"Заговор" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 9

Добрались мы до постоялого двора довольно быстро, но с небольшим приключением. Дорогу туда я знал только ту, по которой уже ездил, то есть мимо кузнечных бизнесменов. Пришлось ехать тем же путем и теперь. Возле ворот, там же, где меня остановил доброхот Петр, стоял хорошо одетый человек, чем-то похожий на моего прежнего знакомого. Когда мы с ним поровнялись, я с любопытством посмотрел на нового лохотронщика.

— Эй, добрый человек, — вдруг окликнул он меня, — смотри, у твоего коня оторвалась подкова!

Я посмотрел, и действительно, у донца оказалась оторванной новая подкова, все на той же ноге, что и прошлый раз. Это уже смахивало на мистику.

— Смотри, как бы твой жеребец бабку не посек! — продолжил он.

Пришлось остановиться. Я спешился и осмотрел копыто. Все было в точности, так как в прошлый раз.

— Как же ты так, ездишь, а за лошадью не смотришь? — с добродушным упреком спросил новый доброхот. — Если хочешь, я отведу тебя к хорошему кузнецу, так подкует, на век хватит!

— Интересно, как это у вас получается? — спорсил я.

— Что получается? — не понял он.

— Подковы отрывать!

Приятный горожанин посмотрел на меня круглыми от удивления глазами.

— Не пойму, о чем ты, добрый человек, толкуешь?

— Погоди, приду сюда с приказными из разбойного приказа, они вам быстро все объяснят! Петя-то Косой как, жив еще? Не сильно я его поранил? — спросил я, картинно положив руку на сабельный эфес.

Доброхот побледнел, забегал глазами.

— Бог с тобой, добрый человек, езжай своей дорогой! — пробормотал он и юркнул в приоткрытые ворота.

— Погодите, я скоро до вас доберусь! — крикнул я в след.

— Хозяин, ты это что? — спросила Прасковья, перенявшая Ванину манеру так ко мне обращаться.

— Они здесь так проезжих грабят, — ответил я. — Опять каким-то образом подкову донцу оторвали!

— Где же оторвали? — удивилась она. — У него все в порядке!

Я соскочил с седла и осмотрел лошадиную ногу. Подкова была на месте. То, что минуту назад она болталась на одном гвозде, я мог бы поклясться. Пришлось развести руками.

— Еще одна загадка мирозданья! Интересно, как это у них получается! — только и смог сказать я, садясь в седло.

— Чего загадка? — не поняла Прасковья.

— Потом объясню, — махнул я рукой, — если, конечно, пойму сам.

Однако девушка так заинтересовалась, что пришлось рассказать, как меня здесь разводили.

— И ты действительно видел, что подкова была оторвана? — в конце рассказа уточнила она.

— Не только видел, но и ощущал, она болталась на одном гвозде.

— Значит, и мне тоже только казалось, что мне там было хорошо, — сделала она неожиданный вывод.

— У тебя было по-другому, вас поили напитком, от которого человек теряет разум. Скоро подъедем, — сказал я, начинаю узнавать местность, — где место, с которого все видно?

— Нужно здесь повернуть, — указала она на узкий переулок, — там дальше есть брошенная баня. От нее всё хорошо видно.

Мы проехали еще метров триста и, как только кончились глухие заборы, оказались на пустыре, в конце которого и правда стояла полуразвалившаяся, вросшая в землю баня.

Мы оставили лошадей в переулке, чтобы их ни было видно со стороны постоялого двора, и побежали к укрытию.

Однако, сделав несколько шагов, я остановился. На месте трактира и окружающих его построек чернело пожарище. Не сгорел только дальний забор, все остальное превратилось в угли и пепел.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — сказал я популярную в предыдущее царствование поговорку. — Ничего не осталось!

Прасковья как завороженная смотрела на выгоревший двор, потом задала обычный в таких случаях бессмысленный вопрос:

— А где все?

— Сидят и тебя ждут, — не очень вежливо проворчал я себе под нос, — пойдем, посмотрим.

