"Емельян Пугачев (Книга 2)" - читать интересную книгу автора (ШИШКОВ Вячеслав Яковлевич)

Глава 3. У П.И.Рычкова гости. Отчаянный купчик.

Знаменитый Рычков , давнишний житель Оренбурга и Оренбургского края, член-корреспондент Академии наук, член Вольного экономического общества, принадлежал к числу недюжинных русских людей елизаветинского и екатерининского времени. Хотя Рычков и не получил систематического образования, но, будучи одаренным от природы и благодаря своему необычному трудолюбию и великой склонности к наукам, он был широко известен образованным кругам не только Москвы и Петербурга, но и ученым Западной Европы.

Высокий, очень упитанный, с размашистыми жестами, но уже достаточно престарелый – ему шел шестьдесят второй год – Рычков имел крупное овальное лицо с выражением упрямства и надменности. Серые выпуклые, необычайно спокойные глаза, слегка приплюснутый нос, круглый подбородок, длинные седые, в буклях, волосы.

Он состоял в должности начальника соляного дела Оренбургской области и очень печалился, что знаменитые соляные промыслы в Илецком городке пограблены и наполовину порушены Пугачёвцами.

В воскресный день, сразу же после поздней обедни, к нему нежданно явились посетители.

– Ну, вот, Петр Иваныч, уж не обессудьте, гостей к вам привел, двух благочестивых коммерсантов, – сказал прокурор Ушаков, подслеповатый, низенький, с брюшком, в мундире и при шпаге.

Оба купца поклонились хозяину с приятными улыбками. Первейший оренбургский купец Кочнев, высокий и долгобородый, бывший от купечества депутатом Большой комиссии, застенчиво потеребливая бороду, сказал:

– Уж извини, брат Петр Иваныч. Не бывывал я еще в твоих новых хоромах-то. Вот, любопытства ради, и пришел, да и приятеля с собой привел, это купеческий сын из града Курска Авдей Иваныч Полуехтов, прошу любить да жаловать!

– Знакомы будем, знакомы будем! – тенористо выкрикнул молодой кудрявый купчик, закатился беспричинным смехом и столь крепко сжал мускулистой лапищей пухлую руку Рычкова, что тот болезненно сморщился и выдохнул:

– Ой, ну и сила же у вас!

– Х-ха!.. Силой господь батюшка не обидел, – снова закатился Полуехтов, закинул руки за спину и, бесцеремонно высвистывая какую-то бурлацкую, взад-вперед стал ходить по кабинету. Краснощекий, широкоплечий, в синей поддевке и алой шелковой рубахе, перехваченной персидским чеканным поясом, он, несмотря на ранний час, уже был навеселе: от него изрядно попахивало водочкой.

Рычков поглядывал на него с некоторым удивлением. Степенный Кочнев, осматриваясь, сказал:

– Добрые, добрые у тебя хоромы, Петр Иваныч!

– Оное обиталище выстроено на казенный кошт губернатором Рейнсдорпом и отведено мне, – ответил Рычков. – Дивлюсь на сего капризного барина: то он ко мне полный решпект имеет, то вдруг – вожжа под хвост, и я уже не хорош ему. Наш губернатор, ежели хотите знать, низкопоклонство да лесть любит, а у меня ни того ни сего и в природе нет.

Брюхатенький прокурор Ушаков ядовито улыбнулся, он прекрасно знал мнение Рейнсдорпа о Рычкове. «Помилуйте, это ж Тартюф, настоящий Тартюф! – не стесняясь, говорил про него губернатор. – В нем неограниченное самолюбие, глупое тщеславие и низкая зависть. Но иногда он прикидывается признательным. Впрочем, я отдаю всю справедливость его уму, хотя и не вполне возделанному».

Рычков был действительно умен и наблюдателен. Он тотчас разгадал смысл язвительной улыбки прокурора и, укорчиво взглянув на него, сказал:

– Ежели немец-губернатор, в силу своей душевной ограниченности, не умеет ценить таких, как я, то меня и фамилию мою ценит и чтит российское общество. И вот доказательство сему. Господа купцы, пожалуйте сюда! – Он взял их под руку и подвел к письменному столу, на котором лежали две большие медали. – Вот, извольте видёть, обе сии медали получены нами в награждение от Вольного экономического общества. Моя – серебряная – за сообщение туда разных моих сочинений и опытов. А эта вот – золотая – супруги моей, Алены Денисьевны Рычковой.

