"С индейцами в Скалистых горах" - читать интересную книгу автора (Шульц Джеймс Уиллард)

2. ВСТРЕЧА С КУТЕНАИ

Не знаю, зачем я кричал. Никто не мог мне ответить, дать совет, прийти на помощь. Часто я замечал, что в минуту опасности человек вслух разговаривает сам с собой. Почему Батист приказал мне повернуть назад, хотя сзади наступают индейцы? Должно быть, я не понял его знака. Ясно, что спастись я мог, лишь последовав его примеру и прыгнув в реку.

Колотя лошадь пятками и ружьем, я погнал ее к реке, но не к тому крутому обрыву, с которого прыгнул Батист, а наискось, к мысу, врезавшемуся в Миссури неподалеку от устья Ракушки. На берегу я остановил лошадь и посмотрел вниз; у самой воды росли ивы, почва была болотистая; я понял, что увязну здесь вместе с лошадью.

Я оглянулся. Индейцы, спустившиеся с холмов, приостановились, но отряд, надвигавшийся со стороны реки Ракушки, бежал прямо на меня. Теперь между двумя отрядами образовался широкий прорыв. Круто повернув лошадь, я поскакал прочь от реки, на юг, к прорыву. Оба отряда тотчас же угадали мое намерение и попытались сомкнуть ряды. Безжалостно колотил я лошадь; она словно понимала, чего я от нее жду, и скакала во весь опор. Расстояние между двумя отрядами было шагов триста, а меня отделяли от прорыва четыреста шагов, но лошадь моя бежала гораздо быстрее, чем враги.

Громкими криками индейцы подбодряли друг друга. Я видел их раскрашенные лица, их блестящие глаза.

Расстояние между отрядами уменьшалось. Индейцы открыли по мне стрельбу, но я даже не пытался стрелять. Ненависти к врагам я не чувствовал, мне было страшно.

Я понимал, что им меня не догнать. Низко пригнулся я к шее лошади, чтобы не служить мишенью. С обеих сторон гремели выстрелы, жужжали стрелы. Одна стрела ударилась в мое ружье, отскочила от него и оцарапала мне руку. И в эту минуту я проскочил между двумя отрядами.

Долго еще я понукал лошадь, пока не сообразил, что опасность миновала, Тогда я повернул к речонке Ракукше, переправился через нее и поскакал по берегу Миссури навстречу габаре.

Завидев меня, кордельеры догадались, что дело неладно, и остановились. Суденышко пристало к берегу, и я верхом въехал прямо на палубу. Я был так испуган, что едва мог говорить. Выслушав мой бессвязный рассказ, дядя приказал всем кордельерам подняться на борт; через несколько минут мы пересекли реку, и кордельеры, высадившись на противоположный берег, снова взялись за бечеву.

Румвой, старый, испытанный работник, шел впереди разведчиком, а дядя Уэсли занял его место у руля. Наново зарядили пушку, и подле нее поставили одного из гребцов. Я с тревогой думал о Батисте. Дядя меня успокаивал, но я был уверен, что больше мы его не увидим.

Часа через два мы подплыли к острову, лежавшему против устья Ракушки, и вдруг — о чудо — из кустов, окаймлявших остров, вышел Батист; знаками он просил взять его на борт. Дядя послал за ним ялик. Поднявшись на палубу, он бросился ко мне, обнял меня и, похлопав по спине, воскликнул:

— Храбрый мальчуган! Ну что? Цел и невредим? Отделался царапиной на руке? Пустяки! Расскажи-ка мне, как тебе удалось спастись.

Но в эту минуту к охотнику подошел дядя Уэсли, и мне пришлось отложить рассказ о моих приключениях. Позднее я узнал от Батиста, что на нас напали индейцы племени кри, двигавшиеся, по-видимому, на юг, чтобы напасть на индейцев кроу и отнять у них лошадей.

Мы миновали остров. Батист показал мне высокий утес, с которого он прыгнул в реку. Вдруг из кустов у края пропасти выбежали индейцы и стали в нас стрелять. Но мы находились на расстоянии трехсот-четырехсот шагов от утеса, и пули не попадали в цель.

Дядя Уэсли бросился к пушке, повернул ее дулом к берегу и выстрелил. Немало картечи упало в воду или взрыло крутой склон оврага, но все же часть ее попала в самую гущу неприятельского отряда. Индейцы ударились в бегство, и больше мы их не видели.

