"Время Бесов" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 9

Никаких следов от былого великолепия тайной резиденции местного бомонда на острове не сохранилось. На его дальней стороне, закрытый от любопытных глаз деревьями и защищенный с тыла болотом, стоял вполне пристойный, но отнюдь не роскошный, как когда-то, дом с мансардой. Совсем рядом с ним, не по сельским, а, скорее, дачным канонам, стояли службы: большой сарай и баня. Сколько можно было рассмотреть в неверном лунном свете, здесь была чья-то дальняя, возможно, тайная дача, построенная так, чтобы отгородиться от любопытных взглядов случайно забредших в здешнюю глухомань прохожих.

Пока рачительный Аким сводил с парома наш экипаж, мы пошли к дому. Илья Ильич на правах хозяина забежал вперед и шел, оглядывался на нас, пытаясь понять, какое впечатление производит его загородная резиденция.

— Осторожно, тут крутые ступеньки, — заботливо предупредил он, когда мы подошли к крыльцу.

Ступеньки действительно оказались крутыми, дом был на высокой подклети, видимо, из-за близкой воды. Как только мы поднялись на крыльцо, дверь в дом широко распахнулась, и навстречу нам выскочили две запыхавшиеся девушки, наверное, те самые одалиски, любительницы политграмоты. Я ожидал, что они запоют величальную: «К нам приехал, к нам приехал, сам Опухтин дорогой», однако, они не запели, только низко поклонились и пригласили в дом.

Мне пока что было не до того, чтобы разглядывать девушек, колотил озноб и просто хотелось попасть в тепло. Миновав сени, мы вошли в гостиную, ярко освещенную двумя мощными керосиновыми лампами. Обставлена она была не революционными лавками и убогой разнокалиберной мебелью, а стильным русским ампиром, обитым лиловым плюшем. На стенах висели картины весьма фривольного содержания, писанные маслом какими-то очень неизвестными художниками.

Ордынцева только мельком взглянула на эту наивную порнографию и больше старалась ее не замечать. Было видно, что в ней революционная вседозволенность все никак не могла победить добропорядочное воспитание.

Преодолевая слабость, я подошел к ближайшему креслу и мешком опустился в его мягкий, пружинящий комфорт. Тотчас ко мне подплыла барышня в красивом старинном платье с большим декольте.

— Вам плохо? Принести воду или лучше клюквенного морса? — спросила она приятного тембра голосом, низко наклоняясь ко мне, так что стала видна почти вся ее белая, с тонкой, чистой кожей грудь.

— Если можно морса, — попросил я, с трудом отводя взгляд от выреза платья.

В гостиной было тепло, уютно, пахло засохшими цветами и чем-то нежно парфюмерным. Опухтин, как и я, добрел до первого попавшегося дивана и без церемоний прилег на него, пытаясь удобнее устроить раненную ногу. Выглядел он совсем плохо. Его полное, одутловатое лицо осунулось, кожа стала серой, и вокруг глаз залегли темные тени. К нему кинулась вторая девушка, также, как и первая, одетая для такого глухого места нелепо роскошно, в бальное платье по моде прошлого века, украшенное стразами.

— Илья Ильич, — залопотала она, быстро произнося слова, так что сглатывались окончания, — миленький, что это с вами? Да на вас просто лица нет!

— Аленушка, у нас есть шустовский коньяк? — не отвечая на вопрос, спросил Опухтин.

— Конечно, сколько угодно, — ответила девушка.

— Принеси бутылочку, и закусить икорки. Лимоны есть?

— Вышли, Илья Ильич, остались только ананасы, — огорченно, будто в запасах не оказалось самого необходимого, воскликнула девушка. — Ананасик почистить? Или может, скушаете яблочко? Антоновка нынче попалась знатная!

— Рыбкой закушу, — подумав, решил он. — К икорке присовокупи балычка и копченой осетрины.

