"Единоборец" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

10

Хирург не церемонится. Он быстро разрезает меня от шеи до пупка, потом начинает возиться внизу. Его глаза работают на инфракрасных частотах, поэтому в операционной довольно темно. Я настраиваю свои на инфра-диапазон и тоже начинаю видеть. То, что я вижу, мне совсем не нравится.

Я не могу повернуть или поднять голову, но гладкий пластиковый потолок достаточно хорошо отражает инфракрасные лучи, чтобы я мог видеть в нем свое отражение, как в мутном зеркале. Хирург разрезает все мягкие ткани на уровне пупка, потом отсоединяет кишечник. Такое впечатление, что он собирается разрезать меня пополам. Артерии и вены он разрезает чуть повыше того места, где они разветвляются, чтобы направиться к ногам. Потом принимается за позвоночник.

– Что это значит? – говорю я.

Пока что я способен говорить. Но что будет через минуту, я не знаю.

– Тебя удобнее будет оперировать по частям, – говорит хирург и улыбается. Его металлическое лицо способно к выражению простых эмоций, например, он умеет имитировать человеческую улыбку. Наверное, разработчики считали, что такая улыбка подбодрит слишком нервного пациента. Однако, его улыбка не совсем человеческая. Меня этот оскал ни капли не расслабляет.

– Как это по частям? – спрашиваю я. – Сколько частей ты собираешься сделать?

– Шесть, – отвечает хирург. – Шесть больших и много маленьких. А теперь не отвлекай меня разговорами.

Он просовывает свою тонкую конечность внутрь моей грудной клетки и что-то там отрезает или зажимает. Теперь я не могу говорить. Мне остается только смотреть за его действиями.

Освободив позвоночный столб, он аккуратно отделяет пять нижних несросшихся позвонков. Насколько я понимаю, он отделяет люмбальный отдел позвоночника вместе с тазом и всем, что там осталось внизу. Таким образом, повреждение спинного мозга будет минимальным: он сделает разрез как раз под терминальным конусом, то есть, практически перережет одни только нервы. Разумная идея. Точнее, лучший вариант из худших. Теперь я разрезан пополам, в самом прямом смысле слова. Меня несколько беспокоит та свобода, с которой он обращается с моими нервами, особенно с теми, которые замыкаются на кишечнике. Но высказать свое мнение я не могу.

Хирург оттаскивает мою нижнюю половину и сваливает ее на тележку. Затем катит тележку в угол комнаты. Там возится довольно долго, минут десять лили пятнадцать, прикрепляя биоконтакты. Эти штуки не позволят моим тканям умереть. Хотя не знаю, можно ли назвать эти ткани моими, если они существуют отдельно от меня. Общий план операции пока от меня ускольает.

Покончив с ногами, хирург принимается за череп. Вначале он снимет скальп с половины головы и аккуратно распиливает кость. Во время этой операции я несколько раз отключаюсь, видимо, он не старается работать аккуратно и задевает мозговые ткани. Железяка проклятая. К счастью, мне совершенно не больно, а только противно. Так бывает всегда, когда кто-то чужой копается в твоих внутренних органах. Сняв половинку черепной крышки, хирург принимается колдовать. Похоже, что он хорошо понимает, что делает, однако, операция не из легких. Скорее всего, он ставит временные перемычки между нервами, и опытным путем проверяет, как они работают. Вначале у меня дергаются руки, причем пальцы правой выполняют подобие сложного целенаправленного движения. Но хирург не удовлетворен, он ставит и снимает эту перемычку несколько раз, а потом все равно заменяет другой. Несколько раз я вижу яркий свет, который будто бы брызжет прямо из моих глаз, потом я вижу довольно приятные картины, имеющие ко мне отдаленное отношение. Все это сопровождается слуховыми галлюцинациями.

– Рассказывай, что ты видишь и слышишь, – говорит хирург. Он снова засовывает конечность в мою грудную полость и что-то делает там. Я чувствую, что опять могу говорить.

– Я слышу слова: «самодовольный круг» и «контролен», – отвечаю я, – эти слова повторяются.

– Но это бред, – удивляется хирург.

– Вот именно.

– Тогда попробуем еще раз.

Он продолжает свою возню. Я вижу образы моего детства, потом темную комнату, освещенную лишь светом очень дальнего прожектора, попадающим в окно. Кроме меня в комнате много танцующих обнаженных женщин, которые не обращают на меня никакого внимания. Всего они очень маленького размера, сантиметров пятьдесят, не выше. Я рассказываю хирургу о том, что вижу и на этот раз он удовлетворен. Он поправляет еще что-то, и теперь женщины становятся нормального размера. Он ставит мою черепную кость на место и аккуратно прижимает. Через пару минут распил затягивается.