Мы пролезли в дырку в ограде и обошли то, что осталось от избы и построек. Все сгорело, как говорится, дотла.

Делать здесь было нечего, и мы вернулись в переулок к лошадям. Возле них стоял худой человек и явно присматривался к чужой собственности. Наше появление его огорчило.

Он совладал с разочарованием и поздоровался.

— Давно пожар был? — спросил я.

— Позапрошлой ночью все в одночасье сгорело.

— А люди, люди где? — вмешалась Прасковья.

— Кто их знает, видно которые насмерть сгорели, а которые пошли побираться или еще куда, — неопределенно ответил он. — Полыхало так, что смотреть со всей округи сбежались!

— А не знаешь, отчего загорелось? — на всякий случай спросил я.

— Поджег кто, а может быть, и само загорелось.

— Ты хозяев знаешь? — спросил я.

— Хозяева точно сгорели, вместе со старухой, — неожиданно конкретно ответил худой. — Если бы спаслись, то дали бы о себе знать.

— А постояльцы?

— Чего не знаю, того не знаю. Пожар видел, а людей живых не приметил. Или тоже сгорели, или съехали. Как же здесь теперь жить? Жить здесь никак невозможно.

Кажется, мое вмешательство в тайную жизнь постоялого двора уже привело к человеческим жертвам. Я подумал, что, скорее всего, Федор погиб. Как говорится, от своей судьбы не уйдешь. Хорошо это для него или плохо, судить не мне.

Прасковья, кажется, подумала о том же самом. Она горестно посмотрела на меня, отерла слезу и перекрестилась. Как бы в подтверждение, правда, непонятно чего, на недалекой церкви уныло зазвонил колокол.

Нам осталось поблагодарить прохожего за информацию и отправится домой.

За всю дорогу Прасковья больше не произнесла не слова. Я тоже молчал, жалея, что все так получилось. Судя по всему, хозяева постоялого двора были такими же жертвами, как и его обитатели. Еще меня опечалила непонятная судьба Федора. Бывший царь заслуживал лучшей участи, чем стать зомби в руках таинственных авантюристов и погибнуть за чужие корыстные интересы.

Дома нас ждали ужин и виноватые взгляды Вани и Аксиньи. Видимо, до них все-таки начало доходить, что они со своими постоянными уединениями явно перебарщивают. Их неуемная, нескрываемая страсть, доставлявшая мне известные неудобства, для этой эпохи не была чем-то особенным. До появления в Европе сифилиса внебрачные половые отношения не считались чем-то очень греховным и неприличным. Только после начала эпидемий, когда церковь всерьез начала бороться за нравственность паствы, нравы постепенно стали более пуританскими. Однако за сто лет, прошедших после первого подтвержденного появления этой болезни на Руси, в 1499 году, высокая нравственность еще не стала общепринятой нормой. Я за день скитаний по городу устал, хотел спать и не обращал на «молодоженов» внимания. Когда стемнело, мы вчетвером уселись за стол, но застолье как-то не складывалось. У всех были свои проблемы, и ели мы молча, почти не разговаривая. Когда мы поужинали, я коротко обрисовал товарищам сложившуюся обстановку и назначил оруженосца бессменным ночным часовым.

— Смотри, — предупредил я Ваню, — если проспишь, то мы можем вообще не проснуться. Избу, в которой раньше жила Прасковья, сожгли вместе со всеми обитателям.

Парень соглашался, сурово кивал головой, но я не был уверен, что он до конца понимает опасность, которая нам грозит. Однако брать охрану на себя и бодрствовать еще одну ночь я не мог. Утром следующего дня планировался визит к коварной крестной, и я должен был находиться хорошей в форме.

После окончания инструктажа мы с Прасковьей ушли на свою половину и сразу же легли спать. Никаких сложностей у нас с ней этой ночью не возникло. Девушка была так утомлена и подавлена, что торопливо разделась и легла первой. Я примостился с краю лавки, вытянулся во весь рост и сразу же заснул, Спустя какое-то время сквозь сон начали пробиваться посторонние звуки. Я открыл глаза и прислушался, С другой стороны постели слышались тихие подавленные всхлипывания.

