"Противостояние" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 11

«Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля», — захотелось мне запеть где-то в районе десять часов по полудни, когда наконец удалось проснуться. Лучи нашего зимнего светила после нескольких «критических» дней, наконец, решились пробиться сквозь скучную низкую облачность и приласкать родную землю. Они празднично сияли на свежевыпавшем снеге и обильно прорывались в комнату сквозь большое стрельчатое окно и пыльные тюлевые занавески.

В доме стояла деревенская тишина: никто не сверлил стену в соседней квартире и не слушал популярную музыку. Из-за состояния блаженного покоя мне не сразу удалось вернуться в реальность и вспомнить, где я нахожусь. Я просто лежал на мягкой сетке старинной кровати и кайфовал в тишине, покое и безопасности. Никто за мной не гнался, никто в меня не стрелял, и не нужно было ни от кого убегать. Вчера сюда, на дачу Гутмахера, я вернулся только около полуночи. Остаток вчерашнего дня и весь вечер я устраивал Дашу Ордынцеву на новой квартире и решал ее житейские проблемы. Обычный пустой разговор со случайным таксистом неожиданно кончился знакомством и сотрудничеством. Мы с ним отправились не в Очаково, куда я подрядил его нас отвезти, а на другой конец Москвы в Бескудниково.

Таксиста звали просто, Кузьмичем, было ему прилично за пятьдесят, и были и он и его жена Катя, как оказалось, хорошими людьми. То, что Даше будет у них удобно жить, я почему-то не сомневался. Мы легко сошлись в цене за комнату и пансион, после чего совместными усилиями отправили измученную девушку спать. Хозяйка Катя до пенсии работала медсестрой и могла оказать моей измученной революционерке квалифицированную медицинскую помощь. Решив организационные вопросы размещения Ордынцевой, я занялся не менее сложными проблемами ее легализации.

Для этого мне пришлось ехать на другой конец Москвы за Дашиными липовыми документами. Я заказал их еще две недели назад, оплатил, но все не мог найти времени забрать. Решив это вопрос, я отправился спрятать в тайник ключ от ячейки в банковском сейфе, в которую положил свою часть сокровищ. Времени на все ушло уйма, так что на дачу я попал около двенадцати часов ночи. Аарон Моисеевич и Ольга уже не чаяли увидеть меня живым. На меня набросились с упреками, так что в возмещение «морального ущерба» пришлось им во всех подробностях рассказывать обо всех событиях этого суматошного дня. Только после этого мне удалось доползти до своей комнаты и упасть на постель…

Я еще несколько минут бездумно пролежал в постели, пытаясь «удержаться в режиме приятного сна», как сказал бы какой-нибудь ученый, но не образованный человек. Однако, как это часто случается, сон куда-то незаметно ускользнул, оставив только чувство легкости и сожаление утраты,

Комната, в которой я спал, была вполне цивильна и по-своему стильно обставлена тяжелой деревянной мебелью.

Я лежал на никелированной кровати, украшенной многочисленными шишечками и шариками. Подо мной нежно прогибалась и скрипела старинная «панцирная сетка». Такие проваливающиеся под телом сетки были в моде в сороковых-пятидесятых годах прошлого века, придя на смену более аскетическим и жестким, так называемым «английским». Спать на таких кроватях вредно, но комфортно.

Когда мне надоело валяться, я встал и отправился искать своих «подельников».

— Доброе утро! — поприветствовал я Гутмахера. Он сидел перед новым телевизором с плоским экраном на жидких кристаллах. Откуда он тут взялся, старик не сказал, поспешил замять возможный вопрос:

— Какое сегодня чудесное утро! Как вам спалось после вчерашних подвигов? — воскликнул он, как мне показалось, без особого интереса к вопросу.

— Великолепно! — в тон ему ответил я, потом ехидно спросил: — Вы же говорили, что у вас нет телевизора.

— Пришлось, знаете ли, вчера купить, — как бы, между прочим, о мелочи, сказал он, — Олюшка привыкла к средствам массовой информации, и ей без телевизора неуютно.

— Ну, надо же! — только и смог сказать я. Такой телевизор стоил под штуку баксов. Старик все больше удивлял меня своей нестандартностью. То он походил на нищего пенсионера, потом на сурового Чингисхана, теперь вот превратился в нежного возлюбленного.

— Ну, и что нового делается в мире? — спросил я.

— Все как всегда: терроризм, катастрофы и криминальные преступления.

— Про нас ничего не передают?

— Слава Богу, пока ничего.

— А что слышно насчет завтрака?

— Увы, для этого мне нужно сходить в магазин, но я не могу отлучиться, боюсь, если Олюшка скоро проснется, будет волноваться, куда я запропастился.

— Понятно, — прервал я его объяснения, — далеко отсюда местные центры инфраструктуры? Я сам схожу.

— Здесь все рядом, есть даже маленький рынок. Как вы думаете, Олюшка любит деревенские молочные продукты?

— Обожает, — соврал я, ни сном, ни духом не представляя, что любит его «Олюшка». Когда она жила у меня, то с удовольствием ела все, что, как говорится, «было не прибито».

— У нас на рынке продаются чудесные, натуральные молочные продукты. Как вы думаете, они ей понравятся? Она, наверное, привыкла к переработанным, городским.

— Вот чего не знаю, того не знаю, — покаянным голосом признался я, — как-то настолько не углублялся в ее вкусы. Она, кажется, росла в провинции, может быть, и сможет проглотить нормальное коровье молоко.

— Вы думаете? — обрадовался Гутмахер. То, что я слегка стебусь, он или не заметил, или проигнорировал. — Чудесно, тогда я сейчас же и схожу. Вы останетесь, чтобы Олюшка, когда проснется, не почувствовала себя одинокой?

— Вы это серьезно? — спросил я старого волокиту. — Ольга еще долго собирается спать?

Я, честно говоря, не предполагал за ним такие телячьи нежности.

— Думаю — долго, она, бедняжка, так вчера устала…

— Тогда пойдемте вместе, — предложил я, — а Ольге оставим записку. Я заодно посмотрю на ваши Палестины.

— Вы считаете, это будет удобно?

— Вполне, Ольга самостоятельная девушка.

— Ну, только если под вашу ответственность!

Мы быстро собрались и отправились добывать хлеб насущный. Дачный поселок ничем не отличался от многих подобных в Подмосковье. По зимнему времени обитателей в нем было мало, улочки были пустынны и, судя по снежной нетронутой пелене, лишь немногие дома обитаемы. Тем не менее, на рыночке было относительно людно, во всяком случае, по части продавцов. Мне подумалось, что местные старушки, стоя за прилавками, таким образом, ведут «светскую жизнь» и находят общение. Гутмахера многие знали и относились к нему, как к московскому светиле и владельцу большого дома, с подчеркнутым почтением.

Действительно, здесь все оказалось под рукой. Мы за пятнадцать минут полностью затарились продуктами и поспешили домой, «чтобы Олюшка, проснувшись, не испугалась». Погода была прекрасная, небо чистое, солнце сияло, и прогулка получилась приятой.

Я, «наслаждаясь красотами природы», старался не расслабляться, вполне резонно предполагая, что вездесущие «органы» нас здесь рано или поздно вычислят. Однако, что стоит предпринять для того, чтобы обезопаситься, пока придумать не мог. Лучшим вариантом было бы «лечь на дно» и отсидеться где-нибудь на нейтральной территории, никак не связанной с нашей троицей. Сколько я слышал, при поисках беглецов, власти первым делом выявляют родственников и знакомых, резонно предполагая, что к ним в первую очередь отправятся за помощью или прятаться преступники.

— Аарон Моисеевич, я опять о милиции. Вы говорили, что у вас большой дом, и в нем нас будет трудно отыскать, но, мне кажется, вы нашу милицию недооцениваете. Спиноз там, согласен, мало, но не суметь обыскать дом…

— Почему же недооцениваю… — легкомысленно, как мне показалось, произнес Гутмахер. — Я с уважением отношусь к людям этой трудной специальности. Их профессионализм в этом случае ни при чем, просто у меня есть свои резоны. Вы забываете, что я, какой-никакой, но ученый. Так что не беспокойтесь, пока нам ничего не грозит…

Мне осталось только пожать плечами, что я, кстати, и сделал, и поверить ученому на слово. Кто знает, может быть, академик Жолтовский, строя дом, предусмотрел какой-нибудь подземный ход или тайный бункер.

К нашему возвращению, вопреки опасениям, «Олюшка» одиночества не испугалась, так как еще не проснулась. Мне не осталось ничего другого, как заменить ее у плиты и приготовить завтрак. Аарон Моисеевичи взял на себя более трудную, но в чем-то и приятную обязанность, отнести его «Олюшке» в постельку. Там он надолго застрял и вернулся уже после того как я вымыл посуду.

Время приближалось к часу дня, когда наша чаровница, наконец, появилась в гостиной. Особой радости мне это не доставило, так как тут же у них с Гутмахером началась любовная игра.

