"Я пришел дать вам волю" - читать интересную книгу автора (Шукшин Василий Макарович)

– 3 -

Из единственного прохода в тучных камышах выгребались в большую воду.

– В гребь – не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы!

– Их ты!.. Рраз! Ма-рье в глаз!

– Уйдем не уйдем, а побежали шибко.

Скрипели уключины, шумно путался под веслами камыш, ломался, плескалась вода… Казаки, переговариваясь в стружках, перекрикиваясь, не скрывали злой досады и нелепости этого бега. Матерились негромко.

– Уйде-ом, куда денемся!

– Шшарбицы не успел хлебнуть, – сокрушался большой казак, налегая на весло. – Оно б веселей дело-то пошло.

– Ишь ты, на шшарбу-то – губа титькой.

– Не горюй, Кузьма! Всыпет вот воевода по одному месту – без шшарбы весело будет.

– А куда бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас…

– Это пусть батька с им разговоры ведет… Они дружки.

– А пошто бежим-то? – громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.

Рядом с ним засмеялись.

– А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?

– А чего ж мы?..

Опять грохнули.

– Мы в догонялки играем, дурачок! С воеводой.

– Пошел ты! – обиделся казачок. – Ему дырку на боку вертют, а он – хаханьки!

Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак громко, привычно повел:

– Эхх!..

– Слушай! – скомандовал Черноярец.

Разом дружный удар веслами; почти легли вдоль бортов.

Еще гребок. Все струги подстроились махать к головным.

– ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит. Гребут умело, податливо: маленько все-таки отдохнули.

Степан сидел на корме последнего струга. Мрачный. Часто оборачивался, смотрел назад.

Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны – намахались от Астрахани.

– Бегим, диду?! – с нехорошей веселостью, громко спросил Степан деда, который учил молодых казаков владеть саблей.

– Бегим, батька! – откликнулся дед-рубака. – Ничего! Не казнись: бег не красен, да здоров.

Степан опять оглянулся, всматриваясь в даль, прищурил, по обыкновению, левый глаз… Нет, погано на душе. Муторно.

– причитал голос на переднем струге.

– Бегим, в гробину их!.. Радуются – казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода! – мучился Степан, накаляя себя злобой. От дома почти, от родимой Волги – гонят куда-то!

Стырь, чутьем угадавший муки атамана, неопределенно качнул головой. Сказал:

– Тебе видней, батька. У меня – нос да язык, у тебя – голова.

Степан встал на корме… Посмотрел на свое войско. Потом опять оглянулся… Видно, в душе его шла мучительная борьба.

– Не догнать им, – успокоил дед-рубака. – Они намахались от Астрахани-то.

Степан промолчал. Сел.

– А не развернуться ли нам, батька?! – вдруг воскликнул воинственный Стырь, видя, что атаман и сам вроде склонен к бою. – Шибко уж в груде погано – не с руки казакам бегать.

– Батька! – поддержали Стыря с разных сторон. – Что ж мы сразу салазки смазали?!

– Попытаем?!

Степан не сразу ответил. Ответил, обращаясь к одному Стырю: другим, кто близко сидел, не хотелось в глаза смотреть – тяжело. Но Стырю сказал нарочно громко, чтоб другие тоже слышали:

– Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.

– Наше дело, батька: где-нигде – оставаться.

– Не торопись.

– Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная, – заговорил молчавший до того Федор Сукнин. Подождал, когда обратят на него внимание. – Отмотаться надо сперва от этих… – Показал глазами на астраханскую флотилию. – Потом уж судить. Бывало же: к царю с плахой ходили. Ермак ходил…

– Ермак не ходил, – возразил Степан. – Ходил Ивашка Кольцов.

– От его же!

– От его, да не сам, – упрямо сказал Степан. – Нам царя тешить нечем. И бегать к ему каждый раз за милостью – тоже не велика радость.

– Сам сказал даве…

– Я сказал!.. – повысил голос Степан. – А ты лоб разлысил: готовый на карачках до Москвы ийтить! – Гнев Разина вскипал разом. И нехорош он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел и трудно находил слова… Мог не совладать с собой – случалось.

Он встал.

– На!.. Отнеси заодно мою пистоль! – Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Федору; тот едва увернулся. – Бери Стеньку голой рукой! – Сорвался с места, прошел к носу, вернулся. – Шумни там: нет больше вольного Дона! Пускай идут! Все боярство пускай идет – пускай мытарют нас!.. Казаки им будут сапоги лизать!

Федор сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же, побежали от царева войска – не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.

