"Крах" - читать интересную книгу автора (Шевцов Иван)

Глава пятая

За час до окончания рабочего дня Саша отвез Любу домой. По пути она забежала в магазин купить продуктов на ужин: она уже знала, что Евгений до их отъезда на Кипр будет жить у нее. В шесть вечера Евгений в сопровождении телохранителя подъехал к дому, где жила Люба, и позвонил ей из машины, коротко спросив:

— Ты одна?

— Да, — был такой же краткий ответ.

— Мы поднимаемся. — «Мы» означало с телохранителем.

Максу дверь открывала Люба: мужчины соблюдали меры предосторожности, так, на всякий случай. Но Макс был один. Он вежливо поздоровался, вел себя свободно, как со старыми знакомыми, хотя только раз встречался с Евгением. Телохранитель удалился в кухню, а они втроем расположились в единственной комнате. Евгений решил завладеть инициативой, первым спросил:

— Это ваши хлопцы обрывают мои телефоны с угрозами?

— Возможно, — нисколько не смутившись, ответил Макс и прибавил, делая веселое лицо: — Но вы нас к этому вынуждаете. Долги надо платить.

— Какие еще долги? — поморщился Евгений. — Это вы мне должны заплатить за попытку убить меня. Ты стрелял? — Он строго устремил суровый взгляд на Макса.

Но того не просто было смутить, он спокойно проговорил:

— Евгений Захарович, роль следователя вам не идет. Давайте разговаривать серьезно: из-за вашего отказа принять наши разумные предложения мы потеряли сто тысяч долларов. Возместите нам эти убытки и будем квиты. Да еще в придачу вот этот пустячок, — он демонстративно обвел оценивающим взглядом комнату.

— А причем здесь моя квартира? — не удержалась Люба.

— При том, что она вам не нужна, вас ждет, если не ошибаюсь, квартира на Кипре?

— Откуда такой бред, какой еще Кипр? — сердито пробурчал Евгений. Его до глубины души возмутил и взволновал тот факт, как быстро дошли до этой мафии сведения о Кипре. Его подмывало указать этому наглецу на дверь, но разумное чувство сдерживало его. И он заговорил, сохраняя спокойный рассудок: — Об этой квартире не может быть и речи, потому что я здесь буду жить. Понятно? А что касается ваших убытков, то вы их преувеличиваете раз в пять. Четвертной я еще мог бы вам пожертвовать. На этом и остановимся.

— Боюсь, что на двадцать пять тысяч долларов наши не пойдут, — замотал кудлатой головой Макс. — Это нереально. Нас эти семечки не устроят.

— Как хотите. Для вас это семечки, а для меня, при нынешнем тяжелом состоянии дел, это очень серьезная сумма. И выдать ее вам раньше, чем через месяц, у меня нет физической возможности.

— Ой ли?! Что ж так? Обанкротились? — В черных сощуренных глазках Макса засверкали огоньки иронии.

— Это наши проблемы, вас они не касаются, — недружелюбно произнес Евгений и холодно прибавил: — Так что звоните мне ровно через месяц.

— Хорошо, доложу своему начальству. Я лишь доверенное лицо. — И уже уходя, добавил: — Ваша несговорчивость удивляет. Мне вас жаль. — В словах его прозвучала угроза.

— Пожалейте лучше себя, Макс Полозов, — не без злорадного намека сказал Евгений, закрывая за ним дверь.

— Какая наглость, а? — заговорила Люба, когда Макс ушел. — Требовать такие деньги, за что? И еще угрожают. Ты, надеюсь, сообщишь о его визите в милицию? Так оставлять нельзя, пусть примут меры.

— В милицию я, конечно, сообщу. Но не это главное. Милиция милицией, это ерунда.

— А что не ерунда, что главное? — возбуждаясь, допрашивала Люба.

— Главное, дорогая, ускорить наш отъезд. Бежать надо — вот что главное.

Макс Полозов и в самом деле выполнял обязанности доверенного лица в рэкетирской группе, состоящей из трех человек; он не был первой скрипкой, и не ему принадлежало последнее слово. Выйдя из дома Любы, он завел своего «жигуленка», доехал до первого телефона-автомата и позвонил Наташе. На его счастье она оказалась дома: только что пришла с работы. Он сказал ей что сейчас освободился, заедет за ней через двадцать минут и они поедут к нему домой. Сжигаемая любопытством, Наташа с радостью согласилась. Макс еще не успел подъехать, а она, высокая, костистая (весь наряд ее состоял из коротенького белого в черную полоску платьица), нетерпеливо ждала в сторонке от подъезда, не обращая внимания на любопытно-иронические взгляды прохожих. Внешний вид ее, впрочем, как и жеманные манеры и гулкий смех, отличались заметной вульгарностью. Завидя еще издали приближающуюся машину Макса, она суетливо бросилась ей навстречу. Большой рот ее весело улыбался, обнажая мелкие, ровные, белые зубы. Вид у нее был забавный. Она пристроилась в машине рядом с Максом, с какой-то душевной легкостью чмокнула его в волосатую щеку и предупредила:

— Ночевать я у тебя не останусь. Поехали.

