"Жажда всевластия" - читать интересную книгу автора (Синицын Станислав)

Глава 13 День, когда душа подернулась инеем

Когда говорят, что главное — это принять решение, лгут. Решение может быть принято и неделю, и месяц, и год назад. Оно лежит в уголке памяти, где-то на периферии сознания, почти ничем не напоминает о себе, кроме как странной тоской, иногда приходящей к человеку. Могут быть разработаны десятки планов, предусмотрены сотни фактов, картины будущего, одна краше другой, будут появляться перед ним, и все равно жизнь идет своим чередом, не меняясь ни на грош.

Так меня засасывала инерция бытия. Уже год, как началась Гонка. А я по-прежнему живу обычной жизнью, я всего лишь хорошо оплачиваемый специалист, добродетельный семьянин. У меня жена Ольга, милая хранительница очага, моя светловолосая муза, которую я люблю; ребенок — кареглазый шумный карапуз Васька, это маленькое стихийное бедствие, которое любим мы оба. Старый, еще дедовский дом, к которому я достроил этаж и отремонтировал все остальное, он как приют скитальца, всегда ждет меня, и здесь все послушно моей воле. Иногда вечерами, когда мы втроем смотрим какую-то сказку и все смеемся над выходками ее героев, удивляемся чудесам, я вдруг отстраняюсь, вижу нас будто со стороны, мне кажется, что это прекрасно. Это счастье?

Да, но это счастье смертного, обычного человека. Всегда были люди, которым этого казалось мало. Они хотели чего-то большего: денег, власти, удовольствий. Немногие из них вошли в историю миллиардерами, тиранами, сибаритами. Потомки вспоминают их имена самыми разными выражениями, но равнодушных слов нет в этом наборе. Прочие сгинули на пути к своей цели. Были и такие, кто хотел больше свободного времени, — и они просиживали днями на лавочках и диванах, не обращая внимания на свои лохмотья. Обычный, средний человек зажат где-то посередине. Его работа ведет к удовольствиям только посредством зарплаты, а отдыхать на рабочем месте никак невозможно. Станок, знакомый до последнего винтика, привычный компьютер, груды опротивевших бумаг воспринимаются как неизбежное зло. Их не любят, иногда тихо ненавидят, мечтая вернуться к новым фильмам, свежему пиву и хорошему футболу.

Работа, которая и есть то, что приносит тебе удовольствие, — редкая, как крупный выигрыш в лотерею, удача. И Делится такая работа на два вида. Первый состоит в том, что твое хобби приносит деньги. Это всегда приятно и лестно, когда сочиняемые на досуге эпиграммы или небрежные рисунки вдруг начинают цениться критиками. Можно двадцать лет вырезать фигурки из дерева, а на двадцать первом году этой деятельности они попадаются на глаза оборотистому бизнесмену от культуры. Твердый контракт, удачная реклама, хорошая прибыль. Остаток жизни превращается в приятное времяпрепровождение. Работа становится отдыхом от изысканных развлечений, лечением организма, утомленного пышными, дорогостоящими усладами. Это мечта всех обывателей, но она почти никогда не исполняется.

Работа второго вида — дело всей жизни. Когда тебя ведет почти несбыточная мечта, ты каждый день приближаешь ее, но прелесть в том, что когда ее достигнешь — новая, еще более дерзкая, еще более притягательная цель встанет перед тобой. О, многих такая мечта сгубила, они надорвались: скрючились от артрита пальцы хирургов, ослепли глаза художников, стал неповоротливым разум писателей. Их обошли соперники, смяли обстоятельства. Иногда их мечты были такими ничтожными, что полностью исполнялись, и они до конца жизни гордились единственным выигранным спортивным трофеем, написанной по выходным пьесой или должностью младшего помощника менеджера. Еще больше тех, кто сначала работает не в полную силу, потом только по установленным заранее дням недели, потом раз в месяц. И манящий образ блекнет для них. Они вспоминают о нем по большим праздникам, на свадьбах детей и при рождении внуков. Но больше всего тех, кто и не начинал идти к своей мечте.

