Шекли РобертСемь молочных рек с кисельными берегами

Роберт ШЕКЛИ

СЕМЬ МОЛОЧНЫХ РЕК С КИСЕЛЬНЫМИ БЕРЕГАМИ

Там были две двери, и сначала я решил идти в правую - так, без всяких на то причин, просто потому, что надо же войти в какую-нибудь, а обе двери казались мне совершенно одинаковыми, и ни одна не сулила чего-то особенного. Но когда я подошел поближе и мой угол зрения изменился, я заметил третью дверь, ранее скрытую за изгибом стены, в которую они все были вделаны. Эта дверь находилась справа от выбранной мной вначале и теперь превратившейся в центральную.

Эта третья дверь появилась столь неожиданно, что вызвала у меня некоторое беспокойство. Я ведь и без того чувствовал себя выбитым из колеи. Путешествие после отбытия с КОЛУМБА было долгим и утомительным, а тут еще та печальная история с МОРТОМ. Указатели, попадавшиеся мне в пути, имели какой-то двусмысленный характер. Никогда ведь не уяснишь себе истинного значения того или иного знака, пока уже не будет поздно что-либо изменить. Мой рюкзак был тяжел, набит всем необходимым для путешествия, а также дюжиной или даже больше вещей, в которых, возможно, нужды никогда не возникнет, но которые вряд ли найдешь, если такая нужда появится.

Когда отправляешься в путешествие, то фактически засовываешь в рюкзак всю свою жизнь, только в миниатюре, а вовсе непросто то, в чем наверняка нуждаешься, ибо никто с уверенностью не может сказать, что именно является жизненно необходимым. Поэтому берешь то, что может понадобиться, или то, что ты надеешься использовать, или то, без чего боишься оказаться. Неудивительно, что лямки врезались мне в плечи под той тяжестью, что висела у меня на спине.

И умненькая маленькая машинка-чепушинка ГЛИННИСА, которую я захватил в последнюю минуту, вылезла из своей мягкой обертки и теперь вгрызалась в меня как раз где-то в районе бедра. Однако останавливаться и перепаковывать рюкзак мне сейчас не хотелось, поскольку вход в Фокис лежал прямо передо мной за одной из этих трех дверей. Подойдя к ним, я пригляделся, но отнюдь не пришел в восторг от того, что увидел. Между ними не было никаких различий. Возможно, даже не имело значения, в которую из них я толкнусь. Или все-таки имело? Я вспомнил совет СЕСИЛИ: бойся очевидного! Тогда-то я глубокомысленно кивнул, но теперь, хорошенько подумав, понял, что будет весьма и весьма затруднительно определить, в чем именно заключается эта самая очевидность, а еще труднее уяснить, как избежать грозящей опасности. Мое решение храбро шагнуть в центральную дверь стало слабеть, и я обругал присущую уму склонность к сомнениям, которая заставляла меня снова и снова возвращаться к проблеме выбора. Что-то в этом роде уже происходило со мной во время краткого знакомства с МОРТОМ, и я поклялся, что оно послужит мне уроком. Но как подобное намерение должно отразиться на ситуации с тремя дверями?

Думаю, я мог бы еще долго торчать перед ними с режущим плечи рюкзаком и машинкой-чепушинкой ГЛИННИСА, впившейся в мой бок, да еще с громким бурчанием в желудке. Самая примитивная часть моего мозга безоговорочно знала, что желудок не получит ни крошки еды, пока я буду колебаться на пороге входа в Фокис. Поэтому я рванулся к центральной двери, но в последний момент вдруг изменил направление рывка и, без всякой на то причины, вошел в левую дверь.

Первое, что я увидел, пройдя в нее, были фламинго. Целых три штуки - белые и розовые шары из перьев, с длинными кожистыми сгибающимися назад ногами внизу и такими же длинными змеевидными шеями наверху, снабженными маленькими плоскими головами и изогнутыми черными клювами. Два фламинго занимались чем-то, что показалось мне состязанием в остроумии, но что могло быть и просто брачным танцем; оба громко орали и ширяли друг друга головами, совсем как дуэлянты - шпагами. Третья птица - крупная и окрашенная в оранжевые тона, не обращала никакого внимания на происходящее. Она опустила голову к самой поверхности мелкой лужи, в которой стояли фламинго, и делала ею какие-то движения, вызывая появление на воде множества пузырьков. Я подумал, что она вспугивает со дна мелкую водяную живность, но чтоб птица что-то глотала - не видел.

Тысячи мыслей бились в моей голове, одна причудливее другой, и я с радостью ретировался бы через ту же дверь, окажись она на месте. А ее, разумеется, там не было. В Фокис ведут односторонние двери, и вам предстоит пройти весьма сложную и утомительную процедуру, прежде чем вы обнаружите выход.

Я, конечно, был весьма далек от желания уйти, поскольку только что прибыл. Снова поглядел на фламинго, и мне тут же пришло в голову вполне вероятное объяснение: это декоративный птичник, которые часто устраивают у входа в общественные здания, а причина того, что я оказался внутри его, заключается в том, что я выбрал неправильную дверь - служебную, которая и занесла меня в самую середину птичьего двора. Итак, я совершил ошибку, но не очень серьезную, размышлял я, а следовательно, несколько шагов выведут меня из контакта с птицами (разумеется, с мокрыми ногами) и вернут на дорогу, ведущую в глубь приемной зоны.

Выйдя на верную тропу, я первым делом оглянулся по сторонам, дабы убедиться, что никто не оказался свидетелем моего faux pax рубая ошибка, ляп (фр.).>, и не потому, что боялся наказания, а просто никому неохота оказаться в дурацком положении, только что попав в незнакомое место.

И тут загремела музыка - волынки и барабаны, а в коридоре появилась группа людей в разноцветных ярких костюмах - красных, зеленых и черных. Один дудел на волынке, другой выбивал дробь на малом барабане, а остальные, судя по их изящным движениям, водили нечто вроде хоровода, но при этом все время делали шажки в сторону, что неизбежно приближало их ко мне. Танцоров было четверо две женщины и двое мужчин. Мужчины били в бубны, а женщины щелкали кастаньетами.

Я отступил, чтобы дать им дорогу, но стена за моей спиной вдруг рассосалась, и оказался на обширном открытом пространстве под чистым небом (или хорошей подделкой под него). Почва под ногами имела красноватый оттенок и была утоптанной, сухой и твердой. Несколько деревьев с почти горизонтальными ветвями и пыльной серо-зеленой листвой стояли неподалеку, а вдали я мог видеть иззубренный абрис черно-синих гор. У меня едва хватило времени, чтоб поразиться быстроте появления и точности изображения симуляционной картины, как появилась большая группа людей, вошедших сюда откуда-то оттуда, где они были раньше. Это были чернокожие, некоторые в плащах из шкуры леопарда, тогда как другие - в блестящих черных костюмах, напоминавших вам о прошлом веке. Танцоры уже начали свое представление, а пришельцы наблюдали за ними с удивлением, но, я бы сказал, без особого интереса. Откуда-то издалека до меня доносились глухие гулкие удары - вероятно, в барабаны, - и нежные звуки похожих на флейту инструментов.

И в этот момент прямо рядом со мной возник Лу. Он появился так неожиданно, что я даже не заметил, откуда он подошел. Лу носил спортивную рубашку с ярким кричащим узором, бежевые прекрасно отглаженные слэки и украшенные орнаментом мокасины на маленьких ногах, которыми, как я помнил, он жутко гордился.

- Ладно, пошли, - сказал он. - Ты что, собираешься торчать тут целый день, глазея на эту свадебную вечеринку? Мне кажется, тебя на нее не приглашали, разве что у тебя есть связи, о которых я не подозревал. Для твоего сведения: это король Салупса - пост наследственный, но номинальный и не имеющий реального значения, а толстяк, что стоит рядом с ним и разговаривает весьма грубо, - его премьер-министр .. или как его там, на их родном языке. Кас Дезайр, кажется. Я ведь когда-то понахватался геульского, когда командовал торговой факторией на Оримбе. Я рассказывал тебе о тех временах? Не важно, к нам все равно уже идут молодые воины. Думаю, для тебя самое времечко послать им вежливую улыбку, скрестив руки над головой, чтоб выразить дружелюбие и поскорее убраться отсюда ко всем чертям.

- А как насчет тебя? - спросил я.

- Полагаю, против меня они возражать не станут, - ответил Лу. - Вообще-то меня тут нет; то, что ты видишь, - интерпроекция. Со мной делать нечего, разве что они вызовут контролера по соблюдению права на уединение и пожалуются, что среди них затесался любопытствующий нахал.

Теперь, когда он упомянул об этом, я заметил слабый отсвет, окружавший фигуру Лу. Сначала я подумал, что это просто солнечные блики, но тут же сообразил, что он общается со мной посредством интерпро.

Двое парней, отделившихся от группы, праздновавшей бракосочетание, отличались отменным ростом и телосложением. Оба хмурились, а в руках держали изукрашенные резьбой дубинки с такими утолщениями на конце, которые свидетельствовали, что удар ими по голове будет весьма болезнен.

- Как мне отсюда выбраться? - спросил я у Лу.

- Следуй за мной, - ответил Лу. - Мы вдвое сократим путь, обогнув фламинго с тыла.

Я поспешно повернулся и пошел за ним, а он скользил над тропой мимо фламинго, все еще совершавших свой брачный танец или какой-то другой обряд. Потом снова через мелкую лужу, а уж после лужи мы сделали крутой поворот в сторону.