Не знаю, как я выгляжу со стороны, когда бываю влюблен, но надеюсь, что все-таки не таким законченным и умильным идиотом, как Аарон Моисеевич.

Судя по всему, их с Ольгой отношения еще не дошли даже до невинного поцелуя и развивались очень неспешно. Ольгу это, как мне показалось, вполне устраивало. Скорее всего, это был первый случай в жизни девушки, когда за ней красиво ухаживали, а не сразу тащили в койку, и это ей, похоже, понравилось, Мне вначале тоже было любопытно наблюдать их рекогносцировки, томные взоры и вздохи, но скоро надоело быть третьим лишним, и я решил заняться чем-нибудь более продуктивным.

Чтобы чем-нибудь развлечься, я взялся исследовать гутмахерскую библиотеку. Несложно было догадаться, в ней преобладали научные книги на разных неведомых мне языках, которые меня не заинтересовали, даже несмотря на завлекательные графики, формулы и тисненые переплеты. Однако, я не сдался и продолжал искать чего-нибудь попроще и доступнее для нас, средних умов. После продолжительных изысканий я откопал несколько неведомых мне романов неизвестных авторов, изданных еще до 1917 года, и к ним несколько разрозненных томиков собрания сочинений Антона Чехова.

К Антону Павловичу у меня всегда было уважительное отношение, но сразу я за него не взялся, предпочтя роман какого-то графа Нооля. Привлек меня этот Нооль тем, что перекликался титулом и фамилией с известным графом Нулиным, чьи ночные приключения с некоей Натальей Павловной когда-то игриво описал Александр Сергеевич Пушкин. Увы, граф Нооль оказался таким же плохим писателем, как граф Нулин ловеласом. Мне даже показалось, что он никакой не граф и не писатель, а уездный письмоводитель, от провинциальной скуки накатавший глупый роман на романтический манер Жорж Занд. Причем, как всякий отечественный автор, он не удовлетворился чистой романтикой и сложными взаимоотношениями бедной сиротки, впоследствии, как это обычно бывает, оказавшейся принцессой, и юного красавца герцога, а полез в дебри психологии и тяжелой народной доли. Получился у него не очень удачный винегрет из типового индийского фильма и «Разгуляевой улицы» Глеба Успенского.

Пришлось, так и не дотянув до счастливого конца, отложить книгу в сторону и приняться за сборник «Рассказов известных русских писателей». Увы, никто из этих писателей, кроме Владимира Ленского, мне не был известен, да и с Ленским вышла промашка, я вскоре вспомнил, что Владимир Ленский — это не смутно знакомый автор, а молодой человек, которого убил на дуэли «лишний человек» Евгений Онегин. Этот воскресший литературный персонаж и рассказал читателям жуткую историю под названием «Цветы первоцвета». Суть ее была в том, что чистая, юная невеста Юлия во время первой брачной ночи повела себя слишком расковано, чем разбила сердце своего впечатлительного супруга, рассчитывающего насладиться ее целомудрием, а не результатами богатого добрачного опыта. Мораль напрашивалась сама собой, и я, отложив и этот литературный раритет, взялся читать письма Антона Павловича Чехова. Мне как-то случалось предпринимать такую попытку, но я быстро заскучал от назиданий, которыми, тогда еще юный, будущий автор «Каштанки», воспитывал своего младшего брата Мишу, и чтение не задалось. Теперь же у меня выбор был скромный: между сироткой, красавцем герцогом и родственниками Антона Павловича; я выбрал последних.

Надо сказать, я ничуть не прогадал. Чем дальше я продвигался по жизни «Певца сумеречных настроений», тем больше он мне нравился… Чехов захватил меня настолько, что я забыл даже свой долг приготовить обед для увлеченных любовными играми товарищей.

— Алексей, можно к вам войти? — скромно проговорил, заглядывая ко мне в комнату, Аарон Моисеевич. — Что бы вы хотели съесть на обед?

— В каком смысле съесть? — растеряно спросил я, с трудом вырываясь из-под тенет Чеховского обаяния.

— Я хотел спросить, что приготовить на обед? — невинным голосом поинтересовался хозяин.

— А вы что, умеете готовить?

— Ну, в какой-то степени… Как вы отнесетесь к супу из бульонных кубиков с картофелем?

— Никак не отнесусь, — честно признался я. — А что Оля…

— Как вам не стыдно! — неожиданно вспылил Гутмахер. — Почему женщина должна быть закабалена кухней!

— Ааа, — только и нашелся, что протянуть я, начиная догадываться, откуда дует ветер. — Она, наверное, опять устала?

— Не нужно иронизировать! Олюшка действительно устала. Если бы вы знали, какая у нее была жизнь!

— Понятно. Я сейчас что-нибудь приготовлю…

— Почему вы, я тоже могу приготовить…

— Суп из бульонных кубиков, — повторил за него я. — Пускай им кормит свою семью ленивая тетка из рекламы. У нас достаточно продуктов для того, чтобы сделать нормальный обед.

— Ну, если вас это не затруднит, — проявил покладистость хозяин. — Олюшке нравится то, что вы готовите.

Меня это затрудняло и, главное, отрывало от прикосновения к бессмертным ценностям, но голод, как известно, не рекламная тетка, поэтому пришлось отложить Чехова и отправляться на кухню.

— Могла бы и поучаствовать, — прошептал я Ольге, когда ее поклонник оставил нас ненадолго одних.

— Я так не люблю готовить! — честно созналась девушка, пленительно улыбнувшись. — Тем более, у тебя, Алешенька, так все вкусно получается! А я испорчу любые продукты.

Меня эта грубая лесть не растрогала, но спорить я не стал и отложил выяснение отношений до более удобного случая.

— Изумительно вкусно! — уписывая за обе щеки мой фирменный борщ, хвалила меня тунеядка. — Лешенька, где ты так хорошо научился готовить?!

Я не обратил внимание на сомнительный комплимент и со скрытой угрозой в голосе поинтересовался:

— Кто будет мыть посуду?

— Я не могу, — первой откликнулась Ольга. — Я только перед обедом ногти лаком накрасила.

От такой наглости я даже оторопел, но излить праведный гнев мне не удалось, меня опередил хозяин:

— Бог с ней, с посудой, — задумчиво глядя в окно, сказал он. — Все равно у нас на нее нет времени.

— То есть как это нет! — зловеще поинтересовался я, с тайной надеждой пробудить у нашей дамы если не совесть, то хотя бы страх.

— Кажется вы, Алексей, были правы, нас, как вы выражаетесь, уже «вычислили».

Я вывалился из-за стола и подскочил к окну. Зрелище, открывшееся «моему потрясенному взору», было малоутешительное. По двору к дому со стороны забора кралось два одетых в камуфляж, обвешанных оружием человека.

— Действительно, помыть посуду мы не успеем, — стараясь, чтобы не дрогнул голос, согласился я.

Пребывать на свободе нам осталось от силы минут десять, покуда смогут выдержать милицейские кувалды старинные дубовые двери.

— Нам нужно поторапливаться, — будничным голосом, сказал Гутмахер. — Я не хочу, чтобы эти господа испортили входную дверь.

— Тогда пойдемте сдаваться.

— Ну, зачем же сразу сдаваться, я же вам говорил, что у меня в доме есть, где спрятаться.

— Вы это серьезно? — поинтересовался я.

— Вполне. Собирайте провизию и свои вещи и несите в эту комнату, — сказал он и указал на доселе закрытую дверь, на которую я раньше как-то не обратил внимания.

В этом предложении была интрига — играть в прятки с ОМОНОМ в относительно небольшом доме. Понимая весь идиотизм происходящего, я, тем не менее, подчинился и начал перегружать купленные утром продукты из холодильника в хозяйственные сумки.

— Олюшка, — обратился между тем хозяин к нашей чаровнице. — Соберите, детка, все свои вещи, а то неизвестно, сколько времени нам придется провести взаперти.

Пока я забрасывал продукты в сумки, Аарон Моисеевич отпер ключом таинственную дверь.

— Сносите все сюда, — распорядился он, а сам отправился вглубь дома, как я предположил, за своим имуществом.

Я подхватил сумки и внес их в комнату. Она была довольно просторной и напоминала не жилое помещение, а физическую лабораторию. Разглядывать ее у меня не было времени.

Оставив продукты просто на полу, я кинулся в спальню за своими вещами. Сбегать туда, захватить куртку, шапку и туалетные принадлежности было делом нескольких секунд.

В последний момент я вспомнил замечание Гутмахера, что может статься, нам придется провести взаперти много времени, и присоединил к барахлишку томики Чехова, оставив незваным гостям графа Нооля и остальную литературную лабуду.

Между тем, никто пока не начинал выламывать входную дверь, и вообще кругом было тихо и мирно.

— Вы готовы? — поинтересовался Гутмахер, одновременно со мной вернувшись в гостиную. — Как вы думаете, может быть мне пойти помочь Олюшке собрать вещи?

— Надеюсь, что с этим она справится и сама.

— Мне очень хочется ей помочь, но я боюсь ее утомить своим вниманием. — оправдываясь, сказал влюбленный профессор. Однако, помочь бедной страдалице ему не удалось.

