"Джейкоб" - читать интересную книгу автора (Шефер Джек)

Джек Шефер Джейкоб


Эти мокасины? Они мои. Хотя я никогда их не носил. Только примерил один раз. Хотел знать, подходят или нет. Подошли. Немного тесноваты, но я все-таки их натянул.

Не надо их трогать! Кожа старая, пересохла, и швы уже сгнили. Пришло время! Давно они тут висят. Присмотритесь хорошенько. Какое мастерство! Высочайшее! Это мокасины не-персе. Взгляните, как выполнен рисунок на коже. Не знаю, как это им удавалось, но не-персе прекрасно работали с кожей. Один профессор, который изучает такие вещи, как-то сказал мне, будто рисунок значит, что эти мокасины сделаны для вождя. Только у вождя мог быть такой узор. И он здесь. На этих мокасинах.

Да, верно. Они небольшие. Для мальчика. Я и был тогда мальчуганом. Но все равно это мокасины вождя. Я горжусь ими, потому и хранил все эти годы. Они напоминают мне об одном человеке. Он был краснокожий. Пожалуй, кожа у него была скорее цвета старой меди. И видел я его только один раз. Но это был настоящий человек.

Случилось это давно и далеко отсюда. Долгий путь отсюда — хоть но годам считать, хоть по милям. Было мне тогда лет десять-одиннадцать, может, двенадцать;

что-нибудь около того, не помню точно. Вернее будет сказать, случилось это в конце семидесятых. Чудно, как подумаешь, какие-то важные вещи — даты, места — ускользают из памяти, а что другое — вроде вкуса первой лесной земляники — остаются с тобой навсегда. Жили мы тогда — родители, старший брат и я — в небольшом городке на востоке Монтаны. Так себе был городишко. Просто небольшой поселок на железной дороге. Ничего примечательного, не будь там запасной колеи, где, если задержать поезд, можно дать дорогу другому составу. Отец мой был стрелочником. Присматривал за колеёй и переводил западную стрелку. Потому и жили мы в этом городке.

В те дни индейцы все еще давали о себе знать. Держался еще индейский дух. Теперь народ уже не знает, что это значит. А тогда продолжали жить воспоминания и не покидало сознание того, что не так далеко все еще есть свободные воинственные индейцы, готовые неожиданно напасть. Они, правда, были закреплены разными договорами на определенных участках земли и, считалось, должны были там и оставаться. Но постоянно по разным причинам вспыхивали недовольства: то белые поселенцы потихоньку вторгались в индейские охотничьи владения, то агенты обсчитывали и обирали индейцев, то правительство забывало выплачивать по договорам. И никогда нельзя было угадать, в какое время индейцы решат, что их уже достаточно притесняли, и станут жечь костры, собираться на совет, а потом неожиданно и незаметно появятся откуда-то индейские воины и начнутся неприятности.

Прошло только один-два года после дела Кастера на Литтл-Бигхорн (В 1876 году около реки Литтл-Бигхорн индейцы сиу нанесли поражение генералу Д. А. Кастеру, отличавшемуся чрезмерной жестокостью к индейскому населению.), к юго-западу от нас. Люди с опытом, кто хорошо во всем этом разбирался, не надеялись, что договор, закончивший дело Кастера, сможет долго продержаться.

Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Нам в ту пору не мерещился индеец за каждым кустом, и мы не дрожали ночью, опасаясь нападения. Ближайшая резервация была довольно далеко, и если б начались неприятности, мы узнали бы об этом заранее. Если бы… Но в наших краях такого не было. Я здесь вырос и не припомню стычек с индейцами, разве что кто-то, торгуясь, поспорит с ними из-за цены на одеяло. Никогда даже не видел воинственного индейца, кроме одного случая, о котором я как раз хочу рассказать, но в то время они уже не сражались. Просто напряженность витала в воздухе, я хочу сказать, мы постоянно помнили о том, что неприятности с индейцами могут начаться в любое время. Когда я был мальчишкой, индейцы довольно часто служили темой домашних вечерних разговоров. Все события и рассказы не раз пережевывались, и мне приходилось много слышать об индейцах, как и любому подростку в наших краях. Может, даже больше, чем другим. Отец мой находился в Миннесоте, когда там была вспышка волнений сиу в начале шестидесятых. Он достаточно насмотрелся такого, что может ожесточить человека. Все это помогло сложиться определенным взглядам моего отца на индейский вопрос. «Хороший индеец — только мертвый», — говорил он. Да, это не просто слова из учебника истории! Были люди, которые в самом деле так говорили. И верили тому, что говорят. Мой отец тоже так говорил и был убежден в своей правоте. Он повторял это так часто — по несколько раз в неделю, право же, не лгу! — что мы, мальчишки, постоянно слыша такие слова, верили им. Я не стану спорить ни с кем, кто утверждает это даже теперь. Я только рассказываю, что случилось со мной.

