"Рукопись Бэрсара" - читать интересную книгу автора (Манова Елизавета Львовна)2. КВАЙРСКАЯ ЗИМАЯ захлопнул книгу и потёр глаза. Обещал себе не читать при лучине, но после свидания с Угаларом меня опять потянуло к Дэнсу. Который раз попадаюсь в эту ловушку: стоит абстрактному имени стать лицом — и подлость, что именуют историей, становится невыносимой. Оч-чень тошно говорить о будущем с человеком и знать, когда он умрёт, и — главное — как. И остаётся одно: перетащить Угалара к нам. Конечно, есть люди умнее, но именно он — единственный из всех квайрских полководцев — пять лет в одиночку сражался против кеватцев и был так ужасно казнён в Кайале. Будет казнён через одиннадцать лет. Эргис вскинул голову, прислушиваясь к чему-то. Он сидел на нарах напротив меня и чинил меховой сатар. — Что? — спросил я лениво. — Кричат, что ли? Я тоже прислушался, но услышал лишь вопли вьюги. — Погляжу, — со вздохом сказал Эргис, накинул на плечи сатар и вышел. Выла и колотилась о стены метель, метались тени, щёлкали в печке секунды… А потом коротко рявкнула дверь, вкатилось белое облако пара, а за ним высокая белая тень. — Огил? Он не ответил; откинул капюшон и весь потянулся к огню. — Ты что, один? — Ага, — он зябко передёрнул плечами. — Дибар говорил… а я понадеялся… что с утра ясно. Хорошо, конь дорогу знает. Вернулся Эргис и тоже стал у печки. Иней на его бровях свернулся в капли, и в каждой горел оранжевый отблеск огня. — Тебе из Каса привет, — сказал ему Баруф. — Аслар вернулся. Говорит, все твои здоровы. — Спасибо! Бедуют, небось? — Как все. Аслар им подкинул деньжонок, только у самого негусто было. — А зиме только середина. — Середина, а в деревнях уже голодают, — мрачно сказал Баруф. — Хлеба нет и охотников война подобрала. Кстати, наших опять разбили под Гардром. Спасибо, морозы выручили, Тубар не стал добивать. — Морозы! — бросил Эргис с усмешкой. — Это у Тубара, небось, хитрость! Я-то знаю, три года с ним ходил! Ну, давай к столу! Баруф нехотя сел к столу, взял ложку в кулак, чтобы не дрожала. Съел пару ложек — и отложил. — Что не ешь? — Неохота. — Посидел, устало сутулясь, и сказал, словно между прочим: — Тубар согласен встретиться с моим человеком. Я подавился. Откашлялся и кинулся на него: — Тебе что, приспичило от меня избавиться? Вчера Угалар… такого страху натерпелся, что вспомнить стыдно… а толку? — Как посмотреть. Если он тебя не вздёрнул на первом же суку… — За этим ты меня и посылал? — Не совсем, — ответил Баруф спокойно. — Вот и ступай к Тубару сам! — Брось, Учитель, — вступился Эргис. — Ты черта переговоришь, а деда и подавно! — Вот я с чёртом и потолкую! — Ладно, — сказал Баруф, сдвинул котелок в сторону и выложив на стол самодельную карту. — Тут обстановка на вчерашний день. Запоминай. К утру вьюга перебесилась. В хрустком безмолвии встал ледяной рассвет, сгущая в иней дыхание, обжигая глаза. Почти по брюхо в снегу брели наши кони, тащились, пропахивая извилистые канавы, и шерсть моего вороного Блира поседела от замёрзшего снега. Баруф молчал, угрюмо сутулясь в седле. Я знал, что он не хочет меня посылать, и если посылает, то просто нельзя иначе. Я знал, что он за меня боится, а я своё отбоялся ночью. Кони выбрались за старую лесную дорогу и пошли немного живей. Баруф остановился. Мы уходили, а он стоял и глядел нам вслед, и это было довольно забавно. Картина, достойная кисти Аргата: так провожают героев. Слишком прозрачно и звонко было морозное утро, слишком бел и наряден придавленный снегом лес, чтобы хотелось думать о смерти. Смерть — это когда над тобою дождь и ненастье, когда на душе камнем лежит тоска, а сейчас все светло и просторно, как этот белый лес, как этот белый прозрачный день. Может быть в этом есть немного игры — но очень немного. Просто пора сменить раздумье на дело, просто хочется жить, просто поскрипывает заледеневшая кожа седла и позвякивает сосульки в конском хвосте, а Эргис молчит, и можно подумать о том, о чём не надо бы, но очень хочется думать. Я ехал и думал о Суил. За одно я могу поблагодарить этот мир: наконец-то Миз ушла из моей души. Не сразу и не легко — я и сам не знал, как крепко это во мне сидело. Словно невзрачный сорняк с огромными корнями; как будто немного места занимала она в моей жизни: жалкий остаток, не отнятый работой — а оказывается, нет местечка, куда бы не пророс один корешок, и всякая мысль отзывается болью — нет, уже не о ней. О том, что целых восемь лет она не любила меня. Оказывается, я покупал её за деньги и за тряпки, и думал, что она меня любит, и прощал ей за это все — даже то, что не надо было прощать. Я почти не думал об этом в аду двух последних лет, но в Квайре эта боль вдруг проснулась во мне, и мучила, и будила по ночам… ещё долго болело бы, если бы не Суил. Я не заметил, как это все началось. Просто думал о хуторе Зиран, а оказалось: о Суил, о Квайре — а оказалось: о Суил. О работе — а оказалось: о Суил. Я сам удивился, когда это вдруг понял. Что для меня Суил? Милая девочка, деревенская простушка себе на уме. Что бы могло нас связать? У меня не было даже влечения к ней. Сколько раз во время наших осенних походов мы лежали вдвоём за кустами, пережидая стражу, однажды нам пришлось ночевать в каком-то складе, потому что мы не успели уйти из Квайра до закрытия ворот; сколько раз я брал её на руки, перенося через ручей, — и ни разу ничего не шевельнулось во мне. Она оставалась для меня почти ребёнком, приёмной дочерью Баруфа — и это исчерпывало все. А теперь я думал о ней. Думал сладко и безнадёжно, не как мужчина о женщине; я не мог представить её ни возлюбленной, ни подругой — мне просто нужно было, чтобы она была в моей жизни, и я мог бы вот так безнадёжно и томительно думать о ней. Состояние, характерное для подростка, очень забавно для немолодого мужчины, над этим стоило посмеяться, я и смеялся, смеялся, пока путался в снегах бесконечной морозный день, но снова зарозовело небо, кони вышли на утоптанную тропу, и Эргис обернулся ко мне: — Скоро. Чуешь, дымом тянет? Пожелтели и умерли розовые блики; тропа вильнула в последний раз и вытекла на поляну. Просто сказка: дремлет под белой шапкой избушка, тёплый свет из окошка упал на снег — только вот трое солдат у крыльца не вписываются в картину. Я спешился, бросил кому-то поводья, с трудом открыл разбухшую дверь. Привычные декорации: тяжёлые бревна стен, блестящий от копоти потолок, грубый стол посредине. Только на нарах роскошная черно-багровая шкура, и на столе не лучина, а саккарский светильник-ладья. Тубар не встал мне навстречу — только чуть отодвинулся от стола и подчёркнуто уронил ладонь на рукоятку сабли. Я поклонился. — Приветствую вас, доблестный тавел. — И я вас, биил… — Бэрсар. — Известная фамилия. — Я не делаю ей чести. — Что же так? — Я — первый бунтовщик среди Бэрсаров. Он хмуро поглядел на меня, пожал плечами и приказал: — Раздевайтесь! Вовремя, потому что я был озадачен. Что-то тут было не то. Если Тубар сам тайно приехал на эту встречу, почему он так осторожен? И я неторопливо — много дольше, чем надо — снимал сатар, куда его деть, и, наконец, кинул на нары в стороне от роскошной шкуры. Отправил тапас, пригладил волосы и спокойно встал перед Тубаром. Он зорко разглядывал меня небольшими тёмными глазами. Совсем простое лицо — лицо старого охотника или солдата: обветренное, с жёсткими морщинами, с щетинистой седоватой бородкой. — Садитесь, — велел он, наконец, и я с удовольствием сел, а Тубар все молчал, сверлил меня взглядом, и его молчание уже попахивало угрозой. Мне стало легче, когда он заговорил: — Я ждал Калата. — И в лесу есть глаза, — сказал я спокойно. — Огил не хотел бы вам повредить. — А вы? — А я никогда не бывал в Лагаре. Он усмехнулся. — Так чего ему от меня надо? — От вас? Ничего. Тубар нахмурился и положил на стол руки. Руки тоже были плебейские: большие, красные, с короткими пальцами. — А какого черта я сюда перса? — Не сочтите за дерзость, славный тавел, но я хотел бы, чтобы вы позволили мне говорить. Он кивнул. — Не мне объяснять вам, доблестный тавел, какое бедствие для наших стран эта война… — Вот как заговорили, когда я вас прижал! — Нас? По-моему, это же, — слово в слово! — Огил вам говорил ещё на улице святого Уларта! — Ты прав, парень, — добродушно усмехнувшись, сказал Тубар. — Валяй дальше. — А то, что прижали… рано празднуете, доблестный тавел. Кор Алнаб был для вас не противник, но с кором Эсланом стоит считаться. — Великий полководец! — Хватит того, что он умен, и, думаю, он не станет мешать досу Криру. — Крир — голова, тут я не спорю, но супротив меня он все одно мальчишка! — Об этом можно судить только в бою. — А ты что, пугать меня вздумал? — Нет. Для нас победа Квайра не лучше победы Лагара. — Не пойму тебя что-то, — сказал Тубар и озабочено поскрёб подбородок. — Тут нет загадки, доблестный тавел. И так, и так мы все попадёмся в лапы Кевату. — Ты брось! Нам Кеват не указ! Ежели ваш господин страну продал, так у Господина Лагара и сил, и ума поболе! — Почему же тогда Огилу пришлось бежать из Лагара? — А, черт тебя задери! — сказал Тубар с досадой. — Эк, уел! Ладно, давай прямо, не виляй, как собачий хвост. Чего вам от меня надобно? — Мира между Квайром и Лагаром. Он поглядел удивительно и захохотал — прямо пополам сложился. — Ну, парень! Ох, придумал! Вот мы с тобой… вот мир сейчас заключим… и все? — Зачем же мы? Квайр и Лагар. И не сейчас, а, скажем, весной. — Да весной я уже в Квайре буду! — Выберитесь сначала из-под Гардра, доблестный тавел! Что-то второй месяц, как ни мы, ни вы отсюда ни на шаг! — А ты, парень, нахал, — сказал он совсем не сердито. — Да я за такие речи… — Правда боятся только трусы, а в вашей смелости я уверен. Не ваша вина, что у вас шесть тысяч против тринадцати, и не наша, что Квайрской армией командуют тупицы. Вы дважды били нас под Гардром, но мы не уйдём отсюда. Преимущество квайрской конницы бесспорно, и Гардрские равнины — единственное место, где можно его использовать. Биралы ещё не были в бою, и вам предстоит встретиться с досом Угаларом. — Что-то ты больно уверен! Иль Угалар тебе сам сказал? — Да. — Да ты что? Никак с Угаларом видался? — Три дня назад, доблестный тавел. — Ну, парень! Знать, ворожит тебе кто! Иль, может, ещё голова про запас? —Увы, славный тавел! Просто у всякого своя война. Вы дерётесь за Лагар, мы — за Квайр. А на войне, как на войне. — Вот чего умеет Калат, так это людей выбирать! Ладно, ещё потолкуем. Отужинать со мной не изволишь ли? — Сочту за честь, славный тавел! Рослый телохранитель споро накрыл на стол и подал посудину с тёплой водой. Вслед за Тубаром я обмакнул в неё пальцы и вытер их грязноватой салфеткой. Заметил его ожидающий взгляд и прочёл застольную молитву. Да, я и это умею. Можно сказать, судьба готовила меня к этой роли. В первый раз я без горечи подумал о школе святого Гоэда, об этих проклятых, потерянных годах. Я был лучший ученик и худший воспитанник, истинное проклятие для отцов-наставников. Страшно вспомнить, какие дикие штуки я выкидывал — просто так, от тоски. Сколько раз вместо ужина я стоял у стола и читал молитву. Повторял её десять, двадцать, тридцать раз, давясь голодной слюной и злыми слезами; злобно и радостно представлял, как я подожгу эту тюрьму, и как они будут кричать и метаться в огне, и презирал себя за эти мечты. А потом я научился отключаться. Я решил задачи, брал в уме интегралы, я прятался и чистый и ясный мир математики, где не было места ни жующим ртам, ни елейным лицам, ни этим жалким покорным словам, что бездумно бормочут губы. Жаль, что я не умею ничего забывать! Мы чинно поужинали — и снова остались вдвоём. Тубар, подобревший после крепкого лота, вдруг спросил: — А ты из каких Бэрсаров будешь? — Не сочтите за дерзость, доблестный тавел, но я не хочу вам врать. Я не хотел его рассердить, но не мог рисковать. Тубар хорошо знает Балг, впрочем и все заморские земли до самого Гора. Но он не рассердился. Усмехнулся, будто и не ждал