"Крах династии" - читать интересную книгу автора (Шхиян Сергей)

Глава 2

Отец Алексий принадлежал к категории людей, у которых всего очень много: тела, мощи, простоты, дурости, чистоты, верности. Когда он дрался, то трещали чужие черепа, когда каялся в грехах, то звенел его собственный лоб. Мы познакомились с ним в тяжелую для меня минуту — случайные соседи по постоялой избе, проезжие купцы пытались захватить меня в плен, чтобы выдать казакам, с которыми у меня возникли кровавые счеты, за обещанную премию. Поп активно вмешался в события на стороне слабого, т.е. моей. Совместными усилиями мы купцов отлупили, после чего познакомились, подружись, вместе путешествовали и терпели всевозможные беды.

Каждый раз, когда мне доводится попадать в новую эпоху, самое сложное — завести знакомства и наладить связи с местным, так сказать, населением. Когда я впервые оказался в прошлом, мне повезло попасть в имение человека, с которым у нас оказались общие черты лица и фамилия. В противном случае, я не представляю, как бы мне удалось выкрутиться из той, уже давней истории. Поэтому встретить во времени, с которым ничем не связан, знакомого, даже друга, было большой удачей.

А вообще все мои приключения началось с заурядной поездки за город. Как-то в разгар лета, спасаясь от городской жары и депрессии, вызванной разводом, я в компании случайных людей решил прокатиться по северо-восточным российским землям. Смысл поездки был наивно-романтический, мы со спутниками собирались посмотреть, в каком состоянии находятся памятники старины, не имеющие высокой художественной и исторической ценности и, по слухам, быстро и безвозвратно разрушающиеся.

Поездка оказалась неудачной. Попутчиков, как выяснилось, интересовали не духовные, а только плотские радости, причем не самого высокого пошиба. К тому же компания оказалась сильно пьющая, что в тот сложный момент жизни мне было совершенно ни к чему. Мы расплевались, и дальше в глубь России я поехал в одиночестве.

Как всегда бывает, тот, кто ищет себе на одно место приключения, в конце концов их находит. В заброшенной деревушке я познакомился со странной теткой, которой оказалось ни много, ни мало, двести пятьдесят лет от роду. Новая знакомая попросила меня разыскать ее жениха, пропавшего двести с лишним лет назад. При общем идиотизме ситуации — кто в здравом уме и твердой памяти поверит в такие приколы — женщина демонстрировала такие необыкновенные способности, что я решил рискнуть и посмотреть, что из всего этого выйдет. Я точно выполнил ее инструкции и неожиданно для себя очутился в 1799 году. Довольно много времени у меня ушло на то, чтобы поверить, что случившееся не просто так, а вполне реально и материально.

Тогда-то я и встретил небогатого помещика, которого посчитал своим далеким предком. Он мне помог на первых порах, а позже у меня по каким-то причинам появилась способность лечить людей воздействием своего биологического поля. Это обеспечило верным куском хлеба с маслом и даже с зернистой икрой. К тому же у меня появилась возможность заводить полезные знакомства.

Впрочем, не все они оказались полезными. На меня, говоря современным языком, начали наезжать представители некоего религиозного братства. Причем наезжали, «чисто конкретно», даже попытались принести в жертву Сатане. Однако у меня нашлись и свои защитники. Причем, если с сатанистами было все достаточно ясно, то сторонники оказались так законспирированы, что я и по сей день не знаю их истинных намерений и возможностей. Это они втянули меня в «проект», в результате которого я и оказался в корчме на Серпуховской заставе Московского царства и великого княжества в 1605 году нашей эры.

Идея моего участия в смутном времени, которое началось после смерти царя Бориса Федоровича Годунова, была проста: мне предстояло принять посильное участие в разборках наших далеких предков на стороне справедливости. Причем, ее, эту справедливость, а так же меру воздействия на происходящие в государстве события я был вправе определять сам, без согласования с «вышестоящими инстанциями».