Отсутствие в ней неподдельного, естественного темперамента, ее неспособность к глубокой страсти коробили и обескураживали Макса, но деловой интерес и привычка вынуждали его поддерживать с ней интимные отношения. В пути он спросил ее:

— Выкладывай, что у тебя за сенсация?

И она со своими домыслами и комментариями несколько сбивчиво поведала о том, что удалось ей услышать из разговора Евгения и Любы.

— Твое имя называли, — таинственным тоном сообщила Наташа. — А Евгений: «Ни копейки, мол, не получат. Надо немедленно уезжать». И все что-то про милицию говорили. И нотариуса на завтра вызвали.

Макс слушал ее внимательно, но вопросов не задавал, мысленно он анализировал, соображал. «Значит, решили бежать, — размышлял он. — И очень скоро, раньше, чем через месяц». В нем закипала злоба. О том, что Евгений сделал заявление в милицию, Макс уже знал: служба информации у них работала исправно. Об этом свидетельствовало и сообщение из Кипра, поразившее Соколова. Он искренне поблагодарил Наташу за ценную информацию.

— Ты молодец, девочка. И мы с тобой им отомстим. Я не потерплю, чтоб эти буржуи, эти свиньи унижали и обижали тебя.

Чем они ее унизили и обидели. Макс не знал. Просто Наташа не раз с презрением и злобой говорила ему о Любе и Евгении: «Как я их ненавижу!»

Любу Наташа ненавидела, как свою соперницу, которая отбила у нее Евгения. («И что он в ней нашел?») А нашел он в Любе то, чего не хватало Наташе, — огненный темперамент и пылкую страсть, острый ум и цепкий характер. Да и внешностью Люба превосходила Наташу, которую при всяком удобном случае старалась унизить. Мстительная, самолюбивая Наташа не прощала обиды, копившиеся в ее сумасбродной душе. Евгения она возненавидела за измену, за то, как просто и легко он сменил постель. С детской доверчивостью и блаженством она внимала его нежным словам о любви и горько страдала, узнав о фальши возвышенных, сладостных слов. И поклялась отомстить. Каким образом, она еще не знала, как вдруг познакомилась с Максом, который был готов разделить ее горе, во всяком случае резко осудил поступок Евгения и его любовницы. И сейчас, лежа в постели после немудреного ужина с водкой и вином (Наташа пила только вино, Макс отдавал предпочтение водке), они разговаривали не о любви, а о ненависти, придумывая страшную месть.

— Я б их задушила своими руками, — сквозь зубы выдавливала Наташа, сжимая крепкие кулаки.

— Или расстреляла б, — подзуживал Макс. — Вот так, в упор, пиф-паф.

— А что, могла бы, — соглашалась изрядно захмелевшая Наташа, все же не веря своим словам.

— А подложить в кабинет шефу, например, под диван небольшую, но вот такую штучку размером с кусок туалетного мыла могла бы? — подначивал Макс. Для себя он уже решил, что ни двадцать пять тысяч долларов, ни тысячи рублей, как и Любиной квартиры, ему и его подельщикам не видать. Осталось единственное средство проучить упрямца — страшная месть.

— И что эта штучка? Взорвется? — заинтересованно полюбопытствовала Наташа.

— А это будет зависеть от тебя. Эта штучка с дистанционным управлением: нажмешь кнопку, когда в кабинете они будут оба, и произойдет взрыв.

— А я где должна находиться? Ну, с этой кнопочкой?

— В другой комнате. Или даже на улице.

Наташа всерьез задумалась. Мысль ее работала напряженно, вытесняя хмель. Она начала трезветь. Спросила:

— А что будет с ними? После взрыва? Их только напугает или, может, ранит?

— Это уж как повезет, — уклончиво, с наигранной легкостью ответил Макс.

— И погибнуть могут? — В голосе ее звучала тревога, Максу это не понравилось. Он с раздражением ответил:

— Я ж тебе сказал: как повезет. Тут, как на войне, где стреляют, взрывают… там и ранят и убивают. А кому повезет — отделываются легким испугом. А тебя что смущает? Ты чего испугалась, народная мстительница?

— Я — чтоб не убивать, а только напугать. Или легко ранить.

— Ты, девочка, ненадежный партнер, — подосадовал Макс. — С тобой трудно иметь серьезное дело. Ты годна только для постели. — Он спустил свои волосатые толстые ноги на пол и закурил. Наташа лежала, по пояс прикрытая давно нестираной простыней, крепкими руками гладила его широкую твердую спину и приговаривала:

— Ну не сердись, Максик. Я на убийство не способна.

— А кто сказал, что обязательно — убийство? Как повезет. И какая ты убийца? Тебе только кнопку надо нажать.

— Но сначала надо эту штучку подложить. Нет, я не смогу, — решительно сказала она.

— Не сможешь, ну и не надо. И закроем тему. Пусть уезжают на свой Кипр и там наслаждаются любовью.

— Не сердись, милый, — капризным тоном проговорила она. — Ну, иди ко мне. — Длинная рука ее потянулась к его животу и ниже. Макс смилостивился, уступил. Ткнув недокуренную сигарету в пепельницу, обнаженный, волосатый, он лег на спину и вытянулся поверх простыни. Он не хотел ссориться с Наташей, зная, что она ему пригодится в осуществлении его недоброго замысла.

В пятницу вечером Евгений позвонил Тане и сказал, что он хотел бы забрать свои вещи.