другого ответа: — Заладил, как учёная этла: «доблестный» да «доблестный». Моей доблести и без величаний не убудет. Раз я попросту, так и ты язык не ломай! — Как вам угодно, биил Тубар. — И то лучше. Ладно, раз про себя не хочешь, скажи про Калата. — А что вы хотите услышать? Мы долго глядели друг другу в глаза, и он опять усмехнулся: — Значит, не сдаётся? — Не сумеет даже, если сам захочет. Но устал, конечно. Очень трудно нас удерживать — в Квайре уже голод по сёлам. Осень была мокрая, хлеба полегли. — И в Лагаре полегли. — Да, и вам тяжело. Урожай плохой, приграничные области разграблены, пираты опять зашевелились… Тубар вскинул голову; опять холодными и зоркими стали его глаза. — А это к чему? — Был разговор в Квайре… в одном купеческом доме. Знакомый купец… только вернулся из Тардана. Сын его в прошлом году попался пиратам, вот он и ездил выкупать. У некого Асата… может, знаете? — А как же! — Он был у Асата раза три — все не могли сторговаться. Однажды застал там кеватского посланника. А в гавани как раз снаряжали двадцать кораблей, четыре принадлежат Асату. — Чуют сволочи, что мне не до них! А кеватца к чему приплёл? — Обычная история. Если бы побеждал Квайр, на нас бы спустили бассотских олоров. Лагар берет верх — давай тарданских пиратов. А когда мы обескровим друг друга в этой дурацкой войне, Кеват нас одолеет. — А кто ему мешает сразу напасть? Войска хватит. — Не мне учить вас, биил Тубар, — сказал я, сражаясь с зевотой. — Что толку в численности, если кеватцы дерутся до первого поражения? — Это ты прав. Какие из рабов воины? А вот, не больно ли ты много знаешь, в лесу сидючи, а? — В такое время из лесу видней. К нам ведь отовсюду идут… даже из Кевата. Ремесленники. Поддались на обещания, ушли — а вышло, что сменили землянку на погреб: были вольными, стали рабами. Везде плохо, биил Тубар. — Но, это ты по молодости! Сколько уж так было на моем веку: до того, вроде, худо, прямо руки опускаются. А время прошло — глядишь, опять люди по-доброму живут. — Но вы-то рук никогда не опускали? Он добродушно засмеялся. — Вроде нет. Моим-то рукам работы всегда в достатке. То, вишь, пираты одолеют, а то и соседей пора пугнуть, чтоб не зарились. Вы вот нынче полезли. Некогда и старость потешить. А что про войну говоришь… может, я бы и послушал, коли б ваши не под Гардром стояли. Покуда хоть один чужой на лагарской земле, я мира не запрошу. — А если вам предложат мир? — Кто? — Мы. — Вон оно что! Выходит, не зря про весну обмолвился? — Не зря. — Бунт? — с отвращением спросил Тубар. — Не думал, что Калат до такого дойдёт! — Значит, лучше пусть один дурак губит две страны? — Тише ты, черт! Чтоб я таких слов про ставленника господня не слыхал! — Ставленник господень? — процедил я сквозь зубы. — Первым в славной династии Киохов был разбойник, глава шайки, которая орудовала на Большом торговом пути. Совет купеческих старшин нанял его для охраны дороги от других мерзавцев, и он в этом так преуспел, что был выбран главой городского ополчения, когда калар Сартога напал на Квайр. Огс Киох разбил его войско, захватил замок и, убив калара в покоях его дочери, насильно взял её в жены, чтобы объявить себя каларом Сартога. А вернувшись в Квайр, воспользовался торжеством в свою честь, чтобы перебить Совет Благородных, правивший Квайром, и стать локихом. Воистину беспорочный ставленник господень! 130 лет правит Квайром династия Киохов, и за это время только двое из них взошли на трон законным путём. Тисулар I, который сразу отравил родного брата, и нынешний Господин Квайра — Ниер III, единственный сын человека, который не мог иметь детей. — Ну и намолотил же! Слушать тошно! — А глядеть, что делают с Квайром, не тошно? Десять лет Огил не думал о бунте — чего он достиг? Ремесла хиреют, торговля в упадке, народ обнищал. А теперь и война… Хватит! Надо спасать страну! Двести лет Квайр неплохо обходился без локихов, может, попробовать, как выйдет теперь? — Да тише ты, сумасшедший, чего разорался! Ну и кипяток! Грех так говорить, парень. От бога власть, нельзя стране без владыки. Где нет господина — там разброд. Мигом все ваши калары передерутся! — Что толку строить крыльцо раньше дома? — сказал я, остывая. — Это только мои мысли, биил Тубар, а как будет, не мне решать. — И слава богу! Эк, напорол — слушать боязно! Ладно, ты не говорил — я не слыхал. Люблю храбрецов, давняя моя беда. Что все владыки из одного теста, а тесто то черт месил, я и сам знаю. Но без господина нельзя! Помни моё слово: с купчишками Господин Лагара говорить не станет. А что до другого прочего… Вояк ваших бил и бить буду, ежели не будет честный мир предложен, Лагар на него согласится. — А Кеват? Тубар подмигнул мне. — Ежели время не упустите, так кеватского посланника к весне в Лагаре не будет. — Не упустим. Храни вас бог, благородный тавел! Так и не научился ориентироваться в лесу. Только к вечеру понял, что мы едем не в нашу избушку, а на хутор, где была основная база Баруфа. Легендарное место: как поведал Эргис, здесь когда-то жила злая колдунья, сгубившая уйму народу. Десять лет никто не смел подходит к дому, пока Баруф не набрёл на него. Говорили, что призрак колдуньи все ещё бродит вокруг и губит всякого, кто окажется слишком близко. Баруф почему-то не испугался. Он провёл в доме три ночи и расколдовал его, чем снискал почтенье крестьян целого края. Но дурная слава осталась — и это было неплохо. Хутор встретил нас запахом дыма и дразнящим запахом мяса. Невидимые часовые птичьим криком известили о нашем приезде, и Баруф вышел нас встречать. Что-то он был не в своей тарелке: к ужину не притронулся — сидел, зябко кутаясь в меховую одежду, а потом сразу увёл меня к себе в боковушку. — Как съездили? — Ничего, — ответил я равнодушно. — Замёрз, как собака. — А тавел? — Чудный дед. К весне собирается быть в Квайре. Обычная наша игра: я должен его подразнить. Потребность в компенсации? Желание хоть как-то уравняться? Не знаю. Знаю только, что Баруфу эти стычки бывают иногда нужнее, чем мне. Но не теперь. Он лишь кивнул устало и тяжело уселся на постель. Вот тут-то только я заметил, что у него горит лицо и губы запеклись. — Ты что, болен? — Есть немного. Ничего, Тилам. Я уже принял риаг. Рассказывай. — Черта с два! Ложись, а то рта не раскрою! Он поглядел, увидел, что я не шучу, и забрался под одеяло. — Может, отложим? Баруф покачал головой, и я стал рассказывать уже не ломаясь. Я говорил, а он слушал, не отводя глаз и почти не мигая, и когда я закончил, он долго молчал, все глядел и глядел, словно чего-то ещё ожидал от меня. — Ты что, недоволен? — Почему? Это больше, чем я ожидал. Старику понравилось твоё нахальство. Я решил смолчать. Поскорее разделся и юркнул под одеяло. Прошлую ночь я почти не спал: опять меня навестил старинный кошмар — взрыв установки Балса в Кига — проснулся в холодном поту и промаялся до утра. Думал, что сразу засну, но почему-то не спалось — может быть, меня просто тревожило больное дыхание Баруфа? Очень хотелось спросить, как он и что с ним такое — только ведь он не ответит. Глянет — и промолчит. Это он оч-чень умеет. И я спросил о другом: — Баруф, а тебе не хочется хоть что-то о себе рассказать? Я ведь о тебе ничего не знаю. — Тебя это задевает? — Да. Нас здесь только двое. Если уж верить… — Я верю, Тилам. Просто есть воспоминания… лучше бы их не трогать. Я родился в Аразе. В трущобах. Мне было одиннадцать лет, когда дядя меня забрал. — Он замолчал, долго молчал, а потом сказал глухо: — Нет. Не могу. Прости, Тилам. Когда дядя взял меня к себе… я сначала прятался на ночь… не верил, что добро можно делать просто так. А потом… Нет, до самого Сэдгара ничего интересного. — А твои родители? — Не знаю. Никогда не пытался о них узнать. Все равно не смог бы помочь. — Он опять молчал, и у него хрипело в груди. — Я устал, Тилам. Давай спать. Я усмехнулся в темноте: заснёшь ты теперь! И он заговорил: — Наверное, ты не поймёшь. Араз — это как клеймо на душе. Кем бы я ни стал… оно во мне сидит. И когда я дерусь за будущее — это должно быть будущее без Араза. Понимаешь? Будущее, в котором не может быть меня. — А меня? — Тебя это тревожит? — Ещё как! Представь: началась заварушка, в ней прикончили одного из Бэрсаров. Я ведь даже не знаю, который из местных Бэрсаров приходится мне предком. Результат: известный тебе Тилам Бэрсар не появится на свет, не наделает глупостей и не изобретёт машину времени. Как тебе такой вариант? — Никак. Я уверен, что исторические процессы, если они уже начались, необратимы. Здесь мы с тобой принадлежим только Квайру. — А я вот не уверен. Ладно, проверим «парадокс дедушки». — Что? — А, старая шутка. Суть в том, что некто отправляется в прошлое и убивает своего дедушку накануне свадьбы. — А потом? — Проверю на своей шкуре. — Мне нравится твой оптимизм. — Знаешь, Баруф, я очень пугаюсь, когда ты начинаешь меня хвалить. Что у тебя на уме? Он тихо засмеялся: — Угадал, как всегда. Есть неприятный разговор. Правда, я хотел завтра. — Спасибо! Лучше уж сразу. — Тебе придётся пожить в городе до весны. — Зачем? Он не ответил. — Значит, надо докапываться самому? — Не докопаешься, — сказал он спокойно. — Пять дней назад умерла вдовствующая государыня. Новость что надо — мне стало трудно дышать. Она была нашим верным врагом-покровителем, эта неугомонная старуха, гроссмейстер интриги, единственная опора своего неудачного сына. Но Ниер III ещё осенью подписал себе приговор, назначив наследником своего двоюродного брата, кеватского прихлебателя кора Тисулара. Ну, теперь… — Ты об этом, конечно, узнал только сегодня? — Нет, — кротко ответил Баруф. — В тот же день. И послал меня к Угалару. Все верно. Нельзя было откладывать: это для старухи мы были козырями в игре с Тибайеном, для Тисулара мы — кость в горле. — Уже взялись, — прямо на мысль ответил Баруф. — Солдаты будут здесь через два дня. — А ты? — Завтра ухожу в Бассот. — В такое время? — В какое? — спросил он устало. — Когда ещё ничего не могу? — Подождёшь, пока уже не сможешь? — Драться? На это Тисулар и надеется. Отличный повод позвать кеватцев. Спасибо! Я не нанимался сажать его на престол. — А крестьяне? — А зачем я, по-твоему, ухожу? Стоит мне с кем-то задраться, и села поднимутся. — Как раз об этом я и думал. — Квайр голый, Тилам. Дороги открыты, армия завязла под Гардром. Раньше весны я ничего не могу. Когда поплывут дороги, у нас будет время кое-что сделать. Ну, а если… Кас ближе, чем Кайал. И опять я не ответил, потому что лучше мне было не отвечать. Решение единственное — я сам это понял, когда он выложил мне свою невесёлую весть. Просто я был разъярён. Конечно, он правильно сделал, что не сказал мне — Значит, в Касе я тебе не нужен? — Ты не дойдёшь до Каса. — Ты это знаешь! — Да, — сказал он спокойно. — Я знаю, что ты стиснешь зубы и будешь молчать, пока не свалишься, но ты обязательно свалишься, Тилам. У меня крепкие парни, но дойдут не все. Просто их я могу оставить в лесу — тебя нет. Ты пропадёшь. — Хороший предлог. — Отнюдь не предлог. Я не хочу тебя потерять. Ты мне нужен. Не только твоя голова, но и ты сам. И я понял, что это правда. В голосе его были тепло и боль, и ради этого можно все простить, даже то, чего нельзя прощать. И я пробурчал, сдаваясь: — А сам как пойдёшь? Больной? — Не в первый раз. Спим? И ещё кусок жизни остался позади. Серенькое утро приняло нас в себя; мороз отпустил, и ватная, вкрадчивая тишина стояла в лесу. Копыта беззвучно ступали в размякший снег, не ржали кони, не звякала сбруя. Серыми призраками в тишину уходил наш отряд: десяток крепких парней на крепких мохнатых лошадках, поникший в седле Баруф и я… пока. Они молчали, а я не мог молчать. Тревога или, скорее, страх? Что делать: я уже отвык быть один. — Баруф? Он поднял обтянувшееся за ночь лицо. — Ты уверен, что дойдёшь? Он заставил себя улыбнуться — только губами. — Дойду. За Сафом встанем на лыжи. — Глупость я спорол! — Какую? — Ведь прикидывал же насчёт передатчика! — Ты всерьёз? — А что? Не вижу особых сложностей. — Смотри, Тилам! Люди в Квайре… бунтовщика они спрячут, но колдуна… — А я могу паять с молитвой! — Смотри! — опять сказал он с тревогой. — В Квайре ты будешь один… один, понимаешь? Это не мои люди. Квайр — слишком маленький городок. Если хоть кто-то из моих… — Да ладно тебе! Все понимаю. — Нет, — сказал он совсем тихо, — ещё нет. Поймёшь в Ираге. Будешь жить в предместье. Не лезь в город. В крайнем — понимаешь? в крайнем! — случае можешь обратиться к Таласару. Только к нему. — Ладно. Хоть одну связь дашь всё-таки? — Нет. Нужен будешь — найдут. — А если нет? — Хорошо бы. — Он глядел на меня, и в глазах его была тоска и почему-то стыд; словно он безнадёжно виноват передо мной. — Тилам, ты продержись, а? Доживи до весны… пожалуйста! А через несколько часов мы расстались. Они ушли, а я остался один в лесной избушке дожидаться проводника. И снова был путь — уже пешком. Мы вышли в шорох окрепшего за ночь мороза, в тяжёлый малиновый рассвет, и день мелькал и кружился в заснеженных кронах, пока не раскрылся во всю ледяную синь над белым простором замёрзшей реки. Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как нейтральная полоса между двумя отрезками жизни. А потом за поворотом открылся Квайр — и граница осталась позади. Он стоял на высоком берегу — весь серый и золотой; серая линия стен, оттенённых полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей. В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса, скрип полозьев; жёлтые комья навоза, обрывки соломы, вмёрзшие в жёлтый, истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег, прямо в грязные объятия Ирага. Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела, клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье пугливо отшатывалось от неё, заслонялось жердями хилых заборов, отплёвывалось потёками замёрзших помоев. Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков, растрёпанные кучи жёлтых стружек — но я всё равно уже не верил им. Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через плетни и очутились перед кузницей. Провожатый жестом велел обождать и канул в её нутро. За хозяином. Был тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого лица и даже на носу была полоса сажи. — Вот, — сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и молча исчез. Довольно обидно, всё-таки почти сутки вдвоём…. — Здравствуй, хозяин, — сказал я. — Меня зовут Тилар. — Ирсал, — он чёрной ладонью раскрасил лицо и молча повёл меня в угол двора, в низкий бревенчатый дом. В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела девочка-подросток и покачивала колыбель. — Тазир! — крикнул Ирсал. — Уйми дитя! Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки, взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней. — Нет, Ирсал, — сказал я. — Я тут не останусь. Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня. — Что с ними будет, если меня найдут? — Это уж моя забота! — Не сердись! Просто, если что… я ведь тоже тут на виду. Найди мне укромное местечко, чтобы… Ну, сам понимаешь. Ирсал не стал спорить. Подумал, прошёлся пятернёй по лицу. — Можно. Есть одно. Покойной тётки мужу двоюродная сестра. Только она того. Как померли у неё все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там, обстирать… одна живёт. А слов не разумеет. Коли не боишься… — Чего? Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие считается заразным. Усмехнулся и сказал: — Не боюсь. И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и странная это была жизнь. Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка, высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг, что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был её взгляд, а губы беззвучно шевелились, словно там, в своём далеке, она вела нескончаемый разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она заковыляла прочь. И на следующую, и ещё на следующую ночь. Я пугался сначала, а вдруг понял: она просто слушает моё сонное дыхание, видно этот звук что-то будит в её угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно одинок, чтобы это чем-то связало нас. Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы. Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня. Днём ещё можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли, придумывая из чего сотворить передатчик, но день кончался, и вечер вползал в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и мается огонёк лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далёкие звуки. Здесь я мог думать о Суил. Совсем не весёлое занятие, потому что в этих мыслях нет тепла. Даже имя её, как льдинка, оно не тает на губах. — Суил, — повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся: смешная влюблённость оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал: эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость — лучшее, что подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою — не для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грёзах, мне нужно тепло, а не холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах. Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару. Прости, Баруф, это выше моих сил. А может, наоборот? Ты Было тягостно так думать, но не думать так я не мог. Слишком свеж был недавний урок и слишком горек. Запрограммировать меня вовсе не сложно. Создать ситуацию, из которой для меня есть единственный выход, а тогда я пойду до конца — я не сумею свернуть и бросить на середине начатое дело. Я уже не могу свернуть и пойду до конца, но плясать я буду от этого варианта. — Биил Бэрсар? — жадно вглядываясь в меня, спросил хозяин. — Рад вас видеть! И я ответил его беспокойным глазам и измученному лицу: — Все хорошо, биил Таласар. Они в Бассоте. — Слава господу! С тех самых пор… поверите ли, ни одной ночи не спал! А вы? Или мне не должно об этом спрашивать? — Почему же? Кому-то надо было остаться. — Значит, вы в городе? Я не ответил, и он, спохватившись, быстренько перевёл разговор. С нелепым блаженством я слушал о последних дворцовых интригах, о новых податях, о создании сыскного приказа, об отчаянном походе Угалара и ответном походе Тубара… — Вы улыбаетесь? — вдруг быстро спросил Таласар. — Находите сие несерьёзным? — Нахожу, — ответил я честно. — Тубар просто тянет время. Через месяц-другой, когда начнутся весенние штормы, он получит, наконец, свой тарданский корпус и расколотит нас. Вот только один человек, который может справиться с ним… — Дос Крир? Увы! Он нелюбим владыкой, и армия ему не доверяет. — Значит, проиграем войну… Человеческий голос после горьких дней тишины! Я впитывал его, оживал, смаковал разговор, как изысканное блюдо. И Таласар измолчался тоже. Мы болтали, как двое мальчишек, упоённо, взахлёб, перескакивая с темы на тему. О Равате и о политике Тисулара, о драгоценных квайрских камнях и о свойствах металлов, об интригах Кевата и о суровой зиме. Потом Таласар предложил мне с ним пообедать, но мы болтали и за столом, и старый слуга улыбался, радуясь тому, как оживился хозяин. А потом вспомнил о деле. — У меня к вам просьба, биил Таласар. — Для вас я готов на все! — Да нет, это не так серьёзно. — Деньги? — Пока нет. Какое-нибудь занятие, чтобы скоротать эти дни. Неблагородно, конечно, но не умею сидеть без дела. — У вас хороший почерк? — Господи, биил Таласар! Я же иностранец, и в Квайре я меньше года. Почерк ничего, но вряд ли кто-то прочтёт то, что я напишу. — Клянусь солнцем, вы заставили меня об этом забыть! Какое же занятие вы избрали? — Пожалуй, оружие. Новое ружьё не сделаю, но починить, сумею любое. — Вы оружейник, как и… Калат? — В какой-то мере. Он поглядел на меня, словно бы сомневаясь, кивнул слуге, и тот приволок разукрашенное ружьё. Я усмехнулся, вытащил из кармана свои инструменты (тайком от Баруфа я их всё-таки прихватил) и мигом его разобрал. Лопнула спусковая пружина. Я показал её Таласару. — Могу сделать другую, но это довольно долго. Если у вас ещё ружья… Слуга — он даже шею вытянул, глядя на мои руки — куда-то сбегал и приволок останки другого ружья. Полный утиль — но пружина была цела, я добыл её, повозился с подгонкой, но всё-таки вставил на место. Собрал ружьё, зарядил, и, не целясь, выстрелил в угол двери. Слуга с неожиданной прытью кинулся поглядеть, потыкал пальцем в дыру и вернулся с ухмылкой. — Вот и все, биил Таласар. Он бережно провёл рукой по стволу, отдал ружьё слуге и отослал его. — Думаю, мы это устроим. Оружие нынче в цене. Ваши условия? — Ну, что вы, биил Таласар! Я полагаюсь на вас. Единственное… я хотел бы получать товар ночью. Скажем, у часовни святого Эбра, что за Ирагскими воротами. — Хорошо. Через три дня? — Ну и отлично. Вы чем-то озабочены, дорогой хозяин? — Признаюсь, — ответил он смущённо, — удивляет такое умение в муже столь много знающем. Только не сочтите мои слова обидными… — Не сочту. Знание не исключает умения, биил Таласар, но я не всегда был ремесленником. Простите, но я вынужден вас покинуть… — Разве? — отозвался он со свой мимолётной улыбкой. — Рад вам напомнить, что городские ворота уже заперты! Пришлось ночевать у Таласара, и только утром я вернулся в Ираг. Так старательно путал следы, что и сам запутался среди задворок. Солнце уже подкатывалось к полудню, когда я добрался до старухиного крыльца. Потоптался, сбивая снег, ступил в сени и сказал — для себя, а не для неё: — Вот и я, матушка. И вдруг старуха прервала бессмысленное движение и замерла, вглядываясь в полумрак сеней. Смотрела, смотрела; страх, тревога, боязливая радость тенями протекли по её лицу. Медленно, непривычно тяжёлыми шагами Синар подошла ко мне и робко погладила по щеке. А к вечеру, конечно, явился Ирсал. Присел, обшарил глазами избу, справился, не надо ли мне чего. Ничего мне не надо. Ирсал кивнул, но уходит не спешил. Сидел себе молча, поглядывал на меня, ожидая, что я скажу. А я ничего не скажу — пусть начинает сам. Мне очень удобно молчать, потому что я занят делом. Выстругиваю из чурки модель спускового гнёзда, бессмысленное занятие, но почему бы и нет? — Где это ты ночью шлялся? — Я уже взрослый, Ирсал, — ответил я коротко. Он хмыкнул и сказал — как будто бы без угрозы: — Смотри, наведёшь… — Вот и позаботься, раз уж следите. — Ты б потише, парень, — посоветовал он. — Просили тебя беречь, так ведь и понадёжнее можно местечко сыскать. — А если я не боюсь? Не стоит меня пугать, Ирсал. — А то? — Ну, чего бы я стал грозить? Да, кстати. Дня через три я опять гулять пойду. Присмотри. Заодно и поможете — чего зря мёрзнуть? — П-пошёл ты! — выдавил Ирсал сквозь зубы. Выскочил, не прощаясь, ещё и дверью хлопнул. Мне стало куда веселее жить. Устроил себе мастерскую у окошка: полочки для инструментов, рабочий столик, собрал тиски, приладил зажимы. Старуха ходила за мной. Она оживала на глазах — и это было немного жутко. Случайно сказанное слово — и вдруг открылась заветная дверь и выпустила в мир человека. Одно только плохо: она считала меня одним из умерших сыновей, сама не очень знала которым и называла то Равлом, то Таргом. Сначала мне было не по себе, я чувствовал себя самозванцем, но это довольно быстро прошло. Пусть хоть по ошибке она получит немного радости, ну, а я — немного тепла. Потом я получил в условном месте ружья и жадно набросился на работу. В деньгах я не нуждался — Баруф мне оставил, да и — просто я кое-что задумал. Мы ведь очень нуждались в ружьях. Их почти невозможно купить: система ограничительных пошлин делает для мастеров невыгодной свободную продажу, выгодней беспошлинно сдавать их в казну. А вот старые раздобыть, пожалуй, несложно. Стоит потолковать с Таласаром. К весне у меня будет небольшой арсенал… За работой время сдвинулось с места и побежало вперёд. Старуха уже твёрдо звала меня Равлом. Как-то вечером, когда мы заперли дверь, и Синар дошептывала молитвы, кто-то тихо стукнул в окно. Я встрепенулся. Попросил Синар отворит, а