Девушки, несмотря на свои бальные наряды, оказались расторопными и рукастыми, тотчас начали накрывать на стол и проворно бегали то в подвал за напитками, то в кладовые за припасами.

У меня возникло чувство, что я опять переместился во времени и теперь нахожусь в конце девятнадцатого столетия, в богатом помещичьем доме и вокруг нет ни революции, ни голода, ни разрухи, ни гражданской войны.

Прихлебывая кисло-сладкий морс, я начал постепенно впадать в блаженное дремотное состояние. Не хотелось даже шевелиться, тем более вставать, разматывать присохшие бинты и смотреть на свою развороченную пулей плоть. Во время побега и усилий, которых требовала езда, тряски на раздолбанных дорогах, я чувствовал, что рана опять начала кровоточить.

— Товарищ, вам еду подать сюда или сядете за стол? — спросила девушка с роскошной грудью, ласково заглядывая мне в глаза,

— Если можно, я просто лягу, — ответил я.

Есть мне не хотелось, температура поднималась, и самое лучшее было побыть какое-то время в покое.

— Пойдемте, я отведу вас в спальню, — предложила она, помогая мне встать.

— Капа, позаботься о товарище, — по начальственной привычке распорядился Опухтин, уже устроившись за столом перед запыленной бутылкой коньяка.

От физической поддержки Капы я отказался, пошел сам, постепенно приходя в себя после минутного расслабона. Девушка, шелестя длинной шелковой юбкой своего вечернего платья, шла впереди с керосиновым фонарем, а я ковылял следом, вдыхая терпкий аромат ее откровенных духов, сдобренных слабым запахом керосина. Мы прошли в спальню, большую комнату с огромной кроватью посередине. Предназначалась она, скорее всего женщине. Там был все, что нужно даме: трельяж, туалетный столик, заставленный затейливыми флаконами и фарфоровыми баночками, комод, умывальник и даже биде.

— Я помогу вам, товарищ, раздеться, — предложила Капитолина, мягкой ладонью беря меня за руку.

— Спасибо, я сам, — сказал я, опускаясь на мягкое поле сексодрома. — Может быть в другой раз, сейчас я очень устал, и мне нужно побыть одному.

Капа участливо кивнула и без спроса, присев на корточки, так что опять ослепила меня грудью, ловко сняла с меня тесные сапоги. Потом встала на ноги, дружески улыбнулась и, прихватив их с собой, вышла из комнаты.

Как только я остался один, сразу начал торопливо стаскивать с себя одежду. Все в тайном убежище Троицких коммунистов было хорошо, единственно, чего недоставало, это безопасности. Пока у окружающих есть уверенность, что я едва жив, мы с Ордынцевой еще в относительной безопасности, но стоит продемонстрировать свои возможности, как тот же Опухтин сделает все возможное, чтобы отделаться от свидетеля капиталистического перерождения.

Как ни странно, моя рана оказалась в очень приличном состоянии. Было непонятно, почему у меня вдруг повысилась температура. Я лег, расслабился и попытался заснуть. В голове медленно начали смешиваться все последние события, пришла сладкая истома засыпания, и я на несколько минут отключился от реальности. Четверть часа глубокого сна так освежили, что я открыл глаза почти здоровым. Теперь настала пора эффективного самолечения. Организм у меня функционировал нормально, и можно было надеяться, что его энергии хватит для окончательного выздоровления.

Теперь меня хватило на полный экстрасенсорный сеанс. Как всегда, после него навалилась слабость, но не болезненная, а приятная, со сладкой мышечной болью.

В доме было тихо, меня никто не беспокоил, и я позволил себе ненадолго уснуть. Сколько времени прошло с этого момента, я не знаю, но никак не меньше часа. Проснулся я от какого-то шороха. Прикрученная керосиновая лампа слабо освещала комнату. Видимо, пока я спал, сюда кто-то входил и, не побеспокоив, притушил свет. Сознание вернулось разом и, как говорится, в полном объеме. Я сунул руку в карман брюк и нащупал наган. Браунинг, который я обманом отобрал у Опухтина, остался в кармане шинели, сейчас брошенной на плюшевый пуф около входной двери.