Такие люди даже не фантазеры, просто они все время немножечко в грезах, и это дает утешение и радость, которых лишена их обыденность. Чаще всего они сидят перед телевизором или киноэкраном, порой становятся аналитиками и препарируют мечты других. Они дьявольски рассудительны и невероятно предусмотрительны — постоянное обдумывание своей бесконечно далекой мечты делает их такими. В своем воображении они могут почти все, и только реальные действия недоступны им. Эти еще не состарившиеся премудрые пескари, молодые обломовы, в любой толпе их всегда большинство. Их так легко убедить обещанием чуда, рассказом о своей мечте или призывами растоптать чужую. Они всегда хотят сделать свою жизнь чуть менее пресной, но слишком осторожны для этого.

Мне казалось, что с тех пор, как я вышел из детства, я всегда безошибочно мог различить таких. Нет, я их не презирал, как можно так относиться почти ко всем своим знакомым? Я твердо решил не быть таким, как они. Нельзя мечтать о недостижимом, но нельзя жить и без мечты. Я умел не хотеть слишком многого. Я выбирал в жизни только достижимые цели, но к ним шел не останавливаясь. И я достиг этого — у меня есть свое маленькое счастье, тихий, отдельный рай. Но одновременно я не хотел быть зашореным обывателем, я хотел знать. Образование дало привычку к вечному скепсису, к расчету вариантов. Уже тогда я достаточно понимал в мировых событиях.

Первый раз я насторожился за год до того собеседования, да, пожалуй, так. Далеко, в Массачусетском технологическом, состоялся симпозиум, семинар или что-то в этом роде по теме искусственного интеллекта и нейробиологии. Далеко не бедные коллективы ученых состязались за получение еще больших денег. На таких сборищах в обычае громко крикнуть о своих достижениях, и если ты крикнешь громче соседа, явно при этом не солгав, то деньги отойдут к тебе. И вот предводитель не самой богатой, но по нашим меркам не бедной лаборатории при ныне всем известном колледже понял, что его второстепенные заготовки мало кому нужны. Его затрут нахрапистые молодые коллеги, и надо показывать козыри. Конечно, он мог бы тут же выйти на трибуну и произвести сенсацию, но законы научного шоу требуют сообщать корреспондентам о научных революциях мирового масштаба без присутствия оппонентов.

По возвращении домой он разразился серией указаний неделю лаборатория готовилась к пресс-конференции, наконец он собрал репортеров и высоким рекламным стилем сообщил им, что теоретически доказана возможность преобразования матрицы сознания человека в компьютерную программу. Да-да, та старая фантастическая возможность, предсказанная философами еще несколько десятилетий назад. Судите сами: ведь мышление — процесс, а процесс можно описать математически, математическое описание легко превращается в программу. Все это кипение страстей, жажду жизни, холодный рассудок и яркое вдохновение можно изложить в цифрах.

Такое было уже не один раз: когда-то звездное небо казалось людям пределом сложности и запутанности, но сейчас человек, посмотри он на ночной небосвод без телескопа, увидит только поименованные, сосчитанные звезды, ход которых расписан на столетия вперед. Как восхищались поэты чудесными парусниками, бороздившими океаны, но потом пришли паровые катера, еще позднее дизели, и сейчас лишь исторические клубы и романтики ловят на море ветер. А что могло сравниться с поэтичностью полета, как воспевались птицы, царящие в воздухе? Но уже больше ста лет военные самолеты рассекают голубизну небес. Сейчас очередь дошла и до человеческих душ. Познание неумолимо.