сам прижался к стене у двери. Стукнул запор, старуха пошаркала мимо, а за ней… Я просто глазам не верил, стоял истуканом и глядел, как Суил (Суил!) озирается в незнакомом доме. — Суил! — почти не слышимый хриплый шёпот, но она услышала и обернулась ко мне. Она плакала у меня на груди, плакала горько и облегчённо, а я не мог ничего сказать; и одного мне хотелось, лишь одного: пусть это не кончится никогда! Но Суил уже перестала рыдать, отодвинулась, обтёрла ладонью лицо и доверчиво улыбнулась мне: — Ой, Тилар! Слава богу! — Как ты меня нашла, птичка? Она не ответила; по-детски шмыгнула носом и стала расстёгивать сатар. Сердце сжалось, когда я увидел, как она осунулась и побледнела. — Голодала? — Всяко было. — А Зиран? — Не знаю, — тихо сказала она. — Я десять дней, как из дому. — Матушка, — попросил я, — принеси водицы. Старуха хитренько усмехнулась и прошаркала в сени. — Беда, Тилар! — быстро сказала Суил. — Взяли-то Дигила, он не выдержал! Дигил? Я его не сразу, но вспомнил: связник. Здоровенный малый, весельчак из тех, что смеются собственным шуткам. Думал, что он сильней… Мне стало стыдно за эту мысль — ведь — Я не привела. Я не стал отвечать, и она вдруг вспыхнула и опустила глаза. — А потом? Она на меня не смотрела. — Многих похватали, а к другим следок. Я сперва у Ваоры жила. А вчера иду — а у ней знак на воротах. — Так и бродишь со вчерашнего дня? Суил кивнула. — Тогда поживи тут. Место тихое. — А старуха? — Она сама будет рада. Только… — я замялся: а вдруг Суил испугается и уйдёт, ведь в Квайре безумие считают заразным? — только она забывается от старости. Вздумала, что я — её сын… покойный. Ладно, пусть потешится. Суил вскинула на меня глаза и сразу опять опустила. Никогда прежде я не видел её смущённой. Старуха, ворча, принесла из сеней котелок, я подхватил его и поставил на печь. Раздул огонь, подкинул дров и взял Синар за руку. — Матушка, будь так добра, приюти Суил! Беда у неё, и деться ей некуда. — Господь знает, что ты порешь, Равл! — в сердцах сказала моя приёмная мать. — А то я девку в ночь из дома выгоню! Живи сколько хочешь, милая, места не пролежит. Только гляди, девка, чтоб без греха! Я этого не люблю! Суил зарделась, а я поспешно сказал: — Что ты, матушка! Она моему лучшему другу племянница. — А! Знаю вас, мужиков! Для вас родни нет! — и тут же захлопотала вокруг Суил. — Что стоишь, девка, скидывай сатар. Ишь, прозябла-то, всю трясёт! Ой, благость господня! Да ты, никак, всю юбку вымочила! Да уйди ты, греховодник, чего уставился! Я вышел на крыльцо, вдохнул обжигающий воздух, и нежность к этому миру захлестнула меня. Прекрасны были безлунная ночь и режущий ветер, и колющий щеки снег — все было прекрасно в этом прекрасном мире. Утром я дал старухе денег и велел сходить на базар. — Гляди, матушка, не обмолвись обо мне, — предупредил я её. — Нынче вешают всех, кто в Лагаре бывал, а я, как на грех, оттуда. — Ой, благость господня! — перепугалась Синар. — Слова не молвлю, сыночек! Ты дверь-то заложи, схоронися! Насилу я её выпроводил и вернулся к Суил. — Рассказывай, птичка. Почему ты ушла из дому? Не об этом бы сейчас говорить! Стать на колени, взять её руки и уткнуться в них лицом. Стоять так и рассказывать, о том, как плохо было мне без неё и как хорошо, когда она здесь. Но я только вздохнул: — Дигил бывал на хуторе? — На хуторе не бывал, а в лицо знает. Вовсе не того, Тилар. Наша-то семья и так на глазу, а как Карт с дядь Огилом ушёл, вовсе взъелись. Спасибо, люди нас берегут. Ночью-то из деревни парнишка прибежал: солдаты, мол, пожаловали, поутру на хуторе будут. Мы с матушкой и порешили, что мне уходить. Матушка скажет, что я с первых холодов в услуженье пошла, и родичи подтвердят, давно сговорено. — Он многих знает? — Знает, сколь ему положено, да, видать, кто-то ещё заговорил. Я уж упредила, кого могла, да в город мне ходу нет, в воротах поймают. — Может быть, я? — Нет, Тилар! Не по тебе дело. Ты и врать-то толком не умеешь! — Ну, на безрыбье… Помощи ждать неоткуда. Огил ушёл в Бассот. Она вскрикнула и испуганно зажала рот ладонью. — До весны, считай, все. Сходить? — Не выйдет, Тилар. Они ж тебя не знают. Нынче-то и своему не больно поверят, а чужому подавно. — Значит, тогда Ирсал… — Кто? Я поглядел на Суил: притворяется? Нет. В самом деле не знает. Ох, как скверно! Это значит, что в наше убежище ведёт ещё один след… откуда? За себя я почти не боялся, но Суил… Нет! Я должен её спасти. Если даже придётся выводить из-под удара всю сеть Баруфа… ну, так я это сделаю, чёрт возьми! Я пошёл в свой угол и сел за работу. Надо собраться. Не могу я думать ни о чём, кроме Суил. Возвратилась Синар, подозрительно покосилась на нас, но я работал, а Суил усердно чинила юбку, и она, подобрев, принялась за стряпню. Суил тут же кинулась ей помогать. А я ждал. Чёртов Ирсал, когда он придёт? Все тянулся день. Еле-еле ползли расплющенные минуты, оставляя холодный след на душе. И всё-таки они уползли, зарозовел морозный узор на оконце, и на крыльце, наконец, затоптались шаги. Ирсал без стука ввалился в дверь и встал на пороге. Глянул на меня, На Синар, на застывшую у печки Суил, ухмыльнулся: — Что, никак семьёй обзавёлся? — А это ещё кто? — уперев руки в бока, грозно спросила Синар. — Как же, родня. Твоего брата жены племянник. — А хоть и родня! Аль тебя, малый, мать-отец не учили, что, коль в дом вошёл, так хозяев надо приветить? Я глянул на Ирсала и стиснул зубы. Длинная физиономия вытянулась вдвое, челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб. — Да что это с ним, сынок? — спросила старуха. — Аль блажной? — С ним бывает, матушка, — еле выдавил я. — В-воды человеку дайте! Ирсал дико глянул на ковшик, взял в дрожащие руки, отпил, стуча зубами о край. — Садись, Ирсал. А матушка права — старших уважать надо. Он безропотно сел. — Ты б, матушка, показала гостье, где мы воду берём. Не гневайся, у нас мужской разговор. — И то правда, сынок, — с облегчением засуетилась она. — Давай, девка, бери ведра. Я услыхал, как в сенях она сказала Суил: — Я их, таких-то, до смерти боюсь! — и это было все. Я хохотал взахлёб, до слез, до удушья. Ирсал долго тупо глядел на меня и сипло спросил, наконец: — Ты чего, колдун? — А что, и тебя полечить? Он дёрнулся от меня, и я улёгся на стол. — Ну чего ржёшь? — спросил он жалобно. — Только скажи! — О-ох! Да нет, Ирсал, не трусь. Не колдун. Кое-что умею, это так. Давай, выпей ещё водички и будем о деле говорить. — Чего тебе надо? — Беда у нас, Ирсал. Взяли нашего связного, и он многих выдал. — То ваша беда, не наша. — Как сказать. Вот ты на гостью мою косишься, а она пришла меня стеречь. — А мне… — начал и осёкся: — И нашла тебя? — Как видишь. Много ваших обо мне знают? — Так возьми да спроси, кто надоумил! А то, гляди, сам возьмусь! — Не спеши, Ирсал! Сперва подумай: стоит ли меня врагом иметь? Он не то, что побледнел — позеленел от страха и всё-таки пробормотал, что нечего, мол, его пугать, не таких видел. — Врёшь! Таких, как я, ты не видел. Негде тебе было таких видеть. Да не трясись ты, я с тобой ещё ничего не сделал! Он провёл по лицу ладонью, хрипло выругался и устало сказал: — Чего взбеленился? Не трону я её, раз не велишь. У нас поищу. Не найдут тебя. — А я что, за себя боюсь? Не так все просто. Он усмехнулся. — А чего тут хитрого? Ты Хозяину служишь, а у нас своя забота. — А тебе чем тебе Охотник не подходит? Он невольно оглянулся, услыхав запретное имя, но ответил бесстрашно и сурово: — Сам из богатых и для богатых старается. У него все хозяева друзья-приятели. И так чёрному люду нет житья, а он ещё пуще зажмёт. — Резонно. Тогда такой вопрос: ты понимаешь, что делается в Квайре? Он недоуменно пожал плечами. — Да, сейчас за власть дерутся двое: Охотник и кор Тисулар. Что будет, если победит Охотник, тебе ясно. А если победит Тисулар? Опять он пожал плечами. — Кор Тисулар — кеватский ставленник, кукла в руках Тибайена. Сам он, может, не верит, что будет царствовать… знаешь, мало надежды. Тибайен слишком стар, чтобы что-то откладывать — он ведь уже двадцать лет точит зубы на Квайр. Считай: как победит Тисулар, Квайру конец. — А мы, почитай, и так под Кеватом живём. Хуже не будет! — Да? А ты знаешь, как живут те ремесленники, что ушли в Кеват? Так вот, их по кеватским вельможам расписали, рабы они теперь. — А ты не врёшь? — Нет. Кое-кто сумел убежать. Бессемейные. — А, чтоб тебе! — Смотри, Ирсал. Я сам с Охотником не во всем согласен, но он — единственный, кто может спасти Квайр. Пока страна в опасности, я с ним. Потом… посмотрим. — А и хитёр! Так подвёл, ровно и впрямь на Хозяине свет клином сошёлся! Ну, чего там у тебя? — Взяли связного. Знал он, сколько ему положено, но, видно, ещё кто-то заговорил. — Народец! — Лихо судишь. Сам-то пытки пробовал? — Ты, что ли, отведал? — Досыта. Он поглядел не без почтения и покачал головой. — Суди — не суди, дела не сладишь. — Ирсал, — спросил я тихо, — скажи честно: вам можно верить? Я тебе верю. Но Он не обиделся. Потёр свой длинный нос и сказал задумчиво: — Дельный вопрос, коль по вашим судить. Я тебе так скажу: у нас молчат. Ежели кто попался, нет ему расчёту говорить. От петли и так не уйдёшь, значит, на себя все бери. Выдержишь — мы семью не оставим. Нет — клятвы у нас страшные. — А семью-то за что? — А мы к себе силком не тянем и втёмную никого не берём. Всякий знает, на что идёт. Я подумал о Суил и старухе, и озноб протёк по спине. — Ладно, слушай. Есть писец в канцелярии Судейского приказа, Тас его зовут. С нами он не связан — просто очень любит деньги и не любит кеватцев. Выберите какой-то предлог, прошение составить или ещё что-то. Денег я дам. Если убедитесь, что все чисто, намекните, что знакомый, мол, к нему обратиться надоумил. Тот, с кем он в Оружейном конце о погоде толковал. Станет отнекиваться и погоду бранить — больше ни слова. Значит, и Тас на глазу. Похвалит — отдать ему эту половинку монеты. На, держи. Спросите, для всех ли погода хороша. — Все? — Все. — Ну, так я пошёл, покуда тётки не воротилась, — усмехнулся, покрутил головой. — Ну, дела! А мёртвых ты, часом, не воскрешаешь? — А что, надо? Он покосился с опаской, хмыкнул и ушёл. Ночь была неуютная, а день — непомерно длинным; я спасался только работой. Добил последние ружья, пристрелял их в сарайчике, подправил инструменты… Все. Работа кончилась, осталось ждать. — Ты чего, Тилар? — спросила Суил. — Иль неладно что? — Ещё не знаю. — Так почто ты с ними связался? — С кем? — С братцами-то Тиговыми! — А я с ними не связывался. Меня им Огил подкинул. Отдал на хранение до весны, а вот объяснить что-нибудь забыл. — Полно, Тилар! — сказала Суил и даже немножечко побледнела. — Быть того… и ты, впрямь, не ведаешь? — Ничего. Теперь она покраснела. Красные пятна выступали на скулах, глаза заблестели, губы сердито сжались. — Я-то не путаю, да не больно много мне ведомо. Братство Тигово — оно, ой, какое страшное! Сказывают про них, что еретики, что обряды у них тайные, что будто людей они ловят, да дьявола их кровью поят. А что не одна болтовня — так мастерские иной раз жгут, дат приспешников хозяйских режут. А уж как скажут: «Во имя святого Тига» — так лучше не супротивничать, потому им ни своя, ни чужая жизнь не дорога. — И это все? — А тебе мало? — Мало, птичка, — грустно ответил я. — Очень-очень мало. Ирсал пришёл перед рассветом, я чуть не проспал условленный стук. — На, — сказал он сунул мне в руку тёплую половинку монеты. — Не ответил? Он вздохнул, как заморённый конь, и сказал: — Пошли потолкуем, — и я побрёл за ним, одевая сатар в рукава и хрустя оглушительным снегом. Забрались в какой-то сарайчик, Ирсал заложил дверь и зажёг лучину. — Садись! Я послушно присел на полено, а он так и торчал передо мною, как нескладная грозная тень. — Видели Таса? Он кивнул. — Ну?! — Как помянули про приятеля да Ружейный конец, сразу задёргался. А молвил так: «Дом сгорел, а погода в руке божьей». Грех, мол, про то говорить. Ну и был таков. Видимо, я всё-таки переменился в лице, потому что он взялся пятернёй за щеки. — Ну? Какая ещё пакость? Я покачал головой. Ох, как паршиво! Попробуй не объясни — теперь докопаются сами. И злость на себя: допрыгался, идиот? И страх — но почти только за Суил: что с нею будет, если — Ну так что? — спросил Ирсал уже мягче, и я ответил… почти спокойно: — Этим делом занялась Церковь. — Что?! — сказал он с трудом и покачнулся. — Что? А, будь ты проклят! — присел было и тут же опять вскочил, заметался, спотыкаясь о поленья: — а, колдун чёртов! — Сядь! Хватит дёргаться. — Командует! Будь ты проклят! — Ладно, буду. Садись! Он с ворчанием сел. — Ещё раз скажешь, что я — колдун… ей-богу, морду набью! Кое-что умею — так я в вонючей норе не сидел, а по свету шатался. А что пугал тебя… ладно, прости. Кто ж знал, что так повернётся? Пугаешься ты красиво — приятно глянуть! — Ах ты, сволочь! — Уймись! — велел я ему. — Ничего петушиться, когда беда пришла. — Ты за это ещё заплатишь! — А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу — не одалживаюсь. Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтёшь на длинном закопчённом лице. — Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше… тут другое. Очень тёмное дело. Бери конец и распутывайте. — Какой конец? — Дом, который «сгорел». Хозяйка — молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал? Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость. — Один из одиннадцати, Сабан, был её женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в её доме, да и городские навещают. Нам было это удобно — сам понимаешь: эти люди… нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чём не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если… если не из-за нас? Если из-за одиннадцати? Разделаются с их близкими — им эти люди, как бельмо на глазу — а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал? — Да неужто они бога не боятся? — Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом. — Господи, великая твоя мощь и благость! — тоскливо сказал Ирсал. — Будь он проклят, Кеват, и люди его! — Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь — с другого. А чем кончится… Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим? — Слышь, — подумав, спросил Ирсал, — ты по-честному скажи: все правда? А то ведь проверим… — Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живёт. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора. — Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за неё господь тебе много простит. Он вскочил, и я поднялся следом. — Ладно. Как уж с тобой… Мудрён ты больно на мой разум, да на то и у нас мудрёные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся! А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдёт. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать. Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке — но так, чтобы сразу заметил — здоровенного парня с закрытым лицом… нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец. — Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной? — За тобой, — мрачно буркнул Ирсал. — Ладно, с матерью прощусь… Он молча заступил мне дорогу. — Хочешь, чтобы она по городу меня искала? Отодвинул его плечом, вернулся, подошёл к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью — я сам удивился её силе — обнял её хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал: — Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро. — Сыночек, — тихо сказала она, — сыночек! — Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно. А Суил молчала. Глядела на меня… как она смотрела! Я чуть было не поверил… Ей я сказал: — Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна! Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха — моя родная мать. Будто Суил… будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашёл лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять. Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я всё равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил. Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней темноты. — Пригнись, — приказал Ирсал и завязал мне глаза. — Боишься, что меня не прикончат? — Не болтай, — посоветовал он. — Поменьше ершись — целей будешь. В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться. Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослеплённый внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся. Огромный зал, лишь один конец кое-как освещён, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землёй. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений. Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещённого круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным. А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх — сначала совсем небольшой — тоже рос и густел во мне. Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх — совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползёт на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг — и я упаду на пол и поползу в темноту. Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной — вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдёмся. Я улыбнулся, и публика рассердилась. — Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? — осведомился из темноты хорошо поставленный голос. — Постараюсь. — Отбрось гордыню свою! — Это не гордыня, — объяснил я ему спокойно. — Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп. Кто-то фыркнул во мраке. — Знаешь ли ты, перед кем предстал? — спросил величавый голос. — Догадываюсь. — Обвинение тебе ведомо? — Хотел бы услышать. — Ты уличён в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего. — Разве я уже уличён? — Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его? — А если нет? — Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдём способ передать тебя в руки Церкви. Даже не страх — безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг даёт под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый — морили голодом и гноили в карцере, но не били. Следователь заорал: — Встань, скотина! — но я только усмехнулся, и тогда он ударил меня ногой в живот. Я мешком свалился со стула, и они с конвоиром взялись за меня, но пока я не ушёл в темноту, пока я ещё чувствовал что-то, во мне стояло удивление: это возможно? Это меня, цивилизованного человека, в самом центре цивилизованного Квайра, как мяч, цивилизованные на вид люди? Я облизнул губы и ответил… надеюсь, спокойно: — Я хочу кое-что сказать… пока не начали. — Говори. — Я — не Член Братства, и вы не вправе меня судить. Но я сам к вам обратился, потому что гибель грозит многим людям, а потом и всему Квайру. Если такова цена вашей помощи, я готов к суду, и без спору приму всё, что вы решите. — Здесь не торгуются! — А я не торгуюсь. Просто есть дело, которое я обязан сделать. Если вы мне этого не позволите — разве я не вправе просить, чтобы тогда его сделали вы? Они переговаривались в темноте. Невнятно гудели голоса, и снова я был один… один… один. — Хорошо, — оборвал разговоры звучный голос. — Братство поможет вам. Отринь заботы и очисть душу. Итак, готов ли ты с открытым сердцем предстать перед судом Братства нашего? — Да. — Назови имя своё и имена родителей твоих. — Меня зовут Тилар, и родился я в Квайре. Родителей не помню, потому что меня увезли за море ребёнком. — Кто? — Не знаю. Я вырос в Балге, в семье оружейника Сиалафа… Отличная мысль: я просто перескажу им сюжет такого любимого в детстве «Скитальца» Фирага. Надо только поближе к тексту, чтобы не завраться в деталях. — Когда ты вернулся в Квайр? — Меньше года назад. Я сразу пришёл к Охотнику. — Зачем? — Мы росли на одной улице. Больше я тут никого не знал. — Почему ты вернулся в Квайр? — Потому, что сбежал из тюрьмы и не мог оставаться в Балге. Они долго совещались, а я готовился к новой схватке. Держаться! Пока мой мозг не затуманен страхом… а может, ещё и выпутаюсь? — Именем Господа, — торжественно спросил меня, — как перед ликом его, ответь честно: занимался ли ты колдовством, звал ли к себе духов тьмы, а если не звал, не являлись ли они тебе сами? — Нет! — Клянись! — Клянусь именем господним! — Ведомы ли тебе молитвы? — Какие именно? — Читай всё, что знаешь. Я сдержал улыбку и начал с утренней. Я читал их, как бывало в детстве, одну за другой, пока не пересохло в горле и не стал заплетаться язык. Тогда я сделал перерыв и попросил воды. — Довольно! Почему ты переиначил слова? — Я вырос на чужбине. Те, кто меня учил, говорили так. Они снова потолковали и тот, кто вёл допрос, сказал чуть мягче. — Скинь одежды, человек. Мы хотим видеть, нет ли на тебе дьяволовой меты. Это было хуже. На мне достаточно дьявольских меток, и показать кому-то свои шрамы — это заново пережить все унижения, это унизиться вдвое, потому что кто-то узнает, что — Нет, стыжусь! — Отбрось стыд, как перед лицом Господа, — посоветовали мне. Спасибо за совет! Хотел бы я, чтобы вы это испытали! Впервые я ненавидел их. Я знал, что сам во всем виноват, и знал, что нельзя иначе, но как же я ненавидел их! Три человека в надвинутых до глаз капюшонах вышли из темноты и встали рядом со мной. Пронзительный холод подземелья уже насквозь прохватил меня; я дрожал и щёлкал зубами, но в этом было какое-то облегчение, словно холод замораживал стыд. А эти трое не торопились. Старательно изучали рубцы и шрамы, один даже ткнул чем-то острым в спину, а когда я дёрнулся, что-то сказал другому. Третий тронул шрам на груди и спросил: — Где это тебя? — В тюрьме, — буркнул я сквозь зубы. — За что? — Понравился. Он хмыкнул и хлопнул меня по плечу. Наконец они нагляделись и позволили мне одеться. Торопливо натягивая одежду, я чувствовал, как я жалок и смешон. Они своего добились: я уже ничего не боюсь. Только холодная злоба и злая решимость: я должен их одолеть. Вот теперь я смогу. Они опять принялись за вопросы; я отвечал, твёрдо придерживаясь Фирага. Что годилось семи поколениям олгонских мальчишек, сойдёт и тут. Иногда в вопросах таились ловушки, но я их обходил без труда. Давайте, старайтесь! Мозг мой ясен и холоден, и память — моя гордость и моё проклятье — не подведёт меня. Я думаю качественней, чем вы, ведь за мной триста лет цивилизации и двадцать лет науки, не так уж и мало, правда? Вопросы кончились, в кулуарах опять закипели страсти. Пока что счёт в мою пользу, но это ещё не победа. Они ещё что-нибудь припасли. Что-нибудь эффективнее но попроще… Очередной персонаж вышел из темноты. Немолодой осанистый человек в ветхом священническом одеянии. С минуту молча глядел мне в глаза, а потом сказал торжественно и величаво: — Нам не в чём тебя упрекнуть, ибо ты ответил на все вопросы и не оскорбил суда. Но ужасен грех, в котором тебя обвиняют, и не волен тут решать человеческий убогий разум. Готов ли ты принять испытание судом божьим, дабы его воля решила твою судьбу? — Я в вашей власти, наставник. — Сколько времени нужно тебе, чтоб подготовить душу? — Чем скорей, тем лучше. Я все ещё ничего не боялся. Страх будет потом — если останусь жив. А пока только угрюмая решимость перетерпеть и довести игру до конца. Не для того я вырвался из Олгона, чтобы меня убили в этой норе. Было бы слишком глупо, все потеряв, переболеть, перемучиться всей болью потери, научиться жить заново, найти семью и любовь — и умереть так глупо и бесполезно. Умереть, не завершив драку, не долюбив, не отхлебнув ни глотка победы? А они не теряли времени даром. В дальнем конце подземелья разложили огромный костёр, и багровые отблески, наконец, осветили весь зал. Я глядел на мелькающие возле пламени тени, чтобы не видать священника рядом с собой. — Ты готов, брат? — Да, наставник. Слово «брат» — это похоже на проблеск надежды. Маленький, жалкий — но всё-таки проблеск. Он за руку подвёл меня прямо к огню и показал в самое пламя: — Видишь, знак господень? И я увидел среди углей раскалённый докрасна диск. — Возьми его с молитвой