Шленский АлександрАнданте кантабиле

Александр Шленский

Анданте кантабиле

Жизнь - это экипаж о двух колесах, из которых одно - колесо Сансары, а второе - колесо Фортуны. Экипаж этот есть не что иное как твоя погребальная колесница, в которую ты впряжен как бельгийская лошадь в артиллерийскую повозку. Неведомо зачем, неизвестно для чего, но ты должен усердно тащить ее от места твоего случайного рождения к вратам твоей никого не волнующей смерти. Пока есть силы налегать на постромки, колеса медленно крутятся, и скорбная повозка со скрипом тащится вдоль разбитой в пух и прах жизненной дороги, обочина которой густо покрыта обглоданными высохшими костями незрелых суждений, изжеванными фактами, вперемежку с едким, зловонным навозом житейских неудач и рвотными массами разочарований.

Иногда от этой картины одолевает такая усталость, что нет сил тянуть обыденную упряжь, и тогда повозка встает на месте, и все вокруг застывает, словно в приступе внезапной летаргии. Мир вырождается в надоедливую мелодию старой шарманки, которая навевает дремоту, а затем эту дремоту сменяет сон, тяжелый и черный, как чугунные гири циркового атлета. Эх, жизнь... Ебать ее по нотам!

В чернильной тьме сонного забвенья слабо просвечивались бестелесные тени забот и тревог моих последних недель. Из них заметнее всех был арпеджиатор, разработкой которого была занята наша команда в течение последней пары месяцев. Арпеджиатор - это такая модная музыкальная программа для компьютера, которая играет инструментальный аккомпанемент голосами разных инструментов, групп инструментов, сотнями и тысячами различных музыкальных стилей.

Ужасно сознавать, но музыка нашего времени стала безжалостной и бездуховной. Она неизмеримо возросла по сложности, она немыслима без компьютеров, и в технологии ее изготовления уже не осталось ничего от вдохновения художника. Все вдохновение перенесено в компьютер, все биения души талантливых музыкантов тщательно записаны и внесены в базы данных. Изготовление модных хитов поставлено на поток. Компьютер выпил душу композитора почти до дна, он научился разговаривать на языке музыки, он умеет говорить богатым и красивым языком, но в его речах нет смысла. И поэтому появляется на свет в изобилии музыка, которая звучит мощно, и сладко и проникновенно... и пусто. Пусто становится на душе от такой музыки, и кажется, словно лежишь ты в постели и любишь необыкновенной красоты пластмассовую женщину. Все в ней прекрасно, все формы ее совершенны, и грудь ее жарко волнуется под тобой, и лоно ее нежно, оно то горячо, то прохладно, и все же ты ясно чувствуешь и кожей, и нервом, что это пластмассовое лоно и пластмассовая грудь. Есть в них крастота, но нет самого главного - нет в них дыхания жизни. Эх жизнь! Ебать ее по нотам... Не приведи, Господи, встретиться с такой женщиной в постели.

Поистине дьявольские вещи создает технический прогресс, и одну из этих жутких штуковин писала наша команда. Ребята измучились, собирая библиотеку стилей с миру по нитке, а что касается меня, то мне досталась разработка модуля, с помощью которого можно было бы изменять стили вручную по желанию пользователя. Причем заказчик требовал, чтобы интерфейс редактора стилей поддерживал не только нотацию Кэйкволка, то есть, отображение нот с помощью полосок, которые тем длиннее, чем длиннее нота, но и умел понимать непосредственно сами ноты, то есть, поддерживал нотный стан. Ничего не поделаешь - привередливый заказчик, ети его по нотам. Приходилось пахать беспрерывно, почти не вылезая из-за монитора. Все остальное время я, если не работал где-нибудь еще, то спал во всевозможных положениях, в том числе и на ходу. Жизнь программиста нелегка, как и жизнь звукоинженера, и музыканта. А когда приходится работать на нескольких работах, используя все три квалификации, то вообше впору повеситься, или хотя бы поспать пару часов, где придется. Например, в троллейбусе, возвращаясь со студии, где успел с утра вдоволь насидеться за пультом, делая пробные записи струнного оркестра.

Итак, я вырубился в троллейбусе, повиснув на поручнях, как простыня на веревке. Неровный прерывистый вой троллейбусного мотора врывался в мой сон и присоединялся непрошенной фальшивой партией к задушевному напеву Анданте кантабиле, все еще звучавшему в ушах усталого, замученного жизнью звукооператора. Из всех возможных мест, не предназначенных для сна, троллейбус - одно из самых неудобных, особенно если в нем спать стоя, как бельгийская лошадь. Большинство троллейбусов - существа нервные, и вследствие этого они никогда не ездят плавно, а перепрыгивают с места на место как потревоженные кузнечики, вылупив глаза-фары и ощетинившись усами-троллеями. От одного особенно сильного троллейбусного прыжка, моя голова мотнулась и покатилась прочь. Далеко она не укатилась - не пустила шея, но от потери равновесия меня швырнуло в сторону, и я чуть не упал. Кое-как удержавшись на ногах, я, не просыпаясь, приоткрыл глаза и машинально бормотнул в адрес норовистого троллейбуса мое излюбленное ругательство:

-- Экий блядский тарантас, ебать его по нотам!..

Стоявший рядом со мной молодой человек, услышав мои слова, выронил из рук скрипичный футляр и папку с вытисненным на нем портретом П.И.Чайковского и слегка побледнел, опасливо поглядывая в мою сторону. Видно было, что его не на шутку встревожили сказанные мной простые слова, которыми я облегчал душу. Ну вот - себе облегчил, а ближнему своему утяжелил. Господи, вот жизнь - чтоб ее... блин, по нотам!..

Я кое-как прогнал остатки сна и помог растерявшемуся пассажиру собрать высыпавшиеся из папки нотные листы, писаные от руки, поднял и подал ему скрипичный футляр.

-- Какие у вас странные ноты! -- заметил я. -- Вроде бы я и сам музыкант, а никогда таких не видел. Это ведь не для скрипки написано?

Молодой человек помялся, а затем неожиданно глянул мне в лицо, и в его глазах появилась решимость:

-- Пожалуй, вы именно тот человек, которому я должен это рассказать. У вас есть время? Тут рядом приличное кафе. Меня зовут Дмитрий. Можно просто Дима.

Как выразился поэт, "бывают странные сближенья"... Мне хватило доли секунды, чтобы увидеть в выражении глаз молодого музыканта, что разговор должен быть интересным и важным для обоих. Даже больше того - что разговор этот просто необходим нам обоим. Я назвал себя и пожал протянутую руку, в которой сразу опознал руку скрипача. Мы протолкались к выходу, несколько минут щурились от потоков яркого солнечного света, заливавшего тротуар, а затем спустились в пустое полутемное кафе, скрывавшееся от нескромных взглядов дневного светила в уютном полуподвале. Я утвердил свою пятую точку на грубо сколоченном деревянном стуле под якобы керосиновой, а на самом деле электрической лампой - интерьер был стилизован под старину. Напротив меня уселся Дмитрий, осторожно зажав между ногами свой скрипичный футляр. Нас разделял массивный деревянный стол без скатерти. Дмитрий положил на него свою нотную папку и открыл меню характерным движением руки, которым концертирующие музыканты перелистывают ноты. Профессию не спрячешь, она сидит в человеке и сказывается на множестве мелочей, которых не замечаешь, пока эта мелочь не царапнет глаза короткой яркой вспышкой, как крохотный осколок стекла, неожиданно брызгающий солнцем из кучи летнего мусора. Официант принес нам салаты, вино и черный хлеб на деревянном подносе. Мы выпили, пожевали, обменялись взглядами. Я сделал свой взгляд как можно более вопросительным и открыл было рот, но мой новый знакомый пошел в атаку на полсекунды раньше:

-- Толя, извините меня за нескромный вопрос, но без него я не могу начать свой рассказ. Я хотел бы спросить вас как коллегу, музыканта. Скажите, вам никогда не приходилось ебать дирижера?

