"Пани Эльжбета" - читать интересную книгу автора (Шерман Елена)

Шерман ЕленаПани Эльжбета

Елена Шерман

Пани Эльжбета

(из цикла "Истории Сергея Рыжова")

Относительно основного вопроса философии скажу: в течение многих лет я был материалистом, но в последнее время все решительней склоняюсь к агностицизму. Сообщаю я это, конечно, не потому, что эволюция моих философских воззрений крайне волнует прогрессивную европейскую общественность. Дело в том, что старый вопрос "есть ли "миры иные"?" имеет самое непосредственное отношение к странной истории, случившейся со мной уже довольно давно - летом 1995 года - и до сих пор не нашедшей рационального объяснения.

Началась эта история, как все сложные и малообъяснимые вещи, самым прозаическим, я б даже сказал пошлым образом. (Я заранее прошу прощения за длинное вступление (которое при желании можно и пропустить), но хочется хоть кое-что пояснить, прежде чем перейти к вещам совершенно необъяснимым).

Мы - то есть я, мама и бабушка - затеяли ремонт нашей двухкомнатной квартиры и по малоопытности в делах практических пригласили не тех маляров. Маляры испортили стены и впали в запой, извлечь из которого их не удалось. Опускаю дальнейшие описания "мильона терзаний": все, кто когда-либо делал ремонт квартиры, поймут меня без слов. Короче, когда через две недели после начала ремонта мой троюродный брат Роман попросил меня пожить в его квартире, пока он будет отдыхать на юге с семьей, я согласился с такой быстротой и радостью, какой сам от себя не ожидал. Образ сторожа при чужих "сокровищах" не принадлежит, конечно, к почетным амплуа житейской сцены, но мне настолько хотелось отдышаться от ремонта в прямом и в переносном смысле, что мое самолюбие, обычно весьма легковозбудимое, на сей раз смолчало.

Итак, в начале августа троюродный брат мой с семейством покатился в купейном вагоне к синему Черному морю, а я, бренча в кармане увесистой связкой ключей, отправился обживаться в новом и временном жилище. Должен сразу сказать, что присутствие сторожа на время отъезда хозяев было не причудой бизнесмена: квартира Романа была буквально напичкана дорогой бытовой техникой, в которой я в то время мало понимал, и антиквариатом, в котором я и теперь ничего не понимаю, так что в первый день я двигался очень осторожно, как ворона на льду, боясь что-нибудь разбить или поломать. На второй день я несколько адаптировался, а на третий, развалившись в кресле, так уверенно щелкал переключателем видеомагнитофона, словно всю жизнь провел в подобных, приближенных к роскоши, условиях.

С неделю мне жилось в Романовых апартаментах очень недурно: я смотрел допоздна разные боевики и мелодрамы, потом сладко спал до одиннадцати-двенадцати, потом готовил себе легкий завтракообед и выходил проветриться - словом, расслаблялся и наслаждался заслуженным отдыхом. Я на вокзале твердо пообещал Роману каждую ночь ночевать в квартире, но на счет дневного времяпровождения уговора не было; я мог гулять хоть до полуночи. К сожалению, все мои приятели как-то дружно разъехались тем августом, и гулять было не с кем; а с теми, кто оставался, общаться не тянуло. Я возвращался к шести, семи вечера: если заезжал домой - то и позже; ужинал, и снова включал видик, или, если было настроение, шел в Стрыйский парк, где дышал кислородом до начала сумерек. Конечно, время можно было потратить и с большей пользой, например, заняться диссертацией; но я сказал себе, что аспиранты тоже люди и имеют право на каникулы.

Я понимаю, дорогой читатель, вы ждете, когда же наконец начнется хоть что-то интересное, но прошу вас подождать еще немного, пока я опишу сцену, на которой разыгралась эта странная история - то есть квартиру моего брата.

Роман жил на тихой улочке в двух шагах от Стрыйского парка. Улочка была застроена еще австрийскими трехэтажными домами, в которых до 1939 года проживала польская интеллигенция средней руки (богачи обитали на виллах). На каждом этаже было всего две квартиры, состоящие из пяти комнат, ванны, туалета, кухни и длинного коридора, причем каждая квартира имела два выхода: на парадную лестницу - для господ, и на черную - для прислуги. После войны из одной квартиры новая власть одним взмахом мастерка сделала две, замуровав двери между смежными комнатами. В результате в одной квартире имелись прекрасные ванная и туалет, но не было кухни; в другой была великолепная кухня, но не было санузла. Конечно, под недостающие помещения были кое-как переоборудованы другие комнаты, но крошечная (5 кв.м.) полутемная кухня, слабо освещенная единственным узеньким окном, выходившим на лестницу, стала самым неприглядным и мрачным местом во всей квартире Романа. Впрочем, окна всех трех комнат, и ванной с туалетом выходили в маленький двор-колодец, вымощенный каменными плитами, отчего в квартире всегда было не слишком светло, а солнце заглядывало только в спальню, и то ранним утром на полчаса.

Должен сказать, что эта сумеречность мне, всю жизнь прожившему в квартире с окнами на юг, показалась даже более значительным недостатком, чем была на самом деле, и я сетовал, как может мой родственник жить в таком мрачном месте; однако во всем остальном квартира мне очень понравилась, тем более что Роман, сделав ремонт не чета моему, сумел сохранить все привлекательное и своеобразное из прошлого жилища, например, печи, крытые старинными изразцами, или не менее старинный, начала 20 века сливной бачок с надписью на немецком языке.

Замечу еще, что планировка квартиры была довольно удобна: входная дверь вела в длинный и просторный коридор, где справа располагалась та самая убогая кухня, а слева - детская, туалет и ванная. Коридор заканчивался входом в гостиную, смежной с которой была спальня. Высокие потолки, много воздуха, старинные изразцовые печки, блестящий узорный паркет, тихий район, спокойные соседи - короче, хороший дом (+хорошая жена), ну что еще нужно человеку, чтобы спокойно встретить старость, как говаривал басмач Абдулла. Или, как минимум, спокойно набраться сил перед новым учебным годом. Но хорошая квартира оказалась нехорошей в самом мистическом смысле слова, а началось это так.

Был душный, очень жаркий день, я почему-то помню его очень отчетливо. Утром меня разбудил звонок матери: надо было срочно приехать, помочь малярам двигать мебель, то есть делать с ними часть работы, за которую я же им и платил. Двигая один из шкафов, я неосторожно задел стремянку, неизвестно зачем принесенную малярами (с нашей высотой потолков можно было обойтись табуреткой), и она упала мне на спину. Честное слово, я почти жалею, что не на голову - во всяком случае, тогда проблем с объяснением всего последующего не возникло бы. Потирая ушибленную спину, усталый и раздраженный я поехал обратно, обливаясь потом, поднялся на третий этаж по узкой деревянной лестнице, вошел во всегда прохладную квартиру - и тут в предчувствии грозы к болям в спине добавилась головная боль.

Я выпил таблетку анальгина и лег на диван в гостиной (служившей мне все это время спальней). Тишина в квартире и усталость склонили меня к полудреме, начавшей переходить в сон; и я уснул бы, но тут за окном грянул первый удар грома, и я очнулся. Сильная гроза длилась почти два часа, но зато когда я вышел вечером пройтись, воздух был необычайно свеж, а булыжник мостовых необычайно чист. Погуляв с полчаса в Стрыйском парке, я около девяти вернулся домой, поужинал, посмотрел какой-то фильм и в одиннадцать лег спать. Все эти ничтожные подробности, разумеется, не имели б никакого значения, если б с той ночи не начались странные и таинственные события, которым и посвящен мой рассказ.

Прежде чем перейти к их описанию, хочу особо отметить два обстоятельства: во-первых, ни по материнской, ни по отцовской линии у меня не было в роду душевнобольных, а во-вторых, я не пил ни в этот день, ни накануне, ни во все последующие дни даже пива, не говоря о чем-то более крепком - не было ни средств, ни желания, ни компании.

Итак, я лег спать около 11 вечера и почти сразу уснул, что со мной бывает не так уж часто. Не знаю, сколько я спал и отчего проснулся; но среди ночи что-то заставило меня открыть глаза.

В гостиной было темно, в щель между неплотно прикрытыми шторами слабо виднелась узкая полоска окна - стояла ночь полнолуния, и небо было светлым. В квартире было необычайно тихо. Обе двери, ведущие в гостиную - из коридора и спальни - были закрыты. Из каких соображений я их закрыл - ведь я был один в квартире - я не помню, может, и механически, но они были закрыты, это факт. Одна створка окна была чуть приоткрыта, и в комнату вливался чудесный ночной воздух, но ни единого звука не доносилось извне. Я зевнул, перевернулся на спину, закрыл глаза, желая вновь уснуть, но сразу это не удалось, и я начал думать о разных предметах, переходя от более значительных к менее значительным, а потом и вовсе к какой-то чепухе. И в то мгновение, когда мысли начали путаться, мне вдруг померещилось, словно я слышу - или я и впрямь слышал? - едва уловимый звук.

Сперва я подумал, что это звон трамвая (иногда ночью было слышно, как он со звоном поворачивает по рельсам), но звук был другой, менее отчетливый и, главное, более близкий.

Мне почудилось, что на кухне кто-то тихонько бренчит посудой.

От кухни гостиную отделяла стена, причем к этой стене было повернуто изголовье моего дивана, так что если б там действительно кто-то копошился, я слышал бы это куда отчетливей. Звук был странный: близкий и в то же время едва слышный. И если б не абсолютная тишина, я никогда не уловил бы его.

Насторожившись, я приподнялся на локте и прислушался, всматриваясь в темноту. Ничего, кроме моего собственного дыхания, не нарушало гробовую тишину. Решив, что я стал жертвой обмана чувств и что странный звук порожден беззвучием, как иногда бывает, я снова лег и закрыл глаза - и вновь услышал! Словно кто-то подвинул табуретку, во всяком случае, неопределенный звук даже тень звука - походил именно на скрип ножек по полу. Я снова встревожился и сел на кровати. Сидел я долго, но больше ничего не слышал все та же тишина.

В конце концов ожидание загадочных звуков мне надоело, я лег и уснул, рассудив, что если б в квартиру забрались воры, что было абсолютно нереально (изнутри дверь закрывалась на цепочку), прислушиваться не пришлось бы. Вы спросите, отчего я не выглянул в коридор и не заглянул на кухню, ведь это было самое простое? Не знаю. Как-то и мысли такой не возникло, неведомо почему.

