Мюнхен в дни революции

Демагогическая фальсификация

Сейчас, когда я пытаюсь воссоздать в памяти, как воспринял Ноябрьскую революцию молодой немец из буржуазной среды, выросший в офицерской семье, передо мной лежат груды газет, выходивших в те годы. Я читаю эти сообщения и газетные заголовки, обогащенный опытом своей долгой, семидесятилетней жизни, с совершенно другим объемом исторических знаний и другим кругозором. Сегодня я вижу насквозь эту демагогию, с помощью которой подтасовывали факты, пробуждали низменные инстинкты и гипнотизировали буржуазию ужасным призраком коммунизма. Сегодня для меня очевидно все коварство тех, кому удалось даже нашу жажду мира преобразить в ненависть, в готовность сражаться против революции. 14 апреля 1919 года газеты утверждали, будто Клемансо не заключит мир, пока не будет подавлено коммунистическое восстание. Затем начинают множиться сообщения о боях между мюнхенской Красной Армией – спартаковцами, «Коммуной» и белыми: Национальной гвардией, «разумными силами"; множатся сообщения об арестах при конфискации оружия, обысках в домах, трудностях снабжения, и засим следует такое: „После вступления в город добровольческого корпуса Герлица – это был один из отрядов реакции, пользовавшихся самой дурной славой, – восстановлены спокойствие и порядок. Что касается продовольствия, то положение стабилизируется“.

Еще в первые недели революции искусно было положено начало легенде об «ударе кинжалом в спину": „в бою не побежден, но родиною предан“ – и в качестве главного свидетеля хитроумно выставили английского, а не германского генерала.

«Берн, 19 декабря (собственная информация). Английский генерал Морис пишет в „Дейли ньюс": «До войны германская армия была самой мощной в Европе. Во время перемирия соотношение вооруженных сил союзников и противника на Западном фронте было 5:3,5. Германская армия получила удар в спину от собственного гражданского населения. Можно только осудить поведение матросов немецкого флота. Поединку со смертью они предпочли бунт, предпочли сдать свои корабли неприятелю. Им обязан Париж своим спасением“.

На рождество выступил Гинденбург. В своем воззвании он указывал на мощные военные достижения германской армии, которая не потерпела поражения «лицом к лицу с враждебным ей миром», а «до самого конца внушала страх и уважение своим противникам». Затем после славословия духу немецкого офицерского корпуса Гинденбург пытался возложить ответственность за распад армии на некие «нигилистические и разлагающие силы», ясно намекая на революцию.

А где же в тогдашней печати писалось о том, что этот же самый Гинденбург, который нес сейчас всякий вздор о «священных заветах прошлого», заявил коротко и ясно вместе с начальником своего генерального штаба Людендорфом, что война проиграна, и сказал он это 8 августа 1918 года, стало быть, за три месяца до революции? «Военные действия, – заявили Гинденбург и Людендорф, – приняли характер безответственной азартной игры. Судьба немецкого народа слишком дорога, чтобы делать ее ставкой в азартной игре. Войну необходимо кончать».

Кто знал об этом тогда? Во всяком случае, не двадцатилетний, только что уволенный в отставку офицер королевского баварского лейб-гвардейского полка. А что за человек был этот юный Луитпольд Штейдле, который в 17 лет сбежал из школы на войну? Тот, кто в Обергатау-фене, находясь в запасном батальоне, сказал, будто ничто отныне не связывает его с этими людьми, а позже вступил все-таки в традиционный союз «лейбгардов». Тот, кто накануне революции в Берлине думал: «Только бы меня не впутали во что-нибудь, как бы увильнуть, не то, чего доброго, дадут еще команду разгонять демонстрантов"; а потом этот же человек разрешил все-таки фельдфебелю своей роты Эгельхоферу подсунуть ему вынесенные из мюнхенской „турецкой“ казармы два пистолета и патроны. „Поймут ли дома, что к ним возвращается совсем другой человек, не тот, кто ушел на войну в тысяча девятьсот пятнадцатом?“ – спрашивал он себя по дороге в Мюнхен. А теперь „мальчики Штейдле“ бегали по городу, собирали слухи, целыми днями пропадали в „турецкой“ казарме у Эгельхофера Иозефа, которого так огорчала неприятная история с его братом: Рудольф Эгельхофер, матрос, в 1917 году приговоренный к смертной казни, теперь был командиром Красной Армии в Мюнхене.

