"Самая мерзкая часть тела" - читать интересную книгу автора (Солоух Сергей)

Нос

Ну, и дела! Прямо-таки не майский малокровный понедельник, а буря с фонтаном и фейерверком. День Шахтера, никак не меньше. Все вверх дном. И милиция в белом.

А именинники с подарками. Все до единого, и только зеленоглазый Сима, бездельник и шалопай, Дмитрий Васильевич Швец-Царев еще не поздравлен. Спит. В чистой постели с полным желудком.

Нагулял беспутной ночью зверский аппетит и две тарелки пельменей съел. Ровно полсотни захавал, загрузил. Лежит теперь, сопит, луковый дух распространяет. Не зря старалась Любаша, домработница Василия Романовича Швец-Царева. Лепила весь вечер кругленькие штучки. Заряжала духовитым фаршем. Затаривала в морозильник, как перед Бородинской битвой.

Только спасибо не дождалась. Но это уж закон. Сметал все, фыркнул и велел:

— Дай молока… В моей зеленой кружке.

То есть еще пол-литра выдул деревенского. Ох, бедолага.

— Иди поспи, — только и сказала добрая женщина. Действительно, не буревестник же. Вот мать с отцом вернутся, узнает сам, как на два дня исчезать — ни слуху, ни духу.

— Угу, — зверски зевнул молодчик. Такой родился. Без предчувствий, без интуиции. Глаза закрыл, открыл, будто нырнул для пробы в сладкую нирвану, и пошел. Потопал к себе в комнату стул словно елку украшать рубахой, брюками, носками.

Ах, нет, не просто так этой беспокойной ночью приснился Любе младший, горемычный сынок хозяев. Весь в черном с бритой головой. Что будет?

А ничего особенного. Телефон зазвонит. Только-только пошли пузыри, цветные мультики снов, дзынь-дзынь. Сорок минут натикало, не больше.

— Митька-то дома? — интересуется старший брат Вадим Васильевич. — Явился, нет? — допытывается удивительно нехорошим голосом. Поганым тенорком спрашивает, а сам словно на том, дальнем конце телефонной макаронины подмигивает, рожи корчит, язык показывает. Точно. На палец наматывает провод. Сейчас как дернет.

— Да, спит он, Вадик.

— Буди, Люба, поднимай, — подпрыгивает или приседает где-то совсем недалеко ближайший родственник. А может быть, по потолку похаживает, так газировка перевозбуждения играет. Радугой ходит в жилах.

Вот ведь как. Положил, забил, облокотился Сима на все народные гулянья. Отъехал, ни лозунга не взял, ни флага. Не тут-то было, расселась под окнами команда похоронная в свадебных галстуках, меха раздула, да как дунет-дунет во всю ширь парадной меди.

— Будь здоров, спокойной ночи! — и трубка телефонная припадает к голове холодным пластиком.

— Алло.

— Митька, — в ответ ухо наполняет кипяток Вадькиного смеха. — Митяй, — шампанским прямо пенится, стреляет пробкой, известки звезды высекает, братишка, доктор, врач. Вадим Васильевич Швец-Царев. — Ну, уж теперь-то старая карга тебя точно посадит.

Кто? Что? Почему?

— Малюта-дура сегодня утром на тебя телегу написала.

Да, да. Увы. Написала. Накатала, смочила слезой сивушной, скрепила подписью. На! Получи, фашист, за все сразу.

Пусть не думает, что пьяная была. Шары залила, ничего не видела. Маневров не поняла.

Лерку-сучку ему подай. Побежал, попрыгал. Гад. Зашлось сердечко, железки в разных местах тела затрепетали. Горько, горько. И вот уже рука сама разводит замочек, распахивает заповедный уголок. Индиго синее дембельской гармошкой спускается к коленкам Юры Иванова, и петушок уж тут как тут, готов прокукарекать полночь. Берет Ириша теплокровное всей пятерней, бойца осматривает, изучает, вздыхает горько, безутешно и принимает в алой помадой измазанные губы.

Картина! Скульптурная композиция. Мрамор и бронза.

От этакого Эрмитажа Павлуха, Иванов номер два, конечно, теряет голову. Подобно кронштадтскому сам морячку на себе одежды рвет. Так дергает медную пуговку, подло засевшую в узкой петле, что на пол падает. В лежачем положении, как ужик, ловко сдирает трузера и тут же соколом взвивается. Бог плодородия и танцев с античным дротиком наперевес.

Все было. Все было, и не хватало только ценителя, эстета. Человек с театральным биноклем не заглянул вчера ночной порой в южносибирскую квартиру управляющего Верхне-Китимским рудником Афанасия Петровича Малюты.

Явился он только под утро с ручным фонариком. И с пистолетом в кобуре.

Сержант и два ефрейтора пилили на дежурном воронке по Притомской набережной. Во дворы заворачивали, из арок выезжали. Выхватывали светом фар колонны и прочие архитектурные излишества эпохи подневольного труда. Неспешно беседовали о вечном и прекрасном, и вдруг, Шишкин-Мышкин-Левитан, предмет беседы им открывается во всей красе. На дереве висит.

При непосредственном осмотре места происшествия оказалось, все же на перекладине скамейки. Гнездится. Небритый пирожок, из которого дети берутся. А остальная часть комплекта — руки и голова — с той стороны. На желтых деревянных плахах сиденья. Прикрытые сорочкой, свалившейся с лопаток.

