"Гражданская война в Испании (1936 – 1939)." - читать интересную книгу автора (Данилов Сергей Юльевич)

Вместо послесловия

Испанцы достигли общенационального примирения. Раны тяжкой братоубийственной войны они залечили полностью – физически, юридически и нравственно.

Удалось ли сделать то же самое нам, прошедшим через катастрофу гражданской войны раньше испанцев?

Увы, раны России, ее человеческие и нравственные потери оказались гораздо тяжелее и опаснее, нежели Испании.

За годы нашей гражданской войны мы лишились почти 16 миллионов жизней, что превышает потери Испании по крайней мере в 12 раз.

Только погибших в боях и умерших от ран (в основном – граждан в расцвете сил) в России насчитывалось не менее 1 миллиона человек – это почти равно совокупным потерям испанского общества. Несколько миллионов человек, в первую очередь стариков и малолетних детей, погибло от голода и болезней – тифа, дизентерии, гриппа. Несколько миллионов русских ушло в эмиграцию. Сотни тысяч наших сограждан пропали без вести. «Россией, кровью умытой» назвал нашу страну в 1920-х годах большевистский писатель Артем Веселый.

В пересчете на душу населения мы безвозвратно утратили 11 процентов человеческого потенциала, имевшегося у России к октябрю 1917 года. Жизненный уровень оставшихся в живых надолго снизился.

На международной арене Россия утратила не только ряд территорий – Финляндию, Прибалтику, Польшу, Западную Украину и др., но и обретенный в ХVIII веке статус великой державы.

До середины 30-х годов XX века она оставалась вне Лиги Наций, до середины 50-х – вне многих других международных организаций.

Огромным, трудно поддающимся измерению был нравственный урон, понесенный нашей страной.

Длительность и ожесточенность братоубийственной войны, ее громадный пространственный размах, многократные наступления и отступления обеих воюющих сторон привели к крайне глубокому и болезненному расколу многих классов, сословий и социальных групп, к разрыву привычных человеческих связей. Распалась масса семей. Зачастую родные и друзья превращались во врагов. Из-за разрушения государственности и правопорядка необычайно возросла уголовная преступность, сбить волну которой не удавалось вплоть до 40-50-х годов XX века.

Переход целого ряда территорий страны (Украина, Южная Россия, Урал, Среднее Поволжье, Сибирь) по нескольку раз из рук в руки стал питательной средой для массовой подозрительности, доносительства и духовной опустошенности. В подобных условиях выживали главным образом наиболее изворотливые и бесцеремонные, увековеченные в образе Остапа Бендера.

В годы братоубийственной борьбы в наше массовое сознание прочно и надолго внедрились черты казармы и поля битвы – бескомпромиссность, безжалостность, еще большее, чем ранее, бесправие отдельно взятой личности. На смену исторически сложившимся устоям общества с цельной системой нравственных запретов, пришел голый прагматизм с его крайне растяжимыми, во многом произвольными мерками «целесообразности» и «необходимости». В межчеловеческих и межгрупповых отношениях восторжествовал культ нажима и насилия. Упал авторитет образованных и образования.

Страна в итоге победы большевиков надолго превратилась в военный лагерь. К концу гражданской войны армия красных разрослась до гигантских размеров, насчитывая 5 миллионов человек. Они привыкли воевать и реквизировать – и отвыкли от работы.

Нагнетавшийся сверху догматический культ пролетариата и безответственные обещания беззаботного «светлого будущего»

(чего не обещали испанцам националисты Франко) усугубили вызванное голодом и болезнями падение производительности труда во всех сферах нашей жизни и привели к нарастанию обмана, фальши и демагогии, к расцвету «пролетарского шовинизма», сопровождавшегося развалом трудовой этики.

Еще одной стороной общенациональной трагедии стал «исход» – массовое бегство из страны. Бежали через черноморские гавани и через Архангельск, уходили через границы Финляндии, стран Балтии, Румынии, Китая, Персии… Впервые в нашей истории страну массами покидали не только этнические или религиозные меньшинства (что было и раньше), но и собственно русские. Эмигрантами Россия потеряла тогда, по разным подсчетам, в 4-12 раз больше Испании. Эти потери нашего общества, тоже крайне болезненные, стали одновременно материально-физическими и духовными. Всего же в итоге гражданской войны Россия лишилась большей части потомственных горожан (буржуазии, квалифицированных рабочих и интеллигенции), а также огромной части дворянства и духовенства.

Доля горожан в населении, начавшая уменьшаться в 1918 году, продолжала в дальнейшем сокращаться еще десять лет – до конца 20-х годов XX века. С трудом созданная Российской империей и очень уязвимая при ломке социальных отношений городская культура испытала глубокий кризис. Ее жизненные силы были существенно подорваны.

Красными были целенаправленно уничтожены или крайне ослаблены очень многие традиционные скрепы и опоры общества – частная собственность, религия, семья, товарно-денежные отношения. Вся ткань гражданского общества пострадала неизмеримо сильнее, чем в Испании. Весь жизненный уклад страны с присущим ему ранее многообразием межчеловеческих отношений упростился и огрубел, стал однотоннее и примитивнее, чем до войны. Так, сошло со сцены старое духовенство. Было искусственно остановлено развитие финансового и индустриального предпринимательства. Интеллигенция утратила былую независимость от государственной власти.

Возрождение отдельных элементов традиционного жизненного уклада, на которых держится гражданское общество, стало

заметным только с 1930 -40-х годов. И оно происходило сначала на основе массового разбавления полуразрушенной городской цивилизации не столь сложными, а потому более устойчивыми социально-психологическими ценностями деревни, меньше пострадавшей от потрясений. Деревня биологически спасала город, но пронизывала его при этом токами социального конформизма.

Наше общество к 40-м годам стихийно восстановило механизмы биологического самосохранения, но надолго утратило значительную (если не большую) часть накопленного к 1917 году умственного капитала и стало крайне зависимым от государственной власти. А это сопровождалось общим нарастанием узкого практицизма и техницизма в жизни страны, забвением правовой стороны любого дела, упрощенным и недальновидным подходом к узловым политическим и психологическим проблемам (в том числе к судьбе побежденных белых).

По всем этим причинам переход к общенациональному примирению оказался в России крайне затрудненным.

