"Журнал «Вокруг Света» № 12 за 2004 год (2771)" - читать интересную книгу автора (Вокруг Света)

Загадки истории: Роковой выстрел

После прихода Гитлера к власти политический террор стал в Европе обычным явлением. 29 декабря 1933 года был убит румынский премьер Ион Дука, 30 июня 1934 года – вождь немецких штурмовиков Эрнст Рем, 25 июля – австрийский канцлер Энгельберт Дольфус, 9 октября – югославский король Александр и французский министр иностранных дел Жан Луи Барту. Следует ли поставить в данный ряд и убийство члена политбюро, секретаря ЦК и ленинградского обкома ВКП(б) Кирова, произошедшее 1 декабря 1934 года? «Да, следует» – так полагали почти семь десятилетий. Правда, поначалу ответственность за преступление возлагали на Зиновьева, противника Сталина. А с середины 1950-х годов – уже на самого Сталина. Соответственно, менялся и ответ на вопрос: почему же был убит Киров. После

Тайну выстрела в Смольном были призваны раскрыть четыре специальные государственные комиссии, последовательно создававшиеся ЦК КПСС. Последняя была организована в годы перестройки, под председательством члена Политбюро А.Н. Яковлева. Однако, не приводя ни единого доказательства, участники всех комиссий лишь повторяли утверждение Хрущева, высказанное им в докладах к ХХ, а потом и XXII съездам КПСС о прямой причастности Сталина к убийству Кирова.

Ничего не изменилось и при Ельцине. Тайна, продолжавшая окутывать выстрел в Смольном, неизбежно порождала домыслы, мифы и легенды. Единственно бесспорным, не вызывавшим сомнения фактом оставался лишь тот, что Киров был убит 1 декабря 1934 года неким Леонидом Николаевым.

Вечером этого дня в Таврическом дворце должен был пройти так называемый актив партийных и советских работников города – собрание, посвященное только что принятому на Пленуме ЦК решению о частичной отмене карточек на продукты питания. Естественно, что многие ленинградские чиновники мечтали попасть в этот закрытый актив, где раньше других можно было узнать детали события, затрагивающего интересы каждого человека страны. Помимо этого, мероприятие в Таврическом дворце представлялось весьма престижным еще и потому, что с докладом предстояло выступить не кому-нибудь, а Кирову – представителю высшего эшелона власти. Он, как известно, был одним из десяти членов Политбюро и одним из четырех секретарей ЦК ВКП(б) – наравне со Сталиным, Кагановичем и Ждановым.

Как и многие чиновники, на это вечернее собрание во что бы то ни стало стремился попасть и Леонид Васильевич Николаев. Тридцатилетний человек, невысокого роста, с очень длинными – ниже колен – руками, психически неуравновешенный, болезненный. Бывший партийный функционер невысокого ранга, он одиннадцать лет отработал в Выборгском райкоме ВЛКСМ, секретарем комсомольских организаций на заводах «Красная заря», «Арсенал», Заводе им. Карла Маркса, завотделом Лужского уездного комитета ВЛКСМ.

Затем карьера Николаева пошла резко вниз. Он оказался в обществе «Долой неграмотность!», а потом стал инспектором областного управления Наркомата рабоче-крестьянской инспекции и, наконец, разъездным сотрудником областного «Истпарта» – Комиссии для собирания, обработки и издания материалов по истории Октябрьской революции и большевистской партии.

Скатываясь по иерархической лестнице, Николаев не сумел понять, что отсутствие начального образования и какой-либо профессии является немаловажным препятствием для удовлетворения амбиций и желания стать «большим начальником». Предаваясь беспочвенным грезам, он в итоге отказался подчиниться переводу «на железнодорожный транспорт», в далекую и глухую провинцию, за что и был уволен и исключен из партии. Правда, вскоре сумел добиться восстановления в рядах ВКП(б), хотя и со строгим выговором.

Николаев упрямо не пожелал смириться с крахом всех надежд и обратился с апелляцией в горком, лично к Сталину. Но так и не получил ни от кого ответа.

Его жена, Милда Драуле, рассказывала 1 декабря: «С момента исключения его из партии он впал в подавленное настроение, находился все время в ожидании решения его вопроса о его выговоре в ЦК и нигде не хотел работать. Он обращался в районный комитет, но там ему работу не дали. На производство он не мог пойти по состоянию здоровья– у него неврастения и сердечные припадки».