Работа эта была волонтерского типа и никак не оплачивалась. Хотя наниматели и вложили приличные средства в мою подготовку к «гуманитарной» миссии. Чтобы я сразу же не попал в ощип, как всем известный кур, меня несколько месяцев натаскивали самые лучшие специалисты начала XX века, такие, как известный историк профессор Ключевский или выдающийся жокей Ефремов, старичок лингвист, крупный специалист по старорусским письменным памятникам.

После окончания подготовки меня перебросили в начало семнадцатого века. Произошло это без моего участия: заснул в начале двадцатого, проснулся в семнадцатом.

И сразу же начались сложности.

Самое неприятно, чтобы физически выжить, мне пришлось добывать себе пищу охотой. Когда эту проблему худо-бедно удалось решить и даже как-то приспособиться к местным условиям, я отправился в обжитые места. К этому времени началась дружная весна, реки разлились, и мне пришлось какое-то время жить в селе на берегу Оки.

Там возникла новая трудность: оказалось, что старорусский язык, которому меня научили, очень сильно отличается от разговорного. Чтобы меня не заподозрили в шпионаже, я придумал объяснения своему странному для московитов языку — выдал себя за глухого. Это примирило местных жителей с плохим произношением, но относиться ко мне стали не очень уважительно, если не сказать, презрительно.

Понятно, что мне на все это было наплевать, однако мнимая инвалидность однажды спровоцировала пьяных казаков покуражиться над глухим, безоружным человеком. Что такое пьяный, отвязанный человек с оружием, думаю, объяснять не нужно и в двадцать первом веке. Что же говорить о казачестве того времени, в основном промышлявшем чистым разбоем! Я понимаю, что в казаки русские крестьяне бежали не от хорошей жизни, но вряд ли от осознания этого было легче тем, кто попадался им в руки.

«Весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быт, — писал историк Н.И. Костомаров, — все давало казачеству пищу в движении народного недовольства, и вся половина XVII в. была приготовлением эпохи Стеньки Разина».

Поэтому, когда мне самому пришлось столкнуться с одним из таких народных героев, предшественником народного любимца Стеньки Разина, которому ни своя, ни, тем более, чужая жизнь не стоили ни копейки, пришлось вспомнить все, чему меня научил специалист по боевым искусствам и фехтованию, и спасать жизнь от расшалившихся шутников.

Так что первое гуманное действие, которое я совершил в средневековье — это отрубил голову казачьему сотнику. Понятно, что на меня тотчас устроили охоту его обиженные товарищи. Те купцы, от которых меня спас отец Алексий, как раз и собирались сдать меня казакам за объявленное ими вознаграждение.

Чтобы не попасться им в руки, пришлось уйти в глушь и скитаться по лесам и долам. Позже судьба свела меня с видным чиновником московского правительства в ранге заместителя министра иностранных дел или, говоря по-тамошнему, с посольским дьяком Дмитрием Александровичем Екушиным. Дьяка прельстила моя боевая подготовка и глухота. Он решил сделать из меня своего личного охранника.

Однако, как часто бывает в жизни, между нами встала женщина, посадская дочь Алена, которую сластолюбивый дьяк похитил у родителей и держал взаперти в своем имении. Естественно, что мимо такого безобразия я пройти не смог, помог девушке бежать, а потом и вкусил заслуженную награду. Роман наш кончился, когда за ней приехал отец. Алена вернулась домой, я продолжил свой тернистый путь в столицу.

Какое-то время мы путешествовали вдвоем с отцом Алексием и попали в плен к ногайцам, промышлявшим работорговлей. На наше счастье степняки не забили нас в колодки и не заметили спрятанного у нас под одеждой оружия, за что и поплатились головами. Мы со спасенными русскими пленниками попытались выйти в обжитые места. Во время нашего бегства из плена я познакомился с боярыней Морозовой. Правда, не исторически известной Феодосией Прокопьевной, урожденной Соковниной, замученной за приверженность старой вере, а Натальей Георгиевной, матерью будущего сподвижника царя Михаила Федоровича, Бориса Морозова.

