"Бабочка и мышь" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

Бабочка и мышь

Смотрите, вот он идет по коридору клиники: его лицо совсем непохоже на лица остальных хирургов – у хирургов ведь физиономии волевые и безжалостные, я бы сказал, даже с медицинским задором в глазах, – вот мол, мил человек, поговорил и хватит, а теперь я тебя разрежу, все равно разрежу, поди-ка сюда!

Их взгляды остры как ланцет, их губы тонки и сжаты как хирургический зажим. Но лицо доктора Кунца, напротив, было таким мягким и печальным, что казалось, он вот-вот расплачется. Печальным, но не скорбным – казалось, он переполнен сочувствием ко всем бедам и горестям, запертым в палатах клиники, и его сердце просто разрывается от желания помочь. На самом деле в лице доктора Кунца имелся легкий анатомический дефект: его глаза не располагались вдоль одной оси, как у большинства людей, а были чуть повернуты внутренними уголками вверх. Если он устремлял свой взгляд на пациента, тот сразу проникался доверием к доктору и начинал жаловаться на свои неисчислимые болячки; доктор, слушая, все шире раскрывал глаза и от этого становился еще печальнее – так, что даже хотелось его пожалеть. Но, стоило доктору Кунцу заговорить, как маска грусти сразу слетала с его лица – и вы видели перед собой нормального оптимиста средних лет, среднего роста, средних способностей и довольно среднего кругозора. Впрочем, оперировал он хорошо, а это главное.

Жил доктор Кунц в неплохом, по нашим временам, частном домике на окраине города. Дом был прочен, приземист и по-мужицки широк в кости. В домике был один большой этаж, слегка вросший в землю, еще один этажик, недоразвитый, и сверху этого аппендикс, который этажом уж никак не назовешь.

К дому вела дорога, со старыми кленами по сторонам. Хотя дни стояли теплые, под деревьями уже выросли целые сугробы из кленовых листьев. Те же листья, но укатанные колесами машин, плоско прилипали к асфальту, вообще не имели толщины и смотрелись как рисунок или инкрустация на мокром искусственном камне. Каждый лист был красив и значим, как слово, а подвижные блики солнца расставляли в одной громадной фразе ослепительные знаки пунктуации. От этой стереоскопической, почти четырехмерной желтизны веяло спокойствием и фундаментальной тишиной жизни – мелкие шуршания листьев тишины не нарушали – они несли тишину на себе, и казалось, будто полчище карликов осторожно уносит спящего гиганта. Так уходила осень, разбрасывая напоследок последние ясные дни.

Сейчас доктор Кунц сидел в своем кабинете у открытого окна и смотрел, как тихий вечер катит медленное колесо грусти – и планы доктора – хрусть-хрусть! – один за другим попадали под это колесо. Хрусть! – и от такого бодрого плана остается лишь мокрое место. Обдумать схему послезавтрашней операции, перевести аннотацию, позвонить N, и прочее, и прочее – но доктор Кунц не делал ничего. Он лишь сидел у окна, ощущая себя романтиком и ловил в своей душе возвышенные мысли; пойманные мысли трепыхались, похожие на русалок, и влекли куда-то в дальнюю розовость.

Впрочем, позвонить все же надо было. Надо обязательно, чтобы замять скандал, назревший как большой фурункул. Дело в том, что теоретически, местная медицина бесплатна, но – не смешите меня – за каждую операцию, конечно же, назначен тариф. И каждый пациент, даже самый бедный, ухитряется деньги найти.

Гонорар хирурга зависит от сложности операции. И все правильно. Ведь не бедствуют же хирурги в цивилизованном мире. Конечно, нельзя требовать от человека слишком высокую цену. Вот как получилось на прошлой неделе: Надеждина слишком много запросила за операцию аппендиктомии. Обыкновеннейший аппендицит, ни малейшей угрозы прободнения или еще каких-либо сложностей. Обратились вовремя, на рентгене порядок, бери и режь – не аппендицит, а конфетка. Родители мальчика согласились дать сто двадцать долларов, но лишь с тем условием, что принесут деньги Надеждиной прямо домой. Такие условия всегда подозрительны, но Надеждина была ослеплена суммой. Ей вручили деньги в конверте и попросили пересчитать. Потом появился человек с видеокамерой и продемонстрировал запись.

Надеждина стала плакать – у нее маленький сын. Родители больного отобрали деньги и потребовали еще полторы тысячи, как моральную компенсацию. Таких денег у Надеждиной не было. На следующий день в клинику явился мужчина в штатском и беседовал с директором.

– Я не могу им заплатить, – сказала Надеждина, – у меня маленький сын.

– Тогда вас банально посадят, – выразилась директор клиники.

– Тогда я заложу всех, – сказала Надеждина, – и вас в первую очередь.

– Хорошо, я заплачу за вас сама, в долг, – сказала директор клиники, – но вы уволены и не расчитывайте на хорошую характеристику. Плюс, с вас два процента в месяц, пока не отдадите. Два процента с полутора тысяч, это…

– У меня маленький сын, – сказала Надеждина, – я вам горло перегрызу. Я уйду только с хорошей характеристикой плюс три тысячи.

– Что? – изумилась директор.

– Три тысячи долларов – и я никого не заложу.

Надеждина начала кричать.

Ее оставили пока на работе, но, чтобы история погрузилась на дно коллективной памяти, как ей и положено, требовалось вмешательство посредника.