Слушая все эти разговоры, мальчишки в округе составили свое представление об индейцах. Во всяком случае, я могу сказать это о себе. Индейцы, которых я видел — те, что проезжали в поезде мимо поселка или бродили по городу, куда я приезжал несколько раз с родителями, — в счет не шли. Это были покоренные индейцы. Худые, по большей части совсем тощие, они болтались около белых, чем-то торговали или выклянчивали спиртное, если купить было не на что. Такие индейцы не были ни опасными, ни даже просто интересными. Они значили не больше, чем мулы или собаки, или что другое, постоянно маячившее перед глазами. Все мои мысли занимало иное — свободные индейцы, те, что сражались и жили так, как жили их предки. Они были на тропе войны, вынуждая правительство посылать против них войска и заключать с ними договоры. Теперь не помню точно, какими я рисовал себе этих индейцев, но во всяком случае, они были рослые, свирепые и опасные. Им нравилось поджигать дома поселенцев, а людей привязывать к колесам телег или поджаривать живыми на медленном огне. Только очень храбрый человек мог отважиться выслеживать индейцев и охотиться за ними. Я был полон нетерпения поскорее вырасти и стать охотником за индейцами. Поздно вечером, перед началом повседневных домашних работ я дозором обходил окрестности с палкой, служившей мне ружьем, и если мне попадалась ветка красного сумаха, торчавшая в зарослях кустарника, я ничком бросался в траву, подползал на животе к надежному укрытию, прилаживал свое «ружье» и прицеливался. Я зорко следил за «врагом» и тянул за сучок на палке, который служил курком. Иногда я стрелял дважды, а потом усаживался в траве и делал новую зарубку на своем «ружье». Я называл это «делать хороших индейцев».

Какое отношение это имеет к мокасинам? Думаю, не очень большое. Но я хочу рассказать эту историю по-своему. Когда я сижу, подолгу разглядывая эти мокасины, все, что я рассказал сейчас, входит в общую канву моих воспоминаний.

В год, о котором я веду рассказ, все было спокойно с индейцами сиу, но возникли неприятности на землях не-персе в Айдахо. Все началось довольно просто, как уже не раз бывало раньше. В долине жили индейцы, может, человек семьсот, считая скво и детей. Самое большое называли триста храбрецов, я хочу сказать, воинов. Не могу припомнить, как называлась та долина. Хотя должен был бы знать. Там жил мой брат. Но я помню, как звали вождя. Это запомнилось хорошо. Правда, не его индейское имя. Уж очень оно было чудное! И не выговоришь. Значило оно — Горный Олень. Вернее так: Большой-Олень-Который-Ходит-По-Вершинам. Так что Горный Олень довольно близко по смыслу. Но белые его так не называли. У большинства индейцев было короткое имя на английский манер, которое каким-то образом закреплялось за ними. Так их и называли. Вождя звали Джейкоб. Чудно мне было, когда услышал первый раз, ну а потом уже не казалось странным.

Как я уже сказал, неприятности начались довольно просто. Мы узнали об этом от телеграфиста нашего поселка. Он столовался у нас. Всю информацию телеграфист получал через свой ключ. Дело было так. Поселенцы все ближе подбирались к долине Джейкоба, а потом стали поглядывать и на земли в самой долине. Там была вода, а это очень важно для нашего края. Кое-кто из поселенцев проник в долину, а Джейкоб и его воины заставили их уйти обратно. Посыпались жалобы на индейцев. Все больше белых хотели занять земли в долине; пошли разговоры, что земля эта слишком хороша для индейцев и они ее все равно не используют как надо, как могли бы использовать белые. Спор разгорался, и правительственные власти послали своего представителя для встречи с Джейкобом. Представитель заявил, что индейцам лучше будет в какой-нибудь дальней резервации. Им будет обеспечено снабжение продуктами и выделен специальный агент. «Нет!» — сказал Джейкоб. Он и его народ не жалуются. У них все в порядке. Живут они тут давно и будут тут жить. Он шлет слова благодарности Великому Белому Вождю за то, что тот думает о них, но в помощи они не нуждаются.

