Глава четвертая

Весть о том, что творится в Киеве, быстро через Волок докатилась до Новгорода. О недобрых делах Ярополка услыхал и князь Владимир.

Он еще с детских лет хорошо знал Ярополка. Оба сына угорской княжны, Ярополк и Олег, с малых лет презирали брата, кичились тем, что сами они, мол, князья, а Владимир – робичич, сын ключницы.

Особенно много оскорблений наносил Владимиру Ярополк, порой слезы закипали на глазах у юноши, когда он слышал злые, насмешливые слова сына княжны. Сколько раз ему хотелось броситься на него с мечом!

Но Владимир никогда не выдавал своих чувств, становился только молчаливым, неразговорчивым, лишь блеск глаз временами говорил о том, как ему больно, трудно.

Понимал он и то, что ему тяжко, но, может быть, еще тяжелей отцу… Ведь все, все, что касалось сына, растравляло острую рану в сердце Святослава. Сын рабыни, а отец, кто же он? Не муж, не возлюбленный, отец даже не знал, жива ли Малуша?

Отец ведь так любил Малушу, мечтал о ней, искал! Владимир помнил каждое слово, сказанное о ней, и полюбил ее, мать свою, которую никогда в жизни не видел.

Держаться, только держаться, терпеть, ждать. Вот ведь отец держался, молчал, а снаряжая Владимира в Новгород, велел:

– Со братами своими, князями земель, ты должен быть единодушен. Если браты станут творить по покону отцов, будь заодно с ними…

Он говорил это, зная, что едет, быть может, на последнюю кровавую сечу, на смерть, понимая, как тяжко будет жить без него Владимиру, сыну Малуши.

И Владимир старался выполнить отцовский наказ. По пути в Новгород и уже там он вначале боялся этой северной земли, часто с великой болью вспоминал Киев: там была его родина, там жил его отец, где-то там находилась и его мать Малуша.

Юный Владимир после разговора с отцом очень часто думал о ней. Однажды ночью мать даже приснилась ему. Это было странно, ведь он ни разу в жизни не видел ее. Но она ему приснилась, когда ему было очень тяжко и когда он перед самым рассветом забылся сном, – мать тихо, чтобы никто не услыхал ее шагов, вошла во дворец, остановилась у его ложа, склонилась так низко, что он услыхал ее дыхание и стон, сорвавшийся с ее уст, положила руку, такую теплую и нежную, на его голову…

Проснувшись, Владимир сел на холодном ложе, смотрел в серое окно, думал, какая же она, его мать?

Позднее он уже меньше и не с такой болью думал о Киеве: велика земля Новгородская, на юге упирается в Полоцкую землю, на запад тянется до Еми и Чуди, на востоке до Мезени и Печоры, об ее северные берега бьется суровый Ледовый океан, много языков и племен живет в ней, княжеские и боярские погосты стоят повсюду – на Води, Нево, Онеге, в племенах саамских, ненецких, коми; большую дань собирает с них князь и бояре, две тысячи гривен по ряду должен давать Новгород только киевскому князю.

И неспокойная эта земля за морем Варяжским: точат и ' точат мечи против Руси свионы, на Итиль-реке за Унжою сидят черные булгары, с севера, с Ледового океана, того и гляди, налетят германцы, варяги, а то и английцы.

И уже несколько раз объезжал на конях с дружиной князь Владимир землю Новгородскую, собирая дань на погостах и давая суд и правду людям. Полюбилась ему суровая, холодная земля, молчаливые, работящие, необычайно сильные люди ее, полюбил он и Новгород: ведь это они, лучшие мужи, бояре, воеводы новгородские, позвали его сюда, нарекли, хоть и был он сыном рабыни, своим князем, обещали вспоить и вскормить, и все исполнили – твердо сидел князь Владимир в Новгороде, его надежно подпирали бояре и воеводы, слушались и любили люди всех верхних земель, рядом с ним был человек, которому он доверял и который любил его, воевода Добрыня, его вуй.

И богат был новгородский князь Владимир, сокровищ имел, должно быть, не меньше, чем киевский князь; знамена Владимира стояли во многих лесах, на землях, над реками, до самого Белого моря.