Для этой роли идеально подходил доктор Кунц. Если каждый станет требовать по три тысячи за молчание…

– Жена! – позвал доктор. – Телефон принеси.

– У меня имя есть, – отозвалась жена и не пошевелилась.

Доктор Кунц продолжал сидеть у окна. На дороге остановилась машина и из нее вышла девушка. Доктор открыл медицинскую книгу в зеленой обложке и попытался сосредоточиться на букве «ж».

Итак, из машины вышла девушка и медленно пошла в сторону его дома. Доктор попытался снова найти взглядом букву «ж», но на этот раз не удалось.

Девушка шла в сторону его дома; ага, это та самая, которая легла на обследование в пятьсот шестую палату. Красивая, милая, странная, томная и, еще раз, странная. Хорошая, но обречена. Обследование показало рак аорты. Еще месяц, самое большее, и аорта расслоится, прорвется, кровь пойдет во внутренние полости; сердце почти перестанет прослушиваться, потому что будет плавать в мешке из крови, потом неделя или две постельного режима – и смерть. Она еще не знает деталей и сроков, иначе не была бы так спокойна. Красивые ноги, жаль, пропадут.

Никакого сравнения с женой. Как может здоровый мужчина жить с такой рептилией? Господи, бывает же такое на свете! – он представил себе женские ноги и восклицательная мысль относилась к ним.

– Жена! – позвал доктор Кунц.

Жена вошла в комнату.

– У меня имя есть.

– Я сегодня буду работать, РЕГИНОЧКА, – сказал он, нажимая на последнее слово, – а ты должна съездить к Надеждиной и передать ей письмо. Вы ведь подруги, пусть это исходит от тебя.

– Почему не по почте?

– Это очень деликатное письмо.

– У тебя что, с ней секс? – спросила Регина и наклонила голову влево, как делала всегда, когда хотела скрыть свои эмоции. В этой позе, кстати, ужасно раздражающей мужа, она могла стоять часами – во время долгих семейных ссор. Ее глаза оставались непроницаемы, а губы лишь слегка кривились в улыбке недоумения и время от времени испускали очередную липкую гадость. И только тогда, когда доктор Кунц говорил что-либо действительно очень обидное для нее, Регина делала такую гримасу, какую делает человек, желающий почесать себе спину, но не имеющий возможности дотянуться. А что касается ног, то Регина имела фигуру, равномерно расширяющююся книзу. Ну что же, подумал доктор Кунц, великий Фрейд тоже не спал со своей ненаглядной после тридцати пяти лет.

Доктору было уже сорок, и столько же его жене.

Регина все же взяла письмо и отправилась к Надеждиной. У крыльца она встретила девушку из машины.

– Вы к доктору? – спросила она.

– Я по личному вопросу.

Девушка взглянула вниз и поковыряла песок носочком туфельки. Регина тоже взглянула вниз, но ничего интересного не увидела – прель одна.

– Он сейчас занят и никаких личных вопросов решать не будет. Вы кто такая?

– Я его пациентка. Меня зовут Алиса.

– Детей так не называют, – ответила Регина с точно расчитанной ядовитостью.

– Мне семнадцать лет, я не ребенок.

– Какое у вас дело?

– Я скажу только доктору.

– Я вас не пущу.

Алиса открыла сумочку и вынула двадцатку.

– Можно теперь?

– Смотря что. Можно, но я буду присутствовать.

– А если так, чтобы вы не присутствовали?

Регина повернула голову набок и прикрыла глаза – это означало, что она задумалась. Ее мозг пытался правильно решить задачу со многими неизвестными.

– Допустим, я уйду и скоро вернусь?

– Допустим, вы не вернетесь до утра? – сказала Алиса.

Алиса была очень стройна, даже чересчур стройна – казалось, ее талию можно было полностью охватить двумя ладонями. Та же тонкость была в каждой черточке ее лица – лицо бледное, будто изваянное из полупрозрачного камня. Такие с первого взгляда нравятся мужчине, но со второго нравятся уже не так сильно. Длинные светлые волосы, должно быть, мягкие и тонкие. Если бы на луне водились женщины, они были бы именно такими хрупкими и тонкими – на луне тяготение в двенадцать раз меньше земного. Посмотрела бы я, как ты воду таскаешь ведрами, – подумала Регина, – тебя бы сразу скрючило. И хотя сама Регина никогда не таскала воду ведрами, она успокоилась от этой мысли. – Допустим, вы не вернетесь до утра?

– Это будет стоить вам очень дорого, лапочка.

– Но у меня особый случай. Я скоро умру.

– Что-то не похоже.

– У меня рак аорты.

– Тогда сто долларов, – сказала Регина. – Я сама женщина, я все понимаю. Я не вернусь до утра.

Алиса взошла на крыльцо. Она остановилась, чтобы послушать тишину. Сейчас она часто останавливалась, чтобы услышать или увидеть что-нибудь в этом мире – и обязательно запомнить, хотя запоминать ей было незачем. За ту черту все равно ничего не унесешь; просто мир, перед тем как взорваться болью и задергаться омерзительным кровавым клубком, показывал лучшее, что в нем было – смотри и слушай, такого не будет больше никогда. И она хотела все увидеть, все услышать и все понять. Она слышала тишину и желтый снегопад кленовых листьев.