Теперь он вскрывает мою гайморову полость, где находится РГ-батарея.

– Осторожно! – предупреждаю я.

Еще бы. Если в данный момент он отключит батарею, мне придет конец. Организм сам по себе не способен выдерживать такие повреждения. Природа на это не рассчитывала. Но и моя батарея не слишком-то велика. После этой операции она вполне может оказаться пустой.

Хирург рассматривает маркировку батареи и качает головой.

– Китайская, – констатирует он.

– Конечно китайская, – я же не миллионер, чтобы покупать европейские батареи.

Он смотрит на меня сокрушенно.

– Нельзя так обращаться со своим здоровьем, – наконец, говорит он, – китайские становятся нестабильны после пяти месяцев работы. И, кроме того, никогда нельзя доверять их маркировке. Они всегда пишут больше, чем есть на самом деле. Ты об этом знал?

– Мои батареи никогда не служили больше пяти месяцев, – отвечаю я.

– А, так это другое дело, – говорит хирург. – Но все равно, сейчас я поставлю тебе хорошую, настоящую.

Он уходит куда-то в сторону, туда, где я его не могу видеть, и включает музыку. Обратно он возвращается, приплясывая. В его руках две небольшие батареи. Зачем мне две?

– Каждая на шестьсот тератом, – сообщает он.

– Таких не бывает.

– Уже бывают, это новейшая разработка.

– Зачем мне столько? Шестьсот тератом смогут вырастить целого слона.

– Намного больше, чем целого слона, – говорит хирург. – Я надеюсь, что они тебе не пригодятся. Хотя всякое может случиться. Заранее ничего не известно, такая она, ваша жизнь. Он совершенно доволен собой и продолжает выстукивать ногами ритм. Потом он вставляет мне одну из батарей, и подключает к ней другую, последовательно. При этом я теряю сознание на несколько секунд. К счастью, хирург работает очень быстро. Я начинаю догадываться, что он собирается сделать.

– Ты хочешь поставить батарею ему? – спрашиваю я. – Зачем?

– Я выращу твою копию из нижней половины тела, – говорит он. – Так бывает с червями, ты знаешь? Если ты разрежешь одного пополам, то вскоре будешь иметь двух. На всякий случай я хочу иметь запасной экземпляр тебя.

– На какой случай?

– Я пока еще не приступал к операции, – говорит он, – она будет сложной. Мне могут понадобиться запасные части. Все, что угодно, включая мозг. Сейчас я все это выращу. Хочешь, новый анекдот расскажу? Еще никому не рассказывал.

Он возится еще некоторое время, потом снова начинает разрезать на части то, что пока осталось от меня. Он отделяет обе руки и относит их в какой-то дальний шкаф. Надеюсь, что он подключил к ним питание. После этого начинает отрезать голову. Я пытаюсь возражать, но уже не могу говорить: он перерезал гортань и глотку. Он оставляет мне несколько шейных позвонков и очень большой кусок кожи, свисающий с шеи. Теперь вместо тела я имею длинный шнур толщиной в руку. Кажется, что он состоит из множества проводов и тонких трубок, которые подключены к какому-то механизму. Вверху все это заканчивается овальной платформой с контактами очень сложной формы. Подробнее я рассмотреть не могу. Хирург несколько раз отключает мое сознание, причем делает это без всякого предупреждения. А может быть, я просто отключаюсь самостоятельно. Судя по всему, операция идет очень долго. В моем мозгу есть внутренние часы. Сейчас они идут плохо, но все-таки идут. По моим часам с начала операции прошло сто сорок минут, значит, намного больше на самом деле. Они ведь останавливались. Сейчас хирург расположился, нагнувшись, как раз над тем местом, где должно быть мое туловище, поэтому я не вижу ничего конкретного. Появилось и что-то новое: ко мне подключен небольшой монитор, и хирург время от времени смотрит на его экран.

– Сейчас будет больно, – говорит он. – Если хочешь, кричи.

Я ору что есть мочи. Действительно, очень больно.

– Нормально, – говорит он, – сигнал проходит. Сейчас попробуем еще раз, на всякий случай.

Когда я прихожу в себя в очередной раз, у меня снята черепная коробка, и я ощущаю пальцы хирурга внутри своей головы.

– Хороший мозг, – говорит он, – большой и плотный. К сожалению, мне придется удалить добрую треть.

