Глава 11

У Могра взяли кровь и, вопреки обыкновению, он поинтересовался зачем. Кроме того, спросил, какое у него давление, хотя Одуар и считает, что оно у него превосходное.

На половинке странички, отведенной для среды, появились лишь две записи, одна под другой.

Грудь.

Не выношу Леона.

По поводу того, что послужило причиной этих записей, он изводится весь день. В сущности, вторая запись должна идти вначале, потому что является вольным или невольным поводом для первой.

Он сразу почувствовал неприязнь к санитару с волосатыми руками, ему неприятно, что тот кантует его, словно какой-то предмет. А теперь стало еще хуже. Могра оказался прав, когда подумал, что каждый день будет что-нибудь новенькое. И вот ему начали делать массаж, причем не только рук и ног, но и всего тела, и массажист – не кто иной, как Леон.

Обнаженный и беззащитный Могра лежит на кровати, грубые руки мнут и теребят его; санитар вспотел, и от этого запаха одолевает тошнота.

Ему противен не только Леон, но и все похожие на него мужчины, которых он называет торжествующими самцами: у них вечно такой вид, будто они гордо потрясают своим громадным членом.

Могра никогда не завидовал чьим-либо способностям или уму. Но он завидует мышцам этих людей, их мужской силе.

Это правда, которой не так-то просто посмотреть в лицо. И Могра выместил свое дурное настроение. Но не на Леоне. На м-ль Бланш, которая, по его мнению, отдала его на растерзание этому человеку.

После массажа они с Леоном стали переносить его в кресло. Левая рука Могра оказалась совсем рядом с грудью медсестры, но санитар этого не видел.

И Могра с откровенной злобой изо всех сил сжал в пальцах грудь м-ль Бланш,

Она не шелохнулась. После этого он целый час не осмеливался взглянуть на нее. Даже когда они остались вдвоем, медсестра ничем не намекнула на этот его поступок, а он до сих пор так и не посмел попросить у нее прощения, настолько чувствует себя смешным и гадким.

А между тем по кое-каким новым признакам Могра понял, что был прав, когда решил, что она влюблена в студента-практиканта в очках с толстыми стеклами, которого зовут Гастон Гобле.

В записной книжке он мог бы добавить: «Скверный день».

Но достаточно и двух первых записей. Мыслям начинает не хватать мягкости и таинственности, которые они обрели в больнице.

Хотя эта таинственность порой причиняла боль, он сожалеет о ней. Сбит с толку. Теперь он нигде. Ему кажется, что он висит между двумя способами существования.

Лина снова не позвонила. Могра ничего о ней не знает, так как Бессон не приходил, да и, наверное, не должен теперь бывать у него ежедневно.

Страничка, отведенная для следующего дня, четверга, могла бы оказаться пустой, поскольку таким выдался и сам день. Небо затянуло облаками, погода стояла тихая и хмурая. В конце концов без особой убежденности он записал: «Скамейки».

Поймет ли он эту запись, если когда-нибудь доведется листать эту книжку, как листают альбом с фотографиями? Вообще-то Могра избегает смотреть старые снимки, особенно любительские, где он стоит с какими-то людьми, которых давно потерял из виду, фамильярно положив руку на плечо или обняв за талию и все это на берегу моря, или в деревне, или в Бог знает еще какой забытой обстановке.

Слово «Скамейки» должно напомнить ему мысль, над которой он долго раздумывал, сидя у окна.

Рене постепенно научился отличать одного старичка от другого. А поначалу из-за большого расстояния они казались похожими друг на друга, как муравьи.

Ему помогают их бороды, усы, физические недостатки, походка. Некоторые всегда пребывают в одиночестве, другие ходят по двое; одни сбиваются в небольшие кучки, иные непрерывно ходят, есть и такие, что все время сидят.

Запись относится к последним. Он обратил внимание, что они всегда безразличны и неподвижны, словно какието рыбы, которых можно увидеть в прозрачной глубине Средиземного моря. Но если к ним подойдет еще какой-нибудь старик, среди них, так же как и среди рыб, начинается легкое движение: они беспокоятся, готовые защищать свое жизненное пространство. И только когда чужак проходит мимо, следящий за ним старик на скамейке успокаивается и понемногу вновь погружается в свою одинокую дрему.

Найдет ли Могра во всем этом какой-нибудь смысл через несколько месяцев, недель или даже дней? На той же страничке он дописал: «Никаких коридоров».