– О-о-о? За что же женскому полу этакая медалища? – удивился Полуехтов.

– А вот читайте, – и Рычков показал ему диплом: «За оказанное усердие нашему обществу присылкой как прежнего, так и нынешнего рукоделия».

– Ха! Стало, супружница-то перекрыла вас. Вам серебряную, а ей золотую!.. Ха! Ну, я бы не поддался, ей-богу, право! Я свою бабу во страхе завсегда держу, – с чувством собственного превосходства воскликнул курский купчик.

Рычков улыбнулся и, достав из ящика третью медаль, сказал:

– Позвольте, позвольте… Победителем-то все-таки остался я. Вот большая золотая медаль, полученная мною не столь давно от того же Вольного общества в награждение трудов моих.

– Ну, слава те Христу, что вы верх взяли, – проговорил простоватый Полуехтов, взвешивая на ладони ценность золотой медали. – Нет, ваше высокородие, супружниц завсегда нужно в страхе содержать, чтобы не в свое дело не лезли. Медаль для бабы – это баловство, ей-богу, баловство… Не женского ума сие дело. Да ежели б моя половина медаль получила, а я нет – ну, знаете… отойди-подвинься! Я бы после этакого позору бабу свою вовсе извел бы… Я человек карахтерный, ей-бо, право! – купчик говорил горячо и не стесняясь, даже с оттенком задорного бахвальства. Рычков с удивлением и любопытством выпучил на него большие серые глаза, а купчина Кочнев стал своему приятелю пенять:

– Полно болтать-то, Авдей Иваныч, постыдись! Ведь твой родитель в купеческую гильдию по Курску вписан, а ты…

– Да ведь обидно, Илья Лукьяныч, – и одернутый купчик конфузливо зачесал в своей кудреватой голове. – Вдруг моя баба медаль бы получила, а я нет. Да меня тогда весь город засмеял бы!.. А вы меня, ваше высокородие, разожгли медалями-то… Эх, зачем я не офицер, не генерал, не дворянин хотя бы.

– Друг мой! – и Рычков, широко улыбаясь, взял молодого Полуехтова за плечи. – Ежели вы, будучи купеческого сословия, окажете доблесть на поле брани, то неукоснительно и медаль получите, а нет – и крест.

– Скажи на милость! – протянул купчина. – Я ведь драться охоч, у нас, в Курске, я кажинный праздник на кулачный бой выхожу. Бью крепко! – Он плюнул в горсть и, размахнувшись, ударил кулаком по воздуху. – Рраз – и с каблуков долой! Вот ежели б случай вышел здесь со злодеями схватиться!.. А?

– Здесь похвально было бы тем более, – поощрительно сказал Рычков. – Наш несчастный Оренбург является наивящей ареной для отличения подвига ратного…

– Ваше высокородие, отец родной! – с необычной горячностью вдруг закричал купчик, наступая на Рычкова. – Не можно ли обо мне губернатору доложиться?.. Я бы, скуки ради…

– Брось, Авдей! Тут тебе не кулачный бой! – прикрикнул на него степенный Кочнев. – Это в тебе не отвага, а винцо говорит. И где ты, чадо лукавое, спозаранку клюнуть-то спроворил?

– За обедней, Илья Лукьяныч, видит бог – за обедней. Выскочил я из собора да в сторожку, а там у пономаря вино. Хлопнул на размер души да опять в собор… – купчик подбоченился и бесцеремонно сплюнул. – А я на Пугача, поистине скажу, сердит. Он, супостат, в великие убытки меня ввел, ей-бо, право. Ведь я, господа хорошие, товаров сюда понавез, с бухарцами да с ордой на Меновом дворе менка ладил устроить, баш на баш, как говорится. А глянь, что вышло?.. Тьфу! Сиденью здешнему конца краю не предвидится. Нет, я с ними, с разбойниками, сшибусь, видит бог, сшибусь!..