Богатый Владимир и знатное его боярство и воеводство надежно берегли северные окраины Руси. Правда, не раз и не два они роптали, сам Владимир был недоволен Яропол-ком, который старался побольше взять, поменьше дать.

Как– то в Новгороде побывал князь древлянский Олег. Несколько вечеров провели они вместе, говорили о Киеве, о брате Ярополке.

Ясно стало Владимиру, что и Олег недолюбливает Ярополка. Сидя в Древлянской земле, знает его черные замыслы, ждет случая объединиться с Владимиром.

Тем временем они не пренебрегали Ярополком: из года в год посылали ему уроки, Новгород при надобности давал Ярополку дружину, купцы новгородские вольно ходили на торг в Киев, а у себя на Волхове принимали полян, Влади-Мир отдавал Ярополку, как киевскому князю, честь и славу.

Когда до Новгорода дошла весть о гибели князя Святослава, Владимир, по уговору с Олегом, принес присягу Яро-полку, как великому князю Руси, обещал хранить с ним мир и дружбу. Отец Святослав знал, что делает, когда посадил Ярополка в Киеве, Олега на Древлянской земле, его, Владимира, в Новгороде, так и должно быть, пускай душа его покоится в садах Перуна.

Но что задумал и что творит князь Ярополк? Долетела до Новгорода новая весть, что он послал дружину в Древлянскую землю, убил князя Олега. Владимир ужаснулся, услыхав об этом. Значит, Ярополк делает то, что задумал, поднял меч и убил брата, чтобы двинуться потом и на Владимира.

Вся Новгородская земля осуждала убийцу-князя, новгородское вече призывало Владимира, как велел закон и обычай, идти и отомстить за убийство брата.

Князь Владимир не пошел на Ярополка, ибо знал, что тот опирается на могущественную киевскую Гору, имеет большую дружину, может быстро собрать многочисленное земское войско из полян, древлян, сиверцев. Не верилось ему, что Ярополк так быстро, сразу начнет брань против него и Новгорода.

А из Киева доходили все новые и новые, все более страшные вести. Князь Ярополк принимает в Золотой палате печенежского кагана Илдею, заключает с ним мир, дает ему города и земли у Днестра, – Новгород бурлит, воеводы и бояре в ярости: как может киевский Ярополк мириться с убийцами князя Святослава, да еще давать им пожалованья?

В Киеве князь Ярополк принимает послов Византии, заключает с ними мир, обещает помогать оружием, позволяет распространять богопротивную христианскую веру, да еще и женится на греческой царевне… Новгород в ярости. Тревожится, скорбит и князь новгородский Владимир.

Вместе с князем Владимиром тревожится и вуй его, воевода Добрыня. Горе молодого князя – его горе, княжеская доля – его доля. Он не только воевода: Малуша, мать Владимира, – сестра Добрыни, он его родной дядя.

Никто этого не знал, не знал и Владимир. Князь Святослав, узнав от Малуши, что Добрыня ее брат, назначил его сотенным, но самому ему знака не подал. Узнав, что мать Ольга изгнала вместе с Малушей и Добрыню и что потом Добрыня по ее приказу привез Владимира на Гору, он против воли матери поставил вуем своего сына не кого-либо, а Доб-рьшю, только ему самому ничего не стал объяснять; отправляя Владимира в Новгород, Святослав рассказал ему правду о матери Малуше, но про Добрыню умолчал. Кто знает, какие чувства владели князем, – страдая всю жизнь от глубокой раны в сердце, он, должно быть, хотел облегчить жизнь своего сына…

Добрыня же думал об этом иначе. Владимир – сын Святослава, и кто бы ни была его мать, он князь – ныне и вовеки. Добрыня, если понадобится, и жизнь свою отдаст за него. Но что дозволено князю, то пагубно для смерда. Малуша согрешила с князем Святославом, за что и понесла кару. Добрыня же был нужен князю, он охранял на берегу Роси его плод, по приказу княгини оторвал от груди Малуши дитя и привез его в Киев, он нужен и как вуй молодого княжича, ибо кто же лучше его способен был выпестовать сына рабыни?!