Киров был для Николаева последней надеждой. Неудачливый партократ хотел добиться от Кирова не только снятия выговора, но и назначения на руководящую должность, в противном случае – убить его и застрелиться самому. Загодя, 14 октября, он написал предсмертную записку, содержание и стиль изложения которой характеризуют автора как не совсем адекватного человека: «Дорогой жене и братьям по классу! Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности. Поскольку нет свободы агитации, свободы печати, свободы выбора в жизни и я должен умереть. Поскольку из ЦК/Политбюро не подоспеет, ибо там спят богатырским сном». (Так в тексте. – Ю. Ж.)

Замысел Николаева оказался вполне серьезным. Уже на следующий день охрана Кирова задержала его за слишком назойливое топтание у подъезда дома, в котором жил Сергей Миронович. Задержали, но, увидев партбилет и разрешение на оружие, отпустили. Повода для ареста не оказалось.

Тем временем сознание будущего убийцы все глубже погружалось в сумрак. Готовясь к теракту, он написал еще одну записку – «Мой ответ перед партией и отечеством», в которой попытался заранее оправдаться, сравнивая себя с известными революционерами. «Я веду подготовление, подобно Желябову» – участвовавшему в организации нескольких покушений на Александра II. Не довольствуясь сравнением с Желябовым, Николаев нашел у себя сходство и с Радищевым, сила которого «была в том, что он не мог равнодушно молчать, видя непорядки».

Одновременно с этими записями, по рассказу жены, «он писал несколько раз свою автобиографию, причем один раз переписал ее печатными буквами. На мой вопрос, для чего он это делает, он объяснил мне, что хочет, чтобы старший сын Маркс смог ее читать и изучать». Сыну Марксу в то время шел восьмой год.

Мания величия, по всей видимости, уживалась у Николаева с паранойей. В письме Сталину он жаловался: «Пошел 7-й месяц, как я сижу без работы и без снабжения, меня скоро с семьей (5 ч.) погонят из квартиры на улицу». Записи похожего содержания встречаются и в его дневнике: «Деньги на исходе, берем взаймы. Сегодня весь мой обед состоял из 2-х стаканов простокваши».

В какой-то момент Леонид Васильевич перестал понимать, что по сравнению с другими ленинградцами он живет очень неплохо. Этот факт подтверждает и его старый товарищ по комсомольской работе Котолынов, привлеченный к суду как соучастник Николаева: «Его материальное положение было хорошим, он не терпел материальной нужды, несмотря на то, что не работал в течение долгого времени».

О том же поведала в ходе следствия и мать Николаева, уборщица трамвайного парка: «В материальном положении семья моего сына Леонида Николаева не испытывала никаких затруднений. Они занимали отдельную квартиру из трех комнат в кооперативном доме, полученную в порядке выплаты кооперативного пая. Дети также полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду и обувь. Последние 3—4 месяца Леонид был безработным, что несколько ухудшило обеспеченность его семьи, однако даже тогда они не испытывали особой нужды».

Здесь следует добавить, что безработный Николаев летом 1934 года снимал для детей дачу в Сестрорецке.

У сорокавосьмилетнего Сергея Мироновича Кирова была обычная биография для людей его круга и положения. Прежде всего следует отметить огромный – с 1904 года – партийный стаж работы. В восемнадцать лет он уже получил диплом Казанского механико-техническое училища (что сегодня соответствует диплому профессионально-технического училища) и приобрел профессию чертежника. Многим позже в своей биографии он напишет: «…по окончании училища стал достаточно определенным революционером с уклоном к социал-демократии». После училища началась долгая деятельность революционера-подпольщика преимущественно в Сибири, потом – тюремное заключение. Выйдя из тюрьмы, Киров осел на Северном Кавказе, став одним из ведущих сотрудников отнюдь не большевистской владикавказской газеты «Терек». Киров, тогда еще Костриков, обладал несомненным талантом журналиста. Кстати, рождение псевдонима Киров, по мнению исследователя Аллы Кирилиной, относится как раз к периоду его работы в газете: в настольном календаре Сергея Мироновича были перечислены имена святых, в том числе и Кира.