– Батька, чего ты взъелся на меня? Я хотел…

– В Москву захотел? Я посылаю: иди! А мы грамоту тебе сочиним: «Пошел-де от нас Федор с поклоном: мы теперь смирные. А в дар великому дому посылаем от себя… одну штуку в золотой оправе – казакам, мол, теперь ни к чему: перевелись. А вам-де сгодится: для умножения царского рода».

– Батька, тада и меня посылай, – сказал Стырь. – Я свой добавлю.

На переднем струге астраханской флотилии стояли, глядя вперед, князь Семен Львов, стрелецкие сотники, Никита Скрипицын.

– Уйдут, – сказал князь Семен негромко. Без особого, впрочем, выражения сказал – лиса, жадный, как черт, и хитрый. – Отдохнули, собаки!

– Куда ж они теперь денутся? – озадачило стрелецкого сотника.

– В Терки уйдут… Городок возьмут, тада их оттуда не выковырнешь. Перезимуют и Кумой на Дон уволокутся.

– А не то к шаху опять – воровать, – подали сзади голос.

– Им теперь не до шаха – домой пришли, – задумчиво сказал князь Семен. – У их от рухляди струги ломются. А в Терки-то их отпускать не надо бы… Не надо бы. А, Микита?

– Не надо бы, – согласился простодушный Никита Скрипицын, служилый человек приказа Галицкой чети.

– Не надо бы, – повторил князь Семен, а сам в это время мучительно решал: как быть? Ясно, казаков теперь не догнать. Как быть? Выгнать их подальше в море и стать в устье Волги заслоном? Но тогда переговоры с Разиным поведутся через его голову – это не в интересах князя. Князю хотелось первым увидеться с Разиным, с тем он и напросился в поход: если удастся, то накрыть ослабевших казаков, отнять у них добро и под конвоем проводить в Астрахань, не удастся, то припереть где-нибудь, вступить самому с Разиным в переговоры, слупить с него побольше и без боя – что лучше – доставить в Астрахань же. Но – в том и другом случае – хорошо попользоваться от казачьего добра. В прошлый раз, под видом глупой своей доверчивости, он пропустил Разина на Яик «торговать» и славно поживился от него. Разин сдуру хотел даже от него бумагу получить впрок, что вот-де князь Львов, второй воевода астраханский, принял от него, от походного атамана, от Степана Тимофеича… Князь Семен велел посыльщикам передать атаману: пусть не блажит! И велел еще сказать: уговор дороже денег, и никаких бумаг!

Так было в прошлый раз.

Теперь же так складывалось, что не взять с Разина – грех и глупость. У разбойников – правда что! – струги ломятся от добра всякого, а на руках у князя «прощальная» царская грамота: год назад царь Алексей Михайлович писал к Разину, что, если он уймется от разбоя и уйдет домой, на Дон, царь простит ему свои караваны, пущенные на Волге ко дну, простит стрельцов и десятников стрелецких, вздернутых на щегле, простит монахов, которым Степан Тимофеич сам, на бою ломал руки через колено. (Забыл Степан, рассуждая с Фролом Минаевым про церковь, забыл про этих монахов.) Князь Львов подсказал князю Прозоровскому, первому воеводе, воспользоваться этой грамоткой теперь и не заводить с донцами свары, ибо стрельцы в Астрахани ненадежны, а Разин богат и в славе: купит и соблазнит стрельцов.

– А ведь не угрести нам за ними, – молвил наконец князь Семен. – Нет, не угрести. Микита, бери кого-нибудь – догоняйте налегке. Отдай грамоту, только – упаси бог! – ничего не сули. Не надо. Пускай в Волгу зайдут – там способней разговаривать.

– Спросют ведь: как, что? Не поверют…

– В грамоте, мол, все писано: «Царь вам вины ваши отдает – идите». Все. С богом, Микита: пусть в Волгу зайдут, там видно будет.

Через некоторое время из-за переднего струга астраханцев вылетела резвая лодочка и замахала в сторону разинцев. С княжьего судна бухнула тяжелая пушка. Флотилия стала.

Степан, услышав пушечный выстрел, вскочил.

– Лодка! – крикнул рулевой. – Те стали, а лодка вдогон идет!

– Ну-ка, обожди! – велел Степан. – К нам ли?

– Послы, чай? – гадали казаки.

– К нам, что ли?! – крикнул Степан в нетерпении. Послы – это уже не бой. Не ему теперь, слабому, увешанному добром, как гирями, желать боя. Послы – это хорошо. – Ну-ка, кто поглазастей – гляди хорошенько!

Все смотрели на далекую лодочку.