Шорох повторился, я резко повернул голову и увидел женскую фигуру, сидящую в кресле около темного окна.

— Кто вы? — спросил я, не узнавая светлый силуэт.

— Это я, товарищ Алексей, Капитолина, — сказала женщина, и я сразу узнал ее по голосу. — Как вы себя чувствуете? — спросила она, вставая с кресла и наклоняясь надо мной.

Теперь она была одета во что-то похожее на шелковую ночную рубашку, свободно спадающую с ее округлых плеч. Волосы Капа подобрала вверх, так что стала открыта высокая шея, плавно стекающая в плечи. Бесспорно, островная фея была очень интересной женщиной. В другое время и при иных обстоятельствах, не уверен, что я смог бы устоять против такой привлекательности. Теперь же я числил себя за Ордынцевой, к тому же мне не нравился статус и роль, которую девушка исполняла в «партийном доме отдыха»,

— Спасибо, Капа, мне уже лучше.

— Баня истоплена, вы будете мыться? — спросила она будничным тоном.

— Где женщина, которая приехала с нами? — не ответив на вопрос, в свою очередь спросил я.

— Товарищ Ордынцева уже помылась и ушла к себе отдыхать. Мы ей предложили на ночь Акима, но она не захотела.

— А где Илья Ильич?

— Он сейчас с Аленой, — просто ответила она, — а я, если захотите, буду с вами.

— Спасибо, Капа, может быть, как-нибудь в другой раз, — щадя чувства профессиональной гордости работника ночного фронта, поблагодарил я. — Я еще не отошел после ранения. А помоюсь с удовольствием.

— Пойдемте, товарищ Алексей, я вас провожу, — предложила она, ничуть не обижаясь моей индифферентности.

Я надел шинель, Капа накинула на плечи пуховый платок, и мы пошли в баню. От дома к ней вели добротные деревянные мостки. Мы шли рядом, почти касаясь плечами.

— Скучно здесь жить? — спросил я.

— Нет, — коротко ответила она. — Главное, что сытно. В деревнях народ с голоду пухнет, а здесь хорошо. Товарищи из Укома о нас заботятся, не забывают.

Говорить больше было не о чем, и мы замолчали. Капитолина рывком открыла разбухшую от сырости дверь, и уже из предбанника дохнуло влажным жаром.

— У нас баня хорошая, сухая, пар легкий, — сказала она, пропуская меня внутрь.

Я вошел в предбанник и хотел закрыть за собой дверь, но вслед прошла Капа и сама их рывком захлопнула. Создалась ситуация: «Не понял!» Только было неясно, кто кого, она меня или я ее. Спросить ее об этом было неудобно, и я решил посмотреть, как будет развиваться действие.

Предбанником служила большая комната, ярко освещенная закрытыми керосиновыми лампами «Летучая мышь». Дефицитного керосина тут не жалели. И вообще все здесь было комфортно и продумано. Комната была просторная с широкими мягкими диванами, застеленными отбеленным льняным полотном. На стенах висели пучки травяных сборов, отчего воздух был пропитан полузабытыми летними ароматами.

— Вы, товарищ Алексей, какой пар любите прохладнее или погорячее? — спросила Капа, вешая на крючок свою пуховую шаль.

Теперь, при ярком свете, оказалось, что ее тонкая рубашка совсем прозрачна и сквозь нее прекрасно видно красивое молодое тело,

— Прохладнее, — ответил я, сглатывая ком в горле и стараясь не смотреть в ее сторону. — Я же говорил, что у меня свежая рана, — напомнил я с внутренним подтекстом, напоминая о своем недавнем отказе от интимных услуг.

