"Рукопись Бэрсара" - читать интересную книгу автора (Манова Елизавета Львовна)КНИГА ПЕРВАЯ 1. БЕГЛЕЦМне не с чем это сравнить. Мир погас, и вязкое серое нечто запеленало меня. Окружило, сдавило, впитало в себя; я медленно таял в нём, и тени, отзвуки, шевеленья иных существований пронизывали меня. Словно что-то двигалось сквозь меня, словно бедное моё одинокое «я» под напором времени распадалось на кванты, и каждый из них был страхом. Миллионы крошечных страхов кричали во мне, бились, корчились, сплетались в один выжигающий страх, и это все длилось и длилось, невероятное мгновение. И кончилось. Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне. Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул — и шагнул прямиком в тишину. Я ещё не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке. Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и всё-таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зелёная пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал. Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного тёплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрёпанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещённая «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире… С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто. Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух — и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию. Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу. Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом. Было так тяжело идти, потому что я нёс с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым — но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое — будущего-то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей… Усталость — вся сразу — вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха… — Эй! — сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нём долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито-зеленого цвета, жёлтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружьё. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нём что-то такое. Ощущение насторожённой силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице. — Однако ты нашёл, где спать, приятель! В заповедном-то лесу господина нашего! — А твой господин что, сонных не любит? Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления: — Это ж ты откуда такой? — Из Олгона, — буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал: — Сроду не слыхивал. Чай, далеко? — Далековато. — Путь-то в Квайр держишь? — В Квайр, — ответил я осторожно. — А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками-то просто: в темницу, ну и… Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдёт до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что всё это реальность, и что это происходит со мной. — А ты кто будешь? — Не знаю. Пока бродяга. — А прежде? — Был учёным. — Лекарь, что ли? — Нет. Физик. — Чего-чего? — Ничего? — отрубил я с досадой. — Машины умею делать. Водяные колёса, самодвижущиеся экипажи… — Колдун? — Да нет же! Просто мастер. Он почесал в затылке, покосился с опаской: — Со злой силой, что ли, знаешься? — Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял? Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос: — Сюда-то тебя как занесло? — Ветром! Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке. — А ты не шебуршись, — сказал он спокойно. — Я тебе, может, и пособлю. — Шкуру спасал. — Что ж так? — Молчать вовремя не научили. Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что-то. И сказал: — Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят. Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить. Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание — это одно, а ощущенье — другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом — когда-то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу… — Как звать-то тебя? — спросил мой спутник. — Тилам Бэрсар, — ответил я безрассудно. — Ты глянь, — удивился он. — И у нас Бэрсары есть! Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно: — Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю. — Да, говоришь чудно, а разобрать можно. — А тебя как зовут? — Эргис. — А фамилия? — И так ладно будет. Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели — и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились. И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за неё заплатил. — Подойдите поближе, — велели мне, и я подошёл. Трое весело переглянулись, но четвёртый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и всё-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтёшь. — Ваше имя — Бэрсар? — спросил он властно. — Да. — Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я — Охотник. Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак — какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого. — Я ж говорил: нездешний, — сказал Эргис. — Присядем и побеседуем, — властно сказал Охотник. — Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтёте это праздным любопытством? — Не сочту, — пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошёл за Эргисом. — Кто вы такой, и что вы здесь делаете? — Сижу на траве, — ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймёт, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру. — Я был учёным, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьёшься в корчах или рвёшь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что-то твёрдое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдётесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану. — Когда не получилось — стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все. Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь. А потом Охотник вдруг протянул мне руку: — Вы — смелый человек, Учитель. Мы рады вам. Мы поднялись и пошли. Это был нелёгкий путь, потому что усталость чёрной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы. Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушёл и Эргис, как ни жаль. Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават — красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар — рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало. Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрёстка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете. А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрёстках, пёстрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих. Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет — и не разу не выдать себя? Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память — моя гордость и моё проклятье, она сохраняет все. Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили — и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех. Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой. Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице. Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и всё-таки я иногда ловил его взгляд — оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало. Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне — овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я — делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружьё, наше приятельство стало совсем непритворным. Вот и занятие мне нашлось — починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу. Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец-то нашёл себе дело, я и смеялся, но не всерьёз. Да, я нашёл себе дело в Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения — Рават меня тоже занимал. Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня. — Учитель, — робко спросил он меня наконец, — а правда, что вы ребят учили? — Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты. — А… а меня вы не согласитесь учить? — Чему? Он кивнул на мой самодельный стол. — Вот этому? — Всему! — ответил он, осветившись улыбкой. Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно — давать и сеять, именно мне, мне самому… — Могу и поучить, только легко не будет. — Я понимаю! — ответил он торопливо. — Не сомневайтесь во мне, Учитель! И я дорвался. Отвёл душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, — и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог — богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю. Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налёг на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений — достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмёт. А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость. Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него. Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир. И я сорвался. Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решётками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел. Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова. — С дождя, — сказал Дибар. — Бывает. Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их. — Тоже затылок ломит, — сказал вдруг Охотник. — Пройдусь, пожалуй. Не хотите со мной, Учитель? Я не хотел, но пошёл. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило ознобом. — Озябли? — спросил Охотник? — Сыро. Он взял меня под руку и повёл к одной из пустых землянок. Там было ещё холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьёт по огниву кресалом, пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонёк, нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга, вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его. И он сказал, наконец: — Я все ждал, когда вы начнёте задавать вопросы. — Вы бы всё равно не ответили. — Теперь отвечу. — Хорошо. Кто вы, Охотник? — Моё имя — Баруф Имк. Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что. — Я думал… у Имка никого! — Быстро соображаете. Я его племянник. — Посмотрел на меня и улыбнулся. — Значит, я вас не удивил? — Не очень. Вас выдают привычки — от умывания до поведения за столом. — А вы наблюдательны! — Я — экспериментатор, Имк. Рассказывайте! Он опять улыбнулся — снисходительно и устало. — Все очень просто, профессор. Вы завещали своё имущество дяде… — Жалкие крохи! — Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то, чтобы выучить меня. Так что я ваш должник. — Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда попали? — Это долгая история, профессор. — Я не спешу. Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить — с единственным — Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом… Обычная история: оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно, отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу. Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые борются с режимом Глара… — Я не нашёл. — Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами связаться. Для нас конспирация — это жизнь. — И помогало? — До поры. Пока к нам не втёрся провокатор. Часть организации спасти всё-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и боялся, что другого раза не будет. — А он знал, чем вы занимаетесь? — Конечно. Я его достаточно уважал. — Помолчал и сказал задумчиво: — Удивил он меня тогда. Молчун — а тут его вдруг прорвало. Тогда он и рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку. Знаете, что там было? — Откуда? — Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчёты вашей машины. — Я все уничтожил! — Конечно. А он заблаговременно снял копии. — Зачем? — А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник… — Идите к черту! — сказал я злобно. — Это уже наше дело — моё и его. А оправдываться перед вами… — В чем? — спросил он невинно. — Имк — это моё второе «я», мы двадцать лет проработали вместе. Понимаете? Двадцать лет! — Да, — сказал он задумчиво, — двадцать лет. И это были главные годы его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем открытии была и его доля. — Это знали все! — Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта преданность и любовь… Короче, на этот раз вы не сказали дяде, — И отдал вам? — Вы бы предпочли Глара? — Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться? — Не я, — ответил он очень спокойно. — Один из наших. Бывший физик. Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо. — А вы? — А я — дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В стране террор. Хватают по тени подозрения — целыми семьями. Ни суда, ни следствия — люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под контролем. Начато производство новой сверхбомбы, — это не считая того, что уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону… — Значит, ещё хуже, чем было? — А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции. Я поёжился. — Ваша машина дала нам последнюю возможность. — А именно? — Перенести борьбу в прошлое, — сказал он спокойно. — К сожалению, мы не знали радиус действия вашей машины. — Усовершенствовать её? — он усмехнулся. — Среди нас не было учёных вашего класса. Нас хватило только на копию, да и та развалилась после перехода. — А Имк? — Дядя умер через два месяца после… прощания. Ему было 68 лет. Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он прожил целую жизнь и состарился… всё равно. Все равно он умер вчера… нет, сейчас. Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на меня. Сейчас я справлюсь с собой. Сейчас… — Среди нас был историк, — сказал Охотник, — он немного подготовил меня. И машину мы строили в Дове — на территории нынешнего Бассота. После перехода я оказался в лесах. Только через неделю выбился к людям. Сами понимаете, после этого мой вид никого не удивлял. Местного наречия, конечно, не знал, но в Бассоте гостям вопросов не задают. Накормили и показали, куда идти. Когда добрался до Каса — это столица Бассота — уже мог кое-как объяснятся и имел представление об образе жизни. Знаете, профессор, это было самое слабое место в нашем плане, но Гаэф — наш историк — не ошибся. Бассота — презанятная страна. В Касе верят чужеземцам на слово и не придираются к неточностям, но за это надо платить. Этакий налог на враньё, который обогащает местного правителя. Я там прожил год, прежде чем отправился в Квайр… — Это все очень мило, может, вы мне всё-таки скажете, какой сейчас год? Нет, я его не разозлил. Пожал плечами и ответил спокойно: — Извините. Я думал, вы уже разобрались. 164 год до начала нового летоисчисления или 520 год по квайрскому счёту. Вы махнули назад на 370 лет. — Помолчал и продолжил невозмутимо: — Вы сами понимаете, все зависело от того, куда я попаду. Гаэф выделил пять перспективных переходов, когда можно было повернуть историю Квайра. Я попал почти точно — в третий. Время окончательного формирования Кеватской империи, которой предстоит стать Олгоном. — И что же вы намерены делать? — Предотвратить её образование. — Всего-то? Извините, Имк, по-моему у вас мания величия! — Не замечал, — ответил он равнодушно. — Я бы орбиту планеты изменил. Ненамного труднее — зато наверняка! — Не спешите с выводами, Бэрсар. Вы слишком мало знаете. — Тогда поделитесь информацией. — Какой? — он глядел мне прямо в глаза, и глаза его были как тёмные камни — непроницаемая гладкая твердь. Это была ловушка, и я чуть в неё не влетел. Пара запальчивых фраз и я узнаю так много, что о выборе уже не придётся мечтать. — Об эпохе, конечно. Пока меня Он улыбнулся. Чуть-чуть. — Год я назвал: 520 лет со дня принятия Квайром истинной веры или 1009 в кеватском летоисчислении. Лет через тридцать — Кеват, захватив Квайр и Лагар, станет зародышем Олгона. — А пока? — А пока Кеват самое большое из местных государств. Примерно от нынешнего Саура до Лгайа — это лучшие земли в Среднем Олгоне. Квайр и Лагар — мелкие царства, Квайр — побольше и побогаче, зато Лагар лежит у моря и имеет два отличных порта — Лагар и Сул. И боль, как подлый удар в спину: последний мой отпуск мы с Миз провели в Суле. Собрались на модный курорт в Лаор, но Миз взбунтовалась: ей надоели курорты, ей надоели люди, ей хочется тишины, — и мы оказались в Суле, в загадочном городке, как будто забытом в прошлом. У Миз там была тётка. Сухонькая старушонка, похожая на мышь, но в хитром её лице таилось семейное сходство, и я вдруг ясно увидел ту же мышиную хитрость на ясном личике Миз. Мгновенное ощущение, оно ушло и забылось, но я вспомнил о нем через год. После первого ареста, когда я звонил Миз. Она даже не ответила: услыхала мой голос и бросила трубку, и я увидел, словно стоял рядом — озабоченную мышиную хитрость на ещё любимом лице. Взгляд Охотника — и я ответил сквозь зубы: — Я бывал в Суле. — Пока Сул — просто рыбацкая деревушка. Его расцвет впереди — когда кеватцы через 26 лет дотла сожгут Лагар. — А вам не скучно, Имк? Все знать наперёд… — Не скучно, а тошно. Для вас это только слова: Квайр, Лагар, Кас. А я жил в этих городах, там у меня остались друзья и просто люди, которых я знаю. Если у меня ничего не выйдет, эти города сожгут. Этих людей убьют, а их дети станут рабами. Через сорок лет начнётся Великий Голод, который наполовину опустошит страну. А ещё через сто лет во всей стране не останется и тысячи грамотных. Должен вам сказать, что сейчас в Квайре грамотны почти все горожане. Есть даже зародыш университета. — Почти рай? — Отнюдь. Все прелести средневековья плюс суровый климат и скудные почвы. Но Квайр никогда не знал рабства. Здесь процветают ремесла и соблюдаются законы. Не так уж мало, если сравнить с тем, что нас ждёт. Мне не нужно такое будущее, Бэрсар! — А если вы сделаете ещё хуже? — Все может быть, — спокойно ответил он, — но я думаю, что хуже не будет. Хуже просто не может быть. Если не родится Олгон… — У вас есть и такая модель: Ольрик. Вы там не бывали, а я бывал. И в Балге, и в Саккаре, и в Коггеу. Ничем не лучше, можете мне поверить. Та же военная история и тот же полицейский террор. А вдобавок коррупция, преступность и пограничные конфликты. — Но вы забываете: это тоже идёт из Олгона. Гонку вооружений навязываем мы. И это наши тайные службы меняют правительства и убирают неугодных. Кстати, не только в Ольрике, но и в Тиороне. — Не собираюсь спорить о том, что плохо знаю. «Если бы» — это не по моей части. Я признаю только «если-то». — Хорошо. Я считаю, что если не возникнет Олгон — это противоестественное образование, раковая опухоль, сожравшая целый континент, то у человечества будет больше шансов выжить. — Тут у вас по крайней мере два прокола. Первый: слово «противоестественный» подразумевает, что есть некий естественный ход развития. Чем вы можете это обосновать? Какие у вас есть критерии, чтобы определить, что естественно, а что нет? — Опыт, — ответил он спокойно. — Только опыт. — Но тогда вылезет второй вопрос: можно ли изменить историю? Мы с вами существуем, мы родились в Олгоне, который тоже существует, значит, все это произошло… — Погодите, — сказал Охотник, — не завлекайте меня в дебри. Историю можно изменить. Хотите докажу? — Попробуйте. — Что вы скажите о Равате? — Почти ничего. — А знаете, кем бы он стал, не вмешивайся в его судьбу? — Кем? — Имя святого Баада вам ничего не говорит? Это был хороший удар, у меня мороз прошёл по коже. Таких имён немного даже в нерадостной истории Олгона. Фанатик, изувер, основатель Общества Ока Господня, которое, до начала прошлого века огнём и кровью защищало веру. Рават? — Я сам его отыскал, Бэрсар! Разбудил в нём тягу к знанию. Направил его честолюбие — а он дьявольски честолюбив! — на благородную цель. Святого Баада уже не будет! — Будет кто-то другой, — сказал я устало. — Но в чём вы меня не убедили. Не «Око Господне», так иной какой-нибудь «Меч Господень». Мне не нравятся ваши построения, Имк, раз