— А вот и я, — торжественно объявила Ольга, втаскивая в комнату здоровенный чемодан невесть откуда взявшегося имущества.

— Никто ничего не забыл? — поинтересовался хозяин, помогая девушке внести вещи в лабораторию. — Тогда заходите, а я пойду, отопру входную дверь, чтобы ее не сломали.

Не очень понимая, что происходит, я прихватил вещи Гутмахера, свой скромный скарб и вошел в тайную комнату. Через минуту к нам присоединился хозяин.

— Ну, вот и чудесно. Значит, я закрываю двери, — совершенно спокойным голосом сказал Аарон Моисеевич и нажал какую-то кнопку на стене. Вместо того, чтобы закрыться, дверь осталась распахнутой настежь, но в проеме заклубилось что-то вроде дыма или густой пыли, потом эта завеса сгустилась, приобрела цвет и рисунок обоев и начала сливаться с остальной стеной. Через полминуты мы оказались в комнате без дверей.

— Вот здорово! — захлопала в ладоши Ольга. — Арик, ты это сам придумал?!

«Арик», засмущался, покосился на меня, как я приму такое к нему фамильярное обращение.

— Ну, в общем, в какой-то мере, используя некоторые общеизвестные идеи… — с плохо скрытым удовольствием от похвалы и произведенного эффекта скромно признался он. — Это довольно сложная разработка, если интересно, я вам как-нибудь на досуге объясню принцип работы…

— Конечно, интересно! Ты мне обязательно все, все расскажешь!

Несмотря на небольшой шок от демонстрации такого физического опыта, я отметил про себя Олино обращение к Гутмахеру по имени и на «ты». Похоже, сближение парочки протекало в ускоренном темпе.

— А если менты составят план дома и нас обнаружат? — спросил я, не очень понимая, как можно утаить при обыске такую большую комнату.

— Это вряд ли, — с беспечной улыбкой успокоил меня профессор. — Здесь применены кое-какие новые принципы… если вам интересно, я могу объяснить, однако, это очень специальные законы, и их довольно сложно понять неспециалисту. Впрочем, если вы хотите…

— Спасибо, как-нибудь позже, на досуге, — успокоил я его ученую совесть. — А мы что, теперь полностью отрезаны, вернее, отделены от остальных помещений и не будем знать, что там происходит?

— Ну, что вы! Вы меня, Алеша, обижаете, конечно, у меня все это предусмотрено. Если вам любопытно, устраивайтесь поудобнее, и мы сможем понаблюдать, как нас будут захватывать.

— Ой, это же как боевик! Я хочу все видеть! — заверещала довольно противным, кокетливым и неестественным голосом Ольга. — Я обожаю боевики и Брюса Уиллиса!

— Я, к сожалению, не знаю этого человека, — подумав, сообщил Гутмахер, одновременно дергая за какие-то рычаги, торчащие прямо из стены. — Усаживайтесь поудобнее…

— Серьезно, не знаешь?! Ну, ты и темнота! — поразилась девушка.

Я впервые предметно осмотрелся. Усаживаться «поудобнее» было, собственно, некуда. В комнате, нашпигованной приборами, пультами управления и проводами, для мебели места не осталось. Однако, поискав глазами, я разглядел под столами несколько обшарпанных винтовых табуреток. На них мы и сели перед проявившимся на стене большим матовым экраном. Был он довольно велик, метра два в длину и полтора в высоту. Экран был совершенно плоским и ничем не напоминал телевизионный.

— Это что, еще один телевизор? — заинтересовалась Ольга.

— Нет, это, в сущности, система зеркал…

— Так ты, значит, подсматривал, когда я переодевалась! Как тебе не стыдно, противный! — без особого возмущения, воскликнула наша скромница.

— Что ты, Олюшка! Как ты могла такое подумать, да разве я бы посмел!

«Очень бы даже посмел, — мельком подумал я, — все мы, увы, кобели по натуре, кроме, разумеется, больных и увечных», — однако, вслух ничего подобного не сказал. Да было и не до того, на экране было видно, как со всех сторон к дому приближались люди с оружием.

По мере того, как где-либо возникало движение, на большом экране активизировалось «окно», в котором можно было наблюдать довольно четкую, но не яркую картинку событий, одновременно происходящих в разных частях усадьбы.

— Надо же, сколько их понаехало! — удивилась Оля, наблюдая за все новыми и новыми силами, стягивающимися к дому, видимо, для решающего штурма. — Ну, просто американский боевик! — почти восхищенно добавила она.

Ольга была права, ОМОНовцы действовали слаженно и эффектно, скорее всего, и правда, не без влияния боевиков: пока одни бежали, другие целились в строну дома.

Разворачивалась прямо-таки показательная воинская операция против до зубов вооруженной банды террористов.

— Ведь умеем, когда хотим! — похвалил бойцов Гутмахер.

Я не разделил его оптимизма и безо всякого удовольствия наблюдал за действиями атакующей группы; встречаться с этими разгоряченными ребятами мне почему-то не хотелось.

Несмотря на спокойствие хозяина, я такую возможность полностью не отвергал. Мне было неуютно и, чтобы не показаться трусом, я как можно спокойнее спросил:

— Я не пойму, как работают ваши зеркала?

Аарон Моисеевич ответил цитатой:

— «Есть много в мире всякого, Горацио, что непонятно нашим мудрецам».

— Арик, его, между прочим, зовут Леша, а не Гораций, — живо отреагировала Ольга.

Я с трудом удержал улыбку, а Гутмахер на полном серьезе, по-прежнему умильно глядя на девушку, объяснил:

— Я знаю, Олюшка, но это цитата такая, из Шекспира, он известный английский драматург, мы с тобой потом его обязательно вместе почитаем!

— Ты совсем шуток не понимаешь! — обиделась девушка. — Что я, Шекспира, что ли, не знаю!

— Лично знаешь? — заинтересовался я.

— Нет, конечно, как-то интервью с ним по телевизору видела. Мне он понравился, хороший дядечка. Мне вообще нравятся передачи на канале «Культура».

Гутмахер открыл, было, рот, но ничего не сказал и сделал вид, что его очень заинтересовали действия милиции.

— Сейчас начнут, — сообщил он, хотя мы не хуже него видели все маневры наших грозных противников.

Несмотря на все достоинства «системы слежения», в наше поле зрения попадали, вероятно, не все участники атаки, потому что на экране рядом с домом появлялись все новые лица, которых раньше видно не было.

— Сейчас начнут ломать дверь, — сказал я, чтобы не молчать.

— Что вы, зачем ее ломать, я же говорил, что оставил ее открытой.

— А звук включить можно? — спросил я, кивая на экран.

— Конечно, конечно, как это я сам не догадался!

Гутмахер протянул руку и дернул за какой-то рычаг. Тут же «включился звук».

Он оказался совершенно естественным, без механических искажений, но слегка приглушенный, как будто разговаривали в соседней комнате. Причем, слышно было только тех людей, которые привлекали в данный момент наше к себе внимание.

— Это круто! — только и смог признать я.

В это время раздался скрип половицы, и в прихожую «просочился» боец в маске.

— Чисто! — скороговоркой сказал он. Боец был плохо различим в полутемной прихожей. «Кино» было просто-таки в режиме «Реалити-шоу». После него появился другой, видимо, напарник, тот пробежал мимо первого в комнату, водя из стороны в сторону стволом автомата.

— Чисто! — сообщил теперь он.

Дальше смотреть было неинтересно. У Брюса Ли это получалось более художественно и драматично.

Минут десять авангардная группа таким образом бегала по всему дому, перескакивая из комнаты в комнату. Никого не обнаружив, они постепенно собрались в гостиной.

— В доме все чисто! — сообщил кому-то по рации человек в маске, как несложно было предположить, командир группы. — Товарищ генерал, все обыскали, в доме никого нет, — повторил он в рацию, выслушав ценные указания невидимого начальства, после чего не очень почтительно повторил неслышный нам приказ: — Есть, обыскать еще раз.

— Ребята, давайте еще раз и повнимательнее. Генерал говорит, что они должны быть в доме, — приказал он столпившимся в гостиной воинам.

ОМОНовцы без особого рвения вновь парами разошлись по дому. Они были уверены в результатах первой проверки, больше не играли в войну и попусту не усердствовали.

— Может, у них здесь есть подземный ход? — предположил один из бойцов, возвращаясь к вновь собравшейся группе.

— Это уже не наша проблема, — откликнулся командир. — И так из-за этих козлов у меня выходной пропал.

Кого он назвал «козлами», нас или своих начальников, я не понял. А вообще, бойцы вели себя вполне прилично, зря не ругались и не мародерствовали. Просидев с четверть часа без дела, чтобы продемонстрировать начальству свою тщательность и рвение, командир вновь доложил генералу, что в доме никого нет.

— Есть, отбой, — повторил он за начальником и отключил рацию.

— Сейчас сам прибудет, — порадовал он товарищей.

— А не хило живет бандит! — сказал рослый боец, оглядывая интерьер.

— Видать давно в бизнесе.