Через некоторое время давление на правительство со стороны поселенцев усилилось, и явился другой представитель. Он предложил купить землю у индейцев, а их самих перевезти в резервацию. «Нет!» — снова сказал Джейкоб. Ему и его детям (Джейкоб весь свой народ называл своими детьми, хотя ему самому было немногим больше тридцати) нравится эта земля, и они не хотят продавать ее. В прошлом их отцы и так отдали белым слишком много земли и вынуждены были сами скитаться. Наконец они нашли это место, которое тогда никому не было нужно. Место им понравилось, и они тут остановились. Большинство его людей родились на этой земле, и они хотят тут и умереть.

Вот так!

Ну а напряженность все усиливалась. То тут, то там возникали стычки. Все больше поселенцев пыталось проникнуть в долину, и отряд молодых индейских воинов, не стерпев, убил нескольких белых. Так что вскорости появился еще один представитель властей, и на этот раз с ним были солдаты. Он уже не затруднял себя ни уговорами, ни обещаниями, а просто заявил Джейкобу, что Великий Белый Вождь издал указ, и весь народ не-персе должен убраться отсюда к такому-то числу. Если индейцы согласятся, их перевезут и дадут им еду, а если будут упорствовать, придут солдаты и заставят их уйти силой, и это будет плохо. Да, сказал Джейкоб, это будет плохо, но не он все это затеял. Он и его дети не стали бы вызывать бурю, но если буря придет, они готовы ее встретить. Так он сказал, и все тут!

Дни шли, приближалось назначенное число той самой осени, о которой я веду рассказ. Не видно было никаких признаков того, что Джейкоб и его народ готовились к переселению. Офицер, возглавлявший эту операцию, решил, что Джейкоб его просто игнорирует, и за неделю до назначенного срока переселения послал в долину Джейкоба около четырехсот солдат под командой полковника. И тут выяснилось, что Джейкоб и вообще все индейцы исчезли из селения и укрылись в горах за долиной. Полковник послал вдогонку разведывательный отряд, но напрасно. Не зная, что делать, он приказал разбить лагерь в долине Джейкоба и страшно разозлился, когда однажды ночью несколько индейцев не-персе незаметно спустились с гор и угнали скот. Наконец полковник получил новый приказ и в день, назначенный для переселения, приступил к выполнению этого приказа: солдаты разрушили индейское селение, сровняв его с землей. На следующее утро завязалась схватка солдатских пикетов с индейцами, и солдаты потеряли несколько человек, пока полковнику удалось прислать подмогу.

Это послужило началом. Правительство хотело освободить долину для поселенцев, но не могло этого сделать, не расправившись прежде с Джейкобом. Полковник попытался было. Он загнал Джейкоба и весь его народ в горы, думая, что там легко схватит его, потому что женщины и дети будут мешать индейским воинам. Но Джейкоб спрятал женщин и детей где-то в горах, и его отряды передвигались налегке. Он завлекал полковника в труднодоступные места, захватывал его врасплох и при каждом удобном случае уничтожал солдат. Полковник наконец вынужден был отступить, потому что не был готов к серьезной кампании. А когда он, ну, значит, этот полковник, вернулся в лагерь, оказалось, что Джейкоб и там хорошенько потрепал солдат, доставив массу неприятностей, и снова ускользнул. К этому времени правительство уже сообразило что к чему. Полковника отозвали, а может, и начальника его тоже сменили. Назначили генерала — бригадного генерала— и стали готовиться к настоящей военной кампании.

