Избранное: Исповедь

«Имя Сергея Николаевича Палеолога (1877—1933) относится к числу незаслуженно забытых на родине выдающихся русских державных строителей. Его служебная карьера как одного из крупнейших дореволюционных администраторов проходила в Департаменте общих дел МВД Российской империи с 1900 по 1917 год. Наиболее ярко его организаторские способности проявились при практической реализации ряда государственных реформ, осуществлявшихся по инициативе П.А. Столыпина, а также в конце Гражданской войны, когда он как представитель высшей гражданской администрации при главнокомандующем Русской армией генерале П.Н. Врангеле отважился взять под свою личную ответственность сложнейшие заботы по массовой эвакуации частей белых армий и гражданского населения, не пожелавших оставаться в России…» Это – выдержки из предисловия выходящей в издательстве «АЙРИС» книги воспоминаний С.Н. Палеолога. По роду своей деятельности ему довелось общаться и близко знать многих из тех, чьи имена и деяния навсегда вошли в историю России. Нам же показалось интересным познакомить читателей с одной из глав его воспоминаний, относящейся к событиям марта 1881 года – времени убийства императора Александра II. Надеемся, что это живое свидетельство поможет по-новому взглянуть на ту противоречивую эпоху, которая рассматривается в заключительном материале серии статей, посвященных альтернативным вариантам развития российской истории («Иной путь, или Почему Россия лишилась Константинополя», № 8).

Успешная карьера Сергея Николаевича оказалась прерванной в феврале 1917 года, когда Временное правительство распорядилось об увольнении надворного советника С.Н. Палеолога со всех занимаемых должностей и постов. До весны 1919 года он нелегально проживал в Харькове и лишь после прихода туда армии генерала Деникина возобновил свою общественную деятельность. В августе 1919 года он был приглашен исполнять свои прежние служебные обязанности в правительстве юга России генерала А.И. Деникина, а затем и у генерала П.Н. Врангеля.

Крайне интересен и поучителен его единственный автобиографический труд «Около власти», изданный в Белграде без выходных данных, о его службе в центральном аппарате МВД Российской империи и белых правительств юга России… Он воспринимается как достоверное хроникальное и документальное повествование о жизненном и административном опыте деятеля государственного масштаба, имеющее по масштабам и глубине изложения крайне мало аналогов в российской мемуарной литературе первой трети ХХ века.

В январе 1909 года ко мне в департамент зашел редактор «Московских Ведомостей» Тихомиров и передал мне листок, на котором рукой Столыпина гусиным пером было написано: «Я хотел бы исполнить просьбу Л.А. Тихомирова; подумайте, как это сделать?» Просьба моего посетителя заключалась в том, что ему хотелось получить чин действительного статского советника, на что он считал себя вправе рассчитывать, ибо бывшие до него редакторы «Московских Ведомостей» М.Н. Катков, С.А. Петровский, В.А. Грингмут и А.С. Будилович были все превосходительствами. Я ответил Тихомирову, что его просьбу, при желании Столыпина, весьма легко удовлетворить. Как только у нас откроется вакансия чиновника особых поручений IV или V класса при министре, он будет назначен на эту должность, а затем к первому же наградному сроку, вероятно, на Пасху, получит генеральский чин. Тихомиров, вихрастый интеллигент учительско-статистического типа, небольшого роста, в очках, с рыжеватой проседью, общипанной бороденкой, менее всего по своим внешним данным подходил к тому, чтобы облечься в белые панталоны с золотым галуном и форменное пальто на красной подкладке. Но когда я затронул эту тему, он весь преобразился, лицо его расплылось в детскую улыбку, и он долго, сердечно жал мне руку. Видимо, я попал в самое сокровенное место его тайных вожделений.

«Если вам понадобится усилить мои права на чин, не забудьте, что в 1905 году я был членом предсоборного присутствия, созванного под председательством первоприсутствующего митрополита Антония (Вадковского)», – радостно и как-то сконфуженно заметил Тихомиров.