– К нам! – заверили кто поглазастей. – Прямиком суда машет. Легкая, без набоев.

Через минуту Степан уже распоряжался:

– Пальни, из какой громче! Сенька, дуй к Черноярцу – пускай кучней сплывутся. Сам пусть ко мне идет. Одеться всем!

В разинской флотилии начались приготовления к встрече с послами. Тявкнула пушка. Передние струги развернулись и шли к атаману. Казаки одевались: на каспийской вечерней воде зацвели самые неожиданные яркие краски. Заблестело у поясов драгоценное оружие – сабли, пистоли. У Степана на боку очутился золотой пернач, гнутый красавец пистоль.

– Веселей гляди! – слышался бодрый голос Степана. – Хворых назад!

Огромный плоский диск солнца коснулся линии горизонта и стал медленно погружаться в воду. А в небе, в той стороне, пошел разгораться нежаркий соломенный пожар.

Лодочка с послами все скользила и скользила по воде. Торопилась. Солнце было как раз между лодочкой и стругами Стеньки. И оно медленно катилось вниз. А лодочка все торопилась.

И вот солнце закатилось совсем; на воде остался широкий кровяной след. Лодочка заскользила по этому следу. Пересекла, подступила к атаманову стругу. Несколько рук протянулось с баграми – придержали лодочку. Послов подняли на высокий борт.

Тихо на море. Только чайки кружат и кричат ущемленными кошками.

Ровное, гладкое море. Скоро ночь. Покой.

– «…Чтоб шли вы с моря на Дон, – читал Никита Скрипицын Разину и его есаулам. – И чтоб вы, домой идучи, нигде никаких людей с собой не подговаривали. А которые люди и без вашего подговору учнут к вам приставать, и вы б их не принимали и за то опалы на себя не наводили…»

Степан покосился на есаулов. Есаулы внимательно слушали.

– «И чтоб вы за вины свои служили, и вины свои заслуживали…»

– Читай ладом! – обозлился Степан. – Задолбил одно: «служили да заслуживали»!

– Здесь так писано! – воскликнул Никита и показал Степану.

Тот оттолкнул грамоту.

– Чти!

– «А что взяли понизовых людей и животы многие, и то все б у вас взять и отдать в Астрахани…»

Князь Семен Львов, пока послы его раздражали Разина, продумывал простой и надежный план. Что разинцы остановились для переговоров, сулило выгоду. Теперь, как видно, не упустить бы момент.

Князь Семен беседовал с сотниками.

– Дума у меня такая, ребятушки, – тянул, по обыкновению, хитрый Львов. – Стеньке деваться некуда: шаху насолил, в Терках стрельцы, в Астрахани стрельцы… А на бой идти ему неохота. Ему домой надо – разгрузиться. Во-от… А как зайдут в Волгу – тут мы их запрем, отрежем от моря. Он сразу сговорчивый станет. В Волгу его зазвать, в Волгу… Отымем барахлишко, тогда уж и приведем в Астрахань. А?

Милостивая царская грамота прочитана.

Казаки думают. Послы ждут.

Степан ходил по стружку взад-вперед. У него созрел свой план, не такой простой, как у князя Львова, и чуть, может, более рискованный. Дело в том, что он не поверил ни грамоте, ни словам Львова (он решил, что грамота фальшивая), но в действиях астраханцев он уловил некую неуверенность и поставил на нее. На нее и на свою смекалку и расторопность.

– Иван! – позвал он Черноярца.

– Ну, – откликнулся тот.

– Так сделаем: мы в десять стругов останемся тут, ты в двенадцать, с ясырем, бусами, пойдешь в Волгу. А мы остров с той стороны обойдем, станем. Если они какой подвох затеяли – мы у их со спины окажемся. Взял? Ишь, они обмануть нас задумали…

– Ты хитрый, Стень… Степан Тимофеич, – заговорил Никита Скрипицын, – а и там не гольные дураки: там-то знают, вы не в двенадцать стругов шли, а в двадцать два. Сметют.

– Знамо, сметют. Иван, зайдете в Волгу, метай кого-нибудь в лодку – и к князю Львову. Скажете: вышел у нас здесь раздор: одни на милость пошли, другие со Стенькой в Терки отвалили. Послы с нами побудут. Окажется, подвох – с их начнем: своими руками обоих задавлю. Подбирай людей, Иван. Поменьше бери – только гребцов. Ларька, Федор, Фрол, – со мной. Расскажите казакам, чтоб все знали. Чтоб наизготовке были. Берегите послов. Айда!

Разинская флотилия пришла в движение.