И тут речь идет, в общем-то, о пустяке. Около одиннадцати, когда после довольно длительного визита Одуара и массажа его усадили в кресло, м-ль Бланш предложила:

– Хотите ненадолго выйти из комнаты?

Коридор и общая палата известны ему лишь по звукам и теням, скользящим мимо его двери. Он посмотрел на медсестру с испугом, словно подозревая, что она толкает его в сторону новых опасностей, и ответ сам сорвался у него с губ:

– Нет!

Почувствовав стыд, он тут же добавил:

– Пока нет.

Могра понимает, что теперь уже ему не будут прощать этих внезапных перемен настроения. От него ждут, что он будет вести себя прилично, как нормальный человек. Ну как им объяснить, что еще не пора, что ему нужно время, чтобы привыкнуть, смириться? Неужто так трудно проследить за ходом его мыслей?

По ту сторону двери, как и во дворе, существует свое сообщество. Гораздо лучше пока наблюдать за этими людьми издали, со стороны, защищенным спасительной дверью. Но что случится, когда его выведут погулять в коридор и он своими глазами увидит общую палату?

Разве не должен человек принадлежать к какому-нибудь сообществу? Ведь если отец каждый день, в одно и то же время, ходил в кафе, то не только потому, что хотел выпить – ему нужно было занять свое место среди ему подобных. Без него не начинали играть в карты. Сами приносили ему стаканчик. Если он смотрел на часы над стойкой, кто-нибудь бросал:

– Твой сын может подождать минут десять...

И так на всех ступеньках общественной лестницы. В «Гран-Вефуре» у них тоже своя группа. Как знать? Быть может, вовсе не из тщеславия, не из любви к почестям и наградам Бессон председательствует в таком количестве всяческих комиссий, а Марель и Куффе избраны в Академию и раздают литературные премии.

Они совмещают должности, вращаются в самых разных кругах и благодаря этому питают иллюзию относительно разнообразия своей личности.

Сам Могра тоже принадлежит к многочисленным группировкам. Лина каждый вечер спешит в свой мирок, а по воскресеньям находит его у Мари-Анн.

И снова от нее никаких вестей. Могра раздумывает, не попросить ли м-ль Бланш позвонить в отель «Георг V», но в конце концов решает ничего не предпринимать, и это не из гордости или безразличия.

Несколько раз медсестра подносит горящую спичку к его трубке, которая стала уже вкуснее, и Могра удается докурить ее почти до конца.

Если так будет продолжаться, в его записной книжке появятся пустые страницы. Дни становятся более насыщенными и от этого кажутся короче. Он уже по несколько минут стоит рядом с кроватью, и, включась в игру, пробует бриться левой рукой. Это долго. Он слегка порезался над верхней губой.

В пятницу утром визит. Его следовало ожидать, ведь Элен Порталь предупреждала. Могра видит из окна, как «Роллс-ройс» выезжает из-под арки и торжественно пересекает двор.

Машина остановилась где-то под самым окном, ее можно увидеть, только если высунуться наружу. Но высунуться он не может, да и окно закрыто: на улице сильно похолодало, и кажется, что вот-вот пойдет снег.

Старшая медсестра потрудилась лично привести в палату Франсуа Шнейдера чисто выбритого, одетого с иголочки. Это сухощавый, очень живой, несмотря на свои шестьдесят пять лет, человек с чуть заметной сединой.

У себя в особняке на авеню Фош он устроил личный парикмахерский салон и физкультурный зал, заполненный всяческими гимнастическими снарядами. Каждое утро приходит парикмахер, маникюрша, учитель йоги. Он обладает гибкой и ритмичной походкой гимнаста или танцовщика.

– Итак, вы решили потерять интерес к газете? Не бойтесь, я не собираюсь настаивать, чтобы вы занимались ею здесь.

Шнайдер тоже вращается в самых разных кругах, бывает на бирже, на скачках, в светских салонах, заседает в каких-то административных советах, однако по-настоящему его интересует лишь «Жокей-клуб», пролезть в который ему пока не удалось.

Жена Шнейдера, его ровесница, невероятно тучна и с вызовом носит свое огромное тело. Она нигде с ним не бывает и не обращает внимания на его любовниц, которым он дарит драгоценности, хотя большая часть состояния принадлежит ей.

Она ест. Это сделалось единственной страстью. Она обжирается, в особенности сластями, целыми днями сидит в шезлонге, играя в канасту с приятельницами, такими же любительницами поесть, и не проходит за день и сотни метров.

