Шмуэль-Йосеф Агнон Эдо и Эйнам

1

Гергард[1] Грайфенбах и его жена Герда,[2] мои добрые друзья, уезжали из Святой земли отдохнуть малость от ее тягот и посетить родных в странах изгнания. Пришел я благословить их в путь и увидел, что они объяты тревогой. Удивительным показалось мне это. Образ жизни у них степенный, и доход имеется, и друг с дружкой живут они в согласии и ничего не делают необдуманно. И коль надумали ехать, наверняка заранее устранили все препоны и преграды. Но почему же они мрачны и встревоженны?

Сидели мы за чаем и толковали о странах, которые они собирались посетить. Не много стран открыто перед ними. С времен войны сузился мир вкруг нас и поредели страны, что открывают ворота путешественникам, да и те места, что не заперлись, как в тюрьме, не привечают гостей. И все же смышленый путешественник сумеет себя поволить.

Пока говорили мы, не отступала от них тревога. Прикинул я так и этак, но опоры догадкам не находил. Подумал я: эти люди – мои друзья, я вхож в их дом, а после волнений 1929 года, когда разрушили арабы мой дом и остался я без крыши над головой, приютили меня Грайфенбахи в своем дому, и в лихие дни, когда выходил человек в город, а вернуться домой не мог, потому что англичане внезапно вводили комендантский час, – ночевал я несколько раз у них в доме. Сейчас вижу я, что они тревожатся, спрошу-ка я, что их тревожит. Но затруднился я слова для вопроса подобрать. Вижу я, что госпожа Грайфенбах сидит и озирает комнату, будто старается наглядеться всласть и признать, коль увидит снова. И так озирая комнату, заговорила она как бы про себя: уезжать трудно и возвращаться трудно, да еще как бы не захлопнул наш дом ворота перед нашим носом и не пришлось бы разбираться с самозахватчиками.

Завершил Грайфенбах речи Герды и сказал: славные времена настали, когда и в крыше над головой нельзя быть уверенным. Как откроешь газеты – все пишут о самовольных захватах. Выйдешь на рынок – говорит тебе Имярек, что вселились самозахватчики в его дом. До того дело дошло, что опасается человек выйти погулять, а вдруг тем временем захватят его дом. Нам особо следует опасаться, дом наш стоит на отшибе, вдалеке от города. Правда, сдана одна комната доктору[3] Гинату,[4] но проку от него нет, потому что дома он редко бывает, и когда мы уезжаем, остается дом без присмотра.

Дрогнуло мое сердце от услышанного, но не от сочувствия Грайфенбахам, а потому, что помянули Гината как взаправдашнего человека. С тех пор как прославилось имя Гината в мире, не попадался мне человек, что сказал бы: знаком я с ним лично, и не слыхал я, чтобы упоминали его вне связи с книгами, и вдруг слышу я, что жилье его в дому, где и я бываю.

Когда опубликовал Гинат свою первую статью "99[5] слов языка эдо[6]", обратились к нему очи многих языковедов, а когда впоследствии вышла его «Грамматика языка эдо», не нашлось ученого, что пренебрег бы ею. Но величие его, конечно, в открытых им эйнамских гимнах,[7] и не только потому, что историки и языковеды нашли в них исчезнувшее звено в цепи поколений, соединяющее начало истории с временами доисторическими, но по мощи духа и гению поэзии. Великое дело – 99 слов языка эдо, о котором мы и слыхом не слыхали, паче грамматика этого позабытого языка, но вдвое найдешь в эйнамских гимнах: разгадку тайн, не только потаенных и сокровенных, но и важных и превосходных. Не вотще обратились к ним блестящие ученые, и даже сомневавшиеся поначалу, что они – эйнамские, принялись их толковать. Но одно удивляет меня. Все эйнамоведы твердят, что боги и жрецы Эйнама – мужеского полу. Как не услышали они в гимнах звучание нежного женского голоса? Но, возможно, я заблуждаюсь. Я ведь не ученый, а просто читатель, в охотку читающий любую прелестную вещь.

Поняла госпожа Грайфенбах, что я взволнован, но причины не поняла. Налила мне второй стакан чаю и вновь заговорила о том, о чем говорила ранее. Я сжал стакан в руке, и сердце мое забилось сильнее, и биению сердца вторило эхо, звучащее в сердце. И чему тут дивиться, ибо с тех пор, как прочел я эйнамские гимны, слышал я это эхо, отзвук гласа древлих певцов, прапрадеда препредыстории. Унял я душевную бурю и спросил: здесь он? И спрашивая, подивился я себе, что задаю такой вопрос: ведь я никогда не был в дому, стены которого видали Гината.