Девушка. Человеческое существо.

— Эй, бляха-муха, живая? Нет?

Похоже, да. Только стоять не может. Качает утренний зефир, трясет голубу. Жмурится в злом свете осветительных приборов, к глазам подносит узкую ладошку. Икает. Пытается прилечь, присесть. В конце концов головку поворачивает к тому, что справа держит, не дает принять устойчивое положение, и обдает немыслимо вонючим жаром сердца:

— Найдите его, — слеза мгновенно набухает. Две сразу, огромные галантерейные стекляшки, и скатываются синхронно в рот:

— Найдите гада, мальчики!

Короче, совсем плохая.

— Где Сима? Сима где? — все хныкала, переходя от Иванова к Иванову. С этим же вопросом сама из дома вышла на рассвете, но встретила препятствие. Вдруг, неожиданно. Споткнулась и зависла.

— Ну, чё стоите, помогите же!

Красные околыши — это не косящие от армии в высшем учебном заведении Павлуха и Юрец. Ухмыляться, погано перемигиваться после такой мольбы не станут. Права такого не имеют. Сержант и два ефрейтора вытаскивают из-за сиденья старую, пропахшую бензином и табельной махоркой шинель. Тело девичье обряжают в казенное, лишенное знаков различия б/у. И с новогодней мигалкой, на желтый, красный и зеленый, везут в отделение.

Скверик Орбиты принял обычный, затрапезный вид. Зато в мусарской дежурке стало вонять, как будто отыграли день рождения всего командного состава.

Но девка не одумалась. Корова на двух ногах все подтвердила.

Не умерла. Не уползла, как таракан под плинтус. В окошко мухой не свинтила. Слегка лишь протрезвела с первыми лучами совсем уже летнего светила и подмахнула протокол. Бумагу государственную чуть не порвала в мстительном порыве.

— Ага, товарищ лейтенант. Он самый. Лично. Дмитрий Швец-Царев.

Вот как милые тешатся. Под статью подводят. Под вышак. А начиналось все невинно. Со щипков, шлепков, покусывания. Такая акселерация. Развитие. Стремительная динамика. Трех лет не прошло.

А ведь могла бы быть и статика. Совершенная неподвижность. Покой и равновесие. Благость в сердце и душе. Если бы… Если бы не желание, понятное, конечно, стремление мамы, Полины Иннокентьевны Малюты, дать дочке приличное образование. Действительно, уж лучше ребенка неделями не видеть, чем ей, единственной и ненаглядной, позволить ежедневно слышать "и он стучит обратно", "а она вынать, вишь, не хотит". И ладно бы конвойные и караульные, учителя вверенной самой Полине Иннокентьевне Верхне-Китимской средней школы грешны. Даже на педсоветах, иной раз, если не одернешь, срываются на поселковый говорок.

Ну, и что такие могут преподать?

Нет, только в областном центре. В университетском городе должна и может стать человеком единственная дочь управляющего Верхне-Китимским рудником, Ирина Афанасьевна Малюта. На том и порешили.

Как настала в ее жизни седьмая осень, так сразу и увезли. Прочь от кедров, сопок и запреток в желто-красный, большой и светлый Южносибирск. Где фонари, асфальт и в театре музкомедии дают спектакли шесть раз в неделю.

Любила, да, любила, и что в этом плохого, Полина Иннокентьевна нагрянуть, накормить, подкинуть шмоток новых, а вечерочком, с сестрою Ольгой Иннокентьевной культурно время провести. В партере посидеть. Послушать Кальмана, Легара и Дунаевского. Исаака Осиповича. Советского композитора.

А Ирка в это время обновки примеряла с кузиной Катькой наперегонки. Бывало, впрочем, и с примененьем локтей, ногтей и кулаков. Особенно когда ехидина, Валерка Додд, подваливала. Комментатор. Одноклассница.

Но, в общем, жили мирно. Места хватало всем в огромной теткиной квартире на Мызо. Даже Валерке, которая хоть и была соседкой, но заходила редко. Не баловала. А зачем? Действительно, шесть, семь уроков ежедневно в одном классе, за одной партой для дружбы и без того достаточное испытание. Плюс спорт и прочие культурно-массовые мероприятия.

Например, прогулки вдоль вечернего Советского проспекта. Девичьи променады с заходами в сливочно-пломбирный рай кафе-мороженое "Льдинка"

Действительно, припоминается. Все началось с цукатов. Сидели две девятиклассницы, красные кубики топили в жидком крахмале, а мимо шел десятиклассник. В бар шествовал на третий этаж. Во внутреннем кармане его куртки, как оловянный часовой, руки по швам, боролась с качкой бутылка розового крепкого. Очень удобно. У стойки берешь сто пятьдесят, а оприходуешь на целых пятьсот больше. В культурной обстановке. За колонной. Под музыку. С друзьями и подругами.

Ноу-хау, называется. Но в тот исторический вечер не сработало. Потому что Сима Швец-Царев до стойки просто не дошел. Остался на втором. Увидел Иру c Лерой, два крупных изумруда кувыркнулась в его белках и стали на пару каратов больше.

— Привет, — сказал прекрасным незнакомкам Сима и улыбнулся очень хорошо. — У вас не занято?

