"Кодекс чести" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава четырнадцатая

Людские помещения для царских слуг не очень отличались от помещичьих. Прислуга жила скопом в общих комнатах, хотя порядка, в сравнении с теми людскими, что я видел до этого, было больше, и лица челяди казались поокруглей.

Пока мы с истопниками отмывались от сажи холодной водой без мыла, я переосмыслял полученную информацию. Вырвать Алю из дворца силой было невозможно, а хитростью нереально — я совсем не знал местных порядков и системы, которым подчинялись механизмы дворцового управления.

Попытаться выкрасть ее, используя подкуп и взятки, было невозможно, коли сам император, которого все боялись как огня, был инициатором ее пленения. Вряд ли кто-либо из обитателей дворца рискнет подставлять голову под топор даже за большие деньги. Вот если бы сочинить какую-нибудь зашибенную теорию, и под ее реализацию найти исполнителей… Это в нашем национальном характере — страдать за химерическую идею. Всегда найдется желающий бороться за «правду», какой бы она ни была. И если отыщутся люди, жаждущие порадеть за чужие идеалы, то почему бы и не указать им правильное направление. Прихватим с Алей престол и порулим Россией, не хуже, чем бездарные Романовы.

Пока же мне нужно было выбраться из дворца. Отмыв руки и лицо от сажи щелоком и приведя одежду в относительно пристойный вид, я попросил обер-истопника вывести меня из дворца, опасаясь нарваться на какого-нибудь бдительного стража.

Евпатий боясь, что я замотаю его выигрыш, отвел меня в сторонку, чтобы нас не видел родственник, и получил свои шесть рублей серебром.

— Пошли, что ли, скорее, — поторопил меня Иванов.

— А магарыч? — остановил нас Евпатий.

— Какой еще магарыч? Мы о магарычах не договаривались, — удивился я.

— Не боись, Григорич, теперича я поставлю! — успокоил меня истопник.

Иванову идея очень понравилась, и он принял ее с энтузиазмом.

— Ладно, давайте понемногу, — согласился я, подумав, что в теперешнем моем состоянии немного расслабиться не помешает.

Однако, как всегда, не учел тонкостей народного менталитета: лиха беда начало. Только с третьей попытки получилось уговорить новых товарищей не превращать Зимний дворец в кабак. С трудом мне удалось попрощаться со счастливым обладателем заветной суммы, уже слегка растраченной на застолье, и мы с Ивановым вышли из людской.

Обер-истопник повел меня, как и раньше, переходами, которыми пользовались только слуги. На нас по-прежнему никто не обращал внимания. Мы беспрепятственно дошли до выхода на хозяйственный двор. Вдруг среди слоняющегося люда началась паника, и народ стал буквально растворяться в воздухе. Иванов дернул меня что есть силы за рукав, пискнул что-то по-птичьи и вдруг исчез.

Я, бросился за ним, понимая, что надвигается что-то опасное. Однако дверь, за которую юркнули последние царские сатрапы, захлопнулась перед самым моим носом, и я остался в коридоре один как перст.

Уже через секунду я понял причину общей паники. Мое недолгое одиночество кончилось. Передо мной возник сам государь император собственной персоной.

Павел Петрович стремительно шел через опустевшее пространство, освобождаемое ему трусливыми подданными. Мне не оставалось ничего другого как встать к стене и низко поклониться. К сожалению, у меня никогда не было возможности потренироваться в этом холопском виде спорта. Именно возможности, а не нужды. За счастье кланяться сильным мира сего везде идет такая конкурентная борьба, что простой обыватель может и не надеяться, что ему удастся когда-нибудь осчастливить свой позвоночник таким упоительно приятным телодвижением.

Итак, я встал спиной к стене и, как смог низко, поклонился государю. Поклонился, вероятно, не совсем удачно, потому что его императорское величество остановился передо мной как вкопанный и вперил в меня снизу вверх свой огненный взор. Мне самому было любопытно взглянуть на неказистого властелина, что я, невольно, и сделал.