Там и здесь вспыхивали факелы; казаки менялись местами. Двенадцать стругов отряжалось с Черноярцем, остальные должны были быть со Степаном – в засаде.

Никита Скрипицын затосковал. Посольство могло выйти ему боком. Пот"мый князь Семен додумается: сообразит казакам ловушку. Тогда атаман исполнит слово – задавит, в этом можно не сомневаться. Не думал только Скрипицын, что атаман сам хочет выставить его, Скрипицына, в качестве грамоты, но не фальшивой, как думал атаман про ту, что ему вычли, а истинной; если дать Скрипицыну удрать, то он и сообщит Львову, что казаки не верят и наладили свою ловушку. Это и надо было Степану: он упорно не хотел боя. Когда станет понятно, что казаки не дали себя обмануть, астраханцы должны будут открыть карты. Может, грамота и не фальшивая, черт ее разберет так-то.

– Пропали, Кузьма, – негромко сказал Скрипицын своему товарищу.

– Чую, – откликнулся тот.

– Что делать? Ну-ка, да там возьмут да кинутся на эти двенадцать стружков? Подумают, все прошли, и кинутся. Пресвятая богородица, отведи напасть. Пропадем…

– Перехитрил, черт дошлый!

– Обманешь их! – с малых лет на воровстве. Черта вокруг пальца обведут. – Скрипицын невольно прислушивался к сборам казаков, прикидывая в уме, сколько они еще прособираются и сколько пройдет времени, пока казаки подойдут к Волге, а князь Львов отрежет их с моря, – успеет рассветать или нет? Что Львов пойдет на вероломство и вымогательство, в том Скрипицын не сомневался – пойдет. Если бы к тому времени хоть рассвело, хитрость казачья обнаружилась бы, и Львов опомнился бы…

– Чего Львов задумал-то? – спросил его Кузьма.

– Откуда мне знать? Ты знаешь?

– Я знаю… Вы там вс" шепчетесь-то, вс" выгадываете… Кинется он на этих, как думаешь?

Скрипицын помолчал и сказал зло и отчаянно:

– А то ты не знаешь!

Двенадцать стругов под командой Черноярца с множеством факелов двинулись в сторону Волги. Десять с Разиным осталось.

– Огни в воду! – донесся голос Разина. – В гребь! И тихо надо! Смочите колышки, весла… – Голос атамана приближался во тьме. Коренастая его фигура вдруг оказалась уже на струге, где были послы, на корме. – В гребь! Но – тихо, – повторил он. – Повернулся к рулевому. – Будешь держать за ими пока, – показал в сторону удаляющихся огоньков. – Остров замаячит, свалишь в левую руку. Стырь, иди ко мне, накажу вам одно дело важное, – позвал он.

Стырь прошел на корму.

– Как совсем стемнеет, – заговорил Степан на ухо старику, – я велю перевести послов на другой струг. Приставными пошлю вас с дедом. В ихной лодке. Надо, чтоб они утекли от нас. Дайте им…

– Как? – не понял Стырь. Он тоже говорил шепотом.

– Дайте им сбежать.

– А мы как? – все не мог понять Стырь.

– Не знаю. Можа, с собой возьмут.

– Хм… А можа, стукнут бабайкой да в воду?

– Не знаю. Иди скажи деду. Оборони бог, чтоб послы чего-нибудь зачуяли… Себя пожалеете, я вас не пожалею. Сделайте, чтоб убежали.

Стырь подумал. Встал. Он понял.

– Убегут. А на на худой конец – дай чмокну тебя. Я хошь не шахова девка, а люблю тебя… – Поцеловались. Стырь еще сказал: – Батьке твоему поклон передам.

– Раньше время-то не умирай.

– А кто ведает? Они вон быки какие.

– Иди к деду, расскажи ему все, – поторопил Степан.

– Не поминай лихом, Тимофеич.

Степан некоторое время смотрел в темноту. Потом сказал гребцам:

– Не торопитесь. Поспеем. Гребите тише.

Долго плыли в полной тишине. Только чуть слышно вскипала вода под веслами, шипела. Струги с Черноярцем были уже далеко; плясали, путались во тьме и качались длинные огоньки их факелов.

Слева замаячил остров, надвигался смутной длинной тенью.

– Остров, батька, – подали голос с носа струга.

– Вали влево. Как остров обогнем… Стырь! И ты, дед Любим! Проводите послов на последний струг, к Федору. А то они развесили тут ухи-то – много знать будут, – нарочно громко сказал Степан. – Уберите их отсудова!

