"Пейпус-Озеро" - читать интересную книгу автора (Шишков Вячеслав Яковлевич)Глава 1. Свершается реченное.Николай Ребров последний раз оглянулся на Россию. Под ногами и всюду, куда жадно устремлялся его взор, лежали свежие первоноябрьские снега, воздух дышал морозом, но Пейпус-озеро еще не застыло, спокойные воды его были задумчиво-суровы, и седой туман разметал свои гривы над поверхностью. А там, на горизонте, легкой просинью едва намечались родные далекие леса. Николай Ребров едва передохнул, остановившееся его сердце ударило с новой силой, он крикнул: – Иду, Карп Иваныч! Сейчас… – и побежал к скрипевшему большому возу, на колеса которого наматывался липкий снег. У заставы пришлось беженцам провести трое суток в холоде, в снегу. Эстонскими властями разоружалась Северо-Западная армия генерала Юденича: отбиралось и переписывалось оружие, проверялись списки, выдавались наряды: кому куда. Безостановочно двигались обозы, уныло шагали солдаты в одиночку и кучками – остатки белых на-голову разбитых полчищ. Вся эта жестокая затея, стоившая России стольких жертв, продолжалась около трех месяцев, и новая европейская амуниция белых войск еще не успела истрепаться о красные штыки. Зато лица солдат унылы и потрепаны, в глазах усталость, озлобленность, головы опущены, и мало веселых слов. Так с поджатым хвостом возвращается в свою будку побитый пес. Среди свежей амуниции то здесь, то там култыхает серая рвань: это забеглые, покинувшие свою родину, красноармейцы. Надрывно скрипят по снегу немазаные колеса таратаек, истощенные быстрым отступлением обезноженные лошади тяжело поводят ребристыми боками, мобилизованные псковские мужики угрюмо шагают возле своих кляч и с ненавистью поглядывают на скачущих верхами офицеров. – Вот и Эстония, – сказал Николай Ребров. – Да, – безразлично ответил с возу Карп Иваныч, богатый торгаш-крестьянин из-под Белых-Струг. Он очень толст и неуклюж, рыжие усы вниз, бритое лицо заросло щетиной. Семь больших возов, запряженных собственными лошадьми, везут его добро. Он на последнем. А на первом возу – сельский батюшка, отец Илья с перепуганным сухощеким личиком. Он согнулся, засунул руки в рукава и дремлет под гул унылый речи, под скрип возов. – Рарарарара….. Футь! – Не отставай, Мишка, не отставай! – Я не отставаю… А где тятя-то? – Фють! Но, шолудивая! Старый сосновый лес. Сквозь шапки хвой голубеет небо. Был ликующий зимний день, но многотысячная бегущая толпа, вся, как в ночи, в проклятиях и вздохах, и поток солнечных лучей не мог пробить гущу унылых дум. По обе стороны лесной дороги шагали с узлами, с торбами согбенные люди. Мелькали красные, белые, черные платки на головах женщин и подростков. Мычали коровы, блеяли овцы, где-то протестующе визжала свинья. – Нно! Чего поперек дороги-то остановился? Эй, ты! – Двинь его кнутом! – Тпру! Сворачивай, дьявол! – Ксы! Дунька, гони, гони корову-то в лесок!.. Чего ты, кобыла, чешешься! На пути эстонский хутор. Возле белого чистого домика стоит семья эстонцев. «Сам» в белой рубахе и ватной жилетке. Бритое лицо его зло, серые узкие глаза сверкают. Он кричит что-то поэстонски на разрозненно шагающих солдат и, выхватив трубку, бросает с презрением: – Ага, белы черть!.. Наших баронов защищать пришли? Куррат! – Мороз померзнуть надо их, – подхватывает другой эстонец. – Нейд тарвис… Яра хавитада. – Он не торопясь подходит тропинкой к своему соседу, злорадно хохочет, подмигивая на солдат: – Повоевал, ладно, чорт, куррат… Тяйконг… А жрать в Эстис пришел… – Эй руска! Ваши газеты печатались – Троцкий у вас в плену. А ну, покажи, где Троцкий?.. Ха-ха-ха-ха… – Они Питер взяли!.. Вот наши бароны подмогу им дадут, на Москву полезут. Обезоруженные солдаты отвертываются, глядят в сторону, вздыхают, пробуют громко