Выше устья реки Иеллоустон начинались так называемые «бесплодные земли». С каждым пройденным нами километром берега становились величественнее и живописнее. На меня такое сильное впечатление производили грандиозные утесы, что я был буквально подавлен и не мог оторвать глаз от берегов. За каждым поворотом реки появлялись белые и серые замки, поднимавшиеся высоко над потолком, чудовищные купола и башни, созданные самой природой из выветрившегося песчаника. Казалось, мы плывем мимо средневековых городов; вот-вот — ждал я — из дверей башен и замков выйдут мужчины и женщины в средневековых костюмах.

В форт Бентон мы прибыли ровно через три месяца. В нашу честь подняли флаг и выстрелили из пушки. Служащие форта, а также пять тысяч индейцев племени черноногих толпились на берегу.

Никогда не видел я такого множества индейцев. Мужчины и женщины были высокого роста и очень красивы. Я заметил, что одежда их сделана из дубленой кожи, а длинные волосы аккуратно заплетены в косы. Многие, здороваясь с дядей Уэсли, пожимали ему руки и, казалось, рады были его видеть.

Дядя поздоровался с начальником форта Кульбертсоном, тот потрепал меня по плечу, и вместе мы направились к форту. Когда мы входили в ворота, навстречу нам выбежала высокая красивая индианка в ситцевом платье, клетчатой шали и вышитых мокасинах. К моему великому удивлению, она бросилась на шею дяде Уэсли и поцеловала его. Но еще больше я удивился, когда увидел, как обрадовался ей дядя. Сказав индианке несколько слов, которых я не понял, он обратился ко мне:

— Томас, это твоя тетя. Надеюсь, вы будете друзьями.

От неожиданности я так растерялся, что едва мог выговорить:

— Хорошо, дядя.

Женщина с улыбкой повернулась ко мне, обняла меня, поцеловала, стала гладить по голове, приговаривая что-то на языке черноногих. Голос у нее был удивительно чистый и мелодичный. Дядя перевел ее слова:

— Она говорит, что постарается заменить тебе мать. Просит, чтобы ты ее полюбил и всегда обращался к ней за помощью и советом.

Не знаю, почему я с первого же взгляда почувствовал симпатию к этой индианке; быть может, голос ее и ласковая улыбка сразу сломила мою робость и недоверие. Я схватил ее за руку и, улыбаясь сквозь слезы, прижался к ней. Вслед за дядей Уэсли и его женой я вошел в комнату, находившуюся в дальнем конце длинного строения из глины, которое замыкало форт с восточной стороны. Здесь, по словам дяди, нам предстояло жить в течение ближайших месяцев.

Комната была очень уютная, и я почувствовал себя как дома. Против двери я увидел большой камин из камня и глины; над ним висели на крючках ружья, пороховницы и патронташи. Два окна, выходившие во двор, пропускали много света. Перед камином стоял диван, покрытый шкурами бизонов. На полках в углу были расставлены тарелки и кухонная посуда. Дальний конец комнаты, отделенный перегородкой, служил спальней. Дядя мне сказал, что спать я буду на ложе из шкур, под окном, справа от двери.

На следующий день дядя показывал мне форт и знакомил со служащими — агентами, портными, плотниками, кузнецами, приказчиками. Все постройки форта были из камня и необожженных кирпичей. Входя в главные ворота, вы видели три длинных строения, замыкавших двор с трех сторон; строение, находившееся с восточной стороны, было двухэтажным. Высокая стена с пробитыми в ней воротами защищала форт с юга, выходила к реке и примыкала к задним стенам домов. В северо-западном и юго-восточном углах форта возвышались двухэтажные бастионы с пушками.

К вечеру разгрузили габару, внесли в дом наши сундуки и распаковали вещи. Мои учебники и книги, принадлежавшие матери, мы расставили на полках, в тот же вечер я под руководством дяди Уэсли принялся за учение. В следующем году я должен был поступить в школу.

Вряд ли какому-нибудь мальчику жилось лучше, чем мне, в этом форту, далеко за пределами цивилизованного мира. Каждый день приносил новые впечатления. Сотни индейцев приходили в форт обменивать меха на товары. Я завязывал с ними знакомство, изучал их наречия и обычаи. В этом мне помогала Тсистсаки (Женщина-птичка), жена дяди. У нее не было детей, и меня она полюбила, как сына. В ее глазах я был чуть ли не совершенством: что бы я ни делал, все было хорошо. Она дарила мне костюмы из дубленой кожи и мокасины, на которые нашивала узоры из игл дикобраза, выкрашенных в яркие цвета. Это была парадная одежда, но я пользовался каждым удобным случаем, чтобы надеть ее и прогуляться по двору, вызывая зависть всех мальчиков-индейцев.