Ответила мне госпожа Грайфенбах: нет, нет его. Подумал я: ясно, что нет его здесь, но раз сказали они, что сдали ему комнату в этом доме, то наверняка видели его, а если видали, то, возможно, и говорили с ним, а если говорили с ним, то, может, знают о нем хоть столько или полстолька. Гинат великий человек, он избегает славы и о себе не оповещает, и любая малость, что я узнаю о нем, как нежданная находка.

Сказал я им, Грайфенбахам: расскажите, пожалуйста, что вы знаете о Гинате? Ответил Грайфенбах: что мы знаем о нем? Ничего не знаем, только самую малость, меньше чем ничего. Сказал я ему: как он закатился к вам? Сказал Грайфенбах: чего уж проще, снял комнату и поселился в ней. Снова спросил я его: как он оказался у вас? Сказал Грайфенбах: как он оказался у нас? Коль хотите знать все с самого начала, извольте, я расскажу, хоть, по сути дела, рассказывать нечего. Сказал я: и все же расскажите. Сказал Грайфенбах: одним летним днем сидели мы в пополуденный час на веранде и пили чай. Приходит тут путник с котомкой и посохом и спрашивает, не сдадим ли мы ему комнату. Мы комнат не сдаем, да и проситель не настолько пленил мое сердце, чтобы я изменил своему обычаю и взял жильца. С другой стороны, подумал я, есть у нас одна комната, что столько лет пустует, и нужды в ней нет, а комната с отдельным входом и душем и т. п. Может, стоит ее сдать, если не квартплаты ради, то в дружбу человеку, что ищет жилье в этом уединенном месте и наверняка любит покой. И снова сказал тот: обещаю я вас не беспокоить. Я все время в разъездах и в город приезжаю лишь передохнуть между поездками, а гостей я не привожу. Глянул я на него снова и увидел, что стоит сдать ему комнату. Не из-за его уговоров, а потому, что пленил он мое сердце, и изумился я самому себе, что не почувствовал я сразу, какой он человек. Взглянул я на Герду и увидел, что согласна она взять его жильцом в наш дом. Сказал я ему: хорошо, комната ваша, но без услуг и без запросов, только кровать, стол, стул и лампу дадим, а квартплата – столько-то. Вынул он деньги и заплатил за год вперед и условие мое выполнил и ничего не просил у нас. Вот и все, что я могу рассказать о нем кроме того, что я читал о нем в журналах, а это и вы наверняка читали, а может, и гимны его читали.

Правду говоря, и я почитывал его гимны урывками, но чем они так замечательны, я пока не понял. Я обычно не сужу о вещах, в которых не разбираюсь, но одно скажу: в каждом поколении есть открытия, которые считаются непревзойденными, а потом и они забываются, затем что появляются новые открытия. Так будет и с открытиями доктора Гината.

Не обратил я внимания на слова Грайфенбаха и вернулся к своему вопросу, то есть к доктору Гинату, и сказал я Грайфенбаху: думается мне, что Герда сможет рассказать побольше.

Взглянула на меня госпожа Грайфенбах с недоумением, почему я приписываю ей осведомленность, которой у нее нет. Помедлила она чуток, и призадумалась чуток, и сказала: не знаю я ничего кроме того, что рассказал вам Гергард. Комната его с отдельным входом, убирать мы там не обязаны, а Грация, наша усердная служанка, как известно вам, лишней работы себе не ищет, и с тех пор, как дали мы ему ключ от комнаты, не заходила я к нему и его не видала, а он переночевал одну ночь и ушел и вернулся лишь через несколько месяцев.

Рассказала все это госпожа Грайфенбах и снова завела речь об их поездке. И между прочим посетовала: настолько наш жилец засел вам в голову, что не слышите, что мы говорим. Ответил я: может быть. Сказала она: не говорите "может быть", скажите: "так оно и есть". Сказал я: не смею спорить. Будьте добры, расскажите мне еще о Гинате. Сказала она: да я уже рассказала, что он переночевал одну ночь и наутро пустился в путь. Сказал я ей: но ведь сказали, что он вернулся. А когда вернулся, что он сделал? – Что сделал? Затворил дверь и сидел затворником в комнате. А что делал у себя в комнате рисовал ли пирамиды в натуральную величину или писал третью часть "Фауста", – мне неведомо.