Но это ничего не значит. Могра не ищет больше смысла вещей. Он их просто отмечает. Или достает из глубин памяти и, немного поиграв, отбрасывает.

Зачем сюда явился Франсуа Шнейдер? Здесь ему уж никак не место. Он полная противоположность старикам во дворе, больным из общей палаты.

Однако и он когда-нибудь заболеет, будет умирать под кислородной палаткой или подсоединенный к капельнице с глюкозой.

Могра хотел бы увидеть это собственными глазами, быть может, защитить Колера, который страшится свалившейся на него ответственности.

Насколько Могра знает Шнейдера, тот уже побывал у Одуара и задал ему несколько точных вопросов.

Когда он уходит, в палате остается легкий аромат духов. М-ль Бланш он не понравился. Могра понял это без слов, и это его радует. В сущности, мужчины типа Леона не должны ей нравиться и подавно.

Его перенесли в постель, а перед самым завтраком вручили конверт без марки с шапкой отеля «Георг V». Могра узнает почерк Лины. Она послала это письмо через Виктора, который отдал внизу конверт и тут же уехал.

«Рене!»

Она не написала «Дорогой Рене», и Могра ей за это признателен. «Рене» короче, непосредственнее, интимнее. А слова «Мой дорогой» могут быть обращены к кому угодно.

"Я не знаю, что со мной. Никогда я не была так несчастна. Ты мне нужен. Умоляю, дай как-нибудь о себе знать!

Я люблю тебя, Рене.

Лина".

Пока Могра несколько раз перечитывает записку, м-ль Бланш тактично смотрит в сторону. Почерк нетвердый – это значит, она писала, не взяв в рот ни капли. До первого стаканчика у нее всегда дрожат руки, и она ничего не может с этим поделать.

Лежит ли она все еще в постели? Но ведь это он чуть не умер. Ему было так плохо, что можно смело говорить о поворотной точке в его жизни. До выздоровления еще далеко, но на помощь зовет она.

В этом вся Лина. Кроме ее собственной персоны, она ничем не интересуется. Ей нужно, чтобы ею занимались так же, как она с утра до вечера занимается собой, поскольку проблем, которые она придумывает себе просто так, в избытке.

Она боится жизни. Боится одиночества. Боится толпы, боится незнакомых людей и тех, кого она знает слишком хорошо. И потому, что ей страшно, даже в обществе Мари-Анн, она пьет и говорит, пытаясь убедить себя, что существует и несмотря ни на что играет свою маленькую роль.

– Принести вам завтрак?

Разумеется. Он не в состоянии лететь сейчас в отель «Георг V».

– Будьте добры, позвоните прямо сейчас моей жене и передайте, что я получил ее записку и что она может прийти когда захочет.

М-ль Бланш чувствует, что тут все не так просто, но виду не подает.

Однако чуть позже, кормя его с ложечки, она не может удержаться от расспросов.

– Вы давно женаты?

Он ей это уже вроде говорил. Она забыла или он ошибается?

– В будущем месяце исполнится восемь лет.

Решись она копнуть глубже, следующий вопрос звучал бы так:

«Она была тогда такой же, как сейчас?»

«Почти».

Разве что не пила.

– А где вы повстречались?

– В коридоре на телевидении, на улице Коньяк-Жей.

Так оно и было. В то утро телевидение устраивало круглый стол, в котором принимал участие и он как представитель крупных газет. Выйдя из студии, Могра задержался в коридоре с Боденом – одним из своих бывших сотрудников. У двери в соседнюю студию стояла очередь из молоденьких девушек примерно одного возраста.

– Чего они ждут?

– Для какой-то постановки им нужны, кажется, две статистки – вот девицы и хотят предложить свои услуги.

Стоя все там же, они продолжили разговор, и в конце концов Могра поймал себя на мысли, что не сводит глаз с одной из девушек, предпоследней в очереди.

Чем она так привлекла его внимание? Своим не то жалобным, не то трагическим видом? Длинным белым лицом, казавшимся еще длиннее из-за плохо расчесанных волос, частично закрывавших щеки и падавших на плечи?

На ней было помятое пальтишко, туфли со стоптанными каблуками, один чулок поехал.

Она выглядела несчастной и трогательной. Глаза девушки были так пристально устремлены на дверь, за которой решалась ее судьба, что Могра захотелось сказать ей несколько слов ободрения.

– Ты их знаешь?