— Кто таков? — спросил император, не столько грозно, сколько удивленно разглядывая меня.

Вопрос был, как говорят в таких случаях, хороший, только я не успел придумать на него ответа. Моя секундная заминка вызвала вспышку скрытой ярости в глазах властелина, и я поспешил назваться трубочистом, по приказу графа Палена, что было, в общем-то, полуправдой, чистившим дымоходы в дворцовых печах. Как я ни отмывался от сажи холодной водой со щелоком, сделать это до конца не удалось, и мой подкопченный лик засвидетельствовал правдивость этих слов.

— Иди за мной, — вдруг приказал царь и, более не взглянув на меня, понесся по коридору стремительной, угловатой походкой.

Мне не оставалось ничего другого, как поспешить следом за ним. Никакого священного ужаса и верноподданнического трепета к этому человеку я не испытывал. В конце концов, Павел — владыка не моей эпохи. Вот если бы на его месте был президент России, тогда…

Впрочем, и тогда мне было бы в лучшем случае слегка любопытно. Греться в лучах августейших тел могут или снобы, или люди, надеющиеся что-нибудь урвать от монарших щедрот. Увы, я не заблуждался на свой счет — заставить себя обратиться с просьбой, даже в случае большой нужды, я никогда не смогу ни к царю, ни к президенту.

Не знаю, откуда у меня это гнусное свойство, то ли от несуществующей дворянской спеси, которая если и есть, то безо всякого на то права — своих предков и генеалогию я знаю только по рассказам; то ли от гордости нищего, считающего, что он ничем не хуже уральского мужика, имперского шпиона или, как в моем случае, немецкого недомерка. Так или иначе, но никакого желания общаться с сильными мира сего до этого момента у меня не было.

Наша парочка, несущаяся по опустевшим коридорам Зимнего дворца, вероятно, смотрелась со стороны забавно: впереди, почти вприпрыжку, не шел, а летел малорослый император в ярком военном мундирчике, за ним, в некотором отдалении, гусиным шагом поспешал трубочист во всём черном, как плакальщик на похоронах.

Резко свернув в какой-то переход и пройдя проходной комнатой, Павел Петрович перешел из служебного коридора в парадный.

Здесь нам начали попадаться низко кланяющиеся сатрапы и клевреты. Император на поклоны отвечал короткими кивками, о чем я мог судить по движению его треуголки.

Через несколько минут мы дошли до государева кабинета. Гвардейские офицеры, вытянулись по стойке «смирно», а простоватого вида слуга в ливрее и длинном парике с косичкой, поспешно распахнул перед нами дверь. Я, было, тормознул, не зная, следовать ли мне за царем без особого приглашения, или подождать за дверью. Однако Павел Петрович мотнул головой в мою сторону, и я вошел следом за ним.

Мы оказались в большой, скромно обставленной комнате с книжными шкафами, письменным столом, заваленным бумагами и прочими аксессуарами трудовой деятельности монарха. Не зная, что делать и как должно поступать в данной ситуации, я скромно остановился в дверях и попытался отвесить почтительный полупоклон.

Император, дойдя до стола, развернулся на каблуках и миролюбиво спросил:

— Сможешь почистить мой камин?

Чего-чего, но того, что самодержец всея Руси сам занимается такими бытовыми мелочами, я не мог и предположить.

— Думаю, что смогу, — ответил я, после секундного размышления.

— Ни от кого ничего не могу добиться, — как бы отвечая на мой невысказанный вопрос, объяснил российский император.

— Этот камин? — спросил я, забыв, как позже догадался, прибавить в конце фразы обращение: «ваше величество».

— Этот, — недовольно подтвердил Павел, а потом неожиданно добавил: — А ты, братец, дерзок!

У меня хватило ума не начать допытываться, в чем он, собственно, усмотрел дерзость. Чтобы замять возникшую неловкую паузу, я подошел к камину и начал его осматривать.