— Да нет, — ответили девицы. Валера посмотрела юноше в глаза, а Ирка исполнила классическую трехходовку. Лоб Симки, Леркино плечо и желтый зайчик от лампиона на полированной столешнице. Попался!

А впрочем, вирус передавался воздушно-капельным путем. Губы Малюты заблестели, а вслед за ним щеки, уши и шея. Тоже готова. Приехала, курносая.

Ах, в ту секунду, на самом деле, ее паяльник показался Симке на редкость милым и изящным. И только по ходу развития их чувства, год, может быть, спустя, вдруг обнаружилось, что это приспособление, снабженное парой отверстий для симметрии, может у куклы-Ирки менять форму. Становиться внезапно толстым, свинским и зеленым.

Но в сладостный момент первого знакомства милягу хотелось просто откусить на память. Забрать на вечное храненье. Что Симка и попытался сделать. То есть побрезговал мороженым, зато беседу ни о чем легко и просто растянул на полтора часа. Когда пробило восемь и в молочно-шоколадном лягушатнике стали гасить огни, галантно вызвался до дому проводить. Ну и пошли, шурша сентябрьской листвой, известный троечник из школы номер двадцать шесть и две старательные спортсменки из третьей.

— А знаете, как Василию Ивановичу недосуг было? — рассказывал он громко и сам же заразительно смеялся.

Конечно, в конце концов эти маневры, перестроения, сигналы флагами, китайскими фонариками оказались всего лишь обязательной разминкой. Подготовкой к главному. Атаке. Стоило только Лерке Додд, которая жила на сорок метров ближе к Советскому проспекту, исчезнуть, раствориться в низком проеме своего подъезда, как Симу посетила суперидея.

Румяной барышне любезный кавалер предложил зайти в соседний и быстренько располовинить содержимое бутылки розового крепкого. Все правильно, от перегрева сосуд уже буквально был готов взорваться в кармане его финской куртки. Но девочка не дала мальчику упасть на грязный пол с острым осколком чебурашки в сердце. Сама залезла на подоконник. Впервые в жизни тяпнула всего лишь пять глоточков бурдомаги и сразу поняла, доперла, что шарить у нее под юбкой зеленоглазому красавчику так и приятней, и удобней. А он старался, он старался. Еще бы. Подобные пространства, холмы и дали даже ему, и бойкому, и вездесущему, открылись в первый раз. В общем, любовь, сквозняк и по стакану на нос.

Вот только сердце зря качало кровь, гнало потоком от симкиной башки к ногам, давленье создавало в чреслах. И пуговку он расстегнул, и о замок не оцарапал руку, и плавари сдались под натиском неугомонной плоти, но на площадке скрипнули дверные петли, раздались голоса и громкие шаги послышались прямо над головами юной пары. Не вышло! Посыпались, поколбасили вниз Димон с Ирусей, ломая каблуки, теряя важные предметы туалета и оправляясь на ходу.

Потребовалось еще четыре захода на посадку. Две поллитровки портвейна, огнетушитель шампанского и двести граммов коньяка. Ключик нашел замочек в ноябре. Использовали дети по назначению каникулярную неделю в доме отдыха "Шахтер Южбасса".

Дождалась белоснежка из Верхнего Китима своего южносибирского принца. Мотор завелся, парус распустился, и крылья застучали.

Ура!

Короче, было. Было чем делиться Ирке, о чем рассказывать в тесном кругу, закатывая глазки, губами чмокая, плечами поводя и пальцами задорно щелкая.

Жизнь!

Язык девицы развивался всесторонне. Практиковался ежедневно во всех видах программы. Но, впрочем, треплом она слыла всегда. Не только после, но и до того. Именно ее ботало, красная тряпочка между зубов разлучила подружек. На целый год развела.

В десятом классе Лерка едва здоровалась с Малютой. Усмехалась при встрече, а рот не открывала.

Склеились губы в сентябре, когда вернулась Лера из деревенской ссылки и угодила сразу к Ирке на день рождения. Первый не у тети Оли на Мызо, а на Арочной. То есть в родительской квартире с видом на красивую излучину реки Томи. А значит, с напитками, танцами, визгом и прочей кутерьмой, на которую мама Полина Иннокентьевна смотрела в дни семейных и партийных праздников сквозь пальцы. Не то что тетка, Ольга Иннокентьевна Терентьева, доцент, суровый преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых Южносибирского горного. Племянницу жалела, помнила, конечно, как сухо щелкает в ушах разряд, когда подносишь щуп прибора к невзрачному куску породы из Верхнего Китима. Жалела, но спуску не давала.

А тут свобода. Мамаша в филармонии. Жидкости булькают, магнитофон шипит, и рожа красная, моргала белые, вместо того, чтобы желудок, желает облегчить свою козью душу.

Ну, она, кто же еще. Она рассказала, чем занимается отличник с баскетболисткой из девятого на черных матах в пустом и темном спортивном зале. Кому? Жидковолосой Светке, дочурке Старопанского. А та не рыба, само собой, через денек уже мамаше нашептала. Вот только, дескать, папе не говори. Нужная клятва была дана, но серьезным препятствием для исполнения гражданского долга не оказалась. Разгневался директор образцово-показательной школы Егор Георгиевич Старопанский. Ножищами затопал, двумя ноздрями задышал, но в темный школьный холл вступил и сразу, немедленно, взял себя в руки. Как тать, прошел на цыпочках по узенькому коридору и раз, припал к замочной скважине горящим глазом вурдалака.