– Некоторых, которые часто здесь бывают. Они прибегают, как только становится известно, что готовится новая телевизионная пьеса.

– А ту, то стоит предпоследней?

– Это с немытыми-то волосами? В первый раз вижу. Она, похоже, раньше здесь не бывала.

Почувствовала ли девушка, что разговор идет о ней? Поняла ли, что задела какую-то струнку одного из этих мужчин, ведущих здесь себя как дома? Как бы там ни было, но ее взгляд, покорный и вместе с тем умоляющий, задержался на Могра.

Он несколько раз отворачивался, но потом снова принимался буравить ее взглядом.

– Похоже, она дошла до ручки...

– Некоторые даже падают в обморок из-за того, что последние сутки ничего не ели.

– Думаешь, у нее есть шансы?

– Маловероятно. Постановка костюмная, а я что-то плохо ее себе представляю при дворе Людовика Шестнадцатого.

Бодена удивил интерес, который проявил к девушке его бывший шеф, а тот так чуть было и не ушел, не познакомившись с нею. Помог случай. Бодена позвали в студию, откуда он недавно вышел, и приятели пожали друг другу руки.

– До встречи...

Оставшись один, Могра заколебался. Теперь уже несколько девушек смотрели на него с надеждой, догадываясь, что этот человек пользуется здесь влиянием. Почему одна из них прыснула со смеху? Этот смешок тоже чуть было не решил судьбу Лины.

Оправившись от смущения, Могра взял себя в руки и несмело проговорил:

– Будьте добры пойти со мною, мадемуазель.

– Я?

Они дошли до конца коридора, свернули налево, потом еще раз налево. Он не знал, куда ее повести. Ему казалось, что она пошла с ним из любопытства или из жалости. В поисках свободного кабинета он приоткрыл несколько дверей, но все оказалось напрасно.

– Пойдемте отсюда...

Она следовала за ним, как сомнамбула. На улице Леонар поспешно вышел из машины и открыл перед ним дверцу.

– Я еще не еду. Подождите меня.

Он отвел девушку в ближайшее кафе.

– Что вам взять?

– Кофе со сливками.

Пока он делал заказ, она все так же пристально смотрела на него.

– Вы ведь не с телевидения, верно?

– Верно.

– Вы главный редактор газеты. Я видела вашу фотографию. Зачем вы меня сюда привели?

– Мне сказали, что там, наверху, у вас нет никаких шансов...

– Что вы от меня хотите?

Она держалась недоверчиво, чуть ли не агрессивно.

– Поговорить...

– И все?

– Я мог бы подыскать вам работу в других массовках, быть может, даже маленькую роль.

– Да вы сами в это не верите.

– Не исключено, что я нашел бы вам дело в газете.

– Но я ж ничего не умею. Не знаю стенографии, не умею печатать на машинке, с орфографией у меня плохо, я несобранна...

Она не сводила глаз с хлебницы с рогаликами, стоявшей на столе.

– Можно?

– Пожалуйста.

– Заметно, что я голодна? Потому-то вы меня сюда и привели? Я знаю, это звучит, как фраза из слезливого романа, но я действительно ничего не ела со вчерашнего утра.

– Где вы живете?

– Начиная с сегодняшнего дня, нигде.

– А родители?

– Нет у меня родителей. Меня воспитала тетка.

– Она живет в Париже?

– В Лионе.

– И больше вами не занимается?

– Я от нее сбежала.

– Когда?

– В прошлом месяце.

– А в Лион вы вернуться не хотите?

– Прежде всего, она не возьмет меня назад, потому что я забрала с собой все деньги, какие только смогла найти. Сумма, впрочем, небольшая, у меня от нее уже ничего не осталось. А потом, я хочу жить в Париже.

– Почему?

Она пожала плечами и потянулась за вторым рогаликом.

– А почему вы живете здесь? Вы тут родились?

Она съела восемь рогаликов и под конец уже с трудом проглотила заказанные пирожки. Когда он вытащил бумажник и начал отсчитывать банкноты, она уставилась ему на руки.

– Ваши вещи остались в гостинице?

– Они отдадут их мне только после того, как я с ними расплачусь.

– Этого вам хватит?

– Даже больше, чем нужно. Вы хотите дать мне эти деньги?

– Да.

– Почему?

Он не знал, как ответить на этот прямой вопрос, и почувствовал себя неловко.

– Просто так... Чтобы вы почувствовали себя увереннее. Приходите ко мне завтра в редакцию.

