Сидоров ВалентинЖаворонок поет, когда поднимается в небо

Валентин Сидоров, народный художник России

"Жаворонок поет, когда поднимается в небо..."

Вслед за Сергеем Есениным он полушутя-полусерьезно говорит о себе: "Я последний поэт деревни".

Тонкий лирик, художник на одной из своих картин изобразил громадную березу, заслонившую своей могучей кроной от ветра маленький деревянный дом на окраине села. И береза здесь кажется существом одушевленным, чувственным. Она - заступница, она - символ России. Это полотно мастер назвал "Березовый ветер".

Валентин Михайлович Сидоров родился и сделал первые шаги в искусстве на тверской земле, о которой Илья Ефимович Репин, не раз бывавший здесь, говорил: "Это сама Россия, вся душа ее здесь, вся прелесть ее, это как песня!" Учился живописи в Ленинграде и Москве, вначале в Репинском, а затем в Суриковском художественных институтах. Но состоялся как художник на родной земле. Не было ни одного года в его жизни, чтоб не провел он месяц-другой в родной деревеньке Коровино, а теперь в нескольких десятках километров от нее - в селе Подол. Он даже книгу написал о своей малой родине, бездонном роднике вдохновения, да так и назвал ее - "Край вдохновения". Тут творили многие великие русские мастера: Венецианов, Репин, Шишкин, Чистяков, Нестеров, Левитан, Богданов-Бельский.

Сидоров достойно продолжил традиции мастеров. При имени Валентина Сидорова прежде всего вспоминаются такие картины, как "Пора безоблачного неба", "Сеятели", "Сенокос", "Моя школа", "Возле старых сараев", "День Победы", "На теплой земле". Некоторые из них находятся в Третьяковской галерее, другие - в Государственном Русском музее, большинство же разбросано по музеям страны. Самая большая коллекция - в Твери.

Валентин Михайлович народный художник России, академик Академии художеств, председатель Союза художников России, президент конфедерации художников стран СНГ. Он профессор Суриковского художественного института...

...Валентин Михайлович Сидоров не устает повторять своим студентам: "Жаворонок поет, когда поднимается в небо все выше и выше. Когда падает камнем вниз, его песен не слышно. Он молчит!"

Предлагаем читателям рассказы Валентина Михайловича о себе, своем творчестве, о своей малой и большой родине - о России, записанные писателем Владиславом Чукановым.

Гагаринский сад

Всякий раз, когда бы я ни переезжал Волгу по Безбородовскому мосту, внутри обязательно что-то ёкнет, сожмется и душу заполнит волнение.

Это мои родные места. Вон за тем темно-синим лесом - Карачарово, правее - Сорокопение, село, в котором родился, левее - Коровино, где провел детство.

Не могу забыть и большой сад в Коровино. Какие там были яблоки! Поднесешь к уху, потрясешь - и наслаждайся малиновым звоном. Было еще одно такое дерево, яблоки с которого были настолько сочными и нежными, что уронишь, бывало, нечаянно его на землю - ничего не останется, только мокрое пятно.

Сад велел разбить в Коровино князь Григорий Григорьевич Гагарин, у которого садовником и перевозчиком работал мой прапрадед Василий Дмитриевич, Георгиевский кавалер, с казаками атамана Платова он побывал даже в Париже.

Князь Гагарин был широко образованным человеком. Окончил Сорбонну. Брал уроки живописи у Карла Брюллова. Был знаком с Пушкиным и часто иллюстрировал его произведения. Дружил с Лермонтовым. И не только выполнял рисунки к его поэмам и стихам, но и ходил с ним на Кавказе в боевые вылазки. На склоне лет был избран вице-президентом Академии художеств России.

Бабушка Елена часто помогала своему отцу и моему прадеду то в саду, то в перевозке через Волгу. Князь заметил молодую старательную крестьянку и, когда та решила выйти замуж, повелел в качестве приданого разбить в Коровино яблоневый сад из лучших сортов, имевшихся в его карачаровском имении. "Это, Елена, для ребятишек будущих, внуков и правнуков. Пусть вспоминают князя Гагарина". Сад князю помог вырастить его старший брат, известный русский ботаник и селекционер.

К сожалению, погиб наш сад - в 1939 году от лютых морозов. Все деревья вымерзли. Пропал сад и в Карачарово. А жаль. Таких яблок, как из гагаринского сада, я больше никогда и нигде не пробовал!

"У омута"

Это известное на весь мир полотно Левитан написал в наших тверских местах, в нескольких десятках километров от моего родного Коровино.

В то лето художник часто хандрил. На одной из встреч у Чехова подруга писателя Лика Мизинова спросила у Левитана:

- Куда поедете отдыхать, Исаак Ильич?

- Не знаю, такая тоска заела, - ответил художник.