Тогда я не знал, с кем меня свела судьба, а просто обратил внимание на интересную рыжеволосую женщину. В одной из стычек с преследующими нас ногайцами погиб муж рыжей Натальи. Молодая женщина с двумя детьми оказалась у меня на попечении. Я вылечил ее смертельно больную дочь, чем, возможно, и тронул сердце матери.

Ко всему прочему, меня продолжали разыскивать казаки, так что мы с Натальей Георгиевной оставили ее детей в тайном убежище и решили вдвоем пробраться в одно из принадлежащих их семейству сел за подмогой. Однако выяснилось, что с боярами Морозовыми не все так просто, и попали они в плен к ногайцам не случайно. Их, «заказал» один из родственников, рассчитывая получить в наследство богатую вотчину.

Нам долго пришлось скрываться, а чем обычно кончается длительное тесное общение двух молодых людей разного пола, когда приходиться спасаться от холода, согревая друг друга теплом собственных тел, думаю, можно не уточнять.

Однако обстоятельства сложились так, что в нашу интимную компанию попал третий участник и помешал развитию отношений с рыжей красавицей. Мы с Морозовой увидели из засады, как компания купцов набрела на избу с вырезанной казаками семьей. Один из них вошел внутрь и, обнаружив погибших людей, решил, что те погибли от чумы, незадолго до того опустошившей Москву. Купцы так испугались распространения заразы, что попытались убить разведчика. Они ранили его из лука и ускакали, оставив умирать. Мне пришлось заниматься его спасением и лечением. После чего в имение Морозовой мы пробирались уже втроем.

Спасенный человек оказался «говядарем», иначе говоря, мясным торговцем из Нижнего Новгорода, по имени Кузьма. Мне это человек понравился своей хорошей головой и смелостью Вскоре у нас с ним сложились дружеские отношения. И каково же было мое удивление, когда он по какому-то поводу он назвал свое прозвище. Оказалось, что мне случайно выпала честь спасти от смерти никого иного, как будущего спасителя отечества Кузьму Минина, того самого человека, которому был поставлен первый скульптурный памятник в России. Я имею в виду памятник гражданину Минину и князю Пожарскому на Красной площади в Москве. Уже одно это оправдывало мое пребывание в семнадцатом веке.

Разобравшись с одними недругами и убежав от других, мы с Мининым расстались на пристани вблизи города Серпухова. Будущий народный герой нашел земляков и вернулся в свой родной город водным путем по реке Оке, а я в сопровождении крестьянского подростка-сироты Вани Кнута отправился в Москву. И уже здесь, в городе, в корчме, неожиданно встретил старого приятеля отца Алексия, который в данный момент стоял в дверях корчмы и требовал водки.

Явление громогласного попа не произвело на присутствующих, включая хозяина заведения, никакого впечатления. Никто не бросился ему на встречу с полным стаканом и соленым огурчиком. Впрочем, такое небрежение ничуть не смутило моего приятеля, он перекрестился на красный угол и прямиком направился к общему столу.

— Есть здесь милосердная христианская душа? — вопросил он, покачиваясь и воздев к низкому потолку свою грязную, могучую длань.

— Есть, — ответил я, — как и водка, и закуска.

Поп круто повернулся, оторопело уставился на меня, протёр глаза и с львиным рыком бросился душить в объятиях.

За время нашей разлуки священник отощал, но был бодр и по-прежнему весел, и доброжелателен.

— Бот кого не ждал встретить! — восклицал отец Алексий, обращаясь одновременно и ко мне, и ко всем присутствующим. — Да ты мне, Алёша, дороже брата родного!