Быстро пролетела зима. С наступлением весны дядя начал поговаривать о том, что мне пора ехать в Сан-Луи, а оттуда — в штат Коннектикут, к подруге моей матери, которая должна была позаботиться о моем образовании. Дяде я не возражал, но вел долгие беседы с тетей Тсистсаки. Как-то вечером мы с ней вдвоем повели атаку на дядю и долго убеждали его не отсылать меня из форта. Мы приводили такие веские доводы и в конце концов так горько расплакались, что дядя пошел на уступки и больше не заговаривал о моем отъезде.

Постоянным нашим гостем был племянник Тсистсаки, мальчик, старше меня на несколько лет. Звали его Питамакан — Бегущий Орел. Мы сразу понравились друг другу и вскоре подружились. Индейцы — во всяком случае индейцы племени черноногих — вкладывают в слово «друг» смысл более глубокий, чем мы, белые. Друзья-индейцы остаются друзьями до конца жизни и почти никогда не ссорятся. Не ссорились и мы с Питамаканом.

И дядя Уэсли и жена его радовались нашей дружбе.

— Питамакан — честный, добрый и смелый мальчик, — говорил мне дядя. — Он унаследовал все лучшие качества своего отца, великого воина; да и мать его

— славная женщина. Постарайся быть достойным его дружбы.

Если не считать Батиста Рондэна, снабжавшего форт дичью, Питамакан был единственным человеком, с которым мне разрешалось охотиться на бизонов и других животных, бродивших по окрестным равнинам. Охота, прогулки, учение заполняли день, и мне казалось, что время летит слишком быстро.

Прошло четыре года, а я ни разу еще не отходил дальше чем на семь-восемь километров от форта. Заветным моим желанием было съездить к Скалистым горам. С высоких холмов к северу и югу от реки отчетливо видны были одетые соснами склоны их и острые вершины.

Осенью 1860 года мне представился случай осуществить мою мечту. Короткие Шкуры — так назывался один из клановnote 3 племени черноногих, старшиной которого был отец Питамакана Белый Волк (Ма-куи-йи ксик-синум), — задумали заняться ловлей бобров у подножья Скалистых гор, и, к моей великой радости, дядя разрешил мне отправиться с ними.

В клан Короткие Шкуры (И-нук-сик) входило около шестисот человек, живших в девяноста вигвамах.

Было у них несколько тысяч лошадей. Клан снялся с лагеря, живописная процессия змеей поползла по равнинам. Вьючные лошади были нагружены кожаными раскрашенными мешками и сумками странной формы.

Привал мы сделали на берегу реки Тэтон. Я спал в вигваме Белого Волка, на ложе из бизоньих шкур.

Одним из удобнейших жилищ, какие можно переносить с места на место, является индейский вигвам. Обычно вигвам делается из шестнадцати больших бизоньих шкур, выдубленных и сшитых вместе нитками из сухожилий.

Это наружная «покрышка» вигвама имела форму конуса и натягивалась на длинные тонкие шесты; нижний ее край прибивали колышками, причем между ним и землей оставляли пространство вышиной в десять-двенадцать сантиметров. С внутренней стороны была натянута кожаная «подкладка»; на высоте полутора метров от земли ее привязывали к веревке, которая обегала вокруг всего вигвама и прикреплялась к вигвамным шестам. Нижний край подкладки не отставал от земли; грузом, придавливавшим его к земле, служили тяжелые сумки и мешки с запасом пищи и домашней утварью. Между покрышкой и подкладкой оставалось свободное пространство для циркуляции воздуха. Холодный воздух, проникая в вигвам, выходил вместе с дымом от костра в дыру, сделанную в верхней части покрышки. Но снизу подкладка защищала от холодного воздуха, и в вигваме было тепло даже в сильные морозы.

Медленно поднимались мы к верховьям реки Тэтой и через три-четыре дня раскинули лагерь у подножья Скалистых гор. Здесь мы прожили несколько недель, пока охотники не выловили чуть ли не всех бобров, водившихся в реке Тэтон и ее притоках. У Питамакана и у меня было двенадцать капканов, и ловлей бобров мы занимались сообща.

От реки Тэтон черноногие двинулись на север к реке Дюпюйе, оттуда — к реке Два Талисмана и, наконец, к реке Крутой Берег. Здесь бобров было мало. Мы с Питамаканом сделали промах: отправились в первый день на охоту. Только на следующий день пошли мы разыскивать местечко, где бы расставить наши западни. Но оказалось, что другие ловцы уже заняли все лучшие места около плотин, возведенных бобрами.

