"Васька" - читать интересную книгу автора (Антонов Сергей)6Через неделю после исторического посещения жизнь на шахте вошла в обычную колею. Утром Федор Ефимович распорядился вернуть ковровую дорожку в библиотеку, переслал длинный чертеж с надписью «Внимание! Американская проекция» инженеру Бибикову и, расположившись в мягком кресле, стал глядеть на забитый папками шкаф. На шкафу давно пылилась фигура атлета, выполненная по заказу авиахима из папье-маше. Темные пятна на теле нагого Антиноя обозначали самые уязвимые места при поражении ипритом. Федор Ефимович привычно задумался о близкой войне, о бдительности, и влажные глаза его заволоклись служебной дремотой. Стол начальника стоял в глубине большого зала, наполненного техниками, лаборантами, нормировщиками и чертежницами. Федор Ефимович вынул из бронзового кубка карандашик, положил перед собой чистый лист бумаги и стал дожидаться, когда что-нибудь напишется. Бездельничать на глазах у всех было неловко, а проявлять производственную активность Федор Ефимович опасался: номера проката, типы насосов, юрские горизонты, американские проекции были для него книгой за семью печатями. Однажды он распорядился пускать в дело цемент без испытания кубиков, и всей шахте пришлось три дня выламывать бракованный свод. А всезнайка Бибиков на каждом углу стал рассказывать про древнекитайского императора Шуня. Оказывается, мудрый богдыхан во время своего длительного царствования почтительно сидел, обратившись лицом к югу, и ни во что не вмешивался. И за время его правления Поднебесная империя достигла райского благоденствия. Федор Ефимович, выслушав байку, смолчал. Только нежно-розовая, цвета коровьего вымени, лысина его и лежачие уши накалились докрасна. А вечером он назначил совещание и продержал весь техотдел до глубокой ночи, чтобы как следует прочувствовали, где Поднебесная империя, а где Российская Федерация. Федор Ефимович предпочитал беседовать с подчиненными на равных. Любил шутку и простоту в обращении. Примет звеньевого под руку, заведет в угол и секретничает: «Ты лучше в данный момент этого вопроса не поднимай». Или: «Норму, конечно, гони, но помни: чтобы не капало!» Если же комсомолец поперечничал или, еще того хуже, позволял себе потрепать брата-начальника по плечу, очередная получка его по неизвестной причине усыхала на красненькую. Федор Ефимович терпеть не мог, когда сотрудники конторы приветствовали его появление вставанием. Он огорчался, отмахивался: «Что я вам, государственный гимн?.. Садитесь, садитесь…» – и торопился к своему креслу. Если не вставали, огорчался еще больше, потому что авторитет, положенный не ему лично, а месту, которое он занимал, должен отмеряться без недовеса. Из задумчивости Федора Ефимовича вывела секретарша Надя. Она принесла на подпись приказ. Начальник с размаху подписал первый экземпляр и стал с интересом наблюдать, как Надя, усевшись за своим крохотным столиком, проставляла номер, помечала на копиях «с подлинным верно», пробивала оригинал дыроколом и прихватывала стальным капканом скоросшивателя. Дубликат приказа был вывешен на фанерном щите, и Федор Ефимович загадал, кто первый подойдет читать. Не подходил никто. «Распустились, – подумал Федор Ефимович. – Надо посоветоваться с парторгом да подзадержать отдел после работы… Пущай продумают разницу между коммуной и сельскохозяйственной артелью». Он поднялся и, подавая урок служебного этикета, пошел читать сам. Приказ начинался солидно: «Капиталистический мир задыхается в тисках мирового кризиса. Они ищут выхода путем эксплуатации пролетариата и в подготовке войны. Нашим долгом является крепить мощь и обороноспособность, залогом чего являются перевыполнение плана проходки и бетонных работ на шахте и бережное отношение к инструменту». Дальше шли параграфы. Кто-то увольнялся в декрет, у кого-то вычли за сломанный лом шесть рублей ноль две копейки. «Вон у меня какие Поддубные! – удивился начальник. – Лома ломают!» Он вернулся на место, привычно уставился на обожженного ипритом голыша и стал обдумывать, как могли ухитриться поломать лом. И вдруг по сонным мозгам его проплыл параграф пятый: «Чугуевой М. Ф. – разнорабочей. Объявить выговор за самовольный уход с рабочего места без разрешения». «Да ведь это та самая Чугуева? – похолодел он. – Какой может быть выговор?! Что они? С ума посходили?» Он поманил Надю, спросил на ухо, кто составлял проект приказа, оказалось, инженер Бибиков. – Сыми! – тихо повелел Федор Ефимович. Приказ был снят и все экземпляры порваны на мелкие квадратики собственноручно Федором Ефимовичем. – Бери карандаш, – велел он Наде. – Не этот. Вот этот. Пиши. «Рапорт». Быстрей давай! С новой строки. «Чугуева направлена в ударную бригаду Платонова согласно Вашего указания». Всю