То, что богатый проезжий может быть дороже родного брата оборванному попу, никого особенно не удивило, кроме, пожалуй, моего парнишки, который во все глаза смотрел на необыкновенного священника.

— Ты здесь какими судьбами? — спросил я Алексия, когда взрыв его восторга вошёл в обычное русло радости от неожиданной встречи.

— Иду в Москву просить рукоположения, — ответил он, — а тебя вот никак не ждал встретить. Много о твоих делах наслышан, люди говорили, что ты в разбойники подался и целый уезд разгромил, а ты вот, оказывается, где!

— Тише, — приструнил я громогласного батюшку, — есть хочешь?

— И пить, — добавил он. — Пить больше!

Я разлил водку по кружкам, и мы выпили за встречу. К нашему разговору прислушивались, потому, чтобы он не наговорил лишнего, я предупредительно толкнул его под столом ногой. Поп сначала удивился такому непочтительному отношению к своим ногам, открыл было рот возмутиться, но я без перерыва налил по второй, и он этим тут же утешился. В это время наконец появился и мой сотник Блудов. Вид у него был гордый и высокомерный.

— Это кто таков? — строго спросил стрелец, воротя нос от запашистой рясы попа.

— Мой друг, — кратко проинформировал я.

— Что это он такой... — замялся Блудов.

— Бежал из турецкого плена, — пояснил я, — не успел переодеться.

— А-а-а, — протянул сотник. — А я Фёдор Блудов, мы, Блудовы, первые Волынские дворяне на Московской службе. А вообще-то наш род идёт от Иона Блуда, боярина и воеводы великого Киевского князя Ярополка Святославича!

— Да ну, — удивился Алексий, — от самого, говоришь, Блуда! Знать, хорошо твой предок блудил, коли его так прозвали. А я прямой потомок самого Адама из Эдема, слышал про такого?

Сотник сначала не понял смысла шутки и удивлённо посмотрел на попа, потом нахмурился:

— Ты, поди, из самых худородных, потому и без родового понятия.

— Ладно, кончайте спорить, — прервал я начинающийся диспут, — лучше скажи, друг Фёдор, ты сможешь представить меня персоне государя?

Сотник, раздуваясь от собственной значимости, небрежно махнул рукой:

— Мне это раз плюнуть. Мой дед Мина Михайлович внесен в синодик московского Успенского собора на вечное поминовение! А батюшка Семён Федорович участвовал в выборах царя Бориса!

— Как же получилось, что деда твоего звали Миной, а батюшка у тебя Федорович? — встрял в разговор священник.

Сотник сразу не нашёл, что ответить, подумал и пренебрежительно буркнул:

— Тебе, поп, того не понять.

— Представишь царю, дам пять ефимок, — посулил я.

— Десять.

— Шесть.

— Семь и по рукам.

— Ладно, — согласился я.

— Только деньги вперёд, — начал торговаться Блудов. — Мне такую шапку на посаде предложили, бархатную с собольей обивкой! Глаз не оторвать!

— Сначала стулья, потом деньги, — твёрдо сказал я.

— Это ты по-каковски говоришь? — спросил он, не поняв смысла выражения.

— По-вашему, по волынскому.

— Прости, не понял, я только по-нашему говорю, наш род с Волыни уже шестьсот лет, как ушел.

— А по-нашему это означает, что деньги ты получишь только после того, как сделаешь дело.

Тот скорчил недовольную мину, но промолчал. С сотником всё было ясно, но, чем чёрт не шутит, может быть, и правда есть у него какие-нибудь связи в Кремле. Очень мне было бы любопытно взглянуть на молодого царя Фёдора Борисовича.

— В Москву поедешь? — спросил я Алексия.

— Понятное дело, куда ж нам теперь друг без друга.

— Ты на коне?

— Был на коне, только он намедни сдох, а какой конь был, красавец, чистых кровей, почти как его девушка! — священник указал пальцем на высокопородного сотника.