Правда, в России были предтечи и поборники, примирения. Среди них называют императора Николая II, который предпочел отказ от престола междоусобной борьбе; А.Ф. Керенского, которому удавалось в течение нескольких месяцев пребывания у власти избегать массового кровопролития. А ветеран четырех войн генерал А.Н. Куропаткин отказался служить как белым, так и красным и занимался преподаванием в сельской школе у себя на родине в Псковской губернии.

К примирению упорно и открыто призывал крупный общественный деятель В.Г. Короленко, направивший известные письма протеста члену большевистского Совнаркома А.В. Луначарскому.

Поборником примирения стал поэт Максимилиан Волошин. В отличие от Куропаткина и Короленко, он занял еще более активную позицию. Волошин боролся против зверств делом. Находясь все время братоубийственной войны в переходившем из рук в руки Крыму, он последовательно спасал от расправы то белых офицеров, то красных комиссаров, укрывая их в собственном доме.

В дни разгрома врангелевцев Волошину в 1920 году удалось совершить почти немыслимое. Он добился у уполномоченных

Троцкого – Бела Куна и Землячки – доступа к спискам приговоренных к смерти с правом вычеркнуть каждую десятую фамилию. Благодаря его смелости несколько тысяч человеческих жизней – по крайней мере временно – были спасены от уничтожения. Насколько известно, никто из испанцев не совершил в дни крушения Республики ничего подобного.

В стихах этого периода Волошин осуждал зверства обеих сторон и выражал надежду, что противников в конце концов примирит новая, «праведная Русь», которой суждено возникнуть из хаоса войны.

К объединению полустихийно-полусознательно стремились некоторые формирования белых и красных в Поморье. Здесь в последние дни военных действий в 1920 году местами отмечалось братание противников – факт, не имевший места на других фронтах нашей гражданской войны, но знакомый Испании в дни падения Мадрида.

Нужно сказать, что победоносные красные, во всяком случае некоторые из них, сначала тоже не отвергали идеи примирения. Их толкала к этому первоначальная неустойчивость их власти, отсутствие уверенности в конечной победе (чем, заметим, не страдали испанские националисты).

В порядке частичных первомайских амнистий 1918 и 1920 годов красные выпустили из тюрем монархистов Маркова, Пуриш-кевича и Трубецкого, эсера Мельгунова, меньшевика Мартова. Некоторых своих идейных противников – меньшевиков Вышинского и Майского – красные тогда же взяли на работу в госаппарат. А.Я. Вышинский со временем стал генеральным прокурором СССР, И.И. Майский – советским послом. Бывший меньшевик (по другим данным – бундовец) Л.З. Мехлис позже занимал крупные посты в советском государстве.

М.В. Фрунзе перед штурмом Крыма предлагал белым капитуляцию при условии их прощения. И П.Н. Врангель не отклонил предложения – в дни отступления белых войск от Перекопа к морю он дал всем подчиненным свободу действий.

Высший орган государственной власти красных – ВЦИК официально предложил в 1921 году амнистию белым эмигрантам, которые вернутся на родину и примут участие в ее восстановлении. В 1922 году аналогичный акт издал ЦИК Украины. (В украинской амнистии были изъятия – прощению не подлежали Деникин, Врангель, Махно, Петлюра, Савинков.)

Амнистиями воспользовалось около 10% эмигрантов. Среди них было несколько молодых белых генералов во главе с Я.А. Сла-щовым, некоторые атаманы украинских зеленых (Тютюнник), отдельные литераторы (А.Н. Толстой, И.Н. Соколов-Микитов) и многие кубанские казаки.

Тенденции к примирению можно найти и в таких актах красных, как официальная отмена Советской Россией смертной казни и существенное ограничение полномочий ненавистной белым ВЧК с его переименованием в ГПУ (1922).

Казалось, красные вовремя повернули на путь примирения с побежденными.

Однако накопившийся за годы братоубийственной войны груз подозрительности и ненависти уже успел стать материальной силой. Огромное большинство красных было решительно против любого снисхождения к побежденным белым. И это все отчетливее выявлялось по мере укрепления коммунистической власти.

Великодушие дальновидного Фрунзе не было поддержано Троцким и Лениным. Рискнувшие остаться в Крыму некоторые врангелевцы вскоре подверглись репрессиям.

Сфера действия двух указанных советских амнистий была тщательно сужена – победители ничего не гарантировали тем белым, которые не покидали родины.

В прямом противоречии с духом двух амнистий находилась осуществленная красными в 1922 году знаменитая бессудная высылка за рубеж почти 200 видных интеллектуалов, критиковавших большевизм, но не предпринимавших действий против большевистской власти.

С середины 1920-х годов красные в вопросе о примирении стали в отличие от последовательного Франко совершать попятное движение. Разрушив общественные институты дореволюционной России, вытеснив все прочие партии, они овладели всей полнотой власти. Находясь вдали от стран Запада, большевики в меньшей мере, чем Франко, испытывали воздействие европейской демократии. Поэтому СССР в довольно короткое время вернулся к «политике отмщения».

Многие бывшие участники Белого движения вскоре были арестованы и умерли в заключении или были казнены безо всякой огласки. Вернувшийся в Россию и приговоренный к тюремному заключению бывший эсер, «спортсмен революции» Б.В. Савинков через год – в 1925 году – уже был мертв (по официальным данным – покончил с собой). Слащов, преподававший тактику красным командирам, был застрелен на пороге собственной квартиры в 1929 году – участь, которой избежали в националистической Испании полковник Касадо и генерал Рохо.

С конца 1920-х годов все советские граждане обязаны были письменно (в анкетах) и устно разъяснять, не служили ли они в белых армиях и нет ли у них родственников за границей (читай – эмигрантов). Положительный ответ мог быть основанием к отказу в трудоустройстве, в принятии на учебу, в социальном пособии, поводом к служебному понижению, увольнению.

Неудивительно, что, например, ставший позже советским маршалом Л.А. Говоров десятки лет скрывал факт своей службы рядовым солдатом в войсках Колчака.

Однако это было только началом.

Амнистии начала 1920-х годов были вскоре фактически аннулированы тремя шумными политическими процессами 1928- 1931 годов (Промпартии, Крестьянской партии и Союзного бюро меньшевиков), главными обвинениями на которых были контрреволюционные заговоры и связь с белой эмиграцией. Добавим, что в это же время ГПУпровело операцию «Гроза» (1930), во время которой арестовало почти всех служивших ранее офицерами в белых армиях – свыше 5000 человек. Лишь единицы были позже освобождены.