— Ты под чьим началом служишь? — спросил Павел, видимо окончательно пораженный моим неуставным поведением.

Я высунул голову из топки и ответил:

— Я, ваше величество, не служу. Меня пригласили со стороны, так как во дворце не осталось своих трубочистов.

— Как так не осталось? — удивленно спросил царь. — Куда же они подевались?

— Говорят, что уволены по вашему приказу, и два года никто не чистит дымоходы. Так недолго и до пожара…

— Кто сказал, что по моему приказу?! — вспыхнув глазами, закричал царь.

— Кто-то из дворцовых слуг, а кто не помню, — соврал я. — Говорят, что уволили вы их из экономии…

Павел ненадолго задумался, вероятно, восстанавливая в памяти события двухлетней давности, потом почти спокойно сказал:

— Развелось тут нахлебников… Так ты не дворцовый, потому и этикета не блюдешь, — успокоился император. — И сколько тебе денег за работу посулили?

— Обещали не обидеть, а конкретно разговора об оплате не было, — ушел я от прямого ответа.

— Коли хорошо почистишь, то велю наградить тебя пятаком! — совершенно серьезно объявил мне русский царь.

От такого скопидомства у меня, видимо, округлились глаза, и Павел не преминул заметить:

— Ну, ништо, будешь помнить царскую милость!

О том, что высшие советские руководители совершенно не разбирались в системе цен, я слышал. Мне как-то рассказывала старушка-шляпница, всю жизнь обслуживавшая советскую элиту, что жена видного, как тогда говорили, советского общественного и политического деятеля, секретаря Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе, за две сшитые ею меховые шапки из драгоценных мехов заплатила пять рублей. Однако от царя я такой простоты не ожидал и, не удержавшись, съязвил:

— Премного благодарен, ваше императорское величество, век буду помнить вашу монаршую милость! Я за этот пятачок куплю пол-лаптя и на стенку повешу!

— Почему пол-лаптя? — удивился Павел Петрович, — Разве лапти половинами бывают?

— Так на целый лапоть этих денег не хватит, — объяснил я, невинно глядя ему в глаза.

Император понял насмешку и нахмурился. В глазах его мелькнуло недоброе выражение, но он сдержался и, отвернувшись от меня, велел приступать к работе.

— Мне нужны инструменты, позволите сходить, принести?

— Тебе принесут, — мрачным голосом произнес монарх и отдал приказ как из-под земли появившемуся лакею:

— Вели принести скребки и ведра, трубочисту работать.

Откуда Павел знал, чем чистят камины, я не понял. Возможно, просто косил под Петра Великого. Не зная, чем занять время, я подошел к камину и начал его осматривать. Устроен он был совсем примитивно, без обязательного «зуба» внутри, перекрывающего противоположное горячим газам поступление холодного воздуха с улицы.

— Камин-то, поди, дымит, — сказал я, опять позабыв повеличать императора.

— Отчего ты знаешь? — почему-то резко спросил Павел.

Я пространно пересказал книжку про печи и камины, которую прочитал, когда делал печь у себя на даче. Император внимательно слушал. Похоже, ему было интересно.

— Откуда ты всё это знаешь? — поинтересовался он, когда я замолчал.

— Из специальной литературы, — опрометчиво ляпнул я. Меня в тот момент интересовала не любознательность царя, а стоит ли использовать наше знакомство для решения Алиного вопроса.

— Так ты умеешь читать? — удивленно спросил Павел.

— Слегка, по складам…

— А говоришь гладко… Может, ты и французский язык знаешь?

— Чего не знаю, того не знаю. Разве что отдельные слова.

Павла мой ответ не удовлетворил. В глазах его появился тревожный блеск.

— А про якобинцев и жирондистов знаешь? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Это, кажется какие-то французские группировки? — уточнил я, плюнув на излишнюю осторожность. — Слышать слышал, но кто они такое и чем занимаются, не интересовался. Говорят, что они просто болтуны. Не беспокойтесь, ваше величество, в России эти идеи не приживутся.