Смотреть было не на что. Дело в том, что такие сценические площадки занимают немалую площадь, а поэтому мне пришлось довольно долго шлепать по мелководью, пока Лу или, вернее, его интерпроекция, плавал возле меня, весьма похожий на себя во плоти, за исключением того, что ног он не промочил. Очень скоро мы достигли конца площадки и внезапно оказались в полной тьме. Такие разрывы между различными сценическими площадками делаются умышленно, дабы экономить энергию. Только светящаяся желтая полоска у вас под ногами ведет вас к следующей станции.

Лу болтал о наших общих друзьях - о ЛОРЕ и ДАГОНЕ, которые недавно заключили годичный контракт на сожительство, и о МОРИСИИ, недавно поступившей на работу в Запредельное Агентство. У нее вышла какая-то заминка со сбором нужных документов.

Я надеялся, что у Лоры все будет хорошо; ее я не видел уже несколько лет с того самого летнего сезона на ГРИН-АЙЛЕНДЕ - задолго до того, как триппы захватили его и превратили в пансион для последователей Новой Гностики. Ужасная жалость, ведь такие местечки, как Грин-Айленд, попадаются не каждый день и даже не каждый год - места, где природа, так сказать, хватает вас за шиворот и не отпускает, где существует волшебное равновесие между интродуцированной флорой и различными физическими константами острова. Создание подобных уголков редко окупается и обычно происходит совершенно случайно.

С Лу я тоже познакомился на Грин-Айленде, где он изучал психоживопись и каждый вечер напивался, делая это весьма изящно и не вызывая ни у кого отвращения. Да, тем летом мы недурно развлекались! Но это было тогда, а сейчас - это сейчас. Сейчас мне приходилось иметь дело с Фокисом, и я не мог не думать о том, как у меня там пойдут дела.

Принять решение и отправиться на Фокис - дело само по себе нелегкое. Причины моего появления здесь, которые казались мне столь существенными, когда я покидал Землю, начинали мне казаться теперь по меньшей мере легковесными, а в действительности - совсем необоснованными. Правда, у меня была машинка-чепушинка ГЛИННИСА, по всей видимости, обладавшая собственным разумом.

Мне приходилось считаться вот с чем: я сделал ошибку и вошел сюда через не ту дверь. Если б я выбрал правильную (а я не знаю, какая из них какая), то сейчас не тащился бы в темноте по сети коридоров, соединяющих отдельные сценические площадки, следуя за тонкой желтой светящейся полоской, уходящей в бесконечность этой непроницаемой тьмы. К тому же за моей спиной висел тяжеленный рюкзак, и я до сих пор не имел возможности хоть немного изменить положение, которое он занял. Я размышлял об этих обстоятельствах, когда вдруг раздался звон хрустальных колокольчиков - автоматический сигнал, вызванный моим приближением, предупреждавший, что меня ждет какой-то новый разворот судьбы. Фокисяне здорово поднаторели в таких делах и заранее предупреждают о готовящемся изменении ситуации, однако умалчивают, что именно вас ожидает.

- Как ты думаешь, что это будет? - спросил я Лу.

Ответа не было. Я огляделся, сделав разворот в 360 градусов. От Лу - ни слова. Перерывы в работе интерпроекционного луча весьма часты, так что я не волновался, хотя данный перерыв произошел в очень неудобное для меня время. Продвигаясь вперед, я заметил, что желтая полоска начинает выписывать загогулины и что ее пересекают красные и зеленые черточки. Это было то, что фокианцы несколько претенциозно именуют зоной взаимонепонимания.

Что ж, чего-то в этом роде я и ожидал, а потому продолжал идти вперед, демонстрируя (по крайней мере внешне) уверенность в себе. И шел до тех пор, пока не появился свет и я не оказался на новой площадке.

Она ровным счетом ничего в моей памяти не пробудила. Как оказалось, я попал в маленькую темноватую комнату, каменные стены которой были грубо оштукатурены, а потолок нависал над самой головой. У одной из стен стояла простая деревянная кровать. Еще там имели место стол и стул. За перегородкой, высотой по пояс, я увидел мужика в красно-синем мундире, похожем на солдатскую форму, который держал в руках что-то вроде старинного мушкета. Волосы у него были черные, собранные в небольшой "конский хвост". Мужик курил глиняную трубку, которую он отложил в сторону, как только увидел меня.

- Доброе утро, гражданин, - сказал он. - Рад, что вы наконец проснулись. Завтрак вон там - на тарелке под салфеткой, что на маленьком столике. А рядом с ней Библия для ваших утренних молитвенных упражнений. Следователь скоро придет, чтоб продолжить допрос. Я обязан сообщить вам об этом, дабы дать вам основные ориентиры и чтоб вы не жаловались, будто что-то было пропущено, когда придет время суда. Дальнейшие рассуждения мне строго запрещены. Поэтому, если вам все ясно, я вернусь к своей газете.

- Минуту! - воскликнул я. - Ничего мне не ясно! Где я нахожусь? Что это за место? Оно похоже на тюремную камеру, не так ли? А если так, то в чем я обвиняюсь?

- Гражданин, - сказал он. - Все это отнюдь не относится к области, которую я могу с вами обсуждать. Приберегите свои вопросы для следователя.

- Но скажите мне хотя бы, почему я тут оказался? Часовой встал. Это был рослый крепкий мужик с грубым и недоброжелательным лицом.

- Свой долг я исполнил, - рыкнул он. - Ты не имеешь права требовать от меня большего. И если ты не заткнешь свою пасть, тебе заткну ее сам вот этим. - И он взмахнул своим мушкетом как дубиной. - Мне сказано, что я имею полное право врезать тебе, чтобы предотвратить дальнейшие, не разрешенные законом вопросы.

Его манеры резко изменились. Теперь они говорили, что угроза носит вполне реальный характер. Отвечать я не стал - вид у солдата был такой, что он способен пустить свое оружие в ход хоть сейчас. Конечно, все происходящее было результатом какого-то чудовищного недоразумения. Но то, что я заработаю черепную травму, если буду пытаться прояснить ситуацию, доказательств не требовало. Я отвернулся от стража, сел за стол и взял Библию. Некоторое время солдат наблюдал за мной, потом тоже сел и принялся за газету. Через минуту он закурил трубку и, по-видимому, успокоился.

Ну а я от спокойствия был куда как далек, но что я мог поделать? Враждебность этого типа очевидна, а заводился он так быстро, что я почел за лучшее его не провоцировать. Перелистал несколько страниц Библии. Она была написана на языке, которого я не знал. Даже форма букв оказалась мне неизвестной, так что я лишился слабого утешения бормотать вслух хотя бы отдельные фразы. Я отложил книгу и снял с плеч рюкзак, опасливо поглядывая на стража. А он и глаз не поднял от своей газеты. Видимо, мои действия наконец-то оказались неподзапретными.

Развязав рюкзак, я стал искать какое-нибудь чтиво. Надо было хоть как-то укрепить нервную систему, расшатанную этой дурацкой ситуацией.

И куда к черту подевался Лу? Наверняка у него было достаточно времени, чтоб добиться возобновления трансляции своего изображения! Но Лу не было, и, оглядев камеру, я не заметил там даже признака средств связи, если, конечно, не допустить, что они спрятаны где-то в покрытой плесенью фреске на стене. Фреска изображала мужчин и женщин в старомодных костюмах, расположившихся на пикнике на фоне идиллического пейзажа. Я бы с радостью к ним присоединился.

Снова, осторожно поглядывая на стража, я встал, чтоб разглядеть живопись поближе. Она притягивала меня так, будто в нее был встроен какой-то магнит. Тщательно вглядывался в детали фрески. Нарисованные на ней кусты почему-то казались искусственными. Это что - с умыслом? Пока я рассматривал живопись, вдруг послышался звук шагов, исходивший из коридора, куда выходила камера.

Лес вряд ли мог служить надежным убежищем. Как только я неизвестно каким образом оказался в нем, я увидел, что это довольно зловещее местечко, полное поганок и еще каких-то ядовитых бесформенных растений. От благородной компании, изображенной на картине, и следа не осталось. И куда они подевались? Может, я слишком долго болтался в тюремной камере? Видно, так оно и было. Но зато на спине у меня снова висел рюкзак, хоть я и не помнил, когда успел его натянуть.

В этом лесу, полном огромных деревьев и кустарников, казалось, не имело значения, в какую сторону идти. Совершенно инстинктивно я двинулся туда, где было посветлее, хотя даже это обстоятельство улавливалось лишь с большим трудом. Серые сумерки леса заволокли всю округу вуалью тайны.

Я пошел дальше, продираясь сквозь кусты и низкие цепкие травы. Место казалось мне полным дурных предзнаменований. Как это меня сюда занесло? Думать об этом не хватило терпения, особенно учитывая ощущение, что нечто подкрадывается ко мне сзади. Никакого представления, что это такое, у меня не было. Шум производится преимущественно мной самим, да время от времени тихие вздохи ветра просачивались откуда-то и колебали верхние ветви деревьев.

Я вспомнил, что уже давно не ел, и решил сделать привал, чтоб пошарить в рюкзаке. Я не предполагал, что запасся чем-то съедобным, но как знать, бывает и так, что в мешок суют что-то - недоеденный сандвич, корку сыра, коробку крекеров, а сейчас все это было бы куда как кстати!

Я поставил рюкзак на пригорок и присел возле на корточки. Темнело. Скоро наступит вечер.