Я человек отчаянный. Эх, в казаки, что ли, записаться, к Мартемьяну Бородину…

– Ваше усердие, господин Полуехтов, вступить в бой с нашим общим врагом весьма похвально, – покашиваясь на Кочнева, наставительно сказал Рычков. – Я чаю, вы не токмо о своих делах печетесь, но такожде и о чести родины помышление имеете.

– Ну, где там о родине! Просто – кровь кипит, поозоровать охота, – бесхитростно ответил купчик и стал осматривать, пробовать на ощупь, колупать ногтем всевозможные предметы, в порядке развешанные по стенам и разложенные по полкам: образцы знаменитых оренбургских шалей и других изделий из козьего пуха, канаты из крапивного волокна, колпаки и холстинку из травы кипрейника, куски разноцветной юфти, ткани из верблюжьей шерсти, осколки всевозможных минералов, медной и железной руд, кубики каменной соли, пробы «горячей угольной земли», то есть каменного угля, – целый музей.

– Многое из того, что вы видите, – сказал Рычков, – я собрал лично и с точностью описал места сих богатств земных недр. Мною описаны также и многие местные промыслы – как вязанье шалей, выделка юфти, ткачество сукон из верблюжьей шерсти и прочее. Я приложил немало хлопот к тому, чтобы эти промыслы улучшить, расширить, и того достиг. Помимо сего, новым промыслам положил начало – например, выделка канатов из крапивного волокна, производство краски из травы кипрейника. Да всего и не перечислить. Все это описано мною и опубликовано в «Трудах Вольного экономического общества».

– Купцом бы вам быть, фабрику иметь! – польстил ему Кочнев.

– А что же? – сказал Рычков. – Родитель мой – именитый купец, жил он сначала в Вологде и через Архангельск имел с Голландией торг хлебом, да разорился и переехал в Москву, где и отдал меня, восьмилетнего мальца, в обучение европейским языкам, арифметике, бухгалтерии. Мой родитель ладил из меня просвещенного купца сделать…

– А вышли вы, Петр Иваныч, ученым мужем, – вставил все время молчавший прокурор Ушаков и закурил трубку.

– Вашими устами глаголет истина, – с легким поклоном ответил осанистый Рычков и, оправив рукой седые волосы, торжественно проговорил:

– В священном писании сказано: «Похвала детям – отцы их», а со мною вышло инако, и я не без гордости могу похвастывать: «Похвала отцам – дети их».

Гостям очень хотелось есть, они с нетерпением ожидали приглашения к хлебосольному столу, у них были унылые лица. А хозяин все говорил и говорил, он стал показывать прокурору и Кочневу свои многочисленные напечатанные статьи по многим хозяйственным, бытовым и экономическим вопросам края.

– Это все мелочь, – говорил он, – а главная моя работа – «Оренбургская топография» – была еще двадцать лет назад одобрена самим Ломоносовым, коему я был персонально известен.

Рычков пространно стал рассказывать о своем поместье в селе Спасском , о находящемся там опытном медном заводике, приносящем ему одни убытки, о том, как в Спасском, пять лет тому назад, его посетили и прожили по две недели знаменитые академики Лепехин и Паллас, в команде которого работал в чине прапорщика старший сын Рычкова.

Наконец, приметя, что гости утомлены, и желая привлечь внимание молодого купчика, Рычков приподнятым голосом и не без хвастливости стал говорить о том, как в 1767 году он преподносил императрице свои труды.

– И я, государи мои, удостоился слышать из уст её величества следующие слова: «Мне известно, что вы довольно трудитеся в пользу отечества, за что вам благодарна». И более часу изволила расспрашивать меня владычица в парадной своей опочивальне об Оренбурге, о ситуации места, о хлебопашестве и коммерции столь снисходительно и милостиво, что тот день наилучшим и счастливейшим в жизни почитать мне надлежит.

Предводителями к сему счастью были его сиятельство Григорий Григорьевич Орлов и приятель мой – историограф Миллер.

Прокурор снова язвительно заулыбался: его взор как раз наткнулся на лежавшийперед его глазамипакет, предназначавшийся профессору-историографу Федору Ивановичу Миллеру, с довольно странным адресом: «Дом его за Яузским мостом, идучи на гору, первый низменныя каменныя палаты на левой стороне, где прежде бывала аптека».