– Пошли, голуби! – скомандовал Стырь. – Вязать будем, Любим?

– Шевелитесь! – прикрикнул Степан нетерпеливо.

– В лодке свяжем, – решил дед Любим. – Шагайте.

Гребцы притабанили струг; четверо с правого борта слезли в лодку. Молчали.

Струг тотчас отвалил влево, к острову, и сразу пропал в темноте, точно его не было. И задних не слышно пока, тоже тихо крадутся.

– Побудем здесь. Федор подойдет, мы ему шумнем, – сказал Стырь. – Давай-ка, браток, рученьки твои белые, я их ремешком схвачу. – Стырь склонился к Никите Скрипицыну.

Никита слегка ошалел от нежданного поворота, протянул было руки… Но его товарищ сгреб уже деда Любима и ломал под собой, затыкая ему рот. В то же мгновение и Стырь оказался на дне лодки, и большая ладонь служилого плотно запечатала ему рот. Ремешки, которые взяты были для послов, туго стянули руки приставных. Послы схватились за весла и налегли на них; лодка очумело полетела в темноту.

– Мм!.. – замычал Стырь и засучил ногами.

Никита склонился, покрепче затолкал подол кафтана ему в рот… Захватил в узластую лапу седую бороденку старика, пару раз крепко посунул его голову – туда-сюда – по днищу лодки.

– Будешь колотиться, дам веслом по башке и в воду, – сказал негромко и весело.

Стырь притих. Дед Любим тоже лежал смирно: видно, товарищ Никиты перестарался, помял Любима от души. Или – прирожденный воин – Любим хитрил и, не в пример Стырю, не скреб понапрасну на свой хребет.

– Пресвятая матерь божья, – шептал набравшийся смертного страха Никита Скрипицын, – спаси-пронеси, свечей в храме наставлю. Пособи только, господи.

Князь Семен до боли в глазах, до слезы всматривался с высокого стружьего носа в сумрак ночи. Огоньки факелов на стругах Черноярца плясали поодаль, качались…

– Прошли, что ль? – ни черта не разберу…

– Прошли. Больше нету.

– Сколь нащитал-то?

– По огонькам – вроде много… Они мельтешат как…

– Ну, сколь? Чертова голова…

– С двадцать, – неуверенно отвечал молодой стрелец. – А можа, боле. Они мельтешат как… Можа, боле, не поймешь.

– Откуда их боле-то? Их сэстоль и есть. Во-от… Гасите-ка огни! Пошли. Зря не шумите. С богом! Пушкари – готовься. Как отрежем, так лодку к им: «Складай оружье – окруженные». Мы их седня прижмем… В Волге, там с ими поговорим покруче. Взвозятся, открываем пальбу… Но, я думаю, они умней – не взвозятся. Во-от. Топить-то их не надо бы… Не надо бы – у их добра много. Не топить! Так договоримся.

Князь Семен был доволен.

– Добре! Стой! – распорядился Иван Черноярец. – Так и есть – окружают, собаки: огни в воду пометали. Сучья порода… Ну-ка, кто? – до батьки! Отрезают с моря, мол. К воеводе я сам отправлюсь. Ах, вертучая душа: медом не корми, дай обмануть. – Забыл первый есаул, совсем как-то забыл, что сами они первые раскинули стрельцам сеть. – Батьке скажи, чтоб не торопился палить: можеть, я их счас припужну там. Можеть, миром решим, когда узнают. Спину-то они нам подставили, а не мы им…

– А затеется бой, – ты как же?

– Ну, как? Как есть… Не затеется, я их припужну счас. Давай лодку!

В астраханской флотилии произошло какое-то движение, послышались голоса… Похоже, кто-то прибыл, что ли.

– Какова дьявола там?! – зашипел князь Семен. – Оглоеды… Опупели?

Голоса приближались. Да, кто-то прибыл со стороны.

– Тиха! – прикрикнули с воеводского струга.

– Никита вернулся, – сказали с воды. – Ну-к, прими! Спусти конец… Да куда ты багром-то?! Дай конец!

– Никита? – изумился князь. Он так увлекся своими хитросплетениями, так с головой влез в азарт продуманной игры, что забыл про своих послов. – Давай суда его. А чего они? Чего, Никита?

– Беда, князь! – заговорил Никита, перевалившись через борт. – Слава те господи!.. успели. Фу!.. С того света.

– Что? Говори! – почти закричал воевода.

– Перехитрили нас, воевода. Ты их отрезал? С моря-то.

– Отрезал.

– А Стенька у нас за спиной! Слава те господи, успели. Я так и знал, что отрежешь. Налетели б счас на румяную…

– Как так? – раздраженно спросил князь. – А кто прошел?

