос Родригес умер мгновенно, не успев почувствовать боли. Первая разрывная пуля попала в лоб и разорвала его голову на куски. Две других попали в грудь и живот. Стрелял профессионал высшего класса, умевший убивать окончательно и с гарантией…

В материалах, опубликованных газетами Бангкока, были десятки имен и фотографий, маршруты и названия судов и кампаний, участвующих в контрабанде наркотиков, – огромное количество информации, которую полиция в любом случае была обязана проверить, а значит, в какой-то степени загородить путь реке героина, растекавшейся по всему миру.

Когда отец Антонио создавал свое бюро, он говорил каждому из пяти сотрудников, кандидатуры которых изучал месяцами: «Если отсюда, из Таиланда, в этом году поступит на одну тонну героина меньше, это спасет жизни десятков тысяч людей и счастье десятков тысяч семей». А скандал был таков, что речь шла не об одной тонне. Героиновая река была перегорожена сразу во многих местах и была вынуждена медленно обтекать препятствия, теряя свою смертоносную влагу.

За несколько дней до смерти отец Антонио вручил всем сотрудникам бюро крупные денежные суммы, новые документы и авиабилеты в разные концы земного шара. Двое европейцев, однако, остались в стране, несмотря на его горячие просьбы.

Смерть отца и все, что последовало за нею, перевернули всю жизнь Хуана. Он не только боготворил отца, но и почему-то был уверен в том, что отец вечен. Мысль о смерти отца никогда не появлялась в голове Хуана. Граф Антонио Сантос Родригес к своим шестидесяти годам был здоровее многих тридцатилетних. Он ежедневно занимался гимнастикой, много ходил пешком, очень мало ел и последние годы совсем не ел мяса, чувствуя к нему отвращение. Для Хуана отец был символом прочности и силы доброго начала в мире. Отец был убит тремя разрывными пулями, превратившими его сильное красивое тело в кровавую кашу…

Учитель пришел к молодому графу Хуану через два дня после похорон его отца, когда газеты назвали имена тех, кто стоял за смертью графа Антонио Сантоса Родригеса. Эти люди спокойно жили в своих дворцах, окруженные охраной, которой могли бы позавидовать иные главы государств. Особенно настойчиво называлось имя министра внутренних дел, по карьере которого опубликованные графом материалы нанесли сокрушительный и непоправимый удар. Министр был вынужден подать в отставку, ибо документы бесспорно изобличали его как ключевую фигуру в организации перевозок внутри страны, и теперь все усилия правящего кабинета были направлены на то, чтобы повесить на него всех собак и доказать, что именно этот мерзавец, и только он, виноват в постигшем правительство скандале.

Перед дворцом бывшего министра внутренних дел студенты католического колледжа выставили пикет с плакатами на нескольких языках: «Здесь живет убийца!» Поскольку большинство участников пикета были европейцы и американцы, власти их не трогали, а, напротив, приставили к ним охрану, чтобы защитить от возможных посягательств бывшего министра, имевшего длинные руки и ножи…

Учитель застал молодого графа Хуана Сантоса Родригеса дома рано утром, когда тот выполнял обычный «комплекс пробуждения». Учитель остановился в дверях, не видимый графу, и ждал, пока его «ученик-друг» закончит упражнения. Потом он вошел, поклонился графу, как кланяются равному, и положил на столик чековую книжку.

– Возьми эти деньги, мальчик! Их даю не только я, их дают многие, любившие твоего отца и любящие тебя. – Хуан начал возражать, но Учитель жестом прервал его: – Я знаю, что ты скажешь! Я знаю, что ты можешь заработать много и что твой отец не был человеком бедным. Но тебе нужно много денег! Возьми и не благодари! Это деньги друзей твоего отца, которые обязаны ему жизнью, а значит, всем!

Хуан взял книжку, церемонно поблагодарил Учителя, поцеловал его в обе щеки, но лицо графа словно застыло. Учитель с трудом удерживался от слез. Он никогда не видел Хуана таким.

Учитель сел на циновку и жестом пригласил графа сесть напротив.

– В скорби человек всегда один, – продолжил он, – но я спрашиваю тебя, как старший брат, который по возрасту мог бы быть твоим отцом или даже дедом. Чем Школа может помочь тебе сейчас? Я говорю о мести… Вы люди другого мира, мой мальчик. Вы верите в бога, который прощает все. Ты знаешь закон нашей и любой достойной школы. Месть нашего брата – это наша месть!

Человек, ничего не знающий о Школе, едва ли смог бы понять настоящий смысл этих слов. Графу Хуану предлагалась неограниченная помощь сотен людей, каждый из которых стоял на достаточно высокой ступени познания искусства кун-фу и мог быть полезен для совершения мести больше, чем несколько вооруженных до зубов солдат.

– Убив твоего отца, эти люди нанесли оскорбление всему доброму и разумному. Они оскорбили нашу веру, они нанесли оскорбление всем его друзьям, они попрали самое святое! Если убивать таких людей, как твой отец, то кто же в нашем мире заслуживает права на неприкосновенность! – Учитель был философом и иногда позволял себе порассуждать. Но сейчас он остановился, чувствуя, что Хуан понимает все намного лучше, объемнее, чем он сам. – Мы охраняем тех двоих, которые работали вместе с ним и остались. Но если они не уедут, их убьют! Мы охраняем тебя… – Учитель запнулся, чувствуя, что говорит то, что понятно графу без слов, а значит, не должно быть произнесено.

Хуан молча кивал головой в знак благодарности. Потом он встал, поцеловал руку Учителя и сказал:

– Кровь рождает только кровь… Так всегда говорил отец. Он не хотел бы, чтобы сейчас лилась кровь… Люди, убившие его, не добры, но они люди… Такие же, как я, как вы, как он. Я не вижу за собой права лишать их жизни. Они ничего не поймут, потому что мертвые ничего не понимают. Мертвый мертв… Я не хочу мести. Моя душа не просит мести, не требует крови. Я врач… Как мой папа… – Хуан впервые в жизни в разговоре с Учителем позволил себе назвать отца папой, и в этот миг случилось то, что потрясло душу его наставника. Хуан заплакал. Как ребенок, горестно всхлипывая, упав на колени и уткнувшись лицом в циновку, плакал двадцатидвухлетний граф Хуан Сантос Родригес, гордость и легенда Школы. Потом его лицо обезобразила гримаса ненависти, он поднялся на ноги и прошептал: – Я убью их! Я убью их всех…

Через два дня после визита Учителя газеты Бангкока напечатали разноречивые сообщения о происшествии необычайном, почти фантастическом. Заголовок одной из статей можно было бы перевести с тайского примерно так: «Молодой врач, сын убитого представителя Ватикана, мстит за своего отца и наводит порчу на господина министра внутренних дел». В статье рассказывалось следующее.

Молодой граф Хуан Сантос Родригес, сын убитого епископа, известный своими многолетними занятиями кун-фу, вошел в резиденцию министра внутренних дел средь бела дня и попросил принять его. Это произошло позавчера. Как и следовало ожидать, ему было отказано, а дом господина министра наполнился вооруженной охраной в ожидании нападения, так как известно, что у покойного епископа-врача много влиятельных друзей среди китайской общины. Но в ту же ночь молодой граф Хуан Сантос Родригес проник в дом министра, несмотря на многочисленную охрану, при этом не причинив вреда никому, кроме сторожа, охранявшего двери спальни. Вред, нанесенный сторожу, был незначителен: граф Хуан, как установила полиция, сначала ударил его в гортань, чтобы лишить возможности крикнуть, а затем сдавил артерию на шее, и страж уснул в кресле.

Что делал граф Хуан в комнате господина министра – пока остается загадкой. Неизвестно также, кто помог ему проникнуть в тщательно охраняемый дом и покинуть его незамеченным. Но результат его посещения оказался из ряда вон выходящим.

Господин министр изменился и стал неузнаваемым. Он не сошел с ума, хотя многие находят, что в его манере говорить и улыбаться появилось нечто ненормальное, а его недоброжелатели заявляют, что министр все же спятил со страху…

Как узнал граф впоследствии, через три месяца после встречи с ним главный убийца его отца побрил голову и ушел в монастырь, где вскоре умер. Монахи утверждали, что это был очень радостный и приятный собрат, что казалось совершенно необъяснимым, потому что бывший министр внутренних дел был известен как человек нрава необычайно жестокого, садист, замучивший и убивший своими руками несколько жен и любовниц.

О том, что ночью в доме побывал граф Хуан, а не кто-то другой, узнали со слов самого министра. Кроме того, сторож опознал графа на фотографии. Министра долго держали в больнице, так как его многочисленные друзья и партнеры доказывали, что графом был введен какой-то новый, неизвестный яд, который превратил потерпевшего в умалишенного. Но доказать, что бывший министр внутренних дел действительно стал психопатом, судебные эксперты так и не смогли, и по этой причине следствие против графа Хуана было прекращено.

Бывший министр стал другим человеком. Он стал равнодушен к еде, к женщинам, стал набожен и улыбчив. Правда, он довольно часто плакал, ничего не говоря о причине своих слез. Но во всем остальном это был разумный, волевой человек, в здравом уме и памяти, составивший сложное и точное завещание, в котором, не забывая детей, большую часть состояния пожертвовал храму…

Молодой граф Хуан Сантос Родригес бесследно исчез. Его искали и друзья, и враги, но недолго. Всем в Бангкоке было ясно, что скрываться в городе граф не стал бы. Он и в самом деле был уже далеко. Через двадцать часов после посещения убийцы своего отца Хуан вышел из самолета в международном аэропорту Сан-Франциско.

Единственным человеком, который знал об этом, был Учитель. Ему же граф передал письма для двух остававшихся в Бангкоке бывших сотрудников бюро. Граф именем отца заклинал их покинуть страну, доверившись его друзьям.

Хуан и Учитель прощались молча, глядя друг другу в глаза, братья, один из которых был на сорок пять лет старше другого. Им не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.

Когда огни самолета растаяли в черном небе, Учитель вдруг вспомнил свой давний разговор с отцом Хуана. Обычно скупой на похвалы, Учитель, находясь под впечатлением триумфальной защиты диплома, сказал тогда за праздничным столом по-китайски, обращаясь к графу Антонио Сантосу Родригесу:

– Дорогой господин! На вашем сыне, лежит печать духа высокого и благородного. Ему чуть больше двадцати, а я вижу, что он умнее меня, старика! Это печать доброго света!

Граф Антонио Сантос Родригес растерянно кивнул в ответ. Он привык к похвалам, сыпавшимся на него по поводу успехов сына, но ни одна из них не была так неожиданна и приятна.

В Сан-Франциско граф поступил на первый курс медицинского колледжа, ничем не выдавая своего многолетнего врачебного опыта. Он начал изучать хирургию и занимался этим в течение шести лет. Его удивительные успехи были заметны и ощутимы с первых же дней его пребывания в Сан-Франциско. Через два месяца после приезда Хуан свободно говорил по-английски, а через год никто не узнавал в нем иностранца.

Многие общемедицинские дисциплины и вопросы практической терапии были знакомы графу не хуже, чем тем, кто учил его. Но он ни разу не поставил своих учителей в неловкое положение.

Гениальные задатки графа были настолько очевидны, что он начал оперировать, будучи студентом третьего курса. Когда он заканчивал колледж, несколько клиник Лос-Анджелеса и Сан-Франциско осаждали его самыми заманчивыми предложениями, несмотря на то что он был иностранцем, а к иностранцам янки испытывают неистребимое недоверие. Причиной этому были не только выдающиеся способности графа как хирурга, но и его умение искусно использовать травы, которые он выписывал и получал из разных стран. Лечение травами, иглоукалывание, массаж и многие другие методы лечения восточной медицины с успехом применял отец графа, который считал их использование обычным и во многих случаях единственно приемлемым лечением.

Граф Хуан Сантос Родригес никогда не разделял стремления многих американских коллег поскорее уложить пациента на стол и отрезать ему что-нибудь. «Восточная медицина, за редкими исключениями, не знает операций, – объяснял он обычно свои взгляды коллегам, – и тем не менее добивается излечения таких болезней, перед которыми европейские врачи бессильны».

Широкую известность принесли графу лекции по самым разным аспектам восточной медицины, которые собирали огромные аудитории ученых мужей, студентов, практикующих врачей и просто любопытных. На законные вопросы, откуда он все это знает, граф отвечал, что ему выпала в жизни большая удача несколько лет жить и учиться на Тайване, где он начал увлекаться восточной медициной и продолжал ее изучение уже в Сан-Франциско.

Граф Хуан Сантос Родригес не любил обманывать. Но говорить неправду, а также повторно сесть за учебную скамью заставила его идея, которой он отдавал все, что мог, и осуществление которой было по плечу лишь гению. Граф мечтал создать искусство медицины, которое вобрало бы в себя лучшие достижения европейского и восточного опыта врачевания. С этой целью он стал хирургом, хотя в юности вслед за отцом повторял, что резать человека ножом, чтобы вылечить его, – это абсурд.

У окружающих людей граф всегда и везде вызывал чувство неудержимой и необъяснимой симпатии. Он притягивал к себе как мощный магнит. Но все его многочисленные друзья знали о прошлом графа удивительно мало. Он скрывал свое прошлое, и ему удавалось это, как удавалось все, за что он брался. Большинство друзей и знакомых Хуана обращались к нему просто по имени и, вероятно, не смогли бы ответить на вопрос, какова его фамилия. Коллеги графа в Сан-Франциско ничего не знали о его отце, не читали его книг, потому что в США давно покончено с тропическими эпидемиями, и граф часто благодарил судьбу за то, что это именно так. Придуманная им легенда о жизни в Тайбее помогла объяснить и занятия кун-фу, которые он, естественно, никогда не оставлял.

Это было время, когда на весь горизонт кинонебосклона светила звезда Брюса Ли и кун-фу было в моде. В Сан-Франциско существовало несколько школ, в которых граф никогда не был, так как не хотел себя расстраивать. Он знал, что в этих школах преподается набор приемов, которые почему-то приписывают кун-фу и с помощью которых ученики этих школ должны получить возможность изувечить или даже убить своего противника. Граф иногда недоумевал по этому поводу. По его мнению, едва ли стоило потеть в зале только для того, чтобы потом кого-то убить. Гораздо проще купить за 15 долларов пистолет, научиться стрелять и попадать из него.

Будучи человеком, который никогда не отказывает в просьбе, Хуан несколько раз начинал учить кун-фу своих американских друзей, но из этого ничего не получалось. Слишком аскетическим и жестким казался молодым американцам режим занятий, слишком тяжелыми упражнения и тренировки. Зато у молодых янки граф перенял пристрастие к бегу и с удовольствием пробегал вместе с ними по двадцать – тридцать миль в неделю.

Дважды граф летал в Бангкок. Он приходил на могилу отца, за которой заботливо ухаживали совсем незнакомые ему люди, и часами сидел на мраморной скамье. В Бангкоке граф узнал, что оставшиеся в стране сотрудники бюро не вняли ни его просьбам, ни уговорам Учителя и были убиты. Но были убиты не только они. Многие из причастных к смерти отца, в том числе и непосредственный исполнитель, погибли насильственной смертью. Месть была делом рук друзей отца…

Встречи с Учителем граф запомнил в самых незначительных подробностях. В день их последней встречи Учителю исполнилось семьдесят пять лет. Если бы не белоснежные с голубизной волосы, никто не дал бы ему больше сорока. Учителя окружали десятки «лучших учеников» – улыбчивых молодых людей, способных, в буквальном смысле слова, оторвать нечеловечески сильными руками голову кому угодно, но никогда не сделавших бы этого иначе, как защищаясь или защищая других. Для этих молодых людей граф был высочайшим авторитетом, и встреча с ними в стенах Школы осталась в его памяти как одно из самых красивых событий жизни.

На прощание Учитель сделал графу подарок. Это была копия Книги – святыни Школы, написанной по-китайски старинными иероглифами. Возраст Книги не знал никто, но было понятно, что она – старый список, а возраст и происхождение оригинала установить невозможно. В Книге были изложены в удивительно точной и лаконичной форме комплексы упражнений, движений, ударов и множество мудрых советов человеку, посвятившему себя искусству кун-фу, а особая часть включала в себя секреты Школы.

Свободный доступ к Книге имели только «ученики-наставники», вторая сверху ступень в стройной иерархии Школы. Многие страницы Книги граф знал наизусть. Он ничего не заучивал специально. В процессе подготовки своей первой научной работы Хуан провел недели и месяцы наедине с Книгой.

Учитель был спокоен за секреты Школы, которые считались секретами, скорее, в силу традиции, чем на самом деле были таковыми. Очень похожие книги издавались большими тиражами в Гонконге и в Тайбее. Разница между ними и Книгой Школы была такой незначительной, что заметить и выявить ее мог только сам Учитель. Да и сами секреты были такого свойства, что владение ими не давало человеку решительно ничего, если он не был мастером кун-фу. Секреты хранили и оберегали в те далекие времена, когда процветали соперничество и борьба школ.

И все же граф был по-настоящему тронут, получив из рук Учителя факсимильную копию древней Книги. Она была и оставалась святыней Школы, и подобный подарок выходил за рамки дозволенного традицией. Граф никогда не осмелился бы просить о таком подарке…

Граф Хуан Сантос Родригес исчез из Сан-Франциско внезапно и бесследно. Он просто не вернулся из последней поездки в Бангкок. За каких-нибудь двенадцать часов самолет доставил его из Бангкока в Ринкон Иносенте, где находился второй по значению международный аэропорт Эль-Параисо.

Никто из американских друзей Хуана не знал, что примерно за месяц до поездки в Таиланд он связался с Эль-Параисо и через несколько дней получил по почте пакет с подробной информацией о том, что предлагало правительство Эль-Параисо молодому врачу, гражданину Испании, выразившему желание сотрудничать с министерством здравоохранения Эль-Параисо.

Брошюра с информацией о предстоящей работе была лишь малой частью содержимого пакета. Основным же содержанием официального послания были проспекты туристических фирм, убеждавших, что в Эль-Параисо сосредоточены самые прелестные в мире девушки, нетерпеливо ожидающие прибытия графа. Цветные фотографии счастливых обитательниц Эль-Параисо, очевидно считавших, что пустынные родные пляжи позволяют безбоязненно располагаться на песке, не стесняя тела бикини, и принимать при этом пикантные, однако исполненные достоинства позы, были самым серьезным аргументом в пользу ни с чем не сравнимого отдыха в Эль-Параисо. Шоколадные тела тропических красавиц приятно поблескивали на фоне белого песка, и, как часто говорил потом граф, отказаться от такого приглашения было бы глупо.

Только устроившись и обжившись в Ринкон Иносенте, Хуан начал писать в Калифорнию, и на него посыпались стопки писем с предложениями, просьбами, требованиями вернуться. Но граф остался. Он радушно принимал в своем просторном доме прилетавших погостить американских друзей, неопределенно улыбался в ответ на их уговоры, обещал скоро приехать, но не приезжал, и вскоре женился неожиданно для окружающих и для самого себя…

В один из воскресных вечеров, когда граф ужинал в единственном в Ринкон Иносенте китайском ресторане «Лай-лай», в перерывах между едой поддерживая учтивый разговор с метрдотелем и прислугой по-китайски, за соседним столиком появилась Анита, его будущая жена, в обществе черноволосого мускулистого мужчины высокого роста из породы тех, кого называют жгучими красавцами. Ресторан был заполнен туристами, и граф поначалу не обратил на своих соседей никакого внимания. Между тем Анита, о существовании которой он еще не знал, с нескрываемым интересом прислушивалась к беседе, которую вел граф на своем втором родном языке, и рассматривала восхищенные лица графа и его собеседников, выполнявших во время разговора обычный ритуал доброжелательной беседы, то есть улыбавшихся так, что Аните казалось, будто все они выиграли по миллиону в почтовую лотерею.