В этот момент я выключаюсь окончательно.

Когда я прихожу в себя, я нахожусь уже не на операционном столе, а на широкой и удобной кровати. Нечто внутри меня совершенно точно сообщает, что за время сна я переместился на триста двенадцать километров и семьдесят метров. Раньше в моем мозгу не было такой функции. Сосредоточившись, я ощущаю карту и свое местоположение на ней. Я уже за городской чертой, причем на целых тридцать шесть километров в глубине заповедного леса. За окном солнечный день. Обстановка комнаты проста и напоминает полупустой антикварный магазин. Большой деревянный стол, покрытый белой тканью, несколько деревянных стульев, полупрозрачные гардины, паркет, фикус на окне. Я рывком встаю и подхожу к окну. Там широкая веранда, а за нею живописный еловый лес. Я механически отрываю от фикуса кусочек и принимаюсь его жевать. Мое тело работает нормально. Даже более, чем нормально: таким здоровым и сильным я еще никогда себя не чувствовал. Хирург постарался на славу. Я ощущаю позади себя шаги живого существа. Какая-то из новых функций моего мозга позволяет его сразу идентифицировать.

– Привет, – говорю я. – Что теперь со мной будут делать?

– Учить, – отвечает Клара. – Ты пока не умеешь пользоваться своим телом. Это не так просто.

– Я умею пользоваться своим телом, – возражаю я.

– Неужели? – фыркает она.

– Да. Смотри.

Не оборачиваясь, я выстреливаю в нее гроздь парализующих шариков. Доля секунды – и она лежит на полу, обездвиженная. Движутся только глаза, и в глазах – страх.

– Ты хочешь спросить меня, как я это сделал? – говорю я. – Но ты не можешь, потому что твой язык тебя не слушается. Хорошо, я скажу тебе. Я не могу повредить тебе или поступить против твоего желания. Я не могу напасть на тебя. Ты поставила этот блок, с которым я ничего не могу сделать. Но я ведь не нападал на тебя. Я не действовал вопреки твоему желанию. Вначале я тебя раздразнил, сказав самоуверенно, что могу то, чего, конечно, не могу. И в этот момент ты захотела, чтобы я попробовал, чтобы продемонстрировал свою силу, и чтобы у меня ничего не получилось. Это было не нападение, а демонстрация. Я подчинился твоему желанию. Твоему, а не своему. Заметь, что я не причинил тебе вреда. Ты придешь в себя через восемьдесят минут и будешь прекрасно себя чувствовать. Но сейчас ты не сможешь приказать мне, у тебя просто не повернется язык, и поэтому ты не можешь меня остановить. Я ухожу навсегда, желаю тебе приятно провести время.

Я переворачиваю ее на бок и кладу под голову подушку. Пусть лежит удобно, зачем же зря мучиться?

Выйдя на веранду, я осматриваюсь и стараюсь протестировать все свои новые системы. Что-то получается, что-то нет. Появились новые ощущения, которые я пока не могу точно понять. Я чувствую нечто, отчетливо висящее в воздухе, растворенное в нем, как любовь. «На берег тихо выбралась любовь и растворилась в воздухе до срока», – приходит мне на ум. Нет, любовью здесь и не пахнет. Зато пахнет кое-чем прямо противоположным. Какие-то из моих систем позволяют чувствовать опасность. Опасность рядом и она приближается. Это ее запах в висит воздухе, такой же материальный, как запах гари или запах гнили. Я продолжаю тестировать свой организм. Многое остается непонятным. Сейчас во мне есть такие вещи, о которых я никогда и не слышал. Это даже не техника завтрашнего для, это техника на неделю вперед. Зачем они дали мне все это? С каким противником я должен был столкнуться? Лучше об этом не знать. Или знать, но не думать.

Я отталкиваюсь от деревянного крыльца и плыву в воздухе, на расстоянии человеческого роста от земли. Семь секунд, полет нормальный. Во мне вмонтирован автономный антигравитационный генератор, который позволяет взлетать и свободно управлять полетом. Еще несколько дней назад, (не уверен, что это было вчера, счетчик времени окончательно умер) слушая репортаж об испытаниях такого генератора, я был уверен, что люди смогут летать не раньше, чем через сто лет. И вот теперь я могу сделать это сам. Я медленно парю между ветвями елей, привыкая к новому ощущению. Лететь довольно приятно, хотя и чувствую себя довольно неуклюжим, более похожим на монгольфьер, чем на орла. Это должно пройти со временем. Летать, как и ходить, нужно учиться. Ветви елей расположены довольно плотно, так, что я то и дело цепляюсь за них. Несколько любопытных белок прыгают вслед за мной. Шишки висят, как новогодние игрушки. В лесу тишина, и мой полет ее никак не нарушает. Я вижу движение внизу и замираю.