— Можешь завтра приезжать: я их собрала, — спокойно ответила она, хотя вещи Евгения еще не были собраны, она только думала собирать их и хотела позвонить ему и сказать, чтоб приезжал за своим барахлом. И теперь ей было досадно, что не она, а он позвонил первым, опередив ее. Вещей было много: полдюжины костюмов, пять демисезонных и зимних пальто, плащи, обувь, рубашки, шляпы, белье. Словом, на целую машину. Книги, конечно, он не возьмет, как впрочем, и посуду: не станет же мелочиться. Начнет новую жизнь — наживет. Сердце заныло от таких мыслей, но она взяла себя в руки и стала складывать в чемоданы и сумки обувь, белье, рубашки и прочую мелочь. Пальто и костюмы пусть тащит с вешалками. Делала она все это со степенным спокойствием, как делают привычное дело, без всяких эмоций, которые она, кстати сказать, подавляла усилием воли.

Евгений приехал в субботу утром — как всегда, вместе с телохранителем. Выглядел он неважно: на лице и во всем облике уже не было прежнего самодовольства, печальные, затуманенные глаза выражали смирение и покорность неизбежному удару судьбы. В руках появилась дрожь, чего раньше не наблюдалось даже в минуты нервной вспышки. Пока телохранитель выносил вещи, сваленные в гостиной, Евгений пригласил Таню в спальню и заговорил тихим дрожащим голосом:

— Обстоятельства сложились так, что я вынужден безотлагательно покинуть страну. Надежды на Ярового не оправдались. — Заметив на лице Тани ироническую усмешку, он запнулся и неожиданно спросил: — Вы что, встречались?

— Да, он приходил свататься, — с саркастической улыбкой ответила Таня, но Евгений сделал вид, что его это уже не интересует, и продолжал:

— Да, так распорядилась судьба. Ты была права, когда говорила, что счастье не в деньгах. Нам не повезло. Всё кончилось крахом.

Говоря это, он смотрел на Таню в упор жадным вопросительным взглядом, на ее высокий лоб и густые блестящие солнечные волосы, в большие глаза, когда-то излучающие сияние любви. Теперь они были потухшими, холодными, безучастными. Он всматривался в тонкие черты еще недавно цветущего с нежной ослепительной кожей лица, — теперь аскетически бледного, потускневшего, усталого. Сердце его разрывалось от вдруг молнией сверкнувших воспоминаний, он ждал от нее каких-то спасительных, ну хотя бы утешительных слов. А она каменно молчала. «А что, если ей предложить: поедем на Кипр к теплому синему морю, все начнем сначала, я устрою для тебя рай, земной, вечный, желанный? Нет, она никуда из России не уедет, ни на что ее не променяет. А к тому же Люба… она должна родить сына. Итак, всё кончено, мосты сожжены». Голова шла кругом, разум помутился, что-то сжимало горло, мешало говорить. А надо кончать, быстрей заканчивать и навсегда оставлять этот блаженный уголок, где он испытал радость, счастье, любовь. И всё потерял. Он положил на широкую двухспальную кровать свой «кейс» (ох, эта кровать!), приоткрыл его и с усилием выдавил сухие слова:

— Тут необходимые документы и деньги. Свой адрес я сообщу, когда определюсь. Прости и прощай…

Он явно спешил, опасаясь, что разрыдается, что измученные нервы не выдержат.

Дверь захлопнулась, и в квартире замерла необычная тишина, как после хлопка порванной струны. Таня стояла, как припаянная к полу, прямая, неподвижная, с печальной улыбкой на губах. Казалось, она вслушивается в его удаляющиеся шаги, которых не было слышно. Потом, словно во сне, повернулась к золотистому из карельской березы шкафу и настежь распахнула дверцу, обнажив пугающую пасть: там, где висели его костюмы, было пусто, и эта пустота болью отдавалась в душе. Такая же огромная гулкая пустота заполняла всю квартиру и даже кухню, откуда не исчез ни один предмет. Пустота овладевала и ею самой, и, чтоб избавиться от нее, чем-то заполнить, надо просто выйти из дома, — решила Таня. Теперь она уже явно, отчетливо почувствовала и осознала, что нить, связывающая ее с прошлым, навсегда оборвалась, что потеря необратима, и ни о чем не надо жалеть. Медленно скользящий взгляд ее задержался на лежащем на постели «кейсе». Она подошла и открыла его. В глаза бросились перетянутые резинкой пачки зеленых долларовых купюр и пятидесятитысячных рублевых. Поверх лежала отпечатанная на машинке и заверенная нотариусом бумага, удостоверяющая о том, что г-н Соколов Е. З. не возражает о расторжении брака с г-нкой Соколовой Т. В., так как семья их фактически распалась и не может быть восстановлена. В распаде семьи виноват он, Соколов Е. З., о чем и свидетельствует.

Таня закрыла «кейс», содержимое которого восприняла совершенно равнодушно, словно не имеющее для нее никакого значения, взяла зонт и вышла из дома: синоптики обещали дождь.