Капа кивнула и, предложив мне раздеваться, стянула через голову свою условную рубашку. Потом она встряхнула головой так, что волна русых волос покрыла всю ее голую спину и, даже не глянув в мою сторону, пошла в парную. Признаюсь, я с внутренним содроганием проводил взглядом это великолепное тело, мощные ноги и в особенности то, что находилось выше них. Зрелище было великолепное! Белая кожа светилась медовым отливом в живом, красноватом свете. В островной одалиске было столько женственности и природной грации, что я только покрутил головой, словно отгонял наваждение.

Теперь, когда она вышла, можно было без стеснения снять свою затертую до дыр шинель и сборное, потрепанное до неприличия платье. Впервые в эпоху военного коммунизма мне сделалось неловко за плохую одежду. Раздевшись, я сложил платье так, чтобы оно не мозолило глаза прекрасной одалиске, и вошел в парную.

Там было нестерпимо жарко и тотчас начало щипать открытую, незажившую рану. Пришлось присесть у порога и ждать, когда я привыкну к обжигающему пару. В помещении был полумрак, и женское начало не мешало моим гигиеническим упражнениям. Капа парилась на самой верхней полке, куда мне пока было не подняться даже за самым соблазнительным призом.

— Товарищ Алексей, — позвал меня сверху веселый голос, — лезь сюда погреться, там, гляди, простынешь!

— Спасибо, мы как-нибудь в другой раз, а пока лучше вы к нам, — откликнулся я.

Капитолина расхохоталась немудрящей шутке и, как богиня с Олимпа, сошла ко мне вниз. Зрелище было потрясающее, думаю, мужчины меня поймут. Она спускалась, покачивая бедрами и аккуратно ставя ноги по одной линии. Все что особенно хотелось увидеть, при желании можно было рассмотреть, но не в анатомических подробностях, а с элементом недосказанности в игре загадочных теней.

— Вы, никак, непривычные к банному жару? — спросила она безо всякой скрытой насмешки.

— К такому нет, — ответил я, — если это у вас «похолоднее», представляю, что такое «погорячее».

— Что сделать, коли нужда заставит, ко всему притерпишься, — почему-то грустно сказала она. — Наш товарищ Трахтенберг очень уважают, когда очень горячо.

Последнее замечание прозвучало двусмысленно. О товарище Трахтенберге я уже слышал не первый раз, но не представлял себе, кто он, собственно, такой. Предполагал, что начальник Опухтина, но это мне ничего не говорило и не вызывало интереса.

Воспоминание о жаролюбивом Трахтенберге сразу потушило веселость Капитолины. Она опять стала вежливо спокойной и немного равнодушной.

— Он кто такой, этот Трахтенберг? — спросил я. — Начальник Опухтина?

— Вы не знаете товарища Трахтенберга?! — пораженно спросила женщина.

— Не знаю, — признался я, — слышал о нем от Ильи Ильича, и только.

— Товарищ Трахтенберг большой человек и герой революции! — сказала Капитолина почему-то без особого восторга в голосе.

— Они у вас, по-моему, тут все сплошные герои, — в тон ей сказал я. — Откуда только столько подвигов набралось!

— А вы разве не герой революции? — удивленно спросила она, поворачиваясь ко мне высокой, большой грудью.

— Упаси боже, — излишне горячо воскликнул я, отводя взгляд в сторону, — никаких революций! Кто был ничем, пусть им и остается, или зарабатывает себе честь и славу мирным путем.

— А как же вы сюда попали? — почти с испугом спросила она.

— Случайно, мы спасли вашего Опухтина, да так получилось, что на нас ополчился какой-то Медведь, вот Опухтин и пригласил нас сюда, отсидеться.

Капа странно посмотрела на меня, ничего не сказала и заторопилась париться, пригласив немного искусственным голосом:

— А может, погреетесь напоследок? — интонацией выделив это слово, спросила она.

— Последка не будет, — серьезно сказал я ей. — Вы идите, парьтесь, а я посижу в предбаннике.