Вот оно. Трое черных существ человеческого роста и примерно человеческой внешности движутся гуськом, ступая след в след. Наверняка они умеют стрелять, хотя это дела не меняет. При такой мощности батареи, которую я имею, в меня бесполезно стрелять даже из пушки. Вы опоздали, друзья. Рыбка уже уплыла. Точнее говоря, улетела птичка. Однако, они быстро сориентировались. Каким образом Клара сумела их позвать? Скорее всего, пришел кто-то из своих и увидел ее парализованной. Старайтесь ребята, старайтесь. Хотел бы я посмотреть на того, кто сумеет меня остановить. Я разворачиваюсь под прямым углом и ускоряюсь. Беру курс на центр Москвы. До самого края леса можно будет лететь незамеченным среди ветвей. Это тридцать шесть километров. Затем придется передвигаться более обычным для человека способом, чтобы не привлекать внимание.

Внезапно я вижу внизу еще три крадущиеся фигуры. Это меня настораживает. Почему они атакуют с разных сторон? Почему они идут из лесу? Сколько их? Что им нужно? Я пристраиваюсь за их спинами, так, чтобы остаться незамеченным. Нет, эти ребята пришли не за мной. На самом деле, это группа захвата.

Двухэтажный, довольно просторный дом с широкими окнами и верандой, он стоит такой беззащитный посреди поляны. Снег неглубок, и в нем отпечаталось всего несколько цепочек человеческих следов. Один след автомобильных колес. Больше ничего. На небольшой елке у крыльца – обрывки серпантина, хотя до Нового Года еще целый месяц. Я включаю сканер опасности. Теперь я могу насчитать шесть групп, и в каждой из них по три боевых андроида. Итого – восемнадцать. Они ведут себя так, словно собираются захватить здание. Передвигаются мелкими перебежками, все ближе перемещаясь к границе леса. Еще немного – и они пойдут в атаку.

Шестеро андроидов быстро подбегают к задней стене дома. Сразу видно, что это не люди: они слишком быстро двигают конечностями. Они не столько бегут, сколько равномерно плывут на большой скорости. Важно не дать им ворваться внутрь. Они явно рассчитывают на неожиданность нападения. Значит, им есть, чего опасаться. Например, меня. Почему бы и не меня?

Пока я раздумываю, трое оказываются на крыше и начинают закреплять там свои приспособления. Глупые создания, могли бы надеть на себя что-нибудь белое, а так они видны на снегу, как вороны. Сами андроиды мыслить не умеют, они умеют лишь реагировать. Глуп тот человек, который послал их сюда в таком виде. Впрочем, в лесу снега немного, куда ни глянь, везде торчит голая черная земля. Кто знает, сколько им пришлось идти по лесу.

Я стреляю в тех, что сидят на крыше. Залп слишком силен: взлетает целый фонтан керамической черепицы. Мне еще предстоит научиться обращаться со своим оружием. Мои гравитационные центры не успели справиться с отдачей; меня бросает назад, и я врезаюсь в ствол ели. Не останавливаясь, я делаю еще пять прицельных выстрелов, оставляя воронки на снегу. Снег взлетает белыми фонтанами. Каждый из выстрелов точен. Молодцы те, кто разработал эту систему наведения. Можно им памятник поставить при жизни. Еще одна группа андроидов осталась за задней стеной. Я облетаю дом, чтобы их увидеть. Они удирают, даже не пытаясь отстреливаться. Двоим я попадаю в коленные суставы, а третьего отпускаю. Эта железка ничего не сможет рассказать или объяснить, но наверняка она делала видео– и прочие записи. Пусть хозяин этих машин узнает, что и мы не лыком шиты. Кажется, я не убил ни одного из них, но я и не старался. Пусть это не люди, а всего лишь машины, но в этом не было необходимости. Большинство из них сумеют доползти до своего укрытия. Если кто-то не сможет, то я не виноват.

Я снова вхожу в дом. Клара лежит на том же месте, где я ее оставил. Она уже сумела перевернуться на спину, это значит, что ее мышцы понемногу приходят в нормальное состояние. Я нажимаю несколько известных мне точек, и она начинает шевелиться. Я поднимаю ее и переношу на кровать.

– Я снова тебя спас, – говорю я.

– Не думала, что ты так глуп. Почему ты вернулся?