-- Ебать кого?! Дирижера? -- удивился я. -- Вы сказали - "дирижера", я не ошибся? А в каком смысле его "ебать"?

-- Ну... в обыкновенном... в ебательном смысле... то есть, в самом прямом. Дирижер - он ведь тоже женщина! То есть, не всегда, конечно, но иногда он - то есть, дирижер - бывает женщина. То есть, не он, а она бывает. Ну и тогда кто-то... гм... ну, то есть, кому-то... приходится его ебать. В смысле - ее ебать. Вам случайно не доводилось?

-- Ни разу в жизни! -- твердо ответил я и начал загибать пальцы: -Виолончелистку - да, арфистку - было дело, двух флейтисток, трех альтисток, певицу бэк-вокала, театральную гримершу, эквилибристку из цирка, корреспондентку областной газеты, библиотекаршу из музыкального отдела городской библиотеки, паспортистку из райотдела милиции, участковую медсестру, спасательницу на пляже в Крыму... -- пальцев явно не хватало. Дмитрий внимательно слушал. Я подумал, разжал пальцы и продолжил:

-- Один раз трахнул в жопу кларнетиста из нашей филармонии - он гэй, а сказать точнее - редкий пидарас. Полгода сволочь за мной охотился, совал мне деньги, умолял, упрашивал и жопу подставлял. Пару раз я давал ему нехилых пиздюлей, чтобы отвалил от меня, но он замазывал синяки тональным кремом и продолжал ходить за мной по пятам, и в конце концов достал... Я и еще много кого ебал, всех не упомнишь... Один раз по страшной пьяни даже сторожиху на кладбище выебал, бабке было лет шестьдесят... А вот чтобы дирижера - это нет, никогда.

-- А почему вы тогда так в троллейбусе заругались? Ну в смысле, по нотам? Неужели просто так?

-- Конечно просто так! Привычка у меня такая. А что, Дима, вам самому приходилось ебать дирижера?

-- Я как раз об этом и хочу вам рассказать! Да, именно дирижера... -тут Дмитрий вздохнул, и от его вздоха повеяло усталостью и горечью. -- Я его и до сих пор ебу. В смысле, ее. Беатрис ее зовут. И не просто так, а именно, что по нотам. Вот по этим самым блядским, ебучим нотам! -- и скрипач Дима с отвращением ударил ладонью по злополучной папке с портретом Чайковского.

Я отпил вина из бокала, приглашая собеседника начать рассказ - не торопясь, поперчил ломтик помидора, положил на него сверху черную жирную маслину и отправил в рот, думая о солнечной Италии, в которой я никогда не был.

-- Толя, вы когда-нибудь были в Бельгии? -- неожиданно спросил Дмитрий.

-- Нет, никогда.

-- А в Париже?

-- Нет, Дим. Я вообще дальше Турции нигде не был. -- выплюнул я ответ вместе с косточкой от маслины. На косточке была аккуратная риска по всей длине. Итальянцы никогда не забывают делать эти риски на косточках от своих маслин.

-- А я был много раз. Вот через эти самые проклятые ноты. -- Дмитрий нехорошо нахмурился, и между бровей молодого скрипача пролегла страдальческая юношеская морщина. -- Черт бы подрал эту бельгийскую лошадь.

-- Бельгийскую лошадь? -- вскинул я брови от удивления.

-- Ну да, это я так про себя зову Беатрис, мою дирижершу. Она из Бельгии. Правда, она по-английски говорит, и даже по-русски болтает довольно прилично. Я-то "по-бельгийски" вообще ни в зуб ногой. Когда там языки учить! Сами знаете, музыкант меньше чем на трех работах не работает. Три работы это как раз только-только на жизнь. Но тут заболела мама - сперва операция, потом лекарства дорогие. Все что было - потратили на лечение. Мебель продали, даже мамины фамильные серьги пришлось продать. Они - так, ничего особенного, но старинной работы, с маленькими тусклыми бриллиантиками. Мама всегда говаривала: лучше иметь старый, подержанный бриллиант, чем не иметь нового. А тут - пришлось продать. Эти сережки еще от маминой прабабушки, мама сперва сказала: не буду продавать, лучше умру. А я говорю: если ты умрешь - и я тоже умру вместе с тобой. Ну она поплакала... а потом и эти деньги кончились. Очень дорогие лекарства. Был бы я попсовым музыкантом - не было бы таких проблем. Только я кроме классики ничего играть не могу, меня от попсы тошнит. Я когда пытаюсь ее играть - начинаю болеть, у меня даже давление поднимается, и с сердцем начинаются какие-то нелады. Вроде как аллергия. Смешно, правда?

Я не нашел в этом ничего смешного - я сам просто зверею от попсы, сделанной в два замеса на компьютере, и тоже не могу ее ни играть, ни слушать, ни тем более, записывать в студии, о чем и сообщил.

-- И тут вдруг - это объявление в газете. До этого столько просматривал газет - ну сами знаете "Из рук в руки", да все подряд - и ничего. Кому сейчас нужны классические музыканты... Меня ребята-однополчане киллером приглашали на работу. Я ведь в армии в снайперском взводе служил, часть наша рядом с границей стояла, а стрелял лучше всех, у меня от природы это. Но отказался. Не могу убивать людей, даже уродов. Духу, что ли, не хватает. Ну вот, позвонил я по этому объявлению: "молодой скрипач", "после консерватории" - да, все в порядке, сперва Гнесинка, потом конса, потом аспирантура, потом - кушать нечего... "хорошего сложения" - да вроде, на урода не похож, насчет "без комплексов" - ну наверное. По-французски, увы не говорю. Ладно, отвечают, никто по-французски не говорит, хрен с тобой. Если без комплексов - приходи. Вот тебе адрес. Извините, вы не курите?

Я молча положил на стол и придвинул к соседу пачку золотой Явы и зажигалку.

-- Спасибо, у меня свои. Я имел в виду, можно ли при вас курить. -Дмитрий подвинул Яву обратно ко мне, вынул из кармана дорогие сигареты "Pall Mall", щелкнул зажигалкой и пустил струю сладковато-ароматного дыма. Мне курить не хотелось, и я сунул сигарету в зубы больше "за компанию", чем из тоски по никотину.

-- Ну вот, пришел я по адресу. Очень приличный офис в центре, из дорогих. Сидит там здоровая, откормленная буржуйская морда, а вокруг мебель вся из кожи. Целое стадо на один офис извели. Буржуй сказал, что зовут его месье Флердоранж, и что он секретарь и переводчик руководителя оркестра мадам Брабансон. Держит себя этот Флердоранж так важно, как будто он и не секретарь вовсе, а как минимум директор филармонии. И говорит мне, опять же, весь из себя, что мадам Брабансон страшно богата и необыкновенно талантлива, что она владелец одного из лучших симфонических оркестров в мире, а сейчас набирает молодых, талантливых музыкантов в Восточной Европе в свой новый камерный оркестр, который будет впоследствии выступать за рубежом. Потом он внимательно смерил меня взглядом с головы до ног, наверное, сложение мое проверял, как ему хозяйка приказала, и велел мне показать диплом, трудовую книжку и водительские права. Нету, отвечаю, прав. И машины тоже нету и никогда не было.