У нас было оружие, мы поддерживали связь со студентами и студенческими организациями, с офицерами и солдатами, сохранившими «старинную верность» режиму. Вели мы и кое-какую подпольную работу, пока однажды к нам домой не нагрянули с обыском, конфисковали оружие и увели отца как заложника, ответственного за поведение сыновей (через четыре дня он вернулся). В стихийном порыве мы предложили патрулю молодых рабочих, производивших эту операцию, отвести в тюрьму нас вместо отца. Они наотрез отказались, эти товарищи наших детских игр, явившиеся к нам, обвешанные оружием, повернутым дулом вниз, с патронными сумками поверх рабочих халатов, в шапках набекрень и с красными повязками на рукавах. А, отказывая нам в нашей просьбе, они ссылались на письменный приказ за подписью Рудольфа Эгельхофера.

Куда идти?

Чего же мы хотели? Возврата к старому? Действительно хотели? Ведь отец открыл, наконец, сыновьям, что его мучило и возмущало целых четыре года и с чем, нужно надеяться, раз навсегда теперь покончено: бесчисленные преступления, совершенные немецкими солдатами и офицерами над мирными жителями, – издевательство над правом и законом, одна из мрачнейших страниц в истории германской военной юстиции, а еще более – в истории нашего народа, как неизменно добавлял отец.

И мы хотим вернуть этот старый порядок? Нет, но и не хотим нового, принесшего с собой Советы рабочих и солдатских депутатов, Красную Армию, Советскую республику, как в России. Все это внушало панический страх. Сколько молодых немцев задавались тогда вопросом: «Чего же ты хочешь? Что делать?» Я смутно понимал, когда узнал впоследствии о братании в окопах в 1917 году между немецкими и русскими солдатами, что в них говорило элементарно человеческое побуждение, оно выражало то, что чувствуешь, когда спас после боя всего четырех человек из своего отряда: «Убийство – безумие, бросай оружие!"– а в ушах звучат обрывки аккордов из Девятой бетховенской.

Но все это оставалось лишь неопределенным настроением, на которое наслаивалось другое, которое затем потонуло в гуще повседневных дел. Немногие из людей моего поколения и моего круга нашли в те времена путь туда, «где жизнь». Впрочем, через десятки лет, в плену, они стали – непосредственно или заочно – моими любимыми собеседниками. Мир их идей, решающее «почему» в их судьбе будили мое любопытство и… помогали мне идти вперед.

Но как много было моих сверстников, которые уже тогда шли нарочито другим путем: в добровольческие корпуса, в крайне правые военные союзы, потом – в штурмовые отряды нацистов. К числу их принадлежал мой друг Ганс Циммерман, когда-то, как и я, бойскаут, глубоко привязанный к моим родителям, – мой отец был даже восприемником Ганса при его первом причастии. Часто случалось, что он жил в нашей семье больше, чем дома. Затем в его жизни произошел коренной поворот: увлечение «народными идеями». Через несколько лет он всецело подпал под влияние нацистов и стал фанатическим апологетом их идеологии, одним из самых опасных подстрекателей фашизма. Начало этой эволюции было положено, вероятно, тогда, когда Ганс уже принадлежал к числу крайних среди нас, противников революции, «Против „Спартака“ и Коммуны» – таков был его девиз, и он не брезгал никакими средствами в этой борьбе – и тогда и потом.