– Сколь прошло-то?

– Двадцать нащитали…

– Двенадцать стругов! А десять, самых надежных, у нас за спиной. Разделились они – подвох зачуяли. Мы-то насилу головушки свои унесли. Двух казаков с собой прихватили. От этих не было никого? – Скрипицын кивнул в сторону разинцев с Черноярцем, которых воевода запирал в Волге.

Воевода помолчал.

– Рази ж они не все прошли?

– Скоро пришлют посыльщиков. Послухай, что плести будут! Скажут, раздор вышел: Стенька в десять стружков к Теркам ушел, а эти вроде на милость идут. Ворье хитрое… Мы двоих прихватили – приставных к нам. Слава те господи! А уж про нас, князь, и не подумал? Стенька посулился самолично задавить нас…

– Во-от, – понял наконец воевода. – С вами рази чего сделаешь! – Обидно ему сделалось – так все ладно обдумал, так все сошлось в голове, и надо теперь все переиначивать, все ломать и снова собираться с мыслью и духом. Так резко различаются русские люди: там, где Разин, например, легко и быстро нашелся и воодушевился, там Львов так же скоро уронил интерес к делу, им овладела досада. – А попробуем?! – вдруг вяло оживился он. – Их же меньше. Да мы теперь знаем про ихнюю хитрость. А?

Сразу ответили в несколько голосов:

– Что ты, Семен Иваныч!

– Нет, князь! Господь с тобой!..

– Они как кошки. Им только дай ночью бой затеять. Любезное дело… Они и месяц-то казачьим солнышком зовут.

Опять с воды послышались шум и голоса. Опять, похоже, пришлые.

– Кто?! – окликнули с воеводского струга.

– Есаул Иван Черноярец! К воеводе.

– Зови, – велел князь. – Запалите огонь.

Никита с Кузьмой отошли в сторонку – из светлого круга. Иван поднялся на струг, поклонился воеводе.

«Теперь Стенька не даст, сколько мог дать, запри я его в Волге, – подумал князь Семен. – Воистину, казаки обычьем – собаки».

– Ну? – спросил князь строго. – С чем пожаловал?

– Челом бьем, боярин, – заговорил Иван. – Вины наши приносим великому государю…

– Вы все здесь? – нетерпеливо перебил князь.

– Нет. Атаман наш в десять стружков ушел к Теркам.

– Чего ж он ушел? Вины брать не хочет?

– Убоялся гнева царского…

– А вы не убоялись?

– Воля твоя… Царь нас миловал. Нам грамотку вычли.

– А не врешь ты? Ушел ли Стенька-то? – Теперь князь открыто злился; особенно обозлило вранье есаула, и то еще, что есаул при этом смотрит прямо и бесхитростно. – Ушел ваш атаман?! Или вы опять крутитесь, собаки?! Ушел атаман?

– Вот – божусь! – Иван, не моргнув глазом, перекрестился.

– Страмцы, – сказал князь брезгливо. – Никита!..

В круг света вошел Никита Скрипицын, внезапный и веселый.

– Здоров, есаул! Узнаешь?

Иван пригляделся к послу, узнал:

– А-а… – И поник головой, даже очень поник.

– Чего ж ты врешь, поганец?! – закричал князь. – Да ишо крест святой кладешь на себя!

– Не врали б мы, боярин, кабы вы первые злой умысел не затаили на нас, – поднял голову Иван. – Зачем с моря отсек? В царской милостивой грамоте нет того, чтоб нас окружить да побить, как собак.

– Кто вас побить собирался?

– Зачем же с моря путь заступили? Зачем было…

– Где атаман ваш? – спросил воевода.

– Там, – Иван кивнул в сторону моря. – За спиной у вас… Ты, воевода, будь с нами как с ровней. А то обманываешь тоже, как детей малых. Даже обидно, ей-богу… И ты, служилый, ты же только грамоту нам читал: рази там так сказано! Кто же обманом служит!..

– Пошли к Стеньке! – заговорил князь. – Пускай ко мне идет без опаски: крест целовать будете. Пушки, которые взяли на Волге, в Яицком городке и в шаховой области, отдадите. Служилых астраханцев, царицынских, черноярских, яицких, – отпустить в Астрахани. Струги и все припасы отдать на Царицыне. Посылай.

– Я сам пойду, чего посылать…

– Сам тут побудешь! – резко сказал воевода. – Посылай.

Иван подумал… Подошел к краю струга, свесился с борта, долго что-то говорил казаку, который приплыл с ним и сидел в лодке. Тот оттолкнулся от струга и исчез в темноте.