— А ты почем знаешь? — спросил царь, со всё большим вниманием глядя на меня.

— Про французские идеи не знаю, а вот про Россию знаю. Народ у нас для демократии не созрел, у нас доброго царя любят.

— А я какой? — поинтересовался царь.

Меня прямо черт подталкивал сказать «странный», но благоразумие победило, и я пошел на прямую, грубую лесть:

— Я вас и имел в виду, ваше величество.

— Я не добрый, — подумав, объявил император. — Я строгий, но… справедливый. А теперь объясни мне, откуда ты, смерд, знаешь грамоту и греческие слова?

— Какие такие греческие? Я вроде с вами по-русски говорю.

— А «идея», а «демократия»? Лукавишь, лукавишь, раб!

Эпитеты, которые в мой адрес употребил император, меня разозлили.

«Да, пошел, ты! — подумал я. — Сам-то ты кто такой!» К тому же я уже столько наговорил, что мне всё равно придется отступать из дворца с боем. «В крайнем случае, возьму его в заложники или пришибу», — решил я, глядя на субтильную фигурку и тонкую шею монарха. Страха перед «помазанником» я не испытывал.

— Я не раб и не смерд, — строго сказал я, прямо глядя в настороженные, готовые вспыхнуть очи императора.

Павел, встретив «дерзкий» взгляд, попытался подавить меня своей нервной яростью. Я не испугался. Это оказалось для него так непривычно, что он первым отвел глаза. Похоже было, что царь сам слегка струхнул. Он непроизвольно отступил на несколько шажков.

— Тогда кто вы такой? — спросил он, перейдя на «вы» и косясь по сторонам.

Естественно представляться ему я не собирался, а потому вспомнив, что Павел Петрович был масоном и кавалером Мальтийского ордена, нагло соврал:

— Я вольный каменщик!

Так называют себя масоны. Услышав о каменщиках, царь подобрел лицом, и из глаз его исчезла тревога.

— Что же ты раньше не назвался, брат?

— Это тайна, которую не должен был знать никто, даже вы, ваше императорское величество, — я начал блефовать и импровизировать. — Тем более что здесь я нахожусь просто как трубочист. Знаете ли, бабки очень нужны, вот и решил подхалтурить…

Павел не поняв половины слов, в смысл всё-таки врубился:

— Пусть так, я понимаю вашу нужду, но всё-таки это моя империя…

— Всё что я делаю, Государь и брат, служит во благо вашего величества и российского государства. Для нас с вами что главное? Это чтобы крамола с Запада не распространилась на Восток, а для этого нужно иметь точную информацию, то есть разбираться в диспозиции сил.

Эту туфту я выдумал на ходу, вспомнив о запрещении Павлом печатать и читать западную литературу.

— Крамола! Крамола! Разврат! Потеряли мы Россию! — горячо и отрывисто забормотал император. — Всё матушка любезная, все эти Дидро, да Вольтеры. Я знаю, откуда ветер дует! Только Россия может спасти Европу, а с ней и весь мир. Наше православие, наша соборность, наш солдатский штык!

Я хоть и был слегка пьян, но внимательно слушал и дивился, насколько сильно в русском человеке мнение о собственной исключительности. Ведь и в наше время многие люди говорят практически то же самое.

Павел Петрович еще довольно долго витийствовал в том же духе: отрывисто, бессвязно и возвышенно, потом вспомнил обо мне.

— Тебя, брат, я сразу раскусил, как только увидел. Да и говоришь ты не по-русски. Вроде слова произносишь правильно, а не по-нашему. Сразу подумал, что просто пьян, а теперь вижу — инородец. Теперь скажи, как тебе нравится Святая Русь?

— Крепостное право надо бы отменить, ваше величество, — неопределенно ответил я. — А так ничего, страна как страна, не хуже других.