Флердоранж нахмурился и говорит: если тебя возьмут на работу, на репетиции тебя будут привозить из дома на машине. Мадам Брабансон говорит, что когда музыканты приезжают на репетицию на метро или на троллейбусе, от них воняет уличной пылью, автомобильной гарью и немытыми старухами, а она этих запахов не переносит.

Потом Флердоранж сделал копии моих документов на ксероксе, порылся в столе и дал мне кучу бумажек. Я глянул и обомлел - все сплошь медицинские направления. Ну в психдиспансер - это еще понятно. Это сейчас многие требуют, когда за границу едешь работать. Потом в туберкулезный диспансер, дальше - кровь на СПИД, и еще - в кожно-венерический направление, чтобы и кожник и венеролог дали заключение по полной программе. Вы же меня, говорю, не в бассейн плавать оформляете, на хрена, извиняюсь, вам все это? Флердоранж отвечает: таковы условия найма. Если не пройдешь медицинские тесты, с тобой не заключат трудовой контракт. Слушай, Толик, а скажи, как ты того тромбониста в жопу выеб? Ты же не гомик. У меня бы, наверное, не получилось.

-- Да не тромбонист он был, а кларнетист. Не знаю, Дим. Наверное, просто из человеколюбия. Ну представь себе, Дим, что за тобой бегает мужик, который мажется помадой, пахнет женскими духами и трется об тебя жопой! Что ты сделаешь? Ясное дело, пошлешь нахуй. А если не уйдет - отпиздишь. Правильно?

Дима глубоко затянулся, выпустил дым через нос и согласно кивнул.

-- Ну вот, и я так думал. Да только у гомиков все не как у людей. Он, сволочь, когда ему пизды вваливаешь, ведет себя ну точно как баба. Сдачи не дает, а только вскрикивает, сука, за руки хватается, которыми ты ему по еблищу бьешь, плачет и поцеловать норовит. И так хуево на душе становится, словно бабу хорошую ни за что обидел. Вот такая сука был этот кларнетист Леопольдик. А кстати, на кларнете играл как бог, ноточка в ноточку, никогда не лажался. А ты бы слышал, как он джаз на своем кларнете поливал! Охуительный был музыкант. Короче, когда он сказал, что повесится, если я его не трахну, мне его жалко стало. Если разобраться, он же не виноват, что он пидарас. Ну я и говорю, ладно, хуй с тобой, пиздуй в магазин за водкой, потом пойдешь в гримерную, там переоденешься в женское и станешь раком. Только если повернешься или лизаться начнешь, сука - убью нахуй сразу. Понял? Ну он, говно, обрадовался как падла, принес букет цветов, водки, тортик воздушный, снеди всякой, улыбается блядь, как будто у него праздник жизни какой. А я блядь еле сдерживаюсь, чтобы ему чухло об стенку не размазать. Короче, выжрал я бутылку водки из горла, не закусывая, зашел в гримерную, дверь закрыл на ключ, взял его суку, сзади за ляжки и впердолил ему в жопу. Потом целую неделю за хуй браться было противно. А Леопольдик через полгода уехал в Новую Зеландию. Женился там на новозеландском пидарасе. У них там закон такой есть, по которому гражданство можно получить, если докажешь что ты пидарас, и трахаешься с другим пидарасом, из Новой Зеландии. Ну так ты мне дальше про Бельгию-то рассказывай! -- я слегка поплевал на окурок и отправил его в массивную чугунную пепельницу с головой сфинкса. Она стояла на коротких львиных лапах и находилась в состоянии глубокой медитативной отрешенности и задумчивости. Пресыщение чужими разговорами, окурками и плевками весьма предрасполагает к забвению собственной личности и к глубокой медитации.

Дмитрий тоже притушил окурок о край пепельницы-сфинкса и потянулся за своим бокалом. Я подлил ему вина из темной бутылки с приятной на ощупь бумажной шершавой этикеткой, потом, не торопясь, налил себе. Два окурка в пепельнице вонзали в воздух свои последние, едва заметные червоточинки дыма - как две несчастные судьбы, брошенные погибать вместе, без выхода, без надежды помочь друг другу.

--Ты знаешь, Толик, -- Дмитрий оторвал взгляд от легкого дымка, исходившиего из утробы сфинкса, и посмотрел на меня, -- Я сразу заподозрил, что не к добру все эти проверки, но выбирать-то нам с мамкой не приходилось. Или делай чего велят и получай валюту, или кончай жизнь вот так. -- Дима выразительно показал глазами на пепельницу, в которой агонизировали наши окурки.

Я откинулся назад, насколько позволяла спинка стула, и сделал несколько мелких глотков, насыщая язык и небо ароматом напитка. Вместе с острым, приятным ощущением во рту, ко мне пришла и укрепилась мысль, что жизнь дается один раз, и поэтому ее ценность заключена в ней самой. Даже в жизни пепельницы есть свои маленькие ценности: медитация на сигаретный дым... просветление сквозь плевки и пепел... Конечно, Дмитрий прав: жизнь надо ценить.

-- И я подумал, -- тут Димин голос пресекся, и он с усилием сглотнул слюну, трудно двигая кадыком. Я жестом показал ему на бокал. Дмитрий поднес его к губам, сделал долгий, мучительный глоток и продолжил: -- Я подумал, Толик, что жизнь-то у нас одна, и ее надо ценить, и поэтому надо стараться выживать так, как позволяет случай. Прошел я все эти медкомиссии, потом Флердоранж сказал, что мадам Брабансон велела отправить меня в консу на экзамен по специальности - ну то есть, скрипичную технику продемонстрировать, подтвердить квалификацию. Послали меня на мою же бывшую кафедру, к Ефиму Абрамовичу Левинсону. Брабансон, Левинсон... Ефим Абрамович мне говорит: Димочка, ты таки у меня был самый лучший аспирант, мне же тебя стыдно просить играть иначе как для того чтобы порадовать старого Левинсона! Но когда старому Левинсону платят деньги, так он же должен их отрабатывать, чтобы умереть себе порядочным человеком. Вон там стоят ноты, сонатное аллегро. Сыграй мне, Димочка, первые двадцать тактов, до фишки. Ну я смычок наголо, отстрелял свои двадцать тактов, зло так, четко... Закончил, стою, скрипку опустил, как бывало автомат на огневом рубеже опускал, когда рожок расстреляешь. Старик вдруг - в слезы. Чего плачете, спрашиваю, Ефим Абрамович? Неужели я так плохо сыграл? А он мне, отвечает: наоборот - ты изумительно сыграл! Замечательно, Димочка, браво! А чего тогда плачете, спрашиваю? А то, говорит, и плачу, что мне самому так уже никогда не сыграть. Годы свое берут: сперва полиартрит, а теперь вот еще и Паркинсон врачи обнаружили... Брабансон, Левинсон, Паркинсон... короче, Толик, всем жить хреново. Пришел я обратно к Флердоранжу с запечатанным конвертом, мне Ефим Абрамович его с собой дал. А там, в конверте, моя оценка. Флердоранж конверт вскрыл, и тут его бельгийские бычьи глаза на лоб полезли. Говорит мне: наш экзаменатор пишет, что у вас высочайшее исполнительское мастерство и необыкновенный талант. Вот вам бланк трудового контракта, сядьте вот здесь в кресло, прочитайте, все заполните и подпишите здесь и вот тут, и еще в трех местах - там где медицинская страховка, страхование жизни и еще какая-то фигня. Завтра, говорит, представлю вас лично мадам Брабансон. Будьте с ней почтительны и делайте все, о чем она вас попросит.

-- И что, Дима, неужели она вот так, внаглую, и попросила, чтобы ты ее это... ну короче, ты понял... да?