Утром о странных ночных звуках я вспомнил, уже бреясь, и счел их чушью. Начинался чудесный солнечный день, заставлявший относиться ко всему, связанному с ночным мраком, с изрядной долей иронии. Я решил, что мне померещилось - бывает! - и выбросил все это из головы.

Следующая ночь прошла совершенно спокойно, если не считать неведомо откуда залетевшего комара, укусившего меня за нос. Затем снова настал утомительно-душный день, так и не разрешившийся грозой: в квартире уличная духота не ощущалась, но атмосферное давление было высоким, и напряжение, чувствовавшееся в атмосфере, долго не давало мне уснуть по-настоящему. Впрочем, может, я зря грешу на погоду, может, я просто переспал накануне, провалявшись чуть ли не до двенадцати; но так или иначе, я вертелся, задремывал, видел какие-то мимолетные сны и снова пробуждался, открывал глаза, зевал, снова закрывал глаза, и так бог весть сколько времени, пока мое полубодрствующее, затуманенное сознание не уловило некое нарушение привычной тишины, и я очнулся опять, и опять услышал этот звук, доносившийся из-за стены! Я был готов поклясться, что слышу его, что мне не чудится, и хоть длился он очень мало, несколько секунд, я слышал его так отчетливо, что смог идентифицировать.

В кухне как будто кто-то размешивал сахар в чае или кофе, размешивал быстро, и несколько раз ложка стукнулась о стенки чашки. Я так и подумал: "кто-то пьет чай в кухне", и еще, помнится, спохватился, что не закрыл входную дверь на цепочку, значит, замок могли отворить. Но тут же снова начавший одурманиваться сном рассудок успокоил меня, что ни один вор, забравшись ночью в чужую квартиру, не начал бы свои действия с чаепития. "И вообще, все это чушь, спи", - сказал все тот же голос здравомыслия, и я опустил веки. Несколько минут я еще прислушивался, но ничего уже не слышал, а потом мне начало сниться, что я опоздал на заседание кафедры и начинаю долго и утомительно оправдываться.

Что мне снилось дальше, я не знаю, но проснулся я с тяжелой головой и в скверном настроении, причем без видимых причин. Спуская ноги с дивана и всовывая их в тапки, я вдруг подумал, что мой братец мог бы позвонить за те полторы недели, что я здесь прозябаю в качестве бесплатного сторожа, хотя бы для того, чтоб поинтересоваться, как дела. Но нет, зачем тратить деньги, ведь ясно, что такой исполнительный дурак, как я, будет, раз уж пообещал, сидеть на чужих богатствах, как курица на яйцах, и за сохранность нажитого барахла можно не беспокоиться. Поскольку к этому моменту я, не прекращая раздраженный внутренний монолог, уже добрался до кухни, я бросил взгляд на кухонный стол - маленький (другой бы просто не влез), сделанный, как и вся кухонная мебель, из светлого дерева - и замер.

Мне бросилась в глаза узенькая дорожка сахара примерно в пяти сантиметрах от сахарницы. Секунду я в недоумении пялился на белые крупинки, не понимая, что меня встревожило, и тут в памяти всплыли странные ночные звуки. Я понимаю, конечно, что это признание прозвучит глупо, но я вдруг ощутил тревогу. Как ни абсурдна была мысль, что кто-то забрался ночью в квартиру, чтоб выпить чаю, я не смог подавить внезапное волнение.

Проще всего было предположить, что сахар рассыпал я сам. Правда, вечером я пил кефир без сахара, в обед - что я пил в обед? - минеральную воду, а вот поздним утром я пил кофе с сахаром. Но, хотя я и не протирал стол без крайней надобности, вряд ли б эта дорожка сахара уцелела на столе с полудня - я двигал тарелки, резал хлеб, короче, должен был бы как минимум нарушить ее очертания. Черт знает что такое! Чувствуя себя встревоженным идиотом, я принялся осматривать кухню, и вскоре нашел другую странность.

Роман, стремившийся с максимальной пользой использовать крохотное пространство кухни, оборудовал над рукомойником полки для посуды. На нижней полке стояло пять больших чашек. Я обратил на них внимание, потому что такие чашки в ту пору еще были в диковинку: на темно-синем фоне золотом были нарисованы знаки Зодиака. Чашки стояли в определенном порядке: крайняя слева - красная в горошек, от другого набора, затем чашка со Скорпионом Романа, с Весами - надо думать, его жены, и чашки детей - Водолей и замыкающий ряд Скорпион. Впрочем, не знаю, по какому принципу были расставлены чашки, но я обратил на них внимание еще в первый день моего пребывания в этой квартире, и заметил, что "семейный ряд" открывает и закрывает Скорпион.

Теперь Водолей и Скорпион поменялись местами, и последней чашкой справа был не Скорпион, а Водолей.

... Да, да, я полностью с вами согласен, мне действительно было совершенно не фиг делать, и на 70... даже 80% вся эта дурь шла от летнего тоскливого безделья. И то: поживите в чужом жилище, где боишься что-то трогать, чтоб не испортить и не разбить, да еще летом, когда все друзья-приятели куда-то разъехались и даже позвонить некому, да еще в такой квартирке, где в полдень сумерки и тихо, как в склепе - поневоле начнешь лезть на стенку. К dolce far niente, как и ко всем человеческим занятиям, надобно призвание. Причем по натуре я человек скорее мнительный и, что называется, склонный делать из мухи слона, так что немудрено, что разыгравшееся воображение принялось плодить чудовищ. Из "зодиаковых" чашек я не пил, но вполне мог за полторы недели или забыть, как они стояли, или, еще вероятнее, механически их переставить. Скорее всего, так и было: в тот первый день, когда я их брал в руки и рассматривал, я поставил их на место не в том порядке.

Уже через 5 минут трезвого размышления мне стало стыдно и я обругал себя идиотом (и вполне заслуженно). В общем, все было понятно, кроме одного (и поныне необъяснимого): почему мне, именно тогда, когда я разобрался и с сахаром, и с чашками, вдруг так мучительно, так сильно захотелось уйти из этой квартиры и не возвращаться? Нервы, скажете вы? Но с чего бы?

Да, воистину нехорошо быть человеку едину.

Скверное настроение, с которым я пробудился, не оставляло меня до вечера, хоть я и постарался его развеять: съездил домой, зашел в книжный на площади Рынок, поговорил со знакомым продавцом, пообедал двумя порциями мороженого и долго потом гулял по предвечернему городу - без приятных неожиданностей, но и без нежелательных сюрпризов. Помню, мне мучительно хотелось встретить кого-то знакомого, чтоб меня куда-нибудь позвали, в какую-нибудь компанию, как бывало в юности, и лучше всего на всю ночь. Но зовут, как всегда по закону подлости, именно накануне экзамена или какого-то другого события, когда ты никак не можешь пойти... то есть я не могу, нормальные-то люди отрываются по полной. А когда ты свободен, как птица, ты никому не нужен, и я никого не встретил.

Нет, не отвлекли меня блуждания по городу, только сменили раздражение и тревогу на грусть и тоску. Я вдруг ощутил себя одиноким, чужим, никому не нужным, словно я не родился здесь и вырос, словно мне было не 25, а 70 лет, словно жизнь закончилась и осталось доживание. Какой-то неизъяснимое печалью веяло в этот августовский день от столетних зданий, и на украшавших их фасады барельефах словно залегли долгие, траурные тени. Чтобы подбодрить себя, я попытался вспомнить что-то веселое, но, проходя через площадь Рынок, я вспомнил, как я шел через нее два с половиной года тому, в новогоднюю ночь, в сказочный снегопад, и рядом со мной шла девушка, которую я любил. В ту ночь я был счастлив, неправдоподобно, неимоверно, а что теперь? Я один, совсем один, и даже не знаю, где она, не знаю, почему она уехала... короче, от воспоминаний мне и вовсе тошно, настолько, что я подумал о двух возможных способах лечения хандры: а) купить бутылку; б) поехать домой и согреться у семейного очага. Но мой внезапный поздний приезд только растревожил бы мать и бабушку, и я так и не смог придумать повод для него; а распивание спиртного в гордом одиночестве до сих пор не входило в число моих привычек, и я отнюдь не желал таковую привычку приобретать. В итоге пошлявшись без толку по улицам, около девяти я очень неохотно вернулся обратно, и, входя в мрачный, обдавший меня сыростью подъезд, искренне пожалел, что ближайшие часы мне придется провести в одиночестве.

Я подумал: "хоть бы кто-то был со мной" - примерно этими словами.

В квартире с момента моего ухода вроде бы ничего не изменилось, да я и не приглядывался. Выпил чаю - есть не хотелось, позвонил домой, но как-то неудачно - мать устала и хотела лечь пораньше спать, так что разговор не получился, позвонил Кнежевичу, но тот еще не вернулся с юга, включил видик, вставил кассету - и попал на фильм, который я уже дважды видел, вставил другую - через пять минуту выключил, раздраженный на редкость дебильным переводом. Делать было решительно нечего. Помнится, я попробовал еще решать кроссворд, но ручка внезапно перестала писать: шарик закончился. В итоге я принял душ и, трезво рассудив, что чем бессмысленно убивать время, лучше пораньше лечь спать, и проснуться наутро свежим, отправился на боковую.

Не помню, как и когда я уснул, но что было во сне, я помню необычайно отчетливо до сих пор - так, словно это и не был сон.

Я проснулся (во сне) от знакомого звука - кто-то звенел посудой в кухне. Но на сей раз я решил выяснить, в конце концов, в чем дело, и, как был, в майке и пижамных штанах, пошел на кухню. Еще в коридоре я заметил и удивился, что из открытой двери в кухне в темный коридор падает сноп голубоватого света - я четко помнил, что выключил свет. Цвет меня не удивил - Роман был большим любителем разных экзотических светильников, и, возможно, в кухне и была лампа с голубоватым светом, которую я не заметил. Представьте себе мое удивление, когда ступив на порог, я увидел, что за столом сидит женщина и пьет чай! Я остолбенел и, боюсь, открыл рот.

За кухонным столом слева сидела, тускло освещенная слабым голубоватым светом, худощавая светловолосая женщина в темно-синем платье. Увидев меня, женщина также впала на секундочку в замешательство, склонила голову, потом подняла ее и сказала виноватым и глухим голосом:

- Пшепрашам, збудилам пана. Не хцялам. Нех пан сяда, - она тонкой худой рукой указала мне на табуретку справа, по ту сторону разделявшего нас стола.

Я понимаю по-польски, но от неожиданности и недоумения не смог выдавить из себя ни слова. Как она сюда попала? Кто ей позволил хозяйничать в чужом доме?