Впервые граф бросил взгляд на Аниту, когда в ресторане «Лай-лай» уже бушевал скандал. Жгучий спутник ударил Аниту по щеке ладонью, и она звонко закричала от боли и унижения. Причиной скандала был ни о чем не подозревавший граф, которого Анита, по мнению ее темпераментного спутника, рассматривала излишне жадно и увлеченно.

Второго удара не последовало, несмотря на то что Анита, отвечая на грубость своего друга, изо всей силы ткнула его вилкой в плечо. Граф крепко держал красавца за руку. Свободной рукой он сдерживал Аниту, порывавшуюся еще раз наколоть обидчика на вилку. Разъяренный брюнет вскочил на ноги, осыпая графа ругательствами, услышав которые граф понял, что он мексиканец и пьян до безобразия.

Обслуживающий персонал ресторана «Лай-лай» бросился оттаскивать жгучего мексиканца от графа, которого в другую сторону тащила за руку Анита, громко плача и приговаривая, что «этот кретин сейчас убьет ни в чем не виноватого сеньора». Но страстный брюнет расшвырял китайских официантов с удивительным для пьяного проворством и успел ударить графа по лицу. Анита, продолжавшая тянуть графа за руку, помешала ему защититься от увесистых кулаков ее друга.

Граф освободился от Аниты и стал легко увертываться от ударов, потирая ладонью ушибленный подбородок и одновременно уговаривая разбушевавшегося брюнета сесть в кресло и успокоиться, что, увы, злило мексиканца еще больше. Анита бросилась между ними, и ей достался удар на этот раз уже кулаком, который она встретила звонкими проклятиями и клятвами немедленно убить «пьяного скота». Анита не бросала слов на ветер. Она завладела острым ножом для рыбы, и только общими усилиями гостей ресторана «Лай-лай» ее удалось оттащить в сторону.

Тогда граф перестал уговаривать мексиканца, приблизился к нему, и брюнет с новой силой стал месить кулаками воздух в тех местах, где предполагал попасть в лицо графа, а тот продолжал непринужденно уходить от ударов мексиканца, постепенно выманивая его в сторону двери. Этот странный поединок все больше и больше напоминал корриду.

Затем граф неуловимым движением поймал руку брюнета и мягко завернул кисть куда-то вбок, отчего тот словно переломился пополам, присел и закричал от боли. В таком присаженном виде, заставляя мексиканца ползти на корточках в сторону двери и после каждой попытки вырваться реветь от боли, граф вывел его на аккуратный, освещенный разноцветными фонариками газон, посадил на траву и отпустил.

Вслед за ними из ресторана высыпала толпа, сквозь которую протиснулся старый негр в полицейской форме и, обняв мексиканца за влажные от пота плечи, начал убеждать:

– Ну-ну, чико, посиди спокойно! Здесь мягко! Подумаешь, девчонку не поделили! Найдешь еще, карахо! Посмотри, сколько их здесь! – Полицейский еще не знал графа в лицо и решил, что это обычная стычка из-за женщины.

Но упоминание о «девчонке» подействовало на брюнета как красная тряпка на быка. Он вскочил, закатил полицейскому затрещину и бросился на графа.

И тут началось необъяснимое. Граф остался стоять на месте, а брюнет шлепнулся на траву. Потом повторилось то же самое. Граф стоял на месте и приятно улыбался, брюнет подбегал к нему, замахивался кулаком и падал довольно далеко от графа, причем постороннему зрителю было совершенно непонятно, почему мексиканец падает. Бывший свидетелем этого странного поединка Роберто Кастельянос любил рассказывать, что это было похоже на сказку или сон.

Граф использовал движение, позаимствованное им из таиландского бокса и отработанное до уровня рефлекса. Человек, который хочет ударить, должен опереться на ногу, обязательно на одну. В этот момент по опорной ноге наносится резкий удар ступней, лишающий противника, уже наносящего удар, точки опоры, в результате чего вся сила его удара «уходит в полет». Чем сильнее удар нападающего, тем продолжительнее полет.

Несколько раз в жизни графу приходилось принимать участие в драке, и он всегда пользовался этим приемом, изматывая противника. Все случаи подобных поединков происходили в Сан-Франциско – граф несколько раз вмешивался в уличные инциденты, причем всегда обижали не его, а каких-то незнакомых ему людей. Впрочем, его самого дважды грабили наркоманы, оба раза угрожая ножом, но граф не оказывал грабителям никакого сопротивления. В полицию он тоже не заявлял. Наркоманы всегда вызывали у графа острую жалость…

Мексиканец обессилел. Он лежал на траве и уже не ругался, не кричал, а только смотрел на графа недоумевающим мутным взглядом больших красивых черных глаз. Потом он встал, пошатываясь, подошел к Аните, сказал ей, что сейчас они уходят и что она должна расплатиться с официантом. В ответ на это Анита рассмеялась в лицо жгучему другу и сказала, что она остается. Потом подбежала к графу и начала охать, увидев синяк на его подбородке, хотя у нее самой на щеке краснел отпечаток пятерни брюнета.

Граф попросил официанта завернуть в салфетку кусок льда для сеньориты и отправился в зал заканчивать ужин. Жгучий брюнет обиженно посмотрел им вслед и медленно пошел прочь.

В зале десятки людей улыбались графу, китайские официанты таяли от счастья и восхищения, восклицая на ломаном английском: «Кун-фу – чайниз боксинг!»1 Так гордые китайцы старались донести до сознания посетителей ресторана «Лай-лай», что именно мудрое и вечное, как мир, искусство кун-фу стало причиной победы графа. Непосредственные американцы хватали графа за руки, хлопали по плечам и возбужденно галдели.

Спокойным оставался только сам виновник торжества. Он рассмеялся, лишь когда старый полицейский, перекрикивая всех, стал доказывать:

– Этот маленький сеньор, чикос, стоит десяти больших! Вы видели, как он швырял этого болвана! Сеньор даже пальцем не пошевелил, чикос! А этот козел весь газон носом распахал! – И старый негр в полицейской форме складывал из пальцев что-то похожее на козью морду с рогами и радостно показывал залу. Этот жест в сочетании со словами «козел» на языке Эль-Параисо означал «рогоносец».

Из ресторана граф и Анита вышли уже друзьями. Граф обладал способностью располагать к себе людей с самой первой произнесенной им фразы. Он привез Аниту к себе домой, так как она жила со знойным мексиканцем в одном номере. Спокойно и просто граф предложил Аните переночевать в своем доме, постелил ей постель, отвел в ванную, а сам спустился вниз и лег спать на жесткой кушетке.

Но Анита решила судьбу этой ночи по-своему. Граф уже начал засыпать, когда сверху донеслись звонкие рыдания. Он поднялся наверх успокоить Аниту и продолжал делать это до самого утра…

Утром граф оставил Аниту спящей и отправился в клинику, а вернувшись в полдень, нашел ее в бикини и в фартуке, заканчивающей готовить прекрасный мексиканский обед. Это, как иногда говорил потом граф, и решило его судьбу. Анита в фартуке и бикини была неотразима, обед был удивительно вкусным или казался таковым. После обеда, как бы на десерт, он узнал, что Анита уже утрясла все проблемы с темпераментным мексиканцем по телефону и что ее вещи вот-вот доставят из гостиницы. Расстроенный бывший друг вылетает первым же рейсом в Мехико и ужасно жалеет по телефону, что у него под рукой нет любимого револьвера, иначе перед отъездом он сделал бы из Аниты мелкое решето.

– Нам очень повезло, что здесь нельзя купить пистолет! – сказала Анита тогда за первым семейным обедом. – Он добрый малый, но опасен, когда разозлится. Настоящий петух! Что бы ты сделал, если бы он сейчас вошел в дом с пистолетом?

– Пригласил бы пообедать с нами, – подумав, ответил граф.

Анита рассмеялась и, усевшись графу на колени, начала целовать его так вкусно, что обед пришлось отложить…

Они были необычной парой. Высокая, длинноногая и большеглазая Анита была бесспорной красавицей, чего нельзя было сказать о графе. Но странным казалось даже не это. Анита обладала сумбурным, взбалмошным характером, что никак не сочеталось со строгим и почти аскетическим обликом графа.

Они обвенчались через два месяца после рождения графини Люсии Сантос Родригес, в древнем католическом соборе Ринкон Иносенте, построенном чуть ли не до Колумба. Анита забеременела сразу, как только, по совету графа, перестала глотать противозачаточные таблетки. Первую половину беременности Анита провела в Мехико у родителей. Потом она прилетела в Ринкон Иносенте, и граф сам принимал роды, подбадривая и поддерживая Аниту, звонко кричавшую, что она сейчас умрет, до того самого момента, пока Люси не появилась на свет и не начала сердито пищать.

Рождение графини перевернуло весь мир Аниты. Первый год она не отходила от Люси ни на шаг, не доверяла ее никаким нянькам, находясь в состоянии постоянного, не прекращающегося восторга. Анита не выпускала девочку из рук, целовала ее десятки раз в день и иногда, втайне ото всех, облизывала ее языком так, как поступают со своими детенышами все мамы всех зверей. Прикасаясь языком к бархатистой коже Люси, Анита изнемогала от счастья, а графиня звонко хохотала. Графине было щекотно…

Восторг графа перед существованием собственного ребенка выражался в формах более сдержанных. Аните не приходилось думать ни о чем, кроме Люси, потому что все бесчисленные трудности и проблемы, неизбежно возникающие в жизни взрослых с появлением ребенка, граф решал сам, незаметно и просто. Настоящие проблемы начались, как только Анита перестала кормить Люси грудью и обрела относительную свободу.

Граф Хуан Сантос Родригес на глазах у пораженных и недоумевающих жителей Ринкон Иносенте стал превращаться в рогоносца! Над рогоносцами счастливые и беззаботные жители Эль-Параисо привыкли смеяться, но на этот раз никто из числа друзей и знакомых графа не смеялся над ним. Напротив, многие, и в их числе майор Кастельянос, переживали по этому поводу значительно больше, чем сам обманутый муж, продолжавший жить так, словно он совсем не замечает этого громоздкого и непристойного украшения.

Кто только не становился вдруг возлюбленным Аниты! Сначала это были чернокожие аборигены Эль-Параисо, пленявшие Аниту сочетанием беззаботного, веселого, детского характера с горячим африканским темпераментом. Потом она вернулась к своим старым вкусам и начала влюбляться в мужчин испанской расы.

«Она словно сорвалась с цепи!» – восклицал про себя майор Кастельянос, не подозревая, насколько он близок к истине.

Анита привыкла менять мужчин часто. Страстная привязанность к графу, беременность, появление Люси – вся эта цепь событий привела к тому, что Анита в течение двух лет вела ей не свойственный, необычно целомудренный образ жизни. Когда же «цепь» ослабла, она ничего не могла с собой сделать и, раздирая душу угрызениями совести и вполне искренне считая себя последней шлюхой, влюблялась в новых и новых мужчин.

Однако терпение графа не знало границ. Его отношение к Аните ни в чем не изменилось. Он оставался любящим, заботливым и верным мужем. В перерывах между увлечениями Анита буквально не выпускала графа из спальни. Обливаясь слезами раскаяния и восхищения, она твердила, что нет и не может быть мужчины лучше, чем он.

А потом опять влюблялась, и независимо от того, как долго длилось ее увлечение, оно кончалось разочарованием и бурными длинными исповедями, которые граф терпеливо выслушивал.

Исповеди Аниты граф не любил. Это были именно те моменты, когда Анита по-настоящему испытывала терпение графа, посвящая в подробности своей новой любви. Но он научился управлять состоянием Аниты, даже в такие критические для нее минуты.

Анита всегда начинала исповедь с попытки поссориться с графом по любому пустяковому поводу. После такой странной ссоры, во время которой она осыпала графа незаслуженными упреками, а он молчал и слушал, Анитой овладевало раскаяние. Она вскрикивала: «Я – шлюха!» – и начинала целовать руки графа. Первое время он терялся перед проявлением темперамента своей жены, но скоро нашел разумный и даже забавный выход.

Главное оружие против любой патетики – это смех. Когда Анита бросалась на пол в очередном приступе раскаяния, граф начинал увертываться от попыток жены распластаться у его ног. При этом он залезал на диван, на стол, иногда даже на шкафы – и все это было так смешно, что плач Аниты часто переходил в хохот. Любыми средствами граф непременно заставлял Аниту двигаться, и вместе с движением находили выход и разрядку ее отчаяние и тоска.

Иногда он подхватывал рыдающую Аниту на руки, тормошил ее, подбрасывал высоко вверх, как ребенка, щекотал, пока вместе со смехом Аниты в дом не возвращались мир и покой.

Привыкнув к амплуа обманутого мужа, граф начал догадываться, что Аните хотелось, чтобы ее ревновали. И чем больше Анита убеждалась, что ее приключения действительно не волнуют его, тем острее становилась ее глубоко спрятанная, жгучая и невысказанная обида.

Впоследствии граф горько жалел о том, что ни разу не попробовал объяснить Аните, что не умеет ревновать. Он никак не мог выбрать время для такого объяснения. В приливе раскаяния Аните было так плохо, она так страдала, что граф стремился как можно скорее вывести ее из этого состояния. Зато когда они мирились, точнее Анита мирилась со своей очередной изменой, ей было так хорошо, что граф ни за что на свете не стал бы возвращаться к больной теме и рассуждать, почему его так мало волнуют увлечения Аниты. Между тем Анита была умна, и, без сомнения, граф мог, по крайней мере, попробовать успокоить ее оскорбленное самолюбие.

Конфликт Аниты с графом достиг критической точки с появлением в Ринкон Иносенте Луиса. Уже через неделю новый сосед стал другом графа, любимцем графини и потребителем мясных пирожков бабушки Марии. Тогда и сложилась странная и, с точки зрения графа, отчасти забавная ситуация, которую Анита и Луис переживали как катастрофу, а граф мастерски не замечал, проявив при этом актерские задатки, ибо обмануть проницательного Луиса было нелегко.

Это был необычный любовный квадрат, одним из углов которого стала графиня. Луис влюбился в Люси с первого взгляда и проводил все свое свободное время в ее обществе, очаровав начинавшую уже неплохо говорить графиню тем, что называл себя не иначе как Котенком, и очень добросовестно играл свою нелегкую роль. Он часами бегал от Люси на четвереньках и мяукал приятным мелодичным тенором.

Тем временем Анита переживала свое очередное увлечение. Когда экспресс-роман Аниты, как обычно, завершился раскаянием и миром с графом, Луис, поначалу недоумевавший по поводу странных отношений между супругами, стал восторженным свидетелем настоящей семейной идиллии.

Анита не отпускала от себя графа ни на шаг, смотрела на него влюбленными глазами, готовила фантастические обеды, играла в прятки с графиней, и все шло как нельзя лучше, пока Луис вдруг не стал чувствовать на себе горячие, зовущие взгляды Аниты. Развязка наступила быстро, так как Анита не любила и не умела ждать…

Через неделю Анита улетела в Мехико. Ее отъезд был неожиданностью как для графа, так и для Луиса, который уже почти договорился о переводе в столичный университет. Он не мог оставаться в Ринкон Иносенте, потому что Анита приходила каждый раз, когда граф был в клинике, а Луис дома. Она заражала его своей страстью. Долгие сладкие часы любви, проведенные с Анитой, переходили в многочасовые угрызения совести. И Луис решил уехать.

С отъездом Аниты перевод в столицу потерял смысл, и Луис остался. На отношениях с графом этот эпизод никак не сказался. Граф ничем не дал понять, что он догадывается, что случилось, когда по просьбе Аниты он ушел с пляжа готовить «дайкири», который ему пришлось пить одному, так как Луис не пришел, а у вернувшейся с пляжа Аниты вдруг разболелась голова.

Трудно сказать, как граф переживал разлуку с Анитой. Внешне он не проявлял никаких признаков того, что скучает по своей жене. Но в течение почти двух лет разлуки у него не появилось ни одной женщины, и это можно было истолковать как признак глубокой привязанности. Анита притягивала графа как женщина настолько сильно, что заменить ее не сумела ни одна из десятков тысяч красивых девушек, которые заполняют улицы и пляжи Ринкон Иносенте почти круглый год.

Первые месяцы после отъезда Анита писала длинные страстные письма и уверяла, что вот-вот приедет, что вот-вот вернется насовсем. Потом она замолчала на несколько месяцев, и только из письма родителей Аниты граф узнал, что она находится в депрессивном состоянии под наблюдением психиатров, но при этом умоляет ничего не сообщать в Ринкон Иносенте. Потом Анита снова начала писать, и граф узнал, что ее последнее увлечение было необычно серьезным и продолжалось почти три месяца. В веселом тоне Анита писала, что ее нового друга подвела собственная настойчивость. Он непременно желал жениться на ней и все время раздражал ее, уговаривая развестись с графом. Кончилось это скандальной отставкой, которая обрушилась на воспаленную голову жениха как гром среди ясного неба.

Тон писем и телефонных монологов Аниты изменился. И хотя она по-прежнему плакала в трубку и взрывалась приступами отчаянного раскаяния, в ее голосе, интонациях появилось что-то более устойчивое и надежное. Анита взрослела.

Несмотря на нажим со стороны родителей, тоскующих по внучке, Анита не пыталась забрать Люси в Мехико, будучи полностью согласна с мнением графа, что девочке будет лучше и надежнее вместе с отцом, в Ринкон Иносенте. Анита помнила наизусть письмо, полученное от мужа через два месяца после ее бегства. В ответ на ее бесконечные обещания вернуться не позднее чем через два-три дня, граф в мягкой форме просил ее хорошо взвесить свое решение, чтобы не заставлять Люси страдать, если Аните вновь захочется уехать…

Закончив операцию, граф позволил себе вернуться к мыслям о предстоящем приезде Аниты и опять потерял покой, а вместе с покоем, как говорят китайцы, «потерял лицо». В том, что решение Аниты вернуться в Ринкон Иносенте на этот раз будет выполнено, он почему-то был уверен, и приезд Аниты волновал его больше, чем вся история с гангстерами и отравлением Луиса. Граф стыдил себя за это. Луису и его делам следовало отдать сейчас все время и внимание, потому что именно он, а не Анита, находился в ситуации опасной.

Но граф не мог избавиться от образа просыпающейся Аниты, ее прекрасного тела и припухшего после сна лица…

Двигатель «сакапунты» жужжал, как встревоженная пчела. Луис выжимал из него все, на что был способен этот крохотный сверхэкономичный мотор, требовавший в семь раз меньше бензина, чем «мерседес» майора Кастельяноса. Луис торопился. Но его путь лежал отнюдь не в Университетский центр, как непринужденно уверял он графа, а в другом направлении.