Откат к «политике отмщения» естественно и закономерно совпал с «великим переломом», индустриализацией и коллективизацией СССР, т.е. с новым сильнейшим натиском государства на наше гражданское общество.

Открытые и тайные политические репрессии, особенно заметные в 1929-1933 и 1936-1938 годах, очень напоминали новые выбросы гражданской войны, ее рецидивы. Однако они были только видимой частью айсберга.

Правящие круги шаг за шагом ужесточали цензуру. После 1931 года из советских открытых публикаций исчезают любые упоминания о каких-либо политических амнистиях, тем более – о прощении белых. В библиотеках расширяются закрытые «спецхраны».

Власти прекращают издание белых мемуаров, а все ранее выпущенные изымают из продажи и из всех общедоступных библиотек. В частности на полвека с лишним стал секретным ценнейший первоисточник – пятитомный сборник воспоминаний «Гражданская война в воспоминаниях и описаниях белогвардейцев» (1927). Прекращается информация о белой эмиграции за рубежом. О русских общинах, русских школах, газетах, клубах и русских кладбищах в Париже, Ницце, Белграде, Харбине, Бизер-те советской публике знать не полагалось.

Быстро был воссоздан смонтированный во время гражданской войны образ озверелого врага – деятеля Белого движения. Разветвленная советская пропаганда внушала ненависть к белым со школьной скамьи. Только что родившееся советское искусство специализировалось на плакатно поляризованном разоблачении коварных белогвардейцев и безудержном восхвалении бескорыстных и бесхитростных красных. Образцами надолго стали «Железный поток» Серафимовича, «Неделя» Либединского, «Ви-ринея» Сейфуллиной, «Трагедийная ночь» Безыменского и «Оптимистическая трагедия» Вишневского. (Характерно, что почти все указанные книги были срочно включены в школьные программы, в которых тогда не было места Достоевскому, Толстому и уж тем более – Булгакову.)

Такое же сочетание клеветы на побежденных и преклонения перед победителями содержали и классические большевистские кинофильмы «Октябрь» (1927), «Чапаев» (1934) и «Мы из Кронштадта» (1936), многочисленные пьесы вроде «Пути к победе» (1938).

Предлагавшие более уравновешенный и глубокий взгляд на катастрофу гражданской войны произведения – «Тихий Дон» и «Хождение по мукам» – печатались, но гораздо меньшими тиражами, мало освещались критикой и не изучались в школах. А их экранизация последовала только в конце 1950-х годов.

Ныне широко известна драматическая судьба посвященных Белому движению глубоко психологических пьес «Дни Турбиных» и «Бег», в которых органы власти и театральная критика усмотрели «антисоветчину». Первую из них разрешили ставить только во МХАТе и затем неоднократно исключали из репертуара, а вторая была запрещена. В печати раздавались призывы репрессировать их автора как белогвардейца.

Не могло вести к общенациональному примирению похищение и физическое уничтожение советской разведкой руководителей эмигрантских военно-офицерских союзов генералов Кутепо-ва (1930) и Миллера (1937). Такого рода деяниями, крайне возмущавшими многих русских эмигрантов, не занимался даже Франко.

Советская «политика отмщения» стала главной причиной отказа большей части белой эмиграции от попыток возвращения на родину. Умственный и физический потенциал эмигрантов и их потомков был со временем востребован не нашей страной, а ее соперниками – зарубежными государствами. Миллионы наших изгнанников оплодотворили хозяйственное и культурное развитие ряда стран.

Вкратце напомним в этой связи имена предпринимателей – Захарова (инвестиционный бизнес), Макарова (судостроение) и Смирнова (пищевая промышленность); инженеров-изобретателей – Зворыкина (телевидение), Северского и Сикорского (авиация); ученых Бердяева, Вернадского, Ильина, Карсавина, Леонтьева, Пригожина и Сорокина; композиторов – Гречанинова, Рахманинова и Стравинского; писателей – Аверченко, Бунина, Дрю-она, Зайцева, Замятина, Мережковского, Набокова, Сименона (Семенова), Труайя (Тарасова), Тэффи и Шмелева; публицистов Мельгунова, Милюкова и Солоневича; деятелей театра и кино – Вадима (Племянникова), Вуд (Захаренко), Мозжухина, Оссеина, Устинова, М. Чехова, О. Чехову и Шаляпина; плеяду артистов балета и хореографов – Дягилева, Нижинского, Павлову, Фокина; политика, ставшего премьер-министром Франции – Пьера Бере-говуа (Берегового).

Отдельного упоминания заслуживает военная часть нашей эмиграции. Бывшее белое офицерство составило значительную часть французского Иностранного легиона и персидской армии. В Болгарии оно помогло предотвратить коммунистический переворот 1920-х годов. В Латинской Америке группа белоэмигрантов помогла Парагваю выиграть войну с Боливией и заняла высокое положение в парагвайской элите.

То, что наши изгнанники оказались востребованными зарубежьем и стали служить другим государствам, никак не укрепляло позиций нашей страны.

Возвращение советской власти к «политике отмщения» со временем обернулось одним из фундаментальных просчетов большевистской верхушки. Оно усилило непримиримость той части белой эмиграции, которая мечтала о реванше и полном восстановлении старой России. В итоге часть военных кадров Белого движения и литераторов эмиграции закрепилась не только на антибольшевистских, но и на антинациональных позициях. Генералы-эмигранты Бискупский, Лампе, Шкуро, атаманы Краснов и Семенов стали поклонниками Третьего рейха и Гитлера, а Семенов кроме того сотрудничал с Японией.

Поэтесса З. Гиппиус в эмиграции воспевала будущую расправу с красными – их казни через повешение. Престарелый литератор Д.С. Мережковский даже будучи тяжело больным выступал по германскому радио с предсказаниями военного разгрома СССР. А поэт Г. Иванов планировал возвращение на родину в обозе германских войск.