- Пан не розуме по польску, - покачала головой незнакомка, и с грустью посмотрела на меня.

Тут я обрел дар речи.

- Розумем, я вшистко розумем, - пробормотал я. - Сконд си пани взела? (Откуда пани взялась?)

Надо думать, мои слова показались неизвестной не слишком любезными, потому что мелькнувшее было на ее лице оживление сменилось прежней грустью.

Дальнейший наш разговор шел на польском языке, но, поскольку я не уверен, что он будет понятен без перевода, передаю наш диалог по-русски. Кстати, замечу как странность. Вообще-то мое знание польского во многом пассивно, я понимаю устную и письменную речь, но сам говорю со скрипом, путая польские и украинские слова - практики не хватает. Но в этом ночном разговоре я, к собственному приятному удивлению, говорил очень бойко и почти не затруднялся в подборе слов.

Чувствуя неловкость стояния в дверях, да еще в таком виде перед женщиной, я сел напротив нее, и тут-то смог рассмотреть ее как следует.

Это была женщина лет 35-ти, не меньше, с худым лицом с правильными чертами, которое могло было бы быть даже привлекательным, если б не чрезмерно выщипанные полукругами брови, тонкие, как нитка, и слишком высокие, и если б не мертвенная бледность, которой скверное освещение придавало и вовсе голубоватый оттенок. Я еще подумал, что она, должно быть, чем-то тяжело больна, и это соображение заставило меня быть помягче с нежданной гостьей и не задавать ей вопросов в лоб. В конце концов, чай не мой, а сахара мне не жалко - пусть попьет, раз уж пришла.

Сделав глоток, незнакомка поставила пустую чашку и улыбнулась грустно и виновато.

- Я знаю, что время для визитов слишком позднее, но в другое время я не могу. Пан уже не сердится, что я похозяйничала тут?

- Да нет, - пожал я плечами.

- Пан тут живет?

- Нет, я родственник хозяев. Я живу здесь временно, пока они в отъезде.

- Жаль. Как пана зовут?

- Сергей.

- Сер-гей... Пан русский?

- Да, а что?

- О, ничего, я ничего не имею против русских. И против украинцев, и против евреев... Я ненавижу только немцев, - с этими словами странная гостья отвернула лицо, словно не желая, чтоб я видел его выражение. Рука ее, лежавшая на столе, судорожно сжалась в кулак. Впрочем, через миг незнакомка овладела собой и вновь повернулась ко мне.

- А как зовут пани? - спросил я.

- Эльжбета.

- Очень приятно, - пробормотал я, не зная, что говорить.

- Все удовольствие на моей стороне, - улыбнулась Эльжбета. - Я так соскучилась по живому человеческому общению.

- Вы знаете, и я тоже.

- Пан? Этого не может быть! Я засмеялась бы, если б могла.

- Да, да. Мне очень одиноко в этой квартире.

- Тогда давайте поговорим. Мне давно хотелось поговорить, но я не решалась будить пана.

- Давайте. О чем же мы будем говорить?

- Давайте о пане. Пан женат? Хотя нет, что я спрашиваю. Будь пан женат, он не жил бы здесь один.

- Нет, я не женат, - сказал я, улыбаясь. Перспектива разговора так оживила пани Эльжбету, что в ее прозрачных, каких-то студнеобразных голубых глазах что-то загорелось, так что лицо показалось даже привлекательнее, чем вначале.

- Чем пан занимается?

- Я аспирант, пишу диссертацию.

- Пан ученый. А что пан изучает?

Я хотел сказать правду - "немецкую литературу", но, вспомнив о ее отношении к немцам, вовремя сманеврировал:

- Французскую литературу

- О, Бальзак, Мопассан, Аполлинер... Пан говорит по-французски?

- Нет, я читал в переводах.

- Я люблю французские романы, хотя давно уже не читаю. Я учила французский в гимназии...А откуда пан знает польский?

- Самоучка.

- Пан очень хорошо говорит по-польски. Наверно, пан очень способный.

Я наклонил голову, не зная, как реагировать на неожиданный комплимент.

В приличных манерах женщины, говоривших о полученном воспитании, крылось какое-то противоречие с ее жалким платьем, которому даже помятый белый воротничок не мог придать и тени элегантности (спереди я к тому же разглядел какие-то темные пятна, едва заметные на синем), и с болезненной худобой, так что я невольно подумал, что здесь скрыта какая-то тайна.

- О, пусть пан не смущается, я не хочу флиртовать с паном, я вполне серьезно. У пана умные глаза.

Желая придать разговору другой оборот, я спросил:

- Мы не могли где-то встречаться с пани? Мне как будто знакомо ваше лицо.

Я лгал, лицо пани Эльжбеты было мне совершенно незнакомо, но ничего умнее я не придумал.

Ночная гостья молча покачала головой. Несколько секунд мы молчали, потом она сказала, обведя взглядом кухню:

- Знаете, пан, я была очень счастлива в этой квартире. Я провела здесь всю юность, гимназические годы, здесь я любила и была любима. Жаль, что ее так безобразно переделали. Это была такая прекрасная квартира, а что от нее осталось! Ну, что это за кухня?

Помню, при этих словах я как бы обрадовался, как всегда радуется человек, найдя отгадку или устранив причину тревожного недоумения. Неожиданная посетительница - бывшая владелица этой квартиры! Вот отчего она пришла и пьет чай. Видно, у нее остались ключи. Странно только, что Роман не поменял замки. А может, он дал и ей ключи и попросил заходить?

- Вам Роман дал ключи?

- Какой Роман? - спросила пани Эльжбета недоуменно и несколько раздраженно, словно мой вопрос выбил ее из лирического настроения.

- Мой троюродный брат, который здесь живет, - пояснил я.

- Я его не знаю.

- Значит, у вас остались старые ключи?

- Милый пан Сергей, - покачала головой пани Эльжбета, - мне уже не нужны ключи. Но не будем о прошлом, давайте поговорим о чем-нибудь новом! Пан тут гостит, а где пан живет постоянно?

- Возле нового ЦУМА на Научной.

- Где? - на лице пани Эльжбеты проступило искреннее недоумение.

Тщетно несколько минут я пытался объяснить, где я живу: пани Эльжбета, похоже, совершенно не разбиралась в топографии спальных районов Львова. Может, этот вопрос и разъяснился б в конце концов, но ночная гостья вдруг начала проявлять признаки беспокойства, типичные для человека, у которого нет времени: она смотрела на висящие на стене часы, ерзала на стуле, наконец, неслышно забарабанила пальцами по столу.

- Прошу прощения у пана, - сказала пани Эльжбета, снова виновато улыбнувшись, - но мое время истекает. Я должна исчезнуть.

- Очень приятно было познакомиться, - повторился я, но уже с большей уверенностью в голосе. - Заходите еще.

- Пан меня приглашает? - вскинула голову пани Эльжбета. - Это очень, очень любезно со стороны пана, тем более, что сегодня я была не лучшей собеседницей. Но я обещаю исправиться. Завтра я не смогу посетить пана, может быть, в ночь на субботу?

- Пожалуйста, - с готовностью ответил я. - А днем вы не хотите зайти?

- Нестэты! (Увы!) - это было последнее слово, которое я услышал от пани Эльжбеты в ту ночь. С ним она встала, поставила на место чашку и выскользнула за двери - мгновенно и беззвучно.

Тут же погасла голубоватая лампа, и из освещения в кухне осталась только мутная полоска света, падавшая из окна, выходящего на лестницу, освещенную, в свою очередь, убогой 50-ваттовой лампочкой. Я также встал и вышел в темный коридор, но когда я включил свет, в коридоре уже никого не было. Я так и не понял, как ей удалось так быстро добраться до двери и беззвучно выйти, и на всякий случай заглянул во все помещения квартиры, включая туалет - но пани Эльжбеты нигде не было. Осмотрев последнюю комнату - спальню, я зевнул и, махнув рукой на загадочную посетительницу, вернулся к своему дивану. Была уже половина четвертого ночи, и в темноте неба, видного квадратиком из колодца двора, уже ощущалась близость рассвета.

На рассвете я и проснулся, причем с очень странным чувством. Знаете, как бывает: проснешься утром по звонку будильника, подумаешь: "Надо вставать, умываться" - и вновь задремлешь, и снится тебе, что ты встал и умываешься. Повторное пробуждение при этом вызывает легкое удивление: как, я еще в постели? Происходит это из-за удивительной реалистичности этих коротких утренних видений: все как наяву, включая отсутствие горячей воды. И еще: порой спишь очень крепко, и, пробуждаясь - даже если снились сны испытываешь смутное чувство возвращения или мгновенное неузнавание комнаты; а порой снится тебе, что ты что делаешь дома, пробуждаешься - и как будто не спал, таким легким и поверхностным был сон.

Думаю, в чем дело, уже понятно.

Мне показалось, что это был не сон.

Собственно, ощущение это было не таким уж бредовым. Ничего принципиально невозможного - на первый взгляд - в том, что бывшая владелица квартиры, раздобыв или сохранив ключи, решила заявиться в нее и напиться на халяву чаю - не было. Мало ли есть на свете чудаков или идиотов. И эта пани, такая бледная и несчастная, вполне могла быть пациенткой неврологического стационара на Матюшенко или психбольницы на Кульпарковской. Странно, конечно, как ей удается сбегать по ночам и беззвучно открывать двери, ну да мало ли необъяснимых вещей происходит в этом мире. Вон, мой одноклассник Пташко в свое время женился на бабе с двумя детьми, отбив ее от мужа, причем баба была толстая, вульгарная и на четыре года его старше, а за Пташко в то же время сохла Лиля Мещерякова из параллельного класса, стройная, юная и без детей. Так что все может быть в этом мире, и, возможно, ночные звуки на кухне не были иллюзией или обманом слуха.

Я вскочил с дивана и побежал, шлепая босыми пятками по старинному паркету, в коридор, к двери - то ли увериться в возможности невозможного, то ли наоборот.

Разумеется, железные входные двери были заперты на оба замка и на цепочку. Скорей по инерции, чем руководствуясь логикой, я заглянул на кухню: окошечко на лестницу было, как прежде, надежно зарешечено.

"Значит, это был все-таки сон", - подумал я и успокоился.

Днем я даже исхитрился и нашел рациональное объяснение этому сну. Цепочка рассуждений выглядела так. От жары и одиночества я сделался нервным, как старая дева, а от безделья зациклился на своих ничтожных ощущениях. Это отправной пункт. Ночью что-то звякнуло, мало ли что могло звякнуть. Будь я усталым или занятым своими мыслями, я б и не услышал, а тут услышал и начал себя накручивать, изучая крупицы сахара на столе и порядок расстановки чашек. И вот подсознание, утомившись от бесплодной работы Эго, выдало сон, объясняющий все странные звуки. Только и всего.