– И доходит? – поинтересовался Ушаков, указывая на пакет.

– Всенепременно, – ответил хозяин. – Мой милостивец и друг известен не только ведомству почтовому, но и всему миру.

– Верблюды! – взглянув в окно, вдруг вскрикнул купчик Полуехтов и стремительно выбежал на улицу.

Гости и хозяин прильнули к окну. По дороге неспешно шествовал большой караван верблюдов. Долговязые животные, слегка покачиваясь, гордо несли свои небольшие головы на мускулистых и длинных, слегка изогнутых шеях.

Они, видимо, прошли трудный путь, были тощи, на их ребристых облезлых боках висела грязной бахромою свалявшаяся бурая шерсть. Меж их горбами навьючены огромные тюки. Животные были связаны нос в хвост – гуськом, по шести верблюдов в связке. Рядом с ними шагали худые, со втянутыми щеками, чернобородые люди, одетые в цветные халаты и войлочные остроконечные шапки.

Шумно вбежавший с улицы купчик замахал руками и закричал, как в лесу:

– Хивинцы! Тридцать верблюдов! А шесть верблюдов Пугачёвским разбойникам достались. Напали, дьяволы, двух хивинцев саблями порубали, третьего в полон увели. Ах, сволочи! Ну, тепереча Пугачу на портки да на рубахи всяких шелков хватит! – Купчик засунул в рот купленный на улице бублик и стал с азартом чавкать, как умирающий от голода.

Хозяин покосился на него с брезгливостью и позвонил в серебряный колокольчик. Вошедшего слугу спросил:

– Завтрак готов?

– Пожалуйте-с… Пироги из печки вынимают.

– Господа, прошу!

Все сразу повеселели.

У стола уже распоряжалась краснощекая пожилая Алена Денисьевна.

Поздоровались, поздравили хозяйку с праздником, сели за стол.

– Ой, да какие уж нынче праздники. Каждый час смерти ждешь, – вздохнула хозяйка, раскладывая по тарелкам пирог с рыбой.

– Бог не без милости! – сказал Кочнев, перекрестился и принял от хозяйки две доли пирога.

Потянулись разговоры о тяжелом осадном времени и желчные упреки по адресу губернатора: он нераспорядителен, леностен, не смог обеспечить город ни продуктами, ни фуражом, крепость в самом плохом состоянии, а главное, а главное… губернатор Рейнсдорп проплясал со своими завсегдатаями-гостями самый горячий момент и дал злодею Пугачёву непомерно усилиться.

– Вот уже месяц, как длится осада, – с горечью в голосе начал Рычков.

– Надлежало бы в назидание потомкам летопись сему великому историческому событию писать. Но кто за сей почтенный труд возьмется?

– Вы, вы, Петр Иваныч. Вам и книги в руки! – раздалось со всех сторон.

– Истинно, мне надлежало бы, моему испытанному перу. Но, судари мои, десная рука моя скована: губернатор все сие дело держит в тайне, вся переписка у него под замком. Столь непонятное отношение ко мне со стороны Рейнсдорпа я считаю преступным, а для исторических перспектив – пагубным.

Вдруг близко ударила вестовая пушка. Алена Денисьевна, сильно вздрогнув, вскочила и зажала уши.

– Ну, начинается! – бросив салфетку, пробасил Рычков.

Ударила вторая пушка. Вскочил и купчик.

На крепостной вал, охвативший город пятиверстным хомутом, уже сбегались праздные зеваки.

Как только с угловой батареи прогремел пушечный выстрел, тетка Мавра, по прозвищу Золотариха, бросила у колодца ведра с водой и тоже побежала на вал. Высокая, черная, с большими плутоватыми глазами, в народной душегрее, она была столь любопытна и жадна до всяких происшествий, что не пропустила ни одной стычки Пугачёвцев с защитниками крепости. Эта сорокалетняя разбитная баба была известна городу как содержательница маленького веселого притона, где иным часом совершались жестокие драки, по базарным же дням она торговала на рынке пирожками, блинами, сбитнем.