Есть!

Тихушники, темнилы, молчуны окружены и схвачены. А вот комету — Малюта с Симкой — никто за хвост ни разу не поймал. Скорость в делах сердечных — несомненное преимущество. Покуда родительская хата на Арочной ждала совершеннолетия Ируси, две пчелки, два комарика, два насекомых сизокрылых — один и тот же цветочек дважды никогда не опыляли. Перемещались, бились в стекла, в ночи жужжали.

И только в июле прошлого года окончилась жизнь кочевая, началась оседлая. В пляжную пору подготовки к вступительным экзаменам переехала Ирка, забралась на четвертый этаж и ну наверстывать упущенное. Не детская романтика, игрушки-паровозики. Все настоящее пришло — блевотина, похмелье, триппер. Привез Симак матросский, революционный насморк из Северной Пальмиры в канун ноябрьских, а Ирка ему преподнесла пятинедельный выкидыш у новогодней елки.

Красиво нарезали студент истфака университета и первокурсница мединститута. Ни в чем себе не отказывали. Как юные стахановцы, в три года завершали семилетку. Не обломился только поясной портрет на первой полосе газеты с телепрограммой «Южбасс». Но тут вина, конечно, Швец-Царева. Не захотел стране дать уголька с прицепом, с горкой. Почином Ирины Афанасьевны не вдохновился. Сбежал с ударной стройки века.

И это заметили. Такой у нас народ. Неравнодушный. Что-то случилось нынешней зимой, тень, серая мурка пробежала между народными героями.

Малюта с завидным постоянством одна или в компании лисы, Валерки Додд, являлась в «Льдинку». И там, нахрюкавшись, съезжала по ступенькам с третьего на первый задом наперед. А Сима обычно в это время стоял без шапки на высоком крылечке ресторана «Томь». С дружками неспешно толковал о разном, и сигаретные бычки в сугроб ложились пульками, чертя параболы над крышей его "Жиги".

Вчерашнее братанье в баре «Льдины» было первым с момента драматического расставанья в марте. Еще тогда, девятого, история могла закончиться разводом, налево потерпевшая, направо подозреваемый. Да яблочко созрело, налилось только сейчас.

Такая у Симы судьба. Все через пень-колоду. Бил Ирке в глаз, а смазал по уху. Утречком, еще зола не остыла, не развеялся пепел Международного дня солидарности трудящихся женщин. Хотел свинтить ей пятачок-копалку, убить Малюту-сволочь, но промахнулся. Разбил костяшки о косяк, ногу ушиб о табуретку и напоследок чуть не сломал входную дверь. Безрадостный итог.

А заводиться начал в феврале. Это тогда Ирусю в первый раз осенило. Мысль завелась в башке. Идея.

— Послушай, Симка, нам вот что надо. Пожениться.

Аж нос стал птичкой — крылышки зашевелились. Вначале он подумал, что просто пиво с портвейном зря мешали.

— Ну ты совсем плохая, подумай головой, мы же с тобой двух дней не проживем.

— Ну и ладно. Зато у всех отвиснет и опустится, когда мы лихо на «Чайке» с бубенцами по Весенней проплывем.

Не в пример множеству иных, желанье под белою фатой пройтись по липовой аллее, под ручку с Симой подгрести к Вечному огню не покинуло Ирину Афанасьевну вместе с симптомами уже привычного утреннего нездоровья. Увы. Слюни текли, не унимались. Слишком уж сильное впечатление на девочку произвела свадьба двоюродного брата Симки. Бракосочетание генеральского сына Андрея Ковалева и дочки главврача областной больницы Ленки Костюшевич. По папкиным чинам и достатку, решила слабоумная, им с Симкой положено уж нечто просто грандиозное.

В общем, пострел курносый, который некогда так полюбился Диме Швец-Цареву, на глазах превращался в подмороженную, влажную картошку. Ну ладно бы, один паяльник набухал, язык Малюты синхронно удлинялся. И мёл, и мёл. Всё об одном, что дело решено, и скоро-скоро, вот увидите, помчимся с куклой на капоте и в змеях-лентах. То-то будет цирк!

Покуда глупая параша ходила среди своих, Симка терпел. Ухмылки, шутки пропускал мимо ушей. Кое-какой иммунитет, конечно, выработался за время бурного романа. Мог проглотить пилюлю и почище этой. Лишь бы не посуху. Запить, и все дела. Однако случай оказался экстраординарным.

Седьмого марта, когда примерный, любящий сынок припер дорогой маме букет роз, гордых, как капуста, Лидия Васильевна Швец-Царева его поцеловала холодными губами в лоб и задала вопрос.

— А почему так получается, Димитрий, что мы с отцом о чем-то важном, происходящем в твоей жизни, узнаем последними и от чужих людей?

Не зря ходила накануне вручать дипломы, грамоты, подарки своим коллегам по системе народного образования. Прошлась по холлу дома политпроса с мамашей недоделанной Малюты, образцовой директрисой образцовой поселковой школы. Прогулялась. Разминку совершила. Физкультпривет!