-- Как бы не так, Толик! Ни хрена она не просила. Буржуи, они суки, знаешь какие хитрые! Это только мы тут сидим, ушами хлопаем, потому что ни черта в жизни не видим. Ты знаешь, сколько у нас в России отличных музыкантов, покруче меня, от тоски и безработицы спиваются вчистую, вешаются, на иглу садятся? Кому они нахуй теперь нужны, когда любую свадьбу и дискотеку можно одним компьютером обслужить! А в Америке в каждом городишке свой симфонический оркестр, и бабки у них на него есть, а играют как чукчи на лопатах. Мне друзья рассказывали... Ну короче, этой моей мадам Брабансон пятьдесят три года, чтоб ты понимал. А мне, Толик, двадцать семь. У меня мамка моложе. Только у меня мамка совсем выглядит старо - от болезни, от забот... А эта - ну максимум на тридцать пять. Не толстая, но здоровая, плотная, ростом выше меня и силищи необыкновенной. Настоящая бельгийская лошадь! Одним словом, баба, как говорили у нас в армии ребята, "при пизде". Теперь-то я уже, вроде, привык, а сперва, как-то так неудобно было из-за возраста. Хотя, у них на это не смотрят.

-- Это они правильно, Дим. - заметил я. - Чего на него смотреть. У меня знакомый бас-гитарист есть, из Рязани, Санек его зовут, он по жизни ебарь-перехватчик. Так у него любимая пословица - "Хуй ровесников не ищет". А еще он всегда говорит: "На хуй пяль всякую тварь. Бог увидит - хорошую даст!".

-- Так хорошая у меня и так есть! Светка ее зовут. Я с ней с самой школы встречаюсь. Вот только пожениться мы не могли - и жить негде было, и денег не было. А когда деньги появились, другого не стало - того, что раньше было, и не ценилось со всем. Девственность восприятия исчезла. Я тебе потом объясню. Короче, влип я, Толик! Не отыграть мне добром эту партию, -- Дима кивнул на свои ноты. -- Не жить мне со Светкой! Чувствую, что теряю я ее, а сделать ничего не могу.

-- А что, она знает? - поинтересовался я.

-- Да нет, Толян, что ты! -- испугался мой собеседник. -- Зачем же ей такое про меня знать!

Я сочувственно покачал головой, а Димин голос сделался тихим и горестным.

-- Нет, Светка ничего этого не знает... Только она знаешь какая догадливая! Кожей чувствует, что что-то со мной не так. Говорит, что я совсем не такой стал как раньше. - Дима замолчал и отпил еще несколько глотков из бокала.

Я задумчиво откусил кусок черного хлеба и стал разжевывать во рту пряные зернышки тмина.

-- Короче, взял Флердоранж трубку, сказал что-то по-своему. Зашла длинноногая девица с сантиметром, померила меня вдоль и поперек, улыбнулась мне по-буржуйски, фарфоровыми зубами до самого горла, и вышла. Минуты через две опять она заходит и тащит длиный плоский мешок из пластика. Оказалось там концертный фрак, точно моего размера, прямо на вешалке. Флердоранж кивает мне на фрак и выдает еще пару пакетов. Глянул я в один пакет - а там белая рубашка, бабочка и нижнее белье. Флердоранж строго мне так говорит: вот тебе рубашка, вот галстук, а это исподнее под выходной костюм наденешь. Так и сказал - "исподнее". Они же по словарям язык-то учат, а в словарях слова, которые теперь редко уже говорят. Вот так - еще работать не начал, а чувствую, что меня уже имеют. Тут Флердоранж открывает второй пакет и говорит: вот это шампунь, с ним вымоешь голову, а вот с этим вымоешь тело, как следует, два раза. А пахнут эти флакончики вкусно, заразы! Стоит каждый, сам понимаешь сколько. Богатой жизнью они пахнут! Вот с чего все начиналось, с малости с самой.

-- Что начиналось, Дим?

-- Ты слушай, потом поймешь. А вот это, говорит мне Флердоранж, туалетная вода. Ей побрызгаешь у себя подмышками и на галантном месте. Ну я специально прикинулся шлангом и говорю: а что такое галантное место? А он мне так сурово отвечает: это то место, которое в этой стране у мужчин пахнет как дохлая крыса, а должно всегда пахнуть как цветок. Вымоешь его как следует два раза с шампунем и побрызгаешь туалетной водой. Хотел я треснуть его по наглой бельгийской роже за весь русский народ, плюнуть и уйти, а только как уйдешь, когда дома мать больная?

-- Дим, погоди, -- перебил я рассказчика, -- а откуда этот Флердоранж знал, что у тебя с этой твоей бельгийской примадонной что-то будет? А вдруг, например, ты бы ей не понравился? Так же тоже бывает! А они на тебя уже и фрак истратили, и белье, и косметику?

-- Толик, да ты че! - удивился Дима.-- Для нее же это копейки! Ну не понравился - так и отправили бы меня нахуй прямо во фраке, только и всего. Флердоранж потом набрал номер, и минут через пять подъезжает прямо к подъезду лимузин - Мерс с тонированными стеклами, везти меня домой, чтобы мне по дороге в троллейбусе фрак не помяли. Вот так. Я было шоферу адрес говорить, а он мне - не надо, у меня все записано. Я глянул - а у него прямо в кабине экран компьютерный, а на экране мой адрес светится, и даже карта на этом экране есть. Буржуи, одно слово!

Пришел, значит, я домой, фрак повесил в шкаф, выпил полстакана водки и спать лег. Вообще я не часто пью, тем более чтобы одному - а тут просто смерть как захотелось выпить. Мамка ничего не сказала мне - только стакан молча сполоснула, да на место поставила. Проснулся, голова болит, и весь я как после простуды - ломает, но делать нечего. Выложил я все из пакетов в ванной, воду пустил погорячее, и давай намываться, как велено. Запахи на всю квартиру благоухают. Надел я ихнее исподнее, глянул на себя в зеркало картинка, как в буржуйских журналах. Тут мамка ко мне подходит, кладет мне руку на плечо, тихонько так, в глаза мне заглядывает и говорит: Дима, сынок, а может не пойдешь? Жили же мы как-то. Я и говорю: мамуль, нету больше сил "как-то" жить, хочется жить нормально. К морю тебя свозить хочу, квартиру надо отремонтировать. У отца на могиле надо памятник менять - этот треснул, гляди не сегодня-завтра развалится.

-- А что с отцом, отчего он так рано умер?

-- Отец у меня был военный. Офицер, десантник. А военные - сам знаешь, умирают по приказу. Отправили его в Чечню, когда официальные боевые действия еще и не начались даже, одним из самых первых. Привезли с пулевым ранением позвоночника. Снайпер, гад. Специально не убил, сволочь, а искалечил, чтобы подольше человек мучился. Полгода отец в госпитале лежал как трава - без рук, без ног, все отнялось. Под конец, ближе к смерти, уже и говорить не мог. Мамка работу бросила - за отцом ухаживать. Пока она за ним ходила как-то вся надломилась, а потом вот сама заболела. Поджелудочная у нее открылась и еще всего немеряно. Может, будь отец жив, и мамка моя здоровее бы была... А Беатрис - вот видишь, жизнь у нее другая, так ее целым симфоническим оркестром не проебешь. Короче, подвез меня Мерс - уже другой к гостинице. Называется гостиница "Софитель". Беатрис хотя и давно тут живет, но все равно только в гостинице - в другом месте не хочет. Выхожу я во фраке, воняю буржуйской парфюмерией, а у подъезда Флердоранж мнется, на часы посматривает. Я еще из машины вылезти толком не успел, а Флердоранж уже ко мне подруливает. Даже не поздоровался, гандон, а только на часы глянул и говорит: сейчас я тебя представлю госпоже Брабансон, ты должен ей поклониться, как кланяются музыканты на концерте, сказать "Бон суар, мадам" и поцеловать ей руку почтительным поцелуем. Почтительным - это значит губы на руке дольше одной секунды не задерживать и слюней на руке не оставлять. Поцелуй должен быть сухим и коротким. Ну хрен с тобой, думаю, сука бельгийская, за полторы штуки баксов в месяц можно и почтительным.