Блудов решил не понять подковырку, только бросил недобрый взгляд.

— Ладно, будет тебе конь, — пообещал я.

Тут же в корчме отыскался лошадиный барышник, и мы всей компанией отправились выбирать коня. Однако цены у барышника оказались несусветными. Пришлось долго торговаться, пока не удалось сбить цену до приемлемой.

Отец Алексий в торге старался больше всех, зато и удовольствие получил максимальное. Б конце концов он купил себе мощную, неспешную кобылу с крепкими ногами и, ругая торговца последними словами за жадность, расплатился моими деньгами.

— Небось такая подо мной не замается, — довольно говорил он, седлая лошадь, — а то все мелочь какая-то попадается, десять вёрст пробежит, и ноги подгибаются.

Когда все вопросы были решены, наш неслаженный квартет поскакал в город. После стен Донского монастыря, оставшихся по левую руку, простирался изрезанный оврагами пустырь. Ничего напоминающего нашу, современную Москву здесь, понятно, не оказалось и в помине. Всё было совершенно чужое и незнакомое. Даже монастырские стены, за несколько столетий ушедшие более чем на половину своей высоты в «культурный слой», смотрелись так, как будто я видел их впервые.

Ближе к городу хаотично, отдельными слободами, раскинулись посады. Б основном постройки казались старыми. В последний раз пригороды дочиста сожгли татары при набеге на Москву крымского хана Казы-Гирея, и за четырнадцать лет, что стояли тогда же отстроенные избы, бревна успели почернеть.

— Велика наша Москва! — начал хвастаться Блудов. — Считай, самый большой город во всём мире, его вокруг на хорошем коне за час не обскачешь!

— Ты египетских пирамид не видал, — насмешливо сказал отец Алексий. — Одна пирамида будет побольше всей твоей Москвы.

Мои спутники так не нравились друг другу, что, пока мы ехали, между ними постоянно вспыхивали перепалки.

Наконец показались стены Китай-города. И здесь тоже оказались крепостные ворота. Однако въезд в Замоскворечье был либеральнее, чем в город на Серпуховской заставе. Стрельцы, кучкой толпившиеся у приказной избы, только скользнули по нашей кавалькаде взглядами.

Город даже здесь, недалеко от Кремля, был застроен, как и пригород, без единого плана, только дома на защищённой от врагов городской земле стояли плотнее. Ближе к центру стали попадаться по настоящему большие здания. Некоторые из них можно было посчитать настоящими дворцами. Таких огромных бревенчатых сооружений я ещё не встречал. Прямо-таки шедевры деревянного зодчества. При частых пожарах, опустошавших целые районы, делать такие роскошные постройки было, на мой взгляд, экономически нецелесообразно. Недаром же в языке осталась поговорка: «От грошовой свечи Москва сгорела».

Мы неспешно ехали по узкой проезжей улице, под лошадиными ногами смачно хлюпала грязь. Блудов продолжал пикироваться со священником, какой город лучше — Египет или Москва. Ваня Кнут, не слушая спор, во все глаза глядел по сторонам, потрясённый величием столицы. Меня же больше занимали свои ближайшие перспективы. Надеяться на трепача-сотника не имело смысла, нужно было самому придумывать, как обустраиваться в столице.

Несмотря на «историческую подготовку» под руководством профессора Ключевского, как оказалось, в реалиях этого времени я разбирался, мягко говоря, слабовато. Да и сам историк не скрывал, что русское средневековье — время для его науки мутное. Письменных источников осталось мало, в основном казённые документы и путевые заметки иностранцев. К тому же государство ещё не обросло серьёзными действующими законами и развивалось методом проб и ошибок. Законы зачастую противоречили друг другу или применялись сообразно интересам или пониманиям чиновников, а это всегда чревато для общества и непонятно для исследователя. Поэтому историком, оказалось, сложно уложить отрывочные сведения в понятную, чёткую систему.