Испанская гражданская война, в которой советские граждане (до 5000 чел.) и белоэмигранты (менее 100 чел.) сражались во враждебных лагерях, позволила советским правящим кругам дополнительно нагнетать неприязнь к бывшим белым. Советская публика информировалась о службе некоторых офицеров-эмигрантов у Франко (пьеса и кинофильм «Парень из нашего города», 1939-1940). Их литературной основой послужили работы К.М. Симонова, делавшего карьеру в комсомольской и армейской печати.

Зато об участии других бывших белых в боях на стороне Республики (порядка 50 чел.) советские средства информации хранили молчание. Ведь белые давно были объявлены противниками прогресса и народных масс. Следовательно, никому из них «не полагалось» быть на стороне демократической Республики.

(Заметим, что именно в Испанской Республике красные – офицеры РККА и НКВД и отдельные белоэмигранты – впервые оказались в непривычной роли собратьев по оружию в борьбе против общего врага – испанских националистов.)

Путь к элементарному пониманию между бывшими красными и бывшими белыми открыла полная драматических парадоксов Вторая мировая война.

Если в Испании основы такого понимания были созданы уклонением Франко от вступления в войну, то в России и в русском зарубежье оно сложилось в ходе борьбы СССР против нацистской агрессии. Огромное большинство рассеянных по разным континентам русских эмигрантов отказалось после 22 июня 1941 года от сотрудничества с Германией и Японией и выразило в той или другой форме симпатию к Отечеству.

В Европе борцы Сопротивления русского происхождения погибали с именем родины на устах. Проклинавший ранее красных композитор Рахманинов теперь жертвовал гонорары за концерты в фонд помощи СССР. Престарелый генерал-эмигрант Деникин радовался победам Красной армии и публично изъявил готовность забыть распри с большевиками и даже вступить в советские войска рядовым. Бывший деятель Временного правительства адмирал Д.Н. Вердеревский бросил клич «Все на защиту СССР!»

Советская пропаганда в свою очередь основательно смягчила отношение к белым и к эмиграции. Опубликованная в годы войны коллективная «История дипломатии» (тт. 2-3, 1945) освещала Белое движение очень скупо, но без всякой ненависти. Подготовленный тогда же коллективный вузовский учебник «История государства и права СССР» (1947) содержал даже завуалированную критику карательной политики красных.

Симптоматично фактическое перекладывание этими изданиями виновности за Гражданскую войну с Белого движения на иностранцев – чехословаков, англичан, японцев, румын, поляков и др.

Вышедший на экраны в 1942 году кинофильм «Пархоменко» при стандартном восхищении перед красными показывал белых офицеров уже не палачами, а исправными службистами, уважающими законы войны.

Об угасании ненависти к бывшим врагам говорило и появление «Свадьбы в Малиновке» – единственной музыкальной комедии о гражданской войне, пьесы без убитых и раненых, без арестов и застенков. В комедии зеленые показаны не лишенными великодушия авантюристами, а имя белого вождя Врангеля впервые упомянуто в нейтральном контексте.

Не только о войне с Японией, но и о надклассовом патриотизме повествовал фильм «Крейсер «Варяг» (1946). Это – единственный за несколько десятилетий советский фильм, показавший во всю ширь экрана одну из главных эмблем былой России – Андреевский флаг, развевавшийся над кораблями царского и белого флота и потому ранее считавшийся «контрреволюционным» и «антинародным».

В годы крушения Третьего рейха и Японской империи СССР стал давать советское гражданство тысячам изгнанников в Европе и Азии (разумеется, после их просьб). Среди получивших его лиц фигурировали даже некоторые бывшие деятели Временного правительства, свергнутого красными.

Меньшая часть лиц, принявших советское гражданство – несколько десятков тысяч человек (в основном из Китая), добилась разрешения вернуться на родину. Их расселили в городах Сибири, Урала и Поволжья.

В ответ на патриотические действия Рахманинова в СССР было разрешено исполнение его произведений, ранее находившихся под запретом.

Унашей страны в 1945 году снова была благоприятная возможность для открытого общенационального примирения. Ведь юридически продолжала действовать никем не отмененная амнистия 1921 года – ее оставалось подтвердить, несколько расширив сферу ее действия.

Жизненная необходимость и оправданность подобного шага теперь кажется очевидной. За рубежом находились несколько миллионов наших изгнанников и их потомков. Заметная их часть стремилась вернуться на родину. Наша разоренная, измученная страна, вторично лишившаяся цвета мужского населения, крайне нуждалась в их рабочих руках и умственных ресурсах.

Только что закончившаяся тяжелейшая война против Германии отодвинула вызванные гражданской войной страдания и эмоции далеко в глубину массового сознания, погасив внутри СССР былую зоологическую неприязнь к белым. Борьба Ленина с Колчаком и Деникиным стала казаться делом далекого прошлого. Всплеск общенациональной гордости, вызванный майским триумфом 1945 года, сплачивал бывших победителей и бывших побежденных. Авторитет Сталина был громадным. Если бы он сразу после победы над Германией провозгласил прощение бывших белых и их потомков, это было бы понято и одобрено огромным большинством правящей партии и народа.

Отрадным фактом были и примирительные импульсы, исходившие из эмигрантского лагеря начиная с 1930-х годов. Позиции непримиримых антикоммунистов временами заметно слабели. Известно, что свергнутый большевиками и бежавший от них Керенский публично защищал сталинскую индустриализацию от нападок троцкистов и анархистов. Другой противник большевиков – Милюков с 1933 года призывал эмигрантов при нападении на СССР любой державы «быть на стороне родины». Ему было суждено дожить до 1943 года и приветствовать советские победы под Москвой и Сталинградом.

В лагере нашей эмиграции (как и испанской) медленно вызревал компромиссный подход к будущему родины и к тем, под чьей властью она оказалась.

«Нельзя оперировать раскрашенными картинками: красные – грабители и убийцы, белые – аскеты в белоснежных одеждах, – обращался к собратьям на склоне лет видный эмигрант-монархист И. Солоневич (отсидевший в советском концлагере и в 1935 году бежавший оттуда). – У большевиков аскетизма было безмерно больше, как и изуверства».

Отвергая коммунизм и республику, Солоневич тем не менее подобно Милюкову делал вывод о неизбежности примирения. Он в полемике с непримиримыми эмигрантами (Бискупским, Гиппиус, Лампе, Мережковским, Шкуро) подчеркивал, подобно Волошину и Булгакову, что возврат к прежней России уже невозможен. «В страшном горниле выковывается новая Россия».