-- Ну и как, получился у тебя почтительный поцелуй? -- полюбопытствовал я.

-- Да какой там, на хрен, "почтительный"! -- Дмитрий нахмурился еще сильнее. Никакого не получилось. Я опомниться даже не успел, как подскакивает ко мне тетка - одета просто шикарно, ростом выше меня почти на голову, а одно бедро у нее как весь я в ширину. Подлетает она ко мне, хватает меня как барбос котенка, и начинает меня целовать и тискать, да так что у меня ребра затрещали. Чувствую себя, словно под асфальтовый каток попал. А она меня лижет как леденец, глаза закатывает и щебечет, что у нее от моей молодости и красоты темнеет в глазах от восторга, что она вся вне себя от счастья, от того, какой я замечательный, и что мы теперь никогда не будем расставаться и будем работать вместе и благословлять музыку своей любовью. Мне бы тут же и убежать, а я не сообразил. Тут метрдотель подошел, проводил нас в зал. И смотрит, гад, на нас по-разному. На нее смотрит как на человека, а на меня как на шлюху. В зале в этом потеряться можно - кругом колонны, драпировка, люстры хрустальные, зеркала на потолке, стены тоже зеркальные, на столе свечи горят, а еды и бутылок со всяким буржуйским пойлом видимо-невидимо. Я тут немножко у нее из рук вырвался, смотрю на все это изобилие, которым можно полк солдат накормить, и спрашиваю: а сколько еще человек будет? А она так смеется и говорит: никого, только мы вдвоем. Сегодня мы будем репетировать ад либитум. Мы будем немного есть, немного пить и много играть вместе. Я хочу смотреть, как ты умеешь играть с листа. Тут она открывает какую-то портьеру, а за ней сцена, на сцене стоит блютнеровский рояль, а рядом пюпитр и ноты на нем - скрипичная партия. Играет Беатрис замечательно - сильно, мощно и нежно... заслушаешься! Я как услышал - сразу простил ей и помятые ребра и морду свою обслюнявленную, и все прочее, и начал в нее влюбляться. Играли мы попурри разных классических авторов, она сама его написала. Сен-Санс, Берлиоз, Россини, Чайковский конечно, потом Григ, Чимароза, Скарлатти, Гершвин... Все единым духом, без остановки, и темы такие разные одна в другую перетекают как влитые. Я так ни за что не скомпоную. И ты знаешь, Толик - она совсем другая за роялем! Жизнь в ней кипит, но не снаружи, а как будто где-то глубоко-глубоко, а она пар в котле придерживает, и только на некоторых аккордах показывает, сколько мощи у нее внутри. Когда она играет, она даже такой большой не кажется. Короче, когда она играет, я ее люблю, Толик, безумно! А когда просто так вижу думаю: хоть бы тебя черт утащил куда-нибудь подальше! Вот как такое может быть?

-- А Светку ты свою разве не любишь? -- спросил я.

-- Ну ты сравнил! Со Светкой у меня все было раньше, как положено от природы. Я ее просто так любил по-нашему, по-русски, безо всякой музыки, без всяких нот. Жениться на ней хотел. Только что-то со мной стало - теперь у меня все чувства другие чем прежде, и мне поэтому теперь со Светкой все труднее, а с Беатрис все легче. Только легче мне от этой легкости не становится, а наоборот, с каждым разом все тяжелее. Ты понимаешь, Толян, я о чем?

Я молча кивнул.

-- Проиграли мы тогда с ней до полуночи. Ну, пили, конечно, французкое вино, закусывали - крабами, разной там икрой, жульенами, салаты там, фрукты, пирожные всякие... А потом она и говорит: давай мы теперь сыграем напоследок Анданте кантабиле, и вы, Дима, поедете домой. Вообще, вещь эта, конечно, струнная, и сделать переложение под фортепиано и одну скрипку, чтобы нормально звучало - это не влегкую. Но у Беатрис такие ручищи...

-- Что, такие большие? - я машинально посмотрел на аккуратные, изящные ладони моего собеседника.

-- Большие - это не то слово, Толик. Ты Юза-то читал? Так вот, ебаться надо Рихтеру - у Беатрис руки больше. Просто огромные, она ими что хочешь сыграет. У нее проблем с аппликатурой вообще нет. Ну и партитуру она пишет тоже капитально. Короче - отыграли мы как в сказке, на одном дыхании. Никогда в жизни, Толик, я с таким кайфом не играл. Подхожу я к ней, поблагодарить, а она мне вдруг раз! - положила на плечи обе ручищи и смотрит прямо в глаза так, как будто душу мою вынуть хочет. А руки горячие после игры, жгут меня насквозь, от плеч через все тело и до самых пяток. У меня от этого хуй просто на дыбы встал и чуть не лопается. Ну и сам я тоже - вот веришь или нет - обхватил ее со всей силы и давай ее целовать, блин, тискать - ну еще немного, и вообще бы начал ее грызть как зверь. А она, конечно, только рада. Не успел я опомниться, как она меня сграбастала на руки, как мамка в детстве, когда из ванны вытаскивала, и поволокла. Куда? Ну ясен пень - в койку. Тащит меня как перышко, а я ногами в воздухе болтаю. Проходит она со мной на руках за какую-то портьеру, а там стоит огроменная кровать под балдахином. Как для Наполеона. Положила она меня на эту кровать и говорит: сегодня - говорит - у нас с тобой любовь тоже будет ад либитум. Короче, разделась она за полтакта, а еще за четверть такта сама стащила с меня и фрак, и исподнее. А с последней четверти такта, с затакта в одну четверть я ей как вдул, а она как басом вскрикнула - у нас полковник перед строем так громко не орал - и рванулась вся на меня с такой силищей неимоверной - чуть койку пополам не сломала. Вот такое у нас было вступление. А еще через такта полтора она вздохнула - громко так, как бельгийская лошадь, ноги еще пошире раздвинула, и мой хуй ушел в нее под самый корешок, вместе с яйцами. Вот так. Лежу я на ней, Толян, ебу - как насосом качаю! И по сравнению со Светкой, чувствую себя как водитель, который пересел с Запора на самосвал. Пятьдесят три года ей, Толян, а трахается она без устали, как бельгийская лошадь. К утру я уже только и думал, как бы перекурить. Сам обкончался, а Беатрис вообще кончала без счета. Да что там я - ее целым симфоническим оркестром не проебешь!

-- Может ей к доктору надо? -- высказал я мысль вслух. -- Говорят, есть такое заболевание, называется "бешенство матки", когда бабе все время хочется, и она никогда досыта не наебывается. Типа, нимфомания.

-- Нет, Толик! Если бы так просто все было, мне бы ее ебать по нотам не пришлось. Ты слушай, я ж тебе самого главного еще не рассказал.

Я почувствовал зуд в спине и взглянул на часы. Вторая половины дня. А, черт, была-не была! Не каждый же день бывают такие повороты. Я подозвал официанта и немного с ним пошептался. Через минуту он появился с подносом, на котором стоял потный графинчик с длинным узким горлом в окружении нескольких тарелок со снедью, и два стопарика. Я налил по полной себе и Дмитрию. Мы выпили залпом, не чокаясь. Дима захрустел огурцом, а я отправил в рот несколько ложек оливье. Наконец лицо Димы расслабилось, немного просветлело, и он продолжил рассказ.