Я все сидел за столом в моем кабинете и вспоминал репортаж годичной давности. Стефан Клиометриччо, этот боров благообразной внешности, со значительным видом разглагольствовал на фоне обычной лабораторной неразберихи, театральным жестом показывая на загорающуюся огнями установку. И хоть умом я уже тогда понимал, что в этом слишком много шоу, что рукой он машет в сторону какого-то вторичного агрегата и все это оборудование передвигали десятки раз в поисках выигрышной композиции, — действие меня захватывало.

— Повторяю, мы еще не можем осуществить этого, и никто не сможет в ближайшие годы. Мы доказали только теоретическую возможность, причем в самой общей форме. Но в принципе это реально... — Он говорил что-то еще, слегка жмурился от щелчков фотовспышек и улыбался.

— Профессор Клиометриччо, как скоро вы планируете начать эксперименты?

— Экспериментальная база находится в стадии подготовки, но опыты на простейших могут пройти уже до конца года.

Толпа журналистов заволновалась, как море, покрытое барашками камер и микрофонов.

Несколько недель заняли проверки, дублирующие расчеты и эксперименты, не слишком успешные попытки объявить все это уткой и саморекламой. Какие-то горячие головы, представляющие государственные интересы Штатов, обладатели стального взгляда, больших звезд и внешне безукоризненной репутации, даже попытались замять дело, прикрывшись фиговым листком секретности. Чистый атавизм, если трезво подумать: информация разошлась широко, так что с самим Клиометриччо, героем сенсации, почти ничего нельзя было сделать.

Это было начало Гонки, которая идет и сейчас, это был пистолетный выстрел, по сигналу которого неспешные ранее приготовления превращаются в ежедневную работу сотен людей. Мир разделяется на тех, кто принимает в ней участие, и остающихся на обочине истории. Скромные пожертвования и скудные ассигнования становятся полноводной финансовой рекой, а общество, которое до этого не интересовалось проблемой, жадно поглощает любую информацию о ней.

В тот день у меня родилась мечта, она соткалась из неощутимого недовольства монотонностью жизни, она слепилась из понимания, что таким счастливым незаметным семьянином я и умру, она выкристаллизовалась из жажды нового. Я должен добиться бессмертия. Это станет моей судьбой, такой мечте можно посвятить жизнь.

Был ли это страх смерти? Наверное, нет. До тридцати лет люди вообще мало думают о старости и дряхлости. Медицина продляет среднюю продолжительность жизни состоятельных людей прямо-таки с неприличной поспешностью. Я не был настолько богат, но явно не беден — у меня имелись все шансы на длинную старость. Просто было в возможности этого нового могущества что-то, чему я не мог сопротивляться, чего я хотел больше всего остального на свете. Моя давняя, еще детская мечта о собственном рае, о всевластии получила шанс на реализацию.

С самого начала я понял, что это мечта особого рода — с ней почти нельзя рассчитывать на прогресс. Обычно любая электронная финтифлюшка дешевеет со страшной скоростью. То, что сегодня мне недоступно, завтра можно будет купить за четверть цены, послезавтра это подарят на бесплатной рекламной акции. Но такая судьба ждет дешевые, штампованные веши. Когда речь идет о качестве, время тянется медленнее. Компьютер, не особо заботясь о его работе, можно перезагрузить, переукомплектовать, перепаять, на худой конец, — потому он и достается широким массам. А на сколько подешевел самолет со времен своего изобретения? Его ведь не отремонтируешь во время полета — надежность должна быть ежесекундной, постоянной. Стоит постоянная надежность дорого. И всегда будет стоить.

Электронное вместилище души разболтанным, хрупким или подержанным быть не должно. Джинны правильно делают, что не живут в кувшинах, их легко разбить. С медными лампами такую вещь проделать значительно труднее. Однако же количество медных ламп ограничено. Самолеты, за исключением откровенных кукурузников, тоже недоступны обычным инженерам. Компьютер, который примет мое сознание, должен быть надежно защищен как от внешних неприятностей, начиная от перепадов напряжения и заканчивая происками гуманистов, так и от всяческих чисто информационных гадостей — вирусов, спама, банальных сбоев программ и тому подобного. Такой компьютер не установишь дома рядом со своим любимым креслом — эдак можно помереть быстрее, чем в теле из плоти и крови. Вместилище духа должно стать настоящей крепостью, более долговечной, чем черепная коробка.