Что случилось потом, мы узнали не только от телеграфиста, но и от моего брата, который к тому времени вырос так, что рубашки на нем трещали по швам. Он спал и видел, как бы вырваться из-под родительской опеки и начать свое дело, поэтому нанялся к армейским снабженцам и подписал контракт на доставку провианта для армии. Самих сражений он, правда, не видел, но не раз оказывался близко от них и все описывал в своих письмах. Обещал писать каждую неделю и делал это обстоятельно. Письма он передавал с каждой возвращавшейся повозкой, и моя мать, получив письмо, тут же начинала читать его вслух отцу и мне. Больше всего мне запомнилось толстое письмо, которое он написал, когда первый раз приехал в военный лагерь и увидел долину Джейкоба. Чтобы рассказать об этом, брату понадобилось два листка бумаги, исписанных с обеих сторон. Прямо слов не мог найти, чтоб рассказать, какая густая и зеленая там трава, какой чистый ручей падает с высоты в небольшое озеро и, вытекая из него, тихо и спокойно продолжает свой путь. Склоны, поросшие высокими деревьями, и вокруг куда ни глянь — горы, поднимающие свои вершины в бесконечность. От всего этого хочется крепко стать на земле, выпрямиться во весь рост и, как могучие деревья, смотреть вперед спокойно и уверенно. Думаю, поэтому мой брат, как только закончились неприятности с индейцами, бросил свою работу и поспешил закрепиться на новом месте.

Да, я знаю. Я все еще очень далеко от истории с мокасинами. Я сейчас в Айдахо, в долине Джейкоба. Меня увлекают воспоминания, и я забываю, что, может, вам совсем не интересны эти отступления. Постараюсь ускорить рассказ.

Так вот, как я уже сказал, правительство организовало настоящую военную кампанию против Джейкоба. Что-то около тысячи солдат во главе с бригадным генералом. Нет смысла рассказывать все как было, но, пожалуй, стоит заметить, что и они добились не большего, чем тот полковник. Правда, они оттесняли Джейкоба все дальше; несколько раз почти настигли его; убили много индейских воинов; разузнали, где Джейкоб спрятал своих женщин и детей. Они вытесняли его все дальше в горы, заставляя уходить в последнюю минуту, бросая все необходимое. Но даже это не помогло ни поймать Джейкоба, ни остановить его и других индейцев в их борьбе против всех белых вообще и бригадного генерала в особенности. Это была необычная война: неожиданное нападение, схватка и мгновенное исчезновение в горах.

Потом появился другой генерал и с ним еще около тысячи солдат. Были жестокие схватки. Они возникали то в одном, то в другом месте на протяжении сотни миль, а то и больше. Шли дни. Осень сменилась глубокой зимой, и Джейкоб был побежден. Но победило его не правительство с его солдатами и оружием. Нет! Его сразила зима. Джейкоб вместе с горсткой оставшихся в живых храбрецов задавал жару двум генералам с их войском. Всего около двух тысяч солдат на территории трех штатов! А победила их зима. По условиям перемирия Джейкоб, явился ко второму генералу. Он снял свой головной убор вождя и положил его на землю. Его дети разбросаны в горах, сказал он. Наступили холода. У них мало одеял и нет еды. Малышей находят замерзшими до смерти. С той минуты как солнце в этот день поднимется над его головой, он прекращает борьбу. Если ему, дадут время, чтобы собрать всех своих детей, он поведет, их туда, куда хочет Великий Белый Вождь.

Вот так. Теперь мой рассказ немного приблизился к этим мокасинам, хотя я все еще говорю о событиях в Айдахо. Впрочем, нет. Кажется, Джейкоб сдался второму генералу в западной Монтане.

Так вот, правительство решило отправить всех не-персе на «Свалку». Так называли «Индейские территории», куда сгоняли всех индейцев, чьи земли не только частично урезали, но даже забрали совсем. Это значило, что Джейкоба и его детей (все, что осталось от народа, — около трехсот, включая женщин и ребятишек) погрузят на специальный поезд и отправят по железной дороге, которая проходит через наш поселок. Выходит, эти не-персе будут проезжать совсем недалеко от нашего дома, и нам представится случай посмотреть на них, хотя бы через окна вагонов. А если придется переводить стрелку и поезд задержится, мы, может быть, сумеем рассмотреть их получше.