Она чувствовала себя совершенно свободной – таким свободным не бывает человек, который надеется на жизнь. Она могла позволить себе все и казалось, что мертвая материя тоже это понимала и приветствовала ее, как будущую часть себя; Алиса чувствовала, что даже неживые предметы подчиняются ее желаниям. Она могла позволить себе любую мысль. Она могла подумать, что солнце тонет в море на закате, а закаты зажигают ради нее, что дважды два даже не пять, а семь с десятичной дробью. Она могла вообразить себя Наполеоном или Жанной Д»арк, и ничего страшного не случится – она доживет свои дни Наполеоном или Жанной. В последние дни она специально старалась вселить себя в деревья, камни, в бетонные столбы, в воздух, пахнущий жизнью, и даже в чужие мысли. От этого она казалась себе разделенной на множество кусочков и, просыпаясь по ночам, думала о себе «мы». Но в последние недели она почти перестала спать. Стоило ей закрыть глаза, как из черноты один за другим вплывали окровавленные дымящиеся сгустки несбывшегося и тоска, яростная, плотоядная, слепая, металась, выла и крушила все внутри ее кристально хрупкого мозга. Это невозможно было выносить долго.

Иногда она была уверена, что сошла с ума; иногда – что познала тайну жизни и тайну смерти. Но сейчас она не была уверена ни в чем.

Она вошла и чуть не столкнулась с доктором, который стоял у самых дверей с расческой в руке.

Доктор Кунц удивился чрезвычайно.

Доктор Кунц даже выронил расческу; Алиса подставила ладонь и поймала мертвый предмет, и ощутила свое родство с ним.

– Ловко получилось, – сказал доктор. – Я пойду и заварю кофе. Вы любите крепкий? То есть, я знаю, крепкий вам нельзя.

– Мне все можно, – сказала Алиса, – я все могу. Вы понимаете, все.

Доктор понял и испугался.

– Может быть, еще не все. Вы знаете, иногда случаются чудеса.

– Не случится, – ответила Алиса, – я знаю, что умру. Я чувствую себя одной из мертвых сосновых игл, я ощущаю землю, по которой иду, как часть себя. А сегодня я поздоровалась с автоматом, наливающим газировку. И он мне налил бесплатно, по дружбе. Мы с ним одинаково мертвы. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Понимаю. Так иногда бывает.

– Ничего ты не понимаешь. Я буду называть тебя на «ты». Я часть природы, которая когда-то была человеком. Ты уже говоришь не со мной, а с нами. С нами, нас, нам… – протянула она, прикрыв глаза, перечисляя падежи спасительного «мы».

Она спокойно взяла со стола чашку и бросила ее в зеркало. Зеркало раскололось; по зеркальному треугольнику обижено сползала лимонная корка.

– Зачем вы это?

– Что бы ты понял. Все только так, как я хочу. А я хочу.

– Что?

– Я хочу тебя, – сказала Алиса и начала рассегивать блузку.

– Почему меня?

– Да мне все равно кого. Просто я расла хорошей девочкой (ну как тебе нравится моя грудь? маловата, знаю, но просто я так сложена), расла такой хорошей девочкой, что до сих пор не знаю самого главного в жизни. У меня еще никогда не было мужчины. Я не хочу умирать девочкой, мне будет стыдно на том свете. Я же не монахиня, в конце концов. Я всегда любила драться и бить стекла. У тебя есть еще большие зеркала? Я хочу попробовать мужчину. Ты мне это дашь. Разве ты не хочешь? Погладь меня. Меня же никогда никто не гладил.

Та женщина – твоя жена?

Она села и продолжила раздеваться.

Доктор наблюдал за тем, как она стягивает с ножки изумительно длинный, невероятно длинный, неправдоподобно длинный черный чулок. Этого не может быть, подумал он и сказал:

– Да.

– Ты можешь жить с такой уродиной? Или она раньше была лучше?

– Нет, не была.

– Ну так погладь же меня.

– Не могу, – сказал доктор Кунц. – Вы еще не совершеннолетняя. Я не могу растлевать несовершеннолетних.

– Растлевать? – удивилсь Алиса, – какая глупость! Я могу сейчас переспать с половиной города, если только успею, и это ничуть не изменит моего положения. Я хочу, чтобы ты меня растлил. Это твой долг.

– Как это?

– Твой долг выполнить последнее желание умирающего человека. Ты же давал клятву Гиппократа?

– В клятве Гиппократа от этом не говорится.

– Тогда я тебя убью, – сказала Алиса и доктор Кунц увидел ножницы в ее руке, и удивился тому, что ножницы оказались на рабочем столе. Впрочем, Регина всегда оставляет нужные вещи там, где их всего труднее найти.

– Не убьешь. Тебя изолируют и последние дни ты проживешь в камере, под надзором. Положи ножницы.

На всякий случай он сделал шаг назад.

– Смотри, – сказала Алиса и повернула ладонь вертикально. Ножницы прилипли к ладони.

– Это фокус? – спросил доктор Кунц, испугавшись еще сильнее, словно невероятное подтвердило угрозу.

– Мое тело может притягивать металл. Мертвое тянется к мертвому. Я заметила это вчера.

– Очень интересно. Давайте выпьем успокоительного.

– Нет, только шампанского. Разве я тебе не нравлюсь?

– Сто, – сказал доктор Кунц.

– Что «сто»? – не поняла Алиса.

– Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе. Я ведь все-таки рискую, вы должны понимать.

– А вдруг я тебя убью, да?

– Нет. А вдруг меня выгонят с работы?