Нет, все не так безнадежно, качество тоже дешевеет. Медленно, осторожно, хотя и неуклонно. Качеству всегда требуются люди, а человеческий фактор не снижается в стоимости — только растет. Людей, правда, для обеспечения качества нужно все меньше, однако их число по-прежнему велико. Такие вещи всегда остаются достоянием богатых и могущественных.

Стать богатым? Легче сказать, чем сделать. Да я и сам ушел с этого пути, начинать по-новой нет особой охоты. Вернись я в торговлю, мне и за двадцать лет не накопить того количества денег, что принято называть капиталом: все давным-давно поделено, структурировано, выстроено. Сейчас в бизнесе не хватают лакомые куски, эта эпоха кончилась еще в пору моего детства, — там медленно делают карьеру. Многие пытаются выдумать что-то экстравагантное, экстраординарное и верхом на своей идее въехать в финансовую элиту. Как тот рыбак-конструктор, что придумал охотиться на рыбу с помощью телеуправляемого робота-щуки. Корпорации чудовищно неповоротливы, говорят такие карьеристы-самопрыги, вдруг вам удастся создать нечто новое — вы немедленно обогатитесь. Но большой бизнес компенсирует неповоротливость силой патентного права, мощью своих финансов и явным крючкотворством. Талантливый изобретатель, если его бизнес мало-мальски сложен, вынужден продавать его, как только на него упадут первые отблески славы. Иначе — надо продираться сквозь тысячи препятствий. Удается такое единицам, фанатично упорным и преданным своей идее. Что еще хуже — одного упорства мало. Одно-два изобретения в тяжких муках создать может любой человек, но чтобы жить за счет этого, надо выдавать новые идеи постоянно. Подобное возможно или в области развлечений, где я не силен, или в технологии и науке, но здесь даже для начала требуются большие деньги. Получается замкнутый круг, из которого можно не вырваться и до смерти, оставаясь безвестным изобретателем, ожидающим улыбки судьбы, или владельцем маленького, но солидного предприятия. Карьера Билла Гейтса, Кромерперта, Цу Ю и подобных им делается людьми с большими, чем у меня, предпринимательскими талантами. Можно стать могущественным: начать политическую карьеру, основать секту, стать знаменитым художником или писателем, владеющим сердцами людей. Хорошая мысль, только в политике слишком большая и жестокая конкуренция, дурачить народ сказками про ауру и тонкий мир много лет подряд — так и самому свихнуться можно, а самобытных художников и уникальных писателей развелось столько, что их только на фонарях не вешают.

Пробиваться надо там, где меньше конкуренция и где я что-то умею.

Почти год я не начинал идти за своей мечтой. Нельзя сказать, что я совсем ничего не делал. Вхождение страны в эту гонку было мне абсолютно ясно. Вначале ситуацию определяли только несколько чиновников и сделавших государственную карьеру ученых. Они с трудом убеждали других в том, что отставать можно во многом, импортировать тоже можно немало, но этот вопрос, как владение ядерным оружием, не допускает закупок, и необходимо иметь что-то целиком отечественное. Через несколько месяцев с этим согласился глава государства.

Я интересовался, узнавал, был в курсе открытых сведений и старался читать между строк. Безвестный институт в Зеленограде, занимавшийся проблемами электроники, который до этого с трудом мог найти деньги на ремонт, вдруг стал опорным пунктом, базой новой мощной структуры. Из него уволили треть сотрудников, заменив их новыми, приписали еще столько же, если не больше. Ему прирезали земли, переселив несколько третьестепенных учреждений. Даже потратили некоторые деньги на выкуп соседних частных домиков, что для академической науки у нас было делом редкостным, почти мифическим. За почти мгновенно выросшим забором начались стройки. Это был единственно доподлинно известный мне объект, но таких явно было много.