— Что случилось? — спросил я.

— Бабушку жалко, — ответила дрожащим голоском Прасковья, — она была хорошая!

По поводу сгоревшей в трактире старухи у меня было собственное мнение, но обсуждать я его с ней не стал.

— Спи, все образуется, — посоветовал я и погладил девушку по плечу. Прасковья всхлипнула и прижалась ко мне мокрым лицом.

— Мне так страшно, — призналась она, — почему они никого не жалеют!

— Знать бы еще, кто такие эти «они», — подумал я и заставил себя встать, пойти проверить, как наш часовой несет караульную службу.

Я тихо вышел из избы. Времени был часа три ночи, и небо еще не начало светлеть. Вани на крыльце не оказалось. Я осмотрелся, он сидел на скамейке, прислонясь к стене дома, и крепко спал. Это было чересчур. Впервые я на него по-настоящему рассердился. Когда я подошел, парень даже не пошевелился.

— Кажется, я тебя предупреждал не спать! — свирепо сказал я.

Ваня, не просыпаясь, скривил губы и попытался удобнее устроить голову.

Это было слишком. Иногда детям все-таки следует замечать, что они становятся взрослыми и должны нести за свои поступки ответственность. Ваня понес ее сполна. От мой оплеухи он слетел со скамьи и покатился по земле.

— Где?! Что?! — закричал парень, вскакивая на ноги и бессмысленно тараща глаза.

— Здесь! — ответил я. — И запомни, еще раз такое допустишь, я тебя выгоню в ту же минуту!

— Хозяин, я нечаянно, — залепетал он, так и не придя в себя. — Все равно ведь никого нет!

Не слушая оправданий, я вернулся и снова лег. Прасковья уже заснула. Меня же продолжал распирать праведный гнев.

— Хозяин, — шепотом позвал парень, просовывая голову к нам за перегородку.

Я решил, что он пришел оправдываться и уже хотел послать его куда подальше, но Ваня, увидев, что я приподнял голову, зашептал:

— Во дворе какие-то люди, трое!

Он исчез, а я вскочил и начал быстро одеваться. Хорошо, что делать это пришлось не со сна. Во всеоружии я был меньше, чем через минуту. Как говорится, нет худа без добра.

— Они там, возле забора, — зашептал рында, когда я осторожно выглянул наружу.

— Спрячься за угол, — распорядился я, на четвереньках выбираясь во двор.

Мы затаились за углом, всматриваясь в темные тени, перемещавшиеся в районе тыльного забора. Постепенно я присмотрелся и различил троих согнувшихся людей, крадущихся к нашей избе. Они были чем-то нагружены, отчего казались необыкновенно здоровыми. Ваня прерывисто дышал за плечом, и у него мелко стучали зубы. Пришлось двинуть его локтем, чтобы успокоился.

Неизвестные медленно, беззвучно приближались, Теперь можно было при желании их даже рассмотреть, но я укрылся за углом, чтобы раньше времени себя не выдать. Вскоре стало слышно их дыхание. Лазутчики теперь возились возле дверей. Я осторожно выглянул. Как несложно было предположить, технология покушения у них оказалась самая простая и традиционная: двери они уже подперли, колом, а груз, делавший их такими могучими, оказался обычными мешками с соломой, которой они собирались поджечь нашу избу.

— Клади больше под окна! — распорядился один из поджигателей.

— Надо бы еще соломки принести, а то маловато, может не загореться! — предложил другой голос.

— Так чего ждешь, неси скорей! Теперь им оттуда не выбраться!

Дольше ждать не имело смысла. Я велел Ване не высовываться и вышел к крыльцу с обнаженной саблей. Сначала меня элементарно не заметили. Когда я подошел вплотную, старший даже прикрикнул:

— Ты чего стоишь как столб! Пригнись, вдруг кто увидит!

Пришлось ответить:

— Эй, мужики, зря вы все это затеяли!