"Да, Рыжов, - сказал я сам себе, смеясь, - еще немного, и тебя самого отправят на Кульпарковскую. Брось всю эту фигню немедленно!"

Я бросил, и целых два дня прожил спокойно, и спал без снов - пока в ночь с пятницы на субботу, около полуночи, идя, пардон, в туалет, я не заметил полоску голубого света, снова выбивавшуюся из-под двери в кухню.

Даже во сне сердце мое забилось: я понял, что пани Эльжбета сдержала слово и снова пришла.

Я открыл дверь в кухню. Как и в прошлый раз, пани Эльжбета сидела на том же месте, но чашки возле нее уже не было.

И тут я смутился, сообразив, что я снова одет неподобающим образом. Но гостья словно прочла мои мысли, любезно сказав:

- Ничего, пан Сергей, не смущайтесь своего внешнего вида. Кто приходит в гости после полуночи, всегда застает хозяев в неглиже.

- Я переоденусь...

- Не стоит тратить на это время, садитесь!

Я сел - и вдруг ощутил холодное дуновение, словно где-то не закрыли дверь и потянуло сквозняком. Это длилось, впрочем, только одно мгновение. Пани Эльжбета выглядела не лучше и не хуже, чем в прошлый раз, и я вновь подумал, что она чем-то больна. У нее были такие худые, бледные пальцы, как у очень изможденного человека, и неестественно тонкие запястья. Ногти были какие-то синеватые - или это так казалось от голубого света лампы? Чем-то невероятно грустным повеяло от этой женщины, хотя она и попыталась сдержать слово и быть более интересной собеседницей: с усиленным оживлением она заговорила о Львове, о том, сколько новых одинаковых районов было построено, а центр города ветшает, и не лучше ли было бы потратить деньги на сохранение старой части Львова? А Стрыйский парк? Разве таким он был прежде?

- Вы любите Стрыйский парк, пан Сергей?

- Да, с удовольствием там гуляю.

- Раньше это было такое романтическое место... По крайней мере, для меня! Я гуляла там с Павлом - это мой муж - когда он был еще моим женихом.

- Пани замужем?

- Уже вдова. Павел погиб в 39-м, - по лицу пани Эльжбеты пробежала тень. - А пан? Отчего пан не женат?

Вопрос был, конечно, слишком личный и не слишком вежливый, но я понял, что пани Эльжбета задала его, желая отвлечься от мрачных воспоминаний и отчасти мстя за ту боль, которую я причинил ей своим необдуманным вопросом. Впрочем, она тут же поправилась:

- Простите, я не имею права спрашивать.

- Нет, отчего же? Хотите, я расскажу вам одну историю?

- Любовную?

- Да. Может, вы поможете мне разобраться в том, что случилось.

- Конечно, помогу. Я рада буду хоть в чем-то быть полезной пану.

И я, на мгновение заколебавшись, словно прыгнул в моста в воду и подробно, как умел, рассказал случайной гостье, которую видел второй раз в жизни, историю любви, историю о девушке по имени Роксана. Пани Эльжбета слушала с необыкновенным вниманием, которое, честно говоря, здорово меня стимулировало: ведь никто не любит рассказывать равнодушному и зевающему собеседнику.

- ... И вот я даже не знаю ее адреса в Киеве, - закончил я свою повесть, - не знаю, увижу ли я еще ее когда-нибудь. Но почему так вышло? Что я сделал не так? Или она меня не любила?

- Любила, пан Сергей, - грустно сказала пани Эльжбета и вздохнула. Похоже, моя история ее затронула по-настоящему. - Но вы не переживайте так. История ваша печальна, но пан еще так молод! Вы еще встретите большую любовь, я уверена.

- Значит, все из-за меня.

- Не вините себя. Пока мы живем, мы видим только одну сторону луны, и потому во многом ошибаемся.

- Вы ходите сказать, что наше видение жизни несовершенно, а раз так нельзя себя обвинять? Но нестерпимо думать, что все могло бы быть иначе...

- Но вы же не знали об этом.

- Теперь знаю, но ничего нельзя изменить.

- Да, пан Сергей, да! И это самая страшная мука, это ад! Полное зрение ты обретаешь тогда, когда можешь смотреть только во мрак, а полное знание когда оно уже бесполезно. О, какая тоска, пан Сергей, какая тоска! Я не узнаю квартиры, где прожила всю жизнь, от меня в ней ничего не осталось, только чемодан, старый желтый чемодан! Я блуждаю по улицам, смотрю на окна, и знаю, что из сотен тысяч людей, живущих за этими окнами, никто не помнит обо мне!

Пани Эльжбета обхватила голову своими худыми руками, точнее, сдавила ее, закрыла глаза и задрожала, словно в ознобе.

- Что с вами? Вам плохо?

- Нет, нет. Простите меня, пан Сергей. Я веду себя безобразно, и порчу вам настроение. Вы прощаете меня?

- Да, безусловно, о чем речь...

- Спасибо. Пан добрый человек. И я знаю, что если я попрошу что-то у пана, пан исполнит. Не переживайте, это мелочь, самое малое, что может сделать человек. Помните обо мне.

- То есть?

- Просто вспоминайте меня иногда - и все.

- Только это?

- Да, только это.

И я, дурак, пообещал. Пообещал искренне, от всей души.

Словно вдохновленная моим обещанием, пани Эльжбета начала рассказывать о себе, да с такой откровенностью, какую из мужчин может ожидать от женщины разве что личный врач. Она рассказала, что долго не выходила замуж за своего Павла из-за сопротивления матери ("Он был не шляхтич, моя мать не могла этого пережить"), что сделала два аборта ("За это меня и покарал Бог"), что за ней ухаживал один богач, уехавший перед войной в Аргентину, и что выйди она за него, все было б иначе ("Но он был такой толстый, как свинья, и совершенно лысый! Я не могла бы полюбить такого!"), что с Павлом они жили очень хорошо и что на последнее Рождество он подарил ей котиковую шубу. В комнате, где теперь кухня, жила ее прислуга, Христина. Ей не повезло: она попала на улице под облаву и была отправлена в Германию на работу, на военный завод, где и погибла во время бомбежек союзников. "Мы разминулись всего на год. Бедная девушка!"

- И в итоге всех пережил чемодан из свиной кожи, - грустно пошутила пани Эльжбета. - Но и он никому не нужен. Пану нужен желтый чемодан? Нет? И мне, к сожалению, тоже. О, скоро три. Как я не хочу уходить! Надеюсь, я немного развлекла пана своей болтовней?

Если сперва я и воспринимал рассказ Эльжбеты как развлечение, то чем дальше, тем сильней мной овладевала тревога, природу которой я не мог понять. Но что-то здесь было определенно не так! Я не успел разобраться в своих ощущениях: настало время прощаться.

...Проснулся я поздно, с тяжелой головой, и в первые минуты после пробуждения не помнил о второй серии странного сна. Но зайдя наконец в кухню, я мгновенно все вспомнил - и сел. Мне отчего-то стало необычайно тошно и захотелось проветрить помещение.

Я вдруг испытал страх - леденящий страх кошмара - но впервые я испытывал его не ночью, во сне или сразу после пробуждения, а днем, спустя несколько часов спустя сна. Но разве это был кошмар? Что такого страшного было в этом сне - кроме повторения ситуации?

Повторяющиеся сны мне снились и раньше, например, когда я был студентом, часто повторялся сон, что я вытянул на экзамене билет, в котором не знаю ни одного вопроса -обычный кошмар отличников. Снились мне и настоящие кошмары, один я помню до сих пор, хотя он снился еще когда я учился в университете: словно в университетском туалете маньяк на моих глазах перерезает горло однокурснице Андросенко. Я даже отчетливо помню глаза этого маньяка: белые, безумные, какие-то нечеловеческие. Но здесь что-то другое, что-то не то.

Я принялся метаться по кухне, а поскольку ее скромное пространство не оставляло места для судорожных метаний, то очень скоро напоролся боком об угол стола, выругался и сел. И тут я заметил, что у меня дрожат руки.

Поскольку дрожание рук для меня крайне нехарактерно, я ощутил нешуточную тревогу - уже от этого симптома. Что со мной происходит? Уж не схожу ли я и впрямь с ума, но с какой стати?

Справедливо решив, что ключ к моему необычному душевному состоянию заключается все-таки в моих снах, я принялся лихорадочно вспоминать и анализировать наш диалог, точнее, реплики пани Эльжбеты, анализировать как нечто реальное.

Итак, мне дважды снилось, что я разговариваю в кухне с какой-то женщиной по имени пани Эльжбета. Сам разговор ничем необычным не сопровождался. Сама пани Эльжбета, кроме бледности, измученного вида и худобы ничем особым также не отличалась. Ах да, еще эти ее выщипанные брови... Она говорила, что она бывшая владелица квартиры, что здесь она прожила лучшие годы, что мужа ее звали Павел, что у нее была горничная Христина, которую угнали в Германию. Немцы угнали в Германию горничную... но когда же это было? Львов был освобожден в сентябре 1944 года. Значит, горничную могли угнать только с 1941 по 1944 год. Странно, но для снов характерна нелогичность. Хотя почему нелогичность? Ее муж погиб в 1939. Видимо, его призвали в польскую армию. Значит... Значит, пани Эльжбета жила в квартире еще до войны, хотя на вид ей больше 35 никак не дашь при всей ее изможденности.

"Мы разминулись на год", - сказала пани Эльжбета о горничной, погибшей во время бомбардировок. Это могло означать только одно: горничная пережила хозяйку лишь на год. Значит....

Значит, я дважды - во сне или наяву - разговаривал с покойной владелицей квартиры.

И тут, как бывает с опозданием, меня осенило: конечно, как я не догадался раньше! Эти выщипанные брови, этот фасон поношенного платья, эта прическа с растрепавшимися валиками явно крашеных белокурых волос на висках - все это должно было сразу навести меня на мысль о моде 1940-х гг.! И эти слова, что она может придти только ночью, что полное знание человек обретает только оказавшись за чертой, когда ничего изменить нельзя, эта просьба ее помнить...

Да, хороший летний отдых придумал для меня любезный троюродный братец: сторожить квартиру с привидениями!