Чугуеву большой буквой. Инициалы проставишь. Обратно с новой строки. «Спущены указания. Создать Чугуевой…» Обратно инициалы. Обстановку и тому подобное. Начальник и тому подобное. В скобках – Лобода. Давай печатай быстрей! Давай, давай… Чего тебе непонятно? Все понятно. Сверху: «Настоящим докладываю. Личную просьбу Чугуевой рассмотрели». Всю Чугуеву большой буквой… Давай, давай! Пущай Бибиков запятые раскидает. – Я сама семилетку кончала, Федор Ефимович, – напомнила Надя. – Давай, давай! Ты – семилетку, а он – Александровский институт. Сама знаешь, кому пишем. Отослав рапорт с нарочным, Федор Ефимович снова притих. Кто бы подумал, что безропотная ударница с гравиемойки окажется такой настырной. Не слыхать ее было, не видать, и вдруг на тебе! Показала норов. Под землю приспичило. К Платонову. Первого Прораба и того не испугалась. И что с ней приключилось? Почему бежит с гравиемойки? Может, прораб Утургаури обижает? Вроде бы нет. Обижал бы, куда угодно пошла. А ей приспичило к Платонову. Может, слава бригады прельстила? Непохоже. Она, я думаю, не понимает, что главней – орден Красного Знамени или значок ЗОТ. Может, там, в платоновской бригаде, миленок у ней завелся? Надо проверить… Вот интересно: в массе все одинаковые, а каждая отдельная единица – загадка природы… Федор Ефимович хоть и глядел на южную сторону, а все-таки первый вспомнил про Чугуеву. Не вспомнил бы, пустил на самотек, так и осталась бы она на гравиемойке, и вышестоящее указание не было бы выполнено. «Постой, постой! – начальник насторожился. – Чугуевой-то никто не пособил! Ни шахтком, ни новый комсорг, никто не догадался!» Лежачие уши Федора Ефимовича стали накаляться. Конторский скороход давно уже доставил рапорт в высшие инстанции, Федору Ефимовичу представились алая тяжелая папка, сияющая золотом прянично впечатанного слова «к докладу», матово-бледные руки Первого Прораба, открывающие ее, серебристый испод переплета, паточно истекающий муаровыми узорами, и среди документов международного значения бумажка с разборчивой подписью «Лобода». – Надя! – вскрикнул Федор Ефимович. – Срочно Чугуеву! Пока бегали за Чугуевой, Федор Ефимович пытался вникнуть в ее анкету и автобиографию. Попытка не удалась. Корявые буквы плыли перед глазами, а папка личного дела упорно норовила закрыться. Наконец Чугуеву привели. Из-за кучи платков глядели на начальника испуганные глаза. – Чего замоталась? – приветствовал ее Федор Ефимович. – На дворе холодно? Она принялась было отвечать, заметила на папке большой номер, черные буквы своей фамилии, и ее ударило будто током: «Все! Левша доказал. Пропала!» – и венский стул пискнул под ее тяжестью. – Чего это ты? – Федор Ефимович заботливо наклонился над ней. – Сомлела? – Оробела… – пробормотала Чугуева. – Ну вот, оробела, – огорчился Федор Ефимович. Впрочем, если подчиненные вовсе не робели, он огорчался еще больше. – Такая устойчивая девка, двух мужиков пересилила, а тут на ногах не стоит. Чего нас пужаться? Мы не звери, мы руководители. Распеленайся, тепло… Вот так. Я тебя, Маргарита батьковна, не для своего, а для твоего удовольствия пригласил, – начальник вернулся за письменный стол, стал читать личное дело и, не прерывая чтения, задавал посторонние вопросы: «Газету выписываешь?» или «В профсоюз заплатила?» Потом отложил дело и спросил напрямик: – Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям? – Машины… – с трудом проговорила Чугуева. – Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит? – Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо. – Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама? – Не знаю, – сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой. – Серчаешь, – Федор Ефимович вздохнул. – Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя – желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось? – С колхоза… – тихо проговорила Чугуева. – Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо – кулаков много… Батьку как величать? – Машины стоят, – Чугуева поднялась. – Грузить надо. – Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас – машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. – Он достал платок и высморкался. – Ступай. «Батюшки, – поняла вдруг Чугуева. – Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!» И крошечные ямки появились на ее щеках. – Ступай, ступай, – продолжал Федор Ефимович печально. – У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет – подключайся к физкультуре. А то салом заплывешь, сдадим на мясозаготовку. Ядры тебе надо кидать, диски. – Сейчас? – спросила Чугуева. – Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь? – Нет. – Чего же? – Темно там. Засыпаю. – Вот как! В кино засыпаешь. А ночью что делаешь? – Ничего. Сплю. – С кем? – пошутил