Впрочем, на Горе, в отчем тереме, Владимир был не сыном рабыни, а княжичем, позднее в далеком Новгороде стал он князем. И никто, даже сам Владимир, не знает, что Добрыня, сын убогого любечанина Мик^лы, его дядя.

И не нужно, не нужно! Добрыня позабыл прошлое, ныне он воевода, правая рука князя, живет в согласии с воеводами и боярами новгородскими, добывает князю – княжье, себе – свое.

А уж тут, в Новгороде, Добрыне было что взять. У князя был свой терем и двор в Ракоме, перевесища, ловы, леса и земли; Добрыня получил от князя пожалованье – терем с клетями и подклетями и дворище над Волховом; у князя в руках была казна Новгородской земли; у Добрыни в тереме лежало несколько мехов с золотом и серебром.

Так и жил Добрыня в любви и дружбе с князем Владимиром, в полном согласии с новгородским боярством и воеводством, которые сами искали дружбы с ним, потому что Добрыня – правая рука князя Владимира.

А боярам и воеводам есть о чем заботиться – в Киеве была Гора, где сидели и откуда правили землями князь с боярами и воеводами, в Новгороде тоже был свой град над Волховом, где за рвами и валами, за высокой стеной сидели в теремах и хоромах лучшие мужи новгородские – бояре, воево-ды, купцы.

Добрыня быстро освоился и увидел силу этих мужей -боярина Волдуты, у которого был терем над Волховом, погост возле Онежского озера и еще один у самого Ледового океана, воевод Тудора, Иваня, Чудина, Спирки, терема которых высились в Новгороде, а погосты в пятинах, воевод Михаила, Векши, Вихтуя, что рьяно воевали за землю Новгородскую мечом, но не забывали и о серебре с золотом.

И больше того, если у бояр или воевод возникала какая-нибудь надобность, если начиналась междоусобица или смута в верхних землях, угрожал враг из-за моря и даже когда свары происходили между самими боярами и воеводами или в доме одного из них – обо всем этом они первым делом советовались с Добрыней; заступался он за них перед князем.

А потом случилось еще одно, неизбежное и желанное для Добрыни. Давно на него, уже не молодого, но статного, широкоплечего, украшенного русой бородкой и такими же усами, охотно поглядывал лукавый женский род. Когда шел он в красных сапожках, в зеленом с соболиной опушкой корз-не, с мечом у пояса, в высокой, расшитой камнями-самоцветами шапке на голове, из-за оконных занавесок, из-за плетней и просто на улице заглядывались на Добрыню девушки, молодицы, вдовы.

Но женские чары, казалось, совсем не касались его. Доб-рыня никогда не впадал в соблазн, прелюбодеяние, никогда не трогал, как это делали другие воеводы, мужних жен, не растлевал девушек, – безгрешен был Добрыня.

И никто не знал, что у Добрыни иное, свое на уме. Заходил он раза два в терем старого боярина Волдуты, жившего с ним рядом, там увидел дочь его Руту, темной ночью, как велел обычай, умыкнул ее и запер в своем тереме, а потом сумел поладить со старым Волдутой. Так поравнялся Добрыня с самым богатым человеком в Новгороде, а князь Владимир дал ему от себя пожалованье – земли на опоках, повесил ему на шею вторую золотую гривну.

В Новгород прибыли гонцы из Киева. Они привезли с собой грамоту князя Ярополка, которую им велено было отдать только Владимиру в руки.

Он принял гонцов, взял у них грамоту, прочел ее и, сказав, что ответ князю Ярополку пришлет позднее со своими гонцами, отпустил их.

В тот же день гонцы князя Ярополка отбыли обратно, в город Киев, а князь Владимир велел Добрыне собрать в Большой палате своего терема все боярство и воевод Новгорода.

Большая палата княжеского терема над Волховом-рекой мрачная, темная, сырая. Сквозь узкие, забранные решетками окна сюда и днем едва пробивается свет. Сейчас его и вовсе нет – за стенами терема уже ночь.

Но князь Владимир торопится. Невзирая на позднее время, велел он собраться всем воеводам и боярам, старцам градским, посадникам с пятин, если они окажутся в Новгороде. И они пришли сюда – стоят, отдыхают на лавках, сидят на корточках вдоль стен.

