"Конец пути" - читать интересную книгу автора (Барт Джон)

Глава четвертая Я поднялся, расправив затекшие члены

Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал (должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не думая.

Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать прогноз погоды на завтра. Я перерыл все-газеты, но на обычных местах ничего не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все, что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к телефону; мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.

— В чем дело? — спросил он.

— Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, — как можно убедительнее проговорил я. — Это очень, очень важно.

— И нечего на меня давить, — ответил мне метеоролог. — Нечего на меня давить. А что вас, собственно, навело на подозрения?

— Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.

— Не будет завтра никакой погоды.

— Что?

— Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят одно и то же. Никакой погоды.

— Но так же не бывает!

— Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, — погодоуправец рассердился уже не на шутку. — Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в покое, я спать хочу.

Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования — поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность. Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга «я» связаны промеж собой двумя ненадежными нитями — телесностью и памятью; тот факт, что в западных языках само слово «изменение» предполагает нечто, с чем это изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный биологический вид невидим без красителя, сам краситель не является биологическим видом, — я был в курсе всех этих ценных соображений, но они меня абсолютно не интересовали.

В мои внепогодные дни тело мое покоилось в кресле-качалке и качалось, и качалось, и качалось, а душа была пуста, почти как межзвездное пространство. Таков был день после визита Морганов: я сидел и раскачивался в кресле с половины девятого утра часов, наверное, до двух пополудни. Если я вообще смотрел в то утро на Лаокоона, я о том не помню. Но где-то около двух зазвонил телефон и вызвал из небытия Джейкоба Хорнера, каковой Джейкоб Хорнер выскочил из кресла и взял трубку.

— Алло?

— Джейкоб? Это Ренни Морган. Вы не пообедаете с нами сегодня вечером?

— Почему, черт подери? — Этот самый Джейкоб Хорнер был весьма нервный тип.

— Что значит почему?

— То и значит. Почему, объясните мне на милость, вы, Морганы, из кожи вон лезете, чтобы накормить меня обедом?

— Вы что, сердитесь?

— Нет, я не сержусь. Я просто хочу знать, почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом.

— А вы не хотите к нам приходить?

— Я этого не сказал. Почему вы лезете вон из кожи, чтобы накормить меня обедом? Вот и все, о чем я вас спросил.

Пауза. Ренни всякий вопрос понимала буквально; ответить абы что, просто чтобы замять ситуацию, ей бы и в голову не пришло — она всерьез начала искать причины. Твоя школа, Джо, подумал я. Любой другой на ее месте ответил бы вопросом на вопрос, эдак язвительно: «А почему вообще люди приглашают друг друга на обед?» — и тем обрядил незнание в костюм очевидности. Помолчав с минуту, она ответила, очень осторожно, как если бы проверяла по ходу свой ответ на слух.

— Ну, я думаю, потому, что Джо всерьез решил, что хочет узнать вас получше. Ему очень понравился вчерашний разговор.

— А вам — нет? — я прервал ее из чистого любопытства. Я не видел веских причин, по которым разговор должен был ей так уж понравиться, поскольку говорили мы исключительно о вещах отвлеченных и участие в нем Ренни, хотя и подразумевалось само собой, носило характер несколько ограниченный — в первую очередь поразившим меня молчаливым, но очень внимательным — контролем со стороны мужа. Я вовсе не хочу сказать, что в интересе Ренни к разговору было что-то неискреннее, хотя она и была до жути естественной, или что в манере Джо бдеть за ее умозаключениями было нечто от поведения мужа, стесняющегося собственной жены; он был похож на классного руководителя, который слушает ответ главного своего любимчика, а когда ставил ее мнение под вопрос, то делалось это на самый что ни на есть безличный, мягкий и никоим образом не педантический лад. Джо, он, знаете ли, не был педант.

— Да нет, мне, пожалуй, тоже. А вы считаете, что между визитами должен соблюдаться какой-то особенный интервал, а, Джейкоб?

Я был удивлен.

— А как вам кажется?

Снова короткая пауза, потом ответ, на полном серьезе.

— Мне кажется, для этого нет никаких оснований, если только один из нас не испытывает чувства, что ему еще какое-то время не хочется видеть другого. Я думаю, иногда такое случается. Вы чувствуете что-то похожее, Джейк?