Месторасположение дома Панчо, обладателя свиного стада, который с первого слова окрестил Луиса дармоедом, отложилось в его памяти совершенно точно. Через четверть часа Луис тормозил перед плакатом с очкастым медведем, зачем-то решившим советовать водителям Эль-Параисо соблюдать правила. Луис помедлил, размышляя, заезжать во двор или оставить машину на шоссе, а затем решительно придавил педаль, и «сакапунта», печально завывая, поползла на пригорок, где из зарослей бананов и мандариновых деревьев высовывалась грязно-серая стена дома.

Как и в тот самый тяжелый и больной в жизни Луиса день, двор кишел живностью, среди которой преобладали свиньи. Луис поискал глазами место в тени для машины, не найдя ничего более подходящего, въехал в куцую тень одинокого мандарина и вылез, морщась от вони.

– Как здесь живут люди… – проворчал он. Коренной горожанин, Луис не догадывался, что к запаху скота крестьяне привыкают с детства и не замечают его.

Тонкая дощатая дверь дома была открыта настежь. Счастливые и добродушные крестьяне Эль-Параисо не знают, что такое дверной замок. Луис вошел в дом без стука, следуя обычаям страны, где стучать в дверь не принято и любой прохожий заходит в чужой дом так же свободно, как в собственный.

Из темного коридора Луис попал в большую комнату, где он проснулся три дня назад. Комната была пуста, и Луис с любопытством посмотрел на широкую деревянную кровать с распятием над изголовьем. В целомудренно простой обстановке комнаты он не нашел никаких перемен. Женский манекен в рваном розовом чулке стоял в том же углу, в той же позе и с тем же окурком во рту.

Из большой комнаты выводила еще одна дверь. Луис открыл ее и попал в узкий, совершенно темный коридор. Дом Панчо, похожий со стороны шоссе на каменный сарай, оказался больше, чем предполагал Луис. Он был расположен так, что основную его часть скрывали от постороннего глаза заросли бананов и свиные загоны из ржавой колючей проволоки.

Луис медленно крался по темному коридору, пока странный звук не заставил его остановиться и замереть на месте. Сначала ему показалось, что это слуховой обман, что он принял какой-то посторонний звук за шум льющейся воды. Водопровод и этот большой грязный сарай казались вещами несовместимыми. Но, приближаясь к источнику шума, Луис убедился в своей догадке. Ошибиться было невозможно. Это был звук льющейся воды.

Луисом овладел азарт. Он представил себе, что поблизости сейчас мирно моется ни о чем не догадывающийся лысый тип, которого Луис почему-то сразу определил как главного виновника своих бед. Он представил себе, как войдет и начнет учтиво расспрашивать этого угрюмого лысана…

О чем именно нужно спросить лысана, Луис так и не успел решить. Рядом с ним, там, где он предполагал стену, открылась дверь, и Луис отпрянул в темноту. В коридор вышла девочка, закутавшаяся в полотенце, открыла дверь, за которой оказалась залитая солнцем комната, и, остановившись перед старым треснувшим зеркалом, начала вытирать волосы.

Луис подобрался к открытой двери и с изумлением узнал в голой девчонке большеглазую Ивис. Девушка вертелась перед зеркалом, вытирая свое небольшое смуглое тело. При свете Луису показалось странным, как он мог принять Ивис за ребенка. Это была юная, но вполне созревшая девушка, с упругими и изящными формами, крепкой грудью и широкими бедрами, которыми всегда славились и гордились женщины Эль-Параисо.

Ивис набросила халат и вышла из комнаты. Она прошла в сантиметрах от прижавшегося к стене Луиса, который мягко, как кот, двинулся вслед за ней. Шаг за шагом он крался по коридору, пока девушка, почувствовав за собой шаги, не замерла на месте и не попробовала обернуться. Попытка не удалась, так как Луис закрыл ей глаза ладонями и крепко держал ее мокрую голову в своих руках. Он был на голову выше.

– Мигель, мне некогда! – воскликнула Ивис, пытаясь оторвать руки Луиса. – Мы с Панчо сейчас едем в город, отстань от меня! – Девушка начала раздражаться и попыталась вырваться. – Кто это? – Ивис вдруг вскрикнула и рванулась в сторону с такой силой, что Луис не смог бы удержать ее, не сделав ей больно.

Освободившись, она распахнула дверь, и в коридоре стало светло.

– Доброе утро! – учтиво поздоровался Луис. – А как ты догадалась, что меня зовут Мигель? – Глаза Луиса смеялись. – Я заехал проведать тебя и моего друга дедушку Панчо.

– Доброе утро… – Девушка казалась растерянной. – Ты меня напугал! Я не ожидала встретить тебя здесь… Никакой ты не Мигель! Мигель – это мой двоюродный брат, живет по соседству! – Говоря это, Ивис улыбнулась так, как улыбаются женщины, когда говорят неправду и хотят, чтобы им поверили.

Луису стало приятно, что девушка так решительно отказывается признавать неведомого Мигеля своим novio1. Если девушка Эль-Параисо называет мужчину двоюродным братом, это значит, что она относится к нему крайне несерьезно и положение такого «кузена» ненадежно.

– Я тоже хочу быть Мигелем, если этого достаточно, чтобы стать твоим двоюродным братом! Ты мне нравишься! – Луис говорил просто и искренне. Так мог бы признаться в симпатии ребенок. В его словах не было ничего вульгарного, тягучего, что неминуемо появилось бы, если бы эту фразу произнес заурядный донжуан, которыми полны улицы и площади Ринкон Иносенте.

– Тебя зовут Луис. Я слышала, этот большой и головастый называл тебя так, когда вы тут веселились! – Ивис рассмеялась, и Луису захотелось поцеловать ее. Даже самые некрасивые из девушек Эль-Параисо, улыбаясь, необъяснимо преображались и хорошели, становясь похожими на прелестных детей. Смеющаяся Ивис показалась Луису красавицей.

– Иди сюда! – Ивис пригласила Луиса войти в комнату. – Садись! Хочешь торонхинового сока? Нет? Откуда ты? Ты говоришь так красиво, как будто вылез из телевизора! – Луис говорил на прекрасном кастильском диалекте, который не похож на язык Эль-Параисо так же сильно, как благородная призовая лошадь не похожа на деревенского осла.

– Я выплыл из моря на своей «сакапунте»! – Луис ответил первой пришедшей на ум шутливой фразой. Сияющие огромные черные глаза Ивис поразили его. – Если хочешь, я могу и тебя научить говорить так же. Это просто! Ну-ка, покажи свой язык! – Голос Луиса прерывался. Ивис со смехом высунула язык. Луис внимательно осмотрел его и заключил: – Все в порядке. Теперь закрой глаза!

Девушка послушно прикрыла пушистыми ресницами глаза, и Луис, не медля ни секунды, принялся целовать ее. Губы Ивис не сопротивлялись, и вскоре Луис с изумлением и сладким восторгом почувствовал, как руки Ивис обнимают его шею…

– Я в тебя влюбилась! – примерно так можно было перевести первую фразу, которую произнесла Ивис на диалекте Эль-Параисо после того, как ее дыхание выровнялось. – Ты красивый и ласковый! – шептала Ивис, и ее мягкие детские пальцы скользили по телу Луиса.

– У-у-у, дармоеды! Опять приперлись, карахо! – Из-за жалюзи окна донесся голос Панчо.

Ивис быстро надела халат, глазами указала Луису на разбросанную по полу одежду и вышла навстречу Панчо.

– Достань из моей машины бутылку! – крикнул ей вслед Луис, начиная одеваться. Голос Панчо был уже совсем близко. Слово «дармоед» было стержнем, вокруг которого старик накручивал целую вязанку замысловатых, иногда неизвестных Луису ругательств.

– Эти сукины дети решили, что у меня здесь гостиница и сюда можно ездить, когда им в голову взбредет! Это мой дом, дармоед ты вонючий! – Так Панчо приветствовал Луиса, остановившись в дверях и бурно жестикулируя похожими на коряги ладонями.

Ивис выглянула из-за его спины, показывая бутылку прекрасного «золотого» рома. Лицо Панчо смягчилось, часть глубоких морщин на лбу разгладилась. Он выхватил золотистую бутылку из рук Ивис, профессиональным движением бармена свинтил пробку и сделал несколько больших глотков из горлышка.

– А ты разбираешься в роме! – обратился он к Луису. – Этот лысый козел наливает мне всякое дерьмо и думает, что это ром! – Старик обличающе распростер коряжистую руку в сторону сваленных в углу бутылок из-под самого дешевого в Эль-Параисо рома «Пинийа», о котором говорят, что его гонят из заплесневелой обуви.

– Это свинство, дедушка, поить тебя такой гадостью! – горячо поддержал Панчо Луис. – Я, например, дома всегда держу ящик старого рома, на всякий случай! – Лицо старика начало расплываться в добродушную гримасу.

– А ты мне сразу понравился, дармоед ты этакий! Я вижу, ты веселый парень и не жадный! Не то что твой лысый приятель! – Панчо опять начинал распаляться. – Ты знаешь, сколько я с ним торговался сегодня? Полчаса, чико! Полчаса, чтобы доказать этому лысому болвану, что дешевле, чем за двадцать песо в день, он нигде такой машины не достанет! Скупердяй! Паршивый «фордишка» в конторе проката обошелся бы ему в пятьдесят долларов в сутки! – Панчо уже хрипло кричал. – Долларов, чико, а не песо! А ты видел мою машину? Нет? – Панчо вцепился в Луиса и потащил его за собой.

– Панчо, оставь его в покое! Нашел машину!.. – пыталась остановить его Ивис, но старик уже проворно протащил Луиса через двор, по пути пиная свиней и поросят.

За живой изгородью из колючих кустов оказался еще один каменный сарай внушительных размеров. Панчо распахнул незапертые ворота и начал подталкивать Луиса к странному механизму, занимавшему все помещение.

– Я езжу на этой машине уже тридцать лет и проезжу еще столько же! Это зверь, а не машина! – кричал Панчо, заталкивая Луиса в глубь сарая, где сильно воняло бензином.

– Это трактор? – неосторожно вырвалось у Луиса, и оскорбленный Панчо накинулся на него:

– Может быть, твой папка был трактор, если только у тебя был папка! Эта машина ездит тридцать лет, понимаешь ты это, дармоед! Тебя еще на свете не было, а я уже катал на ней девчонок!

Луис поспешил исправить свою ошибку. Осмотрев машину со всех сторон, он похлопал Панчо по спине, извинился и сказал, что это «додж» образца 1948 года и в прекрасном состоянии. Просто его сбило с толку, что у машины вместо крыши прикручен проволокой лист картона.

– Это и правда «додж», карахо! Как ты сразу определил это, чико! – Панчо изумленно выкатил свои маленькие оловянные глазки. – Я давно забыл, как она называется, чико, а ты мне напомнил! – И Панчо в виде благодарности ткнул Луиса в бок.

В машинах Луис разбирался лучше, чем в роме. Его отец многие годы держал мастерскую по ремонту автомобилей в Барселоне, и Луис помогал ему в работе с детских лет.

– И они хотят нанять эту машину? – осторожно спросил Луис, уверенный, что у Панчо есть другая машина.

– Карахо! Твой лысый друг говорит, что ему нужна просторная машина! Нет, чико, ты не подумай ничего такого! Она тянет, как зверь! Сейчас увидишь! – Старик ухватился двумя руками за дверцу «доджа» и выдернул ее. Потом уселся на пружины, торчавшие из-под лохмотьев прелой кожи, и начал скрежетать стартером, возбужденно выкрикивая фразы, в каждой из которых был как минимум один «дармоед».

К изумлению Луиса, машина завелась, и Панчо ловко вывел ее из гаража. Луис прислушивался к звуку двигателя и качал головой. Мотор был в рабочем состоянии. «Если эта машина имеет еще и тормоза, на ней действительно можно ездить», – подумал он и рассмеялся, глядя на вздрагивающую кучу ржавого металла.

Панчо вылез из машины, не заглушив двигателя.

– Сейчас я отгоню машину этим дармоедам, а заодно подброшу в город вот ее! – Панчо указал коричневым пальцем на Ивис. – Собирайся быстро, потаскушка ты этакая, а не то наш «додж» сожрет весь бензин, и мы не доедем! Нужно будет всем сказать, что это «додж». Чтобы напомнили, когда забуду!

Панчо не выпускал бутылку с ромом из пальцев, которые намертво оплели горлышко и завязались вокруг него в причудливый живой узел.

– Нет, ты уже налакался! Я поеду с ним! – Ивис прильнула к плечу Луиса. – Ты ведь сейчас в город, правда? Когда Панчо напьется, он чувствует себя гонщиком, а тормоза у машины не работают.

– Карахо! Вы уже… – Панчо медленно сблизил указательные пальцы, а потом соединил их вместе – многозначный жест, в данный момент означавший «заниматься любовью». – Ивита! Ты вся в свою бабушку! Она любила такие штучки! – Панчо кричал, радостно выкатывая глазки, а Ивис улыбалась. Комментарии Панчо ее не смущали. В Эль-Параисо смущаться не принято.

Панчо снова залез в «додж» и лихо тронулся с места. Луис жадно следил за тем, как этот немыслимый «додж» с картонной крышей выполз на шоссе и резво поехал в сторону моста через залив, соединявшего полуостров Ринкон Иносенте с материковой частью Эль-Параисо. Потом он повернулся к Ивис и повторил слова Панчо:

– Собирайся быстро!.. – Луис запнулся, вспомнив, что не следовало бы сразу выдавать свое желание проследить, куда Панчо гонит машину.

– Это не нужно! Я и так знаю, куда он едет. И потом, в Ринкон Иносенте можно за четверть часа найти даже собаку, если она действительно там. И не могу же я ехать в город в халате… И еще, нужно принять душ… – Последнюю фразу Ивис произнесла тихо и застенчиво.

Чтобы принять душ, Ивис и Луису понадобилось больше часа. Они не могли решить, кому идти в душ первым, и вынуждены были пойти вместе…

Прежде чем тронуться в путь, Ивис сварила в старинном кофейнике прекрасный кофе из зерен, сорванных с кустов, растущих вокруг дома. Допивая кофе, Луис небрежно спросил:

– Так ты говоришь, он подгонит машину к гостинице «Дельфин»? – и, глядя в проницательные глаза Ивис, рассмеялся над своей неуклюжей попыткой выведать адрес людей, которых Панчо, очевидно не без оснований, величал его друзьями. – Ты видишь, чика, я не могу тебя обманывать! Ты мне слишком нравишься! – Луис притянул Ивис к себе и поцеловал. – Ты мне немножко поможешь, правда?

– Конечно, Луиси! – серьезно ответила Ивис. – Знаешь, когда вы приезжали, я подумала, что ты сумасшедший, и мне было тебя очень жалко. Такой молодой – и чокнутый! А утром я поняла, что просто тебя очень сильно споили! И еще, мне кажется, они дали тебе какие-то таблетки. Я слышала, как этот головастый все время бормотал: «Ни черта они не действуют!» Кто эти люди, Луиси? Зачем они тебе? Ты так мало похож на них!

Луис подхватил свою новую возлюбленную на руки и начал кружить, как ребенка. Несколько фраз, произнесенных Ивис, развеяли последние подозрения. Девчонка не имела к лысому типу никакого отношения. Он видел и чувствовал, что, задавая вопросы, девушка делает это вполне искренне. Наконец Луис поставил девушку на пол.

– Бегом одеваться! Я опаздываю на встречу! – Часы напомнили Луису, что через пятнадцать минут граф будет ждать его в клинике.

Когда полчаса спустя Ивис в последний раз поцеловала Луиса и выбралась из машины, он знал уже довольно много. Лысан появился первый раз в доме Панчо неделю назад. По рассказам Панчо, он сослался в разговоре на какого-то старого общего знакомого, которого Панчо, сколько ни вспоминал, так и не вспомнил. Панчо толковал с ним около часа, но так и не понял, чего ему было нужно. Все слова, которые употреблял Лысан, в отдельности были просты и понятны. Но чего хотел Лысан, Панчо не понял. Потом они приехали на «сакапунте» втроем: Луис, высокий, головастый, усатый тип и небольшой чернявый, которого звали Шакал. Наверное, это фамилия, хотя Ивис таких фамилий никогда не встречала. Они выставили Панчо несколько бутылок рома, положили на стол деньги и сказали, что хотели бы закусить чего-нибудь, и Панчо, наклюкавшись, пошел резать и жарить поросенка. Ивис спала, вернее, пыталась заснуть в соседней комнате и все слышала.

Эти двое постоянно спрашивали Луиса о каком-то порошке и еще о дяде. В ответ на их вопросы Луис, по словам Ивис, с большим чувством исполнял модную песню «Когда я узнаю вкус твоих поцелуев, я теряюсь в их аромате» и все время хохотал. Поэтому Ивис приняла его за сумасшедшего.

А потом началась возня или драка. Эти двое громко орали, в то время как голоса Луиса она не слышала, из чего Ивис заключила, что Луис бил этих двоих сразу. Потом проснулся Панчо и разогнал всех, подняв такой крик, что сбежались соседи, и те двое удрали.

Сегодня Ивис узнала от Панчо, что они живут в гостинице «Подкова». Утром приезжал на такси Лысан и сторговался нанять машину Панчо на неделю. Это поразило Ивис больше, чем все остальное, вместе взятое. Иностранцы в Эль-Параисо всегда были люди не очень бедные. Нанимать же «додж» Панчо не стал бы беднейший из аборигенов Эль-Параисо, потому что это уже не машина, а гроб…

– Ну, как дела в университете, Луиси? Не разбежались ли твои студенты? – Граф встретил Луиса на пороге своего кабинета, улыбаясь сквозь темные очки, что не помешало ему заметить, что Луис возбужден. Граф взял его за руку и сразу определил, что пульс говорит о недавно перенесенной физической нагрузке. Потом взгляд графа упал на свежее, бордового цвета пятно правильной формы на шее Луиса, и ему стала понятна природа этой нагрузки. Луис перехватил взгляд графа и улыбнулся весело и простодушно.

– Что у тебя болит, Луиси? – спросил Хуан, с трудом стирая с лица улыбку.

– Абсолютно ничего! Все в порядке, и это твоя и только твоя заслуга! Если ты мне разрешаешь поесть, то почему бы нам, вместе с Люси, не пообедать пиццей с лангустами? – Граф в очередной раз удивился жизнелюбию своего друга.

– Конечно, Луиси! Сейчас ты сдашь кровь, и мы поедем за Люси. Кстати, поедем на моей машине. «Сакапунту» пока оставь здесь, потому что после пиццы нужно будет вернуться и повторить анализ.

Графу не нужны были ни первый, ни тем более повторный анализы, но он твердо решил не отпускать от себя Луиса, по крайней мере сегодня. Рассматривая Луиса сквозь быстро потемневшие на солнце очки, граф все больше пугался. В глазах Луиса он увидел выражение охотника, идущего по следу зверя. Хуан подумал, что подтверждаются его самые худшие ожидания. Не успев выздороветь, Луис уже что-то обнаружил. «Но при чем здесь женщина и как можно успеть за два часа раскопать что-то связанное с Лысаном и навестить кого-то из подружек?» – ломал себе голову граф…

Люси они увидели, подъезжая к дому графа. Она была серьезна и сердита. Графиня отчитывала свою любимицу, большую рыжую собаку Ньюрку:

– Такая ты собака нехорошая, жадина! – звонко выговаривала Люси, хмуря мягкие пушистые брови и подражая строгим интонациям Марии. – Я тебе только откусить давала пирожок, а ты все съела, бессовестная! У Марии, может быть, пирожков больше не осталось! Что мы Кнопке скажем, когда она кушать попросит!