Но разве это все, что можно сказать о двадцатилетнем лейтенанте запаса Штейдле, который три года убивал по приказу, получил за свои деяния Железный крест 1-го класса и теперь снова ввязался в войну, на сей раз в гражданскую? Только ли это? Не следует ли упомянуть и о том, что крушение империи, старого уклада подорвало и семейный уклад? И здесь, куда я вернулся, был уже не тот благополучный мир. Тут я застал голод – матери претило выменивать вещи на продукты, а если сестрам и удавалось что-нибудь раздобыть для дома, то в лучшем случае несколько картофелин и капусту, полученные у добрых знакомых, крестьян, в Графинге или Унтерферинге. Я застал дом запущенным: штукатурка осыпалась, на лестничной клетке – плесень, ведь несколько лет нельзя было достать мастеровых; материал для ремонта отсутствовал или был не по средствам. Отапливали только одну комнату, гостиная заперта, вся мебель – в чехлах. Войну-то проиграли, надо было радоваться, что все хотя бы живы.

Тут был отец, военный юрист старой школы, который не мог забыть les crimes allemands. «Это были преступления – слышишь? – преступления немецких солдат, совершенные над безоружными мирными жителями, притом безнаказанно». Теперь он участвовал в переговорах о возвращении на родину военнопленных и раненых из Швейцарии, не задаваясь вопросом, кем были в республиканском правительстве его партнеры по этим переговорам.

И, наконец, был тут же, правда, еще и двадцатилетний лейтенант, имеющий орден, но что в нем проку? Семнадцати лет он бросил, не кончив, школу; он был офицер – но служить как офицеру уже негде; кем же ему быть? У него не было аттестата зрелости. И вот однажды я отправился – нарочно в военной форме – в реальное училище на Зигфридштрассе. Да! И вот тут-то я в первый раз обнаружил некий неизменившийся мир. Тут по-прежнему заправляла все та же разновидность закоснелых педантов, старозаветных магистров, которые умели читать мораль и угрожать, но никогда не понимали смутного пылкого стремления молодежи к независимости. Тут все шло как заведено, по старинке, словно и не было четырех лет войны (что это такое, профессора знали по Гомеру, а мы – по окопам), словно и не было верховного главнокомандующего, которому мы присягнули в верности и который тайно скрылся в Голландии, где ему, наверное, подыскали надежное, тепленькое местечко. А тут все по-прежнему, словно не было умерших от истощения женщин и детей, революции со «Спартаком», Советами солдатских депутатов, Красной Армией и добровольческими корпусами; наконец, революция продолжалась, и нужно было определить свою позицию в ней, но, как ее определить, мы не знали. А тут был совершенно не изменившийся мир, не изменившийся ни на йоту, и я захлопнул за собой дверь и сказал:

– Нет. Никогда.

Но что же тогда остается? Сельское хозяйство. Их было множество, таких, как я, которые тогда ответили себе: «Сельское хозяйство». В биографии многих известных людей под рубрикой «После войны» значится: «Сельское хозяйство». Это такие люди, как Мартин Инмеллер, Рейнольд Шнейдер, Фридрих Вольф. А сколько было неизвестных, поступивших точно так же! Почему же тогда была такая тяга к сельскому хозяйству? Потому ли, что профессия специалиста по сельскому хозяйству позволяла как можно скорее оказать помощь голодному народу? Потому ли, что это было честное, ясное дело, занимаясь которым каждый мог увидеть плоды своих рук, видеть, как растет и созревает что-то живое?

Итак, я тщательно проштудировал программу преподавания в Вейхенстефанском сельскохозяйственном институте во Фрейзинге и программу сельскохозяйственного отделения в Мюнхенском высшем техническом училище. Однажды утром я поехал на велосипеде во Фрейзинг, справился сначала, как обстоит с революцией в егерской казарме, а затем остановился подле пивной у Шлоссборга, перед корпусами Сельскохозяйственного института. Там еще ничего не было известно о дополнительном приеме между семестрами. Следовательно, я вернулся обратно в Мюнхен и, недолго думая, отправился в Высшее техническое училище, где мне повезло: меня зачислили в студенты. Там, да и в Ветеринарно-медицинском институте (как раз у Английского сада) мне довелось узнать немало высокоодаренных педагогов и ученых, которые восхищали нас своим удивительным умением сообщать молодежи новейшие знания в своей области.