— Мы самая первая страна в мире, — не слушая меня, лихорадочно заговорил Павел о наболевшем. — Как только я наведу здесь полный прядок, не будет более счастливого народа, чем мой. А крепость смердам во благо, смерд твердую руку любит и ежовые рукавицы. Как же крестьянину без указа. Помещик ему голова, а он тело. Без крепостного состояния страна распадется. Кто же надзирать и направлять будет? Это всё ваше европейское вольнодумство. Тебе, брат, Россию не понять. Русский человек, он особенный. Его только запряги, да кнутом вытяни, он горы свернет! Чем ты его больше неволишь, тем он тебя сильней любит.

У меня было много доводов против такой концепции, но я промолчал — спорить с августейшим повелителем было совершенно бесполезно — это был чистый, незамутненный романтик, способный слушать только себя.

— Главное — это порядок и дисциплина, — продолжал между тем царь, — когда каждый делает то, что ему положено и доволен местом в жизни, кое ему даровал Господь. Тогда не токмо, что вольнодумство, плоды коего расцвели в Богом проклятой Франции, никакой ереси не проникнуть в православные души наших дворян и холопов. Только при строгой воинской дисциплине, коей последуют по моему повелению все сословия, наступит общая гармония и радость народов.

Павел Петрович поднял лицо к потолку и остановился взглядом. Видимо, перед его мысленным взором разворачивались картины идеального будущего.

— Увы, государь, добиться сего, будет зело трудно, — не выдержав, вставил я свое слово в длинную паузу.

Император вздрогнул, вернулся на грешную землю и недовольно посмотрел на меня.

— Сие есть фигура идиллического будущего. Зело скорого, — сообщил он. — Все мои реформы имеют единую цель: счастье народов империю населяющих. Будь жив Фридрих Великий, мы, рука об руку совокупными усилиями, составили бы счастье всей Европы.

Про Фридриха Великого, прусского короля, чьим то ли офицером, то ли капралом мечтал быть русский император, папаша Павла, Петр III, я немного знал. Фридрих победоносно провоевал всю жизнь, погубил массу людей, разорил свою страну и умер лет пятнадцать назад.

Я не стал возражать, а просто делал вид, что слушаю, и внимательно следил за лицом собеседника. В последние годы XX века, когда началась глобальная переоценка ценностей, фигура Павла начала привлекать внимание некоторых историков своей таинственностью и противоречивостью. Стали раздаваться голоса, что этого исторического персонажа неверно поняли, что опороченный как безумец еще в правление сына Александра, пассивно участвовавшего в отцеубийстве, Павел на самом деле был великим реформатором.

Не знаю, за получасовую беседу я не смог составить мнение по поводу его душевного здоровья. На меня царь произвел впечатление обычного не очень умного человека, выдумавшего себе химеру и с завидной параноической последовательностью и энергией пытающегося воплотить ее в жизнь.

Будь он простым обывателем, от его вывихов не было никакого вреда. Слыл бы он, мягко говоря, среди знакомых чудаком и оригиналом, и служил мишенью для насмешек острословов.

Однако в роли самодержца гляделся Павел Петрович жутковато…

Мои размышления неожиданно были прерваны словами царя, коему надоело говорить о Фридрихе и замечательном, послушном народе, населяющем Пруссию:

— Все мои слова, самозваный брат мой, надлежало бы вам передать якобинцам и жирондистам, лазутчиком коих вы являетесь, однако же, боюсь, что после пыток и примерного наказания, которым вас подвергнут, вы не сможете донести до них наших полных глубины истин, самолично изреченных Российским Императором Павлом Романовым.

Я удивленно посмотрел на царя. Переход от прусского короля к революционным французским группировкам был столь неожидан, что я не сразу понял, какую участь уготовил мне спаситель Европы и мира.

— Почему же самозваный? — поинтересовался я, подумав, что с начальством лучше всё-таки разговаривать трезвым, а не после застолья, и краем глаза наблюдая за входящими в кабинет солдатами.