Кажется предупреждение, если можно так назвать вполне невинный намек, прозвучало очень вовремя. Меньше чем через пять минут дверь в предбанник распахнулась, и на пороге возник сторож Аким. В руках его была винтовка с примкнутым штыком. Он вошел в облаке пара и не сразу увидел меня и наведенный на него наган. Подняв склоненную в низком дверном проеме голову, он удивленно уставился на меня и машинально повел штыком в мою сторону.

— И не думай, — твердо сказал я. — Один лишний шаг — и ты покойник.

— Чего вы такое говорите, товарищ хороший, — не глядя на меня, негромко сказал он, — я пришел только печь проверить.

— Положи винтовку на пол и проверяй, — безо всякой патетики велел я, только клади осторожно и, главное, медленно.

Аким не послушался и, продолжая стоять в открытых дверях, рассматривал меня безо всякого, надо сказать, почтения. Не знаю, какие выводы он сделал из увиденного, но, кажется, не очень лестные.

— Ты, малый, того, не дребезди, — сказал он непонятное, но обидное слово. — Поклади наган, а то я тебе очень больно сделаю.

Надо сказать, что самоуверенность у Акима оказалась титаническая. Как бы человек ни был ранен и гол, но смотреть на него с такой как у него, самоуверенной наглостью я бы никогда не стал. Даже если бы мне в лоб не целились из никелированного нагана.

— Считаю до трех, — сказал я. — После чего или ты кладешь винтовку и поднимаешь руки или…

Однако, показать себя искусным в счете мне не удалось. Я не успел даже сказать: «раз», как Аким взмахнул могучей рукой, в которой здоровенная винтовка со штыком не казалась даже большой, и собрался пришпилить меня этим трехгранным русским позором бессмысленной бесчеловечности к спинке скамьи, на которой я доселе мирно сидел

Однако, выстрел его опередил. Сторож, как мне показалось, удивленно посмотрел на дымящийся ствол нагана в моей руке и только теперь послушался совета, бросил винтовку на пол. Потом упал и сам, прикрывая ее своим телом. Я продолжал сидеть на том же месте, без особого трепета рассматривая его нестриженный затылок и заросшую черными, кудрявыми волосами шею.

— Убил? — раздался сзади меня спокойный, даже будничный голос Капитолины.

— Они с Опухтиным вынули из нагана патроны, — машинально объяснил я. — Все думают, что они самые умные и хитрые.

Видеть убитого тобой человека, зрелище не самое приятное, если не сказать больше. Всегда, во всяком случае, у меня появляется острое чувство вины, что превысил необходимую самооборону, не предпринял все меры, чтобы избежать смертельного столкновения. Капитолина, как мне показалась, что-то такое во мне поняла:

— Тебе плохо, — сказал она, участливо заглядывая сбоку в лицо. Помолчала и договорила:

— Он был очень плохим человеком, — потом прижала мою голову к своей горячей, потной груди, от которой пахло полынью и березовыми листьями.

— Я его предупреждал, — непонятно для чего начал оправдываться я, — он не послушался.

— Иди ко мне, тебе нужно успокоиться, — прошептала женщина и обняла меня крепко и бережно. — Аким убил моего отца, — добавила она, пустым взглядом глядя на умирающего в конвульсиях сторожа.

Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.

— Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, — повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.

— Давай ляжем, — предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.

Спустя несколько минут мы разомкнули объятия и просто легли рядом, молчали, не касаясь друг друга.

— Я дочь сельского священника, отца Федора, — неожиданно сказала Капитолина, — жила при родителях, пока не началась революция. После этого все у нас поломалось.

Она замолчала и внутренне напряглась от каких-то своих воспоминаний. Спустя минуту мышечная волна или, вернее будет сказать, спазм, пробежал по ее красивому сильному телу. Капа легла на спину, вытянулась и, не мигая, смотрела на низкий деревянный потолок.

— Когда начали реквизировать церковное имущество, пришли с обыском и в наш храм. Тогда-то я и приглянулась товарищу Трахтенбергу.