Посмотрел я на нее пристально, долгим взором. Рассмеялась она и сказала: сделать из меня сыщика хотите? Сказал я: сыщиком сделать не хочу, хочу услышать что-нибудь о Гинате. Сказала она: да я уже сказала, что с тех пор, как вручили ему ключ, не перемолвилась я с ним. – А когда он вернулся, что делал? – А когда вернулся, занялся, наверное, тем, что я уже сказала. А чем именно – я не стремилась прознать.

Сказал Грайфенбах: нет у Герды черты, столь свойственной женщинам, она напрочь лишена любопытства. Похлопала Герда своими длинными изящными пальцами по волосатой лапе мужа и сказала: зато тебе эта черта досталась вдвойне. Ты и расскажи. Грайфенбах воскликнул в недоумении: я? То, чего нет, и я не сумею рассказать. Сказала госпожа Грайфенбах: значит, ты хочешь, чтобы все-таки я рассказала. Да не ты ли говорил, что доктор Гинат сотворил себе девицу? Засмеялся Грайфенбах долгим веселым смехом и сказал: знаете, что Герда имеет в виду? Она имеет в виду легенду о поэте-отшельнике, забыл его имя, что создал себе в услужение женщину. Слыхали эту легенду? Сказал я: про рабби Соломона ибн Гевироля[8] рассказывают это, а конец легенды такой: прошел об этом слух и дошел до короля. Приказал король привести к нему эту женщину. Увидел он ее, и вошла любовь в сердце короля. А она и бровью не повела. Пошли привели рабби Соломона ибн Гевироля. Пришел он и показал королю, что не цельное создание она, но сложена из кусков дерева и оживлена. Но при чем тут доктор Гинат? Сказала госпожа Грайфенбах: однажды вечером сидели мы с Гергардом и читали Гете. Послышался голос, и донеслись до нас слова из горницы Гината, и поняли мы, что вернулся Гинат из поездки, сидит у себя и читает книгу. Вернулись и мы к чтению. Вновь послышался голос. Отложил Гергард книгу и сказал: это голос женщины. Не успели мы удивиться тому, что Гинат привел к себе домой женщину, как подивились мы ее языку, ибо такого странного языка, как язык этой женщины, мы отроду не слыхали. Шепнул мне Гергард: не иначе, как сотворил Гинат себе девицу и она разговаривает с ним на своем языке. А уж кроме этого, дорогой мой, нечего мне рассказать о Гинате. А если и этого вам мало, обратитесь к Гергарду, он любитель строить догадки и верить в их непреложность.

Грайфенбах, что интересовался по-любительски происхождением языков, заговорил о тайнах языков и о новых открытиях в этой области. И я добавил к его словам ту малость, что нашел я в книгах каббалистов,[9] а те предвосхитили мудрецов народов мира.

Прервала госпожа Грайфенбах нашу беседу и сказала: и песни пела женщина на своем странном и неведомом языке. Насколько можно судить по голосу, горечь в душе ее и грусть в сердце ее. Гергард, куда ты запрятал подарок, что преподнес тебе наш сосед наутро после юбилея? Жаль, дорогой мой, что вас там не было. Вы знаете, мы не гуляли свадьбу, когда венчались, но устроили пир в десятилетний юбилей. Гергард, лежебока, вставай, показывай, что подарил тебе Гинат.

Встал Грайфенбах и открыл железную шкатулку и вынул оттуда два старых бурых листа, на вид вроде табачных. Разложил он степенно листы передо мной, и видно было по его взгляду, что диво-дивное он мне показывает и хочет посмотреть, как мне это покажется. Глянул я на листья и спросил его: что это? Сказал Грайфенбах: посмотрите и увидите. Вновь посмотрел я, но ничего на листьях не увидел, кроме странных черт и странных форм, что можно было при желании принять за тайнопись. Вновь спросил я: что это? Сказал Грайфенбах: не знаю толком, но Гинат сказал мне, что это оберег-талисман. От чего оберег – не сказал, но рассказал, что собирает он амулеты, и таких листьев у него по два, и из дальней страны они. Жаль, что они не помогают от самозахватчиков. Сказала Герда: может, те, что остались у Гината, помогают.