Семейная беседа натощак и потрезвяне расстроила желудок молодца. Головоногое с немеряным хвостом кишок лечил, лечил прозрачным белым с утра и до полуночи восьмого. И все равно вздрагивало, волновалось, отрыгивало старыми дрожжами, когда девятого под утро все же дошел до мокрогубой дуры. Еще стаканчик накатил с ней, сизоглазой, пьянехонькой от возлияний в гордом одиночестве и рот вообще не закрывавшей. На одно слово двести, как из ППШ, получил и не выдержал. Бил точно в бляху, в сизую сопелку, а угодил в дверной косяк. Ну, может быть, по скуле чиркнул бухой красавице. Только и всего, а визг в ушах стоял до самой улицы Весенняя.

Кранты. Расстались. На фиг, на фиг. То есть навечно, навсегда.

Но вот нечаянно встретились, столкнулись, и всё. Опять завелся. Не выдержало слабенькое сердце Симы. Заревновал. С коленей Иванова старшего снял пятьдесят пять килограмм живого веса, тут попальпировал немного, здесь перкутирование произвел. Обрадовался неизменности рефлексов, хлебным вином стал угощать и обещал прибить, прирезать, удавить сегодня же, загрызть зубами, затоптать ногами. Что сделаешь? Любовь — всепобеждающее чувство. И тем не менее, не удалось Иришке попасть в тот славный вечер под любимый паровоз. Дразнила, но переборщила. Зачем-то с Юркой Ивановым целовалась в холле, Пашке в машине пыталась ухо откусить. И в результате сопли и слезы достались злым, голодным братанам, а ведь могли бы все, до капельки, до капли, только любимому, единственному. Эх, оплошала.

Нет, впрочем. Девица так не думала. Во всяком случае утром, когда в подаренной шинельке притопала домой. На воронке к подъезду подкатила, по лестнице зигзагом поднялась, толкнула незапертую дверь и сразу в ванную. Буй прихватила из холодильника, плавсредство — початую бутылку вермута, и в пену бульк. Как фигурально, так и буквально удачу стала обмывать.

А потому, что верила. Верила, не сомневалась больше ни секунды. Теперь железно, сто пудов, гад и мерзавец пойдет с ней под венец. И очень скоро. Просто деваться ему некуда.

— Ну, что, парнишка, уж в этот раз-то точно старая карга тебя посадит, — смеялся, цыкал брат Вадим, ветры и газы пускал из всех отверстий. Поздравил безголового Симку с очередным успехом.

Хорошо ему. Ни проблем, ни забот. Летает самолетами Аэрофлота, в кроссовках «Ботас» ходит. По сути же своей никто. Лепила, костоправ, только и всего. Врач футбольной команды первой лиги.

А Симка мог бы быть на поле. В самом центре, рядом с великим Разуваем, на острие атаки, в штрафной соперника, на травке стадиона «Химик». С восточной бы кричали:

— Швец, давай!

И эхо бы отзывалось с западной:

— Бей, Сима!

Тогда еще неизвестно, кто и кому широким жестом отстегивал бы битые «Жиги». Металлолом за полцены.

— На, Митяй, катайся. Шмель себе шестерку новенькую отсосал.

Понятно, что не Вадька Симе, а восемь раз наоборот.

Только не вышло. Старуха, крыса, большевичка постановила. Не бывать!

Еще бы. Сима помнил, как субботняя наркомовская стояла на скатерти перед отцом, теряла градусы, а бабка все не замолкала.

— Нельзя сдавать рубежи, Василий! Кто-то должен продолжать линию, идти по стопам, высоко держать знамя.

И серый палец грымзы с плоским, сухим ногтем качался в воздухе, словно кукушка без часов.

— Пусть Ивановы и Петровы бегают. А мы, Царевы, ходим. Ходим, и на нас равняются.

Зря тот чертяка из "Сибирского комсомольца" дул в дуду. Не надо было писать, что Сима надежда отечественного спорта и футбола. Можно было бы и просто, по существу, дескать классно выступили ребята шестьдесят второго года рождения, первое место в подгруппе, второе в финале. Нормально. А кто пять плюх из семи общих положил, какая разница? И так все в курсе.

Только пленку назад не открутишь. Кончилось кино. Пришел к Семенычу. Ухмылочка в полрожи, а глаза поднять стыдно. Ведь, если разобраться, отец родной.

— Все, отстрелялся, ухожу.

Ни слова не сказал. Пожал плечами. Сразу понял, не его ума это дело. Мужик! Ничего не скажешь. За дубль ЦСКА играл.

— Ну, заглядывай, не забывай, — руку пожал впервые в жизни и пацанов пошел гонять.

Проклятая бабка!

Тогда она еще сидела в бюро, культур-мультуру инспектировала. Старейший член партии. Сам Серго Орджоникидзе в тридцать первом именной наган пожаловал. С тех пор палит, не может остановиться. Крыса. Буденновка на курьих ножках.

Да, бабка у Симы, оболтуса и негодяя, что надо. Сталь! Танк Т-34.

Вот только внук, мерзавец, подвел ее по всем статьям. Всю семью опозорил. Да какую! Московский дядя, Антон Романович Швец-Царев — инструктор общего отдела из дома на Старой площади. Повыше генерала будет старший сынок Елизаветы Васильевны. А генерал ровно — зять. Дядя Димитрия по тете Свете. Вилен Андреевич Ковалев. Погоны серенькие, мелкие, зато звезды что надо. Крупные, крепко привинчены. Серьезный человек. Отец Василий тоже не подкачал. Фигура. Секретарь крупнейшей в области городской организации рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции.