А я медлил. Сочинял стишки, играл в шахматы, дважды был в театре. Вместо того чтобы, срывая ногти, пытаться стать своим в этой новой структуре, а у меня были отдаленные ходы, я наслаждался жизнью. Система организовывалась, и попасть в нее с каждым днем становилось все труднее. Но проходили месяцы, и я все больше видел в зеркале премудрого пескаря, даже не плывущего по течению, а готовящегося навсегда забиться в илистую нору. Это чувство становилось настолько нестерпимым, что я начал шевелиться.

Уже тогда я понимал — таких умных довольно много. Кое-кто видит просто перспективное место и стремится хорошо устроиться. Другие осознали что к чему и будут работать на вечность. Вокруг такого дела всегда достаточно людской пены, от финансовых аферистов до контактеров с представителями высшего разума планеты Глюк, а поскольку дело все-таки серьезное, эту пену будут сдувать.

Но я начал протискиваться. Вначале на нескольких листах бумаги собрал все положительные для научного сообщества факты из собственной биографии, которые мне только были известны. Оказалось не так мало. Переработал это добро в резюме и начал понемногу, не выдавая своего волнения, рассылать его по возможным инстанциям.

Потом очень несмело позвонил знакомым. Какой знакомый может помочь в деле, где на кону вечная жизнь? Тот, кто по большому счету в это не верит, а не верят люди, уже добившиеся успеха, вполне довольные своим положением или уже слишком старые для перемен, те, которым всякие новомодные штучки несимпатичны в силу своей невыгодности. Такие связи есть почти у каждого — друзья семьи, которых знали еще родители. Они никогда не заезжают к вам в гости, да и вы не слишком часто можете у них бывать, но раз или два в жизни их можно побеспокоить просьбой.

Юрий Дмитриевич был дружен еще с моим дедом, поддерживал отношения с отцом, меня знал разве что в лицо. Человек, всю жизнь связанный с академической наукой, не сделал в ней феерической карьеры только потому, что в старые еще времена стремился заработать на сытую, бездефицитную жизнь. Когда ломалась империя, он чуть не нырнул с головой в бизнес, как поступили многие его более молодые коллеги, — удержали появлявшиеся седины. Совсем без денег он не остался, превратился в администратора от науки, вечный зам, сидевший на финансах своего вуза. Недавно разменял восьмой десяток, но держал своих подчиненных в таких ежовых рукавицах, что о пенсии никто из них и не заикался. Начальство изредка пыталось указать на пунктик в законе и спровадить его на покой, но каждый раз ученый-бухгалтер оказывался незаменим. Обладал Юрий Дмитриевич качеством весьма для меня полезным — чудовищным количеством знакомств в самых неожиданных кругах.

Напросившись к нему в гости и во второй раз картинно восхитившись его библиотекой, я без особых экивоков рассказал о желании жить лучшей, более устроенной жизнью.

— Да, Павлуша, этого многим хочется. А что делать? Да и ты вроде неплохо устроился, говорят, не бедствуешь. — Он прекрасно понимал, что я пришел с просьбой, кивал облысевшей, в редких седоватых клочках головой и хитро щурился.

— Юрий Дмитриевич, я ведь академическую карьеру сделать хотел, а тут такие дела... Слух, однако, прошел, что в науку опять деньги капать будут немаленькие. И зачем мне надрываться в фирме, оставаться инженером, когда я могу стать ученым? — Такую увертюру я разыграл из опасения, что в этом старике, стоящем одной ногой в могиле, может проснуться ревность. Ведь он чувствует дыхание смерти лучше меня, собственная старость уже прочно поселилась в его сознании, вдруг он позавидует моей молодости и тем слухам, что ходят о бессмертии? Начнет делать мелкие гадости.