Воевода меж тем рассматривал стариков – Стыря и Любима, коих подвели к нему, – он велел. Вступил в разговор с ними.

– Куда черт понес – на край света? – с укоризной спросил князь. – Помирать скоро! Воины…

– Чего торописся, боярин? Поживи ишо, – сказал Стырь участливо. – Али хворь какая? – Старики осмелели при есауле: слышали, как тот говорил с воеводой – достойно. Особенно осмелел Стырь.

– Я про вас говорю, пужалы! – воскликнул князь.

– Чего он говорит? – спросил дед Любим Стыря. Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:

– Помирать, говорит, надо!

– Пошто?! – тоже очень громко спросил дед Любим.

– Я не стал про то спрашивать!

– Э?!

– Я враз язык прикусил! Испужался!

– А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало. Тоже испужался!

Воевода сперва не понял, что старики дурака ломают. Потом понял.

– Не погляжу счас, что старые: стяну штаны и всыплю хорошенько!

– Чего он? – опять спросил дед Любим громко.

– Штаны снимать хочет! – как-то даже радостно орал Стырь. – Я боярскую ишо не видал!? А ты?

– Пошли с глаз! – крикнул воевода. И топнул ногой.

Он, может, и всыпал бы старикам тут же, не сходя с места, но дело его пошло вкось, надо теперь как-то его выравнивать – не злить, например, лишний раз Стеньку: за стариков тот, конечно, обозлился бы.

Посыльный от Ивана рассказал Степану, чего требует воевода:

– Привесть к вере все войско. И чтоб шли мы в Астрахань, а пушки и знамена – все бы отдали. А струги и припас на Царицыне отдали б…

– Голых и неоружных отправить?! – воскликнул Фрол Минаев. – Во, образина!..

– Батька, давай подойдем скрытно, всучим ему щетины под кожу, – подсказал Ларька Тимофеев. – Чтоб он, гундосый, до самой Астрахани чесался.

– Гляди-ко!.. – воскликнул Степан. – Какие у нас есаулы-то молодцы! А то уж совсем в Москву собралися – милости просить. А царь-то, вишь, вперед догадался – грамотку выслал. Молодец! И есаулы молодцы, и царь молодец! – Степан воистину ликовал.

– Мы не напрашиваемся в молодцы, – обиделся Ларька.

– Славный царь! Дуй, Ларька, к воеводе. Перво-наперво скажи ему, что он – чурка с глазами: хотел казака обмануть. Потом насули ему с три короба… Крест поцалуй за нас. Чего хмурисся?

– Я не ходок по таким делам, – сказал Ларька.

– Кто же пойдет? Я, что ль?

– Вон Мишка Ярославов: и писать, и плясать мастак. Пусть он.

– Я могу, конечно, сплясать, токмо не под воеводину дудку. Шпарь, Лазарь, не робь. – Мишка широко улыбнулся.

– Вместях пойдете, – решил Степан. – Молодец, Ларька, надоумил. Собирайтесь. – Степан посерьезнел. – Гнитесь там перед им, хоть на карачках ползайте, – а домой нам попасть надо. Чего отдать, чего не отдать – это мы в Астрахани гадать будем: грамотка-то, видно, правдишная. Лишь бы они до Астрахани не налетели на нас. Валяйте.

Есаулы, Лазарь и Михаил, поднялись нехотя.

– Пушки, знамена, струги, припас – на то, мол, у нас в Астрахани круг будет, там обсудим, – наказывал Степан.

– Лучше уж счас прямо насулить, – посоветовал Фрол, – чтоб у их душа была спокойная. А в Астрахани стрельцов поглядим – какие они твердые, посадских людишек… Там-то способней разговоры вести.

– И то дело, – согласился Степан. – Сулите и пушки. Наших людей, каких окружил, пусть к нам пропустит, а сам пускай вперед нас идет. До самой Астрахани. А чтоб сердце воеводино помягче было, подберите рухлядишки шаховой – от меня, мол. Поболе! Намекните воеводе: пускай заклад наш помнит. А то он чуть не забыл. В Астрахани, мол, ишо дары будут. Скажите: атаман все помнит – и добро, и худо.

Так Разин прошел в Астрахань – без единого выстрела, не потеряв ни одного казака. То была победа немалая.

«Тишайший» в Москве топал ногами, мерцал темным глазом, торопил и гневался. Он сбирался на соколиную охоту, когда ему донесли с бумаги:

– «…Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Фарабат; и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспомощно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге…»

– Объявился, злодей! – воскликнул царь. – Откуда пишут?