Прытко взбежав на вал, она выбрала самое удобное место. Отсюда была хорошо видна вся окрестность: белое, запорошенное снегом поле, высокая Маячная гора, постройки Менового двора, стоявшего на отшибе от города, слева – мрачные кирпичные сараи, справа – выжженный пригород – Казачья слобода, а на горизонте – одетые лесами увалы гор.

Все тихо, все спокойно. Только видно, как между кирпичными сараями, из оврага в овраг, перебегают верхоконные Пугачёвцы.

Золотариха постояла, посудачила с соседями, оглянулась назад: в сиянье холодного солнца пестрел примолкший Оренбург. Над деревянными избами и белыми мазанками высились девять церквей, двухэтажные палаты губернатора и губернской канцелярии, обширный дом гауптвахты с обитым белой жестью куполом, над которым городские часы с колоколами, далее – цейхгауз, артиллерийский двор, почта, госпиталь, торговые ряды, кирпичные дома купцов и местной знати. Город казался издали многолюдным, красивым и богатым. Золотариха часто любовалась с вала родным городом.

Вот она снова повернулась лицом к степи и, всматриваясь из-под ладони вдаль, звонко закричала:

– Глянь, глянь! Едуть!

За кирпичными сараями, на возвышенном взлобке, действительно собралось сотни три Пугачёвцев. До них было версты полторы, и на таком расстоянии они крепостных пушек нисколько не боялись. Они, очевидно, выехали лишь погарцевать да по праздничному делу поразвлечься, подразнить осажденных. А ежели Рейнсдорп не стерпит да вышлет на них команду, то и сразиться. Они там горланили песни, орали, взапуски скакали на конях, снова сбирались в круг.

Вскоре от круга отделились человек тридцать головорезов и, пригнувшись к луке, с гиком ринулись на крепость. Это были подгулявшие яицкие казаки. Впереди них – отпросившийся у «батюшки» побаловаться чубастый горнист Ермилка.

Вот они подкатили к самому рву против Бердских ворот, до них было не более полутораста шагов. Молодые, веселые, разгоряченные вином и скачкой, они замахали шапками и закричали толпившимся на стене солдатам:

– Эй, не стреляйте! Видите – мы без ружей. Долго ль вам воевать?

Сдавайте, солдаты, крепость! Государь милость окажет вам. А не взявши крепости, царю прочь не уйти.

– Убирайтесь, христопродавцы! – отвечали со стены. – Ах вы супостаты, изменники!.. Вот ужо мы вас!

Казаки, потрясая пиками, горланили в ответ:

– Мы и сами, подобясь собакам, умеем против лаять, да не хотим так безумствовать…

– Ах, не хотите! – кричали со стен и с вала. – Что это вы задумали, пьяные ваши рожи, с Пугачем-то со своим?

– По-вашему – Пугач, а по-нашему – милостивый царь! Вот ужо сам наследник Павел Петрович прибудет к нам. С ним семьдесят две тыщи войска.

Тогда сотрем вас!

Вдруг они проворно подались назад и, отъехав сажен пятьдесят, остановились: из крепости выехала полусотня оренбургских казаков и пальнула в них из ружей.

– Ах, дьяволы! – звонкими голосами кричали Пугачёвцы, грозя нагайками и отъезжая на недосягаемое для пуль место. – Так-то вы по безоружным… А ну, наезжай на нас! – заманивали они врага.

– А что, ребята, давай ударим на них! – сказал оренбуржцам бравый урядник. Он взмахнул нагайкой, скомандовал:

– Айда! – и, увлекая свой отряд, помчался на Пугачёвцев.

Те, подпустив их очень близко, выхватили ловко спрятанные винтовки, дали недружный залп, затем бросились наутек и, отскакав порядочное расстояние, вновь остановились.

– Трусы! Обманщики!.. Ишь ты, безоружными прикинулись! – сердито кричали им оренбуржцы и тоже остановились. Среди них было двое слегка раненых. – Трусы… Ваше дело зады казать! Собаки!

Вдруг с вала увидали: из гущи оренбургского отряда выехал на статном, рослом скакуне всадник и, размахивая какой-то длинной палкой, смело помчался один на Пугачёвцев. Те, прикинувшись испугавшимися, стали отъезжать, а всадник все еще продолжал скакать за ними и что-то кричал.