— Дайте-ка мне подумать, — сказал я рассудительно и тоже немного помолчал. — Мне кажется, вы абсолютно правы, когда ставите под вопрос валидность социальных условностей, вроде этих самых промежутков времени между визитами, поскольку нельзя не признать одного непреложного факта, а именно: все они в конечном счете не имеют никакого рационального обоснования. Но из этого не следует, что если некая вещь не имеет рационального обоснования, то она лишена всякой ценности. И нужно иметь в виду, что отказ от условностей, даже самых идиотских, всегда заключает в себе некий риск — вы можете вдруг оказаться во власти беспричинного чувства вины, просто потому, что условности склонны оставаться условностями. Возьмем, к примеру, привычку пить пиво за завтраком, или ездить ночью на красный свет, или совершать адюльтер с одобрения вашего собственного мужа, или практиковать эвтаназию…

— Вы смеетесь надо мной? — спокойно спросила Ренни, как если бы ее интересовала исключительно информативная часть ответа.

— Как вы догадались?

— Знаете, мне кажется, что в большинстве случаев один человек высмеивает другого потому, что ощущает неудобство от несовпадения взглядов и не знает при этом, как взгляды этого другого можно опровергнуть. Он чувствует, что должен знать, но не знает, и вместо того чтобы признаться в этом самому себе, вникнуть в проблему и найти убедительные возражения, просто смеется над аргументами противной стороны. Это слишком легко — смеяться над аргументами. И — я так чувствую — к вам это в немалой степени относится, Джейк.

— Ага. Вот и Джо говорил то же самое.

— Вот теперь вы точно надо мной смеетесь, правда? Я был полон решимости не позволить миссис Ренни Морган еще раз поставить меня в дурацкое положение. Это было и впрямь несложно.

— Послушайте, я буду сегодня у вас и съем этот ваш обед. Я приеду в шесть часов, после того как вы уложите детей спать, я ничего не перепутал?

— Но ни я, ни Джо — мы не хотим, чтобы вы приезжали, если вам самому не хочется, Джейк. Вы должны…

— Погодите минутку. А почему вы не хотите, чтобы я приезжал, если мне этого делать не хочется?

— Что?

— Я спросил, почему вы не хотите, чтобы я приезжал, если мне этого делать не хочется. Видите ли, единственным вашим основанием для отказа от обычая выжидать должный промежуток времени между визитами была бы следующая позиция: социальные условности, может, и необходимы для поддержания стабильности на уровне тех или иных групп, но не являют собой необходимости абсолютной, и в особых ситуациях — если они препятствуют достижению поставленных вами целей — вы можете не принимать их в расчет. Другими словами, вы же собираетесь заполучить меня сегодня к обеду не ради социальной стабильности, а просто потому, что мы все вроде как этого хотим. То есть социальная стабильность вас в данном случае не интересует. Затем предположим, что вашей целью является еще один разговор и у вас есть все основания предполагать, что я, буде все равно окажусь у вас, приму в нем участие, вне зависимости от того, хотел я к вам ехать или нет — а что, большинство гостей так и делают, — ив таком случае вас никак не должно интересовать, хочется мне к вам ехать или нет, поскольку ваша цель достигается в любом из вариантов.

— Вы опять надо мной смеетесь.

— Ну уж нет, так просто вам от меня не ускользнуть. Дело не в том, смеюсь я над вами или нет. Вы уходите от вопроса.

Тишина.

— В общем, так: я приезжаю на обед к шести часам, хочу я того или нет, и если к этому времени у вас не будет готов ответ на мой последний довод, я все скажу Джо.

— Дети ложатся в половине седьмого, — сказала Ренни с едва заметною ноткой обиды в голосе и повесила трубку. Я отправился обратно в кресло и качался еще полных сорок пять минут. Время от времени я улыбался, сам не знаю чему — никакого конкретного чувства эти улыбки не выражали. Я просто несколько раз себя на этом ловил, вроде как в тех случаях, когда, прогуливаясь в одиночестве, я часто ловил себя на том, что повторяю рассудительнейшим тоном и не соблюдая при этом никакого ритма: Пепси-кола в точку бьет; двенадцать унций; вам везет, — сопровождая движение губ наморщиванием лба, застенчивым эдаким подергиванием уголка рта и, время от времени, быстрым движением правой руки. Прохожие часто принимали меня за человека, с головой ушедшего в решение серьезнейших проблем, и порой, когда я оглядывался на кого-нибудь из них, прошедших мимо, я и его ловил на вороватом быстром пассе правой рукой — он пробовал жест на вкус.