День был пасмурный, над Москвой плыли тяжелые набухшие свинцовые тучи, но дождя не было. Не раздумывая, машинально, по давно укоренившейся привычке она направилась в парк. Мысли о Евгении и о том, что сейчас произошло, она отгоняла от себя, как назойливых мух, но в ушах продолжала настырным комаром зудеть его последняя фраза: «Прости и прощай». Она прощает, хорошо, что вспомнил ее слова о деньгах, которые не приносят счастья. В данном случае они обернулись несчастьем. Она не желает ему зла хотя бы уж потому, что пусть ненадолго, но все же посетило их счастье до того, как появились эти неправедные деньги. Да, было счастье, была любовь, и всё рухнуло, прахом обернулось.

Таня не торопясь шла по центральной аллее в сторону пруда и каруселей, но ноги сами сворачивали влево, точно какая-то невидимая сила направляла их туда, какой-то странный инстинкт подталкивал и звал. И она послушно повиновалась и вскоре в истерзанной душе ее сверкнул огонек радости: там, куда сами сворачивали ее ноги, она увидела Олю с Амуром. Оля была в белых брюках, плотно обтягивающих ноги, и темнокоричневой кожаной куртке. Она шла навстречу и радостно улыбалась.

— Мы давно вас не видели, — весело сказала она. — Вы, наверно, редко бываете в парке.

— В последнее время — да, не часто. А Константин Харитонович опять на дачу уехал?

— Нет, папа наш приболел.

— Что с ним?

— Не знаем, врача не велит вызывать, а у самого высокая температура и горло болит. Я с ним ругаюсь, надо обратиться к врачу, а вдруг у него дифтерия? Только все бесполезно. Я даже хотела вам позвонить, пожаловаться на него. — Она покраснела и устремила на Таню слегка смущенный доверчивый взгляд. — Да постеснялась.

— Зачем же стесняться? Я — врач, это мой долг. Надо было позвонить. Обязательно. Вы передайте отцу, что я зайду посмотреть его. Сегодня. Договорились?

— Спасибо вам большое. Он будет рад. Только вы Татьяна Васильевна, называйте меня на «ты». Хорошо? А теперь нам с Амуром пора домой: мы уже давно гуляем, а мне еще надо в магазин сходить и других дел полно.

На самом деле ей не терпелось сообщить отцу о предстоящем визите доктора, о котором он говорил Оле с большой симпатией. Оля дала Тане свой адрес и подробно растолковала, как их найти: дом, подъезд, этаж квартиру.

— В нашем доме столько подъездов, что легко запутаться, — весело прощебетала она своим пронзительным голосом и торопливо потащила за собой Амура, который не испытывал особого желания возвращаться домой.

«Откровенная, бесхитростная и добрая душа», — думала Таня, глядя вслед удалявшейся Оле. Густые тяжелые тучи обволакивали небо. Где-то недалеко прогрохотал гром, парк помрачнел в ожидании дождя. «Пожалуй, и мне надо возвращаться домой, пока дождь не застал, да идти к больному Силину», — решила Таня. Ей почему-то подумалось: стоит ли поведать Константину Харитоновичу о своих бедах или умолчать? Ведь и он потерял сына, убитого оккупантами у телецентра третьего октября. Еще и года не прошло с того рокового дня. «Там видно будет».

Когда Оля сообщила отцу, что сегодня его навестит доктор Соколова Татьяна Васильевна, Силин заволновался. После встречи с Таней один единственный раз в Шереметевском парке он много думал о ней. Вспоминать было хорошо и приятно. Образ этой молодой и на первый взгляд, казалось, обыкновенной женщины как-то неожиданно, вдруг, запал в его душу и поселился там всерьез. Такое случилось с ним в первый раз, и он попытался разобраться, в чем тут дело или, может быть, какой-то секрет. Ему запомнились не столько отдельные детали ее лица, сколько общая, какая-то очаровательная женственность во всем ее облике. Ну и, конечно же, глаза — эти бездонные лесные омуты с сиянием любви. Семейная жизнь Константина Харитоновича сложилась не то что неудачно, но как-то совсем не так, как ему представлялась в молодости. Женился, как ему казалось, по любви на студентке института иностранных языков, дочери профессора искусствоведения, девушке с большими амбициями и непомерными претензиями. Вскоре у них родилась Оля, потом сын. Воспитанием детей, уходом за ними и вообще всеми семейными заботами занималась бабушка — мать Силина. Эту привилегию с удовольствием предоставила ей невестка, предпочитавшая работу сначала в школе, а затем в институте, избегая кухонно-домашних проблем. Хозяйкой она, по ее же словам, была «никакой», но обладала властным характером и повышенными требованиями к другим, в первую очередь к мужу. Запросы ее всегда превышали возможности супруга, главным образов материальные, и на этой почве после рождения второго ребенка в их семейной жизни пошли нелады. Дело доходило до развода, но в последние часы верх брал рассудок, и наступало примирение. Конечно же, временное — это было похоже на разбитый и кое-как склеенный сосуд. Внешне все казалось мирным, не вспыхивали ссоры или размолвки — во имя сохранения семьи, ради детей, между супругами установились добрососедские, сдержанной учтивости отношения. Каждый жил своей жизнью, но от детей такое положение скрывалось. На пути Силина встречались женщины, иногда довольно привлекательные, но он смотрел на них с недоверчивостью и подозрением, да они и не задевали в душе его сокровенных струн, даже после расторжения брака и отъезда жены в Штаты.