Поджигатели в первое мгновение растерялись, но тотчас оправились и, что называется, поперли буром:

— Ты кто такой? Иди отсюда, пока тебе голову не оторвали! — зло сказал руководитель, вытаскивая из сапога нож. Его товарищи тоже ощетинились ножами.

Я оказался один против троих, правда, в кольчуге и с саблей.

— Если хотите жить, встаньте к стенке и бросьте ножи! — приказал я, но прозвучало это для них не очень убедительно.

Меня начали окружать. Я не стал дожидаться, пока ситуация изменится в их пользу, прыгнул вперед, сделал резкий выпад и проткнул ближайшему ко мне человеку предплечье острием сабли. Тот от неожиданности вскрикнул и отступил назад. Старший, который оказался от меня дальше всех, не раздумывая, бросился в атаку, целясь ножом в горло. Я отскочил, грозя клинком, но его это не остановило. Он резко повернулся, и мы оказались друг против друга. Разглядеть его лицо в темноте я не мог, видел только широкую бороду и черные провалы глаз. Предводитель сгорбился и, раскачиваясь на ногах, и по блатному пугая бесшабашной решимостью, пошел прямо на саблю.

— Да я тебя сейчас на куски порежу! — пришептывал он, играя ножом. — Ты знаешь, падаль, на кого руку поднял!

Продолжать переговоры и уговоры не имело смысла, его так колотило от злобы и собственной храбрости, что уже никакие резоны остановить не могли. Пришлось мне нарушить собственное правило, по возможности не проливать человеческую кровь, и уколоть его в грудь. Я сделал быстрый выпад и отступил. Однако это не произвело на противника никакого впечатления.

— Падаль! — забывая об осторожности, заревел он и бросился на меня, пытаясь поднырнуть под сабельное лезвие.

Все происходило так быстро, что выбирать способы защиты времени не было. К тому же и второй участник уже подключался к атаке, собираясь пырнуть меня ножом в бок.

Теперь я уже действовал на инстинктах и как получится. Однако с первого раза утихомирить смельчаков не получилось, оказалось, что они защищены тегиляями, дешевыми русскими доспехами XVI века, представлявшими собой кафтан с высоким стоячим воротником, на толстой, простеганной подбивке, в которую вшивали обрывки кольчуг, бляхи и все, что попадалось под руку. Это были, конечно, не металлические доспехи, но как-то от холодного оружия защищали.

Я попытался повторить укол, но острие моей сабли ткнулось во что-то твердое, а я получил от второго нападавшего сильный удар в бок под сердце. Пробить кольчугу нож не смог, но адреналина мне добавил. Я понял, что шутки кончились, и начал драться по настоящему, кончил уговоры и бил на поражение. Поэтому все кончилось в считанные секунды. Оба поджигателя упали на землю с разрубленными головами, а раненный в плечо убегал к ограде.

— Держи его! — крикнул я Ване, растерянно стоявшему возле угла избы, и сам бросился в погоню.

Бежал раненый плохо, и когда мы его догнали, опустился на землю и закричал, прикрывая голову руками:

— Не убивай, Христом Богом молю!

— Говори, гад, кто вас сюда послал! — истерично заорал я ему в ухо, пользуясь приемом ошеломить и запугать противника, почерпнутым из кинобоевиков. — Говори, а то убивать буду! Башку сейчас срублю!

— Не надо меня убивать, я все скажу! — не менее нервно, чем я, завопил раненый.

— Кто вас послал! Быстро отвечай! — кричал я, приставляя клинок прямо к его горлу.

— Посадский послал, деньги заплатил! Много дал! — испуганно отвечал он, пытаясь отстраниться от холодной стали.

— Какой еще посадский, что ты мне врешь! Говори правду, зарублю!

— Васька его знает, не убивай, господин! Все отдам, полушки не утаю!

— Какой еще Васька?! — спросил я, чуть смерив темперамент.

— Вон тот, — показал он глазами в сторону избы, — ты его сам порешил!

Я едва не выругался. Получалось, что я погорячился и своими руками зарубил единственного свидетеля. Однако пока раненый не пришел в себя, не начал юлить и выкручиваться, попытался узнать у него все, что он знал:

— Сколько вам дали за поджог?!