Люди!

А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и пропил комсомольские взносы.

Три года тому назад Елизавета Васильевна впервые поставила вопрос о том, чтобы отправить подлеца в одно из подведомственных зятю исправительных учреждений. Обидно. Какие надежды бабуля возлагала на него, зеленоглазого, после того, как перестал гонять дурацкий мяч дни напролет. И товарищи в школе ему доверие оказали. И райком в резерв тотчас же записал. А Дима — сын Василия, племянник Антона… Не может быть.

И тем не менее. Подвела душевная широта, ухарский характер, компанейские наклонности. Ну, и конечно, как обычно, сера в ушах, вата в носу. Что можно, понимал, а вот что именно в данный конкретный момент, никогда просечь не мог. Неизлечимый.

— Короче! — морозным утром, на второй день великой суши, объявил друзьям и собутыльникам. — Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте!

Сказал и укатил на рейсовом ПАЗике. Исчез в аэродинамической трубе сосновой просеки. Поземка убежала следом, крутя песьим хвостом.

В десять уехал, а в четыре вернулся. На этот раз вихрь снежный вился, как за целым эскадроном. Еще бы. На тачке прикатил скотина. Герой. На желтой «волге» с черными шашечками.

Открыл багажник, а там ящик. Ящик мариинской. Водяра голубая от мороза.

Уууух!

Сжег идеологическую копейку в буржуйке разудалых недельных каникул. Распатронил кассу. Двухмесячную дань с полуторатысячной школы вместо вышестоящего комитета оставил в погребке на площади Пушкина.

Зато красиво погуляли, во всю ширь дома отдыха "Шахтер Южбасса". Колька Лукьянов чуть из окна не выпал. Лень было топать на толчок. Поймали за ремень, вместе со струйкой втащили в помещение.

И, кстати, деньги вернул. Покрыл недостачу. Конечно, до ревизоров не успел, но все равно же внес. Можно было и не устраивать скандала. Не тыкать в воздух вилкой и не расплескивать чай по столу.

— Молчи, болван, — отец был предельно краток. — Иди к себе.

Как он уговорил, уломал честь и совесть нашей эпохи, одному Богу известно. Но обошлось. Лишили на полгода права носить малиновый значок с золотой капелькой профиля, а осенью простили. Искупил примерным поведением. Поверили.

Как выяснилось, зря. Напрасно. Бабку надо было слушать, а не ржать с явной симпатией, как дядя Вилен Андреевич. А то ведь веселился. Сверкали зубы самоварные на дачной веранде:

— Ну, что купец? Купаться-то идешь?

Какие огоньки мерцали в его мрачном кабинете два года спустя, никто не знает. Только старший следователь управления внутренних дел Виталий Россомахин.

— Так точно, товарищ генерал.

Все трое задержанных по делу об ограблении квартиры вожака областного комсомола, зятя Степана Кондакова, кивают на одного человека. Как сговорились, упорно, хором долдонят, что шмотки из квартиры Игоря Цуркана согласился продать, свезти в Новосибирск и там толкнуть Дмитрий Васильевич Швец-Царев.

— Так ты знал, что ворованное, или не знал? — вопрос выкатывался из жерла дядькиной пасти и накрывал жаркой волной бедовую голову племянника.

— Я тебя спрашиваю!

Сима, Сима, в самом деле, что за туфта? Никого не трогал, жил, как хотел, раз в неделю на драндулете цвета сафари летал в город Н-ск, там у проверенных людей брал два десятка синек, здесь в Южке скидывал безликим базарным топтунам, имел навар и ноль проблем. Что за несчастье? Зачем влез в грязь? Оставил отпечатки пальцев на предметах, которые собственноручно перечислил в своем заявлении гражданин Цуркан? Два японских двухкассетных магнитофона «Шарп» и радиола «Грюндиг», ФРГ.

Что, кататония? Уже и примитивнейшие из ощущений, тактильные, утерял?

А вот и нет! Очень острое, непередаваемо приятное чувство как раз и появилось, свело с ума, при воздействии на кожную поверхность исключительно механических стимулов.

Эх, если бы не так, кипятком на темечко. По-родственному, по-людски, под рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, наверное, признался бы Сима. Рассказал дядьке, как бес попутал. А может быть, даже и показал, чем именно. Но дядька, красномордый Вилен Андреич, был синим и неузнаваемым. Оттого Сима лишь бормотал невнятно, качал поникшей головой:

— Подставили, не ведал, обманули…

В тот же вечер, словно артековец, Тимур на пионерской «Жиге», зарулил младший Швец-Царев во двор кукольного театра. Поднялся на третий этаж, у свежеокрашенного косяка кнопку звонка нажал, вошел в чужую, холодную переднюю и на домашний коврик поставил картонную коробку из-под прокопьевского "Беломора":

— Вот, — сказал, моргая чистыми, невинными глазами. — Взгляните. Тут купить предлагают. Не ваше ли, случайно?

Без толку! Не помогло.

— Под суд! В тюрьму! — сурово требовала хранительница великих традиций, бабка — сама себе флагшток и красное полотнище, председатель областного комитета ветеранов войны и труда. — В колонию строго режима.