– А меня пропустят?

Было видно, что она привыкла к приемным и чванливым секретарям. Он достал визитную карточку и написал на ней несколько слов.

– Желательно после четырех.

– Благодарю.

Стоя на тротуаре, она смотрела, как он садится в машину, и пока та не завернула за угол, не тронулась с места.

Так все и началось.

М-ль Бланш снует, как челнок, между палатой и телефоном в коридоре.

– Ваша супруга спрашивает, в котором часу ей лучше прийти?

Ему хочется, чтобы она застала его сидящим в кресле. В прошлый ее приход он лежал головой вниз.

– Между тремя и четырьмя.

Не считает ли его м-ль Бланш эгоистичным и смешным из-за того, что он отказался от аппарата рядом с постелью? Ничего, дойдет дело и до этого. В конце концов Могра им уступит. Он чувствует, что скоро будет делать все, что они потребуют, и сопротивляется только из принципа.

И еще для того, чтобы выиграть несколько дней. Растерзанный прошлым, он не готов к настоящему и будущему. У него нет даже сил, чтобы задремать. Во время тихого часа сна у него ни в одном глазу, он просто лежит и таращится в потолок, слыша, как медсестра время от времени перелистывает страницу.

К нему придет Лина, а Могра не знает, как будет себя с ней вести, что ей скажет. Он любит ее, сомнений в этом нет. Сам того не желая, полюбил ее с первой их встречи.

Ведь на следующий день после того, как увидел ее на телевидении, он сидел у себя в кабинете, размышляя, придет она или нет, и чувствовал растерянность, нервничал так, как никогда прежде.

Сердился на себя за то, что не взял у девушки адрес, воображал, что она затерялась в огромном Париже, и так явно выражал свое нетерпение, что в конце концов его подчиненные столпились у дверей кабинета, по которому он расхаживал взад и вперед, куря сигарету за сигаретой.

– Когда же она пришла и села напротив, он опять не знал, что сказать. Стал неуклюже задавать ей какие-то вопросы и среди прочего спросил о родителях. Она ответила, что оба они погибли в железнодорожной катастрофе близ Авиньона, когда она была совсем маленькой.

Успокоился ли Могра после этого хоть немного? Он повел ее в застекленный кабинет, где сортировались ответы на мелкие объявления. Это было единственное место, где можно было дать ей работу.

Девушки разбирали мешки с почтой, доставлявшейся несколько раз в день, и раскладывали конверты в соответствии с написанными на них номерами. За работницами в сереньких халатах наблюдала матрона, похожая на старшую медсестру.

– Когда я могу приступить?

– Если хотите, с завтрашнего утра.

Был он разочарован или нет? На следующий день Могра ограничился телефонным звонком матроне, дабы убедиться, что Лина вышла на работу. Он сказал себе, что больше не будет о ней думать. Но потом, после трехдневной борьбы с самим собой, спустился вниз к часу, когда она заканчивала работу.

– Я вас провожу, – проговорил он, видя, что она собирается уходить.

Он прекрасно видел, что все вокруг многозначительно переглядываются. Но Могра мало заботило, что о нем будут думать. Он повел Лину в ресторан в Латинском квартале, где его никто не знал, и снова стал задавать девушке вопросы, словно хотел узнать о ней решительно все.

Чем же она так его привлекла? Даже сейчас, по прошествии восьми лет, он не может найти удовлетворительного объяснения. Вернее, находит их слишком много, и все они противоречат одно другому.

Она тоже задавала ему вопросы – точные, порой бестактные.

– У вас, должно быть, хорошая квартира?

– Пока что нет. Я живу еще в старой, на бульваре Бон-Нувель, а новая, в старинном особняке на улице Фезандери, только ремонтируется.

– Это ведь шикарный квартал?

– Да, считается, что так.

– Вы женаты? Разведены?

– Разведен.

– Живете с любовницей?

– Нет.

– Значит, спите со своими секретаршами?

Он ответил отрицательно. На самом же деле это было и так и не так. С некоторыми из них у него были мимолетные связи. И из своей старой квартиры у заставы Сен-Дени, где он никого не принимал, не выезжал так долго только потому, что боялся порвать последние связи с прошлым.

Не из сентиментальности. И тем более не из-за какихто предрассудков. Просто из окон квартиры открывался вид на жизнь простонародья, на шумную и вульгарную толпу.

Но его положение обязывало к приему гостей, и через два месяца, когда работы были закончены, он переехал.