— И ты поближе к денежным местам окопаться хочешь?

— Не без этого, а кто не хочет? Вопрос в том, чтобы и наукой заниматься, и в масле кататься.

— А где ж ты такие места увидал?

— А куда сейчас людей набирают и вокруг чего стоит этот тихий гвалт? Вот туда мне и надо. — Я решил полностью открыть карты.

— Уж не в Зеленоград ли? — Старик посмотрел мне прямо в глаза.

— Туда. — В таких случаях нельзя колебаться и надо тоже смотреть прямо в глаза. Что я и сделал.

— Сынок, а ведь раньше ГБ на подобные проекты людей под лупой рассматривало, душу вытряхивало. — Лицо его будто отразило те времена, которые он еще неплохо помнил.

— Я не шпион, и скрывать мне нечего — любая перетряска моего грязного белья пойдет только мне на пользу. Идеологических проверок не будет, да и что сейчас за идеология? Разве только гуманистов давить, так ведь я не с ними. Специалист из меня неплохой, даже очень. Из хороших спецов по моей дисциплине сколько молодых? Не так мало, но шанс прорваться есть... Юрий Дмитриевич, вы только упомяните обо мне, прошу.

Старик покряхтел, отпустил пару глубокомысленных замечаний, в очередной раз вспомнил прошлое и согласился,

Я провел десятка полтора таких бесед, перетряхнул всех старых знакомых — уже много менее влиятельных. Старался не напороться на тех, кто из зависти мог бы мне напакостить. Завел несколько новых. Разумеется, не они обеспечили мой прием, с их помощью я добился только неясного и расплывчатого обещания собеседования, был занесен в самый предварительный список кандидатов. Даже эти обещания тревожили меня, я все время сомневался, боялся потерять свое место (почему боялся этого — до сих пор не понимаю). Страшно было менять свой мир.

На собеседование мне было только к полудню, солнце поднималось, и стекла в кабинете темнели. Оля с Васькой сидели у ее подружки — тот, кто видел, как я готовился и ждал хоть одного экзамена, прекрасно знает, что во избежание маленькой нервотрепки лучше быть от меня подальше. Я поймал себя на том, что уже пять минут барабаню пальцами по спинке стула. Мысли путались, отказывались сплетаться в обычный поток рассуждений. Если так пойдет и дальше — на собеседование я приду с щелкающей челюстью и бегающими глазами. Так не пойдет. Надо решать. И как идущее на приступ острова войско отталкивает после переправы от берега лодки, так я решился сжечь за собой мосты. Не во внешнем смысле — мосты надо сжигать в собственном разуме.

— Сенька! — Я активировал дешевенький домашний компьютер, даже не андроида-дворецкого, а так, сумму всех электронных приборов дома, объединенную в сеть и разбросавшую везде паутину микрофонов и динамиков.

— Я здесь, сударь, — отозвался голос из стены.

— Рабочий дневник, распорядок дня, финансовые программы — на стол.

Тогда была модна стилизация «домовых» под славянскую старину, чуточку пижонский жест общества в сторону гуманистов. На панели рабочего стола отразились таблицы и графики моих занятий, хобби и их стоимости.

— Игровой клуб «Стрелок» — больше не посещаю, с пейнтболом завязываю. Пошли уведомление, отзови мой билет, денег им не переводить.

— Подтверждаете? — Голос вежливо переспрашивает, а на экране загораются зеленым колонки таблиц.

— Да. — Я встал из-за стола и начал ходить из угла в угол, переступая через коврик с красно-синим узором. — Пошли извинение моим постоянным компаньонам. Приблизительное содержание: сожалею, но эта игра мне временно надоела, ищите себе в команду другого замыкающего. Я временно отсутствую.

На обоях шумели дубравы, а в висках у меня с легким шорохом протискивалась по сосудам кровь.