Горят, колышутся, завиваются языками огни светильников, в их желтом свете выступают из темноты смуглые бородатые лица, золотые гривны и цепи на груди, серебря-, ные ручки посохов, узловатые руки, стены, сложенные из толстых бревен, серая конопать между ними.

В палате терпко пахнет овчиной, смолой, от человеческого дыхания на стенах выступили серебристые капли росы. Гудит пол, по нему топают непрерывно тяжелые, кованые сапоги, в руках у волхва Емца глухо скрипнул бубен и зазвенели золотые подвески.

– Челом тебе, княже! – прокатывается по палате.

Князь стоит возле тяжелого, вырезанного из черного дуба кресла на помосте, у стены ошую от него останавливается Добрыня и еще несколько бояр, вошедших в палату одновременно с князем, вечник Жигар устраивается у самого помоста со своими берестяными свитками, отточенными же-лезцами; он запишет все, что скажет князь.

– Бояре мои, воеводы, мужи, посадники с пятин, – обращается ко всем князь Владимир. – Поздний час, спать пора, но не сплю я сам, позвал и вас. Получил ныне грамоту от киевского князя Ярополка.

Он на мгновение останавливается, вынимает из-за отворота левого рукава грамоту, поднимает ее так, гобы всем был виден пергамент, шнуры, золотая печать, – но не разворачивает и не читает грамоту: должно быть, каждое слово ее записано в его сердце. Недаром, как видно, новгородский князь не назвал ныне, впервые за все годы, князя киевского Ярополка своим братом.

– Князь киевский Ярополк, – продолжает Владимир, -пишет мне, чтобы я ехал в Киев. Негоже ныне, пишет он, Иметь на Руси двух князей, уж мы, пишет Ярополк, сумеем править землей из города Киева…

~ Кто же это «мы»? – вырывается из темного угла палаты. ~ А Новгород, что же, не может иметь своего князя? – глухо звучит еще один голос.

Князь Владимир поднимает голову и вглядывается в полутьму, словно хочет знать, кто спрашивает. Но на него смотрит сотня глаз, и во всех тот же вопрос.

– О чем думает князь Ярополк, – отвечает он людям, – все вы, мужи мои, знаете. Я уже раньше рассказывал вам, что заключил он любовь и дружбу с императорами ромеев, вступил в мир с печенегами, теперь, как видно, думает опереться на них.

– Впускает ромейские мечи на нашу землю? На печенегов опирается? Да мы их сюда не пустим! Что он мыслит? Что пишет о Новгороде?

Крики в палате напоминают бурный поток, который кипит, бурлит среди камней, вырывается из берегов.

– Князь Ярополк пишет о нас, – отвечает Владимир, -«…быть в Новгороде впредь, как и везде на Руси, осаднику моему…».

Князь Владимир умолкает, молчат бояре и воеводы, в палате становится так тихо, что слышно, как потрескивают фитили в светильниках, как за стенами дует порывистый ветер.

И вдруг все сборище взрывается. Первым встает волхв Емец, он вскидывает вверх свой бубен, несколько раз ударяет в него, бренчит золотыми подвесками, за ним вскакивают с лавок, ударяют посохами об пол старцы градские и мужи, пораженные тем, что услышали, хватаются за рукояти мечей воеводы.

– Не бывать тому, что задумал Ярополк, – раздается множество голосов. – Говорить хотим, княже! Княже Владимир, скажи свое слово, послушай нас, не хотим, не волим!

Среди шума голосов, наполнившего палату, трудно что-либо разобрать. Сердца людей горят, слова рвутся, как разбушевавшиеся волны. Князь Владимир выше поднимает руку с грамотой, вот он что-то говорит.

– Мужи новгородчи! – обращается он к ним. – Я позвал вас, все сказал, теперь слушаю вас, мужи новгородчи!…

Тогда протискивается вперед, прокладывая себе путь руками, а то и кулаками воевода Михало. Никто не сердится. Михало таков – кто-кто, а он скажет нужное слово, блюдет Новгород и пятины, сам ездил в Киев просить князя, он-то и привез сюда Владимира.

– А я ужо скажу, – начинает Михало, встав так, чтобы его слышали и князь и мужи. – Ужо я скажу, – сурово и грозно продолжает он, – и за вас, новгородчи, и за тебя, Владимир– княже! Что же это такое? -вдруг взрывается он. – Где мы живем? Кто мы суть?