-- Пришел я на следующее утро к Флердоранжу. Он на меня смотрит в упор и говорит: Дмитрий, Вы очень понравились госпоже Брабансон. Она чрезвычайно довольна вами как музыкантом, и физически как мужчина вы тоже ей необыкновенно по вкусу пришлись. Я вас поздравляю, вы на полпути к успеху. Теперь вам предстоит соединить две эти квалификации воедино. Я спрашиваю, какие две квалификации? И тут он мне начинает объяснять, а я начинаю понимать во что я влип. Короче, начал он издалека, аж с Римского-Корсакова. Стал мне рассказывать про "Прометей", как на сцене с факелами извращались. Ну знаю я про это, ну и что! Так вот, говорит мне Флердоранж, у Римского-Корсакова был синестетический слух, и он видел свет одновременно со звуком. А у мадам Брабансон тоже синестетический слух, только она чувствует во время прослушивания музыки галантные ощущения в своем теле, словно бы она пребывает в этот момент с кавалером в постели, и кавалер этот как бы ублажает ее в такт звучащей музыке. И вот, мадам Брабансон решила нанять музыканта, который бы сыграл то, что она чувствует, по тем нотам, которые она напишет. Музыкант этот должен быть молод, силен, красив, чистоплотен, галантен и необыкновенно виртуозен, потому что инструмент, на котором ему предстоит играть, это есть тело и душа самой мадам Брабансон. Если вы, Дмитрий, справитесь с этой работой и будете делать все, как от вас хотят, мадам Брабансон сделает вам блестящую карьеру. Вы будете первой скрипкой в ее симфоническом оркестре, будете ездить по Европе, Америке, увидите весь свет. Вам будут рукоплескать, вам будут завидовать. Ну и наконец, вы станете довольно богатым человеком, месье Дмитрий. Вот какая сука бельгийская! То называл на ты и в грош не ставил, а то сразу залебезил.

-- Ну ты, конечно, Дим, справился, раз до сих пор работаешь. -уверенно сказал я. Чтобы русский человек, да оплошал, тем более в таком деле! Тем более за такие бабки. Я вон когда Леопольдика трахнул - паскудно себя чувствовал. А твоя Беатрис - какая-никакая, а все-таки баба. Не все равно, как ее ебать - по нотам или просто так.

Дмитрий обидчиво скривился и покачал головой:

-- Толян, ты не сравнивай жопу с пальцем! Ты один раз над собой надругался для дела - и забыл. А мне три года подряд приходится трижды в неделю коноебиться. И разница - очень большая! Я помню, лет пять назад иду через вокзал, и подходит ко мне цыганка, погадать мне просится. Ну рассказывает она мне то да се, а сама потихоньку мне руку в карман - шасть! И вытаскивает оттуда пять рублей. Подари, говорит - и я тебе старинное гадание скажу, самое правдивое, самое верное - от лиха спасешься и душу свою сбережешь. А у меня у самого денег ни шиша, я поэтому у нее свою пятеру отобрал, а она злая, ругается: зачем деньги отобрал? Смотри, плохо тебе будет! Хуй свистеть будет, ебаться будешь при народе! Вот только не сказала она мне, сука, что ебаться мне придется не при двух-трех человеках, а при целом симфоническом оркестре.

-- Это как? -- удивился я.

-- А так. Вот представь себе: прихожу я на репетицию. Оркестранты настраиваются, и я тоже настраиваюсь. Хуй свой настраиваю, чтобы стоял. Беатрис голая ложится на свою кровать с дирижерской палочкой, раздвигает ноги, разворачивается пиздой к оркестру и начинает дирижировать. Ну, оркестр играет, вступает флейта-пикколо, и тут я должен голый с торчащим хуем медленно идти к ее койке и при этом вилять хуем в такт теме, чтобы Беатрис казалось, что это никакая не не флейта, а хуй сам по себе свистит.

Я представил себе на сцене огромную бабу, на которой из одежды нет ничего кроме дирижерской палочки, потом Димкин хуй, свистящий на весь зал как флейта пикколо, и подавился от смеха салатом оливье. Дима терпеливо ждал, пока я прокашляюсь, а когда я пришел в себя, придвинул мне наполненный до краев стопарик:

-- Запей.

Я опрокинул стопарь в рот и зажевал веточкой укропа. Дима опорожнил свою стопку синхронно с мной, закусывать не стал.

-- А знаешь как трудно было учить это все? Звукоизвлечение, аппликатура. На одном клиторе десять нот разной высоты, по-разному извлекаются. Я их не слышу, а она-то внутри себя слышит! И когда я лажаюсь сердится. Ты когда-нибудь пробовал делать бабе тремоло на клиторе? А вибрато хуем изображать? Толик, у меня же хуй, а не вибратор! Так вот, когда ей надо вибрато, мне приходится хуй вынимать, а вибратор вставлять. И так по тридцать раз через каждые три-четыре такта. Ты когда-нибудь пробовал ебаться легато и стаккато? Смотришь в ноты - если легато, значит ебешь плавно, если стаккато - значит работаешь резкими толчками. А Беатрис еще требует, чтобы я освоил пиццикато. Это значит - самым кончиком хуя надо уметь поддергивать, словно бы как пощипывать.

Дима помотал головой и тяжело вздохнул.

-- А партии знаешь какие сложные! Я сперва даже скандалить пытался, что нельзя такое выиграть. Смотри - говорю - вот тут у тебя в педали идет поцелуй на семнадцать с половиной тактов. Значит, я губ оторвать от твоего рта не могу, и развернуться не могу из-за этого, как мне удобно. Левая рука играет арпеджио на правом соске все семнадцать тактов, а дальше идут отдельные аккорды уже на обоих сосках. Теперь вот, смотри - вот здесь, на двенадцатом такте вступает хуй, а на четырнадцатом такте указательный палец правой руки все еще на клиторе. Ну не могу я такое сыграть! А Беатрис улыбается и говорит: Димочка, мальчик мой, не надо волноваться! Мы будем репетировать и репетировать, до тех пор, пока вы не сыграете все без ошибки.

-- Да, тяжело, конечно... -- вздохнул я. Но три раза в неделю, наверное, можно как-то вытерпеть?

-- Это еще не все. -- мрачно продолжил Дмитрий. -- Ближе к коде музыканты тоже начинают раздеваться и подходить к нашей койке. Под самый конец играют только контрабас и две скрипки, а весь остальной оркестр стоит голый прямо перед кроватью, где я ебу Беатрис, плечом к плечу, и дрочит в такт. Я ее ебу, она дирижирует, а они дрочат. А потом - самое главное финальный аккорд. Это значит, я должен точно по взмаху дирижерской палочки кончить Беатрис или в рот, или во влагалище, или между грудей, или просто брызнуть на лицо и размазать рукой - в разных произведениях по-разному, и все в нотах расписано. А остальные музыканты тоже должны кончить одновременно со мной прямо на нее, и куда-нибудь ей попасть. Они, падлы, все время на меня попадают, я уже заебался со сцены весь обспусканный уходить. Первый раз, когда меня вот так всего обспускали, со мной вообще истерика случилась. А Беатрис, эта сучья бельгийская лошадь, только ржет. Я ору, по полу катаюсь от злости, а она меня схватила на руки и тащит в ванную. Успокойся, Димочка, успокойся! В ванной Беатрис облизала меня всего как сука, всю спущенку с меня слизала, потом сунула меня под душ, мочалкой вымыла и полотенцем мохнатым обтерла. Я смотрю - вроде и вправду успокоился. Потом привык. А вообще, еще многое от темпа произведения зависит. Когда играешь престо ажитато, так приходится в таком темпе хуем работать, что оттуда начинает паленой резиной вонять. И устаешь до полусмерти. Но самое страшное - это все-таки ларго. Ебешь ее медленном темпе... до-о-о-лго... кажется, что так и будешь ебать до скончания века. Хуй весь вздувается от напряжения, опухает, потом голова начинает кружиться, и такое впечатление, будто с каждым разом, когда хуй засовываешь в пизду, то пизда тебя засасывает. Ребята из оркестра говорят, что Олега Семеркина четыре года назад так и засосало. За одиннадцать тактов до финального аккорда парень пропал - всосало его в пизду целиком, и так его с тех пор больше не видели. Беатрис после этого два раза ездила в Австрию - вроде официально с концертами, а на самом деле - договаривалась со спелеологами. Две партии спелеологов спускались туда, искали Олега, но не нашли. Третья партия спелеологов под руководством Франца Майера и сама не вернулась. В Австрии тогда траур был трехдневный, если помнишь. Франца все знали в стране, личность известная, это тебе не Олег, о котором кроме родителей и всплакнуть некому. Но Беатрис уехала из Австрии, и никто не знал, где искать Франца и его людей. Официально сказали, что они где-то в пещере пропали. Видал я, Толик, ту пещеру...