И вот встреча в парке. Наверно, в каждом человеке заложен свой единственный и неповторимый магнит, который действует на окружающих строго избирательно. Так считал Константин Силин, и это было его убеждение и неразгаданная загадка души, ее непостижимая тайна, или, как говорил Лермонтов: «А душу можно ль рассказать?» Прошло уже два месяца, как он случайно повстречал Таню, а ее неотразимые черты, тот внутренний магнит не давали ему покоя, всплывали в памяти, заставляли думать о ней с приятной, волнующей грустинкой и тайным желанием какого-то несбыточного чуда. И хотя он знал, что чудес не бывает, но все-таки в глубине души верил, что очень редко, в порядке исключения, чудо может явиться на ответный зов, если только сильно и, главное, искренне его пожелать. Он желал, искренне и сильно, и чудо свершилось: она придет!.. Силин пытался скрыть свое волнение от дочери, но это было не просто сделать: он как-то весь вдруг преобразился, в живо блестящих глазах таился скрытый, сдерживаемый огонь, угрюмое лицо оживилось, в движениях и жестах появилась плохо скрываемая суетливость. Он принял ванну, надел новую серую рубаху с погончиками и нагрудными карманами, тщательно причесал серебристые волосы и, что позабавило наблюдательную Олю, побрился уже второй раз в этот день, чего раньше никогда не делал. Открыл флакон одеколона и остановился в нерешительности: а стоит ли «душиться»? Вдруг она неправильно истолкует? И решил: лучше не надо.

— Зачем ты встал? Тебе надо лежать. Ты мерил температуру? — Заботливо хлопотала возле больного Оля. Ее радовали и забавляли внезапные перемены в поведении отца.

— Нет у меня температуры, нормальная. Ты бы, доченька, немножко порядок навела. Вон тапочки валяются. Прибери их. И посмотри, что у нас есть к чаю: ну, сушки или печенье. Предложишь чай доктору или кофе. Как она пожелает.

— Все, папа, будет в порядке. Ты не беспокойся, — весело улыбалась проницательная дочь, довольная тем, что ей удалось пригласить в дом такую симпатичную женщину. Она с пониманием относилась к неожиданному оживлению отца, знала, что он нуждается в женском обществе.

Силин сидел в спальне на широкой кровати поверх покрывала. Весь его костюм состоял из рубахи, надетой на голое тело, и спортивных брюк. Рядом на тумбочке лежали термометр и томик Диккенса.

— Волнуешься? — спросила Оля с детской доверчивостью.

— От чего мне волноваться? — Напряженное угрюмое лицо Силина смягчилось смущенной улыбкой.

— Я же вижу, папа, — озорно сверкнула глазами Оля.

— Ничего ты не видишь. Просто любопытно… — с грубоватым равнодушием ответил Силин. Глаза его живо блестели. В нем не было ни тени позерства. Чувство достоинства никогда не покидало этого широкоплечего, мускулистого человека с открытым, простым, честным лицом. Друзья и просто знакомые говорили о нем: строг, справедлив и честен. Что может быть выше этой характеристики для судьи, тем паче в наше продажное, растленное время, когда отброшены все нравственные нормы?

С Олей у Силина были отношения доверительнои дружбы, он питал к ней неподдельную нежность, особенно с тех пор, как она отказалась уехать с матерью в Штаты. К людям он был добр и терпим, не ворчлив и не раздражителен, со всеми держался с поразительным благородством. Большим его достоинством было и превосходное здоровье: серьезно он никогда не болел, легкие недомогания переносил на ногах, избегая врачей и разных таблеток, к которым относился всегда скептически. Он был очень восприимчив к прекрасному, особенно к женской красоте и классической музыке, обожествлял Бетховена. Страсть к самоанализу заставила Силина перед приходом Тани задать самому себе некоторые вопросы: почему он так взволнован? Что особенного, необычного нашел он в этой женщине, с которой и виделся-то всего несколько минут? Чем покорила она его воображение, проникла так глубоко в сознание? Что было в ней притягательным для чувственной души? А может, им просто завладела страсть: ведь он еще не стар, можно сказать, в расцвете сил, и оставаться в одиночестве после развала семьи он не помышлял. Но почему именно эта случайная, мимолетная встреча? Разве мало на его жизненном пути попадалось молодых женщин и девушек привлекательных и красивых, но ни одна из них не задела в его сердце тех глубинных струн, которые зазвучали лишь при встрече с Татьяной Васильевной. За прошедших два месяца после их первой встречи его воображение рисовало ее портрет: скорее миловидная, чем красивая, приятные манеры, хрупкая фигура, но эта хрупкость делала ее утонченной, и эта пленительная скромность, женственность… Но, пожалуй, главное — глаза, эти лесные озера, темные и чистые, как глаза ребенка, в них таилась нежность и неизъяснимая прелесть. В ее дивных глазах светилось что-то не мирское, небесное, какое-то сложное сияние.