между собою говорить. Вот один надрывно крикнул: – Молчи, чухонская рожа! И так тошнехонько. Солнце склонилось за лес. Стало темнеть. Беглая, неприкаянная Русь огромным ужом утомленно вползла в Эстонию. В густом лесу, вблизи дороги глазасто горят сотни костров. Людской поток завяз в глубокой тьме и остановился. На много верст сплошной цыганский табор. Карп Иваныч деловито готовит снедь. – Помогай, чего ж ты, Сережка, развалился, как дома на диване, – говорит он своему сыну, румяному юноше с задумчивыми глазами. – Сергей, слышишь? – Сейчас. – Сергей нехотя встает с раскинутой у костра, на снегу шубы и сонно смотрит на отца. – Бери ведро. Намни снегу поплотней, чай кипятить из снегу станем. У них, у дьяволов, и воды-то не выпросишь. Подошел к колодцу – гонят. Тьфу!.. Давай, говорят, две марки. Да не успел еще я, дьяволы, марок-то ваших наменять, чтоб вам сдохнуть… Тьфу!.. И лошадей-то снегом кормить придется замест воды… – Да, да, – сказал сухощекий, с рыжей бородкой хохолком отец Илья и кивнул в сторону пошагавшего с ведром Сергея – Трудно сынку вашему будет: в холе рос. – Матка избаловала его. Известно дуры бабы. Он, бывало, из дому не выйдет, чтоб губы не намазать фиксатуаром, да брови не подвести. Франт. А дела боится, как огня. Белоручка. Несмотря, что в деревне рос. – Трудно, трудно будет, – вздохнул батюшка. – А нет ли у вас лишней сковородочки? Яишенку с хлебцем хочу изобрести. Где-то раздался выстрел. У соседнего костра неуклюжая женская фигура, замотанная шалью, доила корову. Это Надежда Осиповна Проскурякова, бывшая помещица, старуха. У нее молодой, кровь с молоком, муж, бывший крестьянский парень. Он сильной рукой держит корову за веревочный ошейник и насвистывает веселую. – Митя! Прошу тебя… Ой, держи!.. Она опять меня боднет… – Держу, держу… Доите вашу корову с наслаждением… Голова старухи трясется, и молоко циркает аппетитно в деревянный жбан. Встревоженный вырос у костра Николай Ребров. – Карп Иваныч! Как же быть?.. – проговорил он подавленно. – Озноб, голова болит у меня… Просился к эстонцам. В двух мызах был, не пускают. В баню просился ночевать – гонят. Даже один выстрелил, в воздух, правда… Слыхали? – Эх, плохо, Коля, – сказал Карп Иваныч, – ложись у костра. Ужо я сена подброшу. Эх, парень! И одежишка-то у тебя один грех… Сергей, Сережка! – закричал он в тьму. – Скоро?! – Вы, что же, гимназист? – спросил священник, и, кокнув об сковородку яйцо, пустил его в шипящее масло. – Реалист. Только что окончил… – А папашенька ваш чьи же, какой, то-есть, профессии? – Железнодорожник. – Та-ак-с. А что же вас заставило бежать одних? – священник кокнул четвертое яйцо и потыкал ножиком яичницу. Во тьме, на дороге беспрерывный гам, крик, тяжелый грохот. – Эй! Тут какая часть? – Никакая. Тут вольные. – Не видали ль полковника Заречного? – Антилерия, что ли? Езжайте дальше. Они в фольварк ушли. – Тпру! Стой, сто-о-ой!!. Грохот смолк. К костру подбежали два солдата. – Братцы! Дайте-ка перекусить. Не жрамши. – Артиллеристы? – спросил отец Илья. – Восьмая батарея. Не знай куда сдавать. Никаких порядков не разберешь. Все начальство разбежалось. Сена нету… Лошади падают… Чухны ничего не дают. – Измученные солдаты жадно чавкали поданные Карпом Иванычем ломти хлеба. – Никак вы из духовенных? – обратился бородатый солдат к батюшке? – Есть грех… Священнослужитель из с. Антропова. – Вот дьяволы какие, эти самые краснозадые, – злобно проговорил второй солдат. – Даже духовенные от них должны бежать. – Им, анафемам, только в руки попадись… С живых шкуру спустят, – сказал Карп Иваныч, хлебая щи. – Ну, да и мы тоже ихнего брата, – сказал бородатый, вздохнув. – Много их на деревьях качается… Папаша дозволь щец хлебнуть. Пятые сутки горяченького не видал… Ах, сволочи, как