— Целую ефимку! — скороговоркой ответил тот, пытаясь продемонстрировать свою лояльность. — Обещали еще две, когда сделаем дело!

— Постоялый двор вы сожгли?!

— Какой еще двор? — испугано переспросил он. — Никакого двора мы не жгли!

— Третьего дня вы избу спалили?!

— Так то была просто изба, а не какой не двор!

— Кто вас тогда нанимал?

— Васька знает, я ничего не знаю!

Разбираться, он врет или говорит правду, было уже поздно. К нам со всех сторон сбегались потревоженные криками люди. Пришлось убрать саблю в ножны и оставить раненого в покое.

Дальше, как обычно бывает, поджигателя связали, и начались вопросы, расспросы, повторения, версии и общий нездоровый ажиотаж. Ночь кончилась, светало, и рассмотреть приготовления к поджогу было несложно. Раненого отвели в сарай, убитых закрыли рогожами и послали за вчерашним целовальником.

Меня после всех перипетий слегка трясло. Ваня красовался синяком на половину лица и прятал повинные глаза. Аксинья, когда увидела солому под стенами и окнами, неожиданно завыла, в смысле зарыдала, проклиная проклятых поджигателей-душегубов. Прасковья, напротив, молчала и смотрела на меня какими-то необыкновенными глазами. Сначала мне было не до нее, приходилось в десятый раз рассказывать складную легенду, как мы заметили во дворе подозрительных людей, пытались их остановить, но они напали на нас с ножами, и мне пришлось обороняться. Потом появился вчерашний целовальник, провел формальное следствие, забрал раненого поджигателя в темную и обещал прислать подводу за убитыми, отвезти их на погост. Только после того, как мы вернулись в избу разошлись по своим каморам, я спросил девушку, что с ней.

Прасковья села на лавку, как-то бессильно опустила руки на колени и неожиданно спросила:

— Алеша, я тебе совсем не люба?

По имени она назвала меня впервые, да и вопрос был очень непростой. Я даже не сразу сумел ответить, попытался отшутиться:

— Конечно, люба, хоть ты и Прасковья.

Она шутку не приняла, лишь вежливо улыбнулась и продолжала смотреть тем же необыкновенным, как будто изучающим взглядом. Пришлось говорить серьезно:

— Ты мне очень нравишься, но сама видишь, что тут творится! Нам сейчас нужно хотя бы не дать себя убить.

К этому я мог добавить, что она еще слишком молода, невинна, и я не знаю, куда меня завтра забросит судьба, и у наших отношений, скорее всего, не окажется будущего. Но ничего такого я, конечно, не сказал. Когда горит сердце, никакие разумные доводы людей не убеждают. То, что она влюбилась, я уже понял, и старался как-то обходить острые углы и не провоцировать наше сближение.

— Мне все равно, жить или умереть, — после долго молчания сказала девушка.

— Глупости, зачем нам умирать! — фальшиво бодрым голосом сказал я. — Мы еще с тобой и на этом свете поживем!

Она кивнула, но не в ответ на мои слова, а своим мыслям. Потом нарочито буднично спросила:

— Будем ложиться?

Вопрос прозвучал двусмысленно, и я растерялся. После боя нервная система оставалась напряженной, кровь не остыла, и я подумал, что если она немного нажмет, я точно не устою, а потом буду жалеть о случившимся и страдать от собственных несовершенств. Это только не очень умные женщины со сложными характерами, а оттого и судьбами, думают, что все мужики бессовестные. Мы, напротив, любим не только грешить, но и каяться, и мучится угрызениями совести.

— Что-то спать не хочется, — сделал я жалкую попытку отдалить неизбежное, уже самокритично осознавая, что сломался и сделаю все, что она захочет.

— Тебе нужно отдохнуть, — решительно сказала девушка, расстегивая мне кафтан.

Кажется, мы в тот момент поменялись половыми ролями, но в этом была моя небольшая мужская подлость, снять с себя моральную ответственность за совращение девственницы.