В пятнадцать минут пятого позвонил доктор Шотт и подтвердил мое зачисление в штат Государственного учительского колледжа Вайкомико на должность преподавателя грамматики и основ композиции с начальным жалованьем 3200 долларов в год.

— Мы, знаете ли, — сказал он, — не платим столько, сколько платят в больших университетах! Просто не можем себе этого позволить! Но это не означает, что мы берем на работу кого угодно! У нас тут, честно говоря, нечто вроде закрытого клуба, и мы приняли вас на работу, потому что — нам кажется — вы разделяете наши чувства насчет важности нашего труда!

Я заверил его в том, что да, и в самом деле разделяю, а он меня в том, что он во мне и не сомневался. Я был не в большом восторге от необходимости преподавать еще и основы композиции, то бишь сочинения — в мои планы входила одна лишь предписательная грамматика, — но Доктор велел мне найти работу, и я решил соглашаться на все.

К дому Морганов я подъехал в половине шестого, безо всякой видимой на то причины. День все-таки обрел свою погоду, я был покладист и тих. На лужайке перед домом Джо и Ренни лениво перебрасывались футбольным мячом, хотя, по правде говоря, было жарковато. Увидев меня, они не выказали особого удивления, — наоборот, даже обрадовались и пригласили присоединиться.

— Да нет, спасибо, — сказал я и пошел туда, где оба их сына, одному было три, другому четыре, бросали свою собственную маленькую футбольную дыню с соответствующим возрасту умением. Я сел на травку и стал на всех на них смотреть.

— Если вам показалось, что вы меня задели сегодня по телефону, не обращайте внимания, Джейк, — жизнерадостно крикнула мне Ренни между пасами.

— Не обращайте внимания на то, что я могу наговорить по телефону, — ответил я. — Я вообще не умею разговаривать по телефону.

До сих пор я не видел женщины, которая умела бы правильно поймать и бросить футбольный мяч, — Ренни Морган была первым и единственным исключением. Она вообще-то была существо достаточно неуклюжее, однако стоило делу дойти до любого рода серьезной физической нагрузки, в ней откуда-то сами собой являлись свобода и даже своеобразная грация. Она ловила и передавала мяч тем же самым манером, с той же быстротой и точностью, с какими делал бы все это тренированный мужчина.

— Ну что, насчет сказанного не передумали? — спросил Джо, следя глазами за мячом.

— Я даже и не помню, что я там такого сказал.

— В самом деле? А вот Ренни запомнила весь разговор, слово в слово. Вы и вправду не помните или просто не хотите ставить ее в неловкое положение?

— Я и вправду ничего не помню, — сказал я и даже сам почти в это поверил. — Я уже усвоил, что неловкие ситуации — не по вашей части. Я просто никогда не помню доводов, моих собственных или чьих-то еще. Запоминаю выводы, а не доводы.

Это наблюдение, которое мне самому показалось достаточно привлекательным, Джо почему-то не понравилось. Он потерял интерес к разговору и принялся объяснять старшему сыну, как правильней держать мяч. И тихим голосом наговоренный совет отца мальчик выслушал так, как если бы с ним говорил сам Кнут Рокне;[6] Джо проследил, чтобы он три раза правильно бросил мяч, и только потом повернулся к нам.

— Держи, Джейк, — сказал он и бросил мне мяч. — Почему бы вам с Ренни не покидать еще немного, пока я займусь обедом, а потом бы мы чего-нибудь выпили. Зачем дожидаться половины седьмого, раз уж ты все равно здесь.