Звонок в дверь заставил Силина вздрогнуть, словно забарабанили по его нервам, он услышал, как Оля побежала открывать. Раздался голос, сдержанный, негромкий: «Где наш больной?» И вот врач вошла в спальню с тихой, печальной улыбкой усталых глаз. Во всем облике — смирение и покорность. Перед ним была она и как будто не она, и все же похожая на ту Татьяну Васильевну, образ которой так страстно творило его воображение. Осунувшееся невеселое лицо, хрупкая фигура, обтянутая черным платьем, на фоне которого четко выделялись струящиеся пряди золотистых волос, и только ее темные незабываемые глаза, в которые хочется смотреть и любоваться, были все те же, хотя в них проскальзывало тревожное выражение и усталость. Она изменилась, но не утратила прежней притягательной силы. «Как она изменилась за эти два месяца», — с грустинкой подумал Силин, устремив на Таню оценивающий взгляд.

— Рад вас видеть, Татьяна Васильевна, — первым заговорил Силин.

— Я тоже. Ну, рассказывайте, что с вами стряслось?

— Ничего особенного, думаю, обыкновенная ангина и Оля напрасно вас побеспокоила.

— Вот даже как! А говорите, рады видеть. — Приветливая улыбка преобразила ее лицо. Силин устремил на нее добрые, доверчивые глаза и тоже улыбнулся, молвив:

— Я рад вас видеть не как доктора, а просто как человека.

Он украдкой взглянул на дочь, и Оля, делая озабоченный вид, торопливо сказала:

— Извините, Татьяна Васильевна, я должна сейчас с Амуром уйти. Папа, для чая или кофе в кухне все приготовлено. А это вам, наверно, потребуется. — И положила на тумбочку чайную ложечку.

«Решила создать обстановку интима», — подумал Силин о дочери. Таня тем временем предложила больному поставить термометр, а сама взяла его руку, прощупала пульс. «Какие большие и сильные у него руки, — думала Таня, украдкой посматривая на Силина. — А глаза добрые, доверчивые». Температура оказалась почти нормальной. Таня осмотрела горло и заключила:

— Да, у вас обыкновенная ангина. Раньше навещала она вас, ангина?

— Нет, впервые вот пришлось…

— Я на всякий случай взяла несколько таблеток. Индийский препарат и довольно эффективный.

Она достала розовенькие круглые таблетки, пояснила:

— Их надо сосать, как леденцы.

Силин поблагодарил, подумав: «А ведь это, наверно, бешеных денег стоит, как все сейчас лекарства. Надо рассчитаться, но как?» И решил:

— Мы ведь с вами «бюджетники», но моя зарплата очевидно, повыше вашей. Поэтому я могу принять от вас эти леденцы при одном условии: назовите их цену и…

— Никаких условий, — быстро и категорично перебила Таня. — Эти таблетки достались мне от моего бывшего мужа, считайте, что они ничего не стоят. Мой вам сувенир.

— Бывший — это тот, который в день нашей первой встречи уезжал в загранкомандировку? — ровным голосом поинтересовался Силин, понимая деликатность вопроса.

— Он самый, — грустная улыбка скользнула на ее губах. — Тогда он еще не был «бывшим», — прибавила она.

— Вот оно в чем дело. Я смотрю на вас и не узнаю: вы очень изменились за эти два месяца. У вас появились какие-то трагические черты. — Он боялся показаться навязчивым и все же спросил: — Он что, не вернулся из-за бугра? Извините, если я сую нос не в свое дело.

— Не надо извиняться. Он возвратился, и мы решили, как это официально говорят, расторгнуть наш брак. По моей инициативе. Теперь он собрался покинуть Россию навсегда. Но это не имеет отношения к моим трагическим чертам. Трагедия в другом, в более серьезном. Я бы сказала, страшная трагедия.

Еще по пути к дому Силина Таня мысленно рассуждала: рассказать симпатичному судье о своей трагедии или не стоит. И решила: в зависимости от обстановки. Вообще-то по своему характеру она не склонна выставлять на показ свои переживания. Но боль и страдания, заполнявшие ее до краев, требовали выхода наружу. Она постоянно чувствовала себя измученной, ощущала непреодолимое желание кому-то излить душу. Но, конечно, не каждому встречному. В Силине она нашла что-то притягательное, способное к участию и состраданию. Решила, что это связано с его профессией: наверно, не один десяток человеческих судеб и трагедий пришлось ему выслушать и пережить. «Именно пережить. Такие способны к переживанию», — думала Таня, глядя в добрые, доверчивые глаза Силина. И она поведала ему о гибели сына и уже не могла утаить о причине разрыва с Евгением. Выложила всю свою боль.

— Я знаю, что и вы почти год тому назад потеряли своего мальчика, мне Оля говорила, поэтому вы меня поймете, поймете мое состояние, мои, как вы подметили, «трагические черты».

— Я вас понимаю, милейшая Татьяна Васильевна. Всей душой соболезную, сочувствую. Мы мало знакомы, хотя мне иногда кажется, я давно и хорошо знаю вас. Поверьте, это так. Вы цельная натура. А цельную натуру страдания не смогут сломать. Вы выстоите. Вы уже выстояли. Когда я потерял своего мальчика, мне показалось, что я и сам погиб вместе с ним там, у телецентра. Нужно время. Время — великий исцелитель души, ее настроя, ее переживаний. Я находил умиротворение в музыке. Мой любимый Бетховен говорил, что музыка должна высекать огонь в душе человеческой.

— Согласна и не понимаю, почему Максим Горький, которого я так же люблю, как и Бетховена, позволил себе сказать, что музыка притупляет ум?