— Ну, что ты ждешь? — спросила она чужим голосом, не зная, как справиться с моей железной рубахой. — Раздевайся скорее!

Я стащил через голову кольчугу, остался в нательной рубахе и штанах, стоял на месте, не зная, что делать дальше. Прасковья оставалась в своем сарафане и головном платке, смотрела все тем же непонятным взглядом.

— Тебе помочь? — предательски дрогнувшим голосом спросил я.

— Помоги, — просто ответила она и подняла вверх руки.

— Господи! — воскликнул я. — Да что же это делается!

Вообще-то начиналось таинство слияния двух людей. Однако против этого было многое, и главное, религиозность и естественный стыд женщины, и моральные заморочки мужчины. Однако я, уже не очень понимая, что происходит, одним рывком вверх освободил девушку от всей ее одежды. Она вскрикнула и, хотя сама только что хотела этого, отскочила от меня и прикрылась руками.

— Нет, пожалуйста, не нужно! — умоляюще воскликнула Прасковья. — Только не сейчас!

— Как хочешь. А теперь ложись и спи, — с нескрываемой злостью разочарования сказал я и быстро вышел наружу.

На пустом дворе, прикрытые рогожами и утренним туманом, лежали два мертвые тела. Я, не глядя в их сторону, быстро пошел через двор к пролому в заборе. Пустырь, ограниченный соседскими заборами, плавал в молочной белизне. Туман уже начал подниматься над землей, он клубился ленивыми седыми прядями, растворялся в прозрачном, прохладном воздухе, стекал каплями воды по черному дереву забора.

Я стоял и просто смотрел вперед. Сзади меня тронула за плечо легкая рука. Я знал, кто это, и не обернулся.

— Прости меня, — тихо сказала Прасковья, — но я не смогла, ты меня еще не любишь.

— Глупости, все-то вы женщины знаете лучше нас, мужчин.

— Наверное, это так и есть, — уверенно сказала она и добавила, — если ты очень хочешь, то пойдем, я согласна.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я, стараясь, чтобы фраза не прозвучала грубо. — Может быть, ты и права.

— Я так и знала, — прошептала она и заплакала. Время для любовных ссор и выяснения отношений она выбрала самое подходящее.

Нам с ней только и осталось, что стоять на пустыре и выяснять, кто кого больше любит.

— Расскажи мне о своей крестной, — попросил я, — как мне к ней легче подобраться?

Поворот разговора для девушки вышел неожиданным, и она, продолжая по инерции всхлипывать, ответила:

— Зачем ты к ней пойдешь, она такая красивая!

— Как это красивая? — не понял я. У меня уже в голове вполне сформировался образ хитрой, коварной старухи с фальшивой улыбкой, и никакие красавицы в него не вмещались.

— Красивая, — повторила девушка, — и я не хочу, чтобы ты туда шел один.

— Погоди, сколько же ей лет?

— О, она совсем старая, но еще очень красивая, — непонятно объяснила Прасковья.

— Старая, это значит сколько? — осторожно уточнил я.

— Не знаю, много, наверное, лет двадцать пять, может быть даже больше.

Я прикинул, и у меня не очень получилось представить себе жену приятеля ее отца, в двадцать пять лет уже вдовствующую три года, да еще почему-то ставшую крестной матерью шестнадцати-семнадцатилетней девушки. В таком случае ей должно было быть, когда родилась Прасковья, лет восемь-девять.

— Не ходи туда, я не хочу, чтобы ты там был без меня! — добавила она.

Я промолчал, но невольно подумал с обычным мужским цинизмом: «Милая, если ты боишься соперниц, то лучше не разжигай и без того воспаленное воображение, а тащи на лавку и покажи, что такое настоящая женщина, чтобы у мужика и мысли не возникло смотреть куда-то на сторону». Однако такие приземленные построения совсем не подходят для романтических девушек, потому я вместо здравых доводов привел другие:

— Неужели я, по-твоему, взгляну на двадцатипятилетнюю старуху? Она, наверное, и ходить-то уже без палочки не может! Мне у нее нужно только узнать, кому она тебя продала. Это теперь единственная возможность найти людей, которые пытаются нас убить.