– Вы сами из бедной семьи?

– Мой отец служащий.

Она неотступно следовала за ходом своих мыслей, словно знала точно, куда они ее приведут.

– Вы меня хотите? Да признавайтесь же! Иначе вы не ждали бы меня у выхода. Куда пойдем?

Она была не такая, как другие. Но сам-то он разве был такой, как другие? Похоже, каждый из них считал себя особенным – но, может, так оно и было?

Могра привез ее к себе домой, и Лина первым делом попросила разрешения принять ванну. Поздно ночью она, лежа голышом в развороченной постели, и он, надев пижаму и усевшись в кресло, продолжили разговор.

– Мне было двенадцать, когда мой дядя начал лезть ко мне со всякими нежностями и заставлял при этом, чтобы и я его ласкала. А когда мне шел четырнадцатый год, он овладел мной и сделал мне очень больно. Я жила у них из милости и отказать не могла... Моя тетка узнала об этом – она любила подглядывать в замочные скважины. Это злая женщина. Я много от нее натерпелась... И от него тоже... Он все время находил способ остаться со мной наедине. Не мог спокойно пройти мимо меня, а иногда, когда мы сидели за столом, посмотрит мне в лицо и начинает трястись... Я уверена, что тетка потихоньку его отравила – ведь он никогда ничем не болел.

– Когда он умер?

– Примерно год назад. И с тех пор тетка не выпускала меня из дому и, уходя за покупками, запирала на замок...

Неделю спустя он получил сообщение от своего лионского корреспондента. Лине пришлось показать свое удостоверение личности начальнику отдела кадров для оформления карточки социального обеспечения. В Лионе она жила на улице Вуарон, в самом центре квартала Гийотьер, такого же многолюдного, как парижская улица Дам или застава Сен-Дени.

Фамилия Лины была Делен, и по указанному адресу действительно проживала некая г-жа Делен, работавшая кассиршей в кинотеатре на авеню Гамбетта.

Но это была не тетка Лины, а ее мать, с которой девочка прожила всю жизнь, вплоть до отъезда из города. Г-жа Делен была вдовой бригадира монтажников, которого десять лет назад раздавило подъемным краном. В Лионе Лина какое-то время работала на картонной фабрике.

Не было ни тетки, ни дяди. Была лишь маленькая девочка, которая с двенадцати лет носилась по улицам с мальчишками.

– Зачем вы выдумали эту историю?

– Чтобы вы мною заинтересовались. Мною никто никогда не интересовался, кроме матери, которая давала мне взбучку всякий раз, когда я поздно возвращалась домой... Я ведь в счет не иду, словно меня вообще нет на свете... А теперь вы выставите меня за дверь, не так ли? Сама виновата... Опять мне будет не на что жить...

Чувствовалось, что девушка действительно несчастна, даже когда она играла роль. После восьми лет совместной жизни она все еще ищет ободрения. Как будто между нею и людьми существует пропасть, которую она не в силах преодолеть и потому замыкается в себе.

Хотел ли он ее защитить? Почувствовал ли свою ответственность за нее? А может, был зачарован странной ролью, которую играл в этой неестественной пьесе? Этого Могра не знает. Лина придет, а он не готов снова принять решение.

Повлиял ли на решение, которое он когда-то принял, тот факт, что она обязана ему решительно всем? Ведь что греха таить, именно это он имел в виду еще раньше, когда ради Марселлы сменил убогую комнатенку на гораздо более приличную, на улице Дам.

Что толку доискиваться? Его не удовлетворяет ни один из ответов. Ни в том, что касается его самого, ни в том, что касается Лины. Она лжет, а потом просит прощения. Непрестанно терзается и не понимает, что тем самым терзает и его.

Ей везде неприютно и вечно кажется, что люди плохо судят о ней. Из самого обычного разговора она может выудить не относящиеся к ней фразы и найти в них нападки на собственную персону.

На первой же неделе она учинила скандал с матроной, ведавшей разборкой почты, и Могра, не имея возможности предложить девушке другую работу, поселил ее на бульваре Бон-Нувель, где она тотчас принялась разыгрывать из себя домашнюю хозяйку.

Она вбила себе в голову, что должна научиться стряпать, пыталась приготовить к его возвращению что-нибудь вкусненькое, и он всякий раз заставал Лину в слезах, поскольку у нее каждый раз что-нибудь пригорало.