Уже и следствие закончилось, и суд. Симкино имя исчезло, улетучилось, не фигурировало в материалах дела вообще, никак, совсем, а комиссарша все лютовала. Свистела шашка, копыта били.

— Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем. Железом выжечь. Метлою вымести.

И опять отец не сдал. Спас. В армию отправил, пристроил дурня в спортроту МВД.

— Ничего, — за ужином накатил законную и подобрел, — хорошая строка в биографии, не помешает.

То есть Василий Романович верил в свое семя. Надежды не терял. Остепенится, дайте только срок.

Теперь-то уж точно припаяют.

— Суши сухарики, Митяй, — брат напоследок посоветовал и положил трубку. От смеха потный и счастливый. Рубаха прилипла к заду и шлица оторвалась спереди — вот как повеселился.

А у Малюты никто не отвечает. Вода льется в ванну, вермут в пасть, звоночек телефонный, словно серенькая мышка, бьется в замкнутом пространстве, а дырочку, в санузел вход, найти не может.

"Прячется, и хрен с ней", — внезапно решает Сима. Действительно, какой смысл суетиться, у него же алиби. Стопроцентная отмазка. И даже хорошо, что не дозвонился. И не надо. Все и без идиотки ситной будет тити-мити.

— Люба, — уже из прихожей орет Дмитрий Васильевич. Ногой под вешалкой шарит, одна рука в рукаве куртки, другая никак попасть не может в парное отверстие, — где мои ботинки, Люба, где ботинок?

Ох, не просто так сегодня он ей привиделся. Под утро, среди синих корабликов рассвета явился бритый, черный. Весь в колючках. На макушке густые, жесткие, на подбородке редкие, злые, а на щеках пушок, совсем еще детский. Вот ужас, проснулась и два раз перекрестилась.

— На, — Люба выносит из ванной пару серых туфель, еще блестящих от влаги и тепла.

Хрясь, разорвал чухонскую подкладку, по шву от проймы рукава до пояса.

— Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.

Да разве остановишь? Выскочил, вылетел, унесся, и только шарик выключателя качается на белой нитке, никак не может угомониться. И только-только стал затихать — звонок. Вернулся бедолага Дмитрий. Ой, какой плохой знак.

Выронил ключ, пока все тапки под вешалкой не перетрясли, не отыскался.

— Да вот же он. К Василь Романычу угодил.

И даже в зеркало не глянул, не посмотрел. Захлопнул дверь и был таков. Ну, все, теперь уж точно быть беде.

Что за глупости? Позавчера промыл карбюратор, как крутится. Машина-зверь. Хоть с места сразу третью врубай.

Итак, выруливает. Вибрирует железо, пищит пластмасса, резина плющится. Едет. Фактически за угол. Но это уже привычка. Последние полтора года на своих двоих Симка ходил только по лестнице. Пижон.

Постоял на перекрестке Ноградской и 50 лет Октября. Подышал выхлопами венгерских длинномеров «Икарусов» и все же юркнул в щелку. По главной покатил, свернул на Васильева, потом налево во дворы. Ртуть темных окон, обращенных к северу, осталась за спиной. Горячая слюда сожженных западом напускала солнечных зайчиков в салон беленькой "Жиги".

Два раза посигналил. А потом вылез из драндулета и еще свистнул.

На третьем этаже отворилась балконная дверь, и Юрка Иванов, голый по пояс, вылез оглядеться.

— А, Симка, ну, поднимайся, чё стоишь?

Друзья. Корешки. Свои в доску. Сидят, из трехлитровой банки пиво разливают, холодненькое, прямо из «Сибири». А на газете «Правда» чешуя, рыбьи хвосты и медные копейки глаз.

— Садись. Хлебни малёха. В картишки перекинемся.

— Какие картишки, рыть-колотить. Тут такое пусто-густо!

— Ну, ну, — братья качают головами. Один сосет желтое мясо пресноводного. Другой — покусывает.

— Заявление, говоришь, написала, сука, двустволка.

— На тебя катит шалава, тварь.

— А я же там… ну, сами, мужики, знаете… я ж там и близко не был… правильно?

Сухие шкурки падают на старую газету. В стаканах оседает пена. Пивко, и в самом деле, свежее.

— Чего примолкли? — неожиданно сипло рявкает Сима. — А?

Кадык Павлухи считает бульки, как поплавок.

— Да мы-то что? — Юрец из пасти вынимает мякоть и тоже тянется к стакану. — Мы, хрен его знает, Сима, был ты там или нет.

— Мы-то сами, — кивает Паша, облизываясь, — вчера с утра до вечера горбатили на даче у батяна, откуда нам знать, чё тут у вас было.

И сладко отрыгивает. Оп-па. Пивко-то с пузырьками, зря отказался.

Вот так, брат Швец. Вот так. Дружба — дружбой, фарцовка, деньги, а табачок и уголовная ответственность сугубо индивидуально. Закон большой дороги — справа кирпич, а слева бублик.

— Козлы! Уроды! — кровь закипает. Бой неминуем.

Но вновь судьба сурова к Швец-Цареву младшему. Не дает героической сто десятой уравновесить позорную сто семнадцатую. Хоть и схватился Сима за стул, оружье партработника, но увечий и телесных повреждений, влекущих стойкую утрату трудоспособности, нанести не смог.