Мы пошли берегом южного притока реки и после полудня добрались до глубокого каньонаnote 4, где не было никаких плотин и мазанок, построенных бобрами. Что нам было делать? Мы хотели принести в форт пятьдесят бобровых шкур, и нам не хватало тринадцати, а индейцы предполагали вернуться с реки Крутой Берег назад в форт Бентон.

Мы присели отдохнуть у края тропы, тянувшейся вдоль склона горы над каньоном. Вдруг Питамакан воскликнул:

— Слушай, мы еще поймаем тринадцать бобров! Видишь эту тропу? Она ведет через Спинной Хребет Мираnote 5 проложена племенами, живущими по ту сторону Хребта, — плоскоголовыми и кутенаи. По этой тропе они спускаются с гор на наши равнины и охотятся за нашими бизонами. Ты видишь, что этим летом никто не ходил по тропе, да и теперь никто не пройдет, так как надвигается зима. Там, за горным хребтом, много рек и ручьев; конечно, в них водятся бобры. Завтра мы туда отправимся, и через несколько дней у нас наберется пятьдесят шкурок.

Этот план мне понравился. Оставив западни на тропинке, мы вернулись в лагерь, чтобы приготовиться к путешествию. Конечно, мы решили уйти тайком, ни слова не сказав Белому Волку, который мог помешать нашей затее.

В сумерках мы привязали неподалеку от лагеря двух лошадей и незаметно наполнили порохом и пулями наши патронташи и пороховницы. Мы проснулись на рассвете, когда все еще спали. Взяв с наших постелей две тяжелые бизоньи шкуры, мы потихоньку вышли из вигвама, оседлали лошадей и тронулись в путь. Позавтракали мы сушеным мясом и бизоньим жиром.

Тропа привела нас к тому месту, где мы оставили западни. Захватив их, мы поехали дальше. Подъем был легкий, и к полудню мы поднялись на вершину хребта. Дальше тропа тянулась вдоль узкого гребня, соединявшего хребет с высокой горой. С юга гребень этот срывался в пропасть, а вершина его напоминала лезвие зазубренного ножа; здесь нельзя было ни пройти, ни проехать. Северный склон, более отлогий, был усыпан камнями; за узкой полосой также зияла пропасть.

Вот по этому-то отлогому склону и пробегала тропа, но сейчас ее не было видно: давно здесь никто не проезжал, и следы копыт стерлись. Я стоял и смотрел, как скатываются по откосу камни и комья глины. Вздрогнув, предложил я Питамакану вернуться, но он и слышать об этом не хотел.

— Я уже бывал здесь раньше, — сказал он, — и знаю, что нужно делать. Я проложу тропинку, по которой мы поведем лошадей.

Взяв длинный и узкий камень, он начал выдалбливать тропу вдоль откоса, сбрасывая в пропасть куски глины. Я напрягал слух, но не слышал, как ударялись они о дно пропасти. До ближайшего выступа было не меньше ста шагов, но Питамакан быстро прошел это расстояние и вернулся ко мне.

Проложенная им тропинка годна была скорее для койотов, чем для лошадей, но Питамакан заявил, что она достаточно широка, и смело повел свою лошадь. Мне ничего не оставалось, как следовать за ним. Когда часть пути была пройдена, задние ноги моей лошади соскользнули с узкой тропинки, и она едва не покатилась по откосу. Пытаясь ей помочь, я потянул за повод, но земля начала осыпаться у меня под ногами. Видя это, Питамакан ускорил шаги, а затем побежал вместе со своей лошадью, крикнув мне, чтобы я следовал его примеру.

Никогда не забуду я этого перехода! И я и моя лошадь выбивались из сил, стараясь удержаться на узкой тропе. Камни срывались у нас из-под ног, и земля осыпалась, куда бы я ни ступил. Когда наконец мы добрались до выступа, где ждал нас Питамакан, моя лошадь была взмылена, а я обливался потом.

Питамакан, следивший за моей отчаянной борьбой, дрожал всем телом. Лицо его стало серым, как зола. Притянув меня к себе, он, задыхаясь, проговорил:

— О, я думал, что ты не дойдешь сюда! А я не мог тебе помочь! Я должен был стоять и смотреть! О, это моя вина! Нужно было сделать тропинку пошире.

