Шукшин ВасилийСны матери

Василий Шукшин

Сны матери

Вот материны сны, несколько. Почему-то они мне запомнились, не знаю. Может, потому, что рассказывала она их не один раз; она сама помнит их всю жизнь.

Первый

- Я была ишо маленькая, годов семь так, восемь было. Может, маленько больше. Вижу сон. Вышла я вроде из дома - в тятином дому-то, - а в ограде у нас на ослике сидит святой с бородкой. Маленький такой старичок, весь белый: бородка белая, волосы белые. "Поводи, говорит, меня, девочка, по оградке-то, поводи". Я - вроде так и надо - начала его водить. Взяла ослика-то за уздечку да вожу. Осликов-то сроду не видела, а вот приснилось же. Вожу, а сама возьми да подумай: "Дай-ка я у него спрошу што мне на тем свете будет?" Да взяла да спросила. Старичок засмеялся, достал откуда-то из-под полы бумажку и подает мне. "Вот, говорит, чего тебе будет". Я взяла бумажку-то, смотрю: она вся-вся исписана. А читать-то я уж умела. Вижу, буковки все наши, а разобрать сразу как-то не могу. Ладно, думаю, я его ишо маленько покатаю, а потом пойду в избу да прочитаю ладом. А сердце так вот волнуется!.. Шибко уж я рада, што узнаю про себя. Вожу вроде ослика-то, а сама - нет-нет да загляну в бумажку. Не читаю, а так. Радуюсь. Даже и про старичка забыла. Радовалась я, радовалась и проснулась. Так обидно, так обидно было, даже заплакала. Маме утром рассказываю, она мне говорит: "Глупенькая ты, глупенькая, кто же тебе здесь скажет, чо на том свете будет? Никто не скажет". А я вот все думаю: не проснись я раньше времени, можеть, и успела бы прочитать хоть словечка два. Главно, ведь торопилась же я в избу-то!.. И вот - на тебе! - проснулась. Видно, и правда: не дано нам здесь знать про это, не дано.

Второй

- А это уж когда у меня вы были... Когда уж Макара забрали.

- В тридцать третьем?

- Но. Только-только его забрали. Весной. Я боялась ночами-то, ох боялась. Залезу с вами на печку и лежу, глазею. А вы - спи-ите себе, только губенки оттопыриваются. Так я, грешным делом, нарочно будила вас да разговаривала все не так страшно. А кого вам было-то!.. Таля, та вовсе грудная была. Ну. А тут - заснула. И слышу, вроде с улицы кто-то постучался. И вижу сама себя: вроде я на печке, с вами лежу - все как есть. Но уж будто я и не боюсь ничегошеньки, слазию, открыла избную дверь, спрашиваю: "Кто?" А там ишо сеничная дверь, в нее постучались-то. Мне оттуда: "Это мы, отроки. С того света мы". "А чего вы ко мне-то? - это я-то им. - Идите вон к Николаю Погодину, он мужик, ему не так страшно" - "Нет, нам к тебе надо. Ты нас не бойся". Я открыла... Зашли два мальчика в сутаночках. Меня всюё так и опахнуло духом каким-то. Прия-атным. Даже вот не могу назвать, што за дух такой, на што похожий. Сяли они на лавочку и говорят: "У тебя есть сестра, у нее померли две девочки от скарлатины..." - "Ну, есть, говорю. И девочки померли - Валя и Нюра". - "Она плачет об их, горюет?" - "Плачет, говорю. Жалко, как же". - "Вот скажи ей, штоб не плакала, а то девочкам от этого хуже. Не надо плакать". "Ладно, мол, скажу. А почему же хуже-то от этого?" Они мне ничего не сказали, ушли. Я Авдотье-то на другой день рассказала, она заплакала: "Милые мои-то, крошечки мои родные, как же мне не плакать об вас?.." Да и наревелись обои с ей досыта. Как же не плакать - маленькие такие, говорить только начали, таких-то ишо жалчее.

Третий

- А тут вижу: хвораю лежу. А правда хворала-то. Си-иль-но хворала. Но это в то же время, как Макара взяли. А вижу вроде я в тятином дому-то лежу на кровати. Я часто себя в тятином дому вижу. И вот лежу хвораю. А вот так вот вскинула глаза-то позадь себя, а они стоят две - Авдотьины девочки-ти, которые померли-то. Стоят две. В чем их положили в гробики, в том и стоят - в платьицах в таких, я их хорошо помню, эти платьица. "Ой, говорю, Валенька, Нюронька!.. Да милые вы мои-то, вы откуда же?" - "А оттуда", - говорят. "Ну и как вам там?" - "Хорошо. Ой няня Маруся, нам там хорошо!". Ну, знамо, безгрешные душеньки... А потом Валя, постарше которая, вот так вот пальчиком погрозила и говорит: "А куклы-то нам посулила, а сама не сделала". А правда: когда они хворали лежали, я им посулила куклы сделать. Тада ведь купить-то негде было, сами делали да из тряпочек разных платьица шили да играли. И так мне горько сделалось, что я заплакала. Заплакала и проснулась - лежу зареванная... "Ладно, думаю, выздоровею, сделаю вам куклы". Выздоровела, выстрогала две куколки, одела их понарядней да соседским девочкам, какие победней, отдала. Вот, играйте на здоровье.