Я ничего не спрашивал и не подгонял рассказ, сочувственно молчал, чувствуя рядом ее живое, горячее тело.

— Он хотел на мне жениться, во всяком случае, пришел к отцу с таким предложением. Сказал, что за комиссаром я буду, как за каменной стеной. Отец его прогнал, а через две дня приехал Ревтрибунал, папу обвинили в контрреволюционном заговоре и застрелили прямо возле церкви. Сделал это Аким.

Что случилось дальше, Капа рассказывать не стала. То, что с ней произошло, было понятно и так: разорили семью и под угрозой расстрела или высылки принудили стать проституткой.

— А вторая девушка, Алена? — спросил я.

— Ее семья умирала с голоду, и, чтобы спасти остальных детей, отец продал Аленку за зерно комиссарам, — уложила в одну фразу целую человеческую драму Капитолина.

Потом мы долго лежали молча. Ни о каких любовных порывах больше не могло быть и речи. Мне нужно было встать и найти Ордынцеву, хотя она могла и сама постоять за себя, но мало ли какая дурь втемяшится в голову товарищу Опухтину. Однако, Капитолина не шевелилась, и я чувствовал, что сейчас крайне ей необходим. Потому тянул время, лежал, молчал и давал ей время прийти в себя.

— Почему ты отказался от меня? — вдруг спросила она, поворачиваясь на бок.

Вопрос был неожиданный, и просто на него было не ответить. Потому я не стал мудрить, объяснил просто и понятно:

— Не хотел, чтобы вы меня возненавидели, как остальных мужчин, с которыми вас принуждают спать.

— Нет, — подумав, ответила она, — ненавижу я одного товарища Трахтенберга. Да вот еще раньше ненавидела Акима. Но вы правильно сделали. Грех все это и блуд. Гореть мне в гиене огненной, как блуднице Вавилонской.

— Глупости все это, — сказал я. — В чем тут ваша вина, в том, что решили жить, а не умереть? Господь простит невольный грех, если вообще такое можно назвать грехом.

— Не скажите, — задумчиво ответила она, — иногда и меня смущала похоть.

Слово «смущала», в этом случае было неточно и неправильно, но я не стал углубляться в теологические и филологические тонкости, погладил ее круглое плечо и встал с дивана:

— Нужно идти. Ордынцева осталась одна в доме, боюсь, как бы Илья Ильич чего-нибудь ей не сделал.

— Он сейчас с Аленой, ему не до вас. К тому же Опухтин расстрелами не занимается, это работа Акима.

— Нашел же время прислать его, — сказал я и кивнул я в сторону входной двери.

Упоминание об убитом стороже заставило вспомнить о том, что он по-прежнему лежит тут же у порога.

— Что с ним делать? — спросил я. — Не оставлять же его в бане.

— У них здесь рядом есть место, где они топят убитых. Пусть покормит рыб вместе с теми, кого убил.

Мы оделись и не без труда в четыре руки дотащили здоровенного, тяжелого сторожа до омута где покоились расстрелянные им же «контрреволюционеры». Когда мы вытаскивали его из бани, я старался не смотреть в обезображенное пулей и смертью лицо. Потом в темноте ночи, это стало неактуально.

Для тайного и быстрого погребения врагов революции здесь существовали специальные наклонные мостки из продольных досок, начинающиеся на берегу и на несколько метров уходившие в озеро. В их конце лежало два куска известняка с привязанными к ним веревками.

— Нужно привязать к Акиму камень, а то через несколько дней всплывет, — деловито сказала поповская дочка.

Так долго я оставаться здесь не собирался, но спорить не стал. Превозмогая отвращение, кое-как привязал груз к толстой шее и по мокрым, скользким доскам спихнул тело в воду. Оно упало с громким всплеском, и по озеру пошли круги, хорошо видные в лунном свете. Капитолина перекрестилась, но ничего приличествующее случаю из священного писания не сказала.

— Пойдемте в дом, — сказал я, — посмотрим, что там делает товарищ Опухтин.