Не знаю, сможете ли вы понять, что это значило для нас, поселковых мальчишек. И для меня, может, больше, чем для других. Ведь это были непокоренные индейцы! Воинственные! Пожалуй, самые воинственные. Конечно, сиу утерли нос Кастеру. Но сиу тогда было значительно больше, чем солдат. А не-персе отлично держались против значительной части всей регулярной армии Соединенных Штатов. Солдаты настолько превосходили численностью индейцев, что все это было похоже на скверную шутку. Как ни считай, на одного индейского воина приходилось шесть-семь солдат. Индейцы не были как следует вооружены, пока не добыли себе оружие и патроны в бою. Некоторые до конца сражались только с луками. Я не шучу, уверяю вас, что эти индейцы в моем представлении с каждым днем становились все больше и страшнее, когда до меня доходили слухи о битвах в. горах. Теперь на моей палке я делал зарубки «убитых», не-персе, и даже это требовало немалой смелости с моей стороны.

Вначале сообщили, что поезд пройдет после полудня. Все мальчишки из нашего поселка собрались неподалеку от лачуги телеграфиста. Было холодно, хотя снега вокруг лежало немного. Мы потихоньку пробрались внутрь лачуги, где горела печка, пока наконец телеграфист, раздраженный нашей болтовней, не прогнал нас всех. По-моему, больше всех болтал я сам. В некотором роде это были мои индейцы — ведь это мой брат был связан с войсками, которые захватили не-персе. Не думаю, чтобы другим мальчикам нравилось смотреть, как я важничаю. Ну, как бы там ни было, солнце село, мы все разбежались по домам поесть, а поезда все не было. Потом некоторые мальчики вернулись в лачугу телеграфиста и продолжали ждать. Телеграфист ругался из-за того, что должен торчать в ожидании приказа; мальчишек одного за другим уводили домой разыскавшие их отцы, а поезд все не показывался.

Было уже за полночь, когда я подскочил дома на своей постели разбуженный шумом: кто-то громко колотил в дверь. Я заглянул на кухню. Отец в ночной сорочке как раз открывал входную дверь, а на пороге стоял телеграфист и ругался пуще прежнего. Пришло сообщение, что поезд прибудет через полчаса и его надо будет перевести на запасный путь, чтобы дать пройти грузовому составу, следующему на запад. Отец тоже стал ругаться, но натянул штаны, сапоги, надел теплую куртку и зажег свой фонарь. К этому времени я был совсем одет. Моя мать тоже поднялась и не пускала меня, но отец, подумав, шикнул на нее: «Наш оболтус места себе не находит из-за индейцев. Пусть посмотрит на этих вонючих воров. Ему пойдет на пользу». Так что я пошел с отцом. Светила поздняя луна, и мы легко нашли дорогу. Я остался с телеграфистом, а отец отправился к своей стрелке и сигналу. И точно, минут через двадцать подошел поезд, перешел на второй путь и остановился.

Телеграфист вышел и начал разговаривать с кондуктором. Я страшно перепугался. Стоял в открытых дверях лачуги, смотрел на поезд и весь дрожал, как в лихорадке. Поезд был неважный: только паровоз, небольшая платформа с углем и четыре старых вагона. Даже служебного вагона не было. В то время у большинства поездов такие вагоны обязательно были, потому что требовалось несколько кондукторов, чтобы управлять ручными тормозами. Видно, в этом поезде вообще был только один кондуктор. Тот, с кем разговаривал телеграфист.

Я стоял и дрожал, паровоз тяжело пыхтел, машинист и кочегар медленно и устало ходили около него с масленкой и банкой смазки. Это были единственные признаки жизни на весь состав. Каждый вагон освещался только одним фонарем, и света от него было не больше чем от луны, так что окна вагонов оказались черной пустотой, и я ничего не мог увидеть. Если б не пыхтенье паровоза, поезд, стоявший на втором пути, казался бы погруженным в усталый сон или даже мертвым. Потом я увидел, как кто-то спустился со ступенек первого вагона и вышел в полосу лунного света. Это был военный. Капитан. Он был тоже сонный, усталый и злой, и на самого себя и на весь мир. Капитан вытащил из кармана сигару и, прислонившись к стенке вагона, закурил, медленно выпуская дым. Увидев, какой он неторопливый и ординарный, я перестал дрожать, продвинулся на открытое место ближе к вагону, пытаясь найти такое положение, чтобы свет не отражался в вагонных окнах, и я мог бы заглянуть внутрь. Внезапно я замер. Капитан смотрел на меня. «Го-о-спо-ди-и! — протянул он. — Ну чего это все пялятся на них?! Даже дети!» Он глубоко затянулся и выпустил несколько больших колец дыма. «Видно, тебе уж очень хочется поглядеть, — сказал он, — раз ты до сих пор не спишь. Так иди и посмотри!»