Ньюрке было стыдно. Она отводила в сторону умные карие глаза и делала вид, что не слышит…

– Но все они дети! Все – от мала до велика! Целая страна детей! Целый континент детей! – убеждал Луис графа с присущими ему страстью и азартом. – Ты уже пять лет живешь здесь, Хуан, и для тебя это не может не быть очевидным. Сколько я себя помню, везде и всюду пишут о каком-то «латиноамериканском типе цивилизации» и приписывают этому типу бог знает что, хотя очевидно и понятно лишь одно: эти народы сближает между собой и отличает от всех прочих тотальный, всеобъемлющий инфантилизм!

Граф был согласен с Луисом, но ему нравилось слегка поддразнивать своего молодого друга, потому что в раздразненном состоянии Луис становился особенно красноречив и остроумен.

– Ты сейчас меня убеждаешь, Луиси, что народы Латинской Америки – это просто дикари, не знакомые с цивилизацией, и между ними и какими-нибудь дикими племенами Полинезии нет никакой разницы. – Граф произносил слова мягко и отчетливо. – А то что по многим показателям такие страны, как Мексика, Бразилия, Аргентина, приближаются к европейскому уровню жизни, в том числе в сфере культуры, ты просто отбрасываешь в сторону только потому, что это не согласуется с твоим лозунгом.

– Почему же, милый граф! Это прекрасно укладывается в рамки моего, как ты его называешь, лозунга. Хорошие дети при хороших учителях способны на многое!..

Красноречие Луиса нарушили хохот и топот. В гостиную ворвалась графиня. За ней осторожно шла Ивис с повязкой на глазах, которая сползла вниз.

Графиня и Ивис понравились друг другу сразу. Люси обрадовало то, что Ивис не стала чмокать ее в обе щеки, таскать на руках и восклицать: «Какая прелесть!» – неизбежная реакция на маленькую графиню со стороны жителей Эль-Параисо, которые в полном соответствии с лозунгом Луиса воспринимали Люси как прекрасную куклу. Ивис томилась от желания поступить именно так: целовать Люси в бархатные, матово отсвечивающие щеки и носить на руках, но еще больше Ивис хотелось понравиться графине.

Еще Ивис отметила, что Люси чем-то неуловимо напоминает Луиса. Оттенками мимики, интонациями, манерой произносить некоторые слова. Люси выглянула из-за кресла и звонко закричала:

– Какие у тебя глазы большие! Ты подсматриваешь ими даже! Луиси, натащи ей повязку на глазы, чтобы я ей туда не попадала!

– Люси права! У тебя действительно большие «глазы»! – Луис поправил Ивис повязку и, возвращаясь в кресло, захватил с десертного столика половинку манго. При виде манго глаза графини оживились. Она протопала к столику, взяла два ломтика и, подбежав к Ивис, потянула ее за руку.

– Ладно уж, открой глазки! Ты же мой друг – собачка… – Люси замялась, подыскивая для Ивис подходящее имя. – Собачка Тявка! – решилась она наконец. Называя Ивис собачкой, графиня автоматически причисляла ее к друзьям дома и улыбалась так солнечно и застенчиво, что Ивис не выдержала и осторожно поцеловала Люси в лоб.

– А собачки не целуются! – строго заметила графиня. – Это только я иногда могу Кнопку поцеловать в ушко… А знаешь, какие у нее ушки мягкие! А у тебя мягкие? Давай попробуем!

Ивис наклонилась, и Люси важно и серьезно потрогала ее маленькие изящные уши.

– У Кнопки мягче! – пришла к выводу графиня, но, не желая обидеть Ивис, добавила: – Но ты не бойся, у тебя тоже мягенькие. Хочешь, поцелую? – и прикоснулась губами к мочке уха «собачки Тявки».

Граф грустно наблюдал за дочерью. Графиня Люсия Сантос Родригес была окружена в Ринкон Иносенте обожанием, граничащим с культом. У нее были нежно привязанные к ней отец, Луис и Роберто, была негритянка Мария, целый день проводившая в доме, были десятки детей и взрослых, любящих ее. И все же Люси застенчиво, но неудержимо тянулась к молодым женщинам.

«Человеческому детенышу, как детенышу любого зверя, нужна мама! Я хочу, чтобы у твоих детей всегда была мама!» – так однажды сказал графу отец, и граф с тоской думал, что пока не может выполнить волю отца.

Внизу зазвенел колокольчик, и Хуан спустился по лестнице. Люси после небольшого замешательства полетела вслед за отцом, сжимая кусок манго в руке и пытаясь укусить его на бегу.

Снизу доносился заикающийся голос, при первых же звуках которого Ивис вздрогнула и сделала Луису тревожный знак.

– Вы меня, это самое, извините… Может, знаете вы, где тут «Золотая черепаха», ресторан такой? Хороший, говорят, ресторан… А я что-то никак не найду… Темно кругом…

Граф объяснил, что ресторан находится не больше чем в двухстах метрах отсюда, что его легко найти по огромной вывеске, которая должна сейчас светиться и которую видно, если обойти дом с другой стороны.

– Извините меня, в общем… За беспокойство… Ух ты, какая коза, глазастая!.. Хи-хи… – засуетился внизу заика.

– И никакая я не коза! – с достоинством ответила графиня, увернувшись от руки Шакала, пытавшейся ущипнуть ее за щеку. – Я котенук Мурлыка!

На этом разговор был окончен, Шакал пробормотал еще что-то неразборчивое, и дверь закрылась.

Когда граф и Люси поднялись в гостиную, Луис был уже на ногах. Ивис успела шепнуть ему, что «это был один из них». Луис был ошеломлен и испуган. Наглость, с которой эти люди ломились к графу, поразила его.

– Мы пошли, милый граф! – быстро проговорил Луис, спеша к выходу. – Спасибо за ужин! Ивис нельзя поздно возвращаться домой, ей мама не разрешает! – Он поцеловал графиню в макушку и увлек Ивис за собой, не дав ей попрощаться.

Люси посмотрела на закрывшуюся за гостями дверь и спросила:

– Папочка, а завтра она придет?

– Обязательно! Мы пригласим ее вместе с Луиси на пляж! – Тревога не оставляла графа. За пять лет жизни в Ринкон Иносенте в его дом впервые стучались с таким идиотским вопросом…

Луис и Ивис медленно шли к дому по освещенной дорожке. Луису казалось, что кто-то невидимый следит за ними из темноты.

– Мне страшно, Луиси! – призналась Ивис, когда они поднялись на второй этаж. – Я боюсь этих людей. Они чего-то хотят от тебя, и они злые, противные, жадные! – Губы девушки искривила гримаса отвращения.

– Я не вижу причин бояться их. Самое опасное они уже сделали – попробовали вытравить меня, как таракана. Теперь я ем и пью только дома или у графа, что одно и то же! – Луис улыбался. – А что еще они могут сделать со мной здесь, а Ринкон Иносенте! – Луис сбросил рубашку, и Ивис словно впервые увидела мощное тело молодого мужчины с мягко очерченными мускулами. – Не нужно бояться, чика! Мы с ними справимся! Все, что мне нужно сейчас, это поймать одного из них и напугать, чтобы он рассказал, чего им от меня нужно. Этот тип, который заикается, кажется, подходит для такой беседы.

– Как ты его напугаешь? Не шути, Луиси, это серьезно! Как ты будешь пугать его? У тебя доброе лицо, а добрых никто не боится.

– Я скажу ему какие-нибудь страшные слова. И потом, понять, что у кого-то доброе лицо, может только человек добрый. Злым не дано понимать это. Они ждут от других только зла. Ты же сама говоришь, что они противные, злые! Так в чем же дело? Я возьму его за уши и пообещаю оторвать что-нибудь… Что-нибудь важное даже для него! – Луис смеялся и приглашал Ивис последовать его примеру.

Девушка через силу улыбнулась. Тогда Луис перестал раскачиваться в кресле, медленно встал и сделал странное движение всем телом. Так стряхивают с себя воду хищные звери. Потом он нанес ступней правой ноги красивый удар по висевшему на стене на уровне его головы воздушному, шарику. Шарик с треском лопнул, а Ивис вскрикнула от неожиданности.

– Не знаю, девочка! Почему-то я не очень боюсь этих людей. Знаешь, мой учитель говорит, что такой удар у меня получается иногда красивее, чем у него самого. А я начал учиться кун-фу только полтора года назад. Конечно, двадцать пять лет не самый подходящий возраст, чтобы начинать, но граф говорит, что это все равно. Важен не возраст, важно, кто и как начинает!

– Послушай, Луиси, почему ты называешь доктора графом?

– Не я называю его графом, а он родился графом. Он никогда не говорит об этом, но я помню, что он граф Хуан Сантос Родригес. Это долгая и грустная история. У всех, кто занимается кун-фу, есть учитель. Мой учитель – доктор Хуан, как называют его здесь, в Ринкон Иносенте. Он мастер самой высокой ступени и умеет делать вещи, которые не снились ни Брюсу Ли, ни тем более кому-либо из других актеров от кун-фу. Хуан – гений! Посмотри! – Луис открыл ящик секретера и достал несколько фотографий. – Таким я был полтора года назад.

– Какой толстенький! – восхищенно засмеялась Ивис. – Но таким ты мне тоже нравишься! Наверное, ты был гладкий и мягкий, как поросеночек!

– Ты достойная внучка Панчо! Все, что тебе нравится, ты сравниваешь со свиньей! – Луис притворно сердился. С фотографии смотрел смеющийся Луис, в плавках, с кругленьким животом и намеком на второй подбородок. – Лучше скажи мне, девочка, зачем ты стараешься говорить на диалекте? Это не твой родной язык. Ты выросла в столице, и не надо обманывать старого дядю, который проявлял интерес к диалектам испанского языка, еще когда тебя не было на свете.

– Как я тебя люблю, Луиси! Ты такой умный! Это видно сразу. Если бы меня не заставляли в университете читать твои длинные статьи, я бы любила тебя еще больше! Но теперь я не буду читать их, правда? Я скажу нашим профессорам, что их любимый автор – мой novio, и меня освободят от экзамена! – Ивис свободно перешла с деревенского диалекта на правильный испанский, на котором говорит наиболее культурная часть населения Эль-Параисо, сосредоточенная в основном в столице. – Мне хотелось подурачить тебя. Когда Панчо назвал твое имя, я сразу догадалась, что ты – тот самый испанец, который уже два года печатает в каждом выпуске филологических тетрадей Академии свои сочинения. Луис Хорхе Каррера! Наш профессор говорил, что знаком с тобой и что ты собираешь коллекцию латиноамериканских диалектов. Вот я и решила попробовать! У меня получается?

Луис поцеловал девушку в губы.

– Ты прекрасно говоришь на диалекте! Когда я проснулся в вашем полном прелестных деревенских запахов особняке, я не сомневался, что ты настоящая деревенская сеньорита. Но сегодня я заметил, что ты слишком правильно строишь фразу. И потом, для деревенской девушки у тебя необычно мягкие и нежные руки. Впрочем, может быть, мы продолжим этот разговор в постели? Врачи говорят, что в лежачем положении голова работает намного продуктивнее… – Ивис застенчиво закрыла Луису рот узкой детской ладонью…

– Послушай, чико, чего здесь нужно этому типу? Смотри! Третий раз тащится со стороны «Золотой черепахи» к дому доктора! Звонит в дверь! Давай скорее фотографию, пока он на свету!.. Смотри, похоже, он! Говорит с доктором… Ну-ка, чико, давай на улицу! Смотри, чтобы кто-нибудь из них не залез в дом Луиса! А я позвоню Гидо. Давай, давай, чико, шевелись! Смотри, он уже уходит!

Несмотря на предписание майора, Гидо не сменил худосочного, недозрелого агента, а присоединил к нему и назначил руководителем «группы прикрытия» другого, тоже молодого, но более бойкого и подвижного, отдаленно похожего на индейца, Хильберто. Первым следствием руководства Хильберто стало то, что недозрелый агент, обходя в потемках дом Луиса, нос к носу столкнулся с Шакалом, который крался вокруг дома с другой стороны.

Шакал вскрикнул женским голосом и бросился наутек, а худосочный агент нерешительно догонял его, пока, заметив, что не имеет никаких шансов на успех, вдруг не вспомнил инструкцию Гидо – не обнаруживать себя и никого ни в коем случае не трогать. Выполняя эту инструкцию, агент прекратил преследование и вернулся в административный домик.

Хильберто, увидев испуганную гримасу на лице агента, потащил его за рукав к телефону и шепотом прокричал:

– Расскажи все Гидо, быстро!

Агент взял трубку и косноязычно доложил, что вокруг дома бродил кто-то, – возможно, тот самый остроносый, фотография и приметы которого у них есть, а может быть, кто-то еще, потому что было темно, а он не кошка, чтобы в темноте узнавать людей.

Гидо по нескольку раз повторял каждую фразу агента и наконец позвал к телефону руководителя «группы прикрытия» Хильберто и отдал приказ не высовывать носа и наблюдать, чтобы никто посторонний не проник в дом Луиса.

Вдруг Хильберто заметил, что, пока происходило телефонное совещание, два окна в доме Луиса ярко осветились, а затем свет появился и в окнах второго этажа.

– Слушай, Гидо, там зажгли свет! Ты меня слышишь, зажгли свет уже во всех комнатах! Карахо, они залезли туда! Что же мы теперь… Луис сидит в доме у доктора! Мы все время глаз со входа не спускаем! – Увлекшись разговором с начальством, «группа прикрытия» пропустила момент, когда Луис и Ивис прошли через хорошо освещенный патио и вошли в дом. – Да-да, мы будем сидеть наготове и ждать тебя! Пока!..

Когда Гидо, оставив машину у ресторана «Золотая черепаха» и задыхаясь, добежал до административного домика, из окон дома Луиса доносилась музыка, а Хильберто виновато улыбался и пытался похлопать своего начальника по плечу.

– Я с вами, с сопляками, инфаркт заработаю! – прошипел Гидо, яростно поблескивая в полумраке негритянскими белками глаз. – Кто же у него музыку включил, а? Дармоеды!.. – И Гидо начал ожесточенно шлепать пухлым кулаком по пухлой ладони – жест наивысшей степени раздражения. – Я вас отправлю багаж охранять в аэропорту! «Мы глаз с дома не спускаем!» – передразнил он бравурную интонацию Хильберто. – Не видят, как сам хозяин в дом вошел!.. – Гидо еще некоторое время продолжал разнос, а потом ушел, сплевывая себе под ноги. Его новый приказ звучал так: продолжать не спускать с дома глаз и, в случае чего, звонить ему домой. Когда дверь за Гидо закрылась, Хильберто расхохотался и пошел стелить постель на кушетке.

– Ничего с этим бычком не случится! – так Хильберто разъяснил своему коллеге приказ начальника, называя бычком Луиса. – Он там с девчонкой развлекается, а мы должны всю ночь глаза пялить. Нет, карахо! А ты бери матрас и ложись у двери. Там прохладнее, чико! – посоветовал он недозрелому агенту и уснул так быстро и крепко, как умеют спать только жители Эль-Параисо.

– Там его люди! Я на одного чуть не наступил – дом сторожит! А в доме, наверное, еще дюжина сидит… – Шакал извивался на ядовито-зеленом диване в холле номера 184. – Он за мной гнался, между прочим! Хорошо, я припустил на набережную, а там толпа… И, в общем, я ушел от него. Как хотите, а это гиблое дело… Нас тут всего трое, а у него – целая команда…

Лысан и Алексис мрачно молчали.

– Пойду душ приму. Мокрый весь… – Шакал направился в свою комнату, но тут же выскочил из нее как ужаленный и придушенно забормотал: – А там, эти самые, ваши вещи! А где же мои?..

– Твои – там! – Лысан королевским жестом указал в угол, где были свалены пожитки Шакала. – Как только ты ушел – и у меня в комнате кондиционер вырубился, значит. А у тебя работает! – Лысан наклонил голову и стал удивительно похож на того самого лысого козла, каким представлял его Панчо. Казалось, вот-вот он полезет бодаться. – Сначала у Алексиса, значит, кондиционеры барахлили, то в той комнате, то в этой. Он, бедняга, уже в холле спать начал. А теперь, значит, и мне в холле жить?

Шакал тихо ерзал по дивану. Он перестарался и сам запутался в системе предохранителей кондиционеров, простой, как хрюканье поросенка во дворе у Панчо.

– Будешь, значит, жить тут! – Лысан указал пальцем на дерматиновый диван. – Пока все кондиционеры не заработают! – Алексис одобрительно оскалился. – А сейчас готовь рацию! Поедем куда-нибудь подальше – время выходить на связь. По дороге еще раз все расскажешь.

– Я помоюсь только… – Шакал не пытался даже отрицать свою вину, потому что в руках Алексиса увидел свою любимую маленькую отверточку, с помощью которой он орудовал в предохранительном щите. Это была улика, оставленная на месте преступления.

– Нечего тебе мыться! Хоть мытый, хоть немытый – воняешь одинаково! – хрипло пробасил Алексис и грубо столкнул Шакала с дивана.

«Додж» Панчо долго скрежетал стартером, грустно вздохнул и завелся. Сидевший за рулем Шакал, чертыхаясь и заикаясь, вывел машину на середину дороги и повел в направлении необитаемой части полуострова, туда, где на узком мысу находилась пограничная застава. Это был маленький домик, построенный рядом с причалом и почти всегда пустующий. Подчиненные майора Кастельяноса наведывались сюда несколько раз в месяц, чтобы выйти на служебном катере на рыбную ловлю и заодно проверить, не нарушает ли кто-нибудь границы Эль-Параисо.

Шакал подвел «додж» почти к самому дому заставы и надавил на педаль тормоза, но машина продолжала спокойно ползти вперед.

– Шеф! Она, это самое, не останавливается! – Шакал топтал педаль двумя ногами, а «додж» по-прежнему уверенно и солидно ехал вперед. Ужас искривил физиономию Шакала, он вцепился в ручку дверцы, явно желая выскочить и оставить своих соратников на милость судьбы. Алексис своей большой лапой натянул рычаг ручного тормоза. Машина начала замедлять ход и остановилась в десяти шагах от берега, круто обрывавшегося в море.

Шакала пинками выгнали из машины, всунули ему в дрожащие руки чемоданчик с машинкой «Гермес», в которую была вмонтирована рация. Алексис пошел проверить, все ли тихо вокруг, и, вернувшись, доложил, что ни на причале, ни в сарае – так неуважительно он отозвался о служебном помещении пограничной службы – нет ни души.