— Да, поди, отобрал дом у какого-нибудь коммуняки. Сразу видно, беспредельщик.

Гутмахеру такие комментарии не понравились, и он несколько раз смущенно кашлянул, как бы отвлекая нас от ложных измышлений милиционера.

— Какие глупости, никакой я не бандит! — подумав с минуту, неожиданно сказал он.

Однако, до конца профессор оправдаться не успел, приватные разговоры бойцов были прерваны прибытием высокого начальства. В гостиную вошли двое пожилых мордоворотов в штатском, и ОМОНовцы дружно встали.

— Товарищ генерал, — доложил более внушительному из этой упитанной парочки командир отряда, — объект захвачен, пострадавших нет. В доме никого нет.

— Хорошо обыскали? — хмуро поинтересовался генерал. — Наружка докладывает, что отсюда никто не выходил.

— Так точно, все обшарили, может они раньше ушли?

— Не похоже, машина во дворе, следов никаких, а соседи видели хозяина с фигурантом сегодня утром. Ладно, разберемся. Можешь выводить группу.

ОМОНовцы, не дожидаясь особого приглашения, спешно удалились. В комнате остались только двое начальственных господ.

— Ну, и что будем делать? — спросил более массивный, тот, которого мы уже могли идентифицировать как генерала у второго помельче.

— Оставь засаду и наблюдение, — распорядился второй, не такой мордастый, но, судя по тону, более высокий начальник. — Куда они, в конце концов, денутся. Да, распорядись проверить дом, чем черт не шутит, может быть, здесь есть тайники.

— Тухлое это дело, — пожаловался генерал. — Главное — было бы кого ловить! Этот засранец Крылов — типичный лох, не говоря уже про старого жидяру и их блядь. Главное, не пойму, кому они так насолили, что нас всех на уши поставили.

Нам, охарактеризованным так кратко и емко, генеральское суждение о себе не очень понравилось.

— Нет, подумайте, какой хам! — возмутилась Оля.

— К антисемитизму я привык, меня трудно этим удивить, — задумчиво поведал нам Гутмахер, — но оскорбить женщину, да еще такую!

Один я промолчал. То, что я «засранец» и «лох», по мнению милицейского гондона, как и уничижительные замечания в адрес товарищей, меня никак не задели.

Однако, Аарон Моисеевич, кажется, думал иначе. Ничего нам не сказав, он покрутил какую-то ручку на стенном пульте.

— Меньше знаешь — крепче спишь, — между тем ответил генералу его собеседник. — Нам приказали — мы выполняем. Ты это чего, Витя?

— Вчера, видать, немного перебрал, — ответил тот, отирая ладонью вспотевшее и заметно покрасневшее лицо. — Чего-то в груди печет.

Он оперся рукой о стол и тяжело опустился на стул. Около минуты «Витя» сидел неподвижно, потом повел шеей так, словно она затекла или отгоняя наваждение.

Я искоса посмотрел на Гутмахера. Как и вчера в машине, лицо его совершенно переменилось, превратившись в жестокую маску, вдоль губ пролегла суровая, упрямая складка.

— Вить, да что с тобой?! — послышался из гостиной встревоженный голос.

Генерал, между тем, замычал и начал валиться со стула.

— Эй, кто-нибудь, сюда! — заорал начальник, не пытаясь даже приостановить падение поверженного товарища.

В комнату заглянул какой-то человек в форме.

— Врача быстро! — приказал ему неопознанный начальник и, не заботясь о лежащем на полу в неестественной позе генерале, спешно покинул гостиную.

Минут пять до появления бригады медиков, вероятно, сопровождавших ОМОН на случай ранений, в комнату никто не входил. Генерал мычал и тяжело ворочался на полу, пытаясь то ли встать, то ли удобнее устроиться.

Мне было немного его жалко. Несмотря на непрезентабельное личико, отвисшие до плеч, напитанные белковыми деликатесами щеки и распущенные, слюнявые брыли, это был обычный деревенский мужик, которому повезло в жизни. Генерал, судя по внешности и способу словоизъявления, был офицером еще старой советской формации. Такие, как он, не хватают с неба звезд, но имеют хоть какие-то принципы. Значительно хуже был второй, современный, складно без бумажки врущий, из категории надежных, стойких членов любой, но главной партии.

В отличие от меня, Гутмахер пораженного болезнью человека не жалел и смотрел волком и в его сторону. Я понимал его оскорбленные мужские и национальные чувства и не пытался переубедить. Меня же эпитет «лох» нимало не задел. В конце концов, «лох» на «офенском языке», жаргоне карманников и коробейников XIX века, означал всего-навсего «крестьянин», а понятие «засранец» — все социальные категории, стоящие ниже генеральской в общественной иерархии.

Пока я философски осмыслял происходящее, в комнату вошел военный, вероятно, врач, как и все задействованные в «спецоперации», в камуфляже, но с медицинской сумкой через плечо, и с ним два солдата с носилками. Врач склонился над мычащим блюстителем нашего пресловутого правопорядка и, не предпринимая никаких поспешных действий, приказал санитарам грузить больного на носилки.

Санитары, ничтоже сумняшеся, перекатили бессознательного пациента на носилки и понесли к выходу вперед ногами.

— А ну, стойте, вы чего делаете, он еще живой! — закричал на них врач.

— Мы откуда знаем, кто живой, кто нет, — огрызнулся один из санитаров. — Предупреждать нужно!

— Чего, сами без глаз! — беззлобно ругнулся военврач.

Санитары опустили носилки на пол и, развернувшись в гостиной, больного из дома вынесли, как положено.

— Вот так проходит мирская слава! — заключил я сентенцией эту грустную процедуру. — Интересно, что с ним случилось?

— Инсульт, — кратко поставил диагноз Гутмахер.

— А ты, Арик, откуда знаешь? — заинтересовалась Ольга.

— Догадался. Не будет оскорблять порядочных женщин, — пробурчал себе под нос Аарон Моисеевич.

Мне такое замечание не понравилось и, сопоставив его поведение перед началом гипертонического криза и тем, что генерал начал падать уже спустя несколько секунд после того, как Гутмахер в сердцах дернул какой-то рычаг, я призадумался. Тем более, что за время нашего тесного контакта образ чудака-ученого, нищего, непризнанного гения в моих глазах значительно трансформировался в другое, пока непонятное качество.

— Можно уже выходить? — поинтересовалась Ольга, когда скорбная процессия миновала двор и скрылась за воротами.

— Боюсь, Олюшка, что нет. На нас, скорее всего, устроят засаду. Но ты не огорчайся, мы здесь вполне комфортабельно устроимся.

— Ой, правда, опять идут! — почти с восторгом закричала девушка, указывая на трех молодцов, гуськом шедших в сторону дома. — Они что, и есть засада?!

Интересно, почему женщины, когда хотят показаться женственными и наивными, изображают из себя идиоток? Может быть, из благородных побуждений, давая шанс мужчинам продемонстрировать несуществующую мудрость?

Мы, между тем, любовались, как три оперативника, не очень чинясь, вошли в дом. Первым делом они разошлись по комнатам и все там осмотрели, потом собрались в гостиной. Это были крепкие ребята в штатском.

— Надолго нас сюда? — поинтересовался один из них, устраиваясь на диване.

— Кто его знает, — откликнулся второй. — Тебе-то что, поживем здесь, поди, хило! Я хоть отосплюсь, а то совсем замотался.

— Я что-то не понял, кого мы будем пасти? Все чего-то темнят…

— Говорят, вроде террористов. Не люблю я таких, нарвешься еще на героя-камикадзе…

— Да брось ты, это все лабуда про фанатов. Даже чехи, которые, как их там называют, ну, вера такая…

— Мусульмане?

— Нет, мусульмане это все, а у них вроде секта.

— Талибы?

— Хрен его знает, может, и талибы, нет, кажется, их зовут вахабиты; так и они только за бабки воюют.

— Ну, а которые камикадзе? Особенно бабы. Им-то что за радость от бабок когда сами взрываются?

— Это смотря какие бабки…

— Да мне бы сейчас тысяч сто зеленых… Тачку бы взял новую, квартиру поменял…

— Кончай, ты всегда одно и то же гонишь…

— Ну, давайте устраиваться, — предложил Гутмахер, которому надоело слушать беспредметный треп. — Я думаю, Олюшке мы, естественно, уступим кушетку, а сами как-нибудь приспособимся на полу.

— Арик, а, ну, это самое, удобства здесь есть?

— Конечно, конечно, детка, здесь все приспособлено для жизни, только рассчитано на одного, максимум на двух человек. Но мы, я думаю, сможем устроиться.

— А где кушетка?

— Вот здесь, за занавесочкой, а это дверь туда, о чем ты спрашивала. Плохо только, нет душа, один умывальник. Ну, надеюсь, нас не год будут сторожить!

— А если будут? — спросил я. Идея затворничества втроем мне не понравилась. Продуктов у нас при большой экономии должно было хватить в лучшем случае на неделю. — Нам без еды долго не продержаться.