– Раз в кои-то веки человек попытался меня понять, а я доставляю ему одни неприятности.

– Да нет же, Лина, послушай...

– Не хватало, чтобы ты говорил со мной как с маленькой девочкой...

Он не мог без нее обойтись, но при этом не знал, что делать. Пытался пробудить в ней интерес к жизни, заставлял ее, к примеру, читать, но одни книги ей быстро прискучивали, другие приводили в отчаяние, так как она находила в них героинь, похожих на себя. Как-то вечером он даже научил ее играть в карты!

– А что ты делал по вечерам до того, как подобрал меня на улице?

– Тебе прекрасно известно, что я не подобрал тебя на улице.

– Разница невелика... Я готова была пойти за первым встречным, только бы не оказаться на панели. Так что же ты делал до меня?

– Ходил куда-нибудь.

– А почему теперь не ходишь?

– Чтобы быть с тобой.

Это правда. Он нуждался в том, чтобы она была рядом с ним.

– А что нам мешает ходить куда-нибудь вместе? Ты меня стыдишься?

Он было пообещал себе обдумать все это как следует, добраться до самой сути, а теперь уже слишком поздно. Этим следовало заниматься, пока он был пленником своей кровати, пока не увидел мир из окна.

Должно быть, драма их восьмилетней совместной жизни заключается в том, что им обоим в одинаковой степени нужно, чтобы ими кто-то занимался. Он надеялся заполучить домашнее животное, которое будет жадно прислушиваться к каждому его слову, а в результате связал свою жизнь с весьма своенравным существом.

Она желает ему счастья, причем вполне искренне. Он почти уверен, что она его любит и даже готова умереть за него.

Умереть, но не жить!

Лина страдает оттого, что является для него тяжким бременем, терзает себя, а значит, и его.

Десять, сто раз он приходил к выводу, что она чудовищно эгоистична. А потом, держа в объятиях рыдающую жену, сердился на себя за такие мысли.

Каждый день в половине девятого он должен быть в редакции хладнокровный, с ясной головой, готовый принимать ответственнейшие решения. А сколько раз он являлся на работу, поспав всего три-четыре часа после изматывающей сцены, когда она угрожала покончить с собой или у него самого возникало такое желание?

Постепенно Могра познакомил ее со своими друзьями. Некоторым она поначалу бросалась на шею, а потом не желала их видеть. С другими без какой бы то ни было причины держалась подозрительно и агрессивно. Из-за ее поведения возникали весьма неприятные ситуации. Ему даже приходилось затевать из-за нее ссоры.

– Они терпят меня только потому, что я твоя любовница, а за нашей спиной удивляются, как ты мог связаться с такой мерзавкой. Да нет же, конечно, я мерзавка! Ты сам так сказал в тот вечер, когда мы возвращались из театра и ты залепил мне на улице пощечину.

Доведенный до крайности, он не раз принимался клясть ее на чем свет стоит, хотя и знал, что через несколько часов будет просить прощения. Это не помешало ему на ней жениться сразу после того, как они обосновались на улице Фезандери.

Он надеялся, что ему удастся постепенно воспитать ее, сделать хозяйкой дома, приобщить к светской жизни. Он научил ее одеваться, составлять меню, рассаживать гостей за столом...

– Что я, по-твоему, должна делать, если ты оставляешь меня на целый день?

– Малышка, у меня же работа, и я не могу...

– Знаю, знаю... Ты-то живешь! Командуешь. Тебя все слушаются. Ты занимаешься интересным делом. Все тебя знают и уважают. А твои друзья, которые приходят к нам, смотрят на меня, как на какую-то диковину.

Так оно и было, пока Лина не повстречалась с компанией Мари-Анн, где она сразу почувствовала себя на своем месте, поскольку правил там не существовало, все было дозволено.

Возвращаясь вечером из редакции, он часто не заставал ее дома.

– Мадам велела вам передать, что ужинать дома не будет.

– Вы не знаете, куда она отправилась?

– Она велела отвезти ее на Елисейские поля.

Они оба пытались поправить дело, ведь она тоже старалась как могла. Но это сильнее нее, это как наркотик. Она не в силах отказаться от непринужденной обстановки модных баров, где все встречают ее словами:

– А вот и Лина!

Она знает, что это ни к чему хорошему не ведет, что она себя губит, что алкоголь подтачивает здоровье.