Уже подходя к двери кабинета, я напомнил ему о необходимости прислать мне формуляр и вскользь спросил, давно ли он состоит в чине статского советника и сколько у него лет государственной службы. Тихомиров весь съежился и сразу потускнел. «В том-то и дело, что у меня нет никакого чина и на государственной службе я никогда не состоял. Вот оно горе в чем». Растерянный, он стал каким-то цветным платком вытирать крупные капли пота, выступившие на его веснушчатом, покрасневшем лице. «Вы, вероятно, не знаете, кто я в прошлом, иначе для вас многое стало бы ясным». Я подтвердил свое неведение. Тихомиров продолжал: «Вас многие ждут в приемной, а мне хотелось бы поговорить с вами по душам часа два-три, и притом неофициально; как бы это устроить?» Я пригласил его в тот же день вместе пообедать.

К восьми часам вечера Тихомиров приехал ко мне на Кабинетскую. В этот раз мы расстались с ним в третьем часу ночи, и вот что он мне рассказал: «Я родился в Новороссийске. Отец мой – известный на юге России врач, был женат на польке, рожденной Маркграф. Моя матушка и сейчас жива. Она сухенькая, бодрая старушка, ей около 80 лет, будете у нас в Москве – познакомитесь. В честь моего отца в Новороссийске одна из главных улиц названа Тихомировской. Учился я в Керченской гимназии, вне родительского дома, ибо в Новороссийске тогда гимназии не было. Ведь все это происходило в те времена, когда по морю ходили на деревянных судах. Помню, ребенком во время Крымской кампании мы с матерью шли ночью из Новороссийска в Керчь на какой-то скорлупе без огней, чуть волнами нас не захлестнуло. Бог по милости спас.

В Керченской гимназии я учился в одном классе с Желябовым. Вероятно, вам его имя знакомо. Это один из тех, кто организовал и осуществил цареубийство 1 марта. Желябов был незаконным сыном от крестьянки состоятельного крымского помещика. Я сошелся с ним довольно близко. Гимназию мне удалось кончить успешно, но в Харьковском университете я пробыл недолго: нас обнаружили при размножении революционных прокламаций жандармы. Пришлось бежать, и уже в 1870 году я был в гуще парижских коммунаров и весь отдался революции. Пыла и огня обнаружилось у меня – хоть отбавляй, и кровожадности я был непомерной… Кличку мне дали по нелегальному положению Тигр, – сами понимаете, что это значит. Потом в Женеву переехал и стал уже работать в «центре». В Россию наезжал все чаще и чаще. В 1878 году был у нас в Липецке нелегальный съезд всех активных главарей-революционеров: ночью в лесу собирались и потом распылялись по соседним деревням. Не знаю, что полиция и власти в это время делали, правда, войной все тогда были заняты, – так легко было захватить всех нас, взбаламученных дураков. Я на Липецком съезде был одним из заправил, бил себя в грудь, негодовал на режим, давал советы; намечал план действий; по заграничным директивам настаивал на терроре. С Нечаевым, Перовской, Дагаевым и другими ближе познакомился. Партия народовольцев тогда окончательно сформировалась, и меня выбрали редактором гремевшего крайними требованиями листка «Народная Воля». Слышали, небось: «черный передел», «мы новый, лучший мир построим» и прочую белиберду. В 1880 году по делам партии, в связи с готовившимся цареубийством, я жил в Москве, в меблированных комнатах на Малой Дмитровке под фамилией Демьянович. Документы, конечно, у меня в полной исправности, и законспирирован я был отлично. Боялся только попасться на глаза знавшему меня начальнику охранного отделения Александру Спиридоновичу Скандракову.