У меня не было представления о том, где я нахожусь или куда иду. Я знал, разумеется, в общем и целом, что это один из фокусов, которые вытворяют на Фокисе - одна из их знаменитых иллюзий; ведь это такое место, где ни одна вещь не похожа на то, чем она представляется. Но такое знание в настоящий момент мне мало чем могло помочь, поскольку, вообще-то говоря, оно подходило для любой ситуации, а отличить истину от иллюзии чрезвычайно трудно даже задним умом, когда в этом уже нет жизненной необходимости. Я обругал мысленно Лу за то, что он бросил меня, потому что сейчас именно так расценивал его исчезновение. Поломка вряд ли могла так долго препятствовать его появлению здесь.

В рюкзаке я нашел пакетик орехов, преподнесенный мне бесплатно на эскалаторе и который я тогда не съел. Я принялся жевать орехи, но тут же сообразил, что скоро мне обязательно понадобится вода - такими сухими они были. Вода - обыкновенное чудо, о котором вспоминаешь только тогда, когда ее нет. Мой случай. Я встал и огляделся со смутной надеждой найти какую-нибудь западинку, где, как мне говорили, может скапливаться дождевая вода. Устало уложил рюкзак и просунул руки в его лямки. И в этом момент услышал голос, но не мог разобрать, что он мне говорит.

- Кто это? - окликнул я.

- Проводник, - ответил голос.

Я стал вертеться, пытаясь определить направление, откуда шел звук. Казалось, говорящий совсем рядом, но я не видел ничего, кроме густого серо-зеленого леса и сгущающихся к ночи теней.

- Выйди и покажись мне, - позвал я.

Какое-то время ответа не было. Затем я услышал легкий треск в кустарнике справа от меня и быстро повернулся. Там стояло животное, которое, склонив голову, пыталось получше рассмотреть меня. Я подумал, что это какой-то вид оленей - мышино-серого цвета, с настороженными ушами, шевелившимися при порывах крепчавшего ветра, будто стараясь расслышать, что он им говорит.

- Вы избрали неудачную дорогу, - сказал олень.

- Я? Да я тут ничего не выбирал!

- Я тут не для того, чтобы спорить с вами, - отрезал олень. - Но мой опыт утверждает, что каждый, кто здесь появляется, делает это по собственному выбору.

- Ну, в общем смысле это так, пожалуй, - отозвался я, - но я предполагаю также, что ты не совсем животное.

- Может, и нет, - ответил олень. - Но разве это так важно?

- Настоящее животное не говорит, во всяком случае обычно.

- Нет. Но и люди не входят в картины, во всяком случае обычно, как вы утверждаете. Разве вы не замечали, что обычные правила имеют значение, лишь когда вы спокойно рассуждаете, после того как событие уже произошло и когда у вас появилась возможность комфортабельной генерализации; когда же событие еще только предстоит, то оно в первую очередь неуловимо исключительно и специфично.

- В том, что ты говоришь, что-то есть, - сказал я. - Но я тут не для того, чтобы вести с тобой нелепые философские дискуссии. Ты меня можешь вывести отсюда?

- Возможно, - ответил олень. - А куда вы хотите попасть?

- Я намеревался попасть на Центральный Фокиса, - ответил я. - Меня там ждут друзья.

- Значит, вас ожидают?

- Ну... не совсем так. У меня не было времени известить их о своих планах, поскольку моя отправка из пункта ноль была весьма поспешной. Связь между точкой в Солнечной системе и этим миром затруднена, и я решил сэкономить время и прибыть сюда лично. И тогда легче послать себя самого, чем уведомляющий документ.

- Это справедливо, - заметил олень. - Но тогда вам придется переносить неудобства, связанные с тем, что вы являетесь как бы уведомлением о своем грядущем прибытии.

- Что еще за неудобства?

- Об уведомлении частенько забывают. Но я вижу, у вас нет желания обсуждать подобные вопросы. Следуйте за мной, и мы посмотрим, что можно для вас сделать.

Олень зацокал копытцами к подлеску; я последовал за ним. Сумерки сгущались быстро. Стволы деревьев стали трудноразличимы. В глотке у меня совсем пересохло, и спустя несколько минут я сказал:

- Нет ли тут поблизости чего-нибудь, что можно было бы выпить?

- О, конечно, тут есть что пить, хоть я и не думаю, что лично порекомендовал бы это.

- Но мне нужна вода!

- Ну в этом случае вам, конечно, надо попить. Идите сюда.

Мы сошли на чуть заметную тропку и стали спускаться вниз по довольно пологому склону. Во мраке посверкивали светляки, их блеск был прекрасен. Лес притих. Через некоторое время мы вышли к крохотному темному прудику, лежавшему в лощинке у подножия огромных деревьев. Я подошел к урезу воды, наклонился и зачерпнул воды в сложенные чашечкой ладони. Выпив, я ощутил, что хочу пить еще сильнее, а потом еще сильнее. Олень, пока я пил, стоял неподвижно, и мне показалось, что во взгляде его есть нечто осуждающее.

- Может, я делаю что-то неправильное? - спросил я. - Но ведь вода свободна для всех?

- О, разумеется, она свободна, - отозвался олень. - Вот в том-то и беда! Она остается свободной и внутри, такой же свободной, как была снаружи.

Слова оленя не имели никакого смысла. И тем не менее я вдруг ощутил воду в своем желудке и тут же наклонился, чтоб выпить еще. Сжал пальцы лодочкой и поднял воду к лицу. Мне показалось, что держу в ладони прозрачный шар. Воду пришлось не пить, а есть. Я тут же прекратил пить и быстро отступил от берега. Олень наблюдал за мной с интересом. Я чувствовал, что в моем животе происходят странные вещи. Возникло ощущение внутреннего расширения. Как будто то малое количество воды, которое я проглотил (наверняка не больше пинты), начало расти. Я ощущал присутствие воды в себе, но она не становилась частью моего организма, а отдельной, свободной, как говорил олень.

- Что происходит? - спросил я. - Что ты со мной сделал?

- Этому существует множество объяснений, - ответил олень. - Я дал вам только то, чего вы с такой жадностью добивались. Остальное - дело ваше... и ее.

Я не понимал, что он имеет в виду. Нет, знал, но не хотел понимать. Что-то должно было случиться, а я снова не был к этому готов. Объем воды в желудке продолжал увеличиваться. Это была не вода, а кислота. И она растворяла меня, превращая в себя.

- Помоги же мне! - вскричал я.

- Боюсь, я уже сделал это, - ответил олень. А вода стала во мне подниматься все выше; я превращался в бумажного человечка, быстро растворяющегося в самом себе. Этот образ был мне не совсем понятен, но от этого не становился менее реальным. Вода поднималась, и я рухнул на лесную почву, с хлюпаньем стекая по склону. Я был водой, удерживаемой пленкой поверхностного натяжения. Это мне представлялось дикой несправедливостью - я имею в виду все перемены, свалившиеся на меня. Что же такое случилось со старым, добрым, стабильным миром? А может быть, та стабильность всегда была мифом, сновидением о порядке в совершенно невероятном мире?

Я ощущал, как растворяюсь в себе самом. Чувствовал, что пленка натяжения лопается и я водой стекаю по лесному склону обратно в маленький пруд. Я ощущал присутствие оленя, который сначала наблюдал за мной, а потом повернулся и стал уходить. В посадке его головы, в блеске больших сияющих карих глаз была печаль. Я подумал, что он горюет обо мне Бог свидетель, тут мы с ним были близки, ибо я тоже очень жалел себя.

Но разве вода способна испытывать сожаление? Этот вопрос на мгновение привлек мое внимание, а затем интерес к нему пропал. Я полностью превращался в жидкость. Я понял, что я - всего лишь лужица воды. Вряд ли будет преувеличением сказать, что она напоила меня досыта. Сейчас я уже полностью стал ею, но что будет со мной дальше?

- ...Мой любимый живет на луне, скоро женится он на мне...

Я прислушался к этому тоненькому, пронзительному детскому голоску, который напоминал мне о чем-то. В голове клубился туман, она казалась забитой мягкими нитями паутины. Разве я не превратился в воду? Какое облегчение снова ощущать свою плотность, знать, что ты человек, а не природный элемент или что-то в этом духе, во что я превратился. Моя радость, однако, омрачалась чувством сожаления. Ведь находиться в жуткой ситуации так интересно!

Немного подумав, я пришел к выводу, что моя радость вообще преждевременна. Я же до сих пор не получил еще зрительной информации касательно моего нынешнего положения. Почему? Я мог выдвинуть сразу несколько предположений. Во-первых, что мои глаза почему-то закрыты. Во-вторых, что вокруг темнота и нет света, при котором можно что-то увидеть. В-третьих, что свет есть и я обладаю оптической аппаратурой, то есть глазами, но мой мозг, ум, мыслительный орган - называйте его как хотите - принимает информацию, но не пересылает результатов ее переработки другим частям той собирающей информацию системы, которой является мой ум/мозг.

Мне казалось, что есть и другие предположения, но временем, чтоб их анализировать, я не располагал. Первой и главной проблемой являлась необходимость изучить собственные возможности восприятия. Эту проблему можно было сузить: могу я видеть или нет? Если могу, то какие шаги должен предпринять, чтоб увидеть то, что можно увидеть, дабы освободиться от идеи участия в том, что в данный момент называю временной слепотой на почве истерии? Или, возможно, я придаю этому непропорционально большое значение?

Поскольку, в самом первом приближении, я пришел к мысли, что мне не следует перенапрягаться, пытаясь прозреть, то прозрение должно произойти или само собой, или не произойти совсем. Я подумал об эволюционном процессе развития зрения. Те далекие примитивные создания, что являются нашими предками по части зрения, наверняка ведь не прилагали силу воли к делу прозрения, верно? Они либо видели, либо не видели. И предумышленность - эта излюбленная мягкая игрушка ученых - к этому делу не имела ни малейшего отношения.