...Наконец мы подъехали к владениям Блудовых. Как многие боярские имения, это было настоящим городищем с высоким забором, сторожевыми башенками и окованными железом воротами.

— У нас даже свои пушки есть! — похвастался Федор, заметив мой интерес к ограде и воротам — Коли кто полезет, так палить начнем!

Сотник, не сходя с лошади, постучал в ворота древком бердыша, и они тотчас отворились, Мы въехали во двор. Оказалось, единственное, что отличало городское барское владения от сельского, это масштабы. Земли в городской черте было мало, стоила она дорого, так что все службы, типичные для поместья, были здесь миниатюрнее, чем те, которые я привык видеть в дворянских вотчинах.

— Эй, холоп! — закричал Блудов на открывшего нам ворота бородатого мужика. — Прими коней.

Привратник, не проявляя особого почтения к родовому величию стрельца, хмуро кивнул и повел лошадей в конюшню, а мы поднялись вслед за Федором на крыльцо. Сам дом, внушительный снаружи, внутри оказался весьма скромных размеров. Потолки были низкими, помещения небольшими. Многочисленная челядь слонялась по комнатам, не обращая внимания на наше появление.

Оставив нас дожидаться в какой-то каморке, сотник отправился разыскивать тиуна, старшего слугу, распоряжающегося хозяйством. Мы же втроем присели на неизменной лавке у стены. Отца Алексия слегка развезло от недавно выпитой на голодный желудок водки, и он прибывал в благостном расположении духа, несмотря на не прекращавшиеся всю дорогу пререкания с Блудовым.

— Забавный парень, — заметил он, как только стрелец вышел, — ты веришь в его россказни?

— Не очень, если он из такого, как говорит, знатного рода, тогда непонятно, зачем он пошел в стрельцы. С другой стороны, что мы теряем, пока поживем здесь — все удобнее, чем на постоялом дворе. А сможет помочь или нет, будет видно.

— А ты, паренек, чей? — спросил священник моего «оруженосца».

— Мы из Морозовских, — ответил тот.

— Холоп?

Мальчик кивнул.

— А почто тебя Кнутом кличут?

— Когда подпаском был, батюшка, так лучше всех с кнутом управлялся.

— Видать, тебе на роду написано быть заплечных дел мастером, — невесело усмехнулся священник.

— Не, батюшка, я не по этому делу, — испуганно сказал паренек и перекрестился, — как можно такое говорить!

Наказание кнутом была страшная, большей частью смертельная пытка, просуществовавшая почти до середины девятнадцатого века, и вызывала ужас ещё больший, чем смертная казнь. Кнуты для наказания делались таким образом, что, при желании, палач тремя ударами мог был убить человека или обречь его на мучительную смерть.

— Говорить можно, делать грех, — начал отец Алексий, но замолчал на полуслове, в каморку с испуганным лицом вошел Федор:

— Тятя помирает, уже за попом послали.

— Что с ним? — спросил я.

— Отравили ироды! Животом мается, криком кричит!

Больной оказался мне на руку, можно было проявить свои способности и начать нарабатывать связи у местной знати. Я быстро встал:

— Отведи меня к нему, я в лекарском деле понимаю.

Однако сотник выглядел таким растерянным, что не сразу понял, что я ему сказал. Потом все-таки сообразил и почему-то без особой радости согласился:

— Пошли, коли разумеешь. Только как бы хуже не было.

— Раз все равно помирает, то хуже уже не будет.

Мы без промедления направились вглубь дома в покои хозяина. Рассматривать по дороге было нечего, к тому же нужно было торопиться. Отравления, частые в эту эпоху, вызвали у меня любопытство.