Я уже сказал чуть раньше, что был в тот вечер покладист и тих. По собственной воле я бы никак не стал участвовать в игре, но и вставать на уши, чтобы только отказаться, я бы тоже не стал. Джо ушел в дом, сопровождаемый по пятам эскортом из мал мала меньше, и следующие двадцать минут мы с Ренни пуляли друг в дружку мячиком. К счастью — потому что я, как правило, не люблю выглядеть неумехой — я в футболе не новичок; с Джо мне, конечно, не равняться, но бросить так же точно, как Ренни, и чтобы мяч на лету не вихлялся — это было вполне по моим силам. Ей, судя по всему, особо нечего было мне сказать, мне тоже, так что за эти двадцать минут на лужайке были слышны: легкий шорох, когда рука толкает мяч, во время перебежек тихое шуршание пружинящей под ступнями травы, мягкие шлепки приемов и тяжкое наше дыхание. Ничего приятного в этом не было, неприятного тоже.

Наконец с крылечка нас окликнул Джо, и мы пошли обедать. Морганы снимали половину первого этажа. В квартире было очень чисто; мебель исключительно модерновая, в жестком функциональном стиле, и ее было очень немного. А поскольку комнаты были относительно велики, выглядели они едва ли не голыми. Ни ковров на деревянных полах, ни занавесок, ни штор на вымытых до блеска окнах и ни единой мебелюшки сверх необходимого минимума; кушетка, два шезлонга, две лампы, книжный шкаф и письменный стол в гостиной; маленький обеденный стол и четыре складных стула на кухне; двухъярусная кровать, два бюро и рабочий стол со скамейками в единственной спальне, отведенной под детскую. И стены, и потолки были белые, а потому от лившегося сквозь поднятые жалюзи солнечного света гостиная буквально сияла. Мне пришлось прищуриться: в этой комнате, на мой вкус, было слишком много света.

Мы выпили по стакану пива; дети тем временем ушли в ванную, сами там разделись и сами же, безо всякой посторонней помощи, искупались в ванне, которую Джо уже успел для них наполнить. Я выразил удивление — такая самостоятельность в три и в четыре года. Ренни пожала плечами.

— В том, что касается чисто физических навыков, мы их поблажками не балуем, — признался Джо. — Какого черта, в Новой Гвинее дети учатся плавать раньше, чем ходить, а в возрасте Джои уже гребут по морю на бамбуковых бревнах. Мы решили, что чем меньше они будут от нас зависеть, тем лучше мы с ними поладим.

— Не думайте, что мы их слишком уж заездили, — сказала Ренни. — Нам в общем-то все равно. Оно как-то само собой выходит.

Эту ее последнюю реплику Джо выслушал с особым интересом.

— Почему ты сказала, что тебе все равно? — спросил он.

Ренни слегка всполошилась, подобного вопроса она явно не ожидала.

— В смысле… я имею в виду в конечном счете. В конечном счете, так или эдак, не все ли равно, разве нет? Но вот именно здесь и сейчас это действительно важно, потому что, если они не научатся быть самостоятельными, нам придется пройти через весь этот бардак, через который проходит большинство семей, и мальчики будут зависеть от такого количества всяких костылей и подпорок, что даже и подумать страшно.

— В конечном счете вообще ничего слишком важного не существует, — провозгласил Джо. — Но вот то, что важно в данный момент, важно на все сто.

— Я именно это и имела в виду, Джо.

— Что я пытаюсь сказать: мы не должны считать ту или иную ценность менее реальной оттого, что она не является ценностью абсолютной, поскольку никаких других нам попросту не дано. Вот что твоя фраза про в общем-то все равно в действительности означала.

Так, теперь пас Ренни — я наблюдал за ними поверх стакана с пивом, как если бы то было на лужайке перед домом, — но матч был прерван: звякнул таймер в кухонной плите. Ренни пошла накрывать на стол, а Джо вытер мальчиков полотенцем и помог им надеть пижамы: застегивание кнопок на спине, судя по всему, не входило в список обязательных физических навыков.

— А почему бы вам не приучить их застегивать друг другу кнопки? — вежливо поинтересовался я. Ренни бросила на меня из кухни несколько растерянный взгляд — она как раз раскладывала рис по тарелкам, неловко, потому что ложка была слишком маленькая, — но Джо с готовностью рассмеялся и расстегнул на мальчиках пижамы, чтобы они могли поупражняться. Сработало.