Представьте мой ужас, когда в толпе на Петровке я увидал Скандракова, указывавшего на меня какому-то подозрительному субъекту. Я вскочил на случайно проезжавшего мимо меня лихача и в тот же день исчез из Москвы. Перед 1 марта 1881 года я уехал за границу, хотя акт цареубийства я тогда одобрял.

Уже после цареубийства я составил Императору Александру III письмо от «Исполнительного Комитета Народной Воли», датированное 10 марта 1881 года. Происшедшее через несколько лет после этого мое свидание с матерью, которую я давно не видел и горячо любил, совершило во мне перелом, и я стал задумываться над тем, по правильному ли пути шли мои искания, мысли и действия за прожитые годы. Близкое знакомство с революционной средой не могло не разочаровать любого человека, в ком еще не угасли признаки совести, чести, порядочности.

Весь этот мрачный мир состоял в большинстве из неудачников, беспринципных психопатов, истериков, людей порочных, всех и вся ненавидящих, жаждущих безделья, денег и власти и готовых на всякие компромиссы, до службы в охранке включительно.

Идейных борцов, порядочных и честных, среди них можно было сосчитать по пальцам. К этому времени я уже успел убедиться, что почти каждого из моих «товарищей» можно купить за 30 сребреников. У меня стало назревать желание порвать с прошлым, решительно, определенно и навсегда. Я не был способен на двойную игру. Я пересмотрел свои верования и убеждения; много читал, думал, молился. Я не собирался скрывать своего ухода из революции и решил сделать это честно и открыто.

Еще в начале 1888 года я видал приезжавшего в Париж графа Воронцова-Дашкова. Но не для предательства явился я к Воронцову, а для покаяния и просьбы о прощении. Воронцов, барин и вельможа, отнесся ко мне снисходительно, но не серьезно. В середине 1888 года я напечатал в Париже на французском языке отдельным изданием «Исповедь террориста». На русском языке та же брошюра была выпущена под заглавием «Почему я перестал быть революционером?»

Это была бомба, разворотившая до основания революционный муравейник. Никого не называя, я разоблачил подполье, его навыки, приемы, бесчестную игру, вредную тактику, своекорыстие, карьеризм; покаялся в своих ошибках и поставил крест на прошлом, призывая моих б.[ывших] товарищей работать не против государства, а вместе с государством, для народа. После этого обратился к Государю Александру III с просьбой о помиловании и забвении моих грехов, а Воронцову напомнил о свидании с ним в Париже и просил обо мне похлопотать. Одновременно я выехал в Россию. На границе, в Вержболове, я был арестован и водворен на жительство в Новороссийск. Год спустя мне разрешили переехать в Москву, где при Петровском и Грингмуте я стал работать в «Московских Ведомостях» и в «Русском Обозрении» Анатолия Александрова. Я испытывал радостное чувство просветления. Работал не покладая рук и ясно осознал, что для русского народа, глубоко верующего, но стоящего на низкой степени развития, теория о Божественном происхождении власти является мистически необходимой, полезной для его блага и оправдываемой нуждами государства. Вера православная, Помазанник Божий и защитник своего Богом вверенного ему народа Царь и Отечество, – символ Богом хранимой Державы Российской, вот устои, на которых только может крепнуть и развиваться наше государство. Все эти мысли и положения в исторической перспективе, философски обоснованные, вы найдете в моем труде, изданном в 1905 году, «Монархическая государственность»…

Я изложил конспективно и на память все, о чем Тихомиров страстно повествовал мне до глубокой ночи. Многие менее существенные факты и мысли я пропускаю. Но канву разговора передаю точно.

Заблуждавшийся грешник, сознавший свои ошибки, искренне покаялся и сделался убежденным глашатаем того, против чего ранее так легкомысленно протестовал, негодовал, боролся. Он в своей жизни, на самом себе, имел случай сравнить действие вина молодого, неперебродившего, вредного и старого, устоявшегося и полезного.