— Об этом не беспокойтесь, у меня есть большой запас консервов. Не очень вкусно, но с голоду мы не умрем…

— Какая широкая тахта! Арик, ты будешь спать со мной! — возвестила Ольга из «спального отделения».

«Арик» от такого недвусмысленного предложения застеснялся и начал было отказываться:

— Ничего, Олюшка, я могу тебя стеснить, мне и на полу будет удобно…

— Да бросьте вы, — успокоил я его нравственность, — конечно, спите с Олей, думаю, она вас не укусит.

— Ну, если вы так считаете, и это не будет превратно понято, тогда конечно, — лицемерно согласился влюбленный.

Осмотрев достопримечательности нашего убежища и полюбовавшись на «засаду», курящую в расслабленных позах, я начал придумывать, чем заняться. Наблюдать за любовной игрой двух голубков у меня не было ни малейшего желания.

Первым делом я соорудил себе на полу не очень комфортное, но приличное и удобное ложе, после чего на него улегся и принялся за Чехова. Однако, читать мне все время мешали. То Ольга придумала перестановку скудной лабораторной мебели и привлекла нас к работам, то Гутмахер затеял интересный разговор о перспективах развития человечества, и я в него невольно втянулся.

Судьба мира меня, как любого русского человека, понятное дело, волновала куда больше своей собственной, поэтому не включиться в дискуссию я не мог. Тем более, что наш мир, как это понятно всем здравомыслящим людям, скатывается прямиком в пропасть.

Однако, Аарон Моисеевич думал по-другому и ничего необычного или трагического, способного погубить человечество в ближайшей перспективе, не видел. Во всяком случае, в ближайшие пять миллиардов лет, пока не разогреется солнце и не выпарит океаны. Разве что на землю упадет гигантский метеорит.

— А что будут делать люди, когда кончится нефть и другие полезные ископаемые? А выбросы вредных веществ в атмосферу? Глобальное потепление? Это что не начало конца света? — возразил я.

— Найдут другие источники энергии и сырья, — не вдаваясь в подробности, сказал он.

Однако, меня такой простой ответ не удовлетворил и попытался начать спор:

— А естественный отбор, который прекратился из-за развития медицины, а биосфера, которая меняется от промышленных выбросов! Скоро нам не будет хватать кислорода, вода не будет успевать очищаться. К тому же, человечество движется к перенаселению, у белой расы смертность превышает рождаемость, в то время, когда у черной и желтой рас с потомством все в порядке.

Аарон Моисеевич внимательно выслушал мои горькие сетования, обостренные нашей внутренней ситуацией и перспективами жизни взаперти, и начал их опровергать:

— Лично вас в какой исторической перспективе волнует естественный отбор? — ехидно поинтересовался он. — На сто, двести, тысячу поколений вперед?

— Вообще волнует, — вмешалась в разговор Ольга. — Я не хочу, чтобы мои дети выросли уродами!

— Что ты, Олюшка! — тут же заюлил профессор. — К нашим детям и внукам эволюция не имеет никакого отношения, она меняет вид через очень много поколений, я тебе сейчас все объясню…

Гутмахер тут же забыл о моих тревогах за судьбу земли и человечества и принялся подробно рассказывать «Олюшке» об основах эволюционной теории. Мне стало неинтересно слушать, и я вновь взялся за письма Антона Павловича.

Чем дольше я читал письма Чехова, тем больше он мне нравился. Л. Толстой как-то сказал, что Чехов в прозе — то же самое, что Пушкин в поэзии. Я не очень большой знаток литературы, даже русской, и не могу судить так широко и глубоко, как Лев Николаевич, но в личности Чехова меня привлекает многое. В нем и его наследии присутствуют необъяснимые для меня загадки творчества. Первая и главная, почему он не устаревает? Большинство писателей, с которыми Антон Павлович переписывался как с равными, теперь совершенно забыты. Те же, что остались на слуху: Короленко, Горький, Вересаев, — не очень, если не совсем, востребованы современным читателем. А сам Антон Павлович почему-то остается и в репертуаре театров, и на книжных полках. Я как-то слышал, что он едва ли не самый популярный европейский писатель в Китае и Японии. Почему? Что интересного в его произведениях находят люди в разных странах через сто с лишним лет после смерти? Чем близок он нашему совершенно изменившемуся миру?

— Нет, Арик, ты посмотри, что он, гаденыш, делает, — перебил мои размышления возмущенный голосок.

— Действительно, Олюшка, это даже как-то бестактно, — поддержал ее Гутмахер.

Я оторвался от своей книги и посмотрел на активизировавшийся экран. Там один из агентов, укрывшись от своих товарищей в недрах дома, занялся «шмоном» чужого имущества, видимо, в целях личного обогащения. Он сноровисто и профессионально обшаривал шкафы и буфеты в поисках не принадлежащих ему ценностей, рассовывая по карманам понравившиеся вещи.

— Арик, мы что, так и будем смотреть, как он нас грабит?! — свирепо прошипела Ольга. — Подумать только, какая наглость!

Меня обобщение «нас» уже не удивило, кажется, у влюбленных отношения складывались достаточно серьезные.

— Ну, пусть его, Олюшка, — примирительно сказал Гутмахер, — в конце концов, это только вещи!

— Меня не вещи волнуют, а принцип. Мне противно, что этот гад в них копается. Да, сделай же, наконец, что-нибудь, ты же мужчина! — закричала Ольга, наблюдая, как блюститель правопорядка засовывает в брючные карманы столовые ножи и вилки, по виду серебряные и старинные,

Аарон Моисеевич пожал плечами и с явной неохотой подошел к стене с пультами.

— Подумаешь, вилки. Они, в конце концов, не такая уж ценность, — сказал он, хмурясь. — Для меня — это только память о бабушке… Хотя, я тоже думаю, что этот молодой человек не прав…

Гутмахер опять начал дергать какие-то рычаги, торчащие из стены.

Между тем милиционер прекратил копаться в чужих вещах и задумался.

Простояв столбом несколько минут, он начал, к радости Ольги, возвращать краденные вещи на старые места.

— У, ворюга! — радовалась Ольга каждой возвращенной «семейной реликвии». — Чтоб ты подавился!

Окончив свою безрадостную работу, похититель, находясь явно не в себе, вышел из комнаты и вернулся к товарищам, продолжавшим нести службу в гостиной.

— Ты, Семенюк, чего? — спросил старший по команде, обратив внимание на его отрешенный вид.

— Ой, лыхо мне, лыхо! — сообщил Семенюк на смеси двух славянских языков и, как был в рубашке, не надевая куртку и шапку, странно покачиваясь, направился к выходу из дома.

— Семенюк, ты чего? Ты куда пошел? — закричал ему вслед командир. — Ты чего, говорю?! Охренел что ли?

— Лыхо мне, лыхо, — проникновенно сообщил ему Семенюк и вдруг, обхватив голову руками, выскочил в прихожую.

Старший бросился за ним, догнал на крыльце и попытался удержать за руку, но Семенюк, ни на что не реагируя, вырвался и побежал в воротам.

— Товарищ полковник! — закричал в рацию старший агент. — У нас ЧП, у Семенюка крыша поехала! Крыша, говорю, поехала… Никак нет, трезвый, ничего не пил… Не пили, говорю! Я за свои слова всегда отвечаю… Ваше дело, можете проверять… Да не было у нас с собой ничего. Даже пиво не пили!.. Откуда я знаю… Он убежал с объекта. Пусть наружка проследит… Да не пили мы, говорю… Он в сортир пошел, а потом сказал, что ему «лихо» и убежал… Откуда я знаю, я что, доктор?… Любой тест пройду. Я со вчерашнего дня грамма в рот не брал… Да, точно не пил! Есть продолжать несение…

— Чего он, Михалыч? — поинтересовался третий агент, во время происходящих событий флегматично полулежавший на диване.

— Вот, достал… пенек! Вы, говорит, уже нажраться успели! Может и правда?

— Да ты, че, Михалыч, мы же вместе сидели. Когда? Ну, ты, даешь, е-мое…

— А Семенюк чего?

— А я знаю? Вроде трезвый был.

— Ничего не пойму, — задумчиво проговорил командир, — чего-то здесь нечисто… Не нравится мне все это…

Мне тоже все это не понравилось. Если в связи с генеральским припадком у меня появились подозрения, то причинно-следственная связь движения рычагов на стене с поведением Семенюка была слишком очевидно. Одна Ольга осталась довольна:

— Так ему, гаду, и надо! — похвалила она Гутмахера. — Ты у меня, Ароша, молодец!


В вынужденном затворничестве самые тяжелые — первые часы. Кажется, что останавливается время, а оттого, что не нужно никуда торопиться, жизнь замирает на месте. Как тяжело в самом начале переживается заключение, я слышал от людей, которым довелось это испытать на себе. Позже, по прошествии некоторого времени, наступает адаптация, нервная система понемногу приспосабливается к новым условиям, и человек начинает нормально жить.