Оставшийся убежденным оппонентом социализма, Солоневич тем не менее указывал на отдельные достижения красных. Если

Керенский считал таковым индустриализацию России, то Соло-невич – тягу советской городской молодежи к знаниям и к семейной жизни и уменьшение проституции.

И все же набиравшие с обеих сторон силу тенденции к примирению были еще раз остановлены и разбиты.

Полное прощение белоэмигрантов и их потомков, вероятно, поставило бы СССР перед перспективой возвращения в его пределы большой человеческой массы порядка одного миллиона человек. (Еще несколько миллионов не стало бы возвращаться.) Страна с ее жилищной проблемой (не урегулированной до сих пор) физически не могла их принять. Это сильно отличало СССР от франкистской Испании.

Еще опаснее казалось другое обстоятельство. Прибытие сотен тысяч лиц из Западной Европы и Северной Америки с их многопартийностью и высоким уровнем жизни сулило некоторое повышение напряженности внутри СССР – подрыв авторитета государства и единственной партии, проникновение «чуждого образа жизни» и т.д.

События 1945-1946 годов показали, насколько тесно всевластие может соседствовать с параличом власти. Творилось нечто парадоксальное. Советское государство только что разгромило внешнего врага. Оно держало в руках всю экономику и духовную жизнь страны, слилось с единственной легальной партией, опиралось на разветвленные карательные органы, обладало внутри страны полной свободой действий. И это государство не пошло на примирение с когда-то побежденными политическими противниками из-за страха перед… трудностями, которые могло принести с собой примирение. Столь часто применявшийся большевиками лозунг «Мы не отступаем перед препятствиями, а преодолеваем их» в данной ситуации не имел действия.

В нашей стране, как и в Испании, примирение оказалось невозможным без основательных внутренних преобразований. Франко, официально не участвовавший в войне и боявшийся западных держав, как раз в 1944-1945 годах перешел к дозированным уступкам гражданскому обществу. Между тем наша победа над могучим внешним врагом – Германией породила у советского руководства сильнейшую политическую и психологическую самонадеянность, заблокировавшую либеральные реформы.

К этому добавилось действие другого фактора – холодной войны. Сотрудничество Сталина с Рузвельтом и Черчиллем сменилось к 1950-м годам новым противоборством СССР и Запада. Прощение связанных главным образом с Западом эмигрантов снова стало казаться правящим кругам СССР неуместным и политически вредным.

У этих факторов не оказалось противовесов, имевшихся в Испании. Гражданское общество даже в 1940-х годах не полностью оправилось от нанесенных ему ранее глубочайших политических и психологических травм. В Советском Союзе не было христианской доктрины и независимо мыслившего духовенства. И почти не осталось смелых и самостоятельных военных вроде Кейпо де Льяно и Ягуэ. Государственная политика оставалась слишком послушной каждому мановению руки очень узкой группы лиц, монополизировавших высшую власть.

К 50-м годам XX века СССР во многом вернулся к «политике отмщения», от которой тогда уже готовился отказаться Франко.

Немалая часть находившихся в Центральной Европе белоэмигрантов была арестована и репрессирована. Смертные приговоры получили в том числе сотрудничавшие с Германией и Японией бывшие военные деятели белых – Краснов, Семенов и Шкуро. Их подчеркнуто приговорили к повешению, что противоречило старинному праву офицера быть расстрелянным. Узаконенная в 1943 году в СССР смертная казнь через повешение была несомненным рецидивом гражданской войны.

Не было снисхождения и к штатским лицам, занимавшим в 1941-1945 годах патриотические позиции. Часть из них (философы-евразийцы во главе с С.В. Трубецким и Б.В. Энгельгард-том) погибла в концлагерях. Монархист В.В. Шульгин, давно отошедший от активной антибольшевистской борьбы, стремившийся на родину и добровольно явившийся в советскую комендатуру, испытал судьбу испанского интеллектуала Бестейро – он был в 1946 году приговорен советским судом к 25 годам заключения.

О добровольном возвращении десятков тысяч эмигрантов из Китая, о получении частью бывших врагов большевизма советского гражданства населению СССР официально не сообщалось. Концерты вернувшегося в Советский Союз в 1943 году А.Н. Вертинского допускались только в отдаленных северных и восточных районах страны и никогда не комментировались печатью.

Строго засекречены (от собственного народа) были попытки советских писателей и дипломатов склонить к возвращению на родину получившего международное признание писателя, Нобелевского лауреата – эмигранта И.А. Бунина.

«Политика отмщения» обрела опасную инерцию. Поэтому последующее отступление советских властей от нее было тщательно дозированным и отличалось еще более низкими темпами, нежели в Испании.

В 1956 году советские правящие круги официально отказались от определения СССР как «диктатуры». Годом позже из 58-й статьи советского Уголовного кодекса был удален пункт о наказании за контрреволюционную деятельность. Пункт об участии в белых армиях был в 1960-х годах исключен из анкет.

День большевистской революции 7 ноября постепенно стал утрачивать функции главного государственного праздника. Примерно с 1975 года его роль перешла к общепатриотическому, лишенному классового содержания празднику – Дню Победы над Германией.

Некоторые уцелевшие в местах заключения белоэмигранты, начиная с Шульгина, были освобождены. Поселенный во Владимире Шульгин получил довольно высокий статус – ему разрешили давать интервью (изредка, строго отобранным лицам) и публиковать воспоминания, он стал персонажем публицистического фильма «Перед судом истории». Его даже снабдили гостевым билетом на XXII съезд КПСС.

Ненавистная эмигрантам большевистская революция юридически закончилась. Но былое участие в Белом движении осталось наказуемым по другому пункту той же статьи – об измене родине. Черта под гражданской войной по-прежнему не была подведена. «Революция продолжается» – таков был рефрен песни, часто гремевшей в 60-70-х годах по разным каналам радио и телевидения.

Изложение истории гражданской войны в школах и вузах СССР осталось политически пристрастным и потому крайне обедненным. Войну и ее последствия разрешали изучать только с позиций победителей. Ее никогда не именовали катастрофой. Она преподносилась как время духовного подъема и даже роста народного благосостояния. Физические и нравственные страдания народа по обе стороны фронта, разрушение правопорядка и государственности, трагедии разделенных фронтами или границами семей, судьбы эмиграции и т.д. тщательно замалчивались.