Но так ли просто обстояло все на самом деле? Каковы переходы, градации, отделяющие видение от невидения? В какой точке этой шкалы личность можно считать невидящей и где проходит черта - великая эволюционная черта, пересекая которую личность становится зрячей? Уж если мы затронули эту проблему, то не существовали ли и другие средства "видения", кроме глазного, родственные последнему, но отчетливо иные, из которых глазное зрение - лишь первый шаг? И нельзя ли сказать, что разница между видением и глазным зрением такая же, как между Гиперионом и сатиром, если воспользоваться крылатым выражением Шекспира?

Чем больше я размышлял об этом, тем выше оценивал данную мысль. Серьезнейшая штука получалась. Мне было необходимо точно представить себе собственные возможности восприятия, прежде чем двигаться дальше. Пока мы не знаем, как мы выглядим, можно ли определить, в чем мы нуждаемся? Наши предки, разумеется, могли довольствоваться и меньшим. Цветные абрисы на стенах пещер теперь они способны вызвать у нас лишь улыбку. Но ведь я-то существую в настоящем, а потому данный вопрос, так долго откладываемый, должен быть наконец решен. Или наоборот - его не следует решать; впрочем, это тоже было бы решением, и тоже основанным на определенном чувственном восприятии.

- Это, разумеется, правильно, - сказал ЗЕЛИГМАН, - но учел ли ты ауру кажущейся понятности, которая окутывает каждое, даже самое незнакомое явление? Нас практически невозможно застать врасплох, ибо ум конвертирует полученные впечатления в знакомые формы, в которых неизвестное становится лишь как бы частью известного?

- Клянусь Богом, вы правы, - воскликнул я. - Ведь преподнести настоящий сюрприз - дело нелегкое, верно?

- Точно. Но тебе это удается лучше, чем большинству. Ты всегда был хорошим учеником. Я тебе поставил высшую оценку за сочинение по эстетике самообмана.

Поле зрения возникло совершенно неожиданно - именно так, как я и ожидал. Я находился в аудитории. Единственной нитью, связывавшей меня с прошлым, был рюкзак. Он лежал на полу рядом со мной, и его горловина была широко открыта. Поглядев вниз, я убедился, что кто-то в нем рылся и все перевернул. Бесспорно, это сделал я сам. Я снова наклонился и проверил. Да, кое-что пропало. Мне понадобилось меньше минуты, чтоб удостовериться, что кто-то, весьма возможно, что именно я, вынул оттуда умненькую машинку-чепушинку Глинниса. Надо думать, пустил ее в ход.

Я вспомнил ослепительную улыбку на лице Глинниса, когда он передавал ее мне. Или в тот день он был женского рода? Так трудно запомнить, кто был кем во времена столь легких переходов из одного пола в другой. Но, конечно, мы тут вовсе не собираемся открывать диспут о сексе, во всяком случае, не больше, чем расспрашивать вас о том, что вы ели сегодня на завтрак. Все эти дела связаны с личным самосознанием. Расщепление, слияние - подобных вопросов следует тщательно избегать в разговорах. А если говорить проще, то Глиннис и я сексом не занимались в тот далекий день, когда он подарил мне эту машинку и сказал: "Мне тебя будет не хватать", и назвал меня именем, под которым я тогда был известен. Кроме того, он сделал еще кое-что, а именно жест - пикантный и неповторимый. После чего и вручил мне машинку.

Я огляделся, надеясь узнать, что с ней случилось. Эльг - так называются эти машинки, говорящие на линшинском языке, языке сексуальной коммерции, отдыхала на полу возле моей ступни. Она еще продолжала двигаться, описывая круги, которые постепенно сокращались и по скорости движения, и по радиусу, следуя широко известным положениям закона Роско, гласящим, что все, происходившее перед тем, как вы заметили ситуацию, не может быть правильно оценено с позиций того, что происходит в данное время. Вследствие этого разговор о машине явно очень затруднителен. На данном отрезке времени, когда я смотрел на нее, она казалась мне куда тяжелее, куда самоуверенней и куда более достойной настороженного почтения.

Я поднял ее с пола, благословляя счастливую звезду, что не нахожусь в жидкостном состоянии, ибо понимал, что мне было бы весьма затруднительно описать его. Я хочу сказать, что, произнеся слова "я растекся", я уже ничего не смогу к ним добавить.

К счастью, нынешние обстоятельства были совсем другими, что дало мне основания подумать, а был ли он достаточно откровенен со мной, когда предупреждал о... Но я никак не мог вспомнить, о чем именно. А ведь очень трудно представить себе, что произойдет дальше, если не вспомнишь в деталях о том, что уже миновало. Что же касается былых состояний, особенно тех, чьи черты недостаточно ярки, чтобы их стоило запоминать, то уже можно сказать о них, кроме того, что надо без страха идти вперед и пусть каждый сам заботится о себе.

- Ты кончил молоть вздор? - спросил Лу. Я покачал головой и протер глаза. А через мгновение мне уже удалось их сфокусировать. Вот и Лу, все еще в своей интропроекционной форме. Он стоит передо мной и рассматривает меня с признаками явного беспокойства на лице. Я вспомнил, что Лу вообще очень заботлив.

- Со мной полный порядок, - сказал я. - А что тут происходит?

- Мы стараемся доставить тебя в Центральный Фокиса, - ответил Лу. - Мне хотелось бы, чтоб ты нам в этом помогал.

- Я предполагал, что помогал.

- Нет, в самом деле, нужно же быть внимательнее и не впутываться во все, что тебе попадется по пути! Ты же знаешь, что такое Фокис - тут мириады всяких приманок, у каждого глаза разбегаются. Фактически эффект разбегания глаз - это и есть олицетворение того, что тут происходит, но это, в известном смысле, еще и квинтэссенция причины существования Фокиса, а ты себе не можешь позволить такого поведения сейчас, особенно если хочешь добраться туда, куда идешь в данное время.

- А куда я сейчас иду?

Тут-то это и произошло. Я даже не осмеливаюсь сказать, что именно, таким мгновенным было это мгновение. Во всяком случае, мне тогда так показалось. Я огляделся. Передо мной лежал окоем - а это единственное место, куда вы можете направить свой взгляд в нормальных условиях. Справа от себя я видел лес, лежащий подобно дракону, принимающему солнечную ванну на главной улице какого-то злополучного города в неизвестном мне месяце, который, по моим представлениям, мог быть на Фокисе августом.

А затем я поглядел налево и увидел совсем другой пейзаж - городской, со множеством высоченных металлических сооружений, как бы шагающих навстречу лучам рассвета, сияющих странным тревожным светом. В лесу ползали букашки, а в городе металлические "жучки". Трудно верилось в реальность увиденного. Даже никак не верилось, но, видимо, все же у меня был выбор.

Приглядевшись к этому раздвоенному видению, я заметил, что они оба - и город, и лес - по существу, не сопряжены во времени. Они казались соединенными, но не впритык. Они не сосуществовали. Они обладали различной структурой, и соединение их выглядело нереальным. В каждом какие-то детали не сообразовывались с какими-то деталями в другом.

Я не знал, что делать, но потом решил выбрать путь цивилизации. Времени, чтоб цепляться к противоречиям, не было. Его вообще обычно не хватает. Я повернулся спиной к лесу, который мгновенно перестал существовать, и направился в город. На периферии поля зрения стали возникать другие виды. Я видел метеориты и большие медленно вращающиеся сфероиды какой-то идиотской расцветки. Видел мужчин и женщин, пляшущих на улицах под ослепительными дуговыми фонарями. Видел испуганное лицо девушки и ее глаза, с тревогой обращенные ко мне. Я посмотрел вдаль и увидел еще кое-что - дорогу, взбирающуюся на небеса.

Затем ко мне - сонному - подошло нечто без рук и дотронулось до меня. Это было не что иное, как машинка-чепушинка, которая вылезла из рюкзака и теперь примостилась у моего плеча.

- Что происходит? - спросила она.

- Глупо меня спрашивать, - ответил я. - Где Лу? Минуту назад он был тут, если я не окончательно лишился рассудка.

- Боюсь, ты его лишился, - отозвалась машинка. - Это не был Лу.

- Как же это могло быть?

- Очень даже просто, особенно учитывая постоянно существующую возможность иллюзии, обмана и легковерия масс.

Я вывернул шею, чтобы взглянуть на машинку, сидящую у меня на шее и частично подпираемую моим плечом. Он (если считать его аппаратом, к чему я уже привык) был тусклого пушечно-зеленого цвета, точно такого же, каким он запомнился в самом начале. По его поверхности туда-сюда бегали огоньки. Больше всего он походил на шматину металла, много лет пролежавшего на дне реки. А голос имел в высшей степени соблазнительный. Я быстро отвернулся от него, так как не хотел терять из виду город. Да, город был все еще тут. А лес постепенно стирался из поля зрения. Раздвоение зрения почти прошло. Ах, если б мне удалось сконцентрировать все внимание на главном: на городе, на жратве, на комфорте, на сексе и на кино!

- Ты думаешь, это так просто? - спросила машинка.

- А что тут трудного-то? Разве город не реален?

- Иногда - да, иногда - нет.

- А сейчас как?

- Зависит от твоей компетентности, старик.

- Мне... мне не нравится твоя дерзость.

- А придется выслушать. С тобой надо поговорить серьезно, парень. Вся эта чепуховина слишком затянулась. Чего ты добиваешься? Устроить революцию? Что, у нас своих неприятностей мало, что ли, так ты хочешь нам еще добавить?