Стульев на кухне было только четыре, а потому Ренни, мальчики и я ели за столом, а Джо — стоя у плиты. Шезлонг у стола все равно бы не встал, а на то, чтобы съесть порцию отварного риса с креветками и выпить стакан пива, времени особо много не требовалось. Мальчики — крепенькие пацаны с наклонностью к хорошим манерам — задавали за столом тон, и им это явно было не впервой; суеты и шума, как от любых других не слишком заторможенных детей их возраста, от них хватало, вот только эти были и впрямь куда более ловкими и умели держать себя в руках. Как только мы закончили есть, они прямиком отправились в спальню, хотя на улице было еще светло. И больше я их не слышал.

У Морганов была договоренность с соседями по первому этажу, и если одной из пар хотелось вдруг вечером пойти прогуляться, они просто открывали настежь дверь, соединявшую обе квартиры, чтобы слышно было и своих детей, и соседских. Чем мы и воспользовались, перемыв предварительно тарелки, и пошли пешком через засеянное клевером поле за домом и через маленькую сосновую рощицу. Гуляли Морганы весьма энергично, что не слишком отвечало моей внутренней умиротворенности, но и отказываться составить им компанию мне тоже не хотелось. Ренни, юная натуралистка, успевала на полном скаку обращать наше внимание то на травку, то на птичку, то на козявку, а Джо — скреплять вердиктом точность ее наблюдений. Не могу сказать, что я от этой прогулки получил удовольствие, хотя Морганы удовольствия получили просто уйму. Когда мы добежали до финиша, Ренни ушла в дом писать какое-то письмо, а мы с Джо сели на лужайке в шезлонгах. Разговор у нас, по воле Джо, зашел о ценностях, раз уж мы начали его чуть раньше.

— Большая часть из того, что ты наговорил Ренни днем по телефону, отнюдь не лишена смысла. — Джо был непререкаем. — Я рад, что ты с ней поговорил, и ты правильно сказал, что дело не в том, смеешься ты над ней или нет. Тут ей еще учиться и учиться. Она слишком болезненно относится к такого рода вещам.

— Вся в тебя, — сказал я. — Вспомни бойскаутов.

— Да нет, я — совсем другое дело, — ив голосе у него было что-то такое, от чего пропадало желание настаивать на обратном. — Единственная причина, по которой я тогда вообще затронул скаутскую тему, в том, что я решил присмотреться к тебе повнимательней, а слишком уж явное внимание такого рода обычно мешает сколь-нибудь серьезному разговору. Вот и все.

— Ну и хорошо. — Я предложил ему сигарету, но он, как выяснилось, не курил.

— Что мне действительно нравится: ты постоянно поддеваешь Ренни, но при этом, судя по всему, готов воспринимать ее всерьез. Мужчина, который действительно хотел бы и умел воспринимать женщину всерьез, — большая редкость, и именно этого Ренни недостает больше, чем чего бы то ни было еще.

— Это, конечно, не мое дело, Джо, — сказал я покладисто и тихо, — но, будь я Ренни, я бы с лестницы спустил любого, кто бы так настойчиво заботился о том, что мне необходимо. Ты о ней говоришь, будто она твоя пациентка.

Он рассмеялся и подтолкнул вверх по переносице очки.

— Наверное, ты прав; но я не нарочно. Когда мы с Ренни поженились, мы прекрасно отдавали себе отчет, что ни один из нас не станет жить с другим, если не сможет сохранить к нему полное уважение и доверие. Идти на какие-то жертвы ради-того-чтоб-семья-не-распалась я не стану, и Ренни тоже. Понятие брака само по себе никакой особой ценности не представляет.

— А мне показалось, что на свой собственный брак ты смотришь совершенно иначе, — это было предположение, не более того.

Джо эдак разочарованно на меня прищурился, и я почувствовал, что, будь на моем месте его жена, ей бы сейчас досталось куда крепче.

— Ты сейчас совершил ту же самую ошибку, что и Ренни, тогда, перед обедом: если ценность не является самоочевидной, объективной и абсолютной, значит, она не реальна, — это ложное допущение. Я сказал только, что не собираюсь абсолютизировать семейные отношения, как и ничто другое вообще. Но это не означает, что я их не ценю; более того, мне кажется, что мои отношения с Ренни есть для меня наивысшая в мире ценность. Это означает, что, если ты отказываешься принимать брак за абсолют, тебе самому приходится определять условия, при которых он для тебя сохраняет значимость. Ну как?