«Мне будет стыдно на том свете», – сказала Алиса. Со вчерашнего дня она была уверена, что тот свет на самом деле существует. Вчера она попробовала покончить с собой. Есть много способов уйти из жизни для того, кто уверен, для того, кто имеет силу. Наивные полицейские отбирают у заключенных подтяжки и шнурки. Но не обязательно ведь вешаться. Ведь можно, например, тихонько откусить себе язык и глотать кровь, пока не станет слишком поздно. Можно сделать еще проще – просто прекратить дышать. Запретить себе вдох. Тут нужна лишь сила воли, такая сила, которая умирает последней. Упрямая сила и немножечко злая.

Алиса легла на диван и последний раз вдохнула безвкусный воздух. Не быть или не быть? – вот как стоит вопрос. Такой вопрос не снился датским принцам, всем вместе взятым. Глаза все еще цеплялись за этот мир: они бегали, выхватывая детали потолка, обоев, люстры, обходя круг света на потолке. Под карнизом обрывок гирлянды, оставшейся с Рождества – с праздника, уютного, как материнская утроба. Пришлось глаза закрыть, хотя веки сопротивлялись, вздрагивали. Трудно было только первую минуту, примерно. Потом желание вдохнуть отступило. Осталась лишь тяжесть в груди и ясность мысли, холодная, как солнце, распластанное над снегами. Еще минуту ничего не происходило. Потом она снова открыла глаза и встала. Встала – и обернулась на себя, все еще лежащую на диване. Ее тело осталось валяться плашмя, как мертвое. Впрочем, оно и было мертвым. Лишь пальцы на ногах зачем-то шевелились. Последние рефлексы плоти, которая еще не стала веществом.

Вот я и умерла, подумала она. А ведь совсем не страшно. И совсем не обязательно куда-то лететь. Все так просто. Ничего не жаль. Впервые ничего не жаль. Как долго это продлится?

Она посмотрела на часы. Секундная стрелка перестала прыгать.

Говорят, часы останавливаются, когда человек умирает. А что зеркала? Она нашла зеркальце, но не увидела в нем себя. Я так и думала. Но должно ведь быть что-то еще, что-нибудь особенное. Часы и зеркала это слишком просто, слишком обыкновенно. Должно быть что-то такое, о чем никогда не догадаешься, если не переступил за этот порог. Оказывается, быть мертвой интересно. Она ущипнула себя за ладонь, но не ощутила боли.

Комнаты остались теми же, лишь стало больше пыли на полированных мебельных плоскостях. А если…

Вдруг что-то хрустнуло под ногами.

Она медленно перевела взгляд вниз, уже предчуствуя, что ЭТО начнется.

ЭТО началось. Паркет на глазах вспучивался, будто кипел, и превращался в коричневую плитку. Превращение начиналось у стен и ползло со скоростью разлитой сметаны. Алиса отступила к центру комнаты. Плитка подползала. Плитка была неправильной, может быть, углы всего на несколько градусов отличались от прямых, но это делало ее страшной, безумной, монструозной. Она ложилась, как чешуя.

Алиса прошлась по плитке, слушая хруст под ногами. В одном из углов плитка лежала совсем неровно, с широкими щелями. Даже щели были ненормальны – они шли вниз под наклоном. Алиса ударила пяткой и плитка обвалилась. Под полом была пустота пропасти. Алиса ударила еще раз и отскочила. Плитка падала и ударялась о нечто твердое и звонкое на глубине метров десять, не больше. Сейчас провал занимал почти четверть комнаты. Оставшийся пол прогнулся как резиновая мембрана. Алиса стала на четвереньки и подобралась к краю провала. Ее квартира была на восьмом этаже, но сейчас седьмой и шестой исчезли. Внизу была плоская поверхность из пыльных бетонных плит – видимо, пятый этаж. Исчезнувшие квартиры оставили одну огромную пустоту, темную полость, которая едва освещалась сквозь пролом в стене: пролом выходил в одну из квартир соседнего подъезда, где вчера умер старик. В проломе виднелся пустой гроб и неподвижно сидящие люди. Еще один кусок плитки провалился под ее рукой, упал и звонко разбился.

Она заорала, увидев синие пальцы, поднявшиеся из провала. Пальцы схватились за край; Алиса схватила первое попавшееся под руку и начала колотить по пальцам. Первое попавшееся оказалось стулом. Пальцы не исчезали. Показалась рука, потом лысая голова. Алиса узнала себя, слегка вытянутую в длину. Синее существо полностью выползло на пол. Оно умело гнуться как червь. Оно было метра два с половиной длиной.

– Привет, – сказало оно.

– Ты – это я? – спросила Алиса и выпустила спинку стула.

– Конечно, сама посмотри.

– Почему я синяя?

Существо пожало плечами, встало и уверенно прошло в соседнюю комнату.

Алиса прошла за ним.

– Красивое тело, – сказало существо. – Но пора забирать. Присоединяйся.

Тело, до сих пор лежавшее на диване, стало медленно подниматься в воздух.

– Нет, – сказала Алиса, – нет, я не хочу. Я им еще ни разу не пользовалась.

– В смысле? – спросило существо.

– В смысле это женское тело, очень красивое. Его никто не целовал. Не надо забирать его сейчас.

– Если не сейчас, то скоро будет пахнуть. Пошли.

– Дай мне еще немного. Я хочу попробовать любовь.

– Любовь это долго, – задумчиво сказало существо, – разве что с первого взгляда. Но даже с первого взгляда до первого слова могут пройти месяцы. А до поцелуя еще больше. Любовь раскручивается медленно, как маховик. Если ты не нашла любовь до сих пор, то не найдешь и сейчас. Не выйдет.