— Горький забавлялся сочинением афоризмов. И эта глупость сорвалась у него ради оригинальности, красного словца. А возможно, он имел в виду так называемую поп-музыку, разные железные роки. — Легкая лукавинка сверкнула в глазах Силина. — От нее действительно можно не только отупеть, но и сойти с ума. Давайте, Татьяна Васильевна, продолжим наш разговор за чаем. Или вы пьете кофе?

Потом они сидели на кухне и распивали чаи за разговорами, которым, казалось, не будет конца. Обычно немногословный и даже скрытный Силин вдруг разговорился, и на деликатный вопрос Тани, в чем была подлинная причина развала их семьи, неторопливо отвечал:

— Прежде всего угасла любовь, улетучилась, растаяла. Тогда задаешь себе вопрос: а была ли она вообще? Вы видели у меня на тумбочке Диккенса. Там у него есть, по-моему, очень справедливые слова. Он говорит: любовь — это слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение. Это, когда веришь, не задаешь вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю! Ведь это главное в человеке! Величие души. Человек силен верой, духом. В вере источник подвига. Как вы думаете, когда человек впервые запел? — спросил он, сверкая возбужденными глазами. Хмурое лицо его оживилось, порозовело.

— Очевидно, когда научился извлекать огонь, — не очень твердо ответила Таня.

— Когда влюбился, — вполголоса, с нажимом сказал он.

— Но ведь вечной любви не бывает? — В тоне и во взгляде ее был вопрос.

— Бывает, — твердо ответил Силин. — Это когда сходятся родственные души.

— А вам не кажется, что это несбыточная мечта?

— Не кажется. — Силин отрицательно покачал головой.

— Теодор Драйзер говорил, что любовь — загадочное, необъяснимое творение духа, которому сильные подвержены больше, чем слабые. Вы человек сильный, так мне кажется.

— А мне кажется, что вы тоже не слабый. Не сочтите за комплимент: вы — красивая женщина, и яркость вашей красоты в скромности. Вы воплощаете душу России. И вы оправитесь от жестокого удара судьбы. И Россия оправится.

— Вы в это верите? В Россию? В обществе столько накопилось зла, что, кажется, добру его не одолеть.

— Не согласен: добро сильнее зла.

— Но оно доверчиво, беззащитно, милосердно. Мне кажется, порядочного человека сейчас трудно найти. Все испоганились.

— Это зависит от того, где вы его ищете. Конечно, вы не найдете его среди «демократов» и богатых. Ищите среди тех, которых «демократы» называют красно-коричневыми, ищите среди патриотов. Я вам скажу, что честные люди не бывают богатыми и наоборот — богатые честными. Этот вывод я сделал из своей служебной практики. Понятно, каждый человек стремится к богатству, многие к славе. Но и слава, и богатство, добытые нечестным путем, непрочны, как надувной пузырь. Того и гляди — лопнет.

«А ведь он прав», — подумала Таня, вспоминая Евгения. А Силин уже разговорился, ему хотелось излить свою душу до конца.

— Вот вы спросили о причине распада моей семьи. Ваша семья распалась, как вы сказали, по вашей инициативе. Моя — по обоюдной. И дело не только в любви, доверии. Опять же дело в богатстве. Жена моя, бывшая, насмотревшись на шикарную жизнь так называемых «новых русских», пожелала миллионов. И не только пожелала, потребовала. А где их взять, спрашиваю. А она: «Пораскинь мозгами, сейчас только лентяи не берут, а ты, мол, судья, у тебя, мол, есть возможности, используй их». — Он на минуту умолк, плотно сжав губы, глаза потемнели, лицо сделалось угрюмым. — Однажды прихожу с работы домой, а она ко мне такая веселая, ласковая кошечка, выходит из спальни в прекрасной норковой шубе. «Посмотри на мою обнову. Как тебе? И совсем недорого, за гроши по нынешним временам». Я-то знаю, что это за гроши. «Откуда у тебя?» — спрашиваю. «Да тут, говорит, одна дама предложила. Богатая дама. Ее мужа посадили за какие-то пустяки». И дальше выясняется, что я должен разбирать дело ее мужа-вора и негодяя. Мне стоило труда не взорваться. Хотя я вообще-то не взрывчатый, достаточно хладнокровный. И я ей отчеканил железные слова: немедленно, сейчас же верни эту шубу. Я был возмущен до глубины души. Она же отлично знала, что на подобные штучки у меня твердый взгляд. И все же решилась, поддалась соблазну.

Силин умолк. Черты его лица резче обозначились. Добрые, серые глаза ожесточились.

— И как же… дальше? — осторожно полюбопытствовала Таня.

— А что дальше? — он вскинул на нее несколько недоуменный и уже оттаявший взгляд: — Снесла, вернула в тот же день. Да иначе и не могло. Тут я непреклонен. То была последняя капля в чашу моего терпения. Правда, и до того между нами не было лада, а тут произошло полное отчуждение. Главное, что она не понимала не только преступности своих действий, но и их аморальности.

Силин пододвинул к Тане вазу с сушками, на его непреклонном лице проскользнула тень умиротворения.