В революции и Гражданской войне Киров, убежденный революционер, принимал самое активное участие: он устанавливал советскую власть на Северном Кавказе, руководил в 1919 году обороной осажденной казачьими частями Астрахани, выполнял важную дипломатическую миссию в меньшевистской Грузии в 1920-м.

После окончания боевых действий Кирова кооптируют первым секретарем ЦК только что образованной компартии Азербайджана. В Баку ему впервые пришлось заняться практическими проблемами экономики: помогать восстановлению и модернизации нефтепромыслов, тогда крупнейших в стране, всячески способствовать развитию в республике хлопководства, создавать буквально на пустом месте текстильную промышленность – обеспечивать строительство фабрики в Баку и переводить тамбовскую фабрику в Рянджу.

В Азербайджане Киров в полной мере показал свою уникальную способность быстро осваивать и решать незнакомые ему ранее экономические и производственные вопросы. Тогда же произошло и его политическое определение. В ходе многочисленных дискуссий, сотрясавших партию всю первую половину двадцатых годов, он ни разу не поддержал ни Троцкого, ни Зиновьева – сторонников леворадикального курса. По всей видимости, ему казалась совершенно абсурдной их цель, так или иначе устремленная к приближению победы мировой пролетарской революции, созданию всемирного Союза социалистических советских республик, причем в самое ближайшее время. Киров в отличие от них оказался убежденным центристом, таким же, как Сталин, Молотов, Орджоникидзе, Каганович, Ворошилов.

Именно поэтому в декабре 1926 года, когда Зиновьева вывели из высшего руководства страны, сняв с постов и председателя исполкома Коминтерна, и секретаря ленинградского обкома, Кирова ввели кандидатом в члены Политбюро и направили в Ленинград. Напутствия ему сводились к следующему: искоренить без остатка леворадикальные настроения, господствовавшие тогда не только среди партийных функционеров, но и большинства рабочих ленинградских заводов. Иными словами, его отправили для чистки второй по величине, но первой по значимости партийной организации страны.

Когда же Киров сумел справиться со столь важным поручением, на пленуме, проходившем 13 июля 1930 года, его избрали членом Политбюро и оргбюро, секретарем ЦК. Словом, теперь уже ввели в высшее руководство СССР, но с весьма ограниченными функциями. Ему предстояло, как и ранее, заниматься проблемами отнюдь не страны в целом, а лишь одного огромного и чрезвычайно важного региона. Как известно, в то время Ленинградская область включала в свой состав Новгородскую, Псковскую, Вологодскую, Мурманскую, да еще, правда, неофициально, и Карельскую республику. Так что в глазах жителей северо-запада страны Киров представал сразу в нескольких ипостасях.

Для сторонников Зиновьева, продолжавших служить в городе на Неве, хотя и на малозначительных должностях, он выглядел предателем заветов Октября, могильщиком революции и партии, как и все центристы, включая Сталина. Киров оценивался так, несмотря на то, что настойчиво проводил в жизнь планы первой и второй пятилеток, разработанные, кстати, не центристами, а одним из лидеров троцкистов – Е.А. Преображенским. Он же руководил модернизацией тяжелой промышленности, созданием легкой, твердо проводил коллективизацию, возглавлял снос десятков церквей и соборов, давал санкции на аресты интеллигенции, саботировавшей социалистическое строительство.

Для рабочих Киров был пламенным революционером, страстным оратором, умеющим зажечь аудиторию, увлечь ее, убедить в том, что трудности дня преодолимы, что вскоре благодаря настойчивому труду и энтузиазму удастся построить светлое здание социализма, а потом и коммунизма, иными словами – воплотить в реальность многовековые мечты трудового народа всех стран.

Для многих красивых женщин города, для балерин Мариинского театра Киров был иным – бонвиваном и ферлакуром, очаровательным хозяином частых вечеринок во дворце Кшесинской, которые молва называла оргиями. В этом дворце он практически жил, а в официальной его квартире на Каменноостровском проспекте жила тяжелобольная жена Сергея Мироновича – Мария Львовна Маркус со своей сестрой – Софьей Львовной, которая ухаживала за нею.