Я во все глаза смотрел на капитана. Мне страшно было идти туда, где были индейцы, и я боялся ослушаться его, когда он сказал, почти приказал идти в вагон. «Ну что же ты? Иди! — повторил он. — Индейцы не едят мальчиков. Только девчонок! И только на завтрак!» Тогда я вдруг понял, что он шутит и все будет в порядке. Я поднялся по ступенькам и заглянул внутрь.

Индейцы! Непокорившиеся, воинственные не-персе, за которыми солдаты Соединенных Штатов устроили кровавую погоню в горах трех штатов. Огромные, свирепые краснокожие, сражавшиеся против хорошо оснащенной регулярной армии, пока их не загнали в тупик на высоких горных перевалах.

Индейцы в вагоне поезда совсем не казались ни большими, ни свирепыми. Съежившиеся фигуры по двое на каждом сиденье двойного ряда скамей. Воины и женщины, и дети, — все одинаково усталые, запыленные, прижавшиеся плечом к плечу в дремотном молчания или вытянувшиеся во сне, опираясь на оконную раму. В неясном свете они выглядели совсем как обычные покоренные индейцы, которых я видел раньше. Казалось, они уменьшаются и съеживаются под моим взглядом, и в моей душе не было никакого чувства, ничего, кроме разочарования. А когда я заметил солдат, спящих на передних сиденьях недалеко от меня, то мысленно даже презрительно фыркнул, настолько глупой показалась мне необходимость охраны в этом поезде. Нигде вокруг не было ни малейшего намека на опасность. Что в вагоне, что снаружи, на земле — все равно. Так что не требовалось ни особой смелости, ни дерзости, когда я двинулся по проходу через вагон.

Свой поступок я могу объяснить только тем, что был в каком-то оцепенении от разочарования. Я хотел увидеть все и шел прямо по проходу, разглядывая все вокруг. Индейцы вели себя так, будто меня там и не было. Те, кто не спал. Взгляд у каждого был неподвижно устремлен в какую-то точку впереди: окно или пол, или еще куда. Они знали, что я здесь. Я в этом уверен. Чувствовал, как мурашки ползли у меня по коже. Но индейцы не смотрели на меня. Казалось, они были далеко, где-то в своем собственном мире, и не только не собирались разрешить мне приблизиться к этому их миру, но даже не хотели показать, что видели меня на краешке этого мира. Кроме одного. Это был мальчик. Как я, может, на несколько лет моложе. Он съежился около спящего воина — наверно, это был его отец, — и небольшие глаза мальчика, совершенно черные в неясном свете, неотрывно смотрели на меня, голова его медленно поворачивалась, а взгляд следовал за мной, когда я проходил мимо, и я все время чувствовал этот взгляд, пока спинка сиденья не закрыла меня от него.

Все еще в каком-то странном состоянии, как во сне. я перешел в другой вагон и, пройдя через него, прошел в третий и четвертый вагоны. Все они были одинаковые. Солдаты, ссутулившиеся во сне, скорченные фигуры индейцев, сгрудившиеся в разных позах или раскинувшиеся в забытьи. И тогда в конце вагона я увидел его. Он сидел один. Головной убор из перьев с красными кончиками висел на крючке над сиденьем. Он спал, протянув руку вдоль рамы вагонного окна и склонив голову на руку. Я остановился и пристально смотрел на него. Маленький огонек фонаря в конце вагона освещал медь лица и обнаженную кожу на груди, там, где она виднелась в распахнувшиеся складки одеяла, в которое он завернулся. Я смотрел и чувствовал себя обманутым и каким-то опустошенным. Даже Джейкоб не был ни большим, ни свирепым. Он не был таким рослым, как мой отец. Он был невысокий. Может, пошире в плечах, но не намного. Лицо у него было спокойное и какое-то мирное, что ли! Это единственно подходящее слово, какое я мог найти. Я продолжал пристально смотреть на него и вдруг слегка вздрогнул: я понял, что он не спит. Одно веко чуть шевельнулось. Он только притворялся, чтобы не встречаться взглядом с людьми, заходившими в вагон поглазеть на него. Мне стало вдруг стыдно, и я поспешил к выходу. И тут в темноте я натолкнулся на спавшего солдата и услышал, как он поднялся, когда я карабкался вниз по ступеням.