Понимая это, я постарался отгородиться от внешних раздражителей и полностью погрузился в Чехова. Это было, в общем, несложно, Антон Павлович своими письмами как будто затягивал меня в свой мир, эпоху суетную, противоречивую, но все-таки не такую сумасшедшую, как наша.

Людей, подобных ему, в реальной жизни я не встречал. Его жалобы на собственную лень были трогательны, а альтруизм граничил с чудачеством. Однако, подозревать его в неискренности у меня не было никаких оснований: поздние разговоры о том, что письма он писал в расчете на историю, не имеют, на мой взгляд, под собой никакой почвы. Популярность к нему пришла не сразу, а довольно поздно, после тридцати лет, да и не рассчитывал он, что его книги надолго переживут его земное существование. Он даже как-то Бунину сказал, что его забудут уже через семь лет после смерти.

Пока я, практически безвылазно, пребывал в конце девятнадцатого века, мои «сокамерники» наслаждались обществом друг друга. Похоже было, что Ольга по-настоящему влюбилась в Гутмахера. Для меня в этом было много странного и первое — разница в возрасте. Сейчас, правда, сделалось модным выбирать объекты любви не среди ровесников, но разница почти в сорок лет была слишком велика. Как-то, когда Ольга мылась за ширмой и нас не слышала, я спросил об этом у Аарона Моисеевича.

— Формально вы правы, — согласился он. — Но у мужчин и женщин разные биологические особенности. Повышенная сексуальность у нас обычно бывает в возрасте от восемнадцати до двадцати восьми лет, а у женщин наступает после тридцати. В Олином возрасте девушкам интересен не, как вы это называете, секс, а романтика отношений, прелюдия любви, чего молодые люди, захваченные собственными страстями, как правило, дать им не могут. Вы слышали от женщин эпитет в адрес мужчин: «грязное животное»?

— Слышал, и не только этот.

— Так вот, мы в юном возрасте не грязные, а страстные животные, не умеющие или не знающие, как совладать со своими страстями. У меня, к сожалению, их осталось мало, но всего остального в избытке, так что несколько лет, пока Олюшка не повзрослеет, я ей подойду больше чем, извините, Алеша, вы.

— А перспектива, что будет через несколько лет?

— Так далеко я загадывать не берусь, — задумчиво произнес Гутмахер и покосился на закрывавшую умывальник занавеску. — Но, в любом случае, надеюсь, общение со мной принесет Оле пользу.

Это было бесспорно, и я не стал углубляться в скользкую тему.

— О чем шепчемся? — поинтересовалась девушка, появляясь перед нами.

— Алеша переживает, что у нас с тобой большая разница в возрасте, — просто ответил Гутмахер.

— Да? — удивленно протянула девушка. — А сколько тебе лет?

Я видел, что Аарону Моисеевичу не хочется отвечать на этот вопрос, но он преодолел себя:

— Шестьдесят один год.

Ольга задумалась, наморщив лоб и подняв глаза к потолку. Я догадался, что она подсчитывает разницу в возрасте. Мы оба ждали, что она скажет.

— А ты хочешь на мне жениться? — совершенно не к месту спросила она.

— Я, я, конечно, хотел бы, то есть, хочу, но Алеша, в общем-то, прав… — замямлил Гутмахер.

— Хочу быть профессоршей! — заявила девушка, капризно надув губки. — Хочу за тебя замуж и хочу венчаться в церкви!

— Конечно, если ты хочешь… то есть, согласна, — поправился он, — я буду безмерно счастлив, правда, я агностик и не принадлежу к какой-либо церкви…

— Что такое агностик? Голубой, что ли?

— Это значит неверующий, — упрощенно объяснил я.

— Ну и подумаешь! А ты получишь Нобелевскую премию? Представляешь, я познакомлюсь со шведской королевой! — сообщила она мне. — А она молодая?

Увидев, что разговор приобретает сумбурный и неуправляемый характер, я потерял к нему интерес и вернулся к Чехову, а «молодые» весь вечер строили планы на будущее, и жена будущего лауреата уже активно тратила миллионную премию Шведской академии.

Однако, милиция пока и не думала оставить нас в покое. Каждое утро на место одной смены из трех человек заступала следующая. После попытки Семенюка притырить ценности и произошедшей с ним неприятности новые агенты по дому не шарили, вели себя вполне корректно и очень настороженно. Создавалось впечатление, что они о чем-то догадываются.

Я уже начал втягиваться в «камерную» жизнь: много спал, не спеша, читал письма Чехова, и единственное, что меня угнетало — это мысль, что они скоро кончатся. К сожалению, Антон Павлович прожил всего сорок четыре года и очень многое не успел.

— Ну, и как вам Чехов? — как-то поинтересовался Аарон Моисеевич, ненадолго отлипнув от своей возлюбленной.

— Он великолепен, — искренне ответил я.

— Вы так считаете, — немного удивился ученый. — Мне казалось, что молодое поколение русскую классику не жалует.

— В каждом поколении есть всякие люди. В вашем тоже о существовании самого Чехова многие не догадываются, — не очень любезно ответил я.

— Ваша правда, — легко согласился Гутмахер, — отморозков, как теперь говорят, у нас в стране хватает.

— Между прочим, Чехов писал кому-то из друзей, что в России нормальных людей один на десять тысяч.

— Круто, — задумчиво сказал Гутмахер, уже успевший нахвататься у Ольги молодежных словечек. — Сейчас, пожалуй, нормальных людей стало больше, чем в те времена. Впрочем, «норма» — понятие относительное. Тогда страна была поголовно безграмотная, сейчас поголовно грамотная, а процент умных и глупых принципиально не изменился. А вам в восемнадцатом веке встречались выдающиеся люди?

— К сожалению, нет, я ведь там жил в глухомани, а в Петербурге мне было не до того — жену спасал. К тому же рассвет культуры наступил после появления Пушкина, а я его видел только в младенчестве.

— Вы, Алеша, не совсем правы, в то время были уже Карамзин, Державин, Крылов, Фонвизин, Радищев. Мне бы было весьма любопытно с кем-нибудь из них побеседовать, особенно с Карамзиным.

— А я бы лучше пообщался с Чеховым.

— И что вам мешает? Опыт приспосабливания у вас уже есть, даже внешность у вас несколько старомодная, простите старика за бестактность…

— Мешает разница в сто с лишним лет и милиция.

— Это решаемые проблемы.

— Как это решаемые?! — воскликнул я.

— Что случилось? — поинтересовалась любопытная Ольга, высовываясь из-за импровизированной ширмы.

— Аарон Моисеевич обещает отправить меня в девятнадцатый век, — ответил я.

— Ну и отправляйся, — ничуть не удивившись, посоветовала девушка. — Чего тебе здесь с нами киснуть.

У меня, признаюсь, от удивления едва не отпала челюсть. Против меня созрел заговор, о котором я даже не догадывался.

— Знаете, Алексей, — вмешался в разговор Гутмахер, блудливо отводя глаза, — я тут собрал кое-какую специальную схему, так что, если вам это интересно, могу посодействовать.

«Ага, — подумал я, — черта лысого ты собрал какую-то „схему“, а то меня здесь с вами не было! На пару вы ее с Ольгой за занавеской собирали. Эта „схема“ уже сто лет как „собрана“, а отправить меня отсюда тебе загорелось, чтобы остаться наедине со своей красавицей. И вообще, с тобой, кажется, все не так-то просто, начиная с того, как мы „нечаянно“ встретились в Москве, и того, что ты все время оказывался в нужном месте в нужное время, Теперь понятно, откуда все чудеса в этом доме».

— И в какое время вы можете меня отправить, опять в восемнадцатый век?

— Увы, этого мне сделать не удастся. Максимальной мощности аппарата хватит лет на сто двадцать, к тому же есть еще несколько сложностей, ограничивающих наши возможности.

— Не понял?..

— Видите ли, когда вы путешествовали по времени на вашем, как вы его называли, «генераторе», шанс погибнуть был небольшой, потому что, скорее всего, это был не «генератор», а специальная стартовая площадка, привязанная к определенному месту. Если бы в то время, как вы материализовались в новом времени, на этом месте находился какой-то предмет, то вы, ну, как бы это сказать, смешались с ним…

— Понятно… — запоздало испугался я.

— Так вот, без должной подготовки отправлять вас в прошлое или будущее опасно. Если окажется, что в этой комнате кто-то когда-то случайно поставил стул или какой-нибудь предмет, а вы на этом месте внезапно появитесь, то… Вы меня понимаете. Единственно, что относительно безопасно — это отправить вас в то время, когда на этом месте было еще поле…

— А если бы здесь был лес, я стал полуберезой? — пошутил я.

— У меня имеются фотографические карточки дачного участка до начала застройки, — не обратил на меня внимание Гутмахер. — Тогда здесь было чистое поле. Так что можете выбрать период от девяносто девятого по девятьсот третий год, то есть до начала строительства дома. Конечно, минимальный риск все-таки есть.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанского, — сообщила из-за ширмы Ольга.

Похоже, что она даже больше Гутмахера хотела сплавить меня отсюда. Вот тебе и его теория о девичьей фригидности.

— А как я вернусь обратно?