- Так поезжайте в Тверскую губернию, в Покровское, к моему дяде Панафидину.

К счастью, Левитан последовал совету Лики Мизиновой.

Быстро сошелся с местной интеллигентной публикой. Стал выезжать с новыми друзьями на пикники, никогда не расставаясь при этом с этюдником.

В тот раз среди участников пикника была баронесса Софья Петровна Вульф. Старая мельница, у которой расположились отдыхающие, была на ее землях.

Пока собирали стол, Исаак Ильич, как обычно, отошел чуть в сторону. У старой гати развернул свой холст и стал писать понравившийся ему этюд.

К нему подошла баронесса Вульф. Молча понаблюдав какое-то время за работой художника, Софья Петровна спросила:

- Исаак Ильич, а вы знаете, какое место пишете?

- Какое же?

- У этой мельницы когда-то побывал Пушкин, ему рассказали здесь легенду о трагической любви дочери старого мельника, и он написал свою "Русалку".

- Что вы говорите! Это правда? Вот у этой гати стоял Пушкин? заволновался художник.

- Правда, правда, - подтвердила баронесса. И пересказала художнику историю трагической любви мельниковой дочери в том виде, как слышал ее сам Пушкин, гостивший тут у Вульфа.

На другой день Левитан взял телегу, водрузил на нее громадный холст, привез к старой мельнице и написал здесь один из самых своих знаменитых шедевров - "У омута".

Когда мы сегодня смотрим на первый его этюд, к счастью, сохранившийся, написанный до рассказа баронессы, то он выглядит эдаким веселым пейзажем, даже игривым... Но что-то заставило художника, как когда-то Пушкина, посмотреть на старую мельницу другими глазами, придало картине другое содержание. Художник как бы делится с нами возникшими у него чувствами тревоги, какого-то внутреннего беспокойства, таинства... И он постарался освободиться от них, доверив все это холсту, а значит, каждому из нас...

А еще "вульфовы владения" подарили нам "Хмурый день", "Над вечным покоем", "Весна - большая вода", "Март", "Озеро". Последнюю работу Левитан даже хотел назвать "Русь", да не решился...

Первый рисунок

Накануне Крещения баба Елена, замесив мел на молоке, побелила печь и вышла во двор, наказав мне строго-настрого руками печку не трогать.

- Иначе на побелке следы от пальцев останутся. Понял?

Скоро мне надоело одному сидеть в хате, и я подался на улицу. Хозяином нашего двора был здоровенный петух Петька. И мне порой казалось, что его побаивается даже бабушка. Только я не боялся Петьку. И чтоб доказать это, взял хворостину и погнался за петухом.

Во дворе поднялся невообразимый шум. С огорода прибежала бабушка, отняла у меня хворостину и прогнала в хату.

Я разревелся от досады и, забравшись с коленями на лавку, уставился в окошко. По двору важно расхаживал Петька. Он словно смеялся надо мной.

Тогда я слез с лавки, достал из печи уголек и по свежей побелке нарисовал, как мог, нахального петуха, затем несколько раз стукнул его по гребню.

- На тебе, на тебе... Я хозяин двора! Понял?

И только после этого уснул. Проснулся от криков бабы Елены:

- Что ж ты наделал, сидорёнок! Завтра Крещение. Ну, погоди у меня!

Я знал, что бабушка у меня добрая и мне ничего не будет. Побурчав, она взяла кисть и по-новому побелила печь. Только уголь так глубоко въелся в мел, что петух мой еще несколько лет просвечивал сквозь побелку. А меня с той поры прозвали в деревне художником. Шел в ту пору "художнику"... шестой год!

Картинки из букваря

Хотя рисовать я начал раньше, чем писать и читать, не знаю, стал бы я художником, если бы не другая моя бабушка - бабка Наталья. Она была единственной грамотницей на селе.

Узнав от бабы Елены о моих художествах на печи, сказала вполне серьезно: "Видно, Валек, пришла пора за учебу браться".

Первым моим букварем стала старая хрестоматия, подаренная моему прапрадеду князем Гагариным. Повторяя за бабушкой слова, я не спускал глаз с картинок, которыми была густо пересыпана книга.

Скоро бабка Наталья заметила это мое пристрастие и спросила ласково:

- Нравятся картинки, внучек?

- Угу, - буркнул я.

- И правда, хороши, - согласилась бабушка и добавила: - А нарисовал их наш земляк, Алексей Гаврилович Венецианов. Большой художник был... Ну, на сегодня хватит, мне пора обед стряпать.

Она повернулась к печке, а я, схватив хрестоматию, в который раз стал разглядывать картины Венецианова. Я не мог еще твердо выговорить его имя, но именно работы Венецианова открыли мне окно в большой мир... Одно дело было видеть гумно, пашню, жниц, девушек с бураком, многочисленных сверстников моих - захарок - в своей деревне и совсем другое - в толстенной книжище, на гладкой, плотной бумаге, в цвете... Это было похоже на чудо!