В просторной светлице на широких полатях, утопая в пуховике, лежал не старый еще человек с залитым потом землистого цвета лицом и громко стонал. По углам робко жались какие-то люди, а в изголовье постели стояла на коленях женщина в черной поневе и тихо подвывала. Я, как был в своих ратных доспехах и бархатном камзоле, подошёл к одру больного. Он посмотрел на меня мутными от страдания глазами и спросил:

— Ты кто, поп?

— Нет, я лекарь.

— Поздно лечиться, конец мне приходит, попа позовите! Помираю!

— Успеешь помереть, дай я лучше тебя посмотрю. Где у тебя болит?

Блудов-старший не ответил, устало прикрыл глаза.

— Со спины, с поясницы, батюшка, — вместо него ответила женщина, стоящая на коленях. — Ужасти, как болеет, как по малой нужде ходит, кровь с него идёт.

— Его рвало? — спросил я, подразумевая возможное отравление.

— Не замечала.

Было похоже на то, что у боярина нефротелизиас, или попросту почечные колики. Я перекрестился на икону в правом углу, настроился и начал водить руками над его животом. Блудов дёрнулся и застонал. В этот момент дверь в светлицу распахнулась, вошёл священник. У него была огромная, на половину груди борода и роскошная грива сивых волос.

— Во имя отца, сына и святого духа, аминь — сказал он, крестясь на образ.

Кресты он клал мелкие и скорые. Низко поклонившись красному углу, протянул руку, к которой поспешили приложиться все присутствующие. Я занимался своим делом и не обращал на него внимание. Мне иерей не понравился, от него шёл густой неприятный запах, примерно такой же, как от наших родных бомжей, так что целовать его грязную руку я не собирался. Однако он сам сунул мне ее под нос. Вступать в конфронтацию с церковью не стоило, и мне пришлось символически облобызать немытую длань. Исполнив свой христианский долг, я вернулся к Блудову-старшему. Тот по-прежнему лежал, плотно закрыв глаза, и стонал.

— Кается раб Божий Семён, причащается елеопомазаньем... — начал говорить по-русски священник, потом перешёл на славянский язык.

Я впервые присутствовал при елеопосвящении и сначала с интересом следил за проведением последнего из семи христианских таинств, но священник говорил так невнятно, что понять что-либо было совершенно невозможно. Я отвлёкся, продолжая держать руки над больным. Неожиданно поп начал приплясывать и раскачиваться. Теперь он больше походил на бурятского шамана, чем на православного священника. Я ему явно мешал, заслоняя спиной соборуемого.

— Изыди, нечестивец! — не меняя тональности, скороговоркой сказал он по-русски и продолжил свою скорбную службу на славянском языке.

Я не понял, к кому относились эти слова, то ли к хворобе, то ли ко мне. Б это момент я «нащупал» больное место — руки похолодели, и их начало покалывать. Пришлось напрячься и сосредоточится. Блудов дернулся и открыл глаза. Удерживая в своём силовом поле найденный очаг боли, я сосредоточился и отключился от происходящего.

— Изыди, сатана! — вдруг закричал над ухом поповский бас, после чего последовал сильный толчок, и я отлетел от полатей к дверям.

Пока я приходил в себя, он вынул из-под рясы тыквенную бутылочку, сунул в нее палец и густо начертал на лбу больного крест.

— Полегчало! — внезапно произнес тот громким шепотом.

— Бот что творит крест животворящий! — возопил поп, воздевая руки к низкому потолку. — Помолимся, братья и сестры!

Все присутствующие тут же повалились на колени И начали отвешивать красному углу земные поклоны. Я, пересилив привычную после экстрасенсорного сеанса слабость, незаметно вышел из светлицы и отправился в нашу коморку. Весть о чудесном исцелении хозяина уже распространилась по дому, и четверть часа назад апатичные холопы бурно демонстрировали свою фальшивую радость.

— Чего за шум? — спросил меня отец Алексий, как только я вошел в комнату.

— Чудо чудное, диво дивное, — саркастично ответил я, — боярин исцелился от животворного креста.