Вот так началось все, что произошло потом. Думаю, это я во всем виноват. Я хочу сказать, ничего бы не случилось, если б я второпях не разбудил того солдата. Он не знал, что я в вагоне, был совсем сонный и не понял, кто его разбудил. Когда я стоял около вагона в тени, боясь выйти в полосу лунного света, солдат встал, потянулся, сошел вниз, не заметив меня, и, обойдя вагон, оказался в более густой тени. Когда он проходил мимо, я видел, как он вынул из кармана бутылку. Я снова почувствовал себя в безопасности и, собравшись уходить, оглянулся назад. Свет падал теперь как нужно, и я заметил через окно движение у последнего сиденья вагона. Джейкоб поднялся. Самые дикие предположения пронеслись у меня в голове. Я не мог сдвинуться с места. Джейкоб через заднюю дверь выходил на открытую площадку последнего вагона. Я даже не испугался по-настоящему. Я ничего не чувствовал, просто не мог двигаться. Тут я понял, что Джейкоб ничего не затевал и не собирался ничего предпринимать. Он даже не заметил меня или, может, заметив, не придал значения. Он спокойно стоял у задних перил. Одеяло осталось в вагоне, на нем были только кожаные штаны, и холодный ночной ветер дул прямо в его обнаженную грудь, но он, казалось, не замечал этого. Он смотрел назад, вдоль железнодорожной колеи, туда, где светился маленький огонек от фонаря моего отца у западной стрелки. Стоял тихо, не двигаясь, а я со своего места наблюдал за ним. Он смотрел в даль дороги, ведущей на запад. Так мы стояли оба, Джейкоб и я, когда из-за последнего вагона показался солдат.

Потом, вспоминая об этом случае, я не мог слишком строго винить солдата. Может, у него был приказ держать индейцев на своих местах или не разрешать им выходить на заднюю площадку, или еще что-нибудь в таком роде. Может, он беспокоился, что выпил на посту, и не хотел, чтобы заметили резкий запах спиртного изо рта. А может, хлебнул лишнего. Как бы то ни было, он очень удивился и разозлился, увидев Джейкоба. Он подтянулся на поручнях и вытащил что-то с площадки, и я увидел, что это было ружье. Потом он вскочил! на ступеньки и стал подталкивать Джейкоба дулом ружья внутрь вагона. Джейкоб посмотрел на него и медленно повернулся, направляясь к двери. Солдату, наверно, показалось, что Джейкоб повернулся слишком медленно, потому что он перевернул ружье и хотел ударить Джейкоба прикладом, как дубинкой. Я не мог видеть, как это произошло, потому что все случилось слишком неожиданно и быстро, но незаметное движение Джейкоба — и солдат кувырком полетел с площадки на землю и упал около меня. Ружье полетело вслед за ним. Солдат так ошалел от неожиданности и злости, что не мог сразу подняться. Наконец, карабкаясь, схватил ружье и, прицелившись с колена, хотел выстрелить в Джейкоба, но курок каким-то образом заклинило, и солдат напрасно дергал его, пытаясь все-таки выстрелить.

А Джейкоб спокойно стоял на площадке, глядя вниз на солдата. Стоял с открытой грудью против ружейного дула. Я видел, как сверкали его черные глаза и блестела в лунном свете бронзовая кожа решительного лица. И я вдруг понял — он ждал пули. Надеялся и ждал.

Я выскочил вперед и, схватив ружье за дуло, потянул его изо всех сил. «Нет! — закричал я. — Только не так!» Солдат, потеряв равновесие, навалился на меня, и мы оба упали. Кто-то кричал на нас. Когда я смог подняться на ноги, увидел, что это был капитан. Солдат тоже встал и, неуклюже вытянувшись, замер. «Проклятый индеец, — сказал он. — Хотел бежать!» Капитан взглянул вверх, увидел Джейкоба и, узнав его, слегка откинулся назад. «Нет, — сказал я. — Он не бежал. Он просто там стоял». Капитан посмотрел на солдата и медленно покачал головой. «Го-о-спо-ди! — протянул он. — Ведь ты застрелил бы его». И опять покачал головой, как будто все ему опротивело и он устал от всего, может, даже от самой жизни. «Что толку!» — произнес он наконец. Щелкнул пальцами в сторону солдата: «Подбери ружье и иди на свое место». Солдат поспешно ушел. Теперь капитан смотрел на Джейкоба, а Джейкоб сверху смотрел на капитана. Джейкоб стоял спокойно, ни один мускул на его лице не дрогнул. «У дураков бывает разный цвет кожи», — сказал капитан, и глаза Джейкоба чуть засветились, как будто он понял. Я думаю, он понял, потому что я слышал, он мог говорить по-английски, если хотел. Капитан провел рукой по лицу. «Можешь стоять на этой треклятой площадке сколько захочешь», — сказал он. Тут капитан вспомнил про сигару, которую держал в другой руке, посмотрел на нее и, увидев, что она погасла, бросил на землю, повернулся и пошел к первому вагону. Я хотел было пойти за ним, но не мог, потому что теперь Джейкоб смотрел на меня.