Во мне вновь вспыхнуло острое желание рисовать. Но я хорошо помнил петуха на печи, видел, как огорчил бабу Елену... Я снова и снова листал хрестоматию... Наконец, решившись, подошел к печи, потянул бабку Наталью за подол:

- Бабуль, а бабуль...

- Чего тебе, внучек?

- А я смогу как этот... Вецианов рисовать?

- Будешь хорошо учиться - сможешь, - уверила меня бабка Наталья.

И правда, картины Венецианова стали для меня тем порогом, перешагнув который я вдруг оказался у великого океана, имя которому - Искусство. Плавать я не умел, но прыгнул в него не раздумывая!..

"У него талан..."

Последнее военное лето я встретил, как обычно, в Коровино. Зимой учился в Москве, в средней художественной школе, а на лето подавался в родные места. Подкормиться и порисовать. Да и грех было, живя на Волге, в двух шагах от Валдая и озера Селигер, не взяться за кисть.

Пока я бродил с этюдником по лесам и весям, к бабушке приходили соседи, молча разглядывали мои рисунки и качали головой:

- Баловство все это. Война идет, а Валька ваш все малюет. Разве это профессия для настоящего мужика? Вот ровесник его, Колька, слесарем стал поди уже... А то...

Бабушка, помолчав минуту, отвечала всегда одно и то же:

- Талан у него...

Только теперь, став художником, профессором в Суриковском институте, понял, как твердая уверенность бабушки в моих способностях помогла мне сделать правильный выбор.

Родительский камень

На фронт из моей деревни ушли тридцать пять солдат, наших мужиков. Собрались все на околице села, у родительского камня. Сколько лет прошло с той поры, а до сих пор вижу, как мужики, встав на колени, обняли святой камень, попрощались с родными, как заголосили бабы.

Тридцать пять солдат ушли из деревни - с войны вернулся лишь один, Василий Филиппович, испытавший все круги ада: и плен, и лагеря, и Сибирь...

Наступил 56-й год. Старики и дети собрались на окраине деревни, у того места, где был когда-то родительский камень. И стали ждать. Не было тогда ни машин, ни лошадей у нас. И Василий Филиппович шел со станции пешком.

Радовались все встрече с Василием Филипповичем и боялись, что спросит он про камень святой.

Незадолго до того какой-то "умник" дал команду камень с околицы убрать. Кому он мешал, не знаю. Вроде новую дорогу собирались тянуть.

Это был языческий камень, святой. Ему поклонялись еще пращуры наши, думаю, еще задолго до православия. Там ямка посередине была, углубление такое. Туда наливали масло и зажигали во время торжеств или праздников. Получалась такая открытая лампадка. Когда солдат на фронт провожали, огонь родины горел в камне...

Не пощадили святыню. Пригнали бульдозер и стали разбивать камень. Тот не давался. И все, кто мог, кто был тогда в деревне, сбежались на это варварство. Но сколько ни просили, ни кричали на бульдозериста, тот никого не слушал. Был бы чужой, не так обидно было бы, а то ведь свой, деревенский, Колька-слесарь, которого мне в пример ставили.

- Сраму в тебе нету, Колька, - голосили старухи, - ведь и отец твой, уходя на войну, тутыча с тобой прощался! Али не помнишь?

Колька в разговоры не встревал, только сопел громче. Наконец кто-то догадался: улучив момент, зажег лампадку в камне. Все ахнули, думали, теперь все, Колька не посмеет.

Посмел, мерзавец! Говорят, сильно пьяный был. Больше того, огонь лампадки подсказал ему, как быстрее разделаться с камнем. Он обложил его соломой и поджег. Осколки потом свалил в силосную яму...

И когда Василий Филиппович подошел к околице, остановился у того места, где был родительский камень, спросил:

- А камень где?

- Нету его, Василий Филиппович, - отозвался кто-то из сельчан.

- Как нету? Куда ж такая громадина могла деться?

- Разбили его, а осколки в яму с силосом свалили.

Василий Филиппович встал на колени у того места, где святой родительский камень был, перекрестился и заплакал...

Об одном жалею: что не написал портрет Василия Филипповича. Все откладывал, думал, успею. Не успел. Жаль. Редкой нравственности и силы духа был человек.

"День Победы"

Наступил май 75-го. Москва не знала такого ликования со Дня Победы. Встречи однополчан, слезы, улыбки. Стоял солнечный, по-летнему теплый день. Возвратившись в мастерскую, подошел к открытому окну и стал слушать чарующие звуки праздничной Москвы...