Убийство Эйснера

Что же, собственно, произошло в Мюнхене? 7 ноября здесь была свергнута монархия, провозглашена республика, премьер-министром которой стал независимый социал-демократ Курт Эйснер. Правительство Эйснера опиралось на социал-демократов, на независимых социал-демократов, на либеральную буржуазию, но отчасти и на леворадикальные группировки в Баварском крестьянском союзе. Разногласия между ними обнаружились сразу: одни из них способствовали сепаратистским стремлениям, иными словами, стремлениям к «полному суверенитету» Баварии как государства; центр поддерживал всяческие попытки восстановить монархию.

В одном пункте сходились все, как социал-демократы, так и либералы, республиканцы и монархисты: никакой революции наподобие русской, поэтому все силы нужно направить против «Спартака» и коммунистов, против Советов, однако меры против Советов долгое время принимались негласно, втайне, так как заводские Советы – Центральный совет рабочих и солдатских советов – официально были высшей инстанцией; кроме того, они частично находились под мелкобуржуазным влиянием, а, следовательно, вполне годились в союзники против революции.

Группа «Спартака», возглавляемая в Баварии Евгением Левине, в то время боролась, как и всюду, за революцию, против ее клеветников и контрреволюции.

Двадцать первого февраля, через пять недель после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург, был убит выстрелом на виду у всех Курт Эйснер. Это злодейское убийство произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Оно вызвало волну возмущения. Свыше 100 тысяч мюнхенцев провожали гроб Эйснера. По радио было передано обращение Баварского рабочего и солдатского совета к пролетариям всех стран. Оно призывало баварский пролетариат сплотиться для защиты революции. Перед зданием ландтага на месте убийства Эйснера лежали цветы. Рядом стоял почетный караул. Я тоже ходил туда, подавленный, потрясенный случившимся. Граф Арко-Валлей, убийца Эйснера, был мой однополчанин.

Дней за десять до этого мы расходились из Немецкого музея после учредительного собрания нашего традиционного офицерского союза; рядом со мною шли полковник барон фон Ридгейм – мой командир по лейб-гвардейскому полку, ротмистр барон фон Шпис и еще несколько человек; тогда лейтенант граф Арко совершенно неожиданно сказал – это сначала шокировало всех нас, как бравада, – что он в скором времени застрелит коммуниста Эйснера! На фронте нам не раз приходилось наблюдать его залихватские манеры, поэтому нам было не совсем ясно, бросил ли он эти слова по свойственной ему наглости и из бахвальства или за ними действительно скрывались серьезные намерения. Мы стали его увещевать:

– Да ты спятил! Ведь это безумие! И вообще, как ты до него доберешься? Да, наконец, разве этим чего-нибудь можно добиться?

Дойдя до Цвейбрюкенштрассе, мы разошлись в разные стороны. А 21 февраля раздались выстрелы.

Эйснер выступал не раз, публично и бесстрашно. Так, я помню массовую демонстрацию на Терезиенвизе в середине февраля, когда Эйснер призывал демонстрантов содействовать достижению цели и замыслов правительства. Он призывал сохранять спокойствие и порядок и просил оказать доверие его правительству «ввиду попыток крайне правых повернуть колесо истории». Я знал, наверное, что он имел в виду образование традиционных воинских союзов, а также старания организовать крайне правые союзы, в первую очередь среди студенчества и молодых офицеров; все это были попытки создать фронт, который опирался бы на силы баварской народной партии, социал-демократов большинства, а главное – на военных, по-прежнему сохранявших верность королевскому дому.

Повернуть колесо?..

После убийства Эйснера начались ожесточенные бои за власть. Наконец в середине марта было образовано социал-демократическое правительство во главе с Гоффманом. Впрочем, в буржуазных кругах плохо различали революционные направления. Чего теперь хотели «соци» или спартаковцы находится ли Рабочий и солдатский совет под влиянием социал-демократов большинства или коммунистов – все это было мюнхенскому буржуа безразлично и в конечном счете так и осталось для него тайной. Главная цель, которой он задавался, – это помешать окончательному провозглашению Советской республики, будь то в самой Баварии или в Берлине.