– Я все сделаю быстро.

– Не получится. Ты не знаешь о чем говоришь. Ты просишь слишком много.

– Я не пойду! Нет!

Она толкнула существо в живот и оно замерло. Что-то происходило с ним.

Менялся цвет и фактура кожи. Сейчас оно превратится в скелет, подумала Алиса, – обязательно в скелет.

Существо развалилось на груду мелких серых кусочков. Вначале отвалились руки, потом голова и потом распалось все остальное сразу. Каждый кусочек был мертвой мышью. Алиса обошла груду мышей и схватила свое тело за еще теплую руку. Тело было легким как надувной баллон. Оно слегка сопротивлялось перемещению. Алиса придавила тело к дивану, расправила руки и ноги и вошла.

Потом заставила себя вдохнуть. Легкие сопротивлялись так, будто они были залиты клеем. Первое, что она услышала – тиканье часов. Стрелка снова прыгала, как ни в чем не бывало.

Алиса села на диване и взъерошила волосы. Что бы ни случилось, а повторять сегодняшний опыт она не будет. Не зря самоубийц не хоронят на кладбище, еще бабка меня этим пугала.

– Что «сто»? – не поняла Алиса.

– Сто долларов и эту ночь мы проведем вместе, – ответил доктор Кунц.

– И часто ты так делаешь?

– Ты первая захотела.

– Я не могу дать тебе денег, – сказала Алиса, – мне, конечно, деньги не нужны, но я просто уже все отдала твоей жене. Чтобы она убралась и не показывалась до утра. Она что-то подозревала.

– У нас есть вся ночь, ты успеешь привезти деньги.

– Ха-ха. Так даже интереснее, – сказала она. – Я думала, что слово «шлюха» не имеет мужского рода.

Она стала одеваться. Выйдя на крыльцо, она остановилась, чтобы полюбоваться закатом. Горел закат, заставляя глядеть на себя. Он полосой пробивался между облаков, красный и только красный, с дымными клочьями по красному фону. Очень похожий на пожар. Яркий треугольник медленно плыл над просветом между кленами, сверху размытый, а снизу очерченный тонкими, очень четкими полосами, которые вдруг превратились в собственный негатив.

Наглядевшись на свою красоту, туча чуть сползла в сторону (казалось что свет не лучится, а клубится, как дым) и сразу стала темной, снизу опушенной светом, а за ней раскинулось море темно-розового огня. Плоскость провалилась в третье измерение. Ближе к зениту небо оказалось голубым и быстро плывущим, с вертикальными туманными полосами. Полосы не двигались, а сиреневые барашки текли, уменьшаясь в размерах и исчезая, как будто стирались небесным трением или высыхали на небесной сковороде. А далеко впереди другая туча, дальний родственник этой, распласталась, лежа на горизонте; целиком поместилась в светлый просвет, заняла его, оставив вокруг себя лишь каемку цвета. Зачем все это так красиво?

Она сошла с крыльца и пошла к машине. Шуршали мертвые листья и прилипали к подошвам. Алиса подняла два и поднесла к лицу, вдыхая запах смерти. Таксист ждал, ему было заплачено. Мертвые мыши лежали на дороге, висели на ветвях, привязанные за хвостики, похожие на клочки серой ваты или грязные тряпочки. Со вчерашнего дня Алиса успела привыкнуть к ним и не удивлялась. Мыши лежали на карнизах, на скамейках, а две очень пушистеньких и почти живых с виду оказались на капоте машины. Алиса подняла одну и посмотрела в ее маленькие полуприкрытые глазки. Глазки были совершенно настоящими.

– Что там такое? – спросил таксист.

Алиса бросила мышь ему на колени, но он ничего не увидел.

Когда они проехали аллею, Алиса приказала направить машину наискосок, прямо через поле. Поле было покрыто хрупкими пушистыми скелетиками трав, высотой по плечо человеку и сплетенными плотно, как войлок, в один гудящий под ветром ковер. Еще месяц назад они были тупыми и жизнерадостно ветвистыми сорняками, а теперь они мудры, они знают тайну, они знают, что такое смерть. Машина ехала медленно и мертвые мыши время от времени падали на лобовое стекло.

Пол часа спустя доктор Кунц позвонил к Надеждиной и поговорил с женой. Жена сказала, что не вернется до утра, так как по программе всю ночь новые фильмы.

Еще жена спросила, как пациентке понравилось в гостях.

– Она сразу уехала, – сказал доктор Кунц.

– Почему?

– Забыла медицинскую карточку.

– С каких это пор ты принимаешь на дому?

– Это исключительный случай.

– Она вернется? – спросила Регина.

– Да, только съездит за карточкой.

Поговорив с женой, он включил свет, задернул занавески и стал ходить по комнате взад-вперед. Алиса сразу согласилась поехать за деньгами, это хорошо.

Это очень хорошо. У нее такая грудь и она вся такая молодая… Просто одно лучше другого… И еще она сказала… Как же она это сказала?… Она сказала, что сейчас ей деньги не нужны. Но ведь ей действительно сейчас деньги не нужны.

Она расстается с ними без сожаления. Бедная девочка.

Бедная девочка появилась в половине десятого.

– Хочешь послушать музыку? – спросил доктор Д.

– Хочу.

– Какую?

– Какую угодно, но тихую. Ты уже все приготовил?