Мы уселись на земле, и Питамакан рассказал мне, что после первого снегопада никто — ни человек, ни лошадь — не может здесь пройти, так как достаточно сделать шаг, чтобы вызвать снежный обвал. Как-то зимой на этой тропе погибли трое черноногих. Снежная лавина увлекла их в пропасть, а спутники их стояли и беспомощно смотрели на гибель товарищей.

— Когда мы пойдем назад, — добавил Питамакан, — я проложу здесь широкую тропу, хотя бы мне пришлось работать целый день.

Отдохнув, мы обогнули гору и словно попали в другой мир. Вокруг вставали гигантские горные вершины, склоны их были покрыты льдом. Как я узнал впоследствии, это были ледники.

Западное предгорье резко отличалось от страны, лежащей к востоку от Скалистых гор. Не было здесь беспредельных равнин, темный вечнозеленый лес покрывал склоны гор и ущелий. И воздух показался нам иным: влажный, тяжелый, он был пропитан ароматом растений, какие встречаются только в сыром климате.

Спускаясь с уступа на уступ, мы на закате солнца подошли к Соленым Источникам. Так назвал это место мой друг. Дальше этих источников он никогда не бывал.

На рассвете мы поехали дальше. Нам хотелось поскорее спуститься в долину, где можно найти бобров.

Тропа привела нас к речонке, окаймленной тополями и ивами; ивовая кора — любимая пища бобров. По-видимому, здесь водились бобры, но мы решили спуститься к низовьям, надеясь, что там ловля пойдет быстрее. Незадолго до заката солнца мы выехали на поляну, пересеченную рекой. Здесь была трава для наших лошадей, а в конце поляны мы увидели маленький пруд и пять мазанок, построенных бобрами.

— Вот подходящее для нас место, — сказал Питамакан. — Привяжем лошадей и постараемся убить оленя. Торопись! Скоро стемнеет.

Мы хотели въехать в лес, чтобы расседлать лошадей, как вдруг послышался топот и треск ломающихся веток. Мы замерли, держа наготове ружья. Мы думали, что на водопой идет стадо лосей.

Через минуту на поляну выехали тридцать-сорок индейцев — мужчин, женщин и детей. Заметив нас, мужчины поскакали в нашу сторону.

— Это кутенаи! — воскликнул Питамакан. — Нам от них не уйти! Не стреляй! Я думаю, они нас не тронут. Только не трусь! Притворись, что тебе не страшно.

Нас окружили воины — высокие мускулистые люди. Долго разглядывали они нас, не говоря ни слова. Было что-то зловещее в этом молчании, и мне стоило большого труда сидеть неподвижно в седле. Молчание нарушил их вождь.

— Ин-ис-сат! (Сойдите с коней!) — скомандовал он на наречье черноногих, и мы нехотя повиновались.

Воины также спрыгнули с седел и, по приказу вождя, отняли все, что у нас было. Один из них завладел моим ружьем, другой патронташем, третий сорвал с меня пояс, к которому были привешены нож и мешочек с кремнем, огнивом и трутом. Вождь и еще один воин схватили поводья наших лошадей. Мы лишились всех наших вещей, нам оставили только одежду.

Посмотрев на нас вождь расхохотался, и его примеру последовали все кутенаи. Затем, приказав им замолчать, вождь, коверкая слова, сказал на наречье черноногих:

— Вы оба — еще мальчики, и мы вас не убьем. Возвращайтесь к своему вождю и скажите ему, что мы никому не позволяем ловить наших бобров, — так же, как люди равнин не позволяют нам охотиться на бизонов. Теперь ступайте.

Мы повернулись и побрели по поляне. Один из воинов последовал за нами и несколько раз ударил Питамакана хлыстом по спине. Питамакан заплакал — не от боли, а от обиды, за которую не мог отомстить.

Оглянувшись, мы увидели, что кутенаи пересекли поляну и скрылись в лесу. Ошеломленные постигшим нас несчастьем, мы молча шли по старой тропе. Стемнело, пошел дождь, ветер завыл в лесу. Покачивая головой, Питамакан мрачно сказал:

— Если в эту пору года дождь льет в долине, значит в горах снегопад.

Мы проголодались, у нас не было ни съестных припасов, ни оружия, мы не могли развести костер, потому что кутенаи отняли у нас кремень и трут. А если Питамакан был прав, если в горах выпал снег и зима вступила в свои права, гибель наша неизбежна. Я вспомнил рассказы старых траперов, говоривших, что в Скалистых горах зима часто начинается в октябре. А теперь был уже ноябрь!

— Питамакан, мы погибли! — воскликнул я.

Вместо ответа он затянул «песню койота» — охотничью песню, которая, по мнению черноногих, приносит счастье.