— Это уже сложнее, — ответил «молодой», — вам нужно будет точно зафиксировать место, куда вы упадете…

— То, есть, как это упаду?

— Отправить я вас смогу только из этой комнаты, а ее пол из-за цоколя и подвала выше уровня почвы, так что вам придется быть внимательным, чтобы не ушибиться. А когда захотите вернуться, то учтите высоту, с которой упали. Понятно?

— Понятно, только я не очень врубаюсь, как мне удастся измерить высоту. Секундомером, что ли?

— Высота здесь совсем небольшая, около метра от земли, так что, когда будете возвращаться, запаситесь высокой табуреткой или стремянкой, чтобы не застрять в полу.

Я сразу как-то не подумал о «культурном слое», непременно образовавшемся за сто лет, и подсчитать который сидя в комнате невозможно, потому посчитал рассуждения Гутмахера правильными.

— А что, я, собственно, с удовольствием, чего мне вам мешать…

— Что вы, что вы, вы нам не мешаете, если хотите, оставайтесь!

— Мешает, мешает, — сообщила невидимая, но честная Ольга.

— Нет, серьезно! — загорелся я новой идеей. — Поеду общаться с Чеховым! Только мне нужно узнать, когда он был в Москве. Он в это время был уже серьезно болен и жил в основном в Крыму, не в Ялту же мне к нему ехать.

— Вот и чудесно, узнавайте, только учтите, что попадете вы туда синхронно с нашим временем: час в час, с учетом, конечно изменившегося календаря.

Предложение мне так понравилось, что я без промедления взялся за письма Антона Павловича. К сожалению, 1899 год сразу же отпал, судя по его корреспонденции, он всю осень того года прожил в Ялте. А вот 1900 год обнадежил. 26 октября (то есть, 7 ноября по новому стилю) он написал Горькому, что выезжает в Москву. Следующее письмо от 1 ноября адресовалось доктору Средину уже из Москвы, и в нем был указан адрес: дом Шешкова на Малой Дмитровке. Сколько времени Чехов пробыл в Москве, из писем было неясно, однако, в письме Ольге Книппер от 2 января 1901 года из Ниццы оказались такие строки: «Я не имею от тебя писем уже давно, если не считать письма от 12 декабря, полученного сегодня, в котором ты описываешь, как плакала, когда я уехал».

Судя по всему, письмо Книппер должна была написать сразу же после отъезда писателя, иначе не стала бы описывать того, как плакала. Так что можно предположить, что Чехов был в Москве с 11 ноября по 10–12 декабря.

— Узнал, — сообщил я Гутмахеру, — Чехов был в Первопрестольной примерно с 11 ноября по середину декабря.

— Поправку на Григорианский календарь сделали?

— Сделал.

— И когда вы думаете отбыть?

— Дня через три, после одиннадцатого, если, конечно, с дома не снимут осаду.

— Осада нам не помешает. Все, что нужно для путешествия, есть в этой комнате.

— Кроме денег и документов. Потом, мне хотелось бы узнать, где находится дом Шешкова, в котором останавливался Чехов…

— Действительно, о деньгах я как-то не подумал. А родственники вам не смогут помочь?

— Аарон Моисеевич, вы что, издеваетесь, какие родственники! Они все остались в конце восемнадцатого века!

— Действительно, это я что-то, того, не учел. Тогда, пожалуй, рисковать не стоит. Без паспорта в те времена обойтись было можно, а вот без денег…

— Деньги какие нужны, царские? — вмешалась в разговор Ольга.

— Естественно, не советские, — ответил я. Препятствие, из-за которого могло сорваться путешествие, меня огорчило.

— В тумбочке есть какие-то, с царями, — нейтральным голосом сообщила девушка. — Посмотри, может быть, подойдут…

Мы с Гутмахером разом бросились к тумбочке, стоящей в изголовье тахты. Там действительно оказалась целая пачка дореволюционных денег.

— Поразительно, — сказал, удивленно их рассматривая, Аарон Моисеевич, — как они сюда попали? Я в эту тумбочку тысячу раз лазил!

— Они под газеткой лежали. Ими кто-то полочки выстелил, — объяснила Ольга. — Ты уборку, когда последний раз делал? — спросила она хозяина.

— Не помню, — виновато ответил Гутмахер. — Мама еще, наверное, убиралась. Я сам-то, как-то не очень…

— А мама твоя когда умерла?

— В 76 году, а что?

— Так ты, выходит, за 25 лет здесь ни разу даже пыль не вытирал! Дольше, чем я живу на свете!

— Вытирал, наверное, — смутился профессор, — а газета лежала себе и лежала…

— Интересно, с какого времени? — задумчиво произнесла девушка и вытащила с полки пожелтевшую газету «Правда»… от 12 июня 1925 года. — Это выходит, что твои родственники…

— Ольга, я тебя прошу не трогать моих родственников, они не сделали тебе ничего плохого.

— Только 75 лет не могли газетку поменять, — не удержалась невеста от шпильки в адрес жениховой родни.

— Кончайте спорить, было бы о чем, — прервал я в зародыше начинающуюся семейную сцену. — Нужно посмотреть, какого года выпуска купюры, а то заявлюсь в 1901 год с деньгами, выпущенными в 1917.

— Действительно, давайте не будем спорить, — поспешно поддержал меня Аарон Моисеевич, — вот, смотрите, десятка 1899 года, а сторублевка тринадцатого…

Из всего «клада», найденного Ольгой, «годными» оказались только 290 рублей. Сумма, по тем временам, вполне приличная. Идея моего путешествия так захватила нашу троицу, что приготовления начались тут же. Больше всех суетилась Ольга, которой надоело вынужденное заключение. Мы втроем спустились в подвал, который почему-то не обнаружила милиция, и начали исследовать вековые запасы старья, скопившееся в нем. Все залежи обследовать было невозможно, и мы сосредоточились на одежде и поисках документов.

Увы, как и в прошлый раз, когда я пытался найти себе подходящую одежду в 18 веке, главным камнем преткновением стал мой нестандартный для начала прошлого века рост. К тому же из-за сырости большая часть тряпок истлела, они воняли затхлостью и расползались в руках. В такой одежде меня не приняли бы даже в босяки Хитрого рынка.

— А чем тебе не нравится современная мода? — подзуживала Ольга. — Ты там в своем прикиде будешь самым крутым меном.

— Олюшка, но его в такой одежде, да еще без паспорта, арестует первый же городовой, — вступался за меня Гутмахер.

— Так не нужно было вещи гноить, ты их хоть раз проветривал?

— Но откуда я мог знать, что они могут понадобиться, — оправдывался Аарон Моисеевич. — Я в этот подвал спускался в последний раз еще при жизни мамы.

— Может быть, это пальто подойдет? — тоскливо спрашивала новая хозяйка, — вытаскивая из фибрового сундука очередную драповую хламиду, не совсем изувеченную временем.

— Не пойдет, это сороковые годы прошлого века. Тогда как раз носили ватные подплечники, — разочаровывал ее Гутмахер.

Наконец, нам удалось найти не совсем испорченную временем каракулевую шапку-пирожок и что-то похожее на гоголевскую шинель.

— В конце концов, главное — добраться до Москвы, а там купите себе что-нибудь в комиссионке, — успокаивал меня Гутмахер.

— Лучше ищите бумаги, я помню, что видел здесь какие-то старые документы.

— Тогда вспомни хотя бы, где они были? — сердилась Ольга. — Я уже здесь вся провоняла сыростью.

— Они были в кожаном ридикюле.

— А что это такое, чемодан, что ли?

— Дамская сумочка, — резко ответил за Гутмахера я, мне начала надоедать сварливая красавица.

— Так бы сразу и сказали. До чего же вы, мужики, бестолковые, — парировала Ольга. — Вон какая-то сумочка лежит на верхней полке.

Потертый, когда-то, вероятно, дорогой и элегантный, пузатенький ридикюль действительно лежал на самом видном месте.

— Какая же ты, Олюшка, умница! — восхитился Гутмахер. — Это надо же, все видит и знает!

Ольга удовлетворенно хмыкнула и справедливое замечание оспаривать не стала. Аарон Моисеевич бережно взял в руки семейную реликвию, и мы вернулись в лабораторию. Архив, хранящийся в сумочке, был интересен, но, к сожалению, не представлял для меня никакой ценности — это были в основном отчетные финансовые документы о выплате налогов и прочих государственных поборов советского периода. Из интересующего нас времени сохранилась только две банковские закладные на землю и постройку. Никаких документов, удостоверяющих личность предков Гутмахера, в нем не оказалось.

— Документы были. Я отчетливо помню, — сказал Аарон Моисеевич, когда мы кончили перебирать старые бумаги.

— Я в подвал больше не полезу, — категорично заявила Ольга.

— Можно, я сам покопаюсь в ваших вещах? — спросил я хозяина.