— Взаправду чудо? — заволновался наш парнишка, пребывающий в «культурном шоке» после всех новых впечатлений, ворвавшихся в его жизнь и ожидающий очередных необыкновенных событий. — Можно, я посмотрю?

— Пойди, посмотри, — разрешил я, без сил опускаясь на лавку.

Не успел Кнут выскочить из коморки, как к нам Явился Фёдор. Был он почему-то не очень радостен.

— Батюшку поп исцелил, — сказал он, — вот всем-то счастье.

Мое участие в «исцелении», как мне показалось, им осталось незамеченным.

— Передай отцу, что он должен есть только овощи и пить молоко. Мяса и хмельных напитков ему даже в рот брать нельзя, как и кислой капусты. И пусть пьёт больше воды, иначе ему никакие кресты не помогут.

— Ага, — согласился Блудов, — передам. Строг у меня больно батюшка и на руку скор, — добавил он и, вспомнив о своем, сокровенном, почесал спину.

— Учит? — ехидно поинтересовался Алексий.

— Это как водится, — подтвердил сотник, — по Домострою.

«Домострой», непреложный свод правил поведения и организации русской жизни, был в эту эпоху негласным законом на все случаи жизни. Наставления, составленные и отредактированные священником Сильвестром, содержали свод единых законов, регламентирующих самые незначительные отношения между людьми и членами семьи. Кроме того, там были правила ведения хозяйства, рекомендации по диете и приготовлению пищи. Появился «Домострой» сравнительно недавно, лет пятьдесят назад, в первый этап правления царя Иоанна Грозного, и заедал жизнь не одному поколению домочадцев имущих слоёв общества.

— Когда ты сможешь представить меня царю? — перевел я разговор на интересующую тему.

Фёдор уныло махнул рукой:

— Теперь мы будем праздновать батюшкино выздоровление, так что никак не раньше чем через неделю-другую...

Как обычно бывает, главные дела у нас всегда откладываются на неопределенный срок, значительно важнее себе устроить праздник.

— Понятно, а ты можешь распорядиться, чтобы нас накормили?

— А вы что, к столу не выйдете? У нас это не по обычаю, — удивился Федор. — За блудовским столом всем места хватит! У меня дед!..

— Знаем про деда! — перебил его отец Алексий. — Когда за стол идти?

— Когда позовут, — неопределенно ответил сотник и ушел переживать воскресение папаши.

— Ишь, каков, он себя уже хозяином видел, а тут батюшку чудо спасло! — возмущённо сказал Алексий.

— А меня за стол пустят, я же из холопов? — заволновался Кнут.

— Пустят, если никому про свое холопство не скажешь. Отныне ты будешь Иоганном Кнутсоном, потомком шведского, вернее сказать, свейского маршала Кнутсона или дворянским сыном Иваном Кнутовым. Как тебе больше нравится?

— Мне? Этим, Иоганом Кнутовым.

— Если Иоганном, то не Кнутовым, а Кнутсоном. Запомнишь?

— Не, мы Похабины.

— Ваньку Похабина за боярский стол точно не посадят, так что выбирай, кем тебе быть, свеем или дворянином Иваном Кнутовым.

— Мы... — завел было прежнюю песню Кнут, но подумал и решился, — ладно, буду этим, как его, свеем.

— И как тебя теперь звать?

— Иоганном Кнутсоном, — старательно выговорил парнишка.

— Вот и молодец, — похвалил я, — только руками за еду на столе не хватайся, смотри, как делают другие, так и сам поступай.

Кнутсон кивнул.

...Увы, приглашения на обед мы так и не дождались. Видимо, за хлебосольным столом боярина мест для друзей непутёвого сына не нашлось. Фёдор больше так и не появлялся. Когда нам надоело ждать, мы вышли из боярского дома, разыскали в конюшне своих коней и, не прощаясь, удалились по-английски.