Таким же бонвиваном казался Киров и Милде Драуле, жене Леонида Васильевича Николаева, тридцатитрехлетней латышке. В начале двадцатых она работала вместе с Николаевым в Лужском уездном комитете комсомола. В этот же период Милда стала его женой. После переезда в Ленинград молодая, интересная женщина работала инспектором сектора кадров в отделе легкой промышленности обкома. Тогда же поползли слухи о ее недвусмысленных отношениях с Кировым. Подтверждало досужие разговоры многое: и приобретение семьей Николаевых отдельной трехкомнатной квартиры в кооперативном доме, на что средств у них явно не было, и отпуска, которые Милда проводила без мужа, почему-то до дня совпадали с отпусками Кирова.

Для пресечения сплетен, порочивших первое лицо города, Милду по чьей-то достаточно весомой рекомендации срочно перевели в той же должности в Управление уполномоченного наркомата тяжелой промышленности. Это учреждение, как и обком, размещалось в Смольном, но не на третьем, а на втором этаже.

Об активе в Таврическом дворце Николаев узнал утром 1 декабря из газет. Одержимый единственной идеей – изменить враз свою жизнь, – Николаев дважды звонил жене на службу, умоляя, требуя непременно достать для него билет. Лишь в начале первого Милда дала наконец определенный ответ: выполнить просьбу мужа при всем желании не может.

Помощь пришлось искать в других местах. Для начала Николаев поехал в Смольненский райком и стал просить билет у тамошних работников. Один из них отказал сразу же, второй, вняв мольбе старого знакомого, пообещал. Правда, предложил подойти к нему в самом конце дня.

Не слишком полагаясь на такое обещание, Николаев решил подстраховаться. Снова сел в трамвай и направился в Смольный, в горком, где у него также были знакомые по прошлой работе в комсомоле. За час он обошел пятерых, поговорив с каждым. И только инструктор горкома Петрошевич дал себя уломать, сказав, что попытается выполнить просьбу, но опять же, как и в Смольненском райкоме, – лишь к концу дня и если, разумеется, останется лишний билет.

Николаев решил больше не удаляться от Смольного, переждать, гуляя неподалеку. Однако долго на холодном и сыром ветру он не выдержал и вернулся в Смольный, чтобы погреться. Свободно, как и любой желающий, вошел через главный подъезд, поднялся на третий этаж. Там, предъявив часовому партбилет, чего было вполне достаточно, пошел по большому коридору, тянувшемуся вдоль здания.

Часы показывали начало пятого.

…Выйдя из вагона «Красной стрелы», Киров направился домой, на Каменноостровский. Нужно было навестить жену, справиться о состоянии ее здоровья и подготовиться к докладу.

Ровно в 16.00 Киров вышел из подъезда и пошел пешком, как он часто это делал, по правой стороне проспекта. Охрана была рядом: впереди шел телохранитель Трусов, сзади, в десяти шагах – еще двое, Лазюков и Паузер. У моста Киров сел в свою машину, а охранники – в свою, и кортеж направился по набережной к Литейному проспекту и далее по Шпалерной. Не доезжая до Таврического, Киров вдруг велел шоферу, не останавливаясь, ехать дальше. Он решил сначала заехать в Смольный и только потом вернуться к дворцу. Благо, они располагались неподалеку друг от друга.

Машина въехала во двор и остановилась у служебного – «личного» – подъезда. Киров в сопровождении охраны – здесь к трем сопровождавшим его от дома чекистам присоединилось еще четверо смольненских – вошел в здание и начал подниматься по лестнице. Теперь, как и предписывала инструкция, его сопровождали сотрудники местной охраны – Аузен, Бальковский, Борисов. В их обязанности входило обеспечение безопасности члена Политбюро только на третьем этаже: в коридоре и у кабинета.

На площадке верхнего этажа охрана снова перестроилась. Аузен и Бальковский остались у лестницы, а по большому коридору за Кировым последовал Борисов. Навстречу им, от кабинета, должен был выйти еще один охранник, Дурейко. Именно тогда охрана и допустила оплошность. Борисов изрядно отстал от Кирова, а Дурейко, хотя и предупрежденный по телефону из вестибюля, замешкался и все еще оставался в приемной.