они не поддаются проверке. Я не могу обходиться верой, особенно, если речь о людях. Впрочем, моё мнение, кажется, вас не очень интересует? Я всё-таки попался и пора выбирать. Или-или, я правильно понял? Весёлое недоумение мелькнуло в его глазах — мгновенный проблеск — тогда я его не понял. — К сожалению. Вы ведь не из тех, кто остаётся посредине. Разве не так? Я мрачно пожал плечами: так, конечно. И мрачно спросил: — У меня будет время подумать? — Сколько угодно. — Тогда пошли из этого холодильника. Дожди, дожди. Лес напитался водой, как губка, в землянке промозглый холод. Только и остаётся валяться на нарах, напрасно листая Дэнса. Дэнс подтверждает Имка, и я ловлю себя на том, что ему не верю. Даже если он прав, мне этого мало. Правда и правота… Приходится быть честным, если выбираешь между жизнью и смертью. Если бы не проклятый выбор, я бы уже согласился с Имком. На третий день я проснулся и увидел, что он стоит рядом. — Не хотите прогуляться, Учитель? — Уже? Он промолчал. После завтрака мы надели тяжёлые сумки и отправились в путь. Сыростью и ледяной капелью встретил нас лес. Ветки наперебой избавлялись от груза, — струйка за струйкой — сначала я ёжился, а потом стало всё равно. Имк шёл легко и как будто не очень быстро, но я еле за ним поспевал. Стоило попросить, чтобы он сбавил темп, но я знал, что не попрошу. Глупая гордость? Может быть. А может быть, просто расчёт: чем бы это ни кончилось, я должен быть с ним на равных. Только так — и больше никак. Он сам сбавил шаг. Посмотрел на меня, улыбнулся: — Устали? Я упрямо мотнул головой. — А вы неплохо держитесь, Тилам. Теперь уже я посмотрел на него и ответил с запинкой: — Спасибо… Баруф. Сквозь воду и грязь по безобразно мокрому лесу, и не видно конца… — Баруф, а война… Квайр и Лагар, так? — Да. Образец кеватской политики. Нас стравили, как боевых псов. — Вот так просто? — Совсем непросто. Квайр — своеобразная страна. Один местный философ сравнил его с домом, построенный на дюне. Неглупое сравнение. Территория где-то от Тобара до Гарота вдоль и от Уазт до Сэдгара поперёк. Этих городов пока нет, но размеры, думаю, ясны. — Небогато. — Вот именно. Больше половины страны покрыто лесами. Переписей, сами понимаете, не делали, но на глаз в Квайре примерно полмиллиона. Зря улыбаетесь… Тилам. Площадь Бассота вчетверо больше, а там и трехсот тысяч не наберётся. Хлебом Квайр себя не обеспечивает, сырьём тоже. Квайрские сукна славятся от Балга до Гогтона. Квайрская парча и биссалский шёлк идут на вес золота. Но квайрские ремесленники работают на привозном сырьё, как это стало нашим несчастьем. В Кевате кончилась полувековая смута, на престол возвели малолетнего императора, а регентом стал его дядя — Тибайен. Начал он лихо: с государственной монополии на торговлю с Квайром. Шерсть и зерно — вы понимаете, что это значит? Кеват ухватил нас за глотку и ещё тогда задушил бы, если бы у Квайра не было союзных и торговых договоров с Лагаром и Тарданом. Немного не по Дэнсу, но… — Пять лет понадобилось Тибайену, чтобы рассорить нас Тарданом. А потом ему пришлось подождать ещё пару лет — до Голода. Понимаете, Тилам, Квайр ведь живёт без запасов. У нас и в хорошие годы крестьяне до жатвы перебивались на траве. А тут два неурожайных года подряд. Я этого не застал, но, говорят, целые деревни вымирали. Особенно на западе, где леса сведены. Там и начались голодные бунты. А потом и захлестнуло и Средний Квайр. Выход, конечно был. Лагар помог бы купить зерно за морем. Но у нас ведь монархия! Покойным Господином Квайра — как и нынешним, впрочем — вертели, как хотели. Тибайен не упустил случая. Скупил всех, кто продавался, а остальных — их было немного! — попросту уничтожил. Результат: Квайр разорвал союзный договор с Лагаром и заключил новый — вассальный — с Кеватом. — Весёлая история! — Ещё бы! Теперь на наших товарах наживается Кеват. Покупает по смехотворным ценам и продаёт втридорога. За 13 лет производство сократилось вдвое. Ремесленники бросают мастерские и бегут из страны. Страна гибнет, Тилам! — И местные тоже так считают? Баруф весело усмехнулся. — Смотри кто. Локих и его двор живут на содержании у Кевата. Тибайен не жалеет денег — ведь стоит намекнуть на возврат долга — и они шёлковые! — А война? — В Лагаре тоже невесело. Распались старые торговые связи, а тут ещё лет десять, как идёт необъявленная война с Тарданом. Мы в своё время пытались что-то связать… без толку, как видите. Может, это и лучше… — Почему? Баруф не ответил. Он словно вдруг позабыл обо мне, сдвинул створки, защёлкнул дверцу — и в лице ничего не прочтёшь. Длился и длился мокрый день. Мокрые насквозь брели мы по мокрому лесу, а когда стемнело, заползли под нависшие ветки мокрого старого лара. Это был не лучший ночлег в моей жизни — даже в карцере бывало уютней. Перед утром стало ещё холодней. Нехотя пожевали раскисшее, когда-то сушёное мясо, и едва засерело, продолжили путь. Тот же промокший лес качался вокруг, и тяжёлое злое бессилие одолевало меня. Еле тащился, с отвращением чувствуя, как я грязен, безнадёжно мечтал о горячей ванне и сварливо завидовал Баруфу. Цивилизованный человек, десять лет в этом гнусном мире — и так невыносимо спокоен! А потом деревья вдруг расступились, и мы уткнулись в ограду. — Прибыли, — сказал Баруф. — Договоримся сразу: вы мой соотечественник из Балга. Скажем, друг детства. Имя… ладно, оно достаточно необычно. Меня здесь зовут Огилар Калат. Запомнили? Я кивнул. — Кстати. О Балге эти люди знают всё-таки больше вас. Так что поосторожней. Дом был низкий, бревенчатый, почерневший от непогоды. Дверь открыла хозяйка — невысокая, плотная женщина с круглым, уютным лицом. Глянула и всплеснула руками: — Владыка Небесный, Огил! Сам пожаловал! А я-то думаю: кого в такую погоду занесло! — Здравствуй, Зиран, — сказал Баруф. — Чужих нет? И смех у неё был круглый, уютный. — А ни чужих, ни своих. Одна я. А потом вымытые, в сухой одежде мы сидели в сухом тепле избушки, и Зиран мелькала вокруг. Все она успевала: делала мимоходом домашнюю работу, подкладывала и подсовывала нам еду и при том болтала без умолку. — Тебя-то, Огил, ровно и лес не берет! Вон Баф давеча забегал, так его уже в дугу свело, а ты не стареешь! Что-то я дружка твоего ране не видела? — А он тут недавно. Из моих краёв. Вместе росли. — Ну, вот и тебе радость! Свой на чужбине — сладко, чай, свидеться? Звать-то вас как, добрый человек? Иль по-нашему не разумеете? — Понимаю. Тилам меня зовут. Улыбнулась спокойно ласково и опять к Баруфу: — Мы-то с Суил давеча тебя