— Посещение аквариума и океанариума отменяются. Вернуть билеты, получить деньги... Подтверждение. Мои рисунки в электронной форме — заархивировать. Заказ на новые краски для натуральных — отменяется... Подтверждение.

Искусство отнимает у меня время, а его надо освободить.

— Спектр проигрываемой музыки — больше не расширять. Новой не покупать... Подтверждение.

Лучший отдых — это перемена рода деятельности, для отдыха — надо будет всего лишь подобрать другой сорт работы.

— Фильмов художественных больше не покупать. Расторгнуть договор с распространителем... Подтверждение.

Развлечения — это враг любого работника.

Я механически, грубо и почти вслепую крушил свою старую жизнь. Я обращал в информационный пепел, в ничто, собственное бытие, свой досуг последних лет. И с каждым выданным подтверждением страх отпускал меня. Я решил не ходить в кино, и заказанные на премьеру фильма билеты испарились, я решил больше не бывать на выставках и аннулировал билет в галерею. Оказались заархивированными, глубоко похороненными в недрах компьютерной памяти телефоны знакомых. Зато я больше не боялся потерять уют моем личном мирке — я почти целиком уничтожил его своими собственными руками.

Из всего громадного вороха обязанностей, привилегий, договоренностей, которые отнимали у меня время, привязывали меня к людям, остались только самые необходимые вроде оплаты электричества.

Я успокоился. Это было такое особенное спокойствие пули, выпущенной из ствола. Почти такое бывает, когда тянешь билет на экзамене, — от твоих усилий уже ничего не зависит, ты уже все выучил или не выучил, все шпаргалки написаны, все мысли передуманы. Вот ты протягиваешь руку, и судьба дает тебе четкий ответ — любит ли она тебя.

Если бы я сжег мосты на неделю, на день раньше, я бы трижды пожалел о невозможности отступления, извелся в напрасном ожидании. Но у меня почти не осталось времени пожалеть о сделанном. Сомнения просто не успели выпасть отравленной росой в моем мозгу.

Я вышел из комнаты, спустился в гараж. Двери послушно открывались передо мной, пульт машины замерцал огнями, поднялись ворота. К моему спокойствию добавилась некая толика ожесточенности, обреченной решимости, бессердечной твердости. Я механически двигал джойстик, откликался на запросы «Астры», выбирал дорогу, а в душе была звенящая пустота.

Что представляло собой собеседование? Шло оно в заурядном офисном здании, в самой обычной конторе, эдаком логове бюрократии, оформленном с почти безупречным вкусом. После необходимых процедур удостоверения личности вас вежливо просят пройти в комнату, где уже сидят члены комиссии. Не вы первый и не вы последний в длинном списке их сегодняшних встреч, но пустая приемная говорит о хорошей административной программе и ловкости устроителей — трехминутный перерыв между выходом одного посетителя и входом другого выдерживается с неукоснительной четкостью.

Их трое. Специалист по кадрам, какой-то финансист и психолог. Данные по вам высвечиваются у них на экранах, все эти схемы, которые отражают ваши финансы, изображают пашу семью и увлечения. Любой человек, вооруженный такими схемами, смотрит на собеседника как на полуголого, и даже профессиональная любезность не может скрыть этого рентгеновского оттенка во взгляде.

Сидя в уютном кресле, вы начинаете непринужденный разговор, вам между делом задают важные вопросы, и будто случайно проскальзывают вопросы каверзнейшие. На ваши ответные расспросы реагируют почти мгновенно, четко и грамотно — нейтральные фразы несут минимум информации. При этом в их голосах слышится легкая, неуловимая, порхающая небрежность, они будто чего-то ждут, будто заняты каким-то важнейшим делом, и только огромное радушие заставляет их отвлекаться на общение с вами. А в это время и пульс, и мгновенные сужения зрачков, и расширение пор вашей кожи анализируют поведенческие программы. Над раскрытием содержания выражения вашего лица вообще трудится отдельный психолог, оснащенный серьезной аппаратурой и сидящий где-нибудь за стенкой. Беседа не длится и пяти минут, после чего вас вежливо, с улыбкой просят подождать несколько часов у себя дома. В случае успешного исхода вас известят. Всенепременно. А если связь у вас барахлит, справки можно получить по этому адресу. Всего наилучшего.