После убийства Эйснера в правительстве появились новые люди, новые имена: Россгауптер, Яффе, занимавший пост министра финансов, которого я знал, так как его сын до войны был моим товарищем по 1-му мюнхенскому бойскаутскому отряду; к числу этих новых деятелей принадлежал и Унтерлейтнер; будучи министром социального обеспечения, он постоянно находился под перекрестным огнем самой резкой критики. Пытаясь дискредитировать его работу, противники столь же страстно, сколь и необъективно, противопоставляли ей все прежние достижения и успехи в этой области вероисповедных благотворительных организаций.

Все чаще слышали мы тогда и имя Эрнста Толлера. В Мюнхене он был отнюдь небезызвестен. Ведь он считался наряду с Эрихом Мюзамом одним из инициаторов забастовки рабочих военного завода в 1918 году, эффект которой мы ощутили даже на самом фронте. Это было на Сомме, и мы направлялись на передовые позиции, когда солдаты крикнули нам, что мы штрейкбрехеры. Как сейчас, вижу перед собой своего ротного командира и командира батальона: оба сначала пропустили мимо ушей эти слова, сделав вид, что они вырвались в порыве отчаяния у совершенно измотанных и замученных солдат. Но когда раздались выкрики: «Уж матросы-то вам покажут, ежели вы будете как сумасшедшие драться по-прежнему!» – пехотному взводу пришлось оттеснить взбунтовавшиеся части в сторону от пути продвижения войск. Тогда никто еще не вникал в суть происходившего, да и вообще, не в состоянии был вообразить, что в армии может произойти мятеж. Правда, еще более убедительным, дошедшим, наконец, до нашего сознания доказательством целеустремленной работы революционных сил было следующее: целые пулеметные ленты оказались сплошь непригодными, так как гильзы были наполнены песком вместо пороха либо в них плотно сидели пули, загнанные внутрь, иногда только на миллиметр глубже чем следует.

Своеобразие революции в Мюнхене заключалось в том, что нигде в городе полностью не прекращалась повседневная жизнь. Напротив, были кварталы, которые казались совершенно неизменившимися, совсем мирными. И была еще одна типичная для того времени черта: всюду образовывались группы, их составляли студенты и профессора, ремесленники, лавочники, полицейские и учителя. Разумеется, существовало брожение и среди мюнхенской богемы, которая в принципе была анти-буржуазной и рукоплескала всему революционному, но и всему псевдореволюционному.

В этой атмосфере мы встречались с нашими католическими товарищами: так, встретились мы с Луизой Иориссен, которая, вернувшись, кажется, из Вестфалии или из Рейнской области, произвела фурор даже в Католическом женском союзе, чем она обязана живости своего характера и умению быстро приспособляться к новой обстановке. Несчетные часы проводили мы наверху в ее студенческой каморке на Гизелаштрассе, составляя планы боев и при этом ведя ожесточенные споры с нашей старшей приятельницей, Евой Горецки; она родилась где-то в Западной Пруссии и считалась страстной последовательницей Каутского. Она пыталась – на наш взгляд, это была смелая попытка – перекинуть мост между своим социализмом и строго католическим миросозерцанием. Но какую цену имело тогда в наших глазах любое слово или сообщение, исходившее из уст господина Каутского или хотя бы даже Маркса и Энгельса?

В знаменитой книжной лавке Штейнера на Адальбертштрассе произошло одно из первых моих столкновений с молодыми социалистами, во главе которых стоял Альфред Курелла. Мой брат – а у него за плечами были целых два семестра медицинского факультета – гордился тем, что знает: известное лекарство «Грудной эликсир доктора Куреллы» составил отец этого худого, долговязого молодого социалиста, который чаще всего действовал под влиянием импульса и обладал даром увлекать других. В другой раз мы столкнулись лицом к лицу с Куреллой в пивной «Швабингерброй». Схватка была упорная, и дело дошло бы до рукопашной драки, если бы нас, азартных спорщиков, не развели в стороны старшие товарищи.