— Потому как вы никогда в великом братстве вольных каменщиков не состояли и слишком мало понимаете в масонстве.

Увы, здесь император был совершенно прав, об этой организации я знал только понаслышке.

— Увести! — брезгливо произнес Павел, облокачиваясь локтем о каминную доску и принимая величественную, «историческую» позу. Жаль только, что каминная полка была высоковата для его роста, и настоящего эффекта не получилось.

Между тем два вошедших в кабинет гвардейца, в одном из которых я опознал своего трактирного приятеля сержанта Преображенского полка Шурку Афанасьева, направили на меня штыки своих кремневых пищалей. Тут-то я понял, что допрыгнуть до царя и взять его в заложники не успею — застрелят или заколют. Посему я остался стоять, где стоял.

Гвардейцы подошли ко мне вплотную и на полном серьезе начали подталкивать штыками к выходу.

Мне оставалось только пожать плечами и подчиниться.

Судя по выражению лица, Афанасьев меня не узнал. Ничего удивительного в этом не было: я, как мог, изменил внешность, цвет волос и был одет в мещанский фрак. Собственно моим остался только рост, который некуда было спрятать.

Вояки вывели меня в коридор, в котором находилось до десяти человек встревоженной дворни.

— Стой! — приказал мне напарник Афанасьева, гвардеец с погонами поручика.

Я остановился, демонстрируя полное спокойствие, даже равнодушие. Поручик сделал знак сержанту и вернулся в кабинет царя за приказаниями.

— Шурка! — тихо сказал я, почти не разжимая губ, пользуясь тем, что вблизи нас никого не было — слуги жались в отдалении, с ужасом глядя на меня. — Шурка, это я, Крылов.

Сержант вгляделся в мое лицо и удивленно вытаращил глаза.

— Алексей! Неужто ты! Какого черта!

— Тише ты, охламон, а то вместе со мной сядешь. Отвечай, не глядя на меня, куда вы меня собираетесь вести?

Афанасьев коротко заржал, и его разбойничья рожа начала расплываться в восторженной детской улыбке. Потом он взял себя в руки и сострил грозную, сосредоточенную мину.

— Значит, добрался-таки до своей крали у курносого под носом. Силен, бродяга! — говорил он, как и я, почти не разжимая губ. — Хорош французский шпион, который акромя «мерси» и «пардон» ни шиша по-французски не понимает!

Дальше развить эту забавную тему ему не удалось, вернулся из царева кабинета поручик, и Шурка замолчал. Офицер наставил на меня штык своего ружья и, наклонившись к уху Афанасьева, что-то ему зашептал.

Шурка серьезно кивал головой, хотя в его глазах прыгали смешливые чертики. Поручик кончил говорить, повесил свою пищаль на плечо и пошел вперед. Афанасьев, свирепо оскалившись, грубо толкнул меня следом за старшим наряда, и мы гуськом двинулись на мою Голгофу.

Шли мы, храня полное молчание. Дождавшись, когда никто нас не видел, Шурка тронул меня за плечо. Я обернулся к нему, кося одним глазом на идущего впереди офицера. Верный слуга царя, лыбясь во весь рот, показал знаками, чтобы я по его команде двинул начальника по затылку, и заговорщицки мне подмигнул. Я подмигнул ему в ответ. Дальше мы продвигались тем же порядком, прекратив всякие сношения.

Несколько раз, когда поблизости никого не оказывалось, я ждал сигнала, мысленно примериваясь, как половчее хватить по башке щуплого офицеришку, но приказ не поступал. Наконец, когда я отчаялся, и мне показалось, что ничего из Афанасьевской задумки не получится, Шурка ткнул меня в спину, и я тут же, не раздумывая, что есть силы, врезал поручика по затылку. Конвоир успел только крякнуть и снопом повалился на землю. В коридоре, кстати, никого кроме нас не было.

— Теперь бей меня и беги! — приказал сержант.