Как человек с твердым научным мировоззрением, я не мог не знать, что привидений не существует и что сны мои не более чем редкое совпадение случайностей. Я даже нашел рациональное объяснение тематике снов: еще в первый день пребывания в квартире, когда я ее осматривал, я невольно подумал о тех, кто мог когда-то жить здесь, а случайные звуки только стимулировали работу подсознания. В общем, вышло все в точности как в финале "Мастера и Маргариты": следственная комиссия во всем разобралась, но и днем седой старик Римский не смог зайти в кабинет, где ночью тянулась к нему зеленая рука покойницы и качался в воздухе вампир Варенуха. Мне же было тем утром настолько не по себе, что когда внезапно (хотя что значит внезапно? как обычно) зазвонил телефон, я вздрогнул всем телом.

- Алло! Сережа, это мама. Закончили наши маляры, надо убирать. Приезжай.

- Да! Я немедленно еду! - завопил я с таким нетипичным для меня трудовым энтузиазмом, что мама осторожно спросила:

- С тобой все в порядке?

- Разумеется, - очень уверенно ответил я и, даже не позавтракав (плевать, дома покормят), помчался домой двигать мебель, отмывать полы и отчищать окна - точнее, ринулся прочь из заколдованной квартиры.

Весь день я честно пропахал не разгибаясь, и, как всегда за честный и добросовестный труд, пришла неожиданная награда: пока то, пока се, пока ужинали, пробило одиннадцать часов, и мама, учитывая криминогенную обстановку на улицах, предложила мне остаться ночевать. Мне стыдно признаться, как я обрадовался: представить свое возвращение сейчас, ночью, в эту квартиру было свыше моих сил. Бабушка, правда, заметила, что это не слишком добросовестно, ведь я обещал Роман не оставлять надолго квартиру, но мама вполне логично заметила, что если воры и намеревались ограбить моего троюродного брата, то уже убедились, что квартира не пустует ни днем, ни ночью, и нашли себе уже другой подходящий объект, так что я спокойно могу провести эту ночь у себя дома.

То ли от усталости, то ли от ощущения безопасности, я спал под родимым кровом как убитый, и в десять, когда меня наконец разбудила бабушка, все не хотел вставать. Не скрою, мне ужасно не хотелось возвращаться в жилище Романа, и к конечной остановке трамвая №3 я шел с дикой тоской, так не гармонировавшей с солнечным, погожим утром.

"Гори она пропадом, эта квартира! - думал я, трясясь в трамвае, и глядя на проносившиеся за окном знакомые дома. - Хоть бы ее и впрямь ограбили".

То ли по контрасту со свежестью солнечного августовского утра, то ли от самовнушения, но сам воздух в квартире, когда я наконец перешагнул ее порог, показался мне каким-то затхлым, сырым, чуть ли не кладбищенским. Сама прохлада показалась мне прохладой склепа. С раздражением я принялся открывать окна нараспашку, словно желал выветрить обитавший тут нездоровый дух. Мною владело сложное чувство: с одной стороны, как ни стыдно в этом признаться, я боялся, или, скорей, чувствовал смутную тревогу; с другой, я был зол на себя за расшалившиеся нервы. И когда около полудня позвонил (наконец-то!) мой троюродный братец, он неожиданно для себя получил по первое число.

- Какие люди удостоили нас разговора! Ты ли это? Ах, все-таки ты. Молодец! Я тут как цепная собака сижу, сторожу твои манатки, а ты не удосужился даже позвонить за две с половиной недели! Что? Где я был вчера вечером? Так ты меня контролируешь? Знаешь что, Роман, в следующий раз найми себе профессионального охранника с пистолетом, плати ему и проверяй! А с меня довольно! Я не мальчик на побегушках! Со мной все в полном порядке! Да! Сам пей бром! Будешь 26? Я очень рад. До свиданья!

Я швырнул телефонную трубку с такой яростью, словно она была во всем виновата. Конечно, я выглядел глупо, и спустя несколько минут после разговора, когда эмоции начали остывать, сам признал это. Немотивированное раздражение всегда выглядит со стороны глупо и жалко, но сказать о причине моих эмоций было бы еще глупее. Я вздохнул, поправил трубку и пошел на улицу якобы за мороженым, хотя никакого мороженого мне не хотелось.

Вторую половину дня я провел самым нелепым образом. Усевшись у окна, я собрался было читать, но вместо чтения начал вспоминать все, что я слышал о привидениях, призраках и духах. Понятно, я не вспоминал специально, но память начала работать сама, и я не смог ее остановить.

Еще первобытные люди верили, что после смерти человек не исчезает совсем из этого мира, и во всех примитивных культурах развито почитание духа предков. Местами эти верования дожили до наших дней, как, скажем, на Гаити с их магией вуду. Жрец вуду сперва умерщвляет свою жертву, а потом воскрешает покойника, делая из него зомби. Очень интересно. Сходные предания рассказывают и о енисейских шаманах. Шаман забирает труп к себе в чум, ложится возле него и лежит три дня, после чего труп или воскресает, или шаман выходит к родственникам покойного и разводит руками. А еще шаманы, как и жрецы доколумбовых цивилизаций Америки, путешествуют в трансе в мир мертвецов.

Древние египтяне делили человека на тело и нематериальную часть, ка. Ка могло жить и процветать на том свете, только пока на этом свете была мумия человека. С уничтожением мумии ка переходило в небытие, и человек исчезал окончательно. Оттого в Древнем Египте мумифицировали даже священных крокодилов.

В Библии колдунья вызывает тень Самуила. Веру в призраки знала и античность. Кажется, у Светония - или не у Светония ? - тень Агриппины, матери Нерона, убитой своим сыном, блуждала ночью по дворцу? Или не тень Агриппины? Но чья-то тень вошла в анналы, это я помню четко. Древние греки верили в ламий - спутниц богини ночи Гекаты, вампиров, нападавших ночью на людей на безлюдных перекрестках и высасывавших из них кровь. А вот в японской повести "Пионовый фонарь" Санъютэй Энте девушка, умершая от тоски по возлюбленному, приходит ночью к молодому человеку в компании верной служанки, скончавшейся вместе с ней. Молодой человек, ясное дело, тоже вскорости помер. Сама японская повесть восходит к китайской новелле 14 века "Записки о пионовом фонаре", в которой оборотень в облике прекрасной девушки является овдовевшему и горюющему по умершей жене студенту Цяо.

Тут мне стало противно от моей эрудиции, и я включил телевизор. Но, видно, высшими силами было решено, что в тот вечер мне не удастся отвлечься от мыслей о потустороннем. По первому украинскому каналу шла передача о свекловодах. Я переключил на ОРТ, еще транслировавшееся в ту пору, но уже в урезанном виде, и вместо какого-нибудь фильма попал на передачу "Кофе по-львовски", где ведущая и гость пили кофе на желто-голубом фоне. Все имевшиеся у Романа видеокассеты я уже пересмотрел, а ближайший пункт видеопроката работал до девяти вечера и, следовательно, был уже закрыт.

Мрачный и раздосадованный, я принялся сам блуждать по квартире, как призрак, как душа, не упокоившаяся с миром на кладбище. Так блуждают души некрещеных младенцев и умерших не своей смертью - самоубийц и убиенных и погребенных без христианского обряда. С наступлением полуночи они выходят из земли, из безвестных могил, куда их бросили убийцы, и скитаются по земле до пения третьих петухов. В каждом старинном дворце, в каждом замке и темнице есть свои призраки, некогда жившие в их стенах как существа из плоти и крови, и войдя ночью в спальню императрицы, давно ставшую частью музея, можно наткнуться на фигуру в белом, сидящую перед потускневшим зеркалом. Если вслушаться в осенний вой ветра и завывания вьюги, можно различить стоны тех, кто проносится над землей из ниоткуда в некуда, их плач и стенания. Оттого такую тоску наводит на живых вой ветра, оттого нельзя оставаться на кладбище после заката солнца, оттого после чьей-то смерти в доме занавешивают зеркала - чтоб душа умершего не поселилась в нем.

Дальше пошел сплошной бред. Я некстати вспомнил, как грустно мне было перед первым появлением пани Эльжбеты, и я захотел, чтоб кто-то был рядом. Получалось, что я позвал ее сам. В наше время подобные паранормальные явления и появления объясняют теорией полей: каждого человека окружает энергетическое поле, не исчезающее до конца после смерти, и привидения и есть сгустки негативной энергии. Эти стены впитали в себя энергию всех предыдущих жильцов, но больше всего ее, пани Эльжбеты. Она явно умерла не своей смертью, ее убили немцы, оттого она их ненавидит. Ее не похоронили как следует, со всеми обрядами на освященной земле, вот она и ходит по ночам, звенит чашками. Приходит после полуночи, исчезает в три (пение третьих петухов!), и ключи ей не нужны - все, как принято у привидений, вплоть до голубого света, освещавшего наши беседы. Где-то я отдельно читал про голубой свет... Кажется, в "Томе Сойере".

Вспомнив о Томе Сойере и "доме с привидениями", я наконец-то рассмеялся - хотя и несколько принужденно. Ну что я, в самом деле, совсем спятил! Обрадовавшись внезапной перемене настроения, я принялся настраивать себя на иронический лад. "Если ты, Рыжов, дошел до веры в привидения, говорил я себе, - зачем же останавливаться на полпути? Поверь еще в НЛО и барабашек. В самом деле, призраки - это старо, а вот зеленые гуманоиды с Бета-Центавра - это ново и актуально. Да, и не забудь про сглаз, порчу и черную магию. Помнишь, как у тебя украли в трамвае стипендию за два месяца? Не иначе, как черный глаз посмотрел. А заваленный экзамен по истории философии? Явная порча конкурентов".

Несколько развеселившись, я попытался в таком же ключе подойти к загадочным ночным визитам. Тут очень кстати оказались воспоминания о рассыпанном сахаре и чашке в руке призрака. В самом деле, зачем призраку чай? Они ж бестелесные, не едят, не пьют, не дышат, одним словом - духи.

Я снова рассмеялся, и на сей раз искренне. Действительно, я никогда не читал и не слышал, чтоб призрак чаевничал! И хотя признание поведения призрака нетипичным не есть научный аргумент к его отрицанию, на сердце у меня полегчало, так что спать я в куда лучшем расположении духа, чем мог ожидать.

Прикрывая на ночь все окна, кроме форточки в гостиной, я заметил, что небо трагически почернело, звезд не видно, и, судя по духоте и внезапным порывам ветра, надвигается гроза. Отметив это обстоятельство, около половины двенадцатого я улегся на свой диван и закрыл глаза, искренне желая побыстрее заснуть - но не тут-то было.