Бавария становится Советской республикой

Положение отнюдь не стабилизировалось после образования социал-демократического правительства Гоффмана, впрочем, до этого в качестве кандидата на пост премьер-министра был назван профессор Фридрих Вильгельм Ферстер. Все настойчивее становился призыв «восстановить порядок в общественной жизни» (под этим подразумевалась реставрация прежнего соотношения сил); все громче раздавалось требование – на другой стороне – создать Советскую республику. Руководитель коммунистов Евгений Левине старался избегать всяких необдуманных действий. Только таким образом можно было уберечь Мюнхен, не допустить, чтобы лилась кровь рабочих, как это случилось в других крупных городах. Левине предостерегал против Советской республики, «провозглашенной сверху"; кроме того, благоприятный момент для этого миновал после продвижения контрреволюции в других; землях Германии.

Несмотря на это, Эрнст Толлер, Эрнст Никиш, Густав Ландауэр и Эрих Мюзам 7 апреля объявили о создании Советской республики. Это вызвало противодействие всех сил в правом лагере. Правительство Гоффмана перебралось в Северную Баварию и попросило у Берлина помощи. И то и другое – бегство и обращение к Берлину – буржуазия решительно осудила. Не потому, что социал-демократ Гоффман хотел бросить добровольческие корпуса социал-демократа Носке против баварских рабочих, а потому, что закоренелые консерваторы баварцы не допускали даже мысли о зависимости Баварии от пруссаков, прусской армии, прусских социал-демократов, прусского центра.

Теперь всюду почти каждый вечер до глубокой ночи проводились собрания. На менее многолюдных выступали специально сколоченные группы, имевшие задание сорвать эти мероприятия. Участвовали в этом и мы, Штейдле-младшие, вместе с друзьями из христианских профсоюзов и созданного тогда католического Нового студенческого союза Хохланд. Примкнули к нам «ново-германцы» и члены союза «Квикборн"; все они были представителями христианского молодежного движения.

Даже эти мелкие выступления были частью мощного удара, который готовили против революции, а не только против Советской республики. В результате искусно организованного заговора при участии реакционных сил в отдельных войсковых соединениях II Баварский армейский корпус заявил, что он против правительства Советской республики. Таким образом, эти гарнизоны снова оказались в подчинении у министерства Гоффмана. Их примеру вскоре последовали гарнизоны в Пассау, Гюнцбурге, Диллингене и Ингольштадте. В ночь на 13 апреля часть гарнизона во главе со Шнеппенхорстом, военным министром правительства Гоффмана, подняла мятеж. Однако рабочие и солдаты разбили эту контрреволюционную группировку, захватив в упорных боях под командованием Рудольфа Эгельхофера Центральный вокзал и городскую комендатуру. В ночь на 15 апреля они заняли не только центр – весь город был уже под властью революционных рабочих и солдат.

В Виттельсбахском дворце теперь помещался Комитет действия, образованный Коммунистической партией Германии, независимыми социал-демократами и социал-демократической партией, с Исполнительным комитетом в составе четырех человек. Возглавлял его Евгений Левине. Теперь были наверстаны все упущенные возможности, сделано все, что до сих пор не делалось и что благоприятствовало сплочению контрреволюционных сил: Национальная гвардия была разоружена (почему и произвели у нас дома обыск), банк и крупные предприятия были национализированы, важные административные центры заняты, и город и окрестности Мюнхена охраняла заново сформированная Красная Армия под командованием Эгельхофера. Отряд из 800 белых, которые в надежде на поддержку мятежных студенческих отрядов подошли к городу, был разбит под Карлсфельдом. Призыв к всеобщей забастовке явился еще одним предостережением тем слоям общества, которые продолжали считать, что могут опереться на силу контрреволюции в Мюнхене.