— А ты как?! — с тревогой за него, воскликнул я. За время, что мы петляли по дворцу, я просчитывал, какие могут быть неприятности у симпатяги гвардейца — подставлять его мне не хотелось.

— Завтра расскажу, — осклабился он. — С тебя шампанское! Вон выход в черный двор, там нет караула!

Времени на раздумья у меня не было, и я так же основательно, как поручика, двинул сержанта.

— Давай еще раз! — приказал Шурка, хорошо выдержав удар. — Чтобы следы были!

Мне ничего другого не оставалось, как приложить его «со следами», после чего я рванул к выходу со всей быстротой, на которую был способен.

Однако из дворца я вышел уже не спеша, фланирующей походкой, не глядя по сторонам. На черном дворе было довольно много народа, и на меня никто не обратил внимания. «Хорошо, что это не Михайловский замок, — подумал я, выходя на дворцовую площадь, заполненную торговым и гуляющим людом, — оттуда мне бы так просто не выбраться».

Я был уже на Невском проспекте, когда во дворце началась кутерьма, и со стороны Невы послышались ружейные выстрелы. Прохожие с любопытством тянули шеи, интересуясь, что произошло, я же, не оглядываясь, уходил всё дальше от опасного места.

Для того, чтобы зря не светиться своими переодеваниями, кроме «главной ставки» на Содовой улице я обзавелся «конспиративной квартирой» в доходном доме, где снял каморку. Дом был трущобного типа, и жили в нем «отбросы общества». Хозяин, угрюмый гигант с пудовыми кулаками, держал нас, жильцов, в страхе, потому никакой опасности со стороны соседей не существовало. «Отбросы» вели себя скромно и смирно.

Я аккуратно еженедельно платил за хоромы в пять квадратных метров, как за номер в приличной гостинице, вежливо раскланивался с хозяином, и меня никто не беспокоил.

Высокой плата была оттого, чтобы полиция не совала нос в наш дом, хотя большинство типов, его населяющих, были их явными клиентами.

Не знаю, был ли угрюмый амбал-хозяин у властей информатором, или просто отмазывался взятками, но я решил, переодевшись в свое обычное платье, из осторожности не рисковать и больше сюда не возвращаться. Если государь взбесится от моего бегства и меня начнут искать по всему городу, то в первую очередь прочешут заведения вроде этого воровского притона.

Отмывшись и переодевшись, я покинул свое тайное убежище. Передо мной стояла дилемма: лечь на дно или пойти на риск и продолжать жить в столице как прежде. У меня был еще должок перед моими дворцовыми друзьями — ужин, который я им обещал.

Понятно, что ради пьянки с двумя придурками я не стал бы класть голову на плаху, но мне не хотелось терять с ними связи. Однако если истопников вычислят и раскрутят, трактир, где мы договорились встретиться, станет для меня капканом.

Поразмыслив, я решил рискнуть. До оговоренной встречи оставалось чуть больше двух часов, и я понадеялся, что за это время их просто не успеют допросить. Если же успеют и свяжут со мной, то вряд ли смогут организовать захват.

Самое простое для следствия было бы проследить мой путь во дворце и понять, как и с чьей помощью, я туда попал. Однако для этого необходимо владеть логикой и уметь принимать простые, эффективные решения.

Почему-то все люди приходящие в нашей стране к власти, этих качеств начисто лишены. Я был почти уверен, что сейчас вся полиция будет искать мифических «жирондистов-якобинцев» или подбирать на их роль козла отпущения. Будь по-другому, мы с вами жили бы в скучном, сытом, правовом государстве западного толка, а не стреляли бы друг в друга в подъездах домов.

Я сел на извозчика и отправился на квартиру Антона Ивановича, где вновь переоделся, теперь уже в мещанское платье, после чего, раньше оговоренного времени, отправился к трактиру. Никакой суеты вокруг него не было, и «люди в штатском» не гуляли в окрестностях со скучающим видом. В договорное время показались мои «френды» с лицами, полными скрытого ожидания, и я безо всякого страха вошел в питейное заведение следом за ними. Они уже успели занять столик в парадной части зала и приветствовали меня радостными улыбками.