Стоило мне погасить свет и остаться лицом к лицу с бездонной ночью, как мой иронический скептицизм меня покинул, более того, я понял, что моя наигранная веселость была вызвана нервным возбуждением, имеющим свойство легко переходить в самые разнообразные чувства. Я ворочался, прислушивался к порывам ветра за окном, пытался заснуть, но стоило мне чуть-чуть расслабиться, как что-то толкало меня, я вздрагивал и возвращался к бодрствованию. Чем старательнее я пытался обуздать свои разыгравшиеся нервы и успокоиться, тем, как водится, сильнее они вибрировали. Свою посильную лепту вносило бурное воображение, рисовавшее самые нелепые картины, вроде беззвучно раскрывающихся входных дверей, таинственных фигур, спрятавшихся за шторами, и прочей ерунды. Попытки самокритики не имели прежнего успеха, и в конце концов упреки в глупости и трусости, адресованные самому себе, сменились стойким и абсурдным убеждением, что что-то должно случиться, и именно этой ночью.

За окном раздался первый и сильный раскат грома, и я вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на часы. На табло электронного будильника, стоявшего на столике возле дивана, зеленым огнем светились цифры: 00.03; значит, классическое время деятельности нечистой силы уже наступило. За громом окно осветилось яркой вспышкой молнии, при свете которой мне почудилось, что за плотной шторой и впрямь кто-то стоит. Я прикрикнул на себя и повернулся на другой бок, но расшалившиеся нервы заставили меня через минуту вернуться в прежнее положение и осторожно открыть правый глаз. Штора подозрительно шевелилась!

Видимо, в этот момент способность к критическому восприятию действительности окончательно покинула меня: все высшие этажи сознания отключились, превратив взрослого мужчину с высшим образованием во взвинченного психопата. Я встал и подошел к окну.

Штора действительно шевелилась: ее колебал врывавшийся в форточку грозовой ветер.

Я хотел было вздохнуть с облегчением, но вдруг замер, напряженный, как гепард перед прыжком. Из кухни снова доносились какие-то звуки! Правда, толком расслышать их мне мешал вой ветра за окном и раскаты грома, но ошибки быть не могло - там кто-то (или что-то) есть.

Сердце мое бешено забилось, руки стали мокрыми от пота. Я не знал, что делать: пойти на кухню или спрятаться под одеяло? После колебания я принял мужественное решение лично убедиться, что происходит на кухне. Правда, продиктовано оно было не мужеством, а наоборот, сознанием собственной слабости: я чувствовал, что больше не вынесу неизвестности.

Медленно, стараясь двигаться неслышно (вероятно, желая застать призрака врасплох) и не включая света, я двинулся, озаряемый вспышками молний, от окна к двери. Толкнув дверь, я остановился: передо мной был мрак не освещенного ни единым окном коридора. Мощным броском я ринулся вперед и нажал на выключатель. Тотчас зажглись обе лампы, освещавшие противоположные концы коридора, который, разумеется, был пуст.

Осталось самое главное: войти в кухню. Я собрал остатки воли в кулак и сделал шаг к кухонной двери. Потом еще шаг и еще один - и замер у самой прикрытой двери. Я отчетливо услышал звук, теперь это был стопроцентно не сон и не иллюзии, я слышал звук, похожий на стук шагов.

Звук повторился и даже приблизился. Я стоял перед дверью в кухню, как перед вратами в потусторонний мир. Одно движение руки, один шаг - и я, возможно, окажусь перед лицом неведомого... И я сделал этот шаг! Я включил свет и распахнул дверь. Сердце сжалось и тут же разжалось: кухня была пуста. С неимоверным облегчением я перевел дыхание, выдохнув весь воздух, имевшихся в легких. Можно было спокойно возвращаться в гостиную и наконец-то уснуть здоровым крепким сном. К сожалению, вместо того, чтоб сразу покинуть кухню, я решил выпить воды, и, взяв чашку, пошел к плите, где стоял чайник с кипяченой водой. Я налил воды в чашку и поднес ее к губам, как вдруг пальцы мои разжались и чашка, выплескивая на лету воду, полетела вниз.

Я отчетливо увидел в зарешеченном темном прямоугольнике слухового окна приникшее снаружи к стеклу мертвенно-бледное лицо, заглядывавшее в кухню. Конечно, испугаться в такой ситуации - хотя бы от неожиданности - мог на моем месте любой, но я не просто испугался, я помертвел от леденящего ужаса, перехватившего дыхание и тысячей иголок впившегося в тело. Мне показалось, что в приникшем к стеклу лице я узнал пани Эльжбету!

Замешательство мое длилось, вероятно, не больше секунды; движимый ужасом, я бросился прочь из кухни, как метеор пролетел по гостиной и через мгновение оказался в темной спальне. Когда я захлопывал дверь негнущимися руками, за окном прозвучал ужасный, оглушающий раскат грома, от которого я затрясся, как ребенок. Со лба градом катился холодный пот. Я был в таком состоянии, что даже не догадался включить свет. Я сел, точнее, упал на край громадной двуспальной кровати и, обхватив себя руками, начал механически раскачиваться (это я потом понял, что я раскачиваюсь), не соображая ничего и не в состоянии отвлечься от одного-единственного вопроса: "Что это было? Господи, что это было?"

Неужели она блуждает ... летает вокруг квартиры, заглядывая в окна и выжидая, пока я усну? Или я схожу с ума и у меня начались зрительные галлюцинации? И то, и другое предположение доводили меня до умопомрачения, и неизвестно, чего я боялся больше. Хотя нет, известно. До тошноты, до обморока я страшился одного: что вдруг повернется ручка двери, и в образовавшуюся щель просунется мертвенно-белая худая рука с тонкими длинными пальцами и синими ногтями покойницы, отчетливо видная при свете непрерывных молний за окном. Ведь ей так хочется общаться, этой непогребенной душе!

В эти жуткие мгновения я понял, как можно умереть от разрыва сердца. Так умерла когда-то старшая сестра моей бабушки, в три года заблудившаяся в маленьком леске, примыкавшем к деревне. Собаки нашли ее утром, но уже мертвую: ночью маленькое сердечко остановилось от страха. Что она увидела там? Господи, помоги! Защити меня, грешного атеиста, от привидений, от непознанной и нечистой силы! От гостей с той стороны луны.

В какой-то момент, не слишком полагаясь на защиту высших сил, я дошел того, что решил задвинуть дверь большим комодом под старину, стоявшим возле кровати. Сдвинуть тяжеленный комод я не смог бы и в нормальном состоянии, а тем более теперь, когда я едва держался на ногах, но в очередной вспышке молний я увидел выключатель и, руководимый скорее инстинктом, чем здравым смыслом (последний в ту ночь меня покинул), включил свет.

Тотчас часть первобытного хаоса, бушевавшего за окнами и во мне, отступила. Опять-таки инстинктивно я взглянул на часы: было всего лишь 25 минут первого! Сколько же длилась эта жуть? Я начал подсчитывать, и вышло, что не более 15 минут, если учесть, что как минут 5 я проверял штору, шел в кухню и наливал себе воду, а мне показалось, что прошла вечность. Я начал пересчитывать снова, и не потому, что это имело какое-либо значение, а потому, что я заметил, что произведение элементарных математический действий меня несколько успокоило. Да, как не пересчитывай, выходило минут 15.

"Если пройдет еще 15 минут и ничего не случится, то все будет хорошо", - сказал я себе, как в детстве. Самое смешное, что когда отведенное время действительно прошло без всяких происшествий, я заметно воспрянул духом, хотя по-прежнему старался не смотреть на дверь.

Ничего не происходило и в дальнейшем, разве что гроза начала стихать. Так прошел час, другой, и я мало-помалу начал успокаиваться, боясь даже подумать, что это было. Около трех я вылез из спальни в гостиную и забрался в бар в надежде что-то выпить; но все бутылки были закупорены, а у меня не было сил открыть. К трем утра дождь прекратился и настала тишина, в которой так разыгрывалось мое богатое воображение, но я уже ничего не страшился, потому что помнил: после трех утра (третий петух пропел"!) нечистая сила исчезает. Я даже лег, но уснуть, понятное дело, не смог.

Измученный событиями бурной грозовой ночи, я настолько ослабел к утру духом и телом, что еле встал с дивана. Умываясь, я увидел в зеркале над раковиной побледневшее, вытянувшееся лицо с кругами под глазами - такое, словно я не спал три ночи подряд. Не хватало только поседевшей в один миг головы, и сходство со случайным посетителем замка Дракулы было бы полным. Шаркающей, медленной походкой поплелся я после утреннего туалета в кухню не для того, чтоб доказать себе свою храбрость, а потому, что вчера я не ужинал, и без малого 20-тичасовый перерыв в приеме пищи дал о себе знать характерным урчанием в желудке, сосанием под ложечкой и прочими малоприятными симптомами.

В кухне меня ждало очередное неприятное открытие. Нет, днем призрак не появился, зато обнаружилось полное отсутствие съестного. Одна утеха, что хоть в этом и близко не было никакой мистики: поглощенный контактами с потусторонним миром, я не пополнял запасы пищи уже несколько дней, так что в итоге холодильнике осталось одно яйцо, сиротливо болтавшееся в своей ячейке. Даже хлеба не было. Я посмотрел на яйцо, как на личного врага, вздохнул и пошел одеваться.

Закрывая входную дверь, я ощутил сильный и характерный запах человеческих экскрементов. Я оглядел лестничную площадку, но она была чистой, дверь на небольшой балкончик, общий для двух квартир, заперта; между тем запах доносился явно с близкого расстояния. Не успел я выдвинуть мало-мальски приемлемой гипотезы и закрыть второй замок, как раздался скрип открываемой двери. Отмечу с гордостью, что как ни расшатались мои нервы, на сей раз я не вздрогнул.

На пороге соседней квартиры показалась соседка, свежая круглолицая женщина за тридцать, с гладко зачесанными русыми волосами. Я уже с ней познакомился в один из первых дней, и она заговорила со мной после обмена приветствиями бойко и непринужденно, как со своим человеком:

- Нет, вы чувствуете, как дерьмом воняет? А я убирать не буду, хватит, мне надоело!

- Да уж, - передернул я плечами и повернул ключ вокруг своей оси, - и непонятно, откуда вонь. Этот дом полон тайн.

- Какие там тайны: опять на чердаке бомж ночевал! Я его, гада, утром спугнула! Бомжи - это просто бич! Вам брат не рассказывал? Гадят, курят, могут дом поджечь, а у меня дети, еще напугают, и черт знает что у них на уме! Сколько говорю соседям: давайте соберемся, поставим входную дверь на замок с кодом! Так нет, никому ничего не надо!