— Мне нравится, — сказал я вяло.

— Нет, ты со мной согласен или нет?

— Конечно согласен. — И вот так, будучи загнан в угол, я, пожалуй, и впрямь был с ним согласен — да только жило во мне смутное желание держаться в стороне от такого рода систематизации, даже если бы сам Господь Бог взял меня за шкирку и принялся тыкать носом, как оно все есть на самом деле.

— Видишь ли, — сказал Джо, — я не тот человек, который хочет быть женат во что бы то ни стало; я тебе больше скажу, есть масса условий, при которых я и вовсе не смог бы терпеть семейной жизни; и одно из моих условий для сохранения любых отношений, и в первую очередь брачных, такое: стороны должны принимать друг друга всерьез. Если я время от времени одергиваю Ренни и говорю ей, что то или иное ее замечание иначе как идиотским не назовешь, и даже если я иногда откровенно ставлю ей палки в колеса, это все потому, что я ее уважаю, а для меня уважать — значит не давать поблажек. Поблажки — это, может быть, очень по-христиански, но я не могу всерьез воспринимать человека, которого все время нужно гладить по головке. И это единственное, что меня не устраивает в твоей манере поднимать Ренни на смех: не потому, что это может задеть ее чувства, а потому, что ты ей делаешь скидки: она, мол, того, женщина, или еще что-нибудь в этом роде.

— А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? — спросил я. — Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?

Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.

— Прямо в точку, — он просиял и тут же влез на трибуну. — Стандартнейший аргумент против таких людей, как я, звучит следующим образом: любая логика в конце концов необходимо упирается в некую последнюю окончательность, которая на всю совокупность позволяет смотреть как на совокупность сугубо относительных величин, сама же эта последняя окончательность никак не поддается рациональному обоснованию, если мы не признаём существования абсолютных ценностей. Такого рода окончательности могут быть внеличностными, вроде «интересов государства», или же сугубо личными, вроде стремления воспринимать всерьез собственную жену. Как бы то ни было, если ты вообще собираешься защищать существование этих последних окончательностей, я думаю, тебе придется рано или поздно назвать их субъективными. Но их и невозможно объяснить с логической точки зрения; они относятся к разряду психологических данностей и различны для разных людей. Есть четыре вещи, которые более всего меня восхищают, — легкая смена тона, — это единство, гармония, вечность и универсальность. В моей этике самое большее, на что вообще способен человек, это стоять на своем, быть уверенным в собственной правоте; я не вижу причин что бы то ни было кому бы то ни было объяснять; ждать, что кто-то примет твою точку зрения, — причин еще меньше, и единственное, что человек действительно может, это действовать в соответствии с ней, поскольку больше-то все равно ничего нет. И спокойно принимать неизбежные конфликты с людьми или же целыми институтами, которые также правы со своей точки зрения, вот только сама эта точка зрения отлична от твоей.

Представь себе, к примеру, что в силу своего характера я жутко ревновал бы Ренни, — продолжил он. — Конечно, ничего подобного нет и не было, но ты представь, что это часть моего внутреннего склада, что верность в браке для меня — одна из данностей, субъективный эквивалент абсолютной истины, одно из условий, которое я непременно стал бы добавлять к любому этическому конструкту. Теперь представь, что Ренни мне изменила за моей спиной. С моей точки зрения, всякие отношения с ней потеряли бы свой raison d’etre,[7] и я, наверное, просто хлопнул бы дверью, если не застрелил бы ее или сам не застрелился. Но с общественной точки зрения, например, я все равно был бы обязан ее содержать, потому что общество, в котором люди по всякому такому поводу станут хлопать дверью, попросту невозможно. С точки зрения моих сограждан, я бы должен был платить алименты, и жаловаться на то, что их точка зрения не совпадает с моей, нет никакого смысла: она и не может совпадать. Точно так же и государство будет в своем праве, если велит меня вздернуть или расстрелять за то, что я застрелил свою жену, — как и я был вправе ее застрелить, понимаешь? Или католическая церковь, будь я католиком по вероисповеданию, вправе отказать мне в освященной земле для похорон — как и я был бы вправе совершить самоубийство, если бы супружеская верность была для меня одной из жизненных данностей. И я был бы полным идиотом, если бы ждал от мира, что он оправдает меня на том основании, что я в состоянии внятно объяснить свои поступки.