Это почти стандартная процедура во всех хоть сколько-нибудь состоятельных компаниях.

Возвращение домой было похоже на вход в темную пещеру. Я сам погасил в ней все огни, я бросил гирю жертвы на весы моей судьбы, и пока качалась стрелка, пока решение не было принято, меня пожирала неуверенность вместе с бешенством. Я то мысленно проклинал себя, то в какой-то минутной эйфории ждал ответа. Я знал, что звонить, наводить справки в первые часы нельзя — это сочтут признаком слабости, и какая-нибудь психологическая программа выдаст резкий сбой в характеристиках, после чего обо мне тут же забудут, но я каждые пять минут отдергивал себя от дисплея.

Почему меня все-таки взяли? Яле был идеальной кандидатурой, идеальных кандидатов не существует вообще. При желании у меня можно было найти десятки недостатков, начиная от анализа психологом состояния моего разума и заканчивая сомнительным отшельничеством родителей. Через собеседование проходили люди и талантливее, и образованнее, и влиятельней, чем я. За многих просили, некоторые пытались дать взятку, кое-кто даже угрожал.

Как я узнал много позже, моя кандидатура вызвала множество споров, но несогласия эти были благоприятны для меня: обсуждалась не биография или финансы, а то легкое противоречие, которое собеседники углядели в моей внешности, — слегка ожесточенный, резкий взгляд у добродетельнейшего и проверенного отца семейства. Решительность, жесткость, сила в поведении тихого и неприметного человека. При ближайшем рассмотрении было решено — это признак настоящего ученого, чувствующего уверенность в своих талантах, проявление жажды знания. Так что в некотором роде я все угадал правильно. Меня выбрали.

И когда отчаяние почти совсем захлестнуло меня, на экране вспыхнуло уведомление о приходе почты с обратным адресом моего потенциального работодателя.

— Открывай, Сенька! — Стоя посреди комнаты, я выкрикнул команду домовому, но сам не двинулся с места.

Вежливое лицо замначальника отдела кадров сообщало мне, что я принят на искомую должность. Электронная имитация (для экономии времени он просто сказал «да», и его запись лица во время разговора была просто подкорректирована машиной — очередная выдумка психологов) рассказала мне, куда и когда я должен явиться. Текстовое сообщение и копия договора прилагались. Теперь можно было звонить, и я почти на крыльях подлетел к объективу уточнять, нет ли какой ошибки.

Но сразу после того, как я убедился, что все это правда, что меня действительно ждут, я почему-то не запрыгал от радости. Я всего лишь успокоился. Не было ощущения какой-то полной победы, оглушительного успеха, невероятной удачи. Я почувствовал впереди бездну работы, странное напряжение ума, бессонные ночи.

Нормально! Так должно быть, я сам выбрал эту дорогу, я хочу по ней идти — и из зеркала на стене на меня посмотрел почти незнакомый мне человек. Он был среднего роста, худощавый и чуточку сутулый. Видно было, что он изредка занимается спортом, но ему не хватает терпения как следует лепить свою мускулатуру. Темно-каштановые волосы, такие же глаза, крепкие и гибкие пальцы. От его лица недавно отвернулась юность, но молодость еще продолжается. В его чуточку смущенном взгляде горел темный огонь. Это был я. Вперед!

Пока, впрочем, можно и отдохнуть. Не расслабиться, а просто выровнять дыхание перед долгой, в несколько лет, гонкой. Я позвонил жене, рассказал, что принят, и спросил, долго ли она еще будет сидеть у подруги. Ведь я ее жду.