– Нет, – сказал доктор Д. – я передумал. Только не перебивай меня. Ведь тебе деньги не нужны, правильно?

– Но я поэтому их и отдаю. Разве бы я стала?

– У тебя нет родственников?

– Я жила с теткой, которую ненавижу. Мама оставила мне несколько тысяч.

Тетка только и ждет, когда я умру – чтобы забрать деньги. Но я их лучше сожгу, чем оставлю ей.

– И много у тебя осталось?

– Четыре сотни.

– А остальное?

– Протрынькала.

– Тогда привези мне все что осталось.

– Но мы договорились! – она вскрикнула и стала похожа на ребенка, лет десяти или восьми.

– Привези мне все – и оставшиеся дни ты проживешь не в палате, а в моем доме. До того момента, когда тебе станет плохо. Регину я прогоню на время, она у меня послушная.

– Ты скотина.

– Я просто уравниваю спрос и предложение. Этого требуют законы рынка.

Алиса подумала о том, что сможет запросто убить этого плохого человека или поджечь его дом или сделать еще что-нибудь детективное – но не сейчас, а через неделю или через две, когда доктор надоест ей.

– Такси еще ждет?

– Я заплатила, чтобы он ждал до утра.

– Тогда поезжай.

Алиса уехала.

Доктор Кунц вынул деньги из тайника (он не доверял банкам), сдернул скатерть со стола и долго выбирал куда ее пристроить. Пристроил на шкафу, аккуратно свернув. Потом положил банкноты прямо на дубовые доски. В его доме многое было из дуба: мебель, полы, двери. Да, двери – он обмер. Двери остались незаперты!

Он выглянул: никого. Да тут и не бывает никого по вечерам. Очень спокойное место. Он запер дубовую дверь, дважды повернув ключ, и успокоился, начал пересчитывать деньги. Он прекрасно знал сумму, но само пересчитывание доставляло ему блаженство. Он редко пересчитывал деньги – лишь тогда, когда в доме не было жены. Иногда общая сумма не сходилась и доктор Кунц пересчитывал деньги еще несколько раз, для верности. Когда сумма сходилась, он все равно пересчитывал несколько раз, просто раскладывая деньги разными кучками. Ему нравилось созерцать эти кучки.

В них было что-то эротическое, в этих бумажечках. Ему нравилось ощущать в пальцах их податливую плотность, гладить их, раскладывать их на равные суммы, аккуратно вынимать из большого кошелька со змейкой-молнией, чтобы не дай бог, не зацепить за зубчики – ведь от этого банкноты рвутся. О, этот кошелек! Сколько лет, сколько трудов, сколько сконцентрированного, дистиллированного напряжения души! Здесь были банкноты-юноши, полные надежд, о, их ждут еще многие встречи впереди, множество влюбленных пальцев еще будут гладить их чуть шероховатые, будто живые поверхности, здесь были и дряхлые старцы, нашедшие в большом кошеле свой мягкий матерчатый приют. Они все еще бодры, готовы на одну или две последние авантюры. Глядящие из под полуприкрытых век, мягкотелые, обрюзгшие, с остатками карандашных надписей, полученных еще в молодости…

Он поднял глаза и увидел синюю, неестественно вытянутую физиономию, заглядывающую в окно. Несколько секунд они неподвижно глядели в глаза друг другу, потом доктор Кунц бросился к двери. Дверь Снова Была Не Заперта!

Выскочив на крыльцо, он увидел жутко длинноногую тень, убегающую по дороге.

Уже во всю светила луна, старалась, мерзкая, изо всех сил, круглая и полная как ночной горшок. Войдя в дом, он трижды проверил замок и, наконец, успокоился.

Он вздрогнул, когда вошла Алиса. Было около двенадцати.

– Как ты вошла?

– Дверь была не заперта.

– Врешь, я ее запер сам. Я проверял.

– Может быть, ты только подумал запереть или замок не защелкнулся. У меня когда-то так было.

Доктор Кунц подошел, отодвинул ее от двери (Боже, какое тело!) и еще раз запер дверь. Замок был вполне исправен. Трижды дернув дверь изо всех сил, доктор вернулся к столу.

– Вот это да! – восхитилась Алиса, – это тебе за операции платят или за любовь?

Она смотрела на деньги.

– За работу. Я очень хорошо работаю.

Он начал собирать деньги в одну пачку. Пачку он обычно оборачивал фольгой и обвязывал резиночкой.

– Не убирай! Мне нравится на них смотреть, – сказала Алиса и начала раздеваться. Я хочу, чтобы они всю ночь лежали на столе. Вот, я добавляю к ним свои. Деньги любят, когда их много.

Она проснулась рано и увидела клены, простреленные солнцем, и муравья на тумбочке. «Привет», – сказала муравью и муравей ответил шевелением передних лапок. Любимый человек мирно сопел рядом.

– А ты знаешь, – сказала она ему, – этой ночью я поняла что-то очень важное. Я поняла, что смерть неправильна, никто не должен умирать. Ты понимаешь?

Но человек продолжал спать, намаявшись за ночь.

Она встала, накинула прохладную рубашку, подошла к столу, на котором лежали деньги. Положила ладони на дубовую доску и пошевелила десятью живыми предметами поверх одного неживого. Вид этих стопочек волновал ее сильнее, чем мужское тело. Доктор забыл их спрятать. Конечно, он уверен, что мне деньги не нужны.

А ведь они действительно не нужны.