поминали. Как зарядили дожди, она и говорит: «Каково, мать, нынче в лесу дяде Огилу?» — А где она? — А в город поехала. Табалу срок за аренду платить, мы кой-чего и подсобрали. Нынче в городе-то, сказывают, съестное в цене. Я и то думала, она воротилась. — А ребята? — На росчисти. Время-то какое? Возраст им не подошёл, а все пусть от глазу подальше. — Сколько ж это Карту? — Да на святого Афата девятнадцатый пошёл! А я глядел на Баруфа во все глаза. Мягким и домашним было его лицо, и в глазах простой человеческий интерес. — А что хозяйство? — Какое хозяйство! Все налоги съели! Одну коровёнку оставили и ту в лесу держу — пусть лучше зверь заест… Она вдруг вся вскинулась, слушая. — Никак, Суил? Ну, слава те, господи! Метнулась к двери, заговорила с кем-то в сенях, и вдруг весёлый мокрый клубок влетел и с воплем повис у Баруфа на шее. — Дядь Огил! Ой, дядь Огил! — Суил! Ладно, ладно! Слезай с меня, дай на тебя гляну! Клубок отцепился и оказался девушкой с блестящими светлыми глазами и румяным лицом. — А что ты мне принёс? — А что я мог принести? — Колечко! — Помилуй бог, разве в лесу кольца растут? — А ты глянь в кармане! — А ну, Зиран, дай-ка мой тапас, может, и правда с ветки упало? — И не надоест вам всякий раз? Да и тебе, Суил, не те года гостинцы клянчить! Девушка засмеялась и принялась отстёгивать мокрый плащ. — Ох и льёт! Меня в деревне оставляли, а я чуяла! «Мать, — говорю, — забоится». — Расторговалась? — Ой, еле-еле! Сперва-то все совестилась, а потом слышу, почём продают, ну, думаю, а я чем хуже? А народу на рынке по пальцам перечесть! Спасибо, биэла одна подошла, покрутила носом, да и взяла все по моей цене. Уж пошли ей бог здорового любовника! — Суил! — прикрикнула мать. — Человека б постыдилась! Только тут она меня разглядела и улыбнулась простодушно: — Ой, уж простите, что не приветила! С темноты да на свет… — Ничего, я не в обиде… Быстрые её глаза мигом рассмотрели и вопросительно обратились к Баруфу. — Тилам — мой друг. Вместе росли. В Квайре он недавно. — Садись, егоза, — ворчливо сказала Зиран. — С утра, чай, не ела? Легко, как осенний лист, Суил опустилась на лавку и принялась за еду, не умолкая ни на миг. — А у горбатого Равла корову сглазили, третий день не доится. Бабы на старую Гинар сказали, он и пошёл, в ноги сунулся. — А она? — А она за палку! «Сроду, — говорит, — своим не вредила! Не уйдёшь, — говорит, — на самого порчу наведу!» — Что правда, то правда. На Малских выселках она раз всех кур сглазила, полгода не неслись, а нам от неё одно добро. — А у старой Иморы сына убили, который день голосит. Сноха-то её тяжёлая, говорят, на святого Ларета рожать. — Ой, горе-то! — А у кума Либара сына забрали. Они уж и проводы справили. Нас звать хотели, да Гинар не велела. «Худой, — говорит, — знак, чтоб вдова провожала. Уж он винился, винился. Гостинец прислал. — Тьфу ты, господи! Нашёл вину! Живой бы воротился, а мне… — Многих забрали? — спросил Баруф. — Почитай, с каждого двора. Уже троих убили. — А ты замуж не надумала? Суил засмеялась, а Зиран сказала со вздохом: — Двоим отказали. Она не хочет, а я не велю. Время-то, вишь, какое? Лучше уж девкой остаться, чем вдовой. Очень горько это прозвучало, и Суила спросила торопливо: — Дядь Огил, а ты у нас поживёшь? — Я-то поживу, а тебе надо опять в город. — Когда? — Завтра. — Одной, что ли? — С Тиламом. Я повернулся к Баруфу, встретил насмешливый взгляд и молча отвёл глаза. Суил заметила, как мы переглянулись — этот чертёнок все замечает! — и деловито зевнула. — Ой, и притомилась я что-то. Вещий сон тебе, дядь Огил. И вам, добрый человек. Зиран проводила её взглядом и мигом убрала все со стола. — Небось, и вы умаялись, путь-то неблизкий. Я тебе, Огил, наверху постелю. Льёт-то льёт, а неровен час, кто завалится. Ушла — и Баруф с насмешкой глядит на меня. Напрасно он ждёт, что я заведусь. Это будет смешно, а я не люблю быть смешным. Я просто спросил — надеюсь, спокойно: — А если я не пойду? — Суил отправится одна. А на дорогах опасно. — Вам, конечно, больше некого послать? — Представьте себе, — сказал он уже без улыбки. — Взяли одного из связных… Он многих знает… Если сломали… — А Суил? — О ней он не знал. Мы ночевали на чердаке в блаженном тепле меховых одеял, и утром Баруф едва растолкал меня. Молча разбудил, молча оделись и молча спустились вниз. Суил уже ждала за столом. Я подумал, что на неё приятно смотреть. У каждой эпохи свой эталон красоты. Я считал красивыми бледных, угловатых женщин Олгона, и Суил не казалась мне ни хорошенькой, ни миловидной. Не подходило это к её крепкому телу и румяному, дышащему здоровьем лицу. Милая, славная я… — Садитесь, садитесь, — заторопила Зиран. — Путь неблизкий, дорога — хуже некуда. Баруф кивнул и сказал осторожно: — Ты бы побрился, Тилам. — Пожалуй, — согласился я, усмехнувшись. Ох, не скоро мы перейдём на «ты»! И ещё я подумал, что мне не хочется покидать этот дом. Жалкий домишко, убогий, но как в нём тепло… Но все хорошее скоро кончается, и мы уже месим грязь на тропинке, срезающей петли лесной дороги. Суил с Баруфом идут впереди, он что-то тихо ей говорит, она помалкивает и кивает. А я за ними: сутулюсь, ёжусь, кутаюсь в отсыревший плащ, и на душе чёрт знает что. И раздражение, и страх, и щекотливое любопытство. — Тилам! — Баруф остановился, поджидая, — осторожней, ладно? Не горячись. Если сможешь, вообще ни с кем не заговаривай. Суил верно поняла мой взгляд и быстренько за меня вступилась: — Ой, дядь Огил, зря! Говор-то у них не вовсе чистый, малость на кеватский смахивает, да в городе оно не худо. Только вы, дядь Тилам, больше на «ры» напирайте. Мы-то «ры» скоро говорим, а у кеватцев оно шариком катается. — Если «дядя», тогда «ты». — Ладно, будь по-вашему. Только тогда уж дядя Тилар, оно привычней. Огромный овраг лёг на пути, и Баруф остановился. Стоял и глядел, как, цепляясь за ветки, мы спускаемся вниз, а когда он исчез за кустами, я чуть не вернулся к нему. Мгновенный холодный страх: вот теперь я один, по-настоящему один в этом мире. И мгновенное облегчение: наконец-то я один, по-настоящему один… сам по себе. Перебрались через овраг, пошли по дороге, а потом лес расступился и зажелтели поля. — Не ко времени дождь, — сказала Суил. — Полягут хлеба, наголодаемся. — А ты давно Огила знаешь? — Да годков шесть, то ли семь, ещё как отец был жив. Кабы не он, нам с матерью да ребятами только по миру идти. Вздохнула и замолчала, и мы перетаскивали на ногах грязевые пласты, пока нас не обогнал чуть ползущий обоз. Три тяжело нагруженных повозки