Выслушивать такое от простой машинки было по меньшей мере унизительно. Меня раздражало и то, как быстро все изложенное выше подействовало на мой характер. Я взялся за ум, но не так чтобы очень крепко. Вспомнились былые деньки. Решил, что мне не по душе тот я, которым был когда-то. Подумал, не сменить ли личность, но это было трудно, пока та штуковина цепляется за меня.

А затем я вдруг обнаружил себя на улицах города. Они извивались подобно ползущим змеям. А некоторые из них извивались как змеи, пытающиеся ползти прямо. Зрелище было одним из тех, что космос швыряет время от времени вам под ноги; но не слишком часто.

В первых этажах домов размещались лавочки. Я смотрел на них с некоторым интересом. Что там продают? Может, еду? Или секс? Наверняка там есть кое-что, что я мог бы купить, а потом с выгодой продать. Я, видите ли, искал какую-нибудь цель.

Чуть подальше я наткнулся на магазин целей с яркой вывеской над входом: "Цели всех фасонов". Я не знал, как это следует понимать. Мне показалось жутким перебором, что меня заставляют думать о таких делах. Поэтому я выругался и пустился в путь, оставляя ложные следы, делая заячьи петли, чтобы нельзя было определить направление, по которому я ушел. Просто предосторожности ради.

Немного погодя я вышел к правительственному зданию. "Воззри со страхом, всяк сюда входящий". Так было написано на его дверях. Я возразил, но только усмехнулся: уж больно это было в духе фокисян - спрятаться за устрашающей цитаткой и не иметь понятия, зачем сие нужно.

Но кто я такой, чтобы рассуждать об этом вслух? Мне оставалось лишь расхохотаться, ибо вся ситуация была насквозь безумной, отчаянной и неразрешимой; она отлично началась, я знал это, и не мог ничего сделать, кроме как продолжать игру. Разве трусы побеждают в интересных приключениях?

Все произошло в то время, когда я спокойно стоял, пытаясь шевельнуть мозговой извилиной. Похожий на бабочку ключ к разгадке некоторое время кружил вокруг меня, а затем, разочаровавшись, спикировал вниз, захватив по пути и меня. Я видел звезды, и звезды видели меня. Под небом синим лежали пустыни. Гигантские голые пространства простирались передо мной, а также по обеим сторонам от меня. И куда, черт побери, девался город? Кто-то, видать, положил его не туда, но это был не я. Будь они прокляты, которые портят все, к чему прикасаются. Я так долго ждал, надеясь найти миленькое, уютненькое и симпатичное убежище, где можно было бы укрыться. Я хотел иметь девушку, чтоб любить, и сандвич, чтобы быть сытым. Хотел найти выход из сплетения тайн и постоянной неустойчивости бытия. И вот теперь болтаюсь в космосе, который в принципе отрицает возможность каких-либо ограничений.

Что я могу сказать об этом? Всякое повествование имеет свои границы. Говорю вам - там не было ничего. От крохотного начала во все стороны простиралось беспредельное НИЧТО, и, по мере углубленного рассмотрения, острота моего зрения возрастала, проникая все глубже и глубже в это Ничто. Мои глаза тоскливо шарили кругом, надеясь отыскать хоть какую-нибудь пылинку, чтоб вцепиться в нее. Здесь даже ощущение веса рюкзака и то было бы благословением. Вот это и есть смерть, сказал я про себя, но я соприкоснулся с ней слишком рано.

- Приветствую тебя в царстве Смерти, - шепнул мне кто-то.

Разумеется, я никого не видел. Вскоре мне предстояло увидеть многое, но сейчас я не видел ни черта. И от этого мне было жутко плохо. Но голос я все же разобрал. Он приглашал меня к смерти, то есть в то место, куда, как я давно уже начал подозревать, и направлялся. Это как-то освежало, но возникала и необходимость дальнейшего общения.

- Хелло! - сказал я. Это выражение показалось мне достаточно нейтральным.

- Сам ты хелло, - ответил мне Голос. Вот я и оказался в самом сердце Ничто с Голосом, который мне явно хамил. Как подпорка он никуда не годился. И мне не оставалось ничего, как сыграть роль подпорки для него. Я попробовал напрячь зрение. Ведь увидеть хоть что-то было лучше, чем находиться в пустоте. Но видение не приходило. Вместо него пришел смрад. Воняло, как от многолетних залежей мышиного дерьма.

Мне это не понравилось, а последствия - еще меньше. Какое все это имело отношение ко мне? Всего и делов, что я находился здесь и некий голос мне сказал "Хелло!".

- Послушай, - сказал Голос, - а может, хватит тут болтаться? Надо найти способ, так сказать, модус операнди одус операнди - способ действия.>. Разве ты не слышишь меня, Кэролайн? Неужели не слышишь, как я пою тебе? Неужели не можешь найти в своем сердце уголка для застенчивых, а также для всех, кому на все наплевать, не говоря уж о тех, кого вообще больше нет с вами? А теперь я спрошу тебя, неужели нет способа нам побыть вместе?

- Может, и будет, если ты покажешься мне, - ответил я той личности, которая так и не сумела осуществить хотя бы самый зачаточный акт вежливости.

- Ха! Вот это здорово! Какая-то глина просит горшок спеть петухом! Нет, мы тут такого не потерпим. Чего мы ждем, так это чего-нибудь, что может случиться. Разве не так?

- А может, тут и без того случилось слишком много, - заметил я.

Мне казалось предпочтительнее двигаться постепенно, без излишней торопливости, хотя, честно говоря, если говорить о достижении цели, то я вовсе не был уверен, какой именно шаг можно считать наиболее надежным. Ах, если б кончилась эта окаянная нелепица! Но, черта с два, все продолжалось в том же духе, а значит, положение мое никак не менялось.

Затем тут же оказалась вдруг и Сесиль. Она выглядела такой же прелестной, как и всегда, волосы ее падали длинной волной прямо на грудь, маленькое личико сердечком смотрело на меня с выражением, которое я принял за жалость, хотя оно могло оказаться всего лишь следствием перенесенной диспепсии.

- Огден! - она назвала имя, которое я когда-то носил, но потом счел неподходящим для себя, с учетом тогдашних моих обстоятельств, о которых я скажу позднее. Но, послушайте, вполне возможно, я сейчас отлично подхожу к нему?

- Ты выглядишь так, будто был болен. Ну просто смех! Разве можно выглядеть иначе - если валяешься в постели, над тобой рычит вентилятор, а температура поднимается - как больным, очень больным, больным, можно сказать, беспредельно? По-моему, дела обстояли именно так. Но беда в том, что я все же сомневался в происходящем.

Спокойствие. И самообладание. Держать язык за зубами.

- А я тут уже давно? - спросил я.

- Надо думать, тебе разговаривать вредно, - ответила Сесиль. - Ну-ка, поешь супчику.

Одной рукой она приподняла мою голову, а другой налила мне в рот супу с помощью длинной вместительной ложки. Супчик был хорош - куриный бульон, но я совершенно не понимал, зачем должен его есть. Неужели существование живых существ должно искусственно поддерживаться даже в том месте, которое предназначено для меня? Или тут нечто вроде перевалочного пункта? Спрашивать, впрочем, было как-то неудобно. Несмотря на старание, с которым я пытался казаться спокойным, особой уверенности я не испытывал.

- А теперь, Огден, - продолжала она, - тебе надо взять себя в руки. Неразбериха скоро кончится. Это то, что тут называют замкнутым кругом путаницы. Я знаю, ты меня плохо слышишь, но постарайся все же извлечь смысл из моих слов.

Сесиль всегда была милочкой, даже когда встречалась с Эдгаром. Я вспомнил дни нищеты, крошечную квартирку в Вест-Виллидже, кофейни, песни бродячих менестрелей, некоторые из них восходили чуть ли не к Франции XII века. Хорошие были деньки, хотя тогда они такими не казались. Хотелось бы мне сейчас снова оказаться там... где бы ни было это местечко.

Но потом я припомнил, что те воспоминания, хоть они и совершенно реальны, вернее всего, принадлежат вовсе не мне. Нет ничего нового в том, что такие путешественники, как я, прежде чем покинуть надежные берега интенсивного самоанализа, где все, что вы можете делать, сводится к размышлениям о себе, чем вы и поддерживаете собственное существование, занимают, арендуют или даже покупают набор или наборы чьих-то воспоминаний, отправляясь в путешествие в незнакомые края, чтобы иметь возможность посетить каких-то людей, когда доберутся туда. Воспоминания о человеке практически равносильны хорошему знакомству с ним, даже если вы физически с ним не встречались.

Я поднял глаза. Над головой мигнул свет. Записанный на пленку голос сообщил: "Часы посещений истекли".

И тут Сесиль стала таять.

- Не покидай меня, - кричал я. - Ты мой последний оазис нормальности в мире, который мне полностью чужд!

Но она продолжала таять, улыбаясь своей легкой улыбкой. Неожиданно возникли стены, покрытые желтой штукатуркой, и я решил, что незнание куда лучше знаний и еще лучше терзаний... Когда я снова открыл глаза, я был уже в другом месте. Бывают же такие истории!

- Хелло, вы там! - крикнул я. Ответа не было. Полная неразбериха. Замкнутый круг путаницы, о котором я упомянул выше. Ну что тут можно сказать? Но надо было обязательно говорить, чтобы найти выход, и уже через несколько минут инстинкт самосохранения заработал и нужные слова стали толпиться и толкаться где-то в моей глотке. Целые фразы всплывали одна за другой, но я никак не мог обнаружить способ выразить их вслух. Я понимал, что снова впадаю в былое. Но во что былое? И каков темный смысл происходящего со мной? Куда я все же направляюсь?

Пришло время выработать план действий. В воображении я представил себе посох из железного дерева, крепкий, натуральный, великолепная штука, на которую можно было опереться.