Она сложила все деньги в свою сумочку и приготовилась уходить. Доктор Кунц пошевелился на постели.

– Ты ищешь туалет?

– Да.

Она подошла к постели и в ее руке оказалась тяжелая стекляння пепельница.

Она вдруг увидела какое странное и чужое у этого человека лицо. Тогда пусть и получает свое. Его глаза были блаженно закрыты. Ух, кобель ты проклятый! Она размахнулась как молотобоец и тяжело опустила мертвый предмет на живое тело.

Ударила сочно, от души, так что едва не повредила запястье. Пепельница упала на пол; вмятина во лбу несколько секунд оставалась белой, будто восковой, а потом вдруг наполнилась кровью. Сколько же там было? Пересчитать сейчас или потом?

Потом, а то может вернуться жена. Жены обычно возвращаются вдруг.

Она стала одеваться, но руки и ноги не слушались. Что-то порвалось, что-то оказалось наизнанку и так и было надето, что-то совсем не нашлось. Быстрее!

Она накинула плащ и толкнула дверь. Дверь не открывалась. Замок! Она провернула замок дважды. Господи, не в ту сторону! Повернула еще раз и еще раз. Дверь оставалась запертой. Алиса взглянула в окно – за стеклом плясала и гимасничала уродливая синяя копия ее самой. За вторым окном прыгал точно такой же урод. И те же синие физиономии появились на семейных портретах, украшавших стены комнаты.

Синие тени вставали в углах; она вновь услышала знакомый шорох и увидела, как дубовый пол мелко вскипает и начинает превращаться в неровную плитку.

Ну что же, не открываете дверь – и не надо.

Алиса подняла тяжелый дубовый табурет и выбила окно. Такси уже нет.

Конечно, не стал дожидаться всю ночь. Получил деньги и укатил. Она повернула защелку и окно открылось – можно было и не разбивать.

Она бежала по дороге, ведущей вниз. Нужно спрятаться, затеряться среди людей. Я знаю, с деньгами можно спрятаться, не найдут. Мне нельзя бежать так, не выдержит сердце. Мне можно, мне все можно. Я все равно умру… – в ее груди взорвалась ракета. Колени подогнулись и она упала на спину. Она видела, как клены вырастают, вырастают, и превращуются в уродливые обгорелые сосны.

Стволы сосен налились кровью и стали пульсировать, полупрозрачны. Высокие кроны задергались от бешено бьющего пульса; ветер застонал в агонии; голова запрокинулась и глаза увидели домик с распахнутым окном – дом корчился от боли, боль была невыносима, такой боли просто не бывает, вы не поверите мне, что я это видела, что я чувствовала это; воздух стал густым, как патока, и облака забились в судорогах от удушья – отдайте воздух, им тоже хочется дышать! Она подтянула сумочку с деньгами к свой груди – в сумочке билось огромное живое сердце, его удары отдавались в пальцах; она расстегнула змейку и увидела, как над дорогой летит смерть. Смерть была похожа на черную женщину с белым лицом, ее черные крылья с белыми кончиками, метра четыре с половиной в размахе, почти не двигались, она легко и невесомо планировала в восходящем воздушном потоке, над нагретой дорогой, – совсем как дельтаплан. Вот она приземлилась, оперла косу о вербу (верба сразу завяла, пожелтев), сняла сапог и перемотала портянку. Потом разбежалась, подпрыгнула, оттолкнулась от дороги и снова полетела. Нужно успеть достать деньги и дать ей, она возьмет, сейчас все берут, я не знаю никого, кто бы не брал – какая ей разница, пускай уберет свою косу, пусть срежет косой кого-нибудь другого. Я же ей заплачу за это. Ее пальцы, замедляясь и деревенея, еще шарили в сумочке. Вот пальцы остановились, став десятью неживыми предметами, лежащими поверх одного. Сколько она возьмет за мою жизнь? – нужно поторговаться, я не хочу отдавать все…

Доктор Кунц открыл глаза и увидел, что лежит на траве. Лето сияло, лето пело, лето светилось; дубовое редколесье плыло среди запахов и звуков. Солнце, мошкара, хрусткая мягкость палой листвы. Он привстал и легко вышел из своего тела. Тело осталось лежать спокойное, старое, морщинистое, бездыханное, с закрытыми глазами. Похожее на резиновый манекен, из которого начал выходить воздух. Прямо в центре лба – глубокая вмятина, заполненная подсыхающей кровью.

Доктор Кунц поднял руку и коснулся своего нового лба. Дыра была и тут, такая, что хоть пальцы просовывай. Череп явно проломлен. Подумаешь, мне ведь совсем не больно.

Он обернулся и увидел своего отца. Отцу было около сорока, всего лишь.

– Ну что, пойдем? – спросил отец. В его глазах светили веселые огоньки, и доктор Кунц мгновенно вспомнил и это выражение, и этот прищур, и эту интонацию властной доброты – и внутри него разорвалась бомба памяти.

Он заплакал и размазал слезы по лицу.

– Пошли, – повторил отец. – Нюня ты моя.

– А это? – спросил доктор Кунц детским голосом и показал на лежащее тело.

– Да брось ты его. Оно тебе не понадобится.

– Я не могу.

– Как хочешь, – сказал отец и стал уходить.

– Подожди!

– Что?

– Я прожил с ним сорок лет. Я не могу так сразу.

– Да, – согласился отец, – это всегда немного больно. Но только поначалу.