прошлёпали мимо, а четвёртая остановилась. — Не в город? — спросил небритый возница. — В город, добрый человек, в город! — Ну так лезьте, пока сборщик не приметил. — Господь вас спаси! — сказала Суил и вспорхнула на скамеечку рядом. Я кое-как устроился позади. — Отколь едете? — С Тобарских пустошей. Сено войску везём. Все выгребли, ещё сам и вези. Тьфу! — возница сплюнул в сердцах и вытянул без нужды хворостиною лошадь. Та только кожей дёрнула, но не ускорила шаг. — А вы откуда? — С Малка, — быстро сказала Суил. — Далеконько. Это же какая беда вас гонит? — Истинно, что беда, добрый человек! Брата на святого Гоэда забрали, а в дому без меня пять ртов: мать, да невестка, да маленьких трое. Оно и выходит, что мне услуженье идти. Дядя вот проводить вызвался. — Да, девка, хлебнёшь лиха! — Что делать, мил человек, беда беду ищет! К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом. И опять нам открыла женщина. — Суил, голубушка! — закричала она. — Вот радость-то! Ой, как промокла! — Я не одна, Ваора, — осторожно сказала Суил. — С дядей. Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам. — Не больно-то дядя на тебя походит! — Беда, коли б на мать-отца не походила, а что с дядей не схожи, то не грех. Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась: — Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем. Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела. — Чего это ты затуманилась, Ваора? — А с чего веселиться? — Что-то у тебя на дворе не так? — А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, — она засмеялась негромко, злобно. — Поднялся с войной ровно на доброй опаре — ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем… Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы: — Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру! — Зачем, Ваора? — А зачем он — Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе? — А до тех-то мне не достать! Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту. А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался — и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я — но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть — самый естественный выбор и жизнь человека — совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу — я сам хочу пойти и увидеть своими глазами… А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один — недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить… …И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез. — Ваора твоя родственница? — спросил я. — Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было — все дружки дяди Огила, — а для самого столб стоял с железным ошейником. — Прости, Суил. — Да чего там! Тебе-то откуда знать! — А Огил тоже тут жил? — Нет, — ответила она чуть оживившись. — В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт. Сказала — и опять омрачилась. Переулок вытек в улицу — широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой — упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними. Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель — смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной. Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки. В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет — но только на первый взгляд. Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками. Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода… Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов. Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица — её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск. Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять: — Как солнце одно, так и бог один. Солнце — око божие, чти его, сынок. Я, конечно, тут же спросил: — Мам, а бог — одноглазый? Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась. — Чего надо? — спросил нас угрюмый старик. — Нам бы господину купеческого старшину, — сказала Суил. — Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать! — Коль так, передай господину, — Суил вытащила откуда-то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул — и спесь как рукою сняло. — Сразу что не сказали, почтённые? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст! Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, лёгкий в движениях, немолодой человек — но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата. — Счастлив видеть вас, досточтимые господа! Бог воздаст вам за доброту! — И вас пусть минуют лихие дни, — степенно сказала Суил. Очень сдержанная и деловитая она была, словно оставила сама себя за порогом и мгновенно стала кем-то другим. — Вести идут так долго, — грустно сказал хозяин. — А благополучен ли он ныне? — Да, — спокойно сказала Суил, — и путник мой то вам подтвердит, он видел сына вашего совсем недавно. — Это правда, биил?.. — Бэрсар, — сказал я необдуманно и пожалел — отец мой весьма гордился двадцатью поколениями нашего рода. — Я знаю Бэрсаров, — задумчиво ответил отец Равата, — но… Ну вот, надо врать. — Меня вы знать не могли. Ещё прадед мой покинул Квайр, чтобы поискать счастье на чужбине. — Вы хотели меня о чём-то спросить? И тут он накинулся на меня с вопросами о Равате. Это был жестокий допрос, лишь убедившись, что я исчерпан до дна, он оставил меня в покое. — Умоляю о прощении, биил Бэрсар! С той поры, как мор унёс всех любимых мной — жизнь моя в Равате. Надеюсь… друг его в добром здравии? — Да, вполне. — Господин купеческий старшина, — быстро сказала Суил, — нашего друга интересуют новости. — Понимаю, — ответил он задумчиво. — Присядьте, господа, прошу вас. Думаю, дитя моё, — он поглядел на Суила, — вам не стоит уносить с собой письмо? Она кивнула. Тогда запоминайте. Вчера я получил письмо от гона Сибла Эрафа, секретаря главнокомандующего. — Таласар достал из потайного кармана бумажную трубку, развернул и, дальнозорко отставил руку, заскользил по письму глазами. — Так… Мгм… Мгм… Вот. «Спешу уведомить вас, мой добрый друг, что и я, и все, о ком вы печётесь, находимся в добром здравии. Думаю, вы уже извещены о первых победах наших доблестных войск. С быстротой воистину чудесной трехдневным приступом взят Карур, твердыня доселе почитавшаяся несокрушимой. В сём славном деле превыше всех отличился отряд биралов неустрашимого доса Угалара, самолично руководившего штурмом. Смею сказать, немного осталось в Квайре мужей столь доблестных, ибо не доблести вознаграждаются в наши печальные дни. К великому прискорбию столь великолепный в столице кор Алнаб в лесах лагарских вдруг утратил свои