Четвертый

- А это уж, как война началась, - тоже сон видела. Как забрали наших мужиков, то их сперва здесь держали, а потом в Бийск вон всех отвезли - в шалоны сажать. Согнали их туда - видимо-невидимо! Ну, пока их отправляли партиями, мы там с имя жили - прямо на площади, перед вокзалом-то, больша-ая была площадь. Дня три мы там жили. Лето было, чего же. И вот раз - днем! прикорнула я, сижмя прямо, на мешок на какой-то голову склонила да и задремала. А он рядом сидел, отчим твой, Павел-то. И только я задремала, вижу сон. Будто бы мы с им на покосе. А покос вроде не колхозный, а свой, единоличный. Балаган такой стоит, таганок возле балагана... Сварила я похлебку да даю ему попробовать: "На-ко, мол, опробуй, а то тебе все недосол кажется". Он взял ложку-то, хлебнул да как бросит ложку-то и даже заматерился, сердешный. Он редко матерился, покойничек, а тут даже заматерился - обжегся. И я сразу и проснулась. Проснулась, рассказываю ему какой сон видела. Он послушал-послушал да загрустил... Аж с лица изменился, помутнел (побледнел). Говорит печально: "Все, Маня... Неспроста этот сон: обожгусь я там". И обжегся: полгода всего и пожил-то после этого - убило.

Пятый

- А вот сон тоже. Лежала я в больнице, а со мной вместе девушка одна лежала, сиротка. Я приголубила ее, она меня и полюбила. Да так привыкла! Ночевать потом ко мне ходила, когда мы из больницы-то выписались. А работала она на складе весовщицей. Каждый вечер, бывало, идет: "Мария Сергеевна, я опять к вам". Давай, милая, все веселей двоим-то.

- Ей что, жить, что ли, негде было?

- Да пошто же! Вот - привыкла. И я уж тоже к ей привыкла. Так мы дружно с ей жили! А потом она померла: плеврит, а от плеврита печень занялась. Померла, бедная. Я и схоронила ее. А потом вижу сон. Вышла я будто бы на речку, а на той стороне, где Гилев остров, - город будто бы. Большой-большой город! Да красивый, дома высокие... И дома высокие, и весь вроде бы он в садах, весь-то он в зелени. Цветы - я даже с этой стороны вижу - так и колышутся, так и колышутся. Ах ты, господи! Сяла я в речку-то да поплыла туда - сижмя как-то, сижу и плыву, только руками маленько подгребаюсь. И так меня к тому городу и вынесло. Вышла я на берег - никого нету. Я стою, не знаю, куда идти. А смотрю, выходит моя Ниночка, девушка-то, сиротка-то. Матушка ты моя-то!.. Увидела меня да так обрадовалась, обняла, да та-ак крепко прилюбила, я ишо подумала: "Сильная какая - не выхворалась". А она, правда, мало похворала-то, скоро убралась. "Куда же мне идти-то? - спрашиваю ее. - Пошто тут никого нет-то?" "Есть, говорит, как нету. А тебе во-он туда, - показывает мне. - Во-он, видишь?" Я смотрю туда, а там место-то похужее, победней, и дома пониже. "А ты где же? - спрашиваю Ниночку-то. А не спрашиваю же: "Ты где живешь?" - знаю, што она мертвая, а вишь, спрашиваю просто: "А ты где?" - "А я, говорит, вот в центре". Конешно, сколько она и пожила-то. Она и нагрешить-то не успела, безгрешная душенька. А мне-то, вишь, на окраинке только место... Да хоть бы и на окраинке, а только там. Господи, как же там красиво! Все время у меня в глазах тот город стоит.

- Тогда телевизоры-то были уже?

- Какие телевизоры! Это когда было-то! - когда ты на действительной ишо служил. А Наташа в институте училась. Вон когда было-то. А што, думаешь, насмотрелась в телевизоре и поэтому такой город приснился?

- Но.

- Нет. Я сроду таких городов ни в телевизоре потом, ни в кино не видела. Што ты!..