они нам нашпарили. – Увы, – воскликнул батюшка. – Даже неисповедимо все вышло… Почитай в Питере вы были, на Невском. – Да и были бы… Измена вышла. Англия, вишь ты, задом завертела, подмоги не дала. Надо бы ей с флотом быть, тогда наш левый фланг не обошли бы. Эстонцы тоже помощи не оказали. Ну, и господа офицеры наши вроде как свирепствовали с мужиком. Мужик, знамо, этого не любит… Вот и… – Да, да, – вздохнул батюшка. – Свершается реченное… Брат брата бьет… Нате, христолюбивые воины, картошечки вам… А в Питере мы будем скоро… Вера горами движет… Факт! Из тьмы резко и пронзительно: – Васильев! Васильев!.. Самохва-алов!! Айда скорей! Господин поручик прибыли… – А кляп с ним, с порутчиком-то, – сказал бородач и, перебрасывая с ладони на ладонь горячую картошку, закричал: – Сей минут! Идем!! Сыпал мелкий снег. Вершины сосен сонно брюзжали под легким ветром. У потухавших костров стихли звуки и движенья. Ночь. Николай Ребров спит, свернувшись на сене, у костра. Сон его прерывист, сбивчив. «Встань, иди… А то умрешь…» – «Сейчас», – говорит он и быстро вскакивает. Глаза его мутные, ничего не понимающие. Но вот мысль и решимость озаряет их. Он тоскливо и медлительно оглядывается кругом, как бы прощаясь с теми, с кем коротал далекий путь. Оглобли тесного табора приподняты. Лошади понуро опустили головы, дремлют. Карп Иваныч храпит под двумя шубами в обнимку с сыном. Его лицо пышет теплом: снег тает и бежит ручейками в открытый рот. На возу чернеет скорченная фигура священника. Помещица спит возле коровы. Ее муж подбрасывает в костер топливо и насвистывает веселую. Где-то тонко и лениво тявкает собачонка. Николай Ребров перекрестился и, пошатываясь, зашагал к дороге. Тьма становилась зыбкой, расплывчатой. Вверху, упав на снеговые тучи, дрожал рассвет. Николай Ребров двигался по дороге, как лунатик, безжизненно и слепо. Брошенные возы, таратайки, походные кухни казались ему то ползущими копнами сена, то невиданными чудовищами. Вот слон больно ударил его бивнем в лоб. Юноша отпрянул, открыл глаза: приподнятая, вставшая на пути оглобля. «Спеши… А то умрешь»… Кто-то захохотал среди шагающих рядом с ним сосен, и близко взлаяла собачка. «Спеши, спеши, спеши», твердило сердце, но голову обносил угар, и нельзя понять, туда ли он идет. Ученическая шинелишка расстегнута, картуз с медным значком наползает на глаза, сзади треплется холщевый мешок с вещами, давит плечи, и юноше кажется, что в мешке ненужный груз: песок и камни. Он хочет его сбросить, он уже занес руку, но мешок вдруг стал легким, и ноги зашагали уверенней. – Куда землячок? Он оглянулся. Чуть позади его шагает, тяжело припадая на ноги, ободранный парень. – А ты куда? – Прямо. Я из Красной армии удрал. – Красноармеец легонько снял с Николая Реброва торбу и перекинул через свое плечо: – Видать, устал землячок. Ничо… Я подсоблю… – Захворал я, – сказал юноша. – В тепло хочется, в хату. Верстах в двадцати отсюда поместье Мусиной-Пушкиной… Там, говорят, пункт. Медицинская помощь. – Лазарет, что ли? Я тоже чуть жив… Ноги поморозил… Как поем, так сблюю. Да и жрать-то нечего… Ослаб… – Скоро утро, – вяло и задумчиво сказал Николай Ребров. Во рту сухо, в виски стучало долотом, каждый шаг болезненно отзывался во всем теле. – Я больше не могу, – сказал он. – Вот костер горит. Пойду, попрошусь, прилягу… – Жаль, землячок… А то пойдем… Вместях-то веселей быдто… Я поплетусь, а то ноженьки зайдутся, беда. Вишь, обутки-то какие… На торбу-то… Прощай… А ты откудова? – Из Луги. – А я Скопской… Прощай, товарищ… – И вдогонку крикнул, как заплакал: – Матерь у меня померла в деревне!.. С голодухи, знать. Земляк сказывал, билизованный… Хрестьянин… Померла, брат, померла. – Красноармеец громко сморкнулся и покултыхал вперед. |
|
|