Мы, не сговариваясь, налили по полной стопке и выпили.

-- Сколько раз, Толик, хотел я бросить это дело. Ведь уже и матери получше, на заграничных лекарствах. Каждые полгода отправляю ее в лучший санаторий. Квартиру купил хорошую, денег отложил порядком. Да только понимаешь - не могу уже бросить! Привык. Во-первых, заграница. Помню, как мы первый раз полетели в Париж, через Амстердам. Я ведь до этого никогда не был за границей. А тут летим, естественно, в первом классе, кресла под нами огромные. Да Беатрис на обычном и не уместится. И вот, подают нам легкий завтрак - ну там ветчинка, морковочка на пару вареная. И вот - другая она, эта морковка заграничная, не такой у нее вкус как у нашей. Ем я ее, и кажется мне, как будто я от гриппа выздоравливаю, и от этого у меня вкус подмененный. Да и вообще - все там другое. Подлетаем мы, помню, к Амстердаму, в иллюминаторе внизу берег моря видать, а на берегу, сколько глазу видно, стоят мельницы малюсенькие и крылышками машут. Потом мне мне только сказали, что мельницы те огромные и электричество вырабатывают. А Париж, Толик, Париж! Вот у нас в любом городе пройди - везде либо говном воняет, либо помойкой, либо еще какой-нибудь козлятиной. А в Париже... Толик, я любил вставать в пол-шестого утра и просто гулять по Парижу. Какая чистота! Запахи какие! Из булочной пахнет бубликами сдобными, корицей. Из цветочного магазина цветами пахнет - их ранним утром завозят. Всюду ароматы! Кофе, какао... Главное только на собачье говно не наступить - вот его почему-то в Париже полным-полно. Но запахи все равно хорошие, не как у нас. А какое там небо! Чистое, синее, как шампунем промытое. Зайдешь в бистро. Ну там, круассан, омлетик какой-нибудь, помидорчик порежут. А помидор красный, спелый, мякоть сочная, ароматная. Ешь его - и от удовольствия почти словно кончаешь. Я ведь теперь когда с Беатрис кончаю, уже почти ничего не чувствую. Так, механически, чисто профессионально брызгаю, а удовольствия никакого. А вот от еды я еще не разучился удовольствие получать, и даже наоборот - сильнее стало оно намного, острее. Наверное, организм как-то компенсирует потерю в одном месте за счет другого. Вот и я теперь уже без Парижа не могу. Влюбился в этот город. Как раньше Светку любил, так теперь Париж.

Я согласно кивнул.

-- Однажды я совсем было разругался с Беатрис, не получалась у меня новая партия, ничего не выигрывалось. Все - говорю - нет больше моих сил, хочу уволиться, и черт с ним со всем. Но Беатрис, она сука, такая хитрая! Говорит мне: Димочка, солнышко, тебе просто надо отдохнуть. Тебе надо поразвлекаться шоппингом. Вот тебе пять тысяч франков, сейчас шофер отвезет тебя в торговый центр. Походи там, купи себе что-нибудь, чего тебе хочется, отдохни, развейся.

Ну, делать нечего, я поехал. И вот, хожу я по этому центру. Огромное здание, и магазинов в нем разных внутри - видимо-невидимо! Там и одежда, и обувь, и постельные принадлежности, и посуда, и инструменты, спортинвентарь, мебель шикарная, продукты, какие только на свете бывают. Да вообще все на свете там есть. А как все оформлено, Толик! Вот идешь, и видишь - детская спаленка, а там кроватка стоит, игрушки набросаны мягкие, шкафчик, полочки, лампа горит с полосатым матерчатым абажуром, а постель так взбита, и свет от лампы такой теплый, что кажется, что ты сам маленький, лежишь в этой постели, весь такой мягкий, расслабленный, еще ничего в жизни не знающий... Ничего в эту спальню не проберется, никакие взрослые заботы и тревоги, никакая печаль... Я, Толик, час целый стоял рядом с этой спаленкой, мысленно лежал в этой кроватке и плакал детскими слезами. И от этих слез у меня что-то внутри отмякло, и я вдруг начал вещи замечать. Я вдруг увидел, что у каждой вещи, кроме того что она из чего-то сделана и имеет форму, ну там, вес - у нее еще есть сияние. Аура. И это сияние вокруг вещи говорит про тот комфорт, который эта вещь создает. Вещь вроде сама, без слов, рассказывает о себе, показывает, что она может.

-- И что она может, Дим?

-- Комфорт, Толик! Все вещи дают комфорт. Вот проходишь ты мимо кресла, и оно тебе рассказывает, как хорошо в нем сидеть, вытянув ноги и покачиваясь. Словно чувствуешь эту негу, расслабленность, хотя никогда в него и не садился. Халаты и рубашки заставляют почувствовать кожей шелковистость и мягкость ткани. Обеденный стол приглашает тебя поесть. Пляжный шезлонг напоминает о том, как хорошо загорать под солнцем, у воды. А сколько еще всего - всякие тарелочки, чашечки, кастрюлечки разные, термосочки для кофе... Пройдешь еще куда-то, а там подушечки, коврики пушистенькие, гобелены, покрывала, мягкие тапочки... Каждая вещь, Толик, рассказывает о комфорте, поет о комфорте, кричит о комфорте. И я без этого комфорта уже не могу жить. Поймала меня Беатрис, поймала крепко -накрепко.

Дима помолчал, тяжело оперев голову на руки.

-- Так вот - что-то со мной произошло с тех пор. Чувства мои, Толик, поменялись. Раньше чувства у меня были наши, простые, русские. Я простую жизнь любил, Светку свою любил, мамку любил. Никакого говна вокруг себя не замечал, ни про какой Париж не думал. О карьере музыкальной мечтал. А теперь все поменялось. Ведь Беатрис действительно сделала из меня звезду. Я ведь не только на пизде у Беатрис играю - мы еще и с нормальными концертами всюду выступаем. Мне бы радоваться - а я не могу. Онемела душа, и нет в ней тех чувств, что раньше были. Я теперь только от буржуйского комфорта радость чувствую - да нет, даже не радость, а сам не знаю что. Нет, это не радость. Радость была ярко-красного цвета. А это чувство не красное, а скорее коричневое, как шоколад. Вот только этот комфорт шоколадного цвета я теперь и чувствую. А все остальное, все что яркое, красное - я теперь чувствовать разучился. Светка плачет: Димчик, почему ты стал такой неласковый? Почему тебе не нравится, каким мылом я помылась, зачем ты ко мне придираешься? А я не могу, Толик. Пахнет от Светки дешевым мылом, которым она умывалась, а я теперь сильно разборчивый стал, и запах дешевизны меня раздражает. Жалко мне Светку, а сделать ничего не возможно, все рушится. Засосала меня Беатрис, засосала буржуйская жизнь неестественная, и скоро наверное совсем засосет, как Олега Семеркина. Да ну и хуй с ним, все равно уже менять что-либо поздно.