Исследование Белого движения и жизни русского зарубежья даже в высокопоставленных исследовательских центрах – институтах Академии наук, Высшей партийной школе было вплоть до середины 1970-х годов невозможно. О написании фундаментальной истории белых армий нашим военным и гражданским аналитикам, в отличие от испанских, оставалось только мечтать.

Публицистический фильм «Перед судом истории» (1963), построенный в виде честной дискуссии между безымянным советским ученым и монархистом Шульгиным, мог стать заметной вехой в процессах общенационального примирения. Собственно, ради этого он и был снят. Но фильм демонстрировали только в одном столичном кинотеатре, а через несколько недель и вовсе изъяли из проката. Советский историк заметно проигрывал в полемике престарелому монархисту. К тому же с экрана впервые в СССР прозвучали непривычные слова о равной причастности красных и белых к казням и расправам. Лента пролежала в запасниках свыше трех десятилетий.

Начавшие выходить в свет с конца 1970-х годов крайне малочисленные работы о жизни наших изгнанников за рубежом («Полынь в чужих полях» А. Афанасьева, «Агония белой эмиграции» Л. Шкаренкова) по-прежнему в одностороннем порядке возлагали вину за гражданскую войну на Белое движение.

Популярная тогда иллюстрированная «Неделя», давая понять, что участь изгнанников была горькой, тем не менее даже в 1978 году устами обозревателей В. Кассиса и Л. Колосова иезуитски спрашивала читателей о белоэмигрантах: «А кто им велел уезжать?» Обозреватели издевались над надгробной надписью ветеранов Дроздовской дивизии в Сен-Женевьев-де-Буа, мстительно напоминая читателям через полвека после событий, что белогвардейцы «жгли, угоняли скот, бесчинствовали».

Исследовать процессы общенационального примирения было разрешено только крайне малочисленным ученым-испанистам. Написанные ими тогда коллективные монографии «Испания XX века» (1967) и «Испания 1918-1972» (1975) исследовали эволюцию франкистской диктатуры и освещали переход страны от гражданской войны к примирению.

Характерно, что заниматься подобным анализом не разрешали гораздо более многочисленным советским американистам. В их работах примирение северян и южан в США, последовавшее за гражданской войной, всецело игнорировалось или же именовалось «предательством».

О сооружении памятников белым деятелям России не могло быть и речи. Их портреты отсутствовали в учебниках, монографиях, энциклопедиях. Их умерщвляли молчанием. (Автор этих строк впервые обнаружил фотографии Колчака и Деникина в 1970 году в венгерском иллюстрированном издании.) Не печатался замечательный примиритель Максимилиан Волошин. Под запретом оставались письма Короленко и «белый цикл» Цветаевой.

Марину Цветаеву, когда-то легально выехавшую из Советской России, от игнорирования при жизни и от длительного посмертного замалчивания не спасло даже ее добровольное легальное возвращение на родину. Не были востребованы в 1941 году и ее антигерманские настроения.

Массовые советские библиотеки, киноэкран и эфирное время заполнялись восторженными жизнеописаниями Блюхера, Тухачевского, Чапаева, Щорса, Ларисы Рейснер, «красных дьяволят», «великих голодранцев», «героев Первой Конной», «орлят Чапая», «неуловимых мстителей» и др.

И без того очерненные в печати образы белых еще более обеднялись и окарикатуривались при экранизации литературных произведений («Сердце Бонивура», «Тени исчезают в полдень», «Пароль не нужен»).

Даже в книгах, в сущности посвященных примирению («Два капитана», где герой – из стана победителей, а героиня – из лагеря побежденных), образы белых сугубо отрицательны.

Разрешенные к печати книги вернувшихся в СССР Александровского, Любимова не только тщательно цензурировались, но и выходили ничтожно малыми – сравнительно со спросом на них – тиражами. Вполне верноподданнические воспоминания Вертинского вышли только посмертно, причем лишь в малодоступном широкому читателю журнальном варианте. Из более чем сотни песен Вертинского (сплошь лишенных политического содержания) разрешено было к исполнению всего 30.

Вопрос о цене победы красных в гражданской войне даже не ставился. Отваживавшиеся поднимать данный вопрос исследователи быстро лишались работы. В этом отношениии СССР неумолимо отставал от Испании.

С 40-х до 80-х годов ХХ века советские СМИ никак не комментировали фактов возвращения на родину отдельных деятелей послереволюционной эмиграции – Вертинского, Коненкова, Цветаевой, Прокофьева и др. Скупые упоминания об этом были рассеяны по малотиражным или спецхрановским изданиям. Последним «возвращением», о приезде которого на родину сообщили газеты и кинохроника, был А.И. Куприн (1937).

О фактах героической гибели русских эмигрантов от рук нацистов в оккупированной Франции советские граждане стали узнавать с 20-летним опозданием – с 1965 года, когда некоторые борцы Сопротивления русского происхождения были посмертно награждены советскими орденами.

В отличие от Испании, в Советском Союзе такие институты, как церковь и армия, даже во второй половине XX века не могли дать импульсов к общенациональному примирению. Со всей силой сказывались полное подавление свободы мнений в армии, политическое бессилие духовенства всех конфессий, придирчивая цензура на всех уровнях. Тем более не могли произвести подобных импульсов казенные профессиональные объединения, пронизанные подкупом, слежкой и доносительством – союзы писателей, художников, композиторов, архитекторов и др.

Во всем этом наглядно проявлялось роковое явление нашей истории XX века – сильнейшее разрушение ткани гражданского общества, которым сопровождалась наша революция и гражданская война.

Новая, третья по счету волна примирения стала поэтому плодом не государственной политики, а сугубо стихийных импульсов, исходивших непосредственно из гражданского общества. Постепенно восстанавливавшее свои силы гражданское общество устало от постоянной борьбы с врагами, от «продолжения революции» и «повышения бдительности» (становившихся к тому же все более показушными). Оно стихийно и откровенно стремилось к гражданскому миру.

Третья волна примирения шла снизу. Она проистекала из менталитета городской интеллигенции – умственного авангарда общества, более всего пострадавшего от гражданской войны и ее последствий и более всего осмысливавшего ее.