Контрреволюция готовится к походу

Берлин между тем откликнулся на призыв о помощи правительства Гоффмана из Бамберга. В Тюрингии формировались добровольческие корпуса Носке, По всей стране велась шумная агитация, целью которой было пополнить самые различные воинские части или заново их создать.

Газеты печатали такие, например, вербовочные объявления:

«Вперед, старослужащие кавалеристы!

Драгунский 5-й полк кадровых войск формирует в Хофгейсмаре два добровольческих конных эскадрона с приданным к ним пулеметным эскадроном, чтобы быть готовым к действиям в составе гессенск. – тюринг. – вальд. добровольческого корпуса Обост.

Прием производится на общеизвестных условиях (жалованье мобил., ежедневная добавка – 5 марок, полевой продовольственный рацион, материальная поддержка семьи).

Предпосылкой для вступления в строй должно быть желание состоять в воинской части, соблюдая строжайшую дисциплину, а также готовность оказывать полное доверие начальникам, опирающимся на доверенных людей. Приниматься будут только лица, годные к строевой службе, безупречные в отношении морали, с полугодичным сроком фронтовой службы в кавалерийском полку или пулеметной команде.

Стоимость принесенного с собой обмундирования оплачивается. За проездными билетами до Хофгейсмара надлежит обращаться в ближайший обслуживающий пункт.

Особенно желательны военнослужащие драг. 5 гус. 14.

Подпись: фон Битлер, ротмистр и командир полка».

Подобные объявления расклеивались и на уличных стендах. Итак, перед авантюризмом всех разновидностей открывался широкий путь. В первую очередь примкнули к добровольческим корпусам субъекты с психологией ландскнехта, всякий сброд.

Точно установить численность сформированных войсковых частей под командованием генералов фон Овена и Меля не удалось, не удается это и поныне. Достоверно только, что, кроме так называемой Национальной гвардии, в эти войсковые части входил еще и пресловутый добровольческий корпус Герлица, затем гвардейская кавалерийская стрелковая дивизия, которая виновна в убийстве Розы Люксембург и Карла Либкнехта, и баварский добровольческий корпус Эппа. Войска располагали сильной артиллерией, а также несколькими бронепоездами. В общем, на борьбу против баварского Советского правительства было мобилизовано несколько десятков тысяч солдат. Больше всего надеялась мюнхенская буржуазия на помощь добровольческого корпуса Эппа.

Но сначала события развивались иначе. Первая фаза закрепления Баварской Советской республики завершилась большой манифестацией мюнхенского пролетариата 22 апреля. Хозяином положения было Советское правительство в Виттельсбахском дворце, который на своем долгом веку видел множество событий крупнейшего политического значения – свершившихся и миновавших.

Не желая подвергать отца новым неприятностям после его недолговременного ареста и произведенного у нас дома обыска, мы с братом вели себя осторожно, зато использовали каждый час, чтобы ориентироваться в меняющейся обстановке, царившей тогда в высшей школе. Правда, при желании здесь можно было, кроме того, получить весьма обстоятельные сведения обо всех политических событиях дня.

Тем временем отряды Носке наступали. В занятых: ими местностях были введены законы военного времени, всякое сопротивление жестоко подавлялось. В конце апреля под впечатлением того, что к городу подступали добровольческие корпуса, было решено образовать новый Комитет действия и новый Исполнительный комитет, при этом оба – без участия Коммунистической партии Германии и под руководством независимых социал-демократов. В северных и западных районах Мюнхена снова начались уличные бои, бои за каждый дом. 1 мая в предместья Мюнхена вступили тяжеловооруженные подразделения добровольческого корпуса. Разгорелись бои, ожесточенные, с большими потерями для обеих сторон. Центральный вокзал держался двое суток под натиском превосходящих сил добровольческих корпусов и регулярных войск. В конце концов, белым удалось разъединить части Красной Армии и вынудить их отступить через Изар в районы Гизинг и Хайдхаузен, пока и там не было сломлено последнее сопротивление.