Заманив его подальше, Пугачёвцы, присвистнув, повернули коней и бросились ловить его. Всадник под самым их носом поскакал обратно. Когда он сравнялся с полусотней своих казаков, те тоже поскакали вместе с ним обратно, стараясь в свою очередь заманить теперь Пугачёвцев под выстрелы крепостных пушек. Но Пугачёвцы, заметив это коварство, вовремя остановились. С крепости раздался пушечный выстрел картечью, один Пугачёвец упал с коня, его подхватили товарищи и стали отступать.

Тогда всадник с палкой снова припустился за ними.

– Да ведь это, знаете, кто? – улыбаясь и оторвав правый глаз от подзорной трубы, сказал Рычков своему соседу, архивариусу Старцеву. – Это же курский купчик Полуехтов. Он у меня только что в гостях был и прилично выпил… Вот отпетая башка!

– Да неужели он? Позвольте-ка! – попросил архивариус трубу и долго не мог поймать глазом снующих по полю всадников.

Золотариха, услышав, что речь идёт о курском купчике, схватилась за голову и завопила:

– Ой, кормильцы! Что только таперь и будет! Ведь он мне два с полтиной задолжал…

Полуехтов без шапки, в поддевке, не с палкой, как представлялось издали, а с железной увесистой клюкой в руке уже мчался за отступавшими.

Вот он настиг их, врезался в их гущу, вот клюка его проворно заработала по головам, по спинам, один кувырнулся из седла. К нему со всех сторон кидались Пугачёвцы, силясь схватить за узду его коня, чтоб живьем привести «батюшке» свою добычу. Но сильный, рослый конь взвился на дыбы, ударил задом и, под громоносные восторженные крики с вала, сминая Пугачёвцев, помчал своего хозяина назад.

Золотариха, облегченно ахнув, затряслась от радости.

За купчиком с гиком, с визгом, вздымая тучи снега, во весь опор неслась разгоряченная погоня. Но резвый конь, наддавая ходу, всех оставил позади. Привстав на стременах и размахивая клюкой, купчик на все поле кричал осатанелым скакунам:

– Не отставай, не отставай!.. Эй вы, лиходеи! – Вот он приостановился, подпустил их почти вплотную, обругал самым смачным словом и снова ринулся к крепости.

– Имай, так его… имай! Хватай живьем! – орал Ермилка, примеряясь ударить врага пикой.

Но, доскакав до опасного места, где может сразить крепостная картечь, хитрые Пугачёвцы – как в стену – враз остановились. Им люб был отчаянный детина. Молодые, разухабистые, хватившие вина, они сквозь одобрительный хохот вразноголосицу кричали:

– Эй, молодец! Айда к нам! Тебя государь доразу атаманом поставит.

Но пьяный Полуехтов, крутя железной клюкой, как нагайкой, с руганью снова бросился на них. Они, стараясь заманить его как можно дальше, опять кидались наутек.

Такая игра продолжалась долго.

Полковник Хлудов, заместитель обер-коменданта, решил положить конец любопытному, но бессмысленному зрелищу. Чтоб как следует проучить эту надоедливую кучку Пугачёвцев, он приказал выпустить из запасных ворот еще две сотни казаков и, как только Пугачёвцы зарвутся вперед, ударить на них в лоб и с флангов. Но этот маневр сразу же заметили зоркие, стоявшие в резерве за сараями противники. И лишь прозвучал сигнал к атаке, как из-за кирпичных сараев, из глубокого лога выехало на взлобок густое скопище Пугачёвцев. Изготовив пики и ружья, они галопом пошли навстречу врагу.

Тогда с батарей загрохотали пушки, две гранаты разорвались над головами Пугачёвцев, их ряды смешались, они повернули обратно, рассыпались по полю и вскоре исчезли за перелеском.

Солнце садилось. В воздухе тишина и легкий морозец. Казачьи команды по мосту через ров возвращались в крепость. Впереди на своем коне ехал, сугорбясь, притомившийся Полуехтов. Он утирал красное щекастое лицо подолом рубахи. От кудрявой простоволосой головы его и от широкой спины шел парок. Его разгоряченный конь был в мыле. Как бы сознавая важность исполненного долга, конь гордо выступал, грыз удила, мотал головой, фыркал, с презрением косился большими черными глазами на толпу.