Дмитрий налил себе полную стопку и размашисто выпил.

-- Да купи ты Светке нормального мыла, тряпок накупи, всего, что надо! Всего делов то!-- возмутился я.

-- Не в мыле дело, Толик! -- грустно улыбнулся Дмитрий -- Мозги я новые Светке не куплю. У нее все потребности, все чувства старые остались. Ну не может она и не знает, не умеет жить дорогой жизнью, и не надо ей это, как и мне раньше было не надо. Не в вещах это, а в голове. Ведь Светка даже теми вещами какие есть, пользуется как сирота, не видит она в вещах сияния, не расслабляется, комфорта не чувствует. Я тоже раньше так вокруг вещей ходил, а отмякнуть телом, расслабиться и попасть в саму вещь, как буржуи умеют, так я не умел. А теперь научился, и не могу со Светкой рядом. У ней дома мебель дешевая, простенькая, но я все равно - сяду на диванчик, ноги вытяну, размякну, хорошо мне так, уже и про Светку забываю. Если бы она тоже могла рядом со мной так! Но она не может. Вроде, сидит рядом, но такая вся по-нашему, по-старому напряженная, такая далекая от меня! Потому что напряженная она от бедной жизни, и не может войти в сияние вещи. Чтобы войти в вещь, надо или сразу богатым родиться, или надо чтобы жизнь тебя долго ебала по нотам, как я Беатрис. Тогда расслабление приходит, рано или поздно. А Светка чувствует, что уплыл я от нее на белой лодочке, сижу рядом, а меня вроде и нет. Берет она меня за руки, по лицу гладит, плачет: Димчик, ты меня любишь? Люблю, отвечаю, Светуля, очень люблю! А сам в это время вспоминаю, как кончаю Беатрис на морду и ладонью размазываю целых полтакта. Слушай, Толик! Не могу я больше терпеть такую пытку! Ты нормальный мужик, я смотрю, работой замордованный, нихуя не испорченный. Забери у меня Светку, она замечательная девчонка, красивая, ласковая, верная. Забери! Если не хочешь не женись. Просто повстречайся с ней, чтобы только она скорее меня забыла. Не хочу я портить ей жизнь, а жить я с ней нормально уже не смогу. Ты ведь меня случайно в троллейбусе увидел. Так-то обычно я в троллейбусе уже и не езжу. Это я как раз от Светки возвращаюсь, я к ней на лимузине Беатрис ездить не могу. Вроде, пока в троллейбусе до нее доедешь - уже как-то и дома у Светки кажется более нормально. И то - как зайду, сразу первая мысль: дешевый дом, дешевая квартира, запахи дешевые, и сама Светка... Господи, я себя сколько раз по щекам за такие мысли хлестал, но ведь мыслям не прикажешь, они сами по себе! А Светка - она замечательная, смотри какая!

Дмитрий вынул и показал мне фотографию. Со снимка на меня глянула красивая светловолосая девушка с тонкими, нежными чертами лица и грустными голубыми глазами.

-- Я тебе ее телефон напишу с другой стороны. -- Дмитрий вынул дорогую иностранную авторучку, написал рядок цифр и передал фото мне. -- Ну что, позвонишь?

-- Дим, я подумаю. Я со своей подругой рассорился три месяца назад, она вроде теперь встречается Костей Панкратовым. Есть у нас в районе такой джазмен, соло-гитарист. Но я еще не знаю, как у нас выйдет.

Дима посмотрел на счет, невесть когда принесенный официантом, порылся в карманах, достал кучу бумажек, среди которых были бельгийские и французские франки, доллары, немецкие марки и еще какие-то цвета. Дмитрий отобрал рубли, смял иностранные бумажки и небрежно сунул обратно в карман. Я достал кошелек, отсчитал свою долю и протянул Дмитрию. Он запротестовал, что для него это вообще не сумма, и что он денег не возьмет. В ответ на это я аккуратно провел твердыми костяшками пальцев по Диминым ребрам и угрюмо осведомился:

-- Это что значит - "не возьму"? Ты Дим, что, в ебальничек давно не получал?

Дмитрий вздохнул, улыбнулся, взял деньги и спрятал в карман, после чего протянул мне не одну, а сразу обе руки. Я взял Димку за руки и сжал со всей силы, на которую был способен. Да, этот парень действительно уже был не здешний. Он стоял рядом со мной, мы сжимали друг другу руки, но нас разделяла незримая граница света и тени, невидимый барьер, переступая который, отдаешь свою душу вещам, и начинаешь слушать их песнь комфорта, гимн изобилия, кантату пресыщения, душа твоя отдаляется от живых людей, и нет - нет уже возврата назад. Никогда, никогда!

Мы разняли руки, вышли из кафе и потеряли друг друга из виду. "Мы странно встретились и странно разойдемся"... Эх жизнь, ебать ее по нотам!

Я шел домой пешком по вечереющему городу, не замечая машин и прохожих, и думал, мучительно думал о том, какая же на самом деле жизнь является правильной, и по каким нотам ее ебать, чтобы не засосало еще до финального аккорда, и чтобы во время финального аккорда не оказаться обспусканным с головы до ног. Но я так ни до чего и не додумался. Чем больше я размышлял, тем мрачнее становилось на душе.

Мне становилось все яснее, что самом деле все обстоит как раз наоборот: не мы жизнь, а она нас ебет по нотам, и ноты эти расписаны в безначальной Сансаре на веки вечные. Пока вращается колесо Сансары, жизнь только и делает, что ебет нас всех по этим нотам. А мы либо пытаемся увернуться, либо наоборот, старательно подставляем жопу, совсем как кларнетист Леопольдик - и верим, что это может улучшить нашу карму и перенести нас в Нирвану, о которой тоже толком ничего не известно. Хотя - почему же неизвестно? Известно! Нирвана - это такое состояние души, когда тебя ничего не ебет. Горе не ебет и радость не ебет, жизнь не ебет и смерть не ебет - вообще ничего не ебет, и ебать не смеет. Вот это и есть настоящая Нирвана, как ее понимают знающие люди. А все остальное - это хуйня, ради которой и жить не стоит, только мы все равно почему-то живем и ноты свои перелистываем, и всегда боимся долистать до последней страницы, где наши ноты кончаются. Ведь хрен его знает - а вдруг вовсе и нет никакой Нирваны? и Сансары тоже нет? А что тогда есть? А ничего и нет, кроме нот, по которым жизнь ебет нас как хочет! Вот поэтому мы и держимся за свою сраную партитуру, как старая тоскливая блядь за последний хуй в своей жизни.

Жизнь - это всегда насилие над личностью живущего, и изменить этот закон природы нельзя. Когда это насилие совершается в темпе ларго неотвратимая медленность событий сводит с ума. Если же жизнь взвинчивает свой темп до престо ажитато, то от мелькания лиц и событий рябит в глазах, а из насилуемых мест начинает пахнуть жженой резиной. Поэтому наилучшим темпом течения жизни следует считать анданте кантабиле. Неторопливое и напевное, оно сообщает грубому насилию нечто такое, что отдельными местами его можно принять за проявления любви. Наверное, этот оптический обман и лежит в основе веры в Сансару и в Нирвану. Ну и слава Богу - слава Богу, черт нас всех возьми!

Gainesville, FL

August, 2002