Мюнхен на военном положении

Итак, Мюнхен был «освобожден» и объявлен на военном положении. Никто из нас и не мыслил себе возможности такого «освобождения». Негодование и ярость жителей вызывали не «красные власти», чего вполне можно было ожидать, а «освободители» – солдаты Носке; именно этот отряд ворвался в клуб Католического союза подмастерьев на собрание молодых ремесленников и тут же расстрелял 22 человека, не справившись даже о том, что представляет собой эта организация. Событие это вызвало протест, гневное осуждение и ненависть против всего того сброда, который сейчас так варварски бесчинствовал в Мюнхене, грабил, бессмысленно уничтожал, издевался и убивал.

Негодование против «освободителей» усилилось, когда появились сведения о потерях. Уже через несколько дней после вступления добровольческих корпусов печать опубликовала официальные данные: свыше 550 убитых, среди них много женщин, детей и стариков. А если учесть, что в переполненных больницах лежали многочисленные жертвы расправы, то обнаружится, что количество пострадавших превышало официальные данные в 3-4 раза. Затем прокатилась волна самовольных арестов, расстрелов по приговору военно-полевого суда на основании приказов военщины и инструкций баварского министерства внутренних дел. Количество этих репрессий во много раз превосходило число арестов, произведенных во время Советской власти в Баварии.

Эгельхофер был расстрелян во дворе резиденции правительства, Густав Ландауэр убит, как и многие другие поборники Советского правительства в Мюнхене, а также непричастные к борьбе люди, подобно двадцати двум подмастерьям-католикам. Возмущение бесчинствами солдатни было всеобщим. Свидетельствовали об этом разговоры в семейном кругу, с бывшими офицерами, с университетскими преподавателями и студентами, с простыми людьми, повстречавшимися на улице, с мясником или мелким лавочником. Но мюнхенский буржуа – о чем следует все же сказать – видел в этом кровавом разгуле не террор крайне правых сил, контрреволюционеров, охваченных слепой, яростной ненавистью к революции; его ничуть не трогало, что натравил добровольческий корпус на рабочих социал-демократов; постыдность происходившего, на взгляд мюнхенского буржуа, заключалась в том, что творила все это «прусская свинья», с которой ему, как порядочному человеку и мюнхенцу, отнюдь не подобало связываться.

Итак, о ликовании Мюнхена по поводу победы не могло быть и речи вопреки тенденциозным публикациям буржуазной печати. Пролитая кровь, зверства добровольческих корпусов, военно-полевые суды – все это не позволяло чувствовать себя победителями; кроме того, в городе и пригородах то и дело вспыхивала перестрелка, и прошло еще несколько дней, пока стало уже возможно говорить о якобы водворенном спокойствии и порядке, которые, правда, еще только мерещились «освободителям». Мюнхен обрел свой прежний облик лишь постепенно, после ухода прусских войск.

Тринадцатого мая газеты поместили под крупными заголовками сообщение об аресте Евгения Левине; суд над ним состоялся позднее, в начале июня. Покоряя своим спокойствием, превосходством и продуманностью своей позиции, он бросил в лицо обвинителям свои ответ:

«Выносите ваш приговор, если вы считаете себя вправе это сделать. Я защищался только ради того, чтобы моя политическая деятельность, чтобы имя Советской республики, с которой я чувствую себя тесно связанным, доброе имя мюнхенских рабочих не было запятнано… Что бы то ни было, я жду вашего приговора, сохраняя самообладание и душевную ясность… И все же я знаю, что рано или поздно в этом зале будут заседать другие судьи, и тогда кара за государственную измену постигнет того, кто выступил против диктатуры пролетариата…»

Диктатура пролетариата – вот опять прозвучало это зловещее слово, которое внушало ужас нам, сыновьям буржуа. Понадобилось еще много времени, еще много горьких, смертоносных испытаний, пока не забылся этот страх, пока мне не открылось подлинное содержание этого понятия.

Но было в коммунистах нечто такое, что уже тогда заставляло нас уважать их: мужество, с каким они и сейчас, после поражения, отстаивали свою идею, мужество, не покидавшее их под дулами винтовок расстреливавшего их взвода.