Киров неторопливо шел по длинному коридору, необычно людному для вечера. Он почти дошел до поворота в малый двенадцатиметровый коридор, вернее, в тупик, где по левую сторону располагались кабинеты Кирова и его заместителя Чудова с общей приемной, а по правую – помещения секретной части и архива. Между этими помещениями находилась стеклянная дверь, ведущая в специальную, только для начальства, столовую.

В этот момент из туалета, находившегося в нескольких шагах от поворота в малый коридор, вышел Николаев. С изумлением увидел прошедшего мимо Кирова и сразу же пошел вслед за ним. За поворотом нагнал его, достал из портфеля револьвер и выстрелил в затылок человеку, ставшему для него олицетворением всех бед и несчастий.

К Кирову сразу же бросился монтер Смольного Платоч, стоявший у двери столовой. Услышав выстрел, бегом вернулся назад только что свернувший за угол кладовщик Васильев, за ним подбежал директор ленинградского госцирка Цукерман, стоявший на углу. Тут же открыл дверь секретной части ее сотрудник Лионикин. Все они увидели лежавшего на полу всего в двух шагах от двери своей приемной Кирова и стоявшего рядом с ним незнакомого человека.

Появление людей, видимо, смутило Николаева. Он попытался, как и хотел, тут же покончить с собой, но рука его дрогнула, и пуля ушла в потолок. Он все же упал – от сильного нервного напряжения потерял сознание.

Из всех дверей выбегали люди. Одни бежали к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь». Другие подняли Кирова и понесли его в кабинет. Лионикин и Дурейко бросились к Николаеву, обыскали его. Нашли в портфеле записную книжку, дневник, предсмертную записку, обращение «Мой ответ перед партией и народом» – все то, что Николаев вот уже полтора месяца повсюду носил с собой. Потом они отнесли все еще бесчувственного убийцу в комнату информационного отдела, где и заперли до приезда чекистов.

Выстрелы в Смольном прозвучали в 16.30. Ровно через пятнадцать минут в доме № 4 по Литейному проспекту – в Управлении НКВД по Ленинграду и области начальник 4-го отделения секретно-политического отдела Коган начал допрос Милды Драуле.

Четверть часа – это как раз то время, за которое можно спуститься с третьего или второго этажа Смольного, сесть в машину и проехать практически по прямой, по Шпалерной, до Литейного. В протоколе допроса Драуле не сохранились те листы, на которых имелась запись о том, где ее задержали, почему стали допрашивать прежде всего именно ее. Листы эти во второй половине 50-х годов уничтожили. Официально, по акту.

Через час стали допрашивать свидетелей. Сотрудников охраны, очевидцев преступления, даже работников горкома и Смольненского райкома, общавшихся с убийцей в тот роковой день. Самого же Николаева допросить оказалось невозможно. Он все еще находился в шоке, почему и был перевезен из Смольного в Городскую психиатрическую больницу № 2. Там после необходимых процедур он и пришел в себя около девяти часов вечера.

В 18.20 начальник Управления НКВД Ф.Д. Медведь направил в Москву первое сообщение, скупо излагавшее сам факт убийства и фамилию убийцы: «Жена убийцы Николаева по фамилии Драуле Милда, член ВКП(б) с 1919 года, до 1933 года работала в обкоме ВКП(б). Арестованный Николаев отправлен в Управление НКВД Ленинградского военного округа. Дано распоряжение об аресте Драуле. Проверка в Смольном проводится». Эту шифротелеграмму прочитали в Москве в начале восьмого вечера.

В 22.30 в Москву ушла вторая телеграмма. В ней кратко излагались показания Милды о том, когда Николаева исключили из партии, а также про имевшееся у него зарегистрированное оружие. А через полчаса Медведь, его заместитель Фомин, начальник экономического отдела Молочников и заместитель секретно-политического отдела Стромин смогли приступить к допросу Николаева.

«Вопрос: Сегодня, 1 декабря, в коридоре Смольного, вы стреляли из револьвера в секретаря ЦК ВКП(б) тов. Кирова. Скажите, кто вместе с вами являлся участником в организации этого покушения?