Я перевел взгляд на слуховое окошко в кухню, расположенное над лестницей на высоте среднего человеческого роста, потом на ступени, ведущие на чердак, и начал кое-что соображать.

- Погодите-погодите...Ночь кто-то заглядывал в окно, я думал, мне показалось!

- Ничего вам не показалось, - уверенно сказала соседка, - он и заглядывал, думал, наверно, в квартиру забраться! Но там решетка, фиг заберешься! Такой здоровый лоб, выше вас, я ему говорю - иди работать, хотя бы дворником, квартиру дадут, а он что-то пробурчал да сиганул мимо меня вниз. Если б муж был дома, мы б его заставили за собой убрать! А теперь пусть дворничиха убирает, с меня хватит.

Я ощутил, как кровь медленно приливает к моим щекам, и через полминуты я стал красным, как рак. Боже, какой стыд! Принять несчастного бомжа, спрятавшегося на чердаке от грозы, за привидение! Я почувствовал себя таким идиотом, что, когда обнаружил по возвращении из магазина, что забыл на прилавке два сырка с изюмом (и никто не напомнил), то счел это заслуженным возмездием за непроходимую глупость.

Мне и теперь неловко вспоминать об этом эпизоде, но из песни слова не выкинешь, и если взялся сказать А, говори и Б. В оправдание свое могу сказать, что если бы предшествующие события не расшатали мои нервы, я не вел бы себя так нелепо. Расплата за глупость пришла очень быстро: после завтрака у меня опять начала болеть голова, и весь день я провалялся с одним из наиболее жестоких приступов мигрени. Как ни странно, физическая боль быстро вернула меня на утраченные было материалистические позиции - и вместе с тем я в глубине своего сознания я знал, я чувствовал: это еще не конец, она придет снова.

... В эту ночь я опередил ее, уже в полночь я стоял у входа в кухню, как страж, охраняющий запретные владения. Она возникла не от входной двери, а медленно вышла-выплыла из маленькой комнаты напротив входа; стало быть, моя догадка была верной, она проникала в квартиру через окно. Не было никакого голубого света, я не погасил электрическое освещение, и при нем ясно была видна ее нематериальность, призрачность: сквозь ее тонкие руки просвечивали очертания предметов меблировки, например, край тумбочки для обуви.

- Пан Сергей... - обратилась она ко мне голосом, более слабым и глухим, чем прежде, - нельзя ли погасить свет? Он так бьет в глаза, я почти не вижу пана... Я отвыкла от света...

- Стойте там! - почти закричал я, видя, что она приближается ко мне. Вот так. Хорошо.

Пани Эльжбета замерла посреди коридора, с недоумением глядя на меня.

- Что с паном сегодня?

- А то, что я все знаю! Пани - покойница! Вы давно умерли, разве нет?

- Да, - все с тем же недоумением, относящимся ко мне, кивнула она. - Но разве я не говорила пану?...

- Нет, вы ничего не говорили, вы прикидывались! Зачем вы приходите? Зачем пугаете людей? - - Что вам надо? - чем дольше я говорил, тем в большую ярость впадал, мне хотелось выместить на ней все свои переживания, и если б я не боялся, что она на ощупь окажется холодной и скользкой, как лягушка, я вытолкал бы ее взашей. - Думаете, я боюсь вас?

- Пан Сергей... - она видимо растерялась. - Почему пан сердится? Я думала, наши разговоры забавляют пана...

Я саркастически рассмеялся.

- Да, очень забавляют: разговоры с мертвецом!

Пани Эльжбета молча смотрела на меня, а я продолжал:

- Чтоб здесь духу вашего не было! Убирайтесь отсюда! И не смейте больше появляться! С меня хватит.

И, поскольку неожиданно мне стало не хватать польских слов и я добавлял русские и украинские, не будучи уверен, что она до конца меня поняла, я сделал не допускающий сомнений жест, тыча пальцем на двери:

- Вон.

- Хорошо... Я сейчас исчезну. Но я не хотела ничего дурного. Я хотела только поблагодарить пана за проявленную им любезность и за потраченное на меня время, - пани Эльжбета низко наклонила голову, как подсудимая, - и прошу прощения, если я чем-то прогневала пана.

Прощайте, пан Сергей.

Она помедлила еще минуту, словно ожидая, что я отменю свой жестокий приказ, но я стоял неумолимо, и, пятясь, она начала отдаляться от меня. Перед тем, как исчезнуть, она подняла голову, и в ее последнем взгляде я прочел укоризну.

Когда пани Эльжбета исчезла, я уверенной поступью хозяина обошел всю квартиру, зачищенную от привидений. Все было в порядке, и я, довольный собой, хотел было сесть в кресло, как вдруг начался дождь за окном, встревоживший меня. Я подумал было, что пани Эльжбете плохо придется под этим проливным дождем в ее истлевшем платье, и что, так и быть, можно было бы ей разрешить переждать этот ливень...как вдруг сердце кольнуло: я понял, что никогда больше не увижу ее, что она исчезла навеки. Сколько интересного о той эпохе, о старом Львове могла рассказать пани Эльжбета, но я уже никогда не узнаю этого, ни одно наше слово не дано нам воротить назад, и все наши поступки неотменяемы; поздно, поздно, все закончилось.

С этой мыслью я проснулся. Уже серело; за окном стучал дождь.

Я долго лежал и слушал тяжелый, непрерывный шум дождя, барабанившего по крыше, оконным стеклам и плитам двора. Казалось, этот дождь вечен, и ему не будет конца. Я не испытывал ни страха, ни тревоги - ничего, кроме бесконечной, как этот дождь, тоски, к которой примешивалось раскаяние. Прогнав пани Эльжбету, я совершил бессмысленную и непростительную жестокость, и вину мою нельзя уже было ни искупить, ни уменьшить. Я прогнал эту несчастную женщину туда, куда ей так не хотелось возвращаться: под землю, во мрак, в небытие, а что она мне сделала плохого? Она мечтала, чтоб хоть кто-то помнил о ней, пыталась, как могла, быть мне интересной, а что сделал я? Выгнал ее грубо, по-хамски, словно я здесь в своем праве, словно я бессмертен и никогда не переселюсь в ее полуночный мир. Чего я испугался? Немощной, бесплотной тени, которая сама боялась все и всех? Я испугался не ее, а себя, испугался за целостность и стройность своего мироощущения, но что такое целостность мироощущения и прочая гиль по сравнению с жизнью и смертью?

Так думал я о себе и пани Эльжбете, а потом стал думать о старом доме, хранящем эту и еще тысячи тайн, о душе города, стоящего на семи холмах и подземной реке, невидимой и все же струящейся там, под крытыми булыжником мостовыми и старыми домами, на стенах которых сквозь облупившийся верхний слой побелки проступают довоенные польские и еврейские надписи. Польские разноцветные буквы когда-то рекламировали товары, давно проданные, износившиеся и истлевшие; товары, которых больше нет нигде на свете, а буквы остались, в память о тех, кто был убит или уехал, и умер вдалеке от родных улиц. Что значат черные еврейские буквы, похожие на жучков, я не знаю, но мне всегда мерещилось, что это те, кто сгорел в печах Освенцима, или был расстрелян в Яновском лагере, пытаются напомнить нам о своем исчезнувшем бытии. И мне казалось, что тот, кто поймет душу этого места, узнает нечто большее, чем разгадку genium loci, точнее, genium urbi; тот разгадает, из каких тончайших нитей ткут наши судьбы на том незримом станке, чей шум мы порой слышим в голосе крови и неуловимых ночных голосах, которые так легко спутать со звоном чашки или стуком дождевых капель о стекло...

Мы возникаем из мрака и уходим во мрак - это непреложная истина, но кто выбирает место и время? Кто и почему? Если бы в 1939 году у яворовского газды Михайла Бойчука - прадеда моего и Романа - не пала корова, он, вдовец, не отвез бы свою дочь Ярославу в наймы в город, она не попала бы нянькой в семью некоего офицера, который эвакуировал своих домочадцев в конце июне 1941 - вместе с моей бабкой. Не попади Ярослава, не знавшая ни слова по-русски, в далекую и непонятную ей Уфу, завербовавшись на военный завод, никогда бы ей не встретиться с демобилизованным по состоянию здоровья старшим лейтенантом Сергеем Осиповым - моим дедом, в честь которого я назван; не родилась бы моя мама, Екатерина Сергеевна, стало быть, не родился бы и я. Но неужели самим фактом своего рождения я обязан павшей буренке? Кто поверит в такую чушь? И кто примирится с такой чушью? А другой мой дед, Евгений Васильевич Рыжов, будучи еще Женькой Рыжовым, спортсменом и студентом, приехав на соревнования в Киев, познакомился в мае 1940 на Крещатике с десятиклассницей Любочкой Архипенко, и манерная девица - губки бантиком, платье в горошек, из каприза не пришедшая провожать его на вокзал, так глубоко задела юного и гордого моего деда, что он пообещал себе не искать и даже никогда больше не разговаривать с этой особой - даже если она встанет перед ним на колени. И кто поверит, что в скелете в полосатой тряпке, упавшем перед ним на колени от изнеможения у одного из бараков Освенцима, гвардии майор Рыжов узнал ту самую Любочку? Как - он сам не мог понять, но узнал. И не заговорил, потому что не смог, потому что горло сдавила судорога. Кто поверит в правдивость этой мелодраматичной душераздирающей встречи, если только он не видел свадебную фотографию моих бабушки и дедушки, где невеста похожа на собственную тень, и не гладил, как я, детской рукой лиловые цифры на запястье бабушки, еще не понимая, что они значат?

Так я лежал и думал, и мысли мои, переплетаясь и путаясь, все текли и текли в одном направлении, а за окном все рыдал и рыдал дождь, оплакивая и тех, кто уже ушел в вечную тьму, и тех, кто еще дышал, говорил, верил всех, всех, всех.

Потом дождь закончился, и с ним закончились мои переживания. Никакого логического основания такая перемена настроения не имела: не считать же всерьез, что я прогнал привидение и оно больше не явится! - но я успокоился и, что называется, отошел от темы. Возможно, отчасти этому способствовало ничтожное обстоятельство: бреясь утром, я порезался, и глубоко. Пустячная травма неожиданно раздражила и задела меня. Я вообще-то аккуратно бреюсь, и руки до сих пор не дрожали. Ну все это к черту. Надоело.