И немедленно оказался вне больничной палаты. А может, я в ней вообще никогда не был? Или... что за жуткая мысль!.. я и сейчас торчу в ней? Но в таком случае что же делаю я тут - на дороге в другие края?

Мой дом никогда не был таким - такие слова бились в моем мозгу. И все же это был он АНАНДА. Старинный большой дом, закрытое крыльцо, благоухающее обшивкой из кедровых досок, огромное дерево, тянущее к небу толстые ветви "тайники одиноких мечтаний", как назвал их Сидней Ланье, и все это на фоне старинного каменного дома на Грин-Айленде, на который, в свою очередь, накладывались другие здания из других городов, собранные вместе, чтоб в последний раз поглядеть на меня, на этот умирающий пережиток прошлого. Нет, виноват, окончание фразы выскочило у меня совершенно случайно. Вам все это представляется какой-то невнятицей, да? Но здесь отсутствует желание вас запутать. Все эти модели моего былого Дома накладывались друг на друга, как прозрачные страницы календаря, листаемые с бешеной скоростью ветрами времени, которые надувают наши паруса и уносят нас вдаль. Итак, я достиг точки, откуда все начиналось.

- Привет всем! Я наконец вернулся! - Шорохи в кухне. Запах яблочного пирога. Все ласкает слух, все присуще этому месту.

- Ох! Никак это Огден?! - говорит ма. Видно, я попал на страницы забытой книги. Но как радостно, что ты можешь возвращаться назад снова, и снова, и снова... Во мне возникло внезапное желание посетить апартаменты предков. Все они были там - даже те, о существовании которых мы не помнили. Факсимиле тех, кто жил до того, как процесс возвратной атрибуции позволил восстанавливать вырванные страницы памяти в полной целости. Там были и дядя Сет, и дядя Дэн, и дядя Джордж, и дядя Чарлз, там были все тетки, чинно сидевшие вдоль стены покоя, каждая занята своим любимым делом - одна вклеивала марки в альбом, другая чистила серебро, третья сметала пыль с коллекции старинного американского стекла.

- А ты тут как оказался? - спросил дядя Сеймур. - Я думал, ты отправился путешествовать.

- Так оно и было, - ответил я. - Я и теперь путешествую. Но невероятные развороты и повороты этой нашей жизни снова привели меня сюда.

Он ласково мне улыбнулся. Тот факт, что он не живой, не разрешал ему покидать эти апартаменты. Я полагал, что это обстоятельство ему здорово мешает. Но мы все же обязаны проводить различия между живыми и мертвыми, иначе зачем вообще Небеса?

Мама окликнула меня из другой комнаты и спросила, не хочу ли я выпить с ней чашечку кофе. Я поспешил присоединиться к ней в комнате, оклеенной желтыми обоями, где ничем не примечательные деревья Нью-Джерси бросают на тебя свои вечнолюбимые тени. Мне всегда не все было ясно в моей матери, и можно было подумать, что сейчас возникнет возможность выяснить некоторые, скрытые от меня события того, что было моим детством, и я ею воспользуюсь. Но не всегда получаешь то, что хочешь. Сработали некие фигуры умолчания. Наша семья, наша мужественная семья разрослась до таких невероятных размеров с тех пор, как антиплатоновские доктрины получили общественное признание, что вы могли ожидать...

О, я не знаю, чего ожидали вы. Эта невероятно разросшаяся семья распространилась сквозь пространство и время, и теперь она вся ждет вашего появления, а вы - появления их. Мои собственные дети прибывают, чтоб доставить меня домой. Но пока, откровенно говоря, толку от всего этого мало, счастья тоже не прибавилось, зато путаницы - хоть отбавляй, причем путаницы не в моей собственной жизни, которая как бы движется сама по себе, а в рассказах о том, что, где и как происходит.

Ибо как я могу объяснить, что благодаря петле - неожиданной, но неизбежной, - я сделал сальто-мортале в попытке попасть в Фокис, вернулся в свое детство и теперь принужден двигаться через провалы времени и памяти?

Вот я говорю об этом, но крайне неубедительно, и гипотетический человек (скажем, с Марса) решительно ничегошеньки не поймет. Я сижу в кухне, распивая кофе с матерью, но на периферии поля зрения вижу тропу, которая ведет обратно - туда, куда я намеревался попасть с самого начала. Какую пользу я могу из этого извлечь? Всегда, когда вы выпадаете из мысленного образа собственного прошлого, наступает мгновенное нарушение порядка. Все удивляются... Извини, ма, мне надо оседлать вон ту радугу и ускакать на ней прочь... А в следующий раз, когда я снова прибуду сюда, все это будет забыто, и никто даже словом не обмолвится, что я просто стал взбираться в собственной кухне по невидимым ступенькам и вдруг исчез бог знает куда. И все же в домашней атмосфере останется нечто чужеродное, вроде гальванизированного испорченного воздуха из кишечника, что-то очень противное, чего тут быть никак не должно.

Но я еще не был готов отбыть отсюда так стремительно, как описал выше. Ведь я так давно был вдали от дома... Просто удивительно, как редко выпадают такие сплетения возможностей, которые образуют содержание нашей здешней жизни. Мы продолжаем кружиться по этому мрачному кругу повседневности, и единственно, что нас может удивить, так это повторная встреча с событиями, которые мы полагали давно забытыми. Впрочем, отдадим кесарю кесарево.

У меня не было времени на симпатичнейшую раздачу точно взвешенных сантиментов. В юном возрасте нас бросают в мир безграничных возможностей, потом возрождают для новых раундов посещений этого мира, где ничего не случается впервые, и всему этому нет конца. Во всяком случае, я так считаю. Нет конца...

Я поглядел на эти сценки моего детства и подумал: а кому они, собственно говоря, принадлежат? Мне представлялось странным и невероятным, что это я качался вон на тех качелях, что это я играл в крокет вон тем грязным и исцарапанным деревянным молотком с оранжевой полосочкой. Все это было мне столь же незнакомо, как фламинго в той - прежней - жизни. Ничего не поделаешь. Вы не только не можете по-настоящему вернуться в свой Дом, вы даже не стремитесь к этому, так как не в состоянии узнать его, если перед вами не разложат газетные вырезки. В мгновение ока сцена изменилась. Я вовсе не хочу сказать, что я мигнул оком, дабы вызвать такой эффект. Сесиль предупреждала меня насчет возможности таких штучек. Оближешь губу - изменишь судьбу, сказала мне она. И вот я снова с ней, на этот раз в очаровательнейшей лондонской пивнушке. Ну, по-настоящему этого еще не произошло, конечно, но обязательно должно было произойти в вечной повторяемости событий.

Я заказал бутылочного мексиканского пива, чтоб поскорее озвереть, Сесиль же взяла один из тех разноцветных напитков, куда входит и creme de menthe ятный ликер (фр )>. Мы сидели за столиком, наслаждаясь приятной духотой и табачным дымом, прорезанным яркими бликами от меди и полированного красного дерева трактирной стойки. Настроение было отличное. Все окружающее предельно близко походило на то, что было в самый первый раз. Мы создаем новые "впервые", забывая о прежнем "в первый раз".

- Итак, куда же ты отправляешься? - спросила Сесиль.

- На Фокис, - ответил я.

- Опять?

Я еще там никогда не был, но кивнул головой в знак согласия, ибо думать, что может быть что-то новое в этом мире толпящихся образцов и бесконечных, длинных, извивающихся коридоров, где все движется по кругу и повторяется многократно, возникает и разрушается, и снова возникает, было бы огромной ошибкой.

Тем не менее я стоял на своем.

- Еду на Фокис, - повторил я.

- Возьми меня с собой, - попросила она. Я покачал головой. Ведь именно новизна была тем, к чему я стремился, стремлюсь и буду вечно стремиться. Сесиль очень мила, Глиннис тоже мил, но я еще не готов осесть на каком-нибудь одном месте, положить мои воспоминания о прошлом и будущем в банк и жить-поживать всю жизнь с шорами, шпорами, шмарами и швабрами.

- Ты совершаешь ошибку, - сказала Сесиль, откидывая назад свои блестящие волосы, завитые в тугие кольца.

Я прикончил пиво и заказал еще бутылку. Где-то в подсознании я ощущал, что близится время начала событий. Я чувствовал себя подготовленным и был очень доволен этим обстоятельством. Надо отдать должное Космосу, который, как я подозревал, руководит всем этим бредом.

И вдруг я снова оказался в другом месте, на сверкающей хромированной поверхности, с большими живыми портретами на стене - портретами людей, которых я, по-видимому, никогда не встречал, хотя в этом я совсем не был уверен. Лу опять был со мной. В руках он держал мой рюкзак.

- Ты забыл его, - сказал он. - Администрация сочла нужным вернуть его тебе. Надеюсь, в нем нет ничего запрещенного?

- Я тоже надеюсь, - ответил я, поскольку кто знает, что могло попасть в рюкзак, если он так долго находился в чужих руках.

- А теперь, - заметил Лу, - настало время повидаться с бургомистром или как-его-там-величают в этих местах. Он отрегулирует твое положение. Боюсь, тебе не простят того, что ты вошел сюда через не ту дверь.

- А откуда мне было знать? - спросил я. Лу пожал плечами:

- Мне ты об этом можешь не говорить, старик. Я хорошо представляю себе невозможность избежать вопиющих заблуждений. Кто может знать это лучше меня? Тут Лу закатил глаза, будто намекая на осечку некоего приключения в прошлом, которое он считал хорошо мне известным. По правде говоря, я позабыл арендовать второсортные воспоминания Лу, удовлетворившись парочкой по-настоящему сочных первосортных.