Но, впрочем, стоит ли удивляться, пьяной бабенке и той проехал мимо рога. А тут два длинноруких брата — ватерполиста. Пусть радуется, что самого не расписали суриком и охрой. Это потому, что голова на плечах у Юры и у Паши, а не капут с ушами, как у некоторых. Вот и не стали оставлять следов дружеской беседы на Симкиной будке.

А ведь могли.

— Ну, чё, в хайло или в сопатку? — младший глумливо прыгал перед носом Швец-Царева, покуда старший невозмутимо, как и положено людям его комплекции, помогал Симе рукой нашаривать собственный хребет.

— Да между ног ему. Кирзач надень батянин и влупи, — солидно советовал Юрок, легко справляясь с тощим футболистом. — Давай, а то он просит, вишь, трепыхается.

Могли браты полечить, но не стали. В конце концов просто хорошим пинком, ударом голой пятки по жилистому заду отправили в подъезд. На волю!

— Я удавлю вас, говнюки! — сердился Сима, ломился в запертую дверь, пинал и кулаком стучал по крепкому дереву. — Перестреляю, как собак!

Псих. Пупочку, невинную кнопку звонка, со стены содрал, об кафельный пол шваркнул, растер пластмассовую крошку каблуком и дунул вниз. Через ступеньку, плюясь и нехорошими словами устилая путь.

Плохо покрашенная дверца симкиной тачки хлопает, джин сизыми клубами выкатывается из выхлопной трубы, подпрыгивает колесо на низеньком бордюре, поехал.

Веревки мылить, обрезы заряжать картечью?

Нет, мысль об этом пронеслась и сгинула. Но, испарившись, оставила имя. Сыр, Олег Сыроватко, вот кто нужен Симе. Уж он-то таких Ивановых ставил, переставил и Малют видел, перевидел. Короче, знает, как дур безмозглых приводят в чувство.

А это сейчас главное. Все прочее потом. Не заржавеет.

И, окрыленный новой, неожиданно открывшейся перспективой, Сима едет по Васильева, сворачивает на Красную. Один телефон-автомат минует, второй, потом и сам желто-красный дом, красавец с аркой, где уже полчаса его зазноба лежит щекой на аппарате с трубкой и икает. Но Сима не тормозит. Он больше не намерен унижаться. Фиг вам, тем более что до высокого крыльца ресторана «Томь» осталось допилить каких-то двести метров вдоль тополей и майской праздничной реки. Одно удовольствие.

Именно в «Томи», в сумрачном кабаке при старой гостинице, Швец-Царева познакомил с Сыром Виталька Коряков. В ноябре, или в декабре. Этой зимой, когда конкретно, Сима уже не помнил, зато не забыл и рваную бороздку шрама под губой, и синюю корону — северного солнца детские лучики на костяной фаланге широкого пальца. У самой ложбинки между средним и указательным.

В багровых сполохах басовой струны светился зуб:

— Будут проблемы, не стесняйся, подходи.

— Зарезать Ивановых можешь?

Нет, чепуха. Об этом серьезные люди не толкуют, не калякают.

— Короче… понимаешь, баба… ну, елы-палы, так чтобы все наверняка… так аккуратно… без нюансов… не посоветуешь?

Человек с королевской лагерной меткой скажет волшебное слово, сыграет пальцами на невидимой клавиатуре, и кранты… Мазурка заколбасит, танго пойдет чесать. Малюту подкараулят завтра в роще у анатомички и объяснят, что ее собственный скелет не представляет интереса для науки. Такой же, как и все. Ребята с пустыми бельмами умеют объяснять доходчиво и ясно. Умеют это делать, даже не вынимая руки из карманов.

И поплывет она уточкой в мусарню, и унесет в клювике дурацкую бумажку. Растопчет на глазах у Симы, порвет на мелкие кусочки, проглотит буквочку за буквочкой эту одну большую орфографическую ошибку.

— А теперь иди сюда, моя красавица, я тебя простил.

Цареву даже показалось, что он слышит свой собственный победный смех и кашель.

Отлично!

Вот только Сыра не оказалось. Пахло, как обычно, густым, коричневым соусом, подливой. А Сыроватко отсутствовал. Только табличка "не обслуживается" на гладкой скатерти его неизменного столика. Не было графинчика с прозрачной жидкостью и черных глаз, в которых каждый вечер плавал, отражался ногами кверху вечно пьяный зал.

Сима прождал до пяти, легким болгарским вином ополаскивая носоглотку, дым «салема» вдыхая ртом и выдыхая носом. Не выдержал. Сгонял в «Солнечный». Там уже пары топтались в круге и звезды «Айгешата» согревали стекла фужеров и бокалов.

Вернулся в «Томь». Николай, Харитон, Ульяна, Яков плюс Дима Соколов с обычной просьбой "чирик одолжи".

«Южбасс»? Последняя надежда. Махнул туда. И в холле у дверей столкнулся с братом.

— Значит, не знаешь, как без шума ее заставить забрать телегу?

Сигарета в зубах Вадки привычно прыгала, словно он разом говорил по-русски и на всемирном языке немых.

— А ты что, знаешь?

В ответ колесико дыма вылетело изо рта, как гнусная улыбочка поизгалялась, покривлялась у Симки перед самым носом и, пух, на место возвратилась.

— Пять тысяч, — ласково сказал брательник. — Пять штучек, Митя.