— Угощайтесь сушками, Татьяна Васильевна. — Он с облегчением вздохнул, будто отлегло от сердца, в глазах появились насмешливые искорки. — Я вот вспомнил слова одного мудрого грека, который сказал, что лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, и ничего не бывает ужасней жены нехорошей. — И, взглянув украдкой на Таню, прибавил: — Это в равной мере можно отнести и к мужьям.

Таню подмывало спросить: «А вы — хороший муж?» Но она почему-то спросила совершенно как бы и не к месту:

— Я вижу, вы — человек начитанный. Скажите, как вы относитесь к связи Тургенева и Полины Виардо?

Вопрос для него был несколько неожиданным, застал его врасплох. Силин задумался, и Таня решила уточнить:

— Была ли там настоящая любовь?

— Наверно, была. Во всяком случае со стороны Тургенева.

— Значит, безответная любовь?.. Со стороны Полины — только корысть. Она его использовала, как материальную базу?

— Не знаю, не могу сказать. Я читал, конечно, но как-то не вникал. Вы это к чему?

— Я вспомнила ваши слова: понимала ли, что это аморально? Она же, Полина, отказалась навестить в больнице умирающего Тургенева. Она заявила, что, мол, за свою жизнь слишком много видела умирающих стариков. Неужели Тургенев, знаток человеческих душ, не видел, не понимал подлинного лица своей возлюбленной, ее душу? Он был слеп?

— Несомненно. Любовь ослепляет.

— И даже безответная?

— Так получается. Выходит, что Диккенс прав: слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение, вера без вопросов, наперекор себе и всему свету, когда душу отдаешь мучителю. Виардо и была его мучителем. Он либо этого не замечал, либо прощал, потому что любил сильно, страстно. Любовь — это загадка, неразгаданная тайна человеческой души. Это, быть может, самое ценное, чем одарила природа человека. Влюбленный способен как на великий подвиг, так и на великую глупость, например, на самоубийство. Настоящая любовь держится на одних чувствах, разум она исключает.

— Мне жаль Тургенева, — заключила Таня. И вдруг без всякого перехода: — Мне еще предстоит иметь дело с судом. Никогда не думала. Бывший муж оставил мне нечто вроде завещания, заверенного нотариусом: мол, не возражаю против расторжения брака. А суд будет решать. Может, даже вы.

В прекрасных глазах ее сверкнула ослепительная улыбка, которая, как молния, проникала в душу, задевая там самые чувствительные, самые нежные струны. «Подчеркивает, что муж бывший», — мысленно отметил про себя Силин. Он любовался ею, ее улыбкой, ее бездонными глазами, ее чистым, звонким голосом, нежной кожей лица и обнаженной шеи. Им овладела страсть, и он опасался порыва нежности со своей стороны. И, наверно, эти чувства были написаны у него на лице, и она их прочитала. У нее тоже появилось желание прильнуть к нему, и она устыдилась этого вдруг вспыхнувшего чувства и смущенно отвела взгляд. Лицо ее пылало. Она спросила, и в ее вопросе прозвучала просьба:

— А, может, вы согласитесь вести мой разводный процесс? Или как там по-вашему называется?

— Дело о расторжении брака, — ласково улыбнулся Силин. — Но об этом поговорим после. Не все сразу. Даст Бог, еще увидимся? — Он вопросительно уставился на нее взглядом.

— Было бы желание, — утвердительно ответила Таня.

— Желание есть. И очень большое, очень серьезное. — Он сделал ударение на последнем слове и после паузы продолжал: — Вы такая… как бы лучше сказать? Неотразимая. Слова не способны. Тут нужна музыка, Бетховен. — Голос его дрогнул.

— А может, Чайковский? — улыбнулась Таня и, сделав серьезное лицо, сказала: — Вы интересный человек, вы — личность, и с вами интересно. Правда. — Печальная улыбка застыла на ее губах.

— Это, наверно, оттого, что у нас есть много общего. В характерах, во взглядах. Нам еще о многом надо поговорить. Мы совсем не коснулись главного, о чем сейчас все говорят: о кровавом Борисе. Так сейчас в народе называют президента. О том, что он и его шайка сделали с Россией. Как и почему?

— Да, да, мы еще встретимся и выговоримся. А сейчас, вы извините меня, я сосем забыла, что вы — больной. Вы меня простите.

Силин проводил ее до двери. Таня ласково пожала его большую сильную руку и сказала:

— Звоните, не стесняйтесь. И приходите в парк с Амуром.

— Обязательно. И вы звоните, всегда рад.

«Какая женщина! Мечта…» — нежно подумал Силин, возвратясь в спальню. Он достал розовую индийскую таблетку и положил в рот. Таблетка приятно таяла. «А деньги-то, деньги так и не отдал, — подосадовал он. — Да и неудобно как-то. Все равно она бы не взяла. Ну хорошо — потом сочтемся», — успокоил себя и, закрыв глаза, вслух произнес: «Мечта… Да воплотится она в действительность!»

В это время вернулась Оля с Амуром, задорно прощебетала:

— Мы встретили Татьяну Васильевну. Она такая милая, добрая и красивая. Да, папа? Она тебе нравится?

— Нравится, даже очень, — улыбнулся Силин.

— Вот и женись на ней, — выпалила Оля.

— Спасибо за совет. Примем к сведению и подумаем, — шутливо ответил Силин. — Главное, что есть твое согласие.