- У меня не было никаких указаний насчет правильного выбора пути, пожаловался я.

- Что извиняет твою ошибку, вполне извиняет, но... только в моих глазах. Местные же власти не признают никаких извинений, во всяком случае, тех, которые я им пока преподнес от твоего имени. Они здорово завелись, эти тупые жалкие пидоры. Между прочим, ты залез в тюрягу, забыв заплатить за вход.

- Так я же не знал, что иду туда!

- А ты попробуй убедить в этом копов, - ответил Лу, скручивая себе сигарету. Я подумал, а не курит ли он травку? Употребление наркотиков так быстро то запрещается, то разрешается, что никогда не знаешь, нарушил ты закон или нет. Впрочем, кто-то сказал, что любое твое действие обязательно противоречит какому-либо закону.

Затем мы позавтракали. По моим представлениям, для этого было самое время. Завтрак какой-то восточный: все мелко нарублено, перемешано до неузнаваемости и полито густым соусом. Я съел все дочиста. Лу же еле-еле пощипывал еду, но зато чашку за чашкой пил крепчайший кофе. Видно, что-то его тревожило.

После долгого молчания Лу сказал:

- Есть еще кое-что, о чем я должен тебе сообщить. Я молчал. Он тоже. Тогда я сказал:

- Ладно, давай выкладывай. Какие еще преступления я совершил?

- Не знаю, как и сказать, старик.

- А ты попробуй.

- По-моему, они приговорили тебя к смерти. Сначала я мог только таращить на него глаза. Потом выдавил:

- И ты вот так легко говоришь мне об этом?

- Дорогой дружище! - воскликнул Лу. - Мне кажется, что в подобных условиях другого способа сообщать вообще не существует.

Взрывы в траве. Крадущийся шаг хищного зверя, зараженного чумой. Какие бесполезные образы наполняют мозг во время внезапного стресса! Что должны вы ответить, когда вам сообщают: "Ты приговорен к смерти?! Что я могу еще добавить, после того как выражу сожаление по этому поводу? Подумайте о себе, я-то всегда знал, что такое время рано или поздно все равно наступит. Похоже, что ночь старинной непрерывности все-таки выгорает.

Тогда вы говорите вот что:

- В каком виде придет та штуковина, которую ты называешь смертью?

- Ты можешь и не узнать ее, когда она наступит, - сказал Лу.

- Тогда зачем ты мне о ней говорил?

- Кто предупрежден, тот вооружен, старик. Так во всяком случае считается Но разве я вооружен? Конечно, у меня было судебное постановление, абсолютно запрещающее Смерти подходить ко мне ближе чем на тридцать футов без предварительного получения моего согласия на это в письменной форме. Но я опасался, что она может этому и не подчиниться. А что ей сделают, если она все же переступит границу и придет обслужить меня в этой стране вечной юности? Они могут сколько угодно вопить и угрожать ей, а Смерть будет простенько и со вкусом делать то, что пожелает. Впрочем, разумеется, всегда есть возможность заключить с ней сделку.

Я оставил Лу и начал рыться в телефонной книге. Там, под рубрикой "Смерть, и как с ней бороться", я нашел несколько телефонов брокеров Смерти.

Я позвонил первому в списке. Времени терять было нельзя. Он явился ко мне немедленно - коротышка с большим жировиком на одной стороне веснушчатого лба. Может быть, это было что-то другое, но я называю его жировиком. Брокер сидел за большим письменным столом. Разумеется, задник тоже изменился. Одет брокер был в зеленый халат хирурга. Потом я узнал, что он оперировал добровольцев в Сальпетриере ольница в Париже>.

- Чем вы можете мне помочь? - спросил я, решив, что мне лучше быть предельно откровенным.

- Во-первых, имеете ли вы письменное уведомление? Я порылся в карманах и нашел его. После того как Лу поставил меня в известность, я это дело взял на заметку, и теперь бумажка была всегда со мной. Даже сейчас.

Ну и так далее. Важно было делать все тщательно и без суеты. Сколько горя проистекает из-за суеты и ее зловещего близнеца Томпсона! Но я решил вырваться из той змеиной ямы, как зовут то место, где прозябает Смерть со своей иззубренной пилой, своими кроссвордами, своим половым членом, как у призового быка, и своими гимнами, сочиненными под звуки серенького дождика, посвященными сильно потускневшей славе той силы, которой она обладала когда-то.

- Очень некрасиво со стороны мистера Смерть, - сказал мне Глиннис, являться на нашу вечеринку таким образом. Я, конечно, знаю, что он может появляться всюду, где ему заблагорассудится, но мы приложили столько усилий, чтоб навести порядок, что могли бы надеяться, что он подождет пару часов, пока все приглашенные сначала соберутся, а потом разойдутся по домам. Именно так он поступал со множеством людей, так почему же не сделать и для нас того же? Так нет, не захотел.

Глиннис говорил о формальной стороне дела, о той, которая была мне хорошо известна - диссонансная регрессия на уксусной основе, но, невзирая на свой опыт, я был захвачен ее магической силой. Он вернул меня назад на ту вечеринку, которая еще не началась, но где я был обречен встретиться с мистером Смерть. Я попивал один из этих восхитительных, зеленых как лед, напитков, и только что принял решение уйти отсюда к чертям собачьим, пока не начались неприятности, когда вдруг почувствовал, как кто-то касается пальцем моего обнаженного плеча. Я тут же обернулся и ощутил в ушах что-то вроде очень громкого пения, потом все смешалось, и. я оказался совсем в другом месте. На мой вкус все изменения происходят уже слишком быстро и внезапно, но теперь я находился в огромном дворце, построенном из черного мрамора и эбенового дерева, с кариатидами, поддерживающими потолок, и со всякими завитушками в верхней части стен - забыл, как они называются. За дворцом лежало озеро, длинное озеро как бы из полированного стекла, очень-очень спокойное, а на его середине я увидел остров с небольшой мраморной беседкой, окруженной темными тополями.

Мне здорово полегчало, ибо я не знал, какой предстанет передо мной моя смерть, и очень надеялся, что это будет за представление в классическом стиле - что-то греческое, скажем, или итальянское - они-то в таких делах знали толк. И, разумеется, я не хотел ничего шумного, грубого, этакого египетского, казавшегося мне слишком вульгарным. Я не хотел достичь самого дна иллюзии, ни в коем случае не хотел, поскольку раз вы добрались до дна, то, говорят, можно выскочить на ее другой стороне.

Я приготовился отправиться на остров в лодке, и действительно лодка уже скользила по воде - такая длинная, вроде гондолы. Высокий человек с лицом, скрытым под капюшоном, стоя на корме, направлял лодку шестом.

Куранты дежа вю арамнезия, ложная память.> гремели в моих ушах. Я уже бывал здесь!

- Ну и ладно, - сказал я. - Так куда же мы с вами направимся в сей миг?

- Избавьте меня от вашего так называемого остроумия, - сказала Смерть (ибо это была она, или он, или оно - как вам будет угодно).

Смерть предложила:

- Просто садитесь, и мы отправимся.

Она показалась мне нетерпеливой. Я никогда не слышал, что Смерть бывает нетерпеливой, и это удивило меня больше самого факта смерти, о котором я уже успел к этому времени позабыть... Что-то вроде падения в лужу крови, кажется... или я умер на вечеринке? Неважно. Сейчас я здесь и, похоже, совсем близко к тому, что именуют Царством Смерти. Я влез в лодку, сел на маленькую скамеечку в середине гондолы и окунул пальцы в воду. Кормчий вернулся к своему занятию налегать на шест, и вскоре мы заскользили по черной воде на пути к тому, что должно было быть островом мертвых - иногда подобные знания пробуждаются сами по себе.

Мы резали воду, и она плескалась о борт, но по прошествии какого-то времени кормчий остановился, позволив своему тонкому шесту волочиться по воде сзади.

- Сигареты есть? - спросил он меня. Этим он меня достал. Я очнулся от апатии и возмутился:

- Ну ты и нахал! Именно из-за сигарет я сюда и попал, правда, не непосредственно и доказать не берусь, но если б я не курил столько лет, отравляя легкие и перегружая кровеносные сосуды тяжелыми металлами, мышьяком и прочим дерьмом в том же духе, я бы, вероятно, и сейчас жил на Земле, занимаясь своим обычным делом - беспокойством, а не торчал бы в этой лодке, направляясь к этому острову, где, готов спорить, и порядочной киношки-то не найдешь!

- В конце концов, люди помирают и без сигарет, - напомнила мне Смерть. Она порылась в своем саване, достала пачку, сунула сигарету в рот очень ловким, говорящим о большой практике, движением. Потом протянула пачку мне. Закуришь?

- Я думал, у тебя нечего курить.

- А я уважаю чужие. Валяй, закуривай. Тебе теперь это не повредит.

Я взял сигарету и порылся в карманах. Да, зажигалка у меня оказалась. Забавно, что "Бик" может пережить даже смерть. Я зажег наши сигареты, и мы принялись спокойно дымить. Смерть села на банку напротив меня, держа сигарету в костлявых пальцах. Я пускал кольца и смотрел на воду. Наступила минута созерцания. В свое время я думал о множестве предметов, но если б тогда мне сказали, что я буду сидеть в маленькой лодчонке наедине со Смертью, я б сказал, что вы спятили. Курить после смерти было приятно, так как знаешь, что сигарета дает только удовольствие, и больше ни шиша. Сигареты после смерти стоят нам куда меньше, чем те, что мы курим, пока живы.

- Ну и как тебе нравится быть Смертью? - спросил я. На самом деле мне это было до лампочки, но ведь надо же о чем-то говорить.