— Ты чего же опаздываешь, Григорьич? — попрекнул меня Евпатий, хотя сам явился двумя минутами раньше. — Мы боялись, пока ты придешь, вся водка прокиснет!

Я догадался, что это была заранее придуманная тонкая шутка, и посмеялся вместе с ними.

— Как во дворце? — поинтересовался я. — Чего-то, слышал, у вас случилось?

— Это нас не касаемо, — солидно заявил обер-истопник. — Болтают, что противу государя заговор был, хранцузы на него напали и охрану побили. Да государь их самолично скрутил, и в тайную экспедицию отправил. С ним, брат, не побалуешь!

— А вроде как стреляли? Убили кого? — продолжал любопытствовать я.

— Известно дело, без этого нельзя. Строгость должна быть!

Я понял, что в моих рассуждениях была известная толика правды, и связать ложного трубочиста с истопниками властям будет чрезвычайно сложно.

Как проигравшая сторона, я заказал роскошный, по понятиям моих приятелей ужин, и мы принялись пировать. Когда лихорадочное возбуждение от непочатых бутылок улеглось и мы расслабились, я завел разговор о маленьком человечке, давеча заинтересовавшем меня. Евпатий о нем ничего не знал, а обер-истопник воровато огляделся по сторонам, хотел что-то рассказать, но в последнюю минуту передумал.

— Человек, как человек, — хмуро сказал он. — Служит по казенной части. Нам он без надобностей.

Иванов же перекрестился и плюнул через левое плечо. Зато о своей знакомой Маканье Никитичне старший истопник рассказал много интересного. Старуха еще смолоду попала во дворец и сделала большую для крестьянской девочки карьеру. Ей удалось, не забывая свой интерес, продержаться при всех последних императрицах и императорах на теплых должностях. Притом, она пользовалась уважением не только у слуг, но и у царской фамилии.

Обычно ей поручали сложные дела, требующие ума и хитрости. Старуха весьма поднаторела в интригах, которыми живет любой двор, и ни разу ни в чем не прокололась. Теперь, на склоне лет, она была влиятельна и богата, чем вызывала всеобщее почтение, смешанное со страхом.

— Ей, тетеньке Маканье, палец в рот не клади, по локоть руку откусит, — окончил свой рассказ Иванов.

Мне стало тревожно за Алю, как-то ей удастся справиться с такой акулой. Единственная надежда была на «тайный дар».

Между тем мои спутники всё подливали из быстро пустеющих бутылок в лафитники, веселея пропорционально выпитому.

Мне, чтобы не выходить из роли, приходилось пить наравне с ними, хотя водка в этом трактире была дрянной, плохо очищенной, со странным привкусом.

Я продолжал изображать из себя внимательного, наивного слушателя, что всегда стимулирует собеседников. Однако когда истопники принялись за свою вечную тему: «роль печного отопления в новейшей Российской истории», я полностью выключился из разговора и погрузился в невеселые думы.

Встреча с Алей разбередила притупившуюся за время разлуки остроту чувств. Одновременно я был и на грани отчаянья, и полон надежд. Ревновал жену неизвестно к кому и готов был плакать от жалости к ней и умиления. Алина беременность пока в сознании никак не связывалась с нашим будущим ребенком, а только с дополнительными трудностями, с которыми ей придется столкнуться.

Короче говоря, в голове у меня была сплошная каша, крепко политая водкой. В кокой-то момент я вдруг осознал, что совершенно пьян. В голове всё плыло. Трактирный зал вместе с посетителями начал качаться. Краешком сознания удалось зацепиться за мысль, что выпил я не так уж и много, чтобы настолько опьянеть.

Решив выйти проветриться, я попытался встать из-за стола, но вдруг всё вокруг меня начало переворачиваться. Я попытался сохранить равновесие, не смог и рухнул наземь. Это было последнее, что я запомнил.