Кто-то из толпы крикнул «ура». К Полуехтову подбежало несколько человек, чтобы пожать руку, чтоб одобрительно похлопать по плечу. Купчик низко кланялся и, болезненно морщась, улыбался: он начинал мерзнуть и в душе ругал себя, что не надел полушубка, – Пугачёвцы все-таки здорово отлупцевали его нагайками, через полушубок не так было бы больно.

Ну, да и он в долгу не остался: изогнутая в драке железная клюка висела у него с левой стороны, как турецкая кривая сабля.

– Авдей! Авдей! – звонко, чтоб все слышали, голосила чернявая Золотариха, поспешая за купцом и расплескивая из ведер воду. – Слышь, Авдей! Никуда не уезжай, прямо ко мне… Выпьем!

– Поди к черту! – с презрением бросил купчик в лицо слишком бесцеремонной бабы.

Толпа злорадно над Золотарихой всхохотала. Кто-то крепко пришлепнул бабу по спине, рыжеусый казак игриво ущипнул её с коня: «Почем сукнишко?»

– Она взвизгнула, затем, по привычке, разразилась площадной бранью.

Толпа оттерла купчика от казаков, и он ехал теперь среди народа. К нему протискался купец Кочнев со своим приказчиком.

– Ну, и дурак же ты, Авдей! – тихо сказал он Полуехтову. – Слезай, одевайся… Мороз ведь!

Купчик послушно слез с коня, с охотой надел поданный ему приказчиком лисий тулуп и уселся с Кочневым в ковровые купеческие сани. Пара пегашей неспешной рысцой тронулась по улицам.

В церквах благовестили к вечерне. Смеркалось. У дома губернатора зажигали масляные фонари. Навстречу попадались конные разъезды и пешие патрули. Вот четыре огромных, по дому, воза сена, их тащат маленькие лошаденки. На каждом возу казак. Возле возов шагают рядом с казачьим урядником пожилые озлобленные мещане.

Хивинцы вели на водопой верблюдов. Два высоких парня, быстро шагая в ногу, несли на головах глазетовый гроб. Пятеро пьяных гуляк, взявшись за руки, плелись цепочкой поперек дороги, нескладно горланили:

Пра-ппадай моя те-лега,

Все четы… четыре колеса.

– И чего ж ты ругаешь меня, Илья Лукьяныч, – не попадая зуб на зуб, проговорил купчик Полуехтов; на него вдруг напала необоримая икота и стала бить нервная дрожь.

– Да тебя не ругать, а трепу тебе надо дать хорошую! – отечески брюзжал степенный Кочнев. – И с чем ты против них, сволочей, шел? Ну, хоша ружье бы у тебя было, либо пистолет, либо сабля, а то с бабьей кочергой какой-то… Тьфу! Срам смотреть! – Кочнев схватил клюку и с омерзением вышвырнул её на дорогу.

– Кучер, стой! – крикнул Полуехтов и, шустро соскочив с саней, подобрал со снега боевое свое оружие. – Ты этой штучкой не швыряйся, Илья Лукьяныч! Я её в Курск свезу: вот, мол, видали, братцы…

– Дурак!.. Ведь тебя наповал могли убить. Да ты, никак, соколик, пьян?

– Ни в рот ногой, – промямлил купчик, икнул и затрясся еще больше. – С такой бучи опьянеешь! – Молодому сорванцу только сейчас во всей ясности представился весь ужас его безумной отваги, и ему стало по-настоящему страшно. Он зажмурился, схватился за виски и с отчаянием выдохнул:

– Ух, ты!..

В крепости забил барабан, в казармах заиграли зорю, в Пугачёвском лагере глухо стукнула зоревая пушка.

Перед ужином купцы ходили в баню.

– Ого, – со скрытым смехом сказал Кочнев, осматривая исхлестанную спину Полуехтова. – Да тебя супостаты-то в клеточку разделали!

– С нами бог! Будем живы – заживет! – и бесшабашный купчик попросил приказчика натереть ему спину редькой.

На другой день Полуехтов был приглашен в канцелярию Рейнсдорпа.

– Маладец, маладец!.. Гут-гут-гут! – встретил его Рейнсдорп и покровительственно потрепал по плечу. – Как твоя фамилия, дружок?