Ответ: Категорически утверждаю, что никаких участников в совершении мною покушения на тов. Кирова у меня не было. Все это я подготовил один и в мои намерения никого я не посвящал. Мысль об убийстве Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 года… Причина одна – оторванность от партии, от которой меня оттолкнули (исключение 8 месяцев назад)…»

После допроса в Москву ушла третья шифротелеграмма. Но излагалось в ней не то, о чем поведал Николаев, а нечто неожиданное: «В записной книжке Николаева запись: „герм. тел. 169-82, ул. Герцена 43“. Это действительно адрес германского консульства».

Так в полночь первого дня следствия обозначились три возможные версии, объяснявшие причины трагического преступления. Первая – убийство на почве ревности, что фактически подтверждали сами руководители управления НКВД допросом Милды ровно через пятнадцать минут после убийства Кирова. Однако от нее сразу же, без проверки, отказались. Скорее всего, потому, что такая версия бросала тень на моральный облик одного из лидеров партии, чернила его. К тому же она подтверждала и без того ходившие по Ленинграду кривотолки о шумных кутежах Кирова с женщинами во дворце Кшесинской.

Вторая версия – «германский след». Неожиданно всплывшая связь Николаева с германским консульством. Обратить же внимание на такие, более чем непонятные, отношения с этим учреждением заставило следующее. Оказалось, что Николаев летом и осенью неоднократно посещал германское консульство, после чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал дойчмарками. А еще и то, что утром 2 декабря без положенного в таких случаях уведомления наркомата иностранных дел генконсул Рихард Зоммер сел в поезд, следовавший в Хельсинки, и больше в СССР никогда не возвращался.

Однако и Медведь на допросах Николаева 1 и 2 декабря, а 3 декабря – сменивший его замнаркома внутренних дел Агранов упорно придерживались иной версии. Они настойчиво добивались от Николаева признания, что он убил Кирова исключительно по личным мотивам: из-за исключения из партии и неудовлетворенности жизнью в целом. Благо, сама биография убийцы, обнаруженные у него письма, дневник давали тому предостаточно оснований.

Лишь вечером 4 декабря, когда после поездки в Ленинград Сталин вернулся в Москву, направленность следствия резко изменилась. «Агентурным путем» – от подсаженного в камеру к Николаеву осведомителя – следователи впервые получили фамилии людей, с кем обвиняемый более десяти лет назад работал в Выборгском райкоме комсомола, тех, кто стал впоследствии сторонником Троцкого либо Зиновьева. После такой информации основной, а затем и единственной стала версия политического убийства.

Вопрос же о том, на кого конкретно возложить всю полноту ответственности за убийство Кирова – на Троцкого или Зиновьева, – решался просто. Троцкого еще пять лет назад выслали из СССР, и он теперь был недосягаем. В отличие от него Зиновьев жил и работал в Москве членом редколлегии теоретического органа партии журнала «Большевик». 16 декабря Зиновьева, а заодно и еще одного бывшего члена политбюро Каменева арестовали.

На следующий день в передовице газеты «Правда» появилось объяснение причины такой акции: «Гнусные, коварные агенты классового врага, подлые подонки бывшей зиновьевской антипартийной группы вырвали из наших рядов товарища Кирова». А через пять дней обвинение бывшего руководителя Коминтерна, который перед революцией вместе с Лениным скрывался в шалаше в Разливе, конкретизировали. «Мотивами убийства товарища Кирова, – указывалось в сообщении „В Народном комиссариате внутренних дел“, – явилось стремление добиться таким путем изменения нашей политики в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы».

Кому же и, главное, зачем понадобилась такая трансформация – переквалифицирование преступления, совершенного явно на бытовой почве, да еще и психически нездоровым человеком, в политическое? Здесь возможен лишь один ответ – Сталину. И на то у него имелись весьма веские причины. Ведь убийство Кирова, будто манна небесная, давало ему неожиданный шанс одним махом разделаться со всеми своими политическими противниками, дискредитировать и опорочить их.

На пяти процессах по делу Николаева приговорили к расстрелу 17 человек, в том числе и его жену Милду. К тюремному заключению на срок от десяти до двух лет – 106. Отправили в ссылку, но уже без суда, еще 663 человека, а 325 – принудительно переселили из Ленинграда в другие города. Все репрессированные были членами партии, активными идейными сторонниками Троцкого и Зиновьева.

Юрий Жуков, доктор исторических наук