Кажется, мои доводы подействовали, и Прасковья немного успокоилась. Однако все равно не преминула сказать:

— Тебе совсем не нужно для этого с ней встречаться.

— Лучше расскажи, как мне туда попасть? — спросил я, игнорируя ее последнее замечание.

— Как попасть? — удивилась она. — Через ворота!

— Если я приду и попрошу рассказать, как она обокрала сироту-крестницу, и спрошу, кому она продала, ее в рабство, то меня просто выведут под белы ручки и выкинут в те же самые ворота, через которые я туда вошел, — терпеливо объяснил я. — Вспомни, какие у твоей крестной есть слабости, ну, например, что она любит, чего боится.

Прасковья задумалась, потом пожала плечами.

— Не знаю, раньше она любила гадать, в церковь еще любит ходить, наряжаться…

Женские слабости у дряхлой старухи, надо сказать, были самые обычные. Единственное, что мне в этой ситуации могло пригодиться, это вера в гадания.

— А лечиться она, случайно, не любит? — с надеждой спросил я. Прикинуться доктором мне было комфортнее, чем гадателем или хиромантом.

— Не знаю, когда я там жила, крестная ничем не болела.

Это ни о чем не говорило, для того, чтобы любить лечиться, хорошее здоровье совсем не помеха, а часто даже необходимое подспорье.

— Хорошо, остановимся на гаданиях. На чем она любила гадать?

Прасковья задумалась, потом перечислила самые популярные у нас виды гадания: на воде, решете, воске, особенно на рафлях. Последнее мне больше всего подходило, оно выглядело самым серьезным.

К тому же гадание по рафлям было строго запрещено и ставилось наряду с волхованием. Рафля — значит решетка, отсюда и гадальные листы назывались рафлями. Они были разграфлены на отделения, в которых под номерами показаны разные случаи и действия. На такой гадальный лист нужно было бросить пшеничное или ячменное зерно; на каком изображении или притче оно остановится, то с гадающим в жизни сбудется.

Купить из-под полы гадальные рафли было не вопросом, я даже знал, где их продают. Оставалось как можно больше узнать о таинственной крестной и тогда явиться к ней во всеоружии, как говорится, оккультных знаний.

— Пойдем в избу, расскажешь мне все, что помнишь о крестной, — потребовал я, заражаясь интересной идеей. Если ее удастся реализовать, то «старушку» можно будет не только «расколоть», но и манипулировать ей по своему усмотрению. Люди, верящие в подобные, вещи, обычно хорошо управляемы.

Как Прасковья не отказывалась, ссылаясь на то, что мало знает и помнит, но вытянуть из нее сведений удалось довольно много. Это и понятно, порой мы сами не знаем, сколько подробностей нам известно о жизни окружающих. Наша беседа затянулась надолго, и кончили мы только тогда, когда пробудились наш бдительный страж со своей верной подругой. Аксинья, наконец, взявшая на себя хозяйственные хлопоты, занималась завтраком, а Ваня слонялся вблизи меня, ожидая начала разбора полетов. Я не обращал на него внимания, и это угнетало парня больше, чем упреки. Наконец он не выдержал и, жалко улыбаясь, стал каяться. Я рассеяно выслушал невразумительные оправдания и, когда он пошел на второй круг, коротко спросил:

— Помнишь, что я тебе сказал ночью?

— Помню, — ответил он, пряча глаза.

— Значит, и говорить больше не о чем, все в твоих руках. Я погибать из-за твоей расхлябанности не намерен.

Парень уныло кивнул и ушел.

— Что это он? — спросила любопытная девица. — Что ты ему такое сказал?

— Ты у него сама спроси, — посоветовал я, — захочет, скажет.

— А почему из-за него ты не хочешь погибать?

— Потому, что я хочу тебя поцеловать! — ответил я и взаправду поцеловал девушку, но исключительно по-отечески.