- Работа как работа, - ответила она.

- Должно быть, встречаешься с интересными людьми? - сказал я.

- Понятное дело. Все идут этим путем. Но попадают они не обязательно ко мне. Я же тут не единственная Смерть. Аллегория - это одно, но нам приходится быть практичными. Нас - смертей - много, и мы принимаем разные формы.

- Слушай, - сказал я. - Мне кажется, из нашего разговора можно сделать вывод, что после смерти тоже существует жизнь, а?

- Можешь предполагать что угодно, - ответила Смерть. - Но предположения не обязаны сбываться.

- А что будет на острове?

- Скоро сам узнаешь.

Такой ответ мне не слишком понравился. До сих пор тревога была делом реальным, все остальное казалось пустяком.

- А что ты делала до того, как стала Смертью? - спросил я.

- Была стихийным духом, - ответила она. - Участвовала в одной из аллегорических сцен с нимфами, херувимами и бородачами. Какое-то время работа казалась мне довольно приятной. Но затем нам велели ставить сцены из жизни в аду. А это куда хуже.

- У тебя дружок когда-нибудь был?

- Сон - жених Смерти.

- А кем ты хочешь стать, когда подрастешь?

- В этой Вселенной много дел, - буркнула она. - Ты и представить себе не можешь сколько. Кое-какие из них я бы хотела попробовать.

Лодка меж тем скользила сама по себе к маленькой пристани островка. В туманной дали я видел какие-то огромные фигуры с очень завлекательными лицами. Я знал, что они что-то такое символизируют, но, к сожалению, надписей на них не было, так что не могу вам сказать, что они означали. Теперь я чувствовал себя свободней. У аллегорических сцен есть такое свойство: что бы вы ни делали, дела идут своим ходом.

Пока мы разговаривали, я увидел, что на пристани стоят еще какие-то фигуры и машут нам руками.

- Кто они такие? - спросил я.

- Твои друзья, должно быть, - ответила Смерть. Я никак не мог представить кого-то, кого бы знал достаточно хорошо в аду, чтоб он заявился сюда, дабы приветствовать меня в день прибытия. Но когда мы вошли в док, я стал узнавать отдельные лица. Д'Артаньян, Улисс и большой жирный парень с бородкой, который, если я не ошибаюсь, был Бальзаком. Я очень надеялся, что это не так.

Дело в том, что я так и не удосужился прочесть хотя бы одно слово из написанного им, хотя давным-давно собирался это сделать. Какой стыд встретиться с ним после смерти и не иметь возможности хоть что-то сказать насчет "Человеческой комедии"!

- Дорогой друг! - возопил Бальзак. - Какое счастье видеть вас здесь! Нет, нет, не беспокойтесь, вы меня прежде никогда не встречали! Но мне выпала великая честь быть избранным в комитет по организации вашей встречи. Для меня это великолепная платформа, с которой я продолжу мои исследования в области поведения человека.

- Но с какой целью? - спросил я. - И где вы приобрели столь блистательное знание английского языка?

- Английский - универсальный язык смерти, - ответил Бальзак. - А поскольку сейчас это моя страна, то, думаю, вполне справедливо было наделить меня и знанием этого языка. Я и пишу на нем. Ибо, конечно же, я продолжаю писать.

- И публиковаться?

- А как же! Вы удивитесь, когда увидите длинный список наших публикаций в аду! Мы издаем гораздо больше книг, чем живущие, что вполне понятно, ибо нас куда больше, чем их, и наше положение гораздо стабильнее. Вы, конечно, знаете, что мертвые остаются мертвыми весьма и весьма долгое время. У этого обстоятельства есть и свои отрицательные стороны, но зато оно поддерживает стабильность. Однако скажите мне, а вы действительно померли?

- Ну, мне, во всяком случае, так кажется, - ответил я. - А здесь надо проходить какие-нибудь тесты, чтоб выяснить это?

- Конечно, да, - воскликнул Бальзак. - Вы просто поразитесь, когда узнаете, какое множество живых пытается тайком пролезть к нам! Живыми, вы понимаете? А этого допускать никак нельзя. У нас повсюду есть детекторы жизни, и обманщиков карают изгнанием. Им говорят, что Жизнь должна продолжаться, и отсылают в один из миров, населенных живущими.

Для себя я не мог бы придумать лучшего выхода. Хотя Бальзак и говорил о нем, как о чем-то очень скверном, но я в это не слишком верил. Я спустился с пристани на берег. Вид был приятно классический, и я с удовольствием им любовался: длинные ряды темных тополей, строгая разбивка цветников, сверкающие белые статуи, разбросанные там и сям. И та необъяснимая печаль, которая всегда ощущается в мавзолеях и прочих заведениях такого рода. К этому времени я уже чувствовал себя почти отлично, так как у меня возникло убеждение, что я в любом случае выигрываю - и если останусь в этом мире мертвеца, будучи действительно мертвым, и если буду отправлен снова жить жизнью, полной приключений, в случае отправки к живым.

Мне сказали, что вечером состоится банкет в честь новоприбывших и что на него следует явиться в вечернем костюме.

- Тут в вашем тряпье не ходят, - сказал д'Артаньян и мрачно скривился. Я заметил, что он тоже говорит по-английски, но почел за лучшее с ним об этом не заговаривать.

Меня отвели во дворец, в тот, что поменьше, и там все было бесплатно. Во всяком случае, мне так показалось. Да и в самом деле - чем можно расплачиваться, живя жизнью после смерти?

Мой слуга имел лицо, похожее на собачью морду, ходил полуобнаженным и носил нечто вроде юбочки древних египтян. Сначала он казался мне страшноватым, но вскоре я привык к нему.

Приняв ванну и побрившись, я проинспектировал вечерний костюм, уже приготовленный для меня. Все казалось в полном порядке. Я решил соснуть немножко И в самом деле скоро уснул.

Мне снился сон, причем я отлично знал, что сплю. Снилось мне, что одна из стен комнаты растаяла, сквозь нее вошла группа людей. Все они были одеты по моде древних египтян, а многие имели на плечах головы животных и птиц. Они сделали мне знак, и я встал с кушетки. Страха я не испытывал, так как знал, что сплю. Но и чувства полной безопасности тоже не было: в этом краю, о котором я ничего не знал, вполне могли быть свои тайны.

Я последовал за ними сквозь стену, спустился по лестнице с низкими ступеньками, ведущей к реке, воды которой плескались о каменную набережную. Там уже ждала лодка, сделанная, если я не ошибаюсь, из папируса, на корме которой стоял кормчий с птичьей головой. Я хотел им сказать, что лодочный вариант сценария мной уже пройден, но, по-видимому, лишился способности произносить звуки. Меня ввели в лодку. Рядом со мной села бледная черноволосая женщина. Она была прекрасна, но выглядела столь не от мира сего, что я потерял всякую надежду перекинуться с ней парой слов. Наконец я все-таки произнес:

- Вы тут часто бываете?

- Легкомысленность вряд ли уместна в таком месте, как это, - ответила она.

- Я не беспокоюсь, - отозвался я. - Мне ведь все это только снится.

- Но это вовсе не значит, что того же не происходит в действительности, был ее ответ.

- И именно это имеет место сейчас? - Я ждал ответа, но она промолчала.

- Не хочу казаться нахалом, - настаивал я, - но не могли бы вы сказать мне, что будет дальше?

- Вас доставят в некрополь, - ответила она. - Забинтуют члены тела и челюсти. Затем вынут мозг через ноздри и внутренности через задний проход. А уж потом накачают разными средствами для консервирования.

- Шутите! - прошептал я.

- Ничуть. Я говорю вполне серьезно.

- Но я категорически возражаю против такого обращения!

- Ваши предпочтения не имеют ни малейшего значения. Вы мертвы, и ваши пожелания никому не интересны.

- А как же Бальзак? Разве с ним обращались таким образом?

Она качнула головой:

- Он заключил сделку.

- Я тоже хочу сделку!

Она смерила меня долгим спокойным взглядом.

- Боюсь, вам нечего предложить. - А затем отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

А я озирался по сторонам, пока лодка плыла по мрачному длинному туннелю. Искал выхода. Но ничего не находил. Затем мы подошли к большой бетонной пристани. На берегу сидели псы. Они рассматривали меня, свесив красные языки.

Это зрелище показалось мне не слишком привлекательным, но то, что ожидало меня впереди, нравилось мне еще меньше. Я встал, готовясь сражаться со всяким, кто попробует остановить меня. Но никто и не пытался. Я выскочил из лодки на пристань. Лодка продолжала плыть, и мне показалось, что я слышу призрачный смех. Пристань уступила место туннелю, весьма широкому и высокому, сложенному из черных, почти необработанных каменных блоков. Света было достаточно, чтоб видеть дорогу, ведущую сквозь сумрак. Ни одна собака из сидевших у входа не напала на меня и даже не последовала за мной, когда я вошел в туннель. Он все суживался и суживался, и вскоре мне пришлось согнуться, чтоб идти дальше. Потом он стал изгибаться, места стало еще меньше, пока наконец мне не пришлось лечь на живот и ползти. А еще потом я остановился, так как, по-видимому, дальше смысла двигаться просто не было. Но хотя я и пытался повернуть назад, оказалось, что и там туннель тоже сузился и что я зажат его каменными стенами, в которых открывались узкие ходы куда-то вглубь, но я в них никак не вмещался.

Волна отчаяния захлестнула меня. Но тут я вспомнил, что мой верный рюкзак все еще со мной. Я снял его с плеч и поставил перед собой, чтобы достать из него крохотную машинку-чепушинку.