Поверь мне, я это пережил. Это не важно. Все важное останется с тобой.

– Я не хочу умирать.

– Тогда прощай.

Лес исчез, как будто скрытый внезапным беззвучным ливнем и превратился во внутренность огромного зала. Маленький доктор Кунц был вдвое ниже своей матери.

Молодая мать, совсем такая, как на старых фотографиях, разговаривала с кассиршей кинотеатра.

– Ну вы ведь только что вышли, – сказала кассирша.

– Он хочет посмотреть мультфильм еще раз, вы видите. Ты хочешь?

– Да, хочу, – ответил маленький доктор Кунц. Хочу про Змея Горыныча.

– Сколько раз ты смотрел? – спросила кассирша, наклонившись.

– Четыре, – ответила мать.

– Мама, а я уже умер? – спросил доктор Кунц.

– Почти, сынок.

– Я хочу обратно.

– А как же я? – спросила мать. – Ты хочешь меня оставить?

– А ты не уходи от меня.

– Но я не могу.

– Останься со мной. Что тебе стоит. Мы не виделись десять лет. Останься, ради меня.

– Я не могу, – повторила мать.

– Останься. Просто поговори со мной. Расскажи мне. Просто скажи, что у тебя все в порядке. Пожалуйста. Я очень скучал без тебя. Я не сразу это понял, но понял: никто мне не сможет тебя заменить. Я знаю, это банально, так банально, что… Но это правда.

– Так вы будете умирать или нет? – вмешалась кассирша.

– Нет, – ответила мать.

Доктор Кунц ощутил жуткую головную боль и открыл глаза. Над глазами висел потолок. Все лицо было в липкой крови.

У меня проломлен череп, – вспомнил он, – значит, мне нужно быть очень осторожным. Позвонить в клинику. Или в неотложку. Нет, в клинику, оттуда приедут быстрее. Наши неотложки только за смертью посылать. Где телефон? Ага, вон валяется в углу. Прийдется встать. Раз я до сих пор жив, возможно, обойдется. Проверим движения. Так, руки и ноги слушаются. Координация сохранена. А ведь она могла повредить лобные доли.

Доктор Кунц очень медленно встал с кровати, не забывая придерживать на голом пузе простыню.

– Я пришла, – сказал голос за спиною.

– Мама?

Доктор повернулся и увидел мать. Но, поворачиваясь, он увидел и еще кое-что.

– Я пришла, чтобы поговорить с тобой. Ты меня звал.

– Подожди, мама, – сказал доктор Кунц.

Поворачиваясь, он увидел, что исчезли все деньги, с вечера разложенные на столе. Эта сволочь меня еще и обокрала!

– Сынок, я не могу ждать.

– Подожди чуть-чуть.

Он подошел к выбитому окну и увидел мертвую Алису, валявшуюся посреди дороги. Дохлая как дохлая собака. Так ей и надо. Никого и ничего поблизости.

Лишь голые сосновые стволы цвета крови. А ведь еще вчера здесь расли клены…

– Сынок, – позвала мать.

– Сейчас, сейчас.

Сумочка до сих пор лежит у нее на груди. Сдохла, а не отпустила. Нужно успеть забрать деньги, пока не появился кто-то еще. Пойди потом докажи, что они твои.

Он стал вылазить через выбитое окно и снова увидел мать. С ней что-то происходило. Менялся цвет и фактура кожи. Еще мгновение – и она рассыпалась на множество мертвых бабочек, каждая величиной с кленовый лист. Но доктору Кунцу уже было не до того. Он бежал по дороге и видел, как сосны укорачиваются, вновь превращаясь в клены. Вместо листьев на кленах висели крупные желтые бабочки, желто-оранжевые, с черными ободками на крыльях, – крылья, будто обожженые на огне. И на каждом черном ободке – по две полоски из кроваво-красных пятнышек. Он бежал и топтал бабочкек ногами. Вдруг его левая нога подломилась в колене, стала мягкой, как тряпичная. Доктор Кунц свалился на бок. Сейчас он не чувствовал и второй ноги.

Паралич, – подумал он. – Но почему ноги? Ведь спинной мозг цел. Если что и повреждено, то…

Он перевернулся на грудь и стал ползти, подтягиваясь на руках. До цели оставалось всего метров десять, не больше. Заветная сумочка была прямо перед глазами. Змейка расстегнута, пачка купюр высунула свой уголок. Родные вы мои.

Сколько сил, сколько мук, сколько унижений и страхов – и все ради вас. И теперь отдать просто так? Не доползти какие-то несколько шагов?

Сейчас он полз, просто извиваясь туловищем, как червь. Его руки еще могли двигаться, но шевелились хаотично, дергались, подпрыгивали, жили собственной жизнью, вполне отделенной от жизни остального тела. Доктор Кунц еще мог кое-как выбросить их вперед, но силы в этих конечностях уже не было.

До лежащей женщины оставалось всего метра два, когда доктор Кунц понял, что не доползет. Он со стоном перевернулся на спину и увидел, как с ветки клена прямо на его лицо падает большая оранжево-желтая бабочка. Бабочка падала медленно, и он успел рассмотреть и узор из точек, и черные лапки, и хоботок, и пушистые усики-антенны.

Бабочка упала и нежно легла на его лицо, расправив крылья, закрыв мертвые глаза, все еще выражающие тихую грусть, и ужасную рану во лбу, и губы, застывшие то ли в гримасе недовольства, то ли в улыбке недоумения.