Шакал, борясь с дрожью в пальцах и все время пугливо озираясь по сторонам, начал выстукивать позывные. Богота откликнулась сразу. Эфир был на удивление чист. Радиограмма, переданная Шакалом дважды, была следующего содержания: «Подтверждаю вашу информацию об объекте. Объект очень опасен. Его явки частично выявлены, но они хорошо охраняются. Прошу дальнейших инструкций. Альфонсо».

Для радиосвязи Лысан имел вполне благозвучный, почти красивый псевдоним Альфонсо, который предложил ему Суарес перед отъездом. Радиограмма была зашифрована при помощи простенького шифра, которым Лысан пользовался всю жизнь и которым гордился. Его шифр никому никогда не удавалось расшифровать по двум причинам: во-первых, никто не брался это делать, во-вторых, шифр был дебильно прост и на нем могли сломать зубы опытные шифровальщики. Каждую букву испанского алфавита Лысан заменил на цифру, а нескольким, наиболее употребительным буквам соответствовало пять разных цифр. Например, букве «е» соответствовали цифры 15, 42, 59, 76, 98. И наконец, чтобы окончательно запутать коварного врага, Лысан зашифровывал слова справа налево, как араб. Таков был личный шифр Лысана, образец которого хранился у Суареса, и больше никто в мире не был посвящен в секрет этой хитроумной тайнописи…

Двести метров, остававшиеся до гостиницы «Подкова», машина Панчо проехала короткими перебежками. Шакал разгонял машину, и «додж» двигался по инерции, а Шакал уговаривал его не останавливаться и дотянуть до гостиницы. Но машина останавливалась, и Шакал вновь осторожно двигал ее вперед. Заезжать на стоянку, на которую каким-то способом загнал машину Панчо, Шакал категорически отказался, и «додж» остался брошенным на обочине.

Когда Лысан брал ключи от номера, девушка-негритянка улыбнулась сияющими белыми зубами и, проводив ударную группу глазами до самого лифта, взяла карандаш и аккуратно записала в блокноте: «1.30 – вернулись». По ее наблюдениям, обитатели номера 184 отсутствовали 1 час 40 минут.

Поднявшись в номер, соратники разошлись по своим углам молча. Шакал был голоден, но не посмел заикнуться об этом и тихо страдал на дерматиновом диване. Его терзали голод, злоба и страх.

Алексису мешало уснуть угрюмое ликование по поводу необыкновенно эффектного посрамления Шакала. «Наконец-то этот ублюдок показал во всей красе свой подлый нрав, причем в присутствии руководителя группы. Это особенно важно! – восхищался Алексис. – В случае провала можно будет все свалить на него».

Лысан предавался мрачным раздумьям и обильно потел в своей душной комнате, пока с озлоблением не заметил, что еле урчавший кондиционер окончательно заглох. Лысан выскочил в холл, загребая ногами, подошел к Шакалу, который притворился спящим, и грубо потряс его за плечи:

– А ну, вставай и чини предохранители, специалист!.. Я, значит, в духовке жить не привык!

Вместе с Шакалом он прошел на кухню и молча наблюдал, как тот, притворно улыбаясь и бормоча что-то невнятное, копошился в проводах. Через две минуты кондиционер в комнате Лысана радостно заурчал.

«Заставить его починить все кондиционеры или хотя бы в комнате Алексиса? А, лучше не надо. Пусть этот головастик попарится, значит», – лениво, но не без удовольствия подумал Лысан, вернулся в свою комнату, подставил лысину под струю холодного воздуха и продолжил раздумья.

«И где этот проклятый профессор держит порошок? Как переправляет дальше, на континент? Наверное, самолетом или кораблем… – Железные дороги Лысан исключал, ибо запомнил, что Эль-Параисо хотя и большой, но все же остров. – Что делать дальше? Как быть, если уже не только дом профессора, а даже подступы к нему охраняются, если коридорных и обслугу гостиницы купили на корню – так и шарят глазами следом. Значит, через день-другой им наступит конец… Вломятся в номер, гостиница пустая, прислуга куплена, перережут как цыплят… Этого дурного деда, Панчо, раскопали! Когда-то он помогал папаше Суареса провозить золотые побрякушки. Но сорок лет это, значит, не шутки. Черт его знает, не продался ли иуда. А может, ведет двойную игру. Из двух сосок сосать хочет… Там у него на хуторе порошок можно тоннами прятать…»

Лысан с самого начала причислил Панчо, давно забывшего о своем юношеском увлечении – контрабанде золота, к числу своих людей и искренне считал, что старик будет работать на него. «Это наш человек», – любил говорить сам себе Лысан, особенно полюбивший Панчо, когда благодаря его болтливости узнал, что Луис заболел и двое суток не поднимается с постели.

Панчо состоял в дальнем родстве с садовником Роландо и, случайно встретив его в городе, узнал о болезни Луиса, в свою очередь подробно рассказав садовнику о ночном визите Луиса и его друзей, убеждая садовника, что Луис пьяница, как все испанцы. Панчо, считая Луиса приятелем Лысана, поделился своей новостью совершенно бескорыстно, как делятся друг с другом решительно любыми новостями люди Эль-Параисо, обычно не ждущие от этого обмена информацией никакого результата. Им просто нравится сам процесс, нравится рассказывать друг другу что-то, нравятся те звуки, которые им удается при этом издавать.

«А может быть, свиньи?.. – Вспышка озарения осветила все небольшое пространство внутри черепной коробки Лысана. – Или, значит, какая-нибудь другая живность. Попробуй ее поймай да найди, куда они этой твари капсулу засунули! А потом брюхо вспорол – и пожалуйста!» Лысан качался и подпрыгивал на кровати от возбуждения. Ему казалось, что вот-вот пробьет его звездный час и он получит наконец то, чего заслужил, – деньги, и вместе с ними спокойную старость. Лысан устал от своей тяжелой жизни уже давно и непрочь был отдохнуть…

Адам Бочорносо был из тех несчастных людей, которые жестоко обижены богом и людьми, обижены бесповоротно и окончательно, раз и навсегда. Кажется, обида на весь мир зарождается в таких людях непосредственно в момент зачатия. Многих из них врачи награждают титулом «шизофреник», дают им другие красивые научные названия, не догадываясь, что все дело в простой и понятной человеческой обиде.

Эти люди злы и жестоки. Им незнакомы добрые чувства и переживания, они бесчувственны к чужой радости и к чужому горю, потому что сами никогда не испытывали ни того ни другого. Это идеальные надзиратели или палачи, если дать им возможность вымещать свою обиду в общественно полезной форме. И пока общество нуждается в надзирателях и палачах, спрос на этих несчастных и обиженных людей всегда будет высок.

Послужной список Лысана – бесконечная цепь провалов, ошибок и скандалов. Однако на него всегда находился покупатель, находился кто-то, кому нужны были незаурядные свойства натуры Адама Бочорносо. Подобно Алексису, Лысан начинал свою карьеру служителем в публичном доме. Но вышибала из него не получился. Лысан боялся буйных клиентов и терялся, когда от него требовались смекалка и быстрая реакция.

Тогда Лысана высмотрел Суарес, только начинавший создавать свою «семью», и Лысан начал заниматься контрабандой кокаина в разные страны мира. Правда, вскоре выяснилось, что сам он провозить «порошок» не может. Лысан так угрюмо и зло смотрел на таможенников, что даже там, где никто и никогда не проверял багаж, его начинали трясти и вытрясали «порошок», который с каждым годом становился все дороже и дороже. И Лысану нашлась работа, для которой он был как будто специально создан, работа, подходящая по уму и пришедшаяся по сердцу.

Лысан на всю жизнь сохранил в памяти тот торжественный день, когда его вызвали в кабинет Суареса после очередного провала и вместо обычной брани он услышал, что его делают начальником. Лысан, бывший тогда еще не совсем лысым, отказывался верить своим ушам. Его назначали руководителем явочной квартиры в одном из городов на западе США. Лысан заподозрил подвох. «Что-то в этом деле должно быть нечисто!» – медленно размышлял он, не забывая послушно кивать головой.

Но все оказалось замечательно просто и без подвоха. Обязанности Лысана в качестве начальника были нетрудны и исключали необходимость думать. Частые раздумья доводили его до нервного истощения, и знавший об этом Суарес поставил дело так, что думать Лысану было не о чем. Он встречал в аэропорту курьера, вез на явочную квартиру, и там курьер вручал Лысану посылку с «порошком». Впрочем, «вручал» – не совсем точное слово…

Дело в том, что Суарес одним из первых в мире дошел своим умом до очень простой вещи – расфасовывать «порошок» по небольшим капсулам, давать эти капсулы проглатывать курьерам и тут же сажать их в самолет, с тем чтобы через несколько часов курьер выделил капсулы из организма естественным путем.

Наблюдал и контролировал увлекательный, зрелищный процесс выделения капсул руководитель конспиративной квартиры – Адам Бочорносо. Он встречал курьеров, привозил на квартиру и угощал солидной порцией патентованного слабительного.

Лысан всегда знал количество капсул. Об этом ему сообщали по телефону, как только самолет взлетал в воздух. Но человек не машина или машина очень сложная. И часто Лысан проводил долгие часы с глазу на глаз со своими подопечными, которым никак не удавалось исторгнуть из себя указанное количество капсул. Он удобно располагался напротив курьера, отчаянно пытавшегося избавиться от драгоценного груза, или «снести яйцо», как говорил Лысан в минуты игривого настроения, и терпеливо ждал.

Лысан не обращал внимания на пол курьеров, многие из которых были молоденькими девушками, ожидавшими от своих авантюр романтических концовок в виде брака с молодым преуспевающим гангстером. Тягостное впечатление производила на девушек грубость Лысана, не желавшего считаться с тем, что они стеснялись, в сочетании с абсолютным равнодушием к их прелестям, которые в силу производственной необходимости демонстрировались в течение долгого времени.

Когда «птичка высиживала все яички», Лысан совал ей в клювик гонорар и бесцеремонно выпихивал за дверь. Доставать капсулы из специального унитаза, мыть их, вскрывать и передавать кокаин розничным торговцам было делом Лысана, и он не стыдился этой дурно пахнущей работы. Это был самый благополучный период в его жизни.

Лысан прекрасно справлялся со своими обязанностями, получал солидное жалованье, свободные дни проводил у телевизора или в кинотеатрах, увлеченный фильмами ужасов, которые доставляли ему подлинное наслаждение. Глядя на залитый потоками крови экран, он пьянел от возбуждения.

Раз в месяц Лысан наносил визит в дешевый публичный дом, где его хорошо знали и где нашлась лет тридцати мулатка, которая соглашалась ненадолго разделить с Лысаном постель, а потом рассказывала своим подругам что-то такое забавное, что хохот долго сотрясал стены самой дешевой в городе обители продажной любви.

Но любое, самое сладкое счастье когда-нибудь кончается. И на Лысана посыпались несчастья и обиды. Беда подкралась к нему так коварно, что поначалу показалась безобидным пустяком.

У курьера по дороге из аэропорта, в машине, заболел живот. Лысан не обратил на это особого внимания, притащил курьера на квартиру и попробовал сразу усадить на унитаз, но курьер лег на пол и потерял сознание. Лысан не растерялся, вызвал частного врача, но когда врач приехал, лечить было уже некого – курьер был мертв. Он лежал на полу, и его лицо на глазах белело, а врач с ужасом переводил взгляд с мертвого на глупо суетившегося Лысана.

Одна из капсул прохудилась и дала течь в желудке курьера. Лысана предупреждали, что такое уже однажды имело место. Суарес в личной беседе подробно инструктировал Лысана, внушая, что в этом случае он должен как можно скорее избавиться от тела или, если он еще никак не проявил своей связи с курьером, немедленно покинуть аэропорт. Лысан хорошо помнил инструкции, но в желудке у покойника оставались целые и невредимые десять капсул с порошком, каждая из которых стоила по меньшей мере тысячу долларов…

Лысан перестал топтаться вокруг трупа и с улыбкой обаятельного заговорщика намекнул врачу, что, если он вскроет желудок покойного и достанет оттуда капсулы, Лысан заплатит ему двести долларов. У врача задрожали челюсти. Лысан вызывал у него отвращение и страх, как, впрочем, у абсолютного большинства нормальных людей. Врач молча попятился назад, а затем, не прощаясь, выбежал из квартиры, благо перепуганный Лысан забыл закрыть дверь.

При всей своей выдающейся тупости, Лысан догадался, что врач сообщит в полицию, и решил немедленно бежать на запасную квартиру, где его ждали запасные документы и пачка ассигнаций. Но в желудке у покойника, черт его дери, лежало целое состояние, а к деньгам Лысан с самого детства питал нежную, благородную привязанность…

Газеты огромной страны наутро следующего дня вышли с фотографиями изуродованного человеческого тела на первых страницах. «Мафия зверски расправляется со своими людьми»; «В пустой квартире обнаружен изуродованный труп отравленного, а затем разрезанного кухонным ножом человека», – репортеры упражнялись в умении придумать сильный заголовок.

Газеты, как обычно бывает, приняли за истину первую пришедшую в голову полицейским версию. Позднее результаты вскрытия показали, что в кишечнике покойного были капсулы с кокаином. Человек погиб, потому что одна из капсул имела дефект, и, когда желудочный сок разъел ее стенки, спасти покойного не могло уже ничто. Так появилось мнение, что преступник кромсал тело в поисках этих самых капсул, но не смог найти, так как, по словам патологоанатомов, был субъектом, вопиюще не осведомленным в анатомии.

Огласка была скандальной. Информация о том, что кокаин путешествует через границы в животах живых людей, стала достоянием прессы. Лысана ждало жестокое наказание. Нет, его не убили, хотя по законам игры, которую Адам Бочорносо играл почти всю жизнь, его должны были убить. Его наказали намного страшнее.

Суарес, знавший Лысана как облупленного, наложил руку на его сбережения. Это был кошмарный сон. Лысан за несколько дней потерял десять килограммов веса и, бесспорно, погиб бы от тоски, если бы Суарес, со свойственной ему мудростью, не рассудил, что Лысан может еще пригодиться. Нелегко найти человека, согласного годами вылавливать капсулы из унитаза и делать это преданно и пунктуально. И ему вернули часть его денег, пообещав вернуть в будущем все, но только в случае безупречной и верной службы.

Лысан снова стал руководителем явки. Его работа ничем не отличалась от той, что он делал раньше в США, но служил он уже в другом месте, в небольшой фруктовой республике, в которой уже двадцать лет, как было объявлено временное военное положение. Только теперь Суарес называл Лысана не иначе как «наш потрошитель», и это каждый раз глубоко ранило и обижало Лысана, напоминая об ужасе, перенесенном в те дни, когда, как ему казалось, всё ФБР подняли на ноги, чтобы раздобыть лысую голову Адама Бочорносо, виноватого разве что в том, что он не захотел оставить пропадать добро.

Но не успел Лысан насладиться жизнью на новом месте, как его опять обидели. Однажды он встретил в аэропорту бойкую, но совсем еще сопливую девчонку, которая, как передали по телефону, должна была высидеть всего пять капсул. Каково же было удивление Лысана, когда капсул оказалось не пять, а семь! Когда же девчонка начала вполне серьезно требовать две капсулы, так как она их «захватила заодно и должна передать своему другу», Лысан сначала лишился речи от такой наглости, затем справился с потрясением, надавал девчонке пощечин и выкинул ее за дверь, не заплатив ни сентаво. Гонорар девчонки, так же как и деньги, полученные от реализации лишнего «порошка», Лысан радостно положил себе в карман.

Через два дня его остановили на улице и в считанные секунды выбили все передние зубы. Лысан сменил квартиру, вставил новые зубы – железные, но с тех пор чувствовал себя неуютно. Обычная подозрительность обострилась в нем до предела. Дело в том, что эти парни сунули Лысану в карман листок с адресом и велели «переслать должок» в течение двух дней. Понятно, что посылать свои деньги кому-либо Лысан не мог и скорее согласился бы умереть. Он сменил несколько адресов, тщательно заметая следы, но показываться на улице с тех пор избегал. Суаресу он не сообщил о потере зубов ничего.

Прошло несколько месяцев, а с ними первый, острый страх, и благоразумие Лысана начала подтачивать мысль, что, может быть, таких курьеров, как эта девчонка, много. Он начал ревниво подозревать курьеров и окончательно потерял покой. Ему мерещилось, что они высиживают ему, Лысану, не все капсулы, а лишь часть, допустим половину, а потом идут к кому-то другому и высиживают остальное. И Лысан начал накачивать курьеров слабительным, заставлять часами сидеть на унитазе уже после того, как все капсулы выделены.

– Посиди, птичка, еще два яичка за тобой! – приговаривал Лысан, развалившись в кресле напротив корчащейся от сильнейшего слабительного жертвы.

Он не замечал, что от недели к неделе курьеров становилось все меньше и меньше, а голос человека, сообщавшего по телефону приметы курьеров и количество капсул, был все суше и злее. Лысан не догадывался, что старый Суарес в курсе всего, что делает он с курьерами, что теперь, прежде чем лететь куда-то, курьеры спрашивали, не встретит ли их там «лысый идиот», и найти человека, согласного лететь в лапы к Лысану, становилось все труднее.

В конце концов с одной из женщин, которую Лысан в течение пяти часов не отпускал с унитаза и накачивал новыми и новыми порциями слабительного, случилась истерика. Не привыкший разбираться в тонкостях психических состояний курьеров, Лысан начал таскать свою жертву за волосы, отчего у женщины начались судороги и конвульсии и она кричала так, что он, как ни старался, не смог заткнуть ей рот.

Лысан опять бросил квартиру и постыдно бежал. Женщина, правда, осталась жива, но скандал был опять громкий. Лысана срочно вернули в Баготу, и он стал выполнять несложную канцелярскую работу непосредственно в штаб-квартире Суареса. На Лысана махнули рукой. Сам Суарес в присутствии наиболее влиятельных членов клана назвал его «ополоумевшим кретином».

Казалось, Лысан до конца своих дней будет обиженно корпеть над работой, за которую платят гроши; казалось, он согласен со своей судьбой, потому что за годы руководящей работы скопил огромный, по понятиям среднего колумбийского буржуа, капитал. Но однажды Лысан стал свидетелем необычного скандала в офисе Суареса, во время которого старый вождь сыпал ругательствами в адрес более молодых членов «семьи». Речь шла о том, что дела крупнейшего конкурента Суареса в кокаиновом деле – нового клана Карреры – резко пошли вверх, а люди Суареса не могли даже предположительно указать причину такого взлета. Тогда же Лысан впервые услышал слово «Эль-Параисо».

А еще через две недели он во главе «ударной группы» летел над океаном в сторону этой неведомой, загадочной страны, и сердце вещало ему, что пробил его звездный час, что сейчас или никогда больше он станет человеком по-настоящему богатым, таким, каким должен быть человек, любящий деньги беззаветно и нежно.

Перед Лысаном была поставлена простая задача: выяснить, правда ли, что Луис Хорхе Каррера, родной племянник опаснейшего конкурента, наладил переброску «порошка» новым, нехоженым путем через морские и воздушные порты Эль-Параисо. Если это так, племянника Карреры следовало физически устранить, говоря проще, убить, предварительно постаравшись максимально выжать из него связи и явки.