– Ты могла погибнуть.

– Глупо. Одной смертью больше или одной меньше. Это ничего не значит. Миллиарды людей умирали и миллиарды людей умрут. Ты не знаешь, что ты сделал. Возможно, из-за того, что ты меня спас, эти миллиарды умрут гораздо быстрее. Но дело сделало, и теперь я тебя не отпущу.

Я нажимаю еще несколько точек на ее теле. Две на ключице, одну на колене, две на стопе. Тут важен правильный порядок, тогда мышцы восстанавливаются быстрее и легче.

– Смерть не измеряется миллиардами, – говорю я. – Смерть всегда одна. Ты пока не понимаешь, что такое смерть.

– Это уничтожение, – отвечает Клара. – Это уничтожение фигуры, как на шахматной доске. Или бесполезное исчезновение. Все рождается, и все умирает. Нет ничего вечного. Длительность нашей жизни не имеет ни значения, ни смысла. По сравнению с вечностью. То, что мешает, должно исчезнуть. Ты должен был позволить мне умереть. Это было в твоих интересах.

– Ты не понимаешь, что такое смерть, – повторяю я. – Человек умирает, и его больше не будет никогда. Никогда – это бесконечность. Наш мозг на самом деле может вместить все, кроме бесконечности. Бесконечность он всего лишь обрезает в какой-то точке и восхищается этим уродцем. Ни ты, ни я никогда не сможем по-настоящему понять, что означает никогда. Завтра взойдет солнце, но он его не увидит. Будет шуметь ветер – но он его не услышит. Миллионы людей придут, займутся своими делами, а потом снова уйдут, но его среди них не будет. Он лежит мертвый на ковре, на том самом месте, где вчера нагадила его кошка, на том самом ковре, который он купил, старательно выбрав, двадцать пять лет назад. Со стены смотрит простенькая картина, которая почему-то приглянулась ему совсем недавно, еще в прошлом году, и тогда он купил ее, чтобы повесить на стену и любоваться, как нарисованные мещане пьют нарисованный чаек. Почему он выбрал именно такую картинку? – никто не спрашивал его, и никто уже не спросит. Вот трещина на потолке у лампы, а сама лампа в нитях паутины, сколько раз он смотрел на эту трещину и на эту паутину? О чем он думал, поднимая глаза? – никто никогда не узнает. Вот бокал, из которого он пил вчера, а вот стол, за которым он собирался отпраздновать свой следующий день рождения, надев любимую белую рубашку. Его кладут на этот стол, надев именно эту рубашку, и прекрасно видно, как вся комната смотрит на его, смотрит удивленно и торжественно, комната квартиры, на которую он когда-то копил деньги, потом долго выбирал и не решался купить, потом все-таки купил, не думая, что вот на этом самом месте когда-то он сделает свой последний шаг. Если бы он подумал об этом тогда, стал ли бы он покупать эту квартиру? Все вещи, к которым он прикасался с душой, сейчас стали выпуклыми и будто живыми. Даже запонки на рубашке, которые он хранил, надевая лишь в торжественные дни. Лампа с самодельным абажуром, – он придумал такой, чтобы удобнее было читать по вечерам, и чтобы свет уютнее, будто в детстве, таком далеком и почти забытом его детстве, совершенно непонятном и ненужном никому из собравшихся в комнате. Люди умывают его, одевают, приводят в порядок. Они говорят тихо, ощущая нечто, присутствующее в комнате рядом с ними. Это нечто еще не ушло, оно обладает способностью видеть и слышать, способностью ценить и судить, способностью приходить в снах, оно обладает знанием, пред которым все наши земные знания – ничто. Женщины аккуратно одевают его и расправляют складки одежды, женщины знают тайну рождения, поэтому и тайна смерти для них проще и естественнее. Она большая, но будто домашняя. И вдруг все одновременно замечают, что нечто ушло из комнаты. Бокал стал просто бокалом, запонки просто запонками, паутина на лампе – просто паутиной, а тело просто телом. Женщины начинают улыбаться и шутить, делая свое дело, они работают быстрее. И только в этот момент человек умирает. Вот что такое смерть человека.

Она испуганно смотрит на меня.

– Это колдовство или гипноз? – спрашивает она. – Я видела все, о чем ты говорил. И дело не в словах. Дело в том, как ты произносил эти слова. Это была не передача информации, это…

– Просто я знаю, о чем я говорю.

Я помогаю ей подняться.

– Видишь, я вернулся, – говорю я. – Но теперь ты должна рассказать мне все.

– Хорошо. Только вначале я выпью кофе.