Мне показалось, что он долго смотрел на меня, а потом сделал рукой знак. Я понял, что он хочет, чтоб я передвинулся дальше на свет. Я вышел из тени, и он, наклонившись вперед, продолжал внимательно смотреть на меня. Затем Джейкоб вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке, и на секунду я оказался с ним в его мире, который был совсем другим, непохожим на мою собственную повседневную жизнь. Потом он выпрямился и опять стал у задних перил площадки, и я понял, что снова был посторонним, вне его мира, вне его мыслей и значил для него не больше, чем любой предмет вокруг. Там, на этой площадке, он был один. До меня медленно дошло и навсегда запало в душу, что он смотрел дальше маленького огонька в фонаре моего отца. Много дальше, туда, где одинокая колея убегала вдаль к горизонту и еще дальше, за пределы видимости, к вздымавшимся ввысь великим горам. Он смотрел вдоль железной тропы, которая уводила его и всех не-персе от долины, где человеку хочется крепко стать на земле и распрямиться во весь рост. Дорога уводила их в незнакомое место, где они не будут больше сами собой, а лишь горсткой среди многих племен и разных языков, и все будут зависеть от щедрот забывчивого правительства. Теперь я видел не индейца, а человека. Это был не Джейкоб, покоренный вождь, на которого могли глазеть даже глупые дети. Это был Горный Олень. Большой-Олень-Который-Ступает-По-Вершинам. И он был большой, в самом деле большой. И ему дано было ступать по вершинам.

Он стоял, глядя на дорогу. С востока появился ночной товарный поезд. Прогромыхал и исчез. А он все стоял, глядя, как тот исчезает, уходя на запад. Тем временем поезд на запасном пути медленно, словно ощупью, стал ползти на восток. Я стоял и смотрел. И сколько я мог видеть, он все стоял неподвижно, глядя прямо перед собой на убегавшую назад дорогу.

Ну вот, я и привел вас, куда намеревался. Теперь до мокасин осталось всего ничего.

На другой день я пытался рассказать обо всем другим мальчишкам. Конечно, хвастал и важничал, но никто мне не поверил. Они, правда, верили, что я видел индейцев. Не могли не верить. Телеграфист подтвердил, что я там был. Верили даже, что я был в поезде. Но не поверили всему остальному. А так как мне не верили, я вынужден был, надоедая всем, повторять снова и снова мою историю. Боюсь, я становился очень назойливым и противным. Но меня спас Джейкоб, хотя я больше никогда его не видел.

Как-то мы все играли за лачугой телеграфиста, и вдруг почувствовали, что кто-то, внезапно появившись, наблюдает за нами. Индеец! Похоже, самый обыкновенный. Внимательно и пристально он смотрел на нас, наконец выбрал меня и подошел прямо ко мне. Он вытянул руку раскрытой ладонью вниз и сказал что-то на своем языке. Показал на восток, на юг, затем, обернувшись снова ко мне, засунул руку себе за пазуху (он был завернут в старое одеяло, перетянутое в талии поясом) и вынул что-то, завернутое в грязную тряпку. Положив сверток у моих ног, индеец исчез за стеной лачуги. Когда я развернул сверток, там были эти мокасины.

Странно, больше мне не хотелось никому рассказывать мою историю. Да и не нужно было. Верили мне или нет, теперь уже не имело никакого значения. У меня были мокасины. В некотором роде они сделали меня одним из детей Джейкоба. Эта мысль не раз помогала мне в трудную минуту.