– Полуехтов, – ответил широкоплечий купчик, поеживаясь: у него все еще болела со вчерашнего спина.

– Полу-эхтов, – протянул губернатор. – Странное имечко… Полу – это я понимай, полу – сиречь половина. А что сей сон значит – эхтов? Господа, что означает – эхтов?

Чиновники пожимали плечами.

– Петр Иваныч, – обратился губернатор к бывшему тут Рычкову. – Вы человек резонабельный и очшень чудесно знаете русского языка. Что означает – эхтов? Полуэхтов?

– Затрудняюсь сразу в соображенье взять, Иван Андреич, – потирая лоб, ответил озадаченный Рычков. – Не смею утверждать, но возможно, что сие слово произошло от простонародного восклицания: «Эх, ты!»

– Глюпая, глюпая прозвищ, чтоб не сказать более.

– Я из-за прозвища виноватым себя не считаю, – буркнул купчик и потупился, потеребливая свою небольшую бородку.

– Шо, шо?.. Но… молодой человек, – молодцевато повернулся на каблуках губернатор к робко стоявшему купчику. – Существует, молодой человек, в природе два храбрости: один разумный – ради долга перед отечеством, ради защищения ближнего, наконец – в защиту собственная честь.

А другой храбрость – глюпый, сумасбродный, никому не нужный. Например, человек на спор, сиречь на пари, бросается с колокольни вниз тармашки. Это храбрость? Храбрость! А кому от такой храбрости, я вас спрашиваю, горячо или холодно? – вполне довольный своим красноречием, губернатор вопросительно уставился на Полуехтова, а тот по простоте сердечной ждал, когда же губернатор приколет на его грудь медаль за храбрость.

– А где ты, голюбчик, проходил столь искусную кавалерийскую школу? Ты сидишь в седле много крепче, чем мой казак, ты, как дикий башкирец, ездишь, я сам вчерась видал в подзорный трубка.

– А это сызмальства я, родитель-то мой всю жизнь конями барышничал.

– А, карашо, карашо!.. Понимайт. Ну, а для чего ты работал одна сабля. Я очшень наблюдать, как ты проворно рубил по головам и… и… немало дивился, по какому казусу ни у одна разбойник не слетела с плеч башка.

– А как была у меня в руках клюка, я только глушил супостатов да по спинам долбал, – ответил купчик. – Клюкой головы ни в жизнь не срубишь.

– О, клюкой! – воскликнул губернатор. – Господа, что значит сей род оружия – клюкой?

– Клюка, ваше высокопревосходительство, это, – согласным хором ответили чиновники, – это железная палка с загогулиной, клюкой в печке ворошат…

– А-а-а, паньмайт… О! Вот вам рюсская герой. Похвально, очшень похвально! – с пафосом произнес губернатор. – В своей юности (он не хотел сказать «в молодости», ибо до сих пор считал себя молодым), в юности я тоже был недозволительно храбрый, но, господа, я не отважился бы с одна крюка, с одна загагулин вступить в подобная шармюнцель. О, нет!.. Я не очшень стал бы скакать на эта, извиняйте, каторжники. О, нет! Да, молодой человек, за подобный поступка надо сажать в дальхауз, как это, как это… в дом безумства… Но, но… тем не менее, – отечески прикоснулся он к плечу купчика, – тем не менее – отдавая дань справедливости, я вам объявляю, милсдарь, своя благодарность за ваша беззаветный смелость, проявленный к нашему общему презренному врагу, за ваш па-триотизм, – выкрикнул губернатор и пожал руку вконец растерявшемуся купчику. – Ну, ступайте с богом! Мой приказ о вашем поступка будет опубликован вслед за сим.

Красный, с горящими глазами, Нолуехтов прикрякнул, отдал губернатору поклон, с неприязнью покосился на Рычкова, как бы говоря: «Ну, где же твоя медаль? Наобещал с три короба, лясник!» И по-сердитому стуча каблуками, вышел. «Приказ, приказ… А черт ли мне в его приказе-то! Только по усам помазал», – злобно думал Полуехтов, сбегая по белокаменным ступеням.

Он отправился в притончик Золотарихи и с горя напился там.