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Гутмахер. Я опять влез в подполье и начал методично перебирать вековые захоронки прошедшей эпохи. Ольга зря наезжала на родственников Гутмахера, порядок, по которому были складированы вещи, подчинялся определенной системе, и когда я в ней разобрался, то без труда разыскал муаровые папки с бумагами. В основном это были рукописи на пожелтевшей от времени бумаги с выцветшими чернилами и машинописными текстами. Однако, в одной из папок оказались документы, видимо, спрятанные туда после того, как их после революции отменили и поменяли на серпасто-молоткастые пролетарские ксивы.

Я победителем вернулся в лабораторию и представил товарищам документальную историю семьи владельцев дачи. А взамен услышал пространные комментарии к этим семейным хроникам. Семейство у Аарона Моисеевича было весьма необычное, и входили в него не только представители русского иудейства, но еще восемь, как я подсчитал, других национальностей. Короче говоря, каждое поколение отображалось представителями разных, в том числе и экзотических, народов. Такое смешение кровей и рас, скорее всего, и набило голову кудлатого, носатого потомка столь неординарным количеством извилин.

— Так вы, собственно, какой национальности? — спросил я, окончательно запутавшись в его предках и степенях родства.

— Так просто я, пожалуй, не смогу вам ответить, все зависит от традиций определять национальную принадлежность, — ответил Гутмахер. — Пожалуй, наиболее близко будет понятие «евразиец», и то потому, что у меня нет ни одного пращура с других континентов.

Все наши разговоры на вольные темы начались после того, как я подобрал-таки себе подходящий паспорт. Выписан он был в 1884 году на имя лютеранина Василия Тимофеевича Харлсона. Документ был еще без фотографии, вместо которой следовало описание примет давно усопшего лютеранина. К сожалению, у нас с Харслоном совпадали только возраст, пол и отсутствие особых примет. Впрочем, условно можно было смириться с описанными чертами лица и цветом глаз. А вот что касается масти и роста, то тут не было ничего общего. Прадедушка Гутмахера был низкорослым блондином, в то время как я — высокий, четко выраженный шатен.

— Оль, в твоем имуществе случайно нет краски для волос? — спросил я. — Или хотя бы перекиси водорода обесцветить волосы? Придется сделаться белокурой бестией.

— Зачем вам краска, — вмешался Гутмахер, — давайте сделаем новый паспорт на компьютере.

— Это каким же образом?

— Отсканируем этот паспорт, а потом в копию впишем ваш цвет волос и изменим рост. Он у вас по старой системе мер два аршина одиннадцать вершков, а у моего прадеда два аршина четыре вершка, что на тридцать сантиметров меньше.

Мысль была хорошая, тем более что паспорт Харлсона за столько лет хранения в сыром подвале между старых бумагах приобрел весьма подозрительный, заплесневелый вид и готов был рассыпаться от ветхости.

— Но для этого нужен хороший струйный принтер. Где мы его возьмем? — усомнился я.

— Да, это затруднительно, но решаемо, мне придется ненадолго вернуться в большой дом.

— Но вас же сразу застукают, — заметил я.

— Не думаю. Будем уповать на то, что милиционерам не так-то просто будет заметить мое присутствие, — скромно сказал Гутмахер. — У меня на такой случай есть иммунитет.

Я только молча кивнул. Приставать с расспросами к Гутмахеру было совершенно бесполезно. То, что он не тот, за кого себя выдает, сомнений у меня больше не было. Слишком разнообразны оказались его таланты для заурядного доктора физико-математических наук. Этакий современный Леонардо да Винчи.

Тот великий флорентинец также вызывает у меня большие сомнения в своем обычном земном происхождении. Мне сложно судить о возможностях гениальных людей, для этого нужно быть одним из них, но, как мне видится, в ряду себе подобных Леонардо просто не знает равных. Он и великий художник, и великий поэт, и скульптор, и ученый, и архитектор, и инженер. Причем не только на уровне своего XV века. Что он только не предвидел в науке и технике: будущие металлургические печи и прокатные станы, ткацкие станки, печатные, деревообрабатывающие машины, подводные лодки и танки, конструкции летальных аппаратов и парашюты.

Создавать бездоказательные гипотезы — дело неблагодарное, потому я и не стану строить предположения, как он возник во Флоренции, прилетел из космоса или переселился туда на постоянное место жительства из будущего.

Но теперь, когда я оказался рядом с таким необычным человеком, как Гутмахер, стоило попытаться разобраться в происхождении его необыкновенных способностей.

Поэтому, я решил попытаться незаметно проследить за ним, подглядеть, каким образом он превращается в человека-невидимку, чтобы в очередной раз не наткнуться на туманное обещание как-нибудь на досуге попытаться мне, неучу, объяснить механику своего непонятного действия. Кстати сказать, до вразумительных объяснений дело у нас с ним пока еще ни разу не дошло.

Однако, опять у меня случилась промашка, когда я проснулся следующим утром, новенький паспорт, выписанный Московским полицейским департаментом в 1884 году, готовый лежал на столе.

— Какая прелесть, — сказал я, разглядывая липовый документ, — прямо, как настоящий.

— Я подумал, может быть вам еще подпечатать деньжат? — поинтересовался Гутмахер.

— Нет, спасибо, — отказался я. — Не стоит подрывать экономическую мощь Российской империи. С меня хватит и фальшивого паспорта.

— Ой, как здорово! — обрадовалась Ольга. — Арик, ты — гений. Сделай и мне паспорт, только я хочу быть княгиней! Княгиня Дубова! Звучит?! Ваше сиятельство, княгиня!

Она сначала поклонилась новоявленной княгине, а потом сделала глубокий реверанс.

— А царицей ты стать не хочешь? — подумал я, свирепо глядя на зарвавшуюся невесту. Девушка Оля наглела просто на глазах.

Гутмахер, в отличие от меня, посмотрел на девушку с умилением. Потом будничным голосом обратился ко мне:

— Если вы готовы, то я могу отправить вас хоть сейчас.

— Утром нельзя, мало ли кто там может оказаться, — ответил я. — Представляете, что будет, если я материализуюсь при свидетелях. Давайте подождем до вечера.

Честно говоря, волновали меня не возможные свидетели. Мне было элементарно страшно. Ощущение было как перед первым парашютным прыжком с самолета. Вроде бы дело нехитрое, но вдруг он не раскроется!

— Вы правы, я этого не учел. Но раз у нас есть свободное время, мы с Олюшкой сможем устроить вам прощальный обед! Отпразднуем наш первый опыт с путешествием во времени.

— Устраивайте, — почти обреченно, согласился я. Решиться на прыжок все равно придется, не сидеть же мне с ними вечно взаперти в этой комнате. Но небольшая отсрочка позволяла внутренне настроиться.

«Олюшка» от предстоящего «праздника» пришла в телячий восторг и тут же развила бурную подготовительную деятельность — взвалила на свои хрупкие плечи общее руководство. Возможно, в этом и было глубоко скрытое рациональное зерно. За обыденными хлопотами я отвлекся от предстоящего рискованного эксперимента.

Когда застолье было готово, Гутмахер торжественно водрузил на стол запыленную бутылку старинной формы без этикетки. Мы тожественно сели за стол. Я уже переоделся в ветхое платье начала прошлого века. Вероятно, вид у меня был достаточно смешной, во всяком случае Ольга, стоило ей взглянуть на меня, еле сдерживала смех. Мы разложили разогретую тушенку с зеленым горошком по тарелкам, и Аарон Моисеевич предложил первый тост за героя сегодняшнего дня. Мы выпили по рюмке ароматного коньяка, после чего он торжественно вручил мне новый паспорт.

После нескольких рюмок этого потрясающего напитка я совсем расслабился и почувствовал, что теперь мне море по колено.

— Ну, что? С Богом? — спросил я, когда обед подошел к концу. — Где ваша машина?

— Это не в прямом смысле машина, — извиняющимся тоном сказал Гутмахер. Он принес какой-то приборчик, по форме и числу кнопок напоминающий маленький транзисторный приемник, скомпонованный с карманным фонариком. — Это, скорее, небольшая микросхема, все остальное больше для антуража и подавления возможных помех. Вот на этом циферблате мы выставляем календарную дату, — сказал он и покрутил колесико с цифрами. — Отсюда, — показал он на рефлектор с лампочкой, — исходит энергия. Мы сейчас направим ее на вас, — он поставил прибор на стол напротив меня, — потом пожелаем вам счастливого пути и нажмем вот эту кнопку пуска.

Я внимательно наблюдал за его манипуляциями и с интересом проследил, как Гутмахер действительно нажал какую-то кнопку. Лампочка в рефлекторе начала медленно накаляться. Со мной ничего не происходило. Напротив по-прежнему сидела сгорающая от любопытства Ольга и. смотрела на меня круглыми глазами. Я хотел спросить у Аарона Моисеевича, когда же начнется перемещение, но не успел. Стул подо мной исчез, и я повалился на пол. Удар был таким болезненным, что я на какое-то мгновение потерял сознание. Когда открыл глаза, кругом была белесая муть. Я ощупал место вокруг себя. Руки наткнулись на что-то холодное и твердое. Это была замерзшая земля, запорошенная снегом.

— Кажется, получилось, — подумал я и опять провалился в беспамятство.