Когда окрыленный Лысан выбежал из кабинета, Суарес тяжело вздохнул и сказал оставшимся в кабинете референтам и никогда не покидавшей его охране:

– Дай бог, чтобы наш Адам-потрошитель сумел хотя бы убрать этого парня. Хотя, может быть, он что-нибудь и разнюхает. В конце концов, мы ничего не теряем. Если его там придавят, не нужно будет ломать голову, что с ним делать дальше.

Специалистом по убийству, человеком, который непосредственно должен был убрать в случае необходимости Луиса Карреру, был назначен Алексис, считавшийся, кстати, самым ценным кадром из всей «ударной группы». Алексис неплохо зарекомендовал себя во время налета на явку конкурента. Он схватил двумя руками самого здорового врага и держал в своих медвежьих объятиях, пока другие не выпустили ему кишки.

Шакал также был из новобранцев «семьи». Он всего несколько недель работал в секции подслушивания, перехватывал переговоры полиции, устанавливал «жучки». В его задачу входило поддерживать радиосвязь и оказывать техническую помощь. На долю Лысана выпадало самое трудное – генеральное руководство.

Суарес вполне отдавал себе отчет в том, что у «ударной группы», как не без юмора назвал он Лысана и его людей, почти нет шансов на успех, ибо если племянник Карреры действительно ввязан в кокаиновое дело и сумел утвердиться в Эль-Параисо, на недоступной пока для «кокаиновых баронов» земле, то Лысан ни за что не сумеет справиться с ним. Но сам факт нападения на резидента Карреры был бы серьезным предупреждением конкуренту, после которого можно было бы попытаться в очередной раз договориться с Каррерой о разделе сфер влияния. Такие договоры, правда, нарушаются сразу же после заключения, но худой мир лучше, чем война…

Судьба ударной группы волновала Суареса не больше, чем растаявший прошлой весной снег в горах, окружавших его загородный дом. «Этот Адам-потрошитель мне до смерти надоел здесь, в нашем офисе, – признался старый Суарес, ни к кому специально не обращаясь. Если бы Лысан не улетал в Эль-Параисо, эта фраза в устах патрона равнялась бы смертному приговору. – Он смотрит на меня все время так, словно я должен ему десять песо…»

Из «порошкового дела» никто не уходил живым, поэтому надоедать Суаресу не следовало. Все, кто уставал и не мог или не хотел больше работать, почему-то сразу умирали. Особо заслуженным и близким к персоне главы клана людям могли иногда намекнуть, что для них наступило самое время испариться, добровольно, исчезнуть без следа. Но это были крайне редкие случаи. После такого намека обиженный член «семьи» мог переметнуться к конкуренту, нанеся при этом огромный вред клану.

Намекать Лысану, что он до смерти надоел Суаресу, никто конечно же не стал бы. Он исчез бы с лица земли просто и незаметно, так как не было на земле человека, которого хоть немного интересовала судьба Адама Бочорносо.

Послать Лысана в Эль-Параисо было самым простым, полезным и добрым решением, а Суарес считал себя человеком добрым или, по крайней мере, не таким жестоким, кровожадным чудовищем, каким изображали его газеты. В глубине души Суарес был уверен, что племянник Карреры не имеет к «порошку» никакого отношения и его появление на горизонте – не более чем недоразумение.

Несколько недель назад руководитель аналитической группы службы информации синдиката выдвинул идею, которую Суарес оценил как бредовую, однако не отклонил сразу. Бывший офицер контрразведки, большой знаток своего дела, он имел язвительное прозвище Джеймс Бонд и был полной противоположностью знаменитого агента – низенький, кособокий, с вечно сопливым носом и плачущими глазами. Он-то и предложил использовать в борьбе против клана Карреры компьютер.

Сначала в компьютер заложили информацию обо всех более или менее значительных фигурах в клане Карреры, благо досье на каждого из них велось годами. Потом компьютеру был задан единственный вопрос: кто из этих людей наиболее компетентен в выработке неординарного решения проблемы? Способность к неординарному решению была запрограммирована как главный критерий ответа на вопрос: кто?

Машина выдала три имени, и через два дня все трое близких соратника Карреры, действительно молодые, сообразительные и энергичные, были отловлены. Допросами этих людей Суарес занимался лично вместе с руководителем службы информации. Их пытали, накачивали препаратами типа «катализатора истины», но все это не дало никакого результата. Они не сказали ничего нового.

Всех троих пришлось ликвидировать. В ответ на это люди Карреры напали на штаб-квартиру Суареса, перебили полтора десятка «членов семьи», которыми Суарес по-настоящему дорожил. А еще через неделю старый гангстер получил информацию из США о том, что клан Карреры опять поставил на черный рынок огромную партию «порошка» и продает кокаин по явно демпинговым ценам. Розничные торговцы Суареса не могут продать ни грамма и перебегают к конкуренту.

Суарес с ужасом чувствовал, что если дела пойдут и дальше таким образом, то очень скоро все его люди перебегут к Каррере, а его самого, больного старика, как бродячую собаку, усыпит уколом какой-нибудь лощеный эскулап, с ведома и согласия детей. Так кончают жизнь старые гангстеры, и изменить здесь что-либо Суарес не мог. Он просто старался отодвинуть этот грустный час.

И в эти полные тоски и страха минуты, когда Суарес предавался самым черным мыслям и предчувствиям, в его кабинете опять появился руководитель службы информации, и его глаза, обычно тусклые и бесстрастные, на этот раз подсвечивала изнутри какая-то новая идея.

После того как людей Карреры выпотрошили до конца и отправили на дно океана, перед компьютером вновь поставили тот же вопрос, исключив из исходных данных информацию о ликвидированных людях. Машина ответила довольно неожиданно. Операторы истолковали нагромождение цифр на нескольких рулонах бумаги примерно так: «Искомый субъект пока неизвестен, но целесообразным представляется изучение родственных связей субъекта № 1».

Субъектом № 1 был сам глава клана – Каррера. Как объяснил Суаресу Джеймс Бонд, толкователи ответа пришли к такой формулировке после многочасового совещания, в котором принимали участие психологи, доказывавшие, что если этот человек не сам Каррера, то сходство с его модусом личности должно быть настолько большим, что напрашивается вывод о единстве или большом сходстве генотипов.

Получить информацию о родственниках Карреры, вплоть до пятого колена, не составляло труда. Личность Карреры изучалась годами. Аналитики взялись за родственников и сразу наткнулись на племянника, который спокойно и беспрепятственно проживал уже больше двух лет в Эль-Параисо, в самом центре континента, там, где перекрещиваются морские и воздушные пути сообщения между Северной и Южной Америкой.

Энтузиазм горячими ключами бил из глаз руководителя службы информации, когда он юбилейным голосом рассказывал Суаресу об обстоятельствах, сопутствовавших этому поразительному открытию.

– Вы знаете, что значит перебрасывать порошок через Эль-Параисо? – прожевал губами Суарес и раздраженно посмотрел на отставного Джеймса Бонда. – Это мог бы сделать гений, и то едва ли! Это – самоубийство. Их власти дают за контрабанду наркотиков сразу двадцать лет, независимо от размеров посылки. Найдите мне идиота, который согласится летать через Эль-Параисо! Конечно, на Севере пассажиров из Эль-Параисо не трясут… Да-да, конечно! Только сначала доставьте туда, в Эль-Параисо, порошок! А потом – никаких проблем! Нагружайте полный чемодан – и в Монреаль! Никто не откроет. Это бред! – завершил Суарес, отослал ошарашенного Джеймса Бонда и задумался…

Исходом его размышлений стало создание «ударной группы» во главе с Лысаном. Вопреки предложениям послать в Эль-Параисо лучших людей, Суарес остановил свой выбор на Лысане. Он не верил в успех и, наставляя Лысана перед вылетом, с улыбкой повторял себе, что они ничего не теряют. У Карреры станет на одного племянника меньше, а у них отпадут заботы о Лысане. А что касается порошка, то все это чушь и еще раз чушь!

Впрочем, никто не знает, как изощренно, фантастически изобретателен бывает враг… Вдруг именно там ключ к объяснению удивительного взлета Карреры! Суарес старел и терял веру в свои силы. Два года назад он просто высмеял бы подобное предположение. А сейчас… Утопающий и соломинка… А вдруг… Прежде чем отправиться в лучший мир, – выбить главный козырь из рук этого удачливого нахала Карреры! И кто сказал, что уже пора подставлять руку для последнего укола? Его любимая дочь Ильделиса никогда не пойдет на такое! Она любит его, старого мерзавца и чудовище Суареса!..

– Какой страшный! – громко воскликнул Луис, когда угрюмое лицо Лысана заняло всю сферу изображения бинокля с инфракрасной насадкой для ночного видения, купленного Луисом, как только рано утром открылся магазин. Он стоял у открытого окна гостиницы «Дельфин», расположенной в трехстах метрах от «Подковы».

Луис, не откладывая, приступил к выполнению своего плана – поймать Шакала, напугать его как следует и спросить, чего хотят от него эти странные пришельцы. Занятый им номер в гостинице «Дельфин» был идеальным местом для наблюдения за жизнью Лысана и его людей. В бинокль Луис видел все окна номера 184, кроме выходивших на море окон холла и кухни.

На стоянке рядом с гостиницей «Дельфин» стоял «форд». Луис нанял его на трое суток, несмотря на бешеные цены, которые заламывали прокатные конторы Ринкон Иносенте. Новая машина была необходима ему, так как «сакапунта» была хорошо известна неприятелю.

Луис наблюдал в бинокль, как Лысан брился, потом перевел окуляры на окна другой комнаты и увидел заспанное лицо Алексиса, потиравшего совиные брови и шевелившего губами. Алексис встал во весь рост, и Луис отметил его огромные габариты и дряблые, заплывшие жиром мышцы спины и живота.

«Пугать этого огромного головастика не стоит. Глядя на меня, он, пожалуй, может не испугаться», – сказал себе Луис и продолжил наблюдения. Однако ничего примечательного так и не увидел. Обитатели номера 184 потягивались, брились, почесывались, а потом комнаты опустели. Лысан и Алексис, проделав утренний туалет, вышли в холл и начали покрикивать на Шакала, чтобы тот торопился с завтраком.

Когда до начала лекции оставалось ровно тридцать минут, Луис спрятал бинокль и спустился вниз на стоянку. «Форд», взятый в конторе проката, был абсолютно новым. Луис с удовольствием мальчишки, получившего новую игрушку, рванул с места мощную машину и подумал, что пришло время расстаться с «сакапунтой». Несмотря на всю свою экономичность, что для Луиса было чрезвычайно ценно, так как он, в отличие от графа, покупал и машину, и бензин на свои деньги, «сакапунта» изрядно надоела ему. «Это прекрасная машина, но, пока я доезжаю до работы, я натираю себе уши коленями!» – признался он как-то Роберто Кастельяносу.

В Университетском центре Луиса встретили смехом, радостными восклицаниями, неумеренным хлопаньем по спине и поцелуями, которые обрушили на него студентки и сотрудницы, поздравляя с выздоровлением. Под радостные возгласы студентов Луис взошел на кафедру и раскрыл блокнот, где обычно намечал основные вехи своих лекций. Луис начал говорить, и шум и гам, возникающие везде, где собираются вместе два или больше обитателей Эль-Параисо, умолкли. Его любили слушать. Правильная, легко понятная и красивая речь Луиса очаровывала его учеников, как хорошая музыка.

– В прошлый раз мы говорили с вами о Дон Кихоте. Сегодня мне хотелось бы вместе с вами подумать о том, чем стал этот герой, придуманный когда-то бедным и гонимым сочинителем, для десятков поколений, чем он будет всегда, пока на Земле будут оставаться люди, умеющие читать.

Сравнивая благородного идальго с героями другого гения – Шекспира, я хочу обратить ваше внимание на огромную пропасть, которая лежит между ними. Герои Шекспира вобрали в себя весь опыт духовного развития человечества, они многогранны, они сложны, противоречивы, они гениальны – многие из них, по крайней мере! В каждой из пьес Шекспира присутствует гениальный персонаж, равный автору по масштабу своей личности. Гамлет – гений-философ, Яго – гений коварства, Ромео – гений любви. Герои Шекспира собрали в себе все пороки и доблести человечества, накопленные им за века христианской культуры, но они уступают простому, на первый взгляд, странствующему рыцарю из захолустной Ламанчи в одном – в степени доброты!

Дон Кихот бесконечно, безусловно добр по своей природе. Над ним можно смеяться, но его нельзя ненавидеть. Ни один нормальный человек никогда не почувствует ненависти к Дон Кихоту, потому что этого доброго чудака не за что ненавидеть. В мировой литературе нет героя добрее его, нет идеала выше…

О нем говорят, что он просто наивен. Это неправда. Он не наивен, он мудр и прост и может казаться наивным только потому, что окружающие его и мы сами непросты и изворотливы. Дон Кихот обращен в будущее. Он тот, какими должны быть люди, чтобы жить в мире и любить друг друга. И может быть, поэтому самые высокие и прекрасные характеры, созданные в мировой литературе после Дон Кихота, по сути своей приближаются к нему, походят на него, но не равны ему и никогда не смогут сравняться с ним. Потому что Дон Кихот из Ламанчи может быть открыт только один раз.

Вот что писал о «Дон Кихоте» Достоевский, крупнейший из созвездия гениальных русских писателей девятнадцатого века: «Эта книга действительно великая, не такая, как теперь пишут; такие книги посылаются человечеству по одной в несколько сот лет…» И дальше он писал, что если человечество предстанет перед судом божьим, то одной этой книги хватит, чтобы доказать доброту человека и оправдать все его грехи.

Но при всем своем величии «Дон Кихот» до слез смешная книга. Смех и слезы живут здесь на каждой странице, живут вместе, не стесняясь друг друга и не мешая друг другу. Но это добрый смех…

После лекции Луис с трудом отвязался от студентов, тащивших его пить пиво, и позвонил майору Кастельяносу. Ему ответил дежурный охранник, пробурчавший, что начальник уехал в столицу и неизвестно, когда вернется. Отсутствие майора стало причиной необычайного воодушевления Луиса. Он вполголоса запел и выбежал из большой, обшарпанной комнаты, служившей одновременно помещением кафедры испанской филологии, кабинетом декана факультета и складом учебных пособий.

Через четверть часа «форд» ворвался на стоянку гостиницы «Дельфин». Луис поднялся в номер и занял свое прежнее место у окна. Через какое-то время в фокусе бинокля вновь появился Лысан. Он вошел в свою комнату, улегся на кровать и начал ожесточенно чесать живот. Так продолжалось очень долго, и Луис устал созерцать это однообразное и малопривлекательное зрелище. Но его терпение было вознаграждено тем, что в комнате появились Алексис и третье, не знакомое до этого момента Луису лицо – Шакал с приемником и разборной коротковолновой антенной. Шакал развернул антенну и стал крутить ролик настройки. Лысан, продолжая чесаться, выжидательно навис над расположившимся на полу радистом.

«Он принимает радиограмму!» – догадался Луис, и его охватил страх, огромный и неудержимый, такой, какой он испытывал лишь один раз в жизни, ребенком, заблудившись в сумерках в лесу и приняв куст за ужасного волка. Луис прочувствовал до конца, что все, что с ним происходит, это не игра! Люди, которые добиваются от него чего-то, известного только им, направляются чьей-то волей, имеют связи вне страны. Это темные, страшные люди, об этом говорят их лица, их манеры, их приемы. Это преступники… Луис усомнился, удастся ли поймать Шакала и напугать его. От мысли о прямом контакте с этими людьми у него засосало в животе.

Тем временем Алексис и Лысан сгрудились вокруг клочка бумаги, и Луис увидел, как Лысан злобно набычился, а Алексис исполнил свое неповторимое движение бровями, вскинув их вверх и став похожим на филина из мультфильма. И Луис начал хохотать, глядя, как вертится на месте Шакал, отчаянно жестикулируя и указывая дрожащими ладонями на приемник, как одеревенело смотрит на него Лысан и как злорадно вздымает брови Алексис. Вместе со смехом ушел страх, и вернулось обычное ощущение силы и вера в удачу.

«Этот парень, похоже, большой путаник! Он, наверное, что-то напутал в радиограмме, – размышлял Луис, рассматривая виноватую, побитую фигуру Шакала. – Бедняга! Кажется, он впутался не в то дело, для которого создан. Он все время дрожит, как заяц, хотя ничего страшного с ним пока никто не делает. Но ругают, видно, крепко. А лысый готов прямо сожрать беднягу со всеми потрохами!..»

Если бы Шакала можно было разорвать на части, Лысан с большим удовольствием сделал бы это. Шакал дважды прослушал радиограмму от Суареса и так и не смог разобрать последнюю фразу. Суарес не верил в способность кого-либо из членов ударной группы овладеть шифром, и радиограмма была передана открытым текстом. Он был вполне невинного содержания: «Ваше сообщение представляет для нас большой интерес. Продолжайте вести дело так же энергично. По возможности сообщите детали. В случае неприятностей…» – и дальше шли несколько слов, из которых Шакал доподлинно установил лишь последнюю часть последнего слова. Это был суффикс глагола «-овать».

– Там сплошные помехи были, когда конец передавали! И два раза так! Я не виноват, в общем… – робко объяснял Шакал, холодный от страха.

– Ты, значит, ни на что не годишься. Дали помощничка! Радиограмму открытым текстом принять не может, специалист… – Лысан отчаянно матерился. – Вот, посмотри на него! – Он указал кривым перстом на приосанившегося Алексиса. – Все, что поручат, все сделает. Настоящий член нашей большой семьи! – «Семьей» по итальянской традиции любили называть в синдикате Суареса саму организацию. – А ты, значит, выродок, которого удавить надо!

– Да чего вы ему такого поручали! Небось, радиограммы в забитом эфире он не принимает! – скулил Шакал, с необыкновенной скоростью бегая глазами. – А как машину без тормозов вести – так я! Как под домом сторожить – так опять я… – Шакал по-настоящему плакал, размазывая по лицу слезы. Обещание Лысана удавить окончательно расстроило его. Хотя Шакал начал работать на синдикат недавно, о Лысане он уже наслушался самых зловещих сплетен.

Алексису слова Шакала не понравились. Он усмотрел в них попытку умалить его достоинства и угрожающе зашевелил асимметрично выщипанными усами.

Голова Лысана покрывалась каплями и лужицами пота. Он опять занимался не свойственным ему делом – размышлял, стараясь догадаться, какой же глагол на «-овать» мог завершить радиограмму. Последняя фраза, упущенная Шакалом, явно содержала важное предписание. Скорее всего, по мысли Лысана, это был глагол «ликвидировать».

– Надо, значит, делать что-то! Суарес торопит, не терпится ему! – мрачно заявил Лысан в виде результата своих раздумий. – Да еще вы с Шакалом тут совсем, значит, в склоках погрязли! – фальшиво возмутился он. Ничто, кроме денег, не радовало его в жизни больше, чем склоки между подчиненными, которые Лысан лелеял и бережно раздувал из самой маленькой, ничтожной искорки, причем на это его неповоротливого интеллекта всегда оказывалось достаточно. – Пойду, значит, обедать, а потом посплю. А вечером ты, дружок, к дому пойдешь. А то ты совсем засиделся! – сострил напоследок Лысан, с умилением наблюдая, как вытягивается физиономия Алексиса. – Посмотришь, что там наш профессор делает. Тихо только…

Негр средних лет в затейливо расшитом золотой бахромой костюме, с блестящим от пота лицом катался по сцене, взбрыкивая ногами и выкрикивая что-то приятным хрипловатым голосом в микрофон. Рев публики перекрывал его усиленные мощной акустической аппаратурой крики. Потом негр встал, отряхнулся и попросил у публики платок. К нему потянулись десятки женских рук с платками, которые он собрал в охапку, вытер разгоряченное лицо, после чего платки полетели в зал и были подхвачены владелицами как драгоценные сувениры.