Федор Ефимович. – Когда одна, а когда с Машкой. – С какой Машкой? – Машкой-то? Из лаборатории. К ней дед приехал. – Какой такой дед? – Ейный дед. Родной дедушка… Когда выпимши, у нас ночует. – В женском общежитии? – А где же? Куда его девать, если выпимши? На двор не вынесешь. Я пойду, ладно? Машины стоят. – Ступай, ступай… Сдавай спецовку и ступай к Платонову. – К Платонову? Пошто? – Как пошто? По то. Оформляйся к проходчикам. Разрешаю. – Да что вы! – отмахнулась Чугуева. – К Платонову? Ни в жисть… – Что значит не пойдешь? Я рапорт подал, а ты не пойдешь? – Нет! Нет! И не думай, товарищ начальник! – Обожди, обожди… Ты что, Маргарита батьковна, позабыла, кому просьбу казала? Про нас с тобой, знаешь, где разговоры идут? Я рапортую, что ты у Платонова, а ты обратно на мойке? Да разве можно? Не-е-ет! Нам теперь ломаться не приходится. – Да будет тебе. Сказано – не пойду, значит, не пойду. Хоть режь. – Значит, добром не желаешь? – Не желаю. – Ну ладно. Придется с тобой говорить на басах. Предъяви заявление. – У меня нету. – Что значит нету? Выкладывай. Думаешь, мы тут богдыханы? Мы не богдыханы. Давай выкладывай! – Чего же выложу, если нету. – А где оно? – Потеряла. Забросила. – Вон ты как! А ну садись за стол. Садись, не боись. На каучуковом комбинезоне Чугуевой заиграли губастые складки. Она вразвалочку обошла стол, осторожно опустилась в широкое кресло. – Вот тебе бумага, – Лобода хлопнул ящиком, – вот тебе карандаш, – он щелкнул карандашом по стеклянной плите. – Пиши. – Чего писать? – Просьбу. В бригаду Платонова. Прошу и так далее. – Не стану. – Пиши, тебе говорят. – Не стану. – Ты где, на базаре? У нас дисциплина железная. Куда тебя поставят, там и стой. То ей приспичило к Платонову, то ей неохота к Платонову. Да у Платонова, если ты хочешь знать, передовая комсомольская бригада. А ты кто? Комсомолка? Нет. Так чего ты к нему лезешь?.. Погоди, погоди… Сбила ты меня совсем. Погоди, погоди. Погоди, погоди, погоди. Поскольку ты не комсомолка, вывод такой: полезно тебе маленько повариться в комсомольском котле. Пора тебе, Маргарита батьковна, расти над собой, в политике пора маленько разбираться. Фашисты войну затевают, а ты голову платком замотала. Германия из Лиги Наций вышла. Слыхала, нет? Ребята в комсомольской бригаде – народ грамотный. Они там тебе разъяснят. Они одного несоюзного взяли на воспитание. Ты будешь вторая… Пиши… Федор Ефимович прервал речь и, не закрывая рта, уставился на Чугуеву. Еще не было случая, чтобы его работа с людьми давала такой немедленный и впечатляющий результат. Чугуева побледнела, как полотно, лицо ее стало цепенеть. – Классовый враг ползет из всех, понимаешь, щелей, а ей к Платонову, понимаешь, приспичило!.. – продолжал Федор Ефимович неуверенно. – Обожди, куда я тебе велю? Вовсе ты меня сбила, Маргарита батьковна… Пиши давай! Чугуева окоченела за письменным столом. Круглые глаза ее наливались смертельным страхом. «Припадочная!» – испугался Федор Ефимович. Вскоре он сообразил, что взгляд Чугуевой направлен мимо него и пугает ее вовсе не Германия. Он оглянулся. У входной двери топтался парень в лохматой кепке. – К вам, гражданин начальник, – проговорил он. – Доложить велели до сведения. Покойник у нас. – Обожди. Не видишь, занят… Так вот, Маргарита батьковна, что я вам хочу… – Тут сообщение парня добрело до его сознания. – Какой покойник? – Первобытный, видать. Гроб откопали. – Прекратить работы, – приказал начальник. Дело было пустое. Проходчики снова наткнулись на древнее погребение. Вызвать члена археологической комиссии, и все дела. – У покойника выставить охрану и ждать ученых. В гробу не ковыряться. Голову оторву. Ясно? – Ясно. – Постой! Ты из бригады Платонова? Новенький? Как тебя там, не обижают. – Нет. – Ребята хорошие? – Ничего. – Ну вот, хорошие. Бригадир хороший? – Ничего. – Ну вот. И бригадир хороший. А она не идет. – Пойдет, – парень ухмыльнулся половиной губы. – Покорится. Она верующая. – Ты что? Знаешь ее? Парень вяло взглянул на Чугуеву. Она сопела, как мехи в кузне, и не сводила с него белых, безумных глаз. – Видались, – сказал он. – Так как же? – строго проговорил начальник. – Добром в бригаду пойдешь или силком тебя тащить? Ну? – Как они скажут, – еле слышно пробормотала Чугуева. – Давно бы так. Бери карандаш, пиши заявление. Чугуева вытащила из-за пазухи мятую бумагу. Это была та самая просьба, которую она показывала Первому Прорабу. Начальник разгладил листок на столе, сказал: – Другой раз будешь писать, оставляй поля поширше. Он разогнул руку, написал резолюцию и вычертил что-то длинное-длинное, словно фамилия его была не Лобода, а по крайней мере, Немирович-Данченко. Чугуева взяла бумагу и тяжело, будто на голгофскую гору, пошла за лохматой кепкой. |
||
|