Раскурил Грайфенбах свою маленькую трубочку, уселся и погрузился в раздумье. Через некоторое время выбил он пепел из трубки и взял сигарету. Прикурил он сигарету и сказал: видите, о чем бы мы ни говорили, все беседы наши возвращаются к заботам о доме. А насчет самозахватчиков – может, правда на их стороне. Возвращается парень с войны, ищет себе крышу над головой и не находит, что ж ему делать, как не захватить пустое жилье. Вот что я вам расскажу. Стою я на исходе субботы на остановке, автобус битком набит, а народ все лезет. Водитель дал сигнал, и автобус тронулся. Стоят все оставшиеся в расстройстве чувств и ждут следующего автобуса, а следующего автобуса нет как нет: ибо чем больше пассажиров, тем меньше автобусов, так уж водится у нас в Иерусалиме. Стоят себе два человека, юноша и девушка. Обратила девушка к юноше тоскующий взор и говорит: "Гюнтер, уже больше года, как мы повенчались, и даже ночи одной не провели наедине". Сжимает юноша руки своей молодой жене, кусает губы и молчит в тоске и злобе. Гюнтер с женой не нашли себе жилья, чтобы жить вместе. Живут они, где жили раньше, каждый сам по себе. А хозяева их изводят, не дают приходить друг к другу, чтобы невмоготу им стало и поживее съехали бы, потому что за это время больше стало желающих снять жилье, а жилья все меньше, и могли бы хозяева подороже сдать жилье. Встречаются они в кафе или в кино, а в конце вечера расходятся – он в свою комнату на одном конце города, а она в свою комнату на другом конце города, потому что негде им жить вместе. Сейчас вы понимаете, почему мы так дрожим за свое жилье. До того мы дошли от тревоги, что однажды ночью Герда разбудила меня, потому что ей показалось, что кто-то расхаживает по крыше нашего дома.

Сказала госпожа Грайфенбах: вечно ты обо мне сплетничаешь, рассказал бы лучше, что ты мне на это ответил. Сказал Грайфенбах: не помню, что я сказал, ничего я не говорил. Сказала Герда: хочешь, чтобы я тебе напомнила? Рассмеялся Гергард сочно и от души и сказал: а если я не захочу, то не расскажешь? Сказала Герда: не было бы это так смешно, я бы не рассказала. Знаете, что сказал этот рационалист, слово в слово, это, мол, та девица, что сотворил себе Гинат, разгуливает по крыше. Отложил Грайфенбах сигарету и снова взял трубку и сказал мне: вы верите, что я такое сказал? Сказал я: такой хорошенькой девушке как не поверить. Рассмеялась госпожа Грайфенбах и сказала: вспомнила бабка, как девкой была, хороша девушка, что уж десять лет как под венцом стояла. Сказал я: неужто десять лет вы женаты? Сказала Герда: ведь листья эти, что дал Гинат Гергарду, на десятилетие нашей свадьбы подарены. Окажись бы они в руках невежды – истолок бы и пустил на табак, а их силы не ведал бы. Правду говоря, и мы их силы не ведаем, но раз Гинат сказал, мы ему верим, потому что он человек без обманов. Итак, завтра мы уезжаем, а я не знаю, смеяться мне или плакать. Недолго думая, сказал я Герде: незачем вам плакать, я возьмусь присматривать за вашим домом, а будет нужно, так и переночую тут две-три ночи. Обрадовались Грайфенбахи речам моим и сказали: сейчас мы можем уехать со спокойным сердцем. Сказал я: думаете, что я вам делаю одолжение, напротив, вы мне делаете одолжение, потому что у вас в доме сладко спится. В этом я убедился, когда ночевал у вас во время комендантского часа. Как упомянул я комендантский час, стали мы вспоминать те лихие дни, когда уходил человек в город, а домой вернуться не мог, потому что англичане внезапно вводили комендантский час и кто не успевал вернуться домой или спрятаться, доставался полицейским, и те запирали его на ночь в каталажку, и домочадцы его волновались и тревожились, не зная, куда запропастился человек. А от этой кары перешли мы к другим лихим карам, что насылали англичане, и тогда казалось нам, что без них и жить нельзя. И снова заговорили мы о ночах взаперти. Хоть и тяжелые и горькие были времена, но нет худа без добра: пришлось мужчинам проводить вечера дома, и они обратили внимание на своих жен и детей, чего раньше не делали, – раньше проводили они все вечера в собраниях и заседаниях и прочих общественных делах, уводящих человека от самого себя, не говоря уж о домочадцах его. А можно сказать, что и общественные дела выиграли, потому что устраивались своим ходом и наилучшим образом и без собраний и споров. И еще польза была от комендантского часа: холостяки, вынужденные сидеть дома, сдружились с дочками домохозяев и поженились. Так мы сидели с Грайфенбахами и толковали, пока не сказал я: пора и честь знать. Дал мне Грайфенбах ключ от дома и показал все входы и выходы. Вскоре расстался я с ним и с его женой и ушел.