Негр по имени Оскар вновь стал петь. То, что он пел, не было обычной песней, – это была «сальса», ритмичный речитатив, обычно на темы любви, понятой так, как понимают любовь обитатели Эль-Параисо.

– Эй, мулатка, мулатка, черненькая, черненькая, как мои ботинки! – сладострастно обращался Оскар к одной из зрительниц. – Идем танцевать со мной, негрита, идем! Я тебя научу чему-то, чего не умеет твой муж! У тебя нет мужа? Хорошо, прелесть моя! Я сам буду твоим мужем! Хотя бы ненадолго!

Девушка-мулатка с сияющими от счастья глазами выскочила на сцену, и Оскар, пританцовывая вокруг, несколько раз со вкусом поцеловал ее в матово-коричневые щеки.

– Как вкусно! – выкрикивал он в микрофон после каждого поцелуя. – Негрита, какая ты вкусная!

– Вкусная! Вкусная! – подхватывал зал, присутствовавшие в кабаре «Золотая черепаха» жители Эль-Параисо повскакивали с мест и начали танцевать под звуки огромного, украшенного разноцветными лентами барабана.

Оскар оставил девушку танцующей посреди сцены, приблизился к публике вплотную и призывно закричал:

– А ну-ка, есть ли тут в зале негриты такие же вкусные, как эта шоколадная малышка? Давайте все сюда, пока я не съел эту девочку! Всех я не могу съесть!

И через несколько секунд на сцене танцевали десятки темнокожих девушек, танцевали так, как умеют танцевать только в Эль-Параисо, танцевали так, что у пожилых канадских туристов маслено заблестели глаза, а самые смелые из них похватали своих старушек и затопали ногами, посмеиваясь друг над другом.

Графиня давно подпрыгивала на своем стуле, порываясь вскочить, и, когда весь зал пришел в движение, она подпрыгнула высоко, как мячик, и потащила Луиса за руку, счастливо смеясь:

– Луиси, Котйнук! Пойдем танцевать вместе! – и она завертелась на месте, пытаясь исполнить то, что дается девушкам Эль-Параисо от рождения.

Луис поставил Люси на стул, взял за руки и начал танцевать на месте рядом с ней. Все, что делал Луис, он делал хорошо, но танцевать так, как умеют в Эль-Параисо, он не умел. Можно было бы сказать, что Луис танцевал лучше, изящнее, отточеннее и мягче, но не так! И жители Ринкон Иносенте, отдавая должное его искусству, обычно покачивали головами, улыбались до ушей и говорили: «У вас нет «сальсы» в крови! «Сальса» – это в крови!»

У графини «сальсы» в крови тоже не было, но она танцевала умилительно смешно, показывая, что внуки Марии не зря часами обучали ее сложным движениям танцев Эль-Параисо.

Танец длился не меньше четверти часа. За это время Оскар таким же приятным хрипловатым речитативом провел на сцене целую серию диалогов с танцующими девушками. Кому-то он пообещал прийти в гости, подробно расспросив адрес и поинтересовавшись, в какое время дня бабушка спит особенно крепко. У девушки не было бабушки, а Оскар не собирался навещать ее, но таков был ритуальный юмор «сальсы». Кого-то Оскар похлопал пониже спины, громко восхитившись тем, как приятно это делать, и выразив жгучую зависть и ревность к имевшим законное право доставлять себе такие удовольствия кавалерам. Счастливчики-кавалеры с хохотом наблюдали, как изысканно Оскар ласкает их подруг. Это тоже был юмор «сальсы».

Наконец выбрав высокую, похожую на монумент, не очень молодую негритянку с неохватными формами, Оскар подмигнул оркестру, и музыканты перешли на более мелодичный и спокойный ритм «Ча-ча-ча». Оскар обнял монументальную негритянку и ловко повел ее в сложном, полном понятных только знатоку оттенков танце.

Графиня продолжала танцевать и с восторгом рассматривала Оскара.

– Какой смешной дядя! – воскликнула она, когда Оскар в изнеможении опустился на пол. Он имел обыкновение отдыхать, разлегшись прямо на сцене и благосклонно выслушивая похвалы зрителей. – На пол лег, как собачка! Устал, наверное, бедненький… – пропела последние слова графиня, удачно передразнивая речитатив Оскара, что вызвало дружный смех у всех, сидевших за столом.

По законам Эль-Параисо детей не пускают в кабаре, но в «Золотой черепахе», роскошном заведении на берегу океана, графиня Люсия Сантос Родригес была всеобщей любимицей и ее пускали туда в любое время, воздавая такие почести, что, казалось, официанты кабаре знают об аристократическом происхождении прелестной синеглазой девочки с соломенными, легкими, как пух, локонами. С графиней в кабаре обращались почтительно, солидно, что ей очень нравилось. Зато, встретив ее на улице, официанты, словно наверстывая упущенное, фамильярно брали графиню на руки и осторожно целовали в загорелые и румяные одновременно щеки. Это не всегда нравилось Люси, но она деликатно терпела.

Похожий на профессора метр в золотых очках лично готовил графине молочный коктейль «Рон банана Мишель» – воздушную белоснежную смесь измельченного до крупиц льда, бананов, молока, специй, сахара и рома, который в специальном коктейле для графини заменялся ананасовым сиропом. Люси умело и сосредоточенно посасывала коктейль через соломинку, краем глаза посматривая на графа и тихонько приговаривая:

– Видишь, как я медленно пью «банана мишелю»! И глоточки у меня такие маленькие, чтобы горлышко не заболело!

Такой же «банана мишель» был в высоком хрустальном бокале Луиса. Брать более крепкие коктейли граф ему пока не советовал. Граф и Ивис пили «дайкири» – лучший, по словам Луиса, коктейль, созданный воображением настоящего художника1.

На хрустальном блюде посреди стола, накрытого розовой скатертью, лежали очищенные бананы, ломтики арбуза и нежно любимые графиней манго. Люси постепенно пододвигала блюдо к себе, пока наконец не завладела им безраздельно и не занялась фруктами всерьез. Капли сока падали на изящное, украшенное кружевами платьице графини, но Люси никто не ругал. Ее никогда не ругали…

Идея посетить кабаре «Золотая черепаха» принадлежала Луису. Он высмотрел на афишах усатую физиономию Оскара и громко объявил, что пропустить выступление Оскара было бы преступлением. Граф не возражал и не смог бы возразить, так как приглашение было сделано в присутствии графини, которая тут же деловито направилась к шкафу выбирать себе вечернее платье.

Приглашая графа в кабаре, Луис добивался, главным образом, чтобы он и Люси как можно меньше находились в своем доме. Луис решил, что если эти люди считают возможным беспокоить графа в его собственном доме лишь потому, что граф – его друг, то считать Хуана и Люси вне досягаемости Лысана, когда они в доме одни, нельзя. Граф, в свою очередь, был рад возможности не упускать Луиса из виду в течение целого вечера.

После ухода Оскара на сцену торжественно выдвинулся кордебалет кабаре «Золотая черепаха» – двадцать мулаток одинакового роста, одинаковой степени упитанности, с одинаковым гримом фантастических фиолетовых и малиновых оттенков, делавшим их лица похожими на африканские маски.

Ивис не сводила с Люси влюбленных глаз. С ней происходило то же самое, что было с Луисом, когда он познакомился с графиней два года назад. Тогда она разговаривала намного хуже, была не так сообразительна, однако Луис был очарован с первого взгляда. Ему казалось, что от Люси исходит мягкий свет чистой детской прелести. «Нет в мире ничего прекраснее прекрасного человеческого детеныша!» – часто повторял про себя Луис, глядя на графиню, и его веселые, синие глаза становились влажными…

Ивис топтала под столом ногу Луиса. Он вопросительно поднял глаза сначала на девушку, затем туда, куда показывала Ивис, и обнаружил совсем недалеко от их столика Лысана, Алексиса и Шакала, которые уткнулись в кружки с пивом, как только взгляд Луиса остановился на них.

Граф заметил появление странной троицы в кабаре четверть часа назад. Его внимание привлекла сначала физиономия Лысана, фотографию которого майор ему показывал. Граф прекрасно видел этих людей сквозь свои голубоватые, темнеющие на ярком солнце очки, и лица этих троих вызывали у него страх, смешанный с отвращением.

Лицо Алексиса, которого Хуан не видел никогда, произвело на него особенно гнетущее впечатление. Это был убийца дегенеративного типа. Такие люди с остановившимся взглядом страшных пустых глаз попадались графу на улицах Бангкока. И хотя они принадлежали к другой расе, их роднила с Алексисом природная жестокость. Их можно было встретить стоящими у дверей увеселительных заведений в отстраненной позе, готовых сделать что угодно с перебравшим или зазевавшимся клиентом – ударить, ограбить, убить…

Граф с тоской подумал, что майор Кастельянос должен был приехать вчера или, в крайнем случае, сегодня, но его нет, и без него Хуан все острее ощущал беззащитность, и уязвимость Луиса перед этими людьми.

На сцену вышла, бодро раскачивая бедрами, популярная в Эль-Параисо певица, светлая мулатка, толстая по европейским понятиям, однако представлявшая собой образец изящества для мужчин Эль-Параисо. Ее костюм трудно было назвать платьем. Скорее, это был купальник-бикини, к которому пришили в некоторых местах блестящую мохнатую бахрому.

Последним триумфальным успехом волоокой Марии была песня «Не купайтесь на набережной, потому что в воде вас поджидает огромная акула!», где рассказывалось, как акула съела уже многих девушек, необдуманно полезших в воду, и любую из сидящих в зале тоже непременно съест.

Иностранцу песня могла бы показаться глупой, и совсем было непонятно, почему публика так радостно хохочет каждый раз, когда речь идет об очередной жертве ненасытного хищника. Для обитателей Эль-Параисо в том, что коварная акула поедала только девушек и только красивых, была заключена бездна смысла. Они хохотали, хлопая друг друга по плечам и восхищаясь телодвижениями, которыми великолепная Мария сопровождала рассказ о несчастных жертвах.

– Ты что, сюда пиво пить пришел! – прошипел Лысан, не поднимая головы и не размыкая губ. – Сам будешь платить!

Алексис виновато зашевелил бровями и побледнел. Поход в кабаре Лысан обещал оплатить из казенных денег, огромной, по его понятиям, суммы, выданной Лысану для ведения дела. Ненависть к Лысану и страх перед тем, что он может заставить платить из своего кармана, смешивались и кипели в душе Алексиса, когда он изображал виноватую мину на лице.

Лысан молча проклинал метрдотеля, заставившего их сесть почти рядом с Луисом, который в любой момент мог повернуться и узнать кого-нибудь из них. Постепенно Лысан освоился и начал подбадривать себя, беззвучным шепотом приговаривая: «Ну и пусть узнает. Пусть узнает! Мы его, значит, не боимся!» Действительно успокаивало Лысана то, что «профессор» заявился без охраны, а значит, не мог быть непосредственно опасен.

Идея пойти в кабаре родилась в голове Лысана, минуя стадию зарождения, неожиданно, и была необъяснима с точки зрения здравого смысла, так как не содержала ни грамма этого здорового начала. Лысан не смог бы вразумительно объяснить даже Суаресу, если бы его призвали к ответу, зачем он вдруг подхватился с места и, не надеясь на «додж», на такси прибыл во главе «ударной группы» в кабаре, как только дежуривший под домом Луиса Алексис прибежал и сообщил, что «профессор» вместе с доктором и девчонкой пешком пошли в кабаре «Золотая черепаха» и что он сам, своими глазами, видел, как они уселись за столик.

Скорее всего, в Лысане сработал старый добрый принцип: идти следом за добычей и ждать, идти и ждать! Так ходят за крупными животными гиены, ожидая, что какой-нибудь хищник нападет на них и удастся поживиться объедками.

Оказавшись вдруг в считанных метрах от своего противника, Лысан растерялся и упал духом. Вид Луиса в профиль лишал его последних крох уверенности в себе. Но Лысану пришлось поднять голову – Шакал отчаянно теребил его за рукав. Подняв угрюмые, сощуренные от страха глаза, Лысан с ужасом увидел, что «профессор» встал из-за стола и направился к выходу из зала.

Граф, Люси и Ивис остались на месте и оживленно разговаривали, но сам «профессор» неудержимо стремился к выходу. «Зовет своих людей!» – осенило Лысана, и его как будто ударили обухом по голой голове. Лысан поймал под столом вздрагивающую узкую руку Шакала, крепко сжал ее и зашипел:

– За ним, быстро! Посмотри, куда он пошел, и назад, понял! Ну, ты!.. – и Лысан исхитрился выпустить длиннейшее матерное ругательство сквозь сжатые губы.

Шакал покрылся испариной, но подчинился и посеменил к двери, подергиваясь и подпрыгивая на ходу. Миновав главную дверь, завешенную толстыми портьерами из голубого бархата, Шакал столкнулся с Луисом, который разговаривал с метрдотелем. Шакал заметался, не решаясь возвращаться в зал, потом увидел на одной из дверей пиктограмм с изображением средневекового рыцаря – так почему-то обозначают в Эль-Параисо мужские туалеты и устремился в эту спасительную дверь.

В окно хорошо просматривался выход из кабаре на улицу, и Шакал, придерживая рукой колотящееся сердце, впился взглядом в освещенный круг, в котором вот-вот должен был появиться Луис. Но вместо Луиса из кабаре вышла группа пузатых пожилых мужчин в разноцветных шортах. За ней проследовала темнокожая парочка, обнявшаяся так крепко, что двигаться вперед могла только очень медленно. «Профессор» не появлялся.

«Вдруг этот похожий на академика метр в золотых очках – их человек! И «профессор» как раз сейчас договаривается, как их получше взять, как только они вместе с идиотом Лысаном выйдут из кабаре! Три выстрела из темноты – и все! Сердце Шакала билось как раненая птица. Он пристроился возле одного из писсуаров, но вдруг увидел лицо Луиса совсем рядом. Это было так страшно, что Шакал только в первый миг ясно различил лицо «профессора», а потом оно расплылось в страшную смеющуюся маску. Шакал закрыл глаза и почувствовал, что его трясут за плечи, а затем услышал голос Луиса, который вежливо просил:

– Пожалуйста, побыстрее, я не могу больше терпеть! Умоляю вас, быстрее! – Луис умолял и в то же время грубо тряс Шакала за плечи, отчего брюки Шакала стали мокрыми. – Ну что же вы! Я не могу больше терпеть! Ну скорее же, ради бога, скорее!

Шакал приоткрыл глаза, увидел учтивое лицо с выражением явного нетерпения, просиял радостной, полуидиотской улыбкой и засуетился, пытаясь застегнуть брюки. Он еле слышно шептал:

– Конечно… Я сейчас ухожу, в общем… – Шакал был объят ужасом и не видел очевидного: рядом было еще, по крайней мере, десять свободных писсуаров, кокетливо отделанных розовым мрамором. Луис предупредил порыв Шакала отойти от писсуара, захлопал его по плечу, громко восклицая:

– Ну что вы, что вы! Вы же не закончили! Как можно! Я подожду, конечно, я подожду! Я вас совсем не тороплю, извините меня, ради бога! Просто нет сил терпеть! – Луис выговаривал все это и доброжелательно рассматривал Шакала синими, как море Ринкон Иносенте, глазами.

«Писсуаров-то много…» – тоскливо заметил Шакал, чувствуя, как намокает вся правая штанина его любимых нежно-кремовых брюк.

– Ну, сколько можно, черт бы вас побрал! Я же прошу вас – быстрее! – Луис снова раскачивал Шакала за плечи.

Из горла Шакала вырвались странные рыдающие звуки. Он был на грани умопомрачения и уже не помнил себя. Луис схватил его за шиворот и подтащил к раковине умывальника. Он не спешил, так как по его просьбе метр повесил на входной двери туалета табличку: «Просим подождать несколько минут – идет уборка». Луис сунул голову Шакала под струю холодной воды и подождал, пока его глаза не задвигались под прикрытыми веками.

– Я вижу, ты излишне впечатлителен, чико! – Голос Луиса вновь был ровен и ласков. – Ну, немного спокойнее, Шакал! Я не буду тебя бить, не буду даже ругать… – Услышав слово «шакал», обладатель гордого прозвища издал новый рыдающий звук. – Шакал – твоя фамилия?

Нет, похоже, кличка! Ну, не дрожи так, пожалуйста! Я тебя не обижу! Мне нужно совсем немного: скажи, что вы делаете здесь, зачем вы здесь? Быстро, в двух-трех фразах! Или ты никогда не сможешь больше так удачно помочиться, как сделал это сейчас, потому что я тебе отрежу… – и Луис достал из кармана блок новых лезвий для безопасной бритвы, двойных лезвий, которыми нельзя отрезать ничего, кроме волос.

Но Шакал уже перестал адекватно воспринимать ситуацию. Его поведением управлял только страх. Он дернулся в сторону двери, но был пойман и придавлен к стене рукой Луиса, которая легла на его острый кадык, и Шакал начал задыхаться. «Это конец!» – пронеслось в его голове.

Артистизм Луиса иссякал.

– Послушай меня, ублюдок! Ты выложишь сейчас все! – Луис яростно кричал шепотом. – Чего вы хотите от меня? Зачем вы травили меня, как таракана? Что вам нужно от графа, от доктора? – поправился он и перевел дух. – Зачем ты совался в его дом, отвечай! – И Луис по-настоящему придавил горло Шакала.

Шакал захрипел, показывая, что хочет ответить, и Луис отпустил его.

– Это все они… – заскулил Шакал. – Шеф с Алексисом… Они придумали с таблетками! Алексис положил в «дайкири»… Я даже не прикасался…

– Какие таблетки? Зачем? Таблетки были наркотическими? Да? Из тех, что развязывают язык? Да или нет? – Шакал затряс головой в знак согласия. – Но чего они добивались, накачивая меня наркотиком?

– Как чего?.. – нашел в себе силы удивиться Шакал. – Куда вы порошок деваете… Шеф так и сказал: пусть он разболтает, как Каррера перебрасывает партии порошка через Эль-Параисо…

– Какой Каррера?! – переспросил изумленный Луис. – Постой, постой… Ты из Колумбии? А? – Луис удачно определял происхождение испаноговорящего собеседника на слух.

– Я из Боготы… А откуда вы знаете? По паспорту я не оттуда…

«Да, этот дурачок из Колумбии…» Мысли переплетались в голове Луиса в пока еще призрачный и хрупкий мост, который вел к разгадке.

– Послушай, чико, но почему вы выбрали меня?

Почему вы решили, что у меня должен быть этот самый порошок? – вкрадчиво спросил Луис. Ему вдруг стало жарко.