воинские дарования. Первые победы он отметил многодневным празднеством, в коем вынудил участвовать почти всех офицеров. В то время, как они предавались веселию, армия, лишённая руководства и испытавшая нужду в самом насущном, занялась грабежом и насилием, доводя жителей окрестных селений до отчаяния и побуждая их к сопротивлению. Когда же кору Алнабу было угодно вспомнить о деле, оказалось, что лагарцы успели изрыть и испортить Большой Торговый путь, сделав его непроходимым для повозок и конницы. Остальное довершили дожди, и наступление, столь блистательное начатое, захлебнулось. Увы, лагарцы не потеряли времени, дарованного им кором Алнабом! Лазутчики доносят, что в столице их уже собрано двенадцатитысячное войско под командованием прославленного на суше и на море тавела Тубара. В нашем же лагере, как ни прискорбно, нет единомыслия. Кор Алнаб отверг план досов Крира и Угалара, намеревавшихся с полками тарсов и биралов совершить тайный поход через леса в срединные области Лагара. Предлогом послужило опасение потерять в сём отчаянном предприятии цвет квайрской конницы, истинною причиною, каковую кор Алнаб был вынужден отклонить, благоразумный же дос Крир отправил гонца к государю. Следствием сего был визит в ставку личного секретаря Их Величества гона Балса, имевшего весьма долгую беседу с командующим, за коей последовал приказ о немедленном наступлении. Как вы понимаете, мой друг, приказ сей весьма опоздал. Побуждаемые к тому беспрестанно чинимыми обидами, обитатели окрестных селений с семьями и скарбом бежали в леса, где сбиваются в шайки, чинящие немалый ущерб нашим войскам. Не находя в сих разорённых местах продовольствия и затруднённая из-за дождей в подвозе, армия терпит нужду в самом насущном, в то время, как в ставке не прекращаются пиры. Само собой, боевой дух войска это не поднимает. Боюсь, что до первых морозов ждать не приходится. Спешу…», — это уже неинтересно. Вам все понятно, господа? Суил кивнула. — К себе могу добавить известие, что готовится весьма представительное посольство в Кеват. Возглавит его сводный брат Их Величества кор Эслан. Люди сведущие говорят, что ему поручено просить о военной помощи. Дабы не ехать с пустыми руками, Господин Квайра велел трём главным ткаческим цехам представить бесплатно двадцать арлов лучших сукон, двенадцать арлов парчи и семь арлов шелка. Цеху ювелиров повелели отдать в казну золотых изделий на пятнадцать кассалов. Нам же, купеческой гильдии, велено выплатить десять кассалов звонкой монеты. — Представительное посольство, — заметил я. — А лагарцы будут так же щедры? Он сверкнул своей быстрой улыбкой. — Думаю, не поскупятся. — Кому же тогда помогать? — Трудно сказать, биил Бэрсар. Наверное, тому, кто щедрее. — Или тому, кто может проиграть слишком быстро. В его глазах был вопрос, и я усмехнулся: — А разве Тибайену нужна наша победа? — Значит, он поможет Лагару? — Зачем? Судя по письму, война ещё может перекинуться на земли Квайра. — И Тибайен подождёт? — Как знать, биил Таласар. Из леса видно немного. Надо ещё дожить до весны. — Разве вы?.. Суил взглянула с тревогой, и он опять усмехнулся. — Крестьяне не рады войне, а если ещё и голод… Он грустно покачал головой. — Наверное, и горожане — тоже. — Смотря кто! — Много ли в Квайре оружейников? — Есть ещё и банкирские дома, которые сейчас наживают на ломб — двадцать. — Ну, деньги, конечно, сила, биил Таласар, но если в Квайре начнётся голод, банкиры не станут для вас закупать зерно. Остальное угадать нетрудно. — Бунт? — спросил он и даже привстал в кресле. Я промолчал. Зря разговорился. — И вы думаете, что Тибайен вмешается? — Будущее покажет, биил Таласар. Суил молчала, даже вперёд подалась, чтоб не пропустить ни слова. Теперь она встала и поклонилась. — Нам пора, биил Таласар. Думаю, вас не затруднит… — Конечно, — ответил он и тоже поднялся. Длинный, туго набитый мешочек скользнул из его рук в руки Суил и мигом исчез в складках широкой юбки. — Рад был узнать вас, биил Бэрсар. Если судьба приведёт вас в Квайр, не обходите стороной мой дом, — и бросил возникшему на пороге слуге: — Я рад этим господам в любой час! Снова мы поспешили куда-то, и тень опять легла на лицо Суил. Я и сам недоволен собой. Да, мне нужна была эта встреча. Первый независимый человек, которого я встретил в Квайре. Да, ещё не связан с Баруфом, и могу говорить всё, что хочу. И всё равно мне как-то неловко. И я спросил у Суил: — Что-то не так? Я сказал лишнее? — Да нет, вроде. Понравился ты ему, и то ладно — он человек надобный. Вздохнула тихонечко и вдруг спросила: — Думаешь, впрямь голода не миновать? Так мы и мотались по городу до заката. Побывали в храме и в огромном сарае, где красильщики корчились в ядовитом пару, в ювелирной мастерской и в харчевне, на конюшне и в унылом доме, где скрипели перьями писцы. Суил перекинется с кем-то словом или сунет что-то в руку — и быстренько дальше. Она неутомима, а я как-то очень скоро устал. Голова трещала от напряжения, от мучительных усилий ощутить окружающее — Ой, да никак уходить пора? Гляди, ворота закроют! Мы заночевали у Ваоры и чуть свет отправились в обратный путь. Зиран встретила нас радостно, Баруф — будто и не расставались. Вышел во двор умыться, а когда вернулся — ни Баруфа, ни Суил. Все логично. Суил изложит наблюдения надо мной, и Баруф начнёт меня дожимать. Самое время. Все рассыпалось вдребезги, в режущие осколки; я боюсь, я растерян, надо заново строить мир. Если дать мне время… Я улыбнулся Зиран, и она улыбнулась в ответ. — Присядьте со мной, раз они меня бросили. — Ну, от меня-то какой прок! — но села напротив, положив на стол огрубевшие руки. — Славная у вас дочка! — Да, утешил меня детьми господь. Как осталась одна, думала, сроду их не подниму, а они вон какие выросли! Материнской гордостью осветилось её лицо, прекрасны были её усталые руки, и боль, давно потерявшая остроту, привычной горечью тронула душу. Моё детство прошло в закрытой школе, может быть, самой знаменитой в Олгоне. Наверное, только это меня спасло. Когда мои родители погибли в авиакатастрофе, первым, что я почувствовал, была радость за них. Наконец-то они избавились друг от друга! Пожалуй, мать мне была всё-таки ближе. У неё был живой ум и ловкие руки, сложись её жизнь по-другому, она многое бы смогла. Но судьба заперла её в блестящую клетку, и мать лишь растратила себя, мечась между прихотями и вспышками веры. Наверное, мы могли бы быть друзьями или, может быть, соучастниками, но отец стоял между нами ледяною стеной. В детстве я его ненавидел, в юности презирал, теперь, пожалуй, жалею. Он жилой одной карьерой, ради неё женился на не любимой, ради неё обрёк и мать, и себя на ад. Оказываясь дома, я всегда поражался тому, как страстно и исступлённо они ненавидят друг друга. Ненавистью был пропитан воздух их дома; я задыхался в нём; даже моя тюрьма, моя проклятая школа там мне показалось уютней. Я часто думал, чем это кончится, много лет это было моим кошмаром, неуходящей тяжестью на душе, и весть о их смерти была для меня облегчением. И они умерли, как подобает любящим супругам, в один день и в один час. Я встал и вышел на крыльцо. Был предзакатный час, и мир казался удивительно тёплым и не знающим зла. Солнце почти сползло за зубчатую стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир, и мне очень хотелось жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть. Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и молча смотрел, как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой. — Поговорим? — спросил он меня, наконец. Я не ответил. Я просто побрёл за ним в дальний конец усадьбы. Сели на бревно, зачем-то брошенное за кустами, и прозрачная тишина вечера обняла нас. — Как вам Квайр? — спросил, наконец, Баруф. Очень некстати: так хорошо молчать под улетающим ввысь безоблачно-серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я ещё не хотел начинать. — Теперь вы начали понимать, — не вопрос, а скорее утверждение, и я повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость: — У вас нет права меня торопить! Два месяца вы меня продержали в потёмках — теперь моя очередь, ясно! — Нет, — сказал он спокойно. — Я вам времени не дам. Вы мне слишком нужны. — А иначе что? «Или-или»? — Вы это сами придумали, — ответил он. — Мне не нужна ваша смерть. Мне нужны вы. Он сидел, тяжело опершись на колени, — уже не властный, непроницаемый Охотник, не дерзкий пришелец, готовый менять судьбы мира, а просто одинокий измученный человек, изнемогающий под тяжестью взваленной ноши. Наверное, только мне он мог показаться таким, и наверное потому я ему нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть, потому что он мне ещё нужнее. Чем нужней мы друг другу, тем отчаяннее надо драться сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами. — Вы зря боитесь меня, Тилам, — сказал он устало. — То, что я от вас хочу, вас не унизит. — Вы слишком привыкли решать за других. Я не люблю, когда за меня решают. — Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр? — Да. Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор — в лесу — я не то чтобы представлял его другим — просто не представлял. Непривычная речь, дурацкая одежда, нелепые ружья — это все антураж, а за ним обычные люди. А оказалось, что все не так. Действительно, по-настоящему чуждый мир, настолько чужой, что только усилием воли я заставлю верить в его реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь предстоит жить и умереть. «Чужой» — говорю я себе — и знаю: не настолько чужой, чтобы я не сумел в нём жить, и я скоро его пойму, но я совсем не хочу понимать, мне нужен «Чужой», — говорю я себе — и знаю: он ненадолго будет чужим, у меня уже есть друзья и есть дело, да, хочу я того или нет, но оно есть, я решил — это бесповоротно, но это совсем не моё дело, не то единственное, которое я люблю. Хорош или плох этот мир, но физику Бэрсару в нём делать нечего. Я вспомнил о том, что ещё не успел завершить, о главной, ещё никому не известной работе, и чуть не завыл от отчаянья и тоски. Хотя они и ославили меня наглецом, авантюристом в науке, оскорбителем авторитетов, я так и не посмел никому сказать, что сражаюсь со знаменитым уравнением Атусабра, и мне немного осталось, чтобы его решить. Не посмел, потому что за этим стояла вещь, ещё более кощунственная, чем движение сквозь время — власть над гравитацией, и я бы её победил! Да, я бы её победил! В корчах утраты я почти позабыл о Баруфе, а он сидел себе тихо, ждал, пока я перестану ёрзать и меняться в лице, и его снисходительность разозлила меня. — Ну и что? — спросил я его. — С моей головой и руками я никогда не пропаду. Ещё и разбогатею, дом куплю… не хуже, чем у вас. Что улыбаетесь? Не верите? — Почему же? Дядя говорил, что в машине вы даже колбы для хронотрона и интаксора сами выдули. Просто будь — А вы ему применение найдёте. Баруф устало улыбнулся. — Суил пересказала мне ваш разговор с Таласаром. Если учитывать, как мало вы знаете, совсем неплохой прогноз. — Тут все ясно. — Да. Но вам, чтобы понять, потребовалось два-три факта, а мне намного больше. Видите ли, Тилам, будь я… ну, хоть немного иным… я бы сказал: судьба. Судьба, что вы попали сюда именно теперь, когда вы мне так нужны. Я — хороший организатор и неплохой техник, и пока события шли не спеша, я был уверен в себе. А теперь конец писаной истории, все понесётся вскачь, и я не уверен, что меня хватит на все. Напрасно вы морщитесь, Тилам. На это ведь можно смотреть и по-другому. Не допустить гибели нескольких стран и сотен тысяч людей. Не позволить откинуть регион на сотню лет назад. Разве это плохо? — Даже благородно, если забыть о цене. — А вы знаете эту цену? Я тоже нет. Я знаю только, во что обойдётся законный ход истории. Погибнет треть населения материка и родится Олгон. — А если вы убьёте ещё десятки тысяч людей, а Олгон всё равно родится? Мы глядели друг другу в глаза, и в глазах его была жестокая, неотвратимая решимость. — Я — не гадалка, Тилам. Будущее тем и отличается от прошлого, что его ещё надо сделать. Всегда найдётся уйма причин, чтобы отказаться от действия — и они весьма убедительны. А для действия причина одна: я должен это сделать. Именно я. — Почему же именно вы? Кто вас на это уполномочил? — Олгон, — сказал он серьёзно. — Олгон, который сделал меня таким, какой я есть. Мои товарищи, которых он убил и убьёт. Все человечество, для которого нет спасения в нашем будущем. Послушайте, вы же смелый человек — чего вы испугались? Красивых слов? Не будет. Работа будет — грязная и кровавая. И смерть — довольно скоро. А история о нас не вспомнит — и правильно! Или, может, самолюбие — в упряжку не хочется? Плюньте. Сами о своём самолюбии забудете. Обо всем забудьте, кроме дела. Ну? — Есть и третье. Вы понимаете, что вам меня не скрутить? Это предупреждение, а не похвальба. Делу я могу служить — вам не стану. Смотрите сами, это может нам дорого стоить. — Ничего, — сказал он с улыбкой. — Служите делу, а остальное… черт с вами, выдержу! И я с тревогой и облегчением протянул руку навстречу его руке. |
|
|