Потому-то я никогда и не извиняюсь. — Джо, судя по всему, вышел на финишную прямую. — У меня нет права ждать от тебя или от кого-то еще полного приятия моих слов или дел — но я всегда могу объяснить каждое мое слово, каждый мой поступок. Извиняться просто нет смысла, ибо ни одна из позиций в конечном счете защите не подлежит. Но человек в состоянии действовать последовательно; он может действовать так, чтобы в случае необходимости всегда уметь объяснить логику своего поведения. Для меня это важно. Знаешь, в первый месяц после свадьбы у Ренни была дурацкая такая привычка: стоило каким-нибудь там друзьям к нам заехать, и она просто места себе не находила, все извинялась за то, что у нас в доме слишком мало мебели. Она прекрасно знала, что нам не нужна лишняя мебель, даже если б мы могли ее себе позволить, но продолжала извиняться перед чужими людьми за то, что у нее другая точка зрения. И вот в один прекрасный день, когда она извинялась пуще обычного, я дождался, пока вся компания убудет восвояси, и врезал ей в челюсть. Вырубил с одного удара. А когда она пришла в себя, очень подробно ей объяснил, за что и почему я ее ударил. Она заплакала и стала передо мной извиняться за то, что извинялась перед другими людьми. Пришлось ее еще раз вырубить.

Ни следа бравады в голосе у Джо, когда он мне это все рассказывал, не было; как, собственно, и сожаления о случившемся.

— Вся беда в том, Джейк, что чем сложнее становится твоя нравственная система, тем сильнее должен быть ты сам, чтобы элементарно оставаться на плаву. И как только ты сделаешь ручкой объективным ценностям, тебе всерьез придется глядеть в оба и мышцы держать в полной боевой готовности, потому что теперь, кроме самого себя, тебе не на кого рассчитывать. Тебе понадобится энергия: и не только твоя собственная, но и, так сказать, культурная энергия, или пиши пропало. Энергия — вот в чем разница между американским прагматизмом и французским экзистенциализмом; где еще, черт побери, кроме Америки, возможен жизнерадостный нигилизм, скажи ради бога? Наверное, бить Ренни было жестоко, но это был своего рода момент кризиса. Кроме того, она ведь извиняться-то перестала.

— Понятно, — сказал я.

Теперь: очень может быть, что Джо столь долгой и связной речи в одночасье и не произносил; я только уверен, что в ходе вечера он все это так или иначе сказал, а я — здесь и сейчас — изложил в форме единого монолога, дабы соблюсти некие условности, проиллюстрировать природу его ученых штудий и заодно добавить штрих-другой к его портрету. Я все это выслушал покладисто и тихо; но, хотя и сам я при случае был не прочь высказать пару схожих мыслей (частности притом предпочитая честности), возражения противу чуть не каждой им сказанной фразы вскипали во мне ежеминутно. Однако я ни в коем случае не взялся бы утверждать, что он при желании не мог бы моих аргументов опровергнуть — да я и сам бы сумел, наверное, сделать это не хуже. Как обычно в тех случаях, когда я сталкивался с по-настоящему продуманной и ясно изложенной позицией, я был склонен к формальному — на чисто понятийном уровне — ее принятию, поскольку все равно не мог противопоставить ей собственной, столь же взвешенной. В подобных ситуациях я обыкновенно прибегал к тому, что в психологии носит название «недирективных техник»: я говорил просто «Да?» или «Понятно», и — куда вывезет.

Но история о том, как Ренни впервые столкнулась с философией морганизма, и о той неопровержимой системе доказательств, которую задействовал Джо, чтобы открыть ей глаза на истинную суть привычки извиняться, меня заинтриговала. Она ясно свидетельствовала, что философствование для мистера Моргана не есть игра; что свои умозаключения он проводит в жизнь недрогнувшей рукой; и Ренни сразу стала отчего-то фигурой более занятной. Я даже осмелюсь утверждать, что этот маленький анекдот именно и заставил меня согласиться на предложение, сделанное Джо чуть позже, когда Ренни вышла к нам на лужайку.