– Как почему? – вполне искренне удивился Шакал, начавший постепенно успокаиваться. – Шеф нам все время говорит, это самое… Что вы, в общем, человек Карреры, его главный здесь резидент, его племянник! – Шакал раскололся и, как это обычно бывает с предателями, повеселел и стал разговорчивым.

– И вас послали сюда разбираться? – Луис насмешливо рассматривал жалкую фигуру Шакала. – Сюда, в Эль-Параисо! Вы там с ума посходили, чико! Какой порошок здесь! Ты знаешь, куда вы приехали? Вы – последние идиоты, как и те, кто вас послал! Это же Эль-Параисо, ты слышишь меня, Эль-Параисо! Здесь тебе, сопливому щенку, дадут двадцать лет за щепотку этого самого порошка! Двадцать лет, карахо! А если будешь плохо вести себя в тюрьме, добавят еще тридцать! Послушай, не дрожи, сейчас я тебя отпущу. Передай лысому мой совет: чтобы завтра вас здесь не было! Первым же самолетом – вон отсюда! У меня нет порошка и никогда не было! Я никогда не видел и не хочу видеть своего дядю. Я плевал на вашу возню, но занимайтесь ею у себя дома! А здесь такие номера не проходят. Завтра же вас не будет в «Подкове» – или вы всю жизнь будете жалеть, что не послушали доброго совета. Завтра! Ты хорошо меня слышишь? Если у твоего лысого шефа будут сомнения, пусть приходит ко мне завтра с утра. Но если вы сунетесь в дом доктора Хуана еще раз, вы останетесь в этой стране надолго! Я об этом позабочусь! Здесь, кстати, образцовые тюрьмы, удобные, очень теплые… – Луис успокоился и шутил. – Давай иди к своему Лысану и скажи ему все, понял, все, слово в слово!

Шакал выскочил за дверь, едва не сбив с ног майора Роберто Кастельяноса, открывавшего дверь туалета снаружи. Майор посторонился, пропустил стремительного Шакала мимо себя, и при виде Луиса его до этого мгновения напряженное и хмурое лицо расплылось в счастливой улыбке.

– Луиси! – закричал он, обнимая вышедшего в коридор Луиса и слегка подергивая его сзади за густые русые волосы. – Ты уже выздоровел и гуляешь по кабаре!

Роберто слушал вполуха, как Луис говорил, что он со вчерашнего дня на ногах, а перед глазами майора стоял образ мокрого и несчастного Шакала, выскочившего из туалета минуту назад. «Купал он его в унитазе, что ли?» – растерянно размышлял майор.

– Пойдем за наш столик, Роберто! – пригласил Луис. – Я познакомлю тебя с красивой девушкой. Там Хуан и Люси…

– Люси! Черт возьми, я забыл в машине негритенка! Я сейчас, Луиси… – Майор осторожными шагами старого кота пошел к выходу. Он прекрасно знал, что граф, Люси, и «какая-то девчонка» в зале.

На улице майор действительно подошел к своей машине и достал огромную куклу – негритенка с изумрудно-зелеными глазами, одетого в белоснежный смокинг с бабочкой малинового цвета на шее. Захватив куклу, майор неторопливо приблизился к «форду», в котором сидел Гидо, и сказал:

– Снимай своих людей из зала! Ригоберто пусти, как только они выйдут. Ты говоришь, они приехали на такси? Пусть посмотрит, куда они тронутся. Скажи Ригоберто, что я его убью, если они обнаружат «хвост»! Пусть будет аккуратен. И быстрее, быстрее, толстяк, черт бы тебя побрал! Я чувствую, они вот-вот уйдут!

Предчувствие не обмануло майора. Он столкнулся с Лысаном, когда входил в зал. Лысан шел впереди «ударной группы», и, как всегда, казалось, будто он только что споткнулся или вот-вот собирается это сделать. Шакал шел последним, пытаясь задрапировать изгаженные кремовые брюки полиэтиленовым пакетом, который он держал на уровне пояса двумя руками, отчего пакет путался в ногах и шуршал. Майор встретился взглядом с Шакалом и радостно заулыбался. Глаза Шакала заметались. Он был подавлен. И еще несколько пар глаз провожали «ударную группу», когда она покидала зал…

Роберто был встречен с радостью и восторгом. Графиня подпрыгивала, пытаясь выхватить негритенка, майор держал куклу высоко и требовал, чтобы Люси поцеловала его. Наконец графиня сдалась, предварительно потрогав подбородок Роберто и убедившись, что он не колется.

– Я с Луиси люблю целоваться, а с тобой нет! – простодушно объяснила Люси. – У Луиси бородка всегда мягкая, а ты колючий. И усы у тебя как щеточка для зубов! Но ты все равно хороший такой. Ты мне такого негритеночка привез! Он будет мой сыночек, ладно?

Майор оглушительно рассмеялся и, трогая волосы графини, заявил:

– Если ты будешь всегда жить здесь, у тебя обязательно будет такой сыночек!

Граф улыбался и ничем не выражал неудовольствия по поводу шутки Роберто, хотя в глубине души ему не нравились, вернее, за пять лет надоели шутки жителей Эль-Параисо, каждую из которых он мог предсказать еще до того, как собеседник открыл рот.

Луис подозвал метрдотеля, шепнул ему что-то на ухо, и на столе появилось несколько хрустальных бокалов, до половины наполненных кусочками ананаса в форме ян-тарно-желтых сердечек. Затем официант принес бутылку безумно дорогого в Эль-Параисо французского шампанского в серебряном ведерке со льдом.

Граф покачал головой и заметил:

– Луиси, как всегда, нас балует!

Луис сделал вид, что не слышит графа и увлечен бутылкой, открывать которую он не доверил официанту, по грустному опыту зная, что за неимением навыка официанты обычно обливают шампанским половину зала, а несчастному гурману достается лишь то, что осталось на донышке.

Золотой благородный напиток медленно разливался по бокалам, и высокие хрустальные бокалы превращались в кипящие кубки. Шампанское начинало реагировать с ананасом, при этом ананас терял свою едкость, а вино приобретало неповторимый ананасовый привкус.

– Как шипит! Как змейка! – восхищалась графиня, облизывая пухлые розовые губы. – Мне ведь можно эти ананасики, правда, папа?

– Да, только не очень много! – согласился граф, и Ивис начала кормить графиню шипящими ананасами из своего бокала. Наевшись, графиня протяжно, мелодично зевнула и громко сообщила, что ее сыночек Карлито хочет спать.

На улице Люси рассмотрела поблескивающий в темноте «мерседес» майора, и ее сонливость как рукой сняло.

– Роберто! Это твоя машина с телевизором и еще со столиком таким смешным! – Графиня имела в виду походный бар с откидывающейся полкой, расположенный на заднем сиденье машины. – Эта машина, Луиси, как домик! В ней все есть! И телевизор, и магнитофон, и столик такой, чтобы кушать, и кроватка…

По настоянию графини, Роберто повез ее и графа домой на «мерседесе», включив телевизор и открыв на заднем сиденье бар, хотя от кабаре «Золотая черепаха» до дома графа было не больше пяти минут ленивой ходьбы. Машина тронулась с места и плавно, очень медленно поехала в сторону дома графа, а Луис и Ивис остались на освещенном пятачке у входа в кабаре и долго махали руками вслед «мерседесу».

– Как тебе нравится Роберто? Ты его не знала раньше? Мы с ним большие друзья. Он научил меня морской охоте – в этом он непревзойденный мастер. И вообще он умный и добрый. – Интонации Луиса были не совсем верны. Беседа с Шакалом стоила ему напряжения, и его фразы казались вялыми и усталыми.

– Роберто все знают, – спокойно ответила Ивис. – Но живым, не на фотографии я его вижу первый раз. На фотографии он симпатичнее и моложе… У тебя хорошие друзья, Луиси! Почему бы тебе не рассказать обо всем Роберто? У тебя сразу отпали бы все заботы и проблемы. Кто бы ни были эти люди, Роберто Кастельянос сможет разобраться с ними быстрее и лучше, чем ты. Это его профессия.

– Проблем уже нет! Я успел немного поговорить с этим вертлявым парнем, и, похоже, он понял, что им здесь нечего делать. А рассказывать Роберто ничего не нужно. Он знает все сам и лучше, чем я. Уже второй день какие-то люди толкутся вокруг домика садовника, мешают ему варить кофе и чинят электропроводку, требуя при этом, чтобы садовник никому не болтал об их невинных занятиях. Роландо сообщил мне об этом под большим секретом. Это люди Роберто. Его люди были в кабаре, и на улице, и везде. Они ходят за мной по пятам, а толстяк Гидо попадается на глаза по пять раз в день и все время делает озабоченный вид. Гидо – его заместитель! – Луис улыбался непринужденно и весело. – Все уже прошло, чика! Завтра они уберутся отсюда, а мы с тобой посмотрим, как они это сделают.

– Ты уверен в этом, Луиси? – тихо спросила девушка.

Через полчаса Луис стоял в темноте у окна своего номера в гостинице «Дельфин» с биноклем в руках и тщетно пытался рассмотреть, что происходит за неплотно задернутыми шторами номера 184 гостиницы «Подкова».

– Луиси, а почему у этого Шакала были мокрые штаны? – Ивис была уже в постели и терпеливо дожидалась, когда Луис закончит свои наблюдения.

– Не знаю, девочка! Я не трогал его. Просто немного напугал!.. – Голос Луиса дрожал от смеха.

– Ну расскажи, Луиси, я тоже хочу посмеяться! Что ты с ним сделал? Он вбежал в зал весь мокрый. Хуан тоже заметил это. И вообще, знаешь, он все время смотрел на этих людей. Мне кажется, он все знает.

– Мне тоже! – Луис отложил бинокль и зажег ночник. – Посмотри! – Он показал Ивис желтоватое пятно на левой руке. – Когда я спал, кто-то брал у меня кровь из вены… Скорее всего, граф, то есть Хуан. Почему он ничего не сказал мне об этом? Мне это очень не нравится, чика! Столько людей вынуждены хлопотать из-за этих… Ладно, не буду ругаться. Давай спать! Завтра мы встаем рано, а ты опять не дашь мне выспаться…

– Кто кому не даст выспаться – это большой вопрос… – прошептала Ивис. – Ты такой гладкий, мягкий, сильный… Похож на большого котенка! Поэтому Люси тебя так и называет… – Пальцы Ивис ласкали Луиса, и он все больше понимал, что выспаться не удастся…

Около четырех часов утра Луис тихо выбрался из постели и сбежал вниз. В переулке неподалеку от гостиницы «Дельфин» он отыскал «сакапунту» и подогнал ее к гостинице «Подкова» вплотную к «доджу», нанятому «ударной группой» у Панчо за двадцать песо в сутки.

«Они увидят мою божью коровку, как только продерут глаза! А продрать глаза я их заставлю сейчас», – сказал себе Луис и вернулся в «Дельфин». Разбудив дежурную, он попросил соединить его с гостиницей «Подкова». Луис подчеркнуто говорил на правильном испанском.

Когда ему ответил заспанный голос Алексиса, он перешел на диалект Эль-Параисо и, убедительно подделываясь под невнятное бормотание, которое обычно характеризует эту речь, сообщил, что расчет приготовлен, так как сеньор сказал, что они должны срочно уехать. Алексис долго не мог разобрать, что говорит Луис, но Луис терпеливо повторял, подмигивая изумленно открывшей сонные глаза девушке.

– Какой расчет! – взревел наконец Алексис, продравшись сквозь бормотание к смыслу высказывания. – Мы никуда не едем!

– Господа уезжают, сейчас же, немедленно! – пробормотал Луис и повесил трубку.

– Луиси! Ты бежишь или нет? – без особой надежды повторил граф, постукивая костяшками пальцев по деревянным жалюзи окна. Дом был пуст, граф чувствовал это кожей. Луис не ночевал дома, и Хуан даже отдаленно не мог представить себе, где находится сейчас его друг.

Добежав до берега моря, граф немного задержался, размышляя, не повернуть ли ему в противоположную от гостиницы «Подкова» сторону. Обитатели гостиницы вызывали у Хуана жгучее отвращение. Ему претила мысль, что придется заниматься упражнениями в прекрасном и мудром, как мир, искусстве кун-фу по соседству с Лысаном и его спутниками. Но граф словно решил что-то и, повернув в сторону «Подковы», побежал по границе суши и моря, ускоряя бег. На его лице вспыхивала не обычная и не свойственная ему насмешливая улыбка.

Гостиница «Подкова» стояла на берегу так, что волны лизали бетонное основание фундамента. В непогоду соленые брызги залетали в открытые окна, наполняя обшарпанные комнаты благородным ароматом моря. Граф остановился в двадцати метрах от серой бетонной стены гостиницы на полосе упругого влажного песка и начал подпрыгивать на месте. Глаза графа неподвижно смотрели прямо перед собой. Постепенно его движения стали приобретать все большую скорость и размах, а рот начал издавать странные, сначала еле уловимые звуки, напоминавшие мяуканье и рычание одновременно.

Затем граф прекратил свой подпрыгивающий танец и застыл в позе буддийской статуи. Только рычащие мяукания, вырывавшиеся из его рта, становились все громче и громче. Наконец он испустил крик, в котором смешались рычание, мяуканье и визг, и нанес серию убийственных ударов руками и ногами. Последним движением граф вонзил пальцы в тело воображаемого врага, выломал одно из ребер и стал потрясать им в воздухе…

Потом последовала лавина душераздирающих звуков, и граф обрушил на второго противника град ударов, каждый из которых, казалось, мог угрожать бетонному основанию гостиницы «Подкова». Это был «комплекс разъяренного дракона». С остальными врагами граф расправлялся невероятно длинными и быстрыми ударами ног, совершая высокие прыжки с переворотами в воздухе.

Когда все враги были повержены, граф вновь стал мягко подпрыгивать на месте, и его глаза застыли, устремленные в одну точку. Это был балкон одного из номеров гостиницы, на котором в разгар битвы граф заметил перекосившееся от ужаса лицо Шакала.

Потом он бежал назад навстречу встающему из-за кромки полуострова горячему солнцу и смеялся. Тихий смех вырывался из груди графа и смешивался с шелестом прибоя…

Когда Хуан вбегал в патио своего просторного дома, майор Кастельянос наконец сомкнул тяжелые веки. Всю ночь на столе у майора не смолкал телефон – Гидо и его люди доносили обо всем, что происходило с порученными их наблюдению людьми. Последним был звонок Гидо, повергший майора в растерянность. Майор развел руками и выдохнул сокрушенное «Карахо!», поражаясь непредсказуемости поведения Луиса.

Гидо сообщил, что Луис только что выгнал из переулка свою «сакапунту» и поставил прямо под окнами 184 номера, после чего позвонил из холла гостиницы «Дельфин» в номер к «гостям» и, как сказала девушка-администратор, разыгрывал их, представляясь служащим «Подковы» и говоря по телефону так, словно он прожил в Ринкон Иносенте всю жизнь. Девушка так и не поняла, кто такой Луис: то ли иностранец, умеющий говорить на диалекте Эль-Параисо, то ли гражданин Эль-Параисо, притворяющийся иностранцем.

Всю ночь майор перебирал сообщения агентов, ругаясь последними словами, потому что в них зияли многочасовые прорехи. Агенты, например, подробно описывали, чем обедал Луис в ресторане, а куда он девался утром, никто не знал. Пока они добежали до своей машины и завели ее, простыл и след «сакапунты» Луиса.

Другой молодой разгильдяй проводил машину Луиса до Университетского центра и пошел пить пиво, считая, что Луис вернется нескоро. Когда этот бездельник вернулся на стоянку, машины Луиса уже не было, и опять он на несколько часов оказался без «крыши». «Хвост» за Луисом майор деликатно называл «крышей», то есть прикрытием, охраной. Так совесть майора страдала меньше.

Единственным надежным человеком, как всегда, оказался толстяк Гидо. Именно он не поленился в утренний час, когда бездельники в домике садовника Роландо досматривали сны, поехать следом за Луисом, направившимся в гостиницу «Дельфин», после чего нанявшим в конторе проката новенький «форд». Это он, Гидо, нашел бинокль в номере Луиса, остроумно спрятанный под кроватью: Луис прекрасно знал, что под кроватью прислуга в Ринкон Иносенте моет не чаще, чем раз в месяц.

Майор лежал на диване в своем кабинете и думал с закрытыми глазами. Он начал чувствовать логику поведения Луиса, и эта логика ему нравилась. «Этот парень, кажется, расправится с ними сам, пока мы тут играем в сыщиков!» – улыбаясь, вполголоса воскликнул майор, словно обращаясь к кому-то.

За два дня переговоров по телефону и телетайпу с полицейскими чинами Колумбии, Мексики, Аргентины, США майор сумел узнать довольно много. Колумбийская полиция переслала фототелеграфом досье Лысана, а неведомый коллега на другом конце провода заклинал «взять этого подонка с поличным и присадить лет на пятнадцать», благо законодательство Эль-Параисо легко позволяет это сделать.

По фототелеграфу майор получил также досье на дядю Луиса. Себастьян Карлос Каррера основал свой клан всего пятнадцать лет назад, но успел достигнуть очень многого. Из Международной ассоциации по борьбе с наркотиками майору сообщили, что организации Суареса и Карреры находятся в состоянии войны. Информация сама по себе не очень ценная, поскольку преступные кланы никогда не умеют разделить сферы влияния и жить в мире. Отношения между ними – это постоянная борьба за выживание. Важнее было узнать, что в последние месяцы борьба между кланами Суареса и Карреры начала выливаться в вооруженные столкновения. Это был безошибочный признак того, что скоро один из кланов проглотит другой.

Майор скрупулезно изучил досье Карреры и пришел к выводу, что Луис не мог иметь контакта со своим дядей. Их пути не пересекались. Правда, возможна вербовка через посредника, но из досье майор знал, что дядя Луиса лично изучал всех, кто привлекался к работе в его организации, и едва ли стал бы делать исключение для своего родного племянника.

Луис непричастен к делам «кокаиновых баронов». Этот очевидный факт нашел в полученной майором информации косвенное подтверждение. Необъяснимым оставалось лишь главное – появление Лысана и его людей здесь, в Ринкон Иносенте, поводом и целью которого был Луис Хорхе Каррера. Майор чувствовал, что это случайность, Ее Величество Госпожа Случайность, с которой он сталкивался всю жизнь и имел сложные отношения. Случайности майор привык верить, ибо в жизни таких таинственных организаций, как секретные службы и преступные сообщества, случайность – это некоронованная королева. Она решает все или почти все. И хотя, как все в мире, случайность имеет свои причины и следствия, важнее бывают именно следствия, потому что те, кто мог бы доискиваться причин, очень часто не делают этого по вполне уважительной причине – они уже мертвы…

Майора мучил вопрос, что сказал Луис Шакалу. Примерно он догадывался, что Луис предложил всем троим убираться из Ринкон Иносенте. Рассказ Гидо о раннем звонке Луиса подтверждал это. Но что еще? Угроза, обещание – что угодно, исходящее от Луиса, может заставить «гостей» вести себя еще более непредсказуемо, чем он сам.

– У Луиса слишком много фантазии! – укоризненно проговорил майор и поднялся с дивана в поисках сигары. Когда пепел на сигаре стал длиной с мизинец, у майора созрел план простой и надежный, как велосипед.