Охотно допускаю, что это надоело не только мне, но и читателю, и даже еще больше, чем мне, потому что мне как раз скучать не приходилось, и потому упомяну кратко только о двух обстоятельствах, имеющих самое непосредственное отношение к этой истории.

На следующий день в большой люстре в гостиной перегорела лампочка. Роман как-то распространялся, как трудно им менять лампочки из-за большой высоты потолков. Желая оставить квартиру в том виде, каком принял, я полез на антресоли в туалете за лампочкой. Там был склад всякой всячины, и лампочки тоже должны были входить в ее число.

И вдруг я чуть не свалился с лестницы. Я увидел его!

В глубине антресолей, за старым утюгом и целой упаковкой стеариновых свечей "на всякий случай", стоял небольшой чемодан. Старый, желтый, из крупнопористой, свиной кожи.

Предмет этот, ничтожный сам по себе, произвел на меня более чем сильное впечатление. Как не крути, все прежнее было субъективные ощущения, но чемодан - это уже из области материального мира, это неоспоримо. Я осторожно достал чемодан, оказавшийся совершенно пустым, и тщательно осмотрел его. Кожа его сильно потерлась во многих местах; замочки поржавели, но худые впалые бока еще хранили остатки каких-то наклеек - тень давно содранных бумажек, где не разобрать ничего, ни даты, ни места. В отличие от платьев и туфель, форма чемоданов остается неизменной многие десятилетия, и определить, когда именно был сделан этот, я не смог. Никаких ярлыков, этикеток, логотипов, указывающих на производителя, на чемодане не было. Судя по состоянию, чемодан прожил долгую и насыщенную жизнь, но помнил ли он вторую мировую войну и белокурую пани Эльжбету?

Конечно, это могло быть совпадением, случайным совпадением, и, разумеется, после приезда Романа все разъяснилось: как оказалось, это был чемодан его тестя. Действительно старый, довоенный, но принадлежавший сперва деду, потом отцу его жены и хранимый как семейная реликвия.

О чемодане я спросил легко, между прочим, и также легко, мгновенно получил ответ, простой, искренний и дышащий простодушием. Так что вы с полным основанием можете считать меня параноиком, но я отчего-то усомнился в его правдивости, и по сей день уверен, что этот чемодан перешел к Роману вместе с квартирой и не был выброшен только по причине его исключительной скупости.

Неожиданная находка запутала меня окончательно, и когда я вновь встретил в подъезде пани Юзю - белоголовую сгорбленную старушку, жившую в однокомнатной квартирке привратника на первом этаже с довоенных времен, то не устоял перед естественным искушением, и задал после нескольких ритуальных фраз вежливости старейшей обитательнице дома сакраментальный вопрос:

- А вы не помните, кто жил в квартире №5 до Романа?

- Помню, - довольно энергично для 82-х лет ответила пани Юзя, ничуть не удивившись. - Генерал жил. Его потом в Киев перевели.

- А до генерала?

- Врач один жил.

- А до войны, кто там жил до войны?

- Жила какая-то пани. Тут всегда паны жили, - заметила с гордостью пани Юзя - ведь и она здесь жила.

- Пани? Полька?

- Да, полька. Я сюда переехала в 38-м, она еще с мужем жила. Потом муж ее куда-то делся, а потом и она куда-то сгинула... Я у нее полы мыла, несколько неожиданно добавила пани Юзя.

- Полы? Разве у нее не было прислуги?

- Была, но горничная. Горничная полы мыть не хотела, брезговала. Хорошая была пани, не жадная.

- Детей у нее не было?

- Не помню. Нет, по-моему.

- А как она выглядела, помните?

- Смутно... У меня плохая память на лица. Вроде белокурая такая.

Каменные, на века положенные плиты вестибюля поплыли у меня под ногами, и тут же мучительно захотелось прекратить расспросы. Я и прекратил, спросив напоследок:

- А имени вы ее не помните?

- Нет, - честно покачала головой пани Юзя. - Не помню, врать не буду.

И я не стану врать: с каким энтузиазмом я не перебирался в квартиру Романа, покинул я ее с куда большей радостью, еле-еле дождавшись конца "мертвого сезона". Действительно мертвого ... уж простите мне скверный каламбур. И такой милой показалась мне после всего наша стандартная квартирка в панельном доме, с водой по графику, низкими потолками и соседями-алкашами - ни словом сказать, ни в сказке описать; а после ремонта она стала и вовсе загляденье. Обнял я домашних, ничего, конечно, не рассказывая, развешал свои скромные вещички на вешалках в шкафу и зарекся и вспоминать о нехорошей Романовой квартире, будто не было тех двух с половиной недель. Потом начался сентябрь, аспирантура, разные дела и хлопоты, и воспоминания начали блекнуть, пока не выцвели до пастельных тонов позднего рококо.

Вам хотите сказать, что это не конец и в истории с пани Эльжбетой было еще что-то? Да, было, и я не считаю себя вправе об этом умалчивать, хотя еще Демокрит, великий материалист, писал... А впрочем, к черту Демокрита и прочих материалистов. Я расскажу, а вы решайте сами.

Уже в середине сентября случай занес меня в Львовский государственный архив древних актов... впрочем, какой там случай, не буду прикидываться. Я пошел туда сам с конкретной целью: успокоиться. Ибо, согласитесь, ничто не перевело бы так надежно все произошедшее в разряд случайных совпадений и житейских мелочей, как установление факта, что никогда на ул. Волощака во Львове в доме 6, в кв.5 не жила никакая пани Эльжбета. В Архиве древних актов хранится вся документация до 1940 г., в том числе и домовые книги. Я знал это потому, что когда-то случайно попал туда студентом на практике, и познакомился там с интересным человеком, историком и архивистом от Бога, Натальей Петровной. И хотя знакомство было одностороннее: она нам рассказывала об архиве, водила нас по всюду, и мы-то ее хорошо запомнили, а она вот нас поименно вряд ли, я отчего-то ни секунды не сомневался, что, во-первых, найду Наталью Петровну на том же месте, а во-вторых, что она мне поможет.

Предчувствия меня не обманули: Наталья Петровна была там же и та же: дружелюбная и внимательная, и даже свитер на ней, по-моему, был тот же. Меня она, конечно, не узнала, но когда я пояснил, кто я и чего хочу, охотно согласилась мне помочь, сказав придти за информацией через два дня. Не помню, чем я занимался эти два дня и быстро ли они пролетели, помню лишь, как долго пришлось дожидаться в тот раз Наталью Петровну: у них было какое-то совещание. Когда она наконец вышла, то показалась мне усталой и даже встревоженной. Последнее, конечно, было игрой воображения: встревоженным был я. И неудивительно: мне очень хотелось, чтобы эта история наконец закончилась самым логическим и естественным образом, потому что никаких привидений не...

- Так, -- решительно сказала Наталья Петровна, надев свои очки в прозрачной оправе с толстенными стеклами и взяв в руки какую-то бумагу, - по вашему запросу мы установили следующее. Согласно домовой книге 1938 года в кв.5 дома 6, по ул. Квятковой, ныне Волощака, проживали пан и пани Сватковьяк. Пан Павел и пани Эльжбета.

- Что? - я хотел заорать, но вместо крика получился жалкий, слабый полушепот, который, впрочем, иногда впечатляет не хуже крика, потому что Наталья Петровна встала в изумлении и спросила:

- Что с вами?

Я хотел ответить, но что-то не смог.

- Да вы побелели как полотно, - всплеснула руками добросердечная Наталья Петровна. - Дать вам воды?

Еще бы тут не побелеть, когда вся система научного мировоззрения летит к чертям собачьим. И к моменту, когда Наталья Петровна принесла чашку с водой, я настолько ослабел, что ощутил детскую потребность поделиться с кем-то своими эмоциями. Пока я пил воду из чьей-то чашки с вишенками на боку, эта потребность переросла в уверенность, что рассказать стоит и именно Наталье Петровне. В основе такого решения лежали два обстоятельства. Во-первых, Наталья Петровна показалась мне человеком рассудительным, спокойным и в силу возраста (ей было лет сорок) обладающим значительным житейским опытом. Во-вторых, и это главное, это был совершенно посторонний человек, никак не пересекающийся с моей жизнью и моим кругом знакомых, и мне было в общем-то безразлично, что она подумает обо мне: решит ли, что я все придумал и морочу ей голову или примет за начинающего сумасшедшего.

Но, к моему удивлению, Наталья Петровна явно не подумала обо мне ни того, ни другого. Выслушав мой длинный, но не очень связный, с повторениями и отступлениями, рассказ, она очень спокойно сказала, словно речь шла о самых обыденных вещах, с которыми она сталкивалась ежедневно:

- Не стоит так волноваться, Сергей. И такое бывает.

- Не понял? Вы... верите в привидения?

- Как вам сказать... Любой человек, долго работающий в старинных зданиях, таких, как это, становится немного мистиком, потому что сталкивается со странными вещами. Прошлое - это колодец, в котором не видно дна, и как глубоко бы мы не зачерпывали, все равно все его глубины познать невозможно. Я общалась с реставраторами, которые клялись мне, что видели ночью белую фигуру, блуждающую по Олесскому замку. То же самое мне рассказывали сотрудники Михайловского замка в Петербурге. Устройство нашего мира несколько сложнее, чем это изложено в учебниках диалектического материализма.

- Хорошо, и как вы это объясняете?

- Не знаю, Сережа. Никак не объясняю, просто принимаю как данность. Наш сторож много раз слышал ночью странные звуки: то ли стон, то ли плач, и притом в безветренную погоду, так что не спишешь на ветер. Моей матери поздней осенью 43 приснился мой отец, бледный, в белой рубахе. Он вошел в избу, где мы жили в эвакуации, и сказал: "Оля, прощай, береги Егора и Наташу". Мне тогда было полтора года... Накануне мать получила от него письмо, и больше писем не было. А через два месяца пришла похоронка: ваш муж, Стогов Петр Николаевич, геройски погиб 27 ноября 1943 года. И таких случаев множество, десятки, если не сотни тысяч! Как это можно объяснить? И нужно ли?

Ну, на счет "как объяснить", я и говорю, что не знаю, то есть, что я агностик. А вот на счет "нужно ли", тут я с Натальей Петровной не согласен. Объяснить, конечно, необходимо, просто у меня не получилось рационального объяснения. Ну не привидение же мне являлось, в самом деле!

...Кстати, Роман и его жена искренне удивились моему полушутливому вопросу на новогоднем застолье, не являлись ли им в этой старой квартире привидения.

- Яки прывыды, - засмеялся выпивший Роман, - мы сами, як родына Адамсив, - и подмигнул жене.