На основании наблюдений и опыта отдал предпочтение последнему. Своей захватывающей искренностью исповедь Тихомирова произвела на меня сильное впечатление. Передо мной был человек незаурядный и, несомненно, талантливый. Как-то неудобно было после всего выслушанного, столь неожиданного и необычного, спускаться на землю и заговаривать о том, что привело его к знакомству со мной.

Мы условились, что он зайдет ко мне в департамент дня через два. Расставаясь с Тихомировым, я все же не удержался и попросил его рассказать мне что-нибудь о Желябове. Надевая пальто и покашливая, он с хитрой усмешкой произнес: «Эх, эх! Кто перед Богом не грешен, а перед Царем не виноват!»

Долго думал я над тем, как исполнить желание Столыпина и удовлетворить суетность земных достижений покаявшегося террориста. Я составил проект всеподданнейшего доклада министра внутренних дел Государю, где, упомянув о литературно-публицистических заслугах Тихомирова перед российской государственностью, отметил, что такой полезной, неустанной деятельности он отдал свыше 20 лет своей жизни. Эти 20 лет напряженной работы министр считал справедливым просить Государя зачесть Тихомирову в срок выслуги на чинопроизводство.

В отдельной, приложенной к докладу справке я кратко, но выпукло изложил прошлое Тихомирова и его исповедь.

Подобного прецедента в истории Министерства не было, и Столыпин, опасаясь осложнений, поручил мне побывать у Главноуправляющего Собственной Е. И. В. Канцелярией Танеева, дабы заручиться его согласием на представление Государю предположенного доклада. Танеев отнесся к этому довольно кисло. Долго и внимательно читал доклад и выслушивал мои объяснения. На прощание он сказал: «Не люблю я ренегатов, но если ваш министр считает его достойным, то я не встречаю препятствий к представлению доклада Государю. Передайте все же Петру Аркадьевичу, что в случае воспоследования Высочайшего согласия необходимо представлять Тихомирова в каждый чин отдельно. В действительные статские я его так легко не пропущу».

Всеподданнейший доклад удостоился Высочайшего соизволения, но бедному Тихомирову, почти 60-летнему старику, пришлось ждать много месяцев, пока мы последовательно представляли, а Танеев производил его в восемь чинов, начиная от коллежского регистратора. За это время Тихомиров два раза приезжал в Петербург, каждый раз заходил ко мне, и я заметил, что он похудел и осунулся. На Пасху 1912 года состоялось наконец его производство, но пока только в статские советники. Взволнованный и все же радостный, он зашел ко мне в парадном мундире с треуголкой и торжественно положил на стол 4 тома «Монархической государственности» в роскошных переплетах.

В конце 1913 года я был в Москве. Заехал к Тихомирову. Курьер важно заявил: «Их превосходительство сегодня не принимают». Я попросил доложить. Он принял меня с распростертыми объятиями. Показал массивный, художественный серебряный чернильный прибор, украшенный золотыми двуглавыми орлами, – подарок Императора Николая II.

Жаловался на министра внутрен.[них] дел Маклакова, который будто бы сказал ему: «Не для того печатаются в „Московских Ведомостях“ казенные объявления, чтобы вы мои проекты критиковали». «Что же Маклаков думает, что я перед ним на задних лапках намерен стоять и за казенную субсидию и генеральский чин сапоги ему чистить буду? Нет-с, не на такого напал».

Действительно, 1 января 1914 года Тихомиров был уволен от редактирования «Московских Ведомостей» и назначен членом совета Главного управления по делам печати.

По выбору Маклакова и рекомендации протоиерея Восторгова в «Московских Ведомостях» его заменил учитель одной из московских гимназий Назаревский.

Лев Александрович Тихомиров в конце 1917 года был членом Московского Поместного Собора, избравшего Святейшего Тихона на Патриарший престол. Он умер, кажется, естественной смертью в Троицком посаде, близ Москвы, в 1919 году. До революции попасть в действ.[ительные] статские советники ему так и не удалось.