И вдруг я со всей ясностью увидел, что вот сейчас, в этот теплый майский день, в деревне Подол, где я теперь провожу лето, стоит один перед своим домом, в выходном костюме, при орденах и медалях старый фронтовик и мой друг Сергей Павлович Бахорин. Стоит у дороги, по которой когда-то уходил на фронт. У своего дома, который он отстоял, как отстоял и дома тех, кто не вернулся с войны. Он отстоял и это небо над Россией, такое теплое и чистое...

Как мне раньше не приходило в голову, когда я поздравлял Сергея Павловича с Днем Победы, что передо мной - картина! Я увидел наконец свой День Победы.

Едва добравшись до Подола, ясным солнечным утром поставил холст посреди дороги, прямо перед домом Бахорина, к которому был прикреплен красный флаг, стяг Победы, перед Сергеем Павловичем, согласившимся постоять, "пока хватит сил". И началась работа.

Писал я молча. Казалось, деревня замерла тоже. И тишину нарушали разве что пронзительные свисты стрижей и ласточек. Молчавший Сергей Павлович вдруг произнес: "Вот пикируют!" Война глубоко в нем сидела...

Закончил картину быстро. И до сих пор ее люблю. Верно, что трудно дается, то и дорого.

Сейчас "День Победы" можно увидеть в Русском музее. Но перед этим я успел показать свое полотно в Берлине, Париже, Софии, Турине.

В Италию, в провинцию Пьемонт, меня пригласил ее глава, участник движения Сопротивления синьор Сильвио Велоне. Он где-то увидел мое полотно раньше, потому и пригласил в Турин. Просил очень оставить картину в Италии.

- У меня в отряде был русский солдат, очень похожий на твоего героя, горячо убеждал меня синьор Велоне.

- Не могу, - ответил я, - картина уже затребована в Русский музей. Но я что-нибудь придумаю.

И придумал. Написал для Турина итальянский пейзаж "Дорога на Пьемонт". По этой дороге в прошлом веке часто ездил по "государевым делам" наш посол в Австро-Венгрии и Пьемонте выдающийся русский поэт Федор Тютчев.

Шведский счет

Во время открытия выставки русских художников в Стокгольме ко мне подошел сотрудник нашего посольства и спросил, не найду ли я времени посмотреть картину одного нашего бывшего соотечественника, который хочет подарить ее советскому правительству.

Спустя час у раскрытой двери своей квартиры нас встречал высокий, сухой старик в черном костюме.

- Милости прошу, приглашаю вас в мои хоромы.

Все это было сказано по-военному четко, на прекрасном русском языке. Едва переступив порог, я сразу узнал в полотне, висевшем в гостиной, хорошо знакомую мне картину Николая Петровича Богданова-Бельского "Устный счет". Картина считалась утерянной.

- Батюшки, - невольно вырвалось у меня, - из-за поездки в Стокгольм я не успел дописать главу о творчестве Николая Петровича.

- Какую главу? Куда вы ее должны дописать? - удивился в свою очередь хозяин.

Вижу, что и мой спутник из посольства был тоже немало удивлен таким поворотом событий. И я рассказал, что работаю над книгой о великих мастерах живописи, когда-либо живших или писавших на тверской земле.

- Назвал ее "Край вдохновения". Есть там и глава, посвященная Богданову-Бельскому. Он не только крупный русский художник начала века, но и мой земляк.

- Вы знали Богданова-Бельского? - изумился старик.

Я ответил, что лично знать его не мог по возрасту, но творчество мастера очень люблю и хорошо знаю.

- Это полотно, - показал я на картину в гостиной, - написано в татевской школе. А учитель, ведущий урок, - Степан Александрович Рачинский, профессор математики Московского университета, который бросил кафедру и уехал в деревню обучать крестьянских детей грамоте.

Я все это рассказываю и вижу, как с каждым новым моим словом старик все больше меняется в лице, как у него начала дрожать челюсть.

- Как, вы и Рачинского знали? - только и успел сказать старик, и ему стало плохо.

Мы усадили его в кресло, жена-старушка накапала ему валерьянки. Когда он пришел в себя, мы узнали, что одним из мальчиков, стоявших возле учителя, был он.

- Это я, - говорил он с жаром, - это я, - и показывал на мальчика в лаптях, - это я, художник и меня писал... Это я...

Потом он рассказал, как в гражданскую бежал из Владивостока, как скитался по свету, пока в Стокгольме не приютил их со старухой православный приход.

- Но "Устный счет" я везде возил с собой. Сколько раз мне предлагали картину продать, сулили большие деньги... Мы с женой неделями сидели на хлебе с водой, но картину сохранили. - Он расправил плечи, помолчал и добавил: - И вот теперь мы передаем полотно Богданова-Бельского "Устный счет" советскому правительству...

Сегодня эта картина находится в Третьяковской галерее...