Интеллигенция не в силу врожденных добродетелей, а в силу социально-профессионального положения имела наибольшие возможности освоения творчества литераторов, живших в белой России и послуживших соединительными звеньями между побежденными и победителями – Булгакова, Вертинского, Грина, Куприна, Паустовского, Толстого («красного графа»), Цветаевой, Шульгина.

Третья волна примирения стала заметной с конца 1950-х годов. Среди ее деятелей были отдельные литераторы, драматурги, кинорежиссеры. В отличие от двух первых волн, она не знала попятного движения.

Необходимо отметить в этой связи повести «Жестокость» (1954) и «Пароль не нужен» (1965), пьесу «Однажды в двадцатом» (1967), кинофильмы «Служили два товарища» (1968) и «Бег» (1970), телесериалы «Адъютант его превосходительства» (1970) и «Дни Турбиных» (1976). Каждое из данных произведений становилось событием.

Ранней ласточкой третьей волны стала повесть П. Нилина «Жестокость» (вскоре экранизированная). Она довольно откровенно обвиняла в жестокости и вероломстве не белых и не зеленых, а красных.

Повесть Ю. Семенова «Пароль не нужен» подробно рассказывала о развитой политической демократии в занятом белыми Приморье и о сильных разногласиях в лагере белых, умело разжигавшихся красной агентурой. (В киноверсии повести эти мысли искусственно сглажены, а многозначительные слова одного из персонажей о мертвых белых и красных: «Все они – русские» изъяты.) Знамением времени стала публикация повести в органе ЦК комсомола – журнале «Молодая гвардия».

Пьеса «Однажды в двадцатом» фактически ставит на одну доску красного политработника и белого офицера, высвечивая их общую принадлежность к неспособной на изуверство интеллигенции, и сосредотачивает критику на зеленых. Выведенная под псевдонимом Казачки Землячка и красный командир «чапаевского» типа не вызывают у автора симпатии. Написанная Н. Коржа-виным пьеса имела успех, но немедленно вызвала протесты ветеранов гражданской войны и была снята после двадцатого спектакля.

Сценарий «Двух товарищей» Ю. Дунского и В. Фрида подвергся сильной цензурной переработке – художественный совет киностудии был против подробного показа жизненного пути одного из главных персонажей лишь потому, что он был белогвардейцем. Сценаристов заставили сделать главным героем картины благородного красного бойца. Но и в изуродованном виде фильм прозвучал протестом против близорукости и непримиримости обеих сторон.

В «Адъютанте его превосходительства» (сценаристы – И. Бол -гарин и Р. Северский) главное – уже не военные действия. Первенствующей темой стало единение красных и белых против откровенных бандитов – зеленых. В критическом свете показаны карательные органы обеих сторон – ВЧК красных и контрразведка белых.

В кинофильме «Достояние республики» (1970) в центре внимания – уже не красные, а колеблющийся благородный персонаж Маркиз и не запачканный ничьей кровью беспризорник Кешка. Главный удар направлен снова против зеленых, а не Белого движения.

Роман В. Пикуля «Моонзунд» (1973) с симпатией показал советскому читателю внутренний мир офицера-патриота – непримиримого противника большевиков. В книге впервые в СССР без всякой враждебности было рассказано об адмирале Колчаке. Такой подход казался тем более неожиданным, что Пикуль происходил из политически сверхблагонадежной семьи советского комиссара.

Парадоксом было то, что подобные книги, пьесы и сценарии писали (а фильмы ставили) члены огосударствленных творческих союзов, уставы которых требовали «показывать жизнь в ее революционном развитии», т.е. восхвалять власть победителей или по крайней мере оправдывать ее. Нилина, Пикуля, Коржави-на и других подвергали въедливым идеологическим проработкам, их часто вычеркивали из издательских планов, не допускали к некоторым бытовым привилегиям, не выпускали за границу и др., но не исключали из союзов и не предавали суду. С другой стороны, никто из названных личностей, кроме Ю. Семенова, не вошел в круг любимцев власти и не получил постов в руководстве союзов.

Руководство творческих союзов по-прежнему оставалось всецело преданным коммунистической власти. Но часть рядовых членов союзов уже мыслила самостоятельно и имела возможности влиять на читателей и зрителей в духе, мало желательном правящим кругам СССР.

Огромным успехом у советской публики пользовался «Бег», проницательно названный большевиком Керженцевым в 1930 году апологией белогвардейщины и потому пробывший под запретом до 1958 года. (Фильм же появился еще 13 годами позже – режиссеры В. Алов и В. Наумов не сразу получили разрешение на постановку.) Жгучий интерес и сострадание публики вызвали сразу два белых военачальника – великодушный порывистый фронтовик Чарнота (генерал Барбович) и расчетливый безжалостный командующий Хлудов (генерал Слащов).

Запечатленное Булгаковым и постановщиками фильма отвращение белого офицерства к предпринимателям тоже нашло у советских зрителей полное понимание. Впервые в советском искусстве Белое движение было показано независимым от бизнеса.

Шаг за шагом происходило то, чему противились бывшие красные на разных уровнях власти. Гражданское общество (особенно городское) все более интересовалось не победителями, а побежденными и мало-помалу стало симпатизировать им. На советской сцене, в беллетристике и на экране красные становились все более однотонными, скучными, резонерскими фигурами, в то время как образы белых обретали живые и привлекательные черты.

Органы власти однопартийной диктатуры уже не могли изменить общего хода событий. Носителям власти в 70-80-х годах XX века не хватало неумолимой решительности и бесчеловечности, принесших ранее победу их предшественникам. Но их пассивное сопротивление, разумеется, сильно затянуло весь процесс.

Общенациональное примирение могло в таких условиях происходить только подспудно, окольными путями, благодаря инициативам отдельных личностей, не обладавших административной властью. Встречая множество препон, гражданское общество выполняло работу, которую гораздо быстрее могло выполнить государство. Значительный пласт времени был нашей страной безвозвратно утрачен.

Но ход событий уже стал необратимым.

В 70-х – начале 80-х годов знамением времени стало увлечение советской городской молодежи анонимными тогда песнями и романсами, славившими неравную борьбу Белого движения и его страдания за рубежом. Исполнявшийся в неформальной обстановке в нескольких вариантах «Поручик Голицын» был обречен на успех.