и поклянись, что чисть ты перед господом. Коль нет на тебе вины, господь даст тебе силу вынести испытание. Я кивнул, потому что не мог говорить. И всё-таки злоба была сильнее страха. Я и это выдержу. Выдержу и останусь жив, и когда-нибудь вы заплатите мне. Я уже мог говорить и хрипло спросил: — Какой рукой, наставник? Меня ведь руки кормят. — Господу всё равно, — ответил он тихо. Я поглядел на руки, и мне стало жаль их до слез. Руки, которые с первого раза умеют любое дело, моя опора, моя надежда. Лучше окриветь, чем лишиться одной из них! Но все решено и нет обратного хода… Я сбросил тапас, закатал повыше рукав рубахи и стремительно — чем быстрее, тем больше надежды! — сунул левую руку в огонь. Боль прожгла до самого сердца, пересекла дыхание. — Как клясться? — прохрипел я сквозь красный туман. — Клянусь… — Клянусь… Он не спешил, проклятый! Размеренно и напевно выговаривал слова, и я повторял их за ним, задыхаясь от боли и вони горелого мяса. И теперь во мне не было даже злобы — только тупое, каменное упрямство. — Бросай! Я разжал пальцы, но метал прикипел к ладони, и им пришлось отрывать его от меня. Боль всё равно осталась, вся рука была только болью, и в сердце словно торчал гвоздь. Выдержал. Я подумал об этом совсем равнодушно, вытер здоровой рукой пот и поднял с полу тапас. Кто-то помог мне одеться, кто-то что-то делал с рукой. Я не мог на неё посмотреть. — Добрый брат! — сказал священник умильно. — Восславь этот час, ибо чист ты перед господом и людьми! — Слава богу, — сказал я устало. — Это все, наставник? Он замялся, и я понял, что это не все. Я обвёл взглядом их лица: суровые, меченные голодом и непосильной работой. По-разному глядели они на меня: кто приветливо, кто угрюмо, кто с жалостью, а кто и с опаской — и я безошибочно выбрал из них одно. На первый взгляд некрасивое, измождённое, обтянутое сухой кожей, с грубыми морщинами на бледном лбу. Но в нём была холодная страстность, зажатая волей, зорко и проницательно глядели глаза, а в складке губ таилась угрюмая властность. — Это все? — спросил я его. — Так смотря про что. Колдовством тебя уже не попрекнут, с этим, считай, кончено. А вот, что ты в лицо нас всех видел… — Зачем же вы позволили? — А кто знал, что ты вывернешься? — А теперь что? — Выбирай. Коли хочешь отсюда живой выйти, должен нашим стать. — Присесть бы, — сказал я тихо. Проклятая боль мешала мне думать. Ни проблеска мысли, одна только боль… — И то правда, было с чего притомиться. Ты не спеши, малый. Подожду. Меня подвели к скамье, и я упал на неё. Мне не о чём думать. Слишком много я вытерпел, чтобы остановиться. Но я ещё поторгуюсь. Пристроил на колени налитую болью руку и сказал тому человеку: — Присядь-ка. Надо потолковать. Он глянул с удивлением, но сел и кивком разрешил говорить. — Стать вашим, говоришь? Но я — друг Охотника и не могу его предать. Если вы ему враги… — Ну, до того ещё когда дойдёт! А ты вроде бы говорил, что вы не во всем согласны? — Согласны в главном. Нельзя пускать на трон Тисулара — это раз. Войну надо кончать — два. Гнать из Квайра кеватцев — три. А остальное… это ещё дожить нужно. Подходит это вам? Если нет… прости, но клятва для меня — не пустяк. Я своё слово до конца держу. — Ты глянь, — сказал он с усмешкой — на горло наступает! Ровно это он тут командует! Крепкий ты мужик, как погляжу. Через то и отвечу, хоть не заведено у нас, чтоб Старших спрашивать. Пока что нам все подходит. А как войну кончим, да кеватцев перебьём, может, с твоим Хозяином и схлестнёмся. Так ведь тоже дожить надо, а? Годится? — Пока да. Я готов вступить в Братство и сделать все, в чём поклянусь. Но если потом наши пути разойдутся, я от вас уйду. Они угрожающе зашумели, но мой собеседник поднял руку, и шум затих. — Э, малый! Таким рисковым грех наперёд загадывать. Ничего, — он придвинулся так, что я почувствовал на щеке его дыхание; жаркие огоньки вспыхнули в его твёрдых зрачках, — мы для тебя больше годимся. Узнаешь нас получше — никуда ты от нас не денешься! Я не знаю, как оказался дома. То, что было потом, вырвано из моей жизни. Просто обрывки, слишком дикие для реальности и слишком последовательные для бреда. Но, наверное, я всё-таки сделал то, что стою на знакомом крыльце. И снова провал, и мгновенный проблеск: я сижу на скамье, и Суил снимает с меня сатар. А потом мне снился Олгон. Весёлые мелочи: праздник сожжения шпаргалок, толстый профессор Карист и его толстый портфель, парадная лестница, а по ней белым горохом катятся убежавшие из вивария мыши. А потом с точностью часового механизма сон опять забросил меня в Кига, в моей крохотный кабинет за генераторным залом. Эту жалкую комнатёнку я выбрал сам, чтобы позлить кое-кого. А если честно, кабинет был мне просто не нужен. Думать я привык на ходу, а считать только дома — в своём кабинете и на своей машине. Снова я увидел себя за столом, а рядом улыбался и подпрыгивал в кресле Эвил Баяс, Эв, лучший мой ученик. Он до сих пор забегал ко мне за советом, хоть в его области я от него безнадёжно отстал. Он смеялся, когда я об этом напоминал, уморительно взмахивал толстенькими руками и советовал поберечь для других то, что я стараюсь выдать за скромность. Он и сейчас хохотал, тряслись его толстые щеки и мячиком прыгал живот. — Ну, Тал, что ты на это скажешь? Я просмотрел расчёты, прикинул энергию и покачал головой. — Скажу, что ты спятил. Установку разнесёт к чертям собачьим! — Бог милостив, Тал. Авось не разнесёт! Не нравился он мне сегодня; судорожные движения и слишком визгливый, деланный смех. — Что с тобой, Эв? Неприятности? Лицо его смеялось гримасой боли, глаза подозрительно заблестели, он вынул платок и спокойно их промокнул. — Немного не то слово, Тал. Катастрофа. Моя милочка приглянулась военным. Я выругалась сквозь зубы. Мне ли было не знать, сколько сил и ума Эв вложил в свою установку. Пять лет труда, уйма талантливых находок — да второй такой в мире нет! И ведь только-только заработала, ещё ничего не успели… — А ты? — А что я? Кое-что доберу после, на стандартных установках, а главное надо сейчас. — Опасно, Эв! — Это Я не ответил, и Баяс опять полез за платком. — Не могу, Тал. Надо успеть. А потом, — он отвернулся и сказал очень тихо, — сам знаешь, чем они на ней займутся. Может нам с ней и правда лучше… того? — Что? — заорал я. — Опять мелодрама? Да ты у меня на пять лаг к установке не подойдёшь! Я орал на него, как в добрые старые времена, лупил по столу кулаком, и он, наконец улыбнулся: — Ну и глотка! Даёт же бог людям! — Ладно, — сказал я, остыв. — Когда? — Послезавтра. Мальчики как раз все вылижут. Напоследок, — голос его подозрительно дрогнул, и я показал кулак. Баяс засмеялся и ушёл, а я подумал: являюсь к нему послезавтра прямо с утра, и пусть попробует выкинуть какую-то глупость! Но я опоздал. Глупо и непростительно опоздал. Судьба прикинулась пробкою на Проспекте Глара; я потерял два часа, пока вырвался из неё и, сделав немалый круг, полетел в Кига! Взрыв застал меня почти у ворот института. Тело действовало само: руки рванули дверцу, я выкатился в кювет и вжался в мокрую глину. Сначала был опаляющий жар, потом ушла куда-то земля, и только тут включилось сознание. Я встал и увидел, как медленно, словно во сне, оседают корпуса института Гаваса. Я пошёл вперёд, потом побежал, и страха не было — только стыд, отчаянный, нестерпимый стыд… Когда я проснулся, день клонился к закату. Праздничный золотисто-розовый свет озарял закопчённые стены, тёплым облаком обнимал Суил. Это было так хорошо, что казалось неправдой. Я жив. Я дома. Я рядом с Суил. Суил обернулась; встретились наши взгляды, и жаркий румянец зажёгся у нас на щеках. — Ну слава те, господи! Я уж думала, вовсе не проснёшься! Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить её поудобнее. — Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да? — Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится. — Добрый был человек? Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он ещё мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путём. Я многое в нём любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне её, я не знал и знать не хотел. И всё-таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет. — Есть-то хочешь? — Как зверь. Она засмеялась. — А где мать? — В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная! — Суил, — тихо сказал я. — Ваора в Священном Судилище. Она ойкнула и схватилась за щеки. — Взяли ещё брата Тобала. У неё в доме. — Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней-то что? — Ей помогут, птичка. — Так ты знал? Ты за этим к Братству пошёл? Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке. — Господь тебя наградит! Я чувствовал на руке тепло её дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше… Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживёт рука. От безделья я снова засел за расчёты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать — всё, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошёл другим путём. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип. Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И — не выдержала, спросила, когда матери не было дома: — Тилар, а это по-каковски? — По-таковски. — По вашему, да? — По нашему. — А про что? Я засмеялся, здоровой рукой поймал её руку и потёрся щекой. Как жаль, что она её сразу же отняла! — Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь? — Уже выяснили, что нет. Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза. — Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах? — Никого. — Ей-богу? — Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму. — Вот стерва! — Почему? Значит, не люблю. — А ты простил? — Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось. — Больно ты добрый! Я бы сроду не простила! — А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть? Она засмеялась. — Матушка, да братья, да дядя Огил. — И все? — Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски, двадцать — уже перестарок. — Но ведь сватают? — Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем. Зайдёшь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю! Возьмёшь его — ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство — а о прочем думать забудь. Я ж, отец ещё был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмёт? — Милая! — я снова взял её руку, и она, задумавшись, не отняла её. — И никто не нравится? — А кто? У деревенских-то разговор короткий — за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты… — А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив. — Да и ты ничего, — сказала она простодушно. — Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет. — Разве? — А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял — ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой — убивать не любит. — Суил, — начал я, но она меня перебила: — Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня! Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришёл; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки. — Казнят их завтра. — Кого? — Женщину ту. Мужика, что у ней взяли. Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла её за плечи. — Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошёл. А нынче объявили. — Я пойду к ней! — сказала Суил. — Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была! — Тебя ищут, птичка. — Ну и пусть! — закричала она. — Пусть! — О матери подумай, Суил. Неужели ей ещё и тебя потерять? Она покачала головой. — Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну? — Тилар, — сказала Суил тоскливо. — Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар! — Я пойду. Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал. — Нашёл забаву — на казнь смотреть! — проворчала Синар. — Сам, гляди, без головы останешься! — А ты что скажешь, Ирсал? Он посопел, прошёлся рукой по лицу. — Твоё право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тётка, не тревожься, может, он денёк-другой у меня поживёт. — А, греховодник! Чую, вся беда от тебя! Он усмехнулся. — Не вся от меня, есть и от него малость. Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток — ни разговоров, ни шуток — только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов. Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как чёрный остров в зыбком море толпы, он зачёркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир. Ирсал орудовал локтями; я шёл за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо — я, кажется, видел его на суде? — отстало, спряталось среди толпы. Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик — и эшафот. Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать — и пусть такого не будет! Вот он, мой враг — эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть… — Ведут! Ведут! — загудело в толпе, она задвигалась, и я увидел осуждённых. Между двумя рядами солдат они двигались к эшафоту. Первою шла Ваора. Нет, не шла. Её волокли под руки два здоровенных попа, а следом вторая пара тащила мужчину. Они исчезли за чёрною глыбой, а когда появились на эшафоте, я ухватился за Ирсала. Не Ваора это была! Не могла быт Ваорой эта старуха! Нечёсаные космы скрывали её лицо, и что-то вроде надежды — а вдруг? Их подвели к столбам и отпустили. Мужчина упал на колени, а она — Ваора! — пошатнулась, но выпрямилась, мягким женственным движением убрала волосы с лица. Четыре палача в суконных масках засуетились, привязывая их к столбам. Появился ещё один, тучный, в доспехах, развернул свиток и стал, надсаживаясь, что-то кричать. Я ничего не слышал. Я видел только лицо Ваоры и её распахнутые в муке глаза. Она искала кого-то в толпе, и я, рванувшись, стащил капюшон. Заметила ли она движение или просто увидела меня, но глаза её остановились на мне, и губы дрогнули, словно в улыбке. И я обо всём забыл. Набрал побольше воздуха в грудь и крикнул что было мочи: — Она жива, Ваора! Все наши живы! Скоро кеватцам конец! Ирсал, ощерясь, схватил меня за руку и рванулся назад. Я успел заметить, как стража ударилась в отвердевшее тело толпы. Мы бежали по площади; толпа расступилась перед нами и стеною смыкалась следом, и я нёс с собою, как драгоценность, память о том, как знакомым грозовым светом загорелись глаза Ваоры и взметнулась губа, открывая острые зубки. В воротах стражников не было — видно тоже смотрели на казнь, мы выбрались благополучно. Ирсал попетлял для порядка и привёл меня в тот же сарай. Спасибо Ирсалу, он так и молчал всю дорогу. Я не мог бы с ним говорить. Ненависть оглушила меня, удушающая бессильная злоба. Я ничего не могу. Этот мир так же гнусен, как мой, так же подл и жесток. Почему я вообразил, что смогу в нём что-нибудь сделать? Как ни крои историю, но людей нельзя изменить. Эти гнусные, подлые твари… А потом меня отпустило. Я почувствовал боль в руке и увидел кровь на повязке. И уже ненависть, а печаль… Рядом тихо сопел Ирсал, я покосился, ожидая упрёков, но лицо его было добрым и грустным. — Беда с тобой, парень, — сказал он совсем не сердито. — Ты, видать, свою голову и в грош не ставишь. Я не ответил. — А всё-таки порадовал ты её… И опять мы молчим. Я качаю проклятую руку и спокойные, ясные мысли… Я здесь навсегда. Этот мир — теперь мой мир. Я не хочу, чтобы в нём такое творилось. Что я могу? Одинокий, беспомощный чужак, подозрительный и поднадзорный. У Баруфа есть люди, есть деньги и есть оружие — а он пока ничего не сумел. У меня есть только я, моя воля и мой мозг. А почему бы и нет? Интересный эксперимент: превратить бессилие в силу. — Ирсал, — сказал я, — а ведь акхон уже понял, что кто-то ему мешает. Что теперь будет? — Чего? — Зачем бы ему спешить с казнью? Значит, уже понял, что не достанет больше никого из тех, кто ему нужен. — Д-да! — сказал Ирсал и утопил лицо в ладони. — Ты посиди, а? Я быстро! — Я с тобой. — Это ещё зачем? — Надо. Он покосился с сомнением, подумал — вдруг согласился. И мы оказались в каком-то заброшенном доме. Особенно противный, затхлый холод — и страх. Я слишком резко начал. Так круто, уже и не отступить. Дверь заскрипела длинно и печально, и появились двое. Одного я сразу же узнал. Не то лицо и не те обстоятельства, чтобы его забыть. Он прищурился в сумраке дома, поглядел на меня, на Ирсала, опять на меня и сказал — как будто бы без угрозы: — Хорошо ты блюдёшь закон, брат Ирсал. Ирсал побледнел. — Это моя вина, — сказал я устало. — Я хотел тебя видеть. — Зачем? Я сказал — все так же устало. Я и правда очень устал. — А мне-то что? Голос был равнодушен, но лицо отвердело, и зрачки сошлись в колючие точки. — Я не знаю, как поступит акхон. Захочет сам докопаться — это полбеды. А вот если попросит помощи у теакха… — Ну, попросит. — И ему не откажут! — Да! Нынче в городе да солдатня кеватская! Народ-то, что пересохшая солома — огня мимо не пронесёшь. Смекаешь, брат Тилар! А у Охотника-то ты что работал? — Думал, — заметил, что он нахмурился и пояснил: — Мне передавали сведения от лазутчиков. Надо было сложить одно с другим и прикинуть чего ждать. — И что, многих ты знал? — спросил он жадно. — Зачем? Ни они меня, ни я их. — Хитро! Ладно, гляну, как оно нам сладится. А ты чего с Охотником не ушёл? — Не дошёл бы, — сказал я неохотно. — В тюрьме пересидел. Он опять оглядел меня, кивнул и обернулся к Ирсалу: — Тебя, брат Ирсал, прощаю для первого раза. Иди, он при мне будет. — Позволь поговорить с Ирсалом, брат. — А кто тебе мешает? Говори! А в глазах уже подозрение, и я не стал рисковать. Попросил только: — Позаботиться о моих, брат. И ради бога, успокой мать, очень тебя прошу! Он кивнул, прижался щекой к моей щеке и поскорее ушёл. Странная началась у меня жизнь, романтическая до тоски. Гулкое подземелье в развалинах старого храма, знобкая сырость и сырая темнота. Только ночами я выходил глотнуть мороза, но и тогда за спиной торчала безмолвная тень. Два человека делили со мной неуют темницы. Первый — был сторож, он носил мне еду и следил за огнём в очаге. Второй — тот самый человек, брат Асаг, он приносил мне вести. Правда, тогда я не замечал неудобств. Темнота дня и темнота ночи были одинаково годны для работы, а её мне хватало с лихвой. Я работал, как черт, пытаясь обогнать время, и боялся, что уже безнадёжно отстал. Плохо была поставлена в Братстве разведка. Они знали всё, что творилось в предместьях, многое из того, что случалось в богатых кварталах, а за пределами города — ничего. Словно глухая стена отделяла Братство от мира. Я долго не мог втолковать Асагу, что же мне надо. Нет, он был вовсе не глуп. Просто делил весь мир на «наше — не наше», а всё, что «не наше», было чуждо ему. С Асагом все было непросто. Он слишком отвык от возражений, я здорово рисковал всякий раз, когда спорил с ним. Неизбежный риск — ведь я должен был стать с ним на равных, добиться, чтобы ни одно моё слово не могло быть отвергнуто просто так. Ничего я ему не спускал: ни насмешки, ни грубого слова; и когда мы орали друг на друга, по лицу моего стража я видел, что жизнь моя не стоит гроша. Но я просто не мог быть осторожным. Это было начало игры, и ему надлежало запомнить то, что я ничего не боюсь, никогда не вру, говорю только то, что знаю, а знаю больше, чем он. Впрочем, риск был не очень велик, потому что я уже знал, что при всей своей грубой властности Асаг незлопамятен и справедлив, может, он не простит мне ошибку, но всегда простит правоту. Мы ругались — и привыкли друг к другу, и однажды Асаг усмехнулся и сказал, покачав головой: — Господи, да как это тебя Охотник терпел? Вот уж нынче у него праздничек! — Он-то не жаловался. — Ещё бы! С тобой жить — что голышом в крапиве спать, а дело ты, кажись, знаешь. Ладно, хватит собачиться, садись да выкладывай, что тебе от нас надобно. Мы сели, я перечислил всё, что хотел узнать. — Мне нет дела, кто у тебя занимается разведкой. Мне нужны только сведения. Первое: все аресты. Кого взяли, за что, кто за ним приходил, был ли обыск, опрашивали ли соседей, какие им вопросы задавали. Асаг только головой покрутил, но смолчал. — Второе: войско. Какие в городе части, где стоят, кому подчиняются. Регулярно ли платят жалование, кто командиры. Для каждого: характер, родство, связи, кому сочувствует. — Да ты в своём уме? Откуда… — Откуда хочешь. Может, у кого-то из солдат есть родня в Садане. — Ладно. Чего ещё? — Все, что делается во дворцах локиха, акхона и Тисулара. Кто на доверии, кто в опалке, с кем встречались и, главное, гонцы. — Ну, ты и запрашиваешь! Что я тебе, господь бог? — Мы не на базаре, Асаг! Грош цена твоей разведке, если мы не можем опережать врага. Мы должны знать то, что он уже сделал. Хочешь пример? Я узнаю о тайной беседе Тисулара с акхоном, после чего кто-то из них или оба сразу отправляют гонцов в Кайал. Ясно, как день: они уже столковались, и с ликихом, можно сказать, покончено. Но путь до Кайала неблизкий, у нас будет время кое-что предпринять. Ясно? — Давай дальше, — хмуро сказал Асаг. — Дальше мне надо знать, что делается в стране. Как с хлебом, платят ли налоги, не бегут ли уже в леса. Как настроены калары, что говорят о войне, как относятся к Тисулару. — А это ещё зачем? — Затем, что в Квайре, Биссале и Согоре живёт треть населения страны. Не грех бы поинтересоваться, что думают остальные две трети. — Да, — только он почти с уважением, — котелок у тебя варит. Только что в нём за варево, а? И поехало понемногу — с руганью, со скрипом, с ошибками, но туда, куда надо. Квайр открывался мне, и это был совсем незнакомый, не очень понятный город. Он открылся с предместий — с Садана и Ирага — ведь это было то, чем жило Братство, что вырастило и питало его. Садан был важней. Я видел его только мельком: те же грязные улочки и убогие домишки, те же угрюмые, испитые лица, та же беспросветная нищета. Даже большая — ведь в Ираге жили вольные люди, а в Садане — подневольные ткачи. Тысяча людей, лишённых всяких прав — даже права поменять хозяина. Лучшие мастера за день работы получили 5-6 ломбов (а прожиточный уровень 4-5 ломбов в день). Шерстобиты — 4 ломба, чесальщики шерсти — 3. С них драли налоги, вычитали за хозяйские инструменты, за брак (а надсмотрщики браковали до трети работы). Их били плетьми за дерзкое слово, за сломанный станок бросали в тюрьму, за невыход на работу ставили к позорному столбу. Армия доносчиков превращали их жизнь в вечную пытку страхом. Только Братство было у них — единственная их защита, последняя надежда. Это оно усмиряло надсмотрщиков, убивая самых жестоких. Это оно истребляло доносчиков и их семьи. Это оно в ответ на произвол жгло мастерские и склады шерсти. Братство было таинственно и неуловимо. Тёмное облако мифов окружало его, и не было в Квайре человека, который осмелится отказать тому, кто скажет: «Во имя святого Тига». По косвенным сведениям, замечаниям, намёкам я уже мог представить структуру Братства. Наверное в нём было не так уж много народу, иначе власти — за столько-то лет! — нашли бы его следы. Большинство — младшие братья — входили в не связанные между собой группы, которые звались — К родичам отпросился, в деревню. Мне-то нынче простор надобен, а попробуй, не пойди на работу! Я только головой покачал. Этот властолюбивый человек, хозяин над жизнью и смертью сотен Братьев — и вдруг забитый ткач из Садана? Вот тебе и одна из причин неуловимости Братства. Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго отогревался, медленно ел, чуть не засыпая в тепле. А потом вдруг встряхивался, хитро щурил глаза: — Ну, что новенького, брат Тилар? — Начнём со старенького, — отвечал я привычно, и начиналась работа. Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил его трудной науке обобщения данных. Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень трудно схватывал суть. А ещё заскорузлая корка суеверий и предрассудков: это было достаточно больно — для него, а порой и достаточно опасно — для меня. Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место и нащупать окольный путь. — Смотри, — говорил я ему. — Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещён и заменён поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме не оставили. Ну, какая тут связь? — А черт его знает! — Давай разбираться. С чего начнём? Он хмуро пожимал плечами. — Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он, конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идёт о крупном наступлении, иначе зачем бы тревожить бога? — Пожалуй. — И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвёт или отсрочит наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять меры. — А Тисулару это на что? — Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен — он вельможа, а не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений. Несколько удачных операций — и положение Эслана сразу упрочится. А уж тогда… — Может, так и надо? — К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдёт. — Чего? — Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он, иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все поделты в стране — кеватцы, это значит, что между ним и низшим духовенством — квайрцами — глухая стена. — Да, простые попы его не более, чем черта почитают! — Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло до того, что во многих сёлах открыто молятся одиннадцати мученикам, и теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него наперегонки. А вдобавок — он и с Тисуларом не поладил, есть у него привычка лезть не в свои дела. — Ну и что? — Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял процесс против родни одиннадцати. — А тут мы. Ну, а дальше? — А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна — слухи о смещении Нилура. — Слухи? — Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура, но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель — поделит Илоэс, казначей святейшего двора, его дядя по матери. — А чему ему Нилур не угодил? — Нилур — единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближённых нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников. — За это он, небось, и ухватился… — А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут… понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них — определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча. Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне. — Ты… т-ты уверен? — Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца. — Да уж… не упустим. — Будем дальше? — Нет уж… хватит с меня. Спешное что есть? — Сразу сказал бы. — Коль так, давай почивать. — Ложись, я ещё поработаю. — Хватит с тебя, — сказал он и дунул на лучину. — И так дошёл — в гроб краше кладут! — А ты сам здесь посиди! — И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму. Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал: — Отпусти меня на денёк к матери. Куда я денусь? Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил: — А ты что, и впрямь её за мать считаешь? — Асаг, — Само собой. — А я нет. Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно: — Ладно уж. Сходи завтра по потёмкам. Но гляди — на день! Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне. — Сыночек, сыночек! — шептала она исступлённо, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил её волосы, её мокрые щеки, и тихая тёплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды — только с печалью — подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил — и позабыл о ней. — Полно, матушка, — сказал я тихо, — идём в дом, простынешь. И она повела меня за собой, словно я все ещё мальчик, которому страшно в потёмках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил. — Здравствуй, птичка! — Здравствуй, — тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец… я испугался. Я боялся поверить. — Сынок, — спросила Синар, — ты как, насовсем? — Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло… — Знаю, — сказала она, — сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай? И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти забытый Тилам Бэрсар. Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак. — Ты чего? — спросила Суил. — Что? — Смеёшься чего? — Потому, что мне хорошо. Суил потупилась, а мать отозвалась от печки: — Так не зря ж молвлено: «отчий дом краше всех хором». Даже тех где я нынче живу. — Как вы тут жили? — спросил я мать. — Деньги у тебя ещё есть? — Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьёмся. — Прости, матушка! — Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл! — А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось. — Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех её менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться! — Потерпи, матушка, все тебе будет. И я спросил у Суил: — А ты, птичка? Ты меня подождёшь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе прийти? Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и сказала просто: — Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько велишь. И потом в моем подземелье, в самые чёрные мои часы, только и было у меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в мою руку Суил. А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг — не просто привычная темень моей тюрьмы, а чёрная ночь, придавившая Квайр. Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти без надежды. Потому, что теперь это было моё дело, и больше некому было делать его. Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без устали день и ночь. Сотни людей исчезали в её пасти. Те, кто любил родину и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то не угодил Тисулару или кому-то из его холуёв, те, кого оклеветали враги, те, кто просто попался в неё. Одни исчезали в застенках бесследно, другие на миг возникали на плахе, чтобы опять — уже навек — кануть в небытие. Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы — лучшие люди Квайра! — навек уходили во тьму. Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство пока притихло. Ложное спокойствие — и зря Тисулар обольщался предгрозовой тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар, как пар в котле, где клапан заклинён. Ничтожный повод — и грянет взрыв. Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как общее горе, сблизило нас. Он верил мне — и не верил, доверял — и опасался, мы ссорились, спорили, с трудом понимали друг друга — и всё-таки я был рад, что в этот жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом. Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре. Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это? Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь верить и тем, кому не можешь не верить. Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы. Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк — и все полетит к чертям. Он подсадил меня к Братству. Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить. Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чём дело, я бы полез напролом, — и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно, остальное он тоже предвидел? Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу — но быть куклой в его руках? Да нет, хватит, пожалуй. И ещё одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне — здесь она подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке. Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию к гаданию по звёздам, химию — к колдовству, физику — к многословным рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ. Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вёл прямиком к смерти; одних она убивала собственными руками, других — руками озверевшей от страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не радовало меня. Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой вершине власти, отберу способных ребят — и буду учить. Сначала азы: основы механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтверждён или опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь это умею: немало моих ребят честно заняло своё место в науке, хоть для славы мне хватило бы и одного Баяса. Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать — и Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство — всё равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить. Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры — аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно! Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к победе — к той победе, что порою мне кажется страшней поражения. Ладно, Квайр останется — независимый и сильный. Мы сколотим из соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы не тронем, и ещё сотни лет мрак невежества будет душить страну. Мы не тронем хозяев — они опора Баруфа — и все то же бесправие и нищета останутся людям предместий. Мы не тронем землевладельцев — это пахнет гражданской войной — и почти ничего не изменится для крестьян. Так зачем же все это? Да, я знаю: цель Баруфа — единственно достижимая, всякий иной путь ведёт прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их — уже благо. Но поражение только убьёт нас, победа сделает нас рабами, загонит в узкий коридор, откуда нет выхода… или всё-таки есть? Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице. — Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно велика. — Значит, началось, — сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. — Давай, Асаг, готовь и ты гонца. — Куда? — В Кас. К Охотнику. — А я по нем не соскучился! — По-другому не выйдет. Восстание без головы… — А у нас, вестимо, головы не сыскать! — Головы есть, даже ты сойдёшь. Не пойдёт народ за Братством. — Что, старое заговорило? Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в Олгоне: человеческая жизнь — паутина, неосторожное слово — и её унесло. Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо: — А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника. — Значит, выбрал уже? — Ещё нет, — ответил я честно. Он усмехнулся, покачал головой и спросил — уже мягче: — Так за нами, говоришь, не пойдут? — Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно, кто с нами завтра останется. — Свои, кто же? — Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство в бога не верует, да лавки жжёт. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью ладите, не тебе объяснять. — А Охотник что же? — Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он ещё десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле. Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать, Асаг. Если опоздаем — Квайру конец. Сперва Квайр — потом уже Садан. — Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоём дружке? Самим камень себе на шею повесить? — Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский ошейник. — Одного другого не слаще. — Может быть. Только с Охотником ещё можно бороться, а вот с Кеватом… — Да как знать! — Асаг! Он поднял голову. — Война с Кеватом будет всё равно. Если Охотник… мы хотя бы сможем сопротивляться. Если нет — никакой надежды! — Да, — сказал он угрюмо, — лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне голову в заклад ставить… да уж кабы только свою, — покачал головой и побрёл к выходу. — Асаг! — Ну что ещё? — Когда начнётся, я должен быть с Огилом. — На две стороны, что ли? — Нет. Не умею. Просто там я сумею больше. — Оно так, — согласился он, — да ты и мне нужен. — Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда ещё не выбрал. — А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь? — Конечно. — Так на что оно тебе? — Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь… зачем жить? — Экой ты… непонятный, — как-то участливо сказал Асаг. — Ладно, долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне тебя не оберечь. — Да мне столько не прожить! — Как знать, — сказал он задумчиво. — Как знать. |
|
|