– Из Терков.

– Писать в Астрахань, к князю Ивану Прозоровскому: остановить! Оружье, припас, грабленое – все отнять! Воров расспросить, выговорить им вины ихние и раздать всех по стрелецким приказам! Собаки неспокойные!.. Они уж в охотку вошли – грабют и грабют. Всех по приказам!

Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:

– Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту…

– Ту грамоту изодрать! Год назад писана… Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!.. Он эдак мне весь мир с шахом перебаламутит. Не пускать на Дон!

Царская грамота заторопилась в Астрахань – решать судьбу непокорного атамана.

А пока что атаман шел к Астрахани. Позади Львова князя.

И пока он шел к Астрахани, в Москве «тишайший» выезжал из Кремля на охоту.

Думные дворяне, стольники, бояре, сокольничьи, сокольники… Все пылает на них – все в дорогих одеждах, выдаваемых в таких случаях двором. Даже кречеты на перчатках сокольников (перчатки у сокольников с золотой бахромой) и те с золотыми кольцами и шнурками на ногах.

Нет еще главного «охотника» – царя Алексея Михайловича, «рожденного и воспитанного в благочестии» (как он сказал о себе на суде Вселенских Патриархов).

Вот вышел и Он… В высокой собольей шапке, в девять рядов унизанной жемчугом. Нагрудный крест его, пуговицы и ожерелье – все из алмазов и драгоценных камней. Бояре и окольничьи с ним – в парчовых, бархатных и шелковых одеяниях.

Путь от Красного крыльца до кареты устлан красным сукном. Царь проследовал в карету… «Царева карета была весьма искусно сделана, и обтянута красным бархатом. На верху оной было пять глав, из чистого золота сделанных». Одеяние кучеров и вся сбруя были также из бархата.

Поезд тронулся.

Впереди ехал «кроткий духом».

«Был он роста высокого, имел приятный вид. Стан его строен был, взор нежен, тело белое, щеки румяные, волосы белокурые. Он зело дороден».

«Характер его соответствовал сей пригожей наружности. Ревностно приверженный к вере отцов своих, выполнял он от души все правила оной. Нередко, подобно Давиду, вставал ночью и молился до утра».

"Хотя он и был Монарх Самодержавный, но наказывал только по одной необходимости, и то с душевным прискорбием. Щадя жизнь своих подданных, он также никогда не корыстовался имуществом их. Любил помогать несчастным, и даже доставлял пособие ссылаемым в Сибирь. Удаленным в сию дикую страну, ино давал малые пенсионы, дабы они там совсем не пропали.

Волнение умов и внутренние неудовольствия побудили его учредить Тайный Приказ, коего действия были не всегда справедливы; а ужасное СЛОВО и ДЕЛО приводило в трепет самых невинных".

«Окинем теперь светлым взором те мудрые деяния царя Алексея Михайловича, коими он восстановил благосостояние подданных своих и даровал им новую жизнь».

"Против Июня 1662 г. случился в Москве бунт.

Какой-то дворянин прибил в разных частях города к стенам и заборам пасквили, в коих остерегал народ, чтоб он не доверял боярам, ибо они, безбожники, стакнувшись с иноземцами, продадут Москву. Буйная чернь, узнав о сем, кинулась ко двору и произвели бы там изрядные злодеяния, если бы царь и бояре, предваренные о сем восстании, не уехали в село Коломенское.

Отчаянные преступники сии, числом до 10 000, кинулись в село Коломенское, окружили дворец и, требуя по списку бояр, угрожали сему зданию совершенным истреблением, если желание их не будет исполнено".

"Царь Алексей Михайлович, наученный прежде опытами, поступил в сем случае, как Монарху и следовало. Немецкие солдаты и стрельцы телохранительного корпуса явились внезапно на площади и начали действовать так удачно, что 4000 бунтовщиков легло на месте, а большая часть остальных, с предводителем их, были схвачены и закованы.

После сего возвратился царь в Москву и приказал произвести следствие над преступниками. Большая часть из оных приняла достойную казнь, так что 2000 человек были четвертованы, колесованы и повешены. Остальным обрезали уши, означили каленым железом на левой щеке букву "Б" и сослали с семействами в Сибирь. Мальчикам от 12 и до 14 лет обрезали только одно ухо".

«Совершив сии важные действия, для успокоения Отечества нашего необходимо нужные, занялся царь Алексей Михайлович внутренним образованием государства. Издан был новый Полицейский Устав, исполнителем коего определен был князь Македонский».

«Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой…»