Восхищение же красными вышло из моды и к 80-м годам окончательно стало признаком дурного вкуса. Восхвалявшие победителей книги Безыменского, Жарова, Сейфуллиной, Фадеева, Фурманова и сделанные по их мотивам спектакли и фильмы перестали находить спрос. Произведения большей части названных авторов были постепенно изъяты из школьных программ.

Любопытным феноменом стало отмежевание от красных преуспевавшего литератора-коммуниста В. Солоухина, получившего возможности общения с потомками белоэмигрантов. В прошлом комсомолец и кремлевский курсант, уверенно делавший карьеру в Союзе советских писателей, Солоухин в 1960-х годах вдруг стал монархистом, демонстративно носил перстень с изображением Николая II и опубликовал за рубежом брошюру, откровенно направленную против красных и их руководителей («Читая Ленина»). С 1976 года он тайно распространял среди знакомых антикоммунистическую публицистику, в которой защищал доброе имя Белого движения. Солоухина постигла судьба испанского примирителя Дионисио Ридруэхо – он не был ни арестован, ни исключен из партии и даже продолжал печататься.

Показательно, что в поисках выхода из положения Солоухин обратился к… действиям Франко. Мечтая с единомышленником об антибольшевистском перевороте, Солоухин назвал его датой 18 июля – день восстания испанских националистов.

К середине 80-х годов XX века плоды стихийного общенационального примирения снизу стали ощутимыми. Большинство советской молодежи отвернулось от ортодоксальных советских версий гражданской войны. Все более равнодушным или враждебным становилось отношение молодого поколения к неотъемлемым составным частям наследия большевиков – однопартийно-сти, марксизму-ленинизму, монопольной государственной собственности и т.д.

Красные (как и испанские националисты) выиграли гражданскую войну, но проиграли борьбу за собственных внуков. Это образовало внешне малозаметный, но серьезный фактор распада и крушения однопартийной советской власти в 1985-1991 годах.

Как и в Испании, одержанная некогда военная победа не спасла в дальнейшем победителей в гражданской войне от политического и нравственного поражения. Подтвердилась старинная истина: «С идеями не воюют пушками».

Мы видим, что две волны общенационального примирения в России сопровождались только частичными успехами и каждый раз заканчивались движением вспять с отказом от многого, казалось бы уже достигнутого. Лишь третья волна переросла в прорыв и крушение многих догм нашего «крестового похода».

На восстановление разрушенной в 1917-1922 годах ткани гражданского общества у нас ушло свыше полустолетия. В эти полстолетия государство победителей располагало почти полной свободой действий. (О такой свободе мог только мечтать кауди-льо Франко.) Потому-то наше государство смогло дважды погасить многие освободительные и примирительные импульсы, исходившие, несмотря ни на что, из обескровленного и деморализованного общества.

Стихийно и подспудно продуцировавшее третью волну примирения гражданское общество одержало в 80-90-х годах ХХ века победу над однопартийным государством. Это одна из немногих позитивных побед, когда-либо одержанных гражданским обществом нашей страны над собственным государством.

Столь трудной, мучительной и извилистой дорога к примирению не была ни в США, ни в Испании. Завершив нашу гражданскую войну заметно раньше испанцев, мы в темпах общенационального примирения и в его результатах уступили им (хотя испанцы, а не русские издавна считались свирепым и мстительным народом). Вышло так, что не мы испанцам, а испанцы нам указали пути к преодолению вражды.

Только после 1991 года наше общество и государство в условиях свободы мнений пришли к сбалансированным оценкам плодов гражданской войны и ее издержек. Оптимистические и романтические мифы о ней ушли в прошлое. Восторжествовал гуманизированный подход к войне как к катастрофе, включающий скорбь о человеческих потерях и о судьбе обеих сторон.

К концу XX века мы выяснили, что в гражданской войне не оказалось победителей. Белые лишились родины, социального статуса и собственности. Красные расплатились потерей накопленного страной умственного капитала и оказались надолго зараженными нетерпимостью, экономической бесхозяйственностью и расточительностью, от которых мы не можем избавиться до сих пор.

Из многочисленных персонажей нашей гражданской войны наибольший интерес и уважение публики в наше время вызывают личности, решительно пытавшиеся уменьшить количество расправ, рискуя собственной жизнью (Волошин, Короленко); раскаявшиеся в злодеяниях (Слащов); принявшие смерть с достоинством (Гумилев, Колчак); не запятнавшие себя истреблением безоружных и беспомощных (Котовский, Миронов, матросы Кронштадта).

К началу XXI века былой культ красных сменился, особенно у студенчества, некоторым предпочтением белых.

Положительную политическую и нравственную функцию выполняют публичные церемонии в русле общенационального примирения – реабилитация властями Петербурга кронштадтских повстанцев (1994); увековечивание памяти жертв и деятелей гражданской войны – императора Николая II в Екатеринбурге и в

Подмосковье, Колчака – в Омске и Иркутске; перезахоронение Николая II в Петропавловском соборе (1998).

Основной большевистский праздник – день Октябрьской революции переименован в День примирения и согласия.

К XXI веку мы достигли компромисса в государственных эмблемах современной России. Если гимн остается советским, то герб и флаг страны теперь отражают символику Российской империи.

Ушли в прошлое запреты на ношение белогвардейской военной формы и наград, на исполнение и публикацию песен Белого движения.

Политически и нравственно деление России на победителей и побежденных перестало существовать.

Но общенациональному примирению недостает законченной правовой основы. После 1991 года не последовало официальной амнистии белых и зеленых. Оставшиеся в живых престарелые белоэмигранты не имеют в России даже номинального права на пенсию.

Наша страна – крупнейшая на земном шаре, а нашу гражданскую войну зарубежные исследователи приравнивают к Хо-локосту. Однако в огромной стране не существует ни одного совместного захоронения бывших противников, подобного Арлингтонскому национальному кладбищу в США или Долине павших в Испании. Нет у нас и мемориальных развалин гражданской войны, подобных испанскому городу Бельчите.

В массовом сознании нашего общества сохраняются тесно связанные с тоталитарным прошлым пустоты, питающие открытый вандализм в массовом поведении (хотя вовсе не являющиеся его единственной предпосылкой). Из четырех памятников зверски убитому последнему российскому императору Николаю II два уже разрушены при помощи взрывчатки. Эти пустоты порождены долгой эпохой ненависти и обмана, воздействие которой мы продолжаем ощущать.