– Лучше нам развестись, Рене. Ты обретешь свободу, и тебе не придется больше заботиться о сумасшедшей. Как ты думаешь, я и впрямь сумасшедшая? Мне и самой хотелось бы знать... А вот твой друг Бессон в этом и не сомневается. Когда у меня была депрессия и он прописал мне лечение сном, ему пришло в голову отправить меня на полгода в швейцарскую лечебницу, где занимаются такими, как я... В сущности, было бы лучше, если б я окончательно спятила. Надеюсь, это случится скоро, и ты от меня избавишься... Но я же люблю тебя, Рене. Клянусь, что я тебя люблю и никого, кроме тебя, никогда не любила...

Он вспоминает эти нелепые сцены, а перед глазами у него нежный и светлый профиль м-ль Бланш, которая погружена в чтение.

Пора. Входит Леон. Могра поднимают и ставят на ноги. Медсестра предлагает надеть свежую пижаму, словно специально для Лины, и, хотя ему кажется это смешным, он соглашается.

Вот он уже в кресле, его подкатывают к окну, и Могра снова видит своих старичков, которые в сером свете пасмурного дня кажутся еще более грустными и медлительными.

– Вы беспокоитесь?

– Нет.

– Постарайтесь не нервничать. Ваша личная жизнь меня не касается, однако в вашем состоянии настроение имеет очень большое значение.

Могра успокаивает ее улыбкой. Никаких драм не будет. Он будет с Линой очень мил и ласков.

Не это ли она так часто повторяла ему – что ей нужна нежность? Все остальное он ей дал – свое имя, платья, меха, драгоценности, друзей. Дал ей любовь, на какую только способен. И снисхождение. И жалость, которая приводит ее в такой гнев.

Что она понимает под нежностью? Разве он не относится с нежностью ко всем, и к ней в первую очередь, потому что в его глазах она представляет собою средоточие всех слабостей?

Иногда Могра берет Лину за плечи и смотрит на нее с волнением и любопытством. Тогда ему кажется, что она ждет. Чего? Если ей нужны слова, то их-то подобрать он и не может.

Разве ему самому не нужно, чтобы кто-нибудь хоть иногда...

Нет, горькие мысли ни к чему. К ее приходу он должен расслабиться. Он видит, как «Бентли» въезжает во двор, различает даже усики Леонара.

Лина поднимается. Вскоре он уже слышит ее шаги, и сердце его сжимается, как сжималось когда-то, когда он сидел у себя в кабинете, боясь, что она не придет.

Лина стучится, и м-ль Бланш открывает дверь.

– Ты уже сидишь?

Это сбивает ее с толку, глаза блестят. После того как она написала записку, времени для выпивки было предостаточно. Она напряжена до предела, ей не стоится на месте, но она не знает, куда смотреть и за что зацепиться.

– Прости, что я не даю тебе покоя... Как ты?.. Значит, еще в состоянии меня видеть?

– Садись.

– Можно я закурю?

Лина нервно курит, вернее, просто грызет сигарету.

– Дай я на тебя посмотрю. Ты спокоен. Похоже, ты даже на меня не сердишься.

Она изо всех сил пытается держать себя в руках, но Могра чувствует приближающиеся слезы. Она плачет, опустив лицо на подлокотник кресла, ее худенькая спина сотрясается от рыданий.

– Ты мне так нужен, Рене! А я была уверена, что ты не захочешь меня видеть. Глупо как-то все это... Даже не знаю, как это все случилось. Как всегда у Мари-Анн, все много пили, и я разнервничалась, потому что мне показалось, будто они надо мной смеются...

Он смотрит на нее, словно зачарованный. Ему не интересно ни что случилось в замке Кандин, ни почему ей стыдно. Он смотрит на нее и думает, что она и он... Это трудно сформулировать... Они оба искали в потемках свое место... Ему, похоже, это удалось. Во всяком случае, так полагают все вокруг...

– Ну и вот, сняла с себя всю одежду, потому что Жан-Люк готов был держать пари, что я этого не сделаю... А потом...

Могра поднимает левую руку и начинает гладить жену по гладким, теперь отнюдь не жирным волосам.

– Помолчи...

– Нет! Мне нужно, чтобы ты все знал! Жан-Люк вскинул меня на плечо и понес, а остальные шли за нами с канделябрами...

– Да, да... Я понимаю... Помолчи... Не думай больше об этом...

Она плачет, плачет, кажется, будто слезы не остановятся никогда, а он, держа ладонь у нее на голове, пристально смотрит прямо перед собой, на облупленную стену.