— Джейк, а вы любите ездить верхом? — спросила между делом Ренни.

— Никогда раньше не пробовал.

— Да что вы, это же такой кайф; вам обязательно надо попробовать — как-нибудь, со мной.

Я поднял брови.

— Да, мне кажется, начать лучше именно с этого, а уже потом перейти к лошадям.

Ренни хихикнула и качнула головой; Джо рассмеялся в голос, но, как мне показалось, без особого энтузиазма. А потом я увидел, как морщины на его челе разгладились.

— Слушай, а ведь неплохая идея! — воскликнул он, обращаясь к Ренни. — Научи Джейка ездить верхом! — Он повернулся ко мне. — Родители Ренни держат на ферме, тут, совсем неподалеку, скаковых лошадей; у меня времени на прогулки верхом считай что нет, а Ренни терпеть не может ездить одна. Я занят с утра до вечера, начитываю материал, пока не начались занятия. Почему бы Ренни тебя не поучить — соглашайся. У Ренни будет возможность побольше времени проводить на свежем воздухе, а заодно и наговоритесь вволю.

Внезапно вспыхнувший в Джо энтузиазм несколько меня шокировал, как и откровенно дурной тон, — то, что разговоры со мной пойдут Ренни на пользу, подразумевалось само собой. И я получил удовольствие весьма предосудительного свойства, когда заметил, что и Ренни, в свою очередь, недобро эдак прищурилась: муж явно не настолько еще ее выдрессировал, чтобы его непосредственность время от времени не действовала ей на нервы, хотя она тщательнейшим образом постаралась скрыть свое неудовольствие от Джо.

— Что ты по этому поводу думаешь? — он от нее отставать не собирался.

— Я думаю, идея просто грандиозная, если, конечно, Джейк согласится, чтобы я его учила, — быстро ответила Ренни.

— А ты согласен? — спросил у меня Джо.

Я пожал плечами.

— Да мне, в общем, все равно.

— Ну, что ж, если тебе все равно, а мы с Ренни за, значит, договорились, — рассмеялся Джо. — Короче говоря, хочется тебе этого или нет, вопрос решен, если ты не собираешься отказываться наотрез, вроде как с этим обедом!

Мы усмехнулись, переглянулись и оставили тему, потому как Джо со счастливейшей из мин принялся растолковывать мне, что мое утверждение (по телефону, насчет прибытия на обед вне зависимости от того, хочу я этого или нет) по сути своей нелогично.

— Если бы ты не сбил Ренни с толку этим своим подначиванием, она бы тебе сказала, — он улыбнулся, — что единственным достоверным критерием человеческих желаний являются поступки — конечно, говоря в прошедшем времени: если человек что-то сделал, значит, именно это он сделать и хотел.

— То есть?

— Разве не понятно? — спросила меня Ренни, а Джо откинулся в шезлонге и расслабился. — Суть в том, что у человека могут возникнуть самые разноречивые желания или нежелания — ну, скажем, нежелание ехать к нам на обед и нежелание нас обидеть. Но раз уж ты все-таки приехал, значит, второе было сильней, чем первое: при прочих равных ты бы к нам не поехал, но прочих равных не бывает никогда, и тебе дешевле было с нами отобедать, чем обидеть нас отказом. И ты приехал — случилось именно то, чего ты в конечном счете хотел сам. Тебе не следовало говорить, что ты пообедаешь с нами, хочешь ты этого или нет, тебе следовало бы сказать, что ты пообедаешь с нами, если желание ехать пересилит в тебе желание не ехать.

— Это вроде как сложить плюс сто и минус девяносто девять, — сказал Джо.

— В ответе получаешь плюс пшик, но все-таки плюс. Вот тебе еще одна причина, по которой глупо извиняться за сделанное тобой — на том основании, что ты этого делать не хотел; раз сделал, значит, хотел сделать. Об этом важно вспоминать почаще, особенно если ты преподаешь историю.

Я заметил, как покраснела — едва заметно — Ренни при упоминании об извинениях.

— Ммм, — ответил я Джо, на самый что ни есть недирективный манер.