Воевода спрашивает, но не ждет ответа, он обращается, как видно, к душе своей, к себе самому и как-то вдохновенно, торжественно продолжает:

– Мы, новгородчи, блюдем закон и покон отцов наших, сами устояли земли свои, дошли до Варяжского моря на заход солнца, до Ледового океана на полуночь, а когда враги нападали на нас, то боролись с ними, гнали… Помните, новгородчи, как было со свионами: их Рюрик хвалился, что возьмет Новгород, ярлом объявил себя нашей земли, а мы его разбили под Ладогой! Ярл Трувор изменой взял Изборск, а удирал оттуда, аки волк… Так было со свионами, так будет и с другими! Но мы от роду люди русские, знаем, что князья Олег в Игорь, княгиня Ольга, вся Русь пеклась и о Киеве и о Новгороде. Когда княгиня приехала сюда, мы ряд с ней уложили. Когда Святослав шел на брань противу ромеев и посадил в Киеве сына Ярополка, а Олега у древлян, мы просили его и нам дать князя. Так, новгородчи?

– Так, Михало! – зашумели все вокруг, – Правду говоришь, дело, слушаем…

– Сейчас услышите! Все услышите! – продолжал Михало. – Ужо я скажу…

Не так– то легко и просто было ему говорить, потому что хотел он, чтобы его поняли и поддержали все мужи новгородские, но не хотелось ему обидеть и Владимира-князя. По этой причине повел он такую речь:

– Должен рассказать вам, люди, и тебе, княже наш, что прежде чем прийти в Золотую палату в Киеве, виделся я и говорил с князем Святославом. «Новгородская земля хочет „меть князя“, – сказал я ему. „Знаю и сам хочу дать, – отвечал мне покойный князь, – иду далеко на сечу в чужие земли, хочу, чтобы мир был на родной земле. Кого вы просите дать вам князем? Ярополка сажаю в городе Киеве, Олега шлю в землю Древлянскую“. – „Владимира“, – отвечал я. „А вы знаете, кто он?“ – „Все знаю, и Новгород знает, -сказал я князю Святославу, – потому-то и просим его“. -„Даю вам Владимира, – говорил князь Святослав, – это мой любимый сын, полагаюсь на него, как на себя…“ – „Спасибо, – поблагодарил я князя, – не беспокойся, вспоим, вскормим…“

Потупив глаза, стоял и слушал этот рассказ Михалы князь Владимир. Говорил не один Михало, в палате вздымались руки, звучали встревоженные голоса:

– Нельзя тебе, княже, в Киев ехать, убил Ярополк Олега и тебя хочет погубить…

– Мы тебя поили и кормили, жизнь за тебя отдадим!

– Коли так, не покоримся Ярополку… Не примем его посадника… Сзывай, княже, вече!

– На Киев, княже, на Киев!…

Владимир молчал и ждал, когда в палате настанет тишина.

– Так, люди мои, – произнес он. – Я должен идти на Киев, чтобы отомстить за смерть брата моего Олега, должен идти, ибо Ярополк нарушил завет отца моего Святослава, а отец говорил: «С братьями своими, князьями земель, должен жить в одну душу и тело. Аще братья твои будут деять по закону отцов – будь заодно с ними. Аще предадут закон -быть им в татя место…»

– Быть Ярополку в татя место! – закричали все.

– На Киев! На Киев! Смерть Ярополку-братоубийце!

– Сзывай, княже, вече! Веди нас на Киев! Князь Владимир взмахом, руки остановил их.

– Как же поведу вас, люди мои? Куда поведу? Слышали сами: уже печенеги – братья Ярополковы, ромеи – его друзья, он поведет за собой полян, древлян, Чернигов, Перея-слав, города червенские… А мы, новгородчи, с кем пойдем?

– Все полунощные земли пойдут с нами – и весь, и меря, и чудь… Пойдем на брань – и от Ярополка отпадут его земли. Русь чует, где правда, а где зло…

Князь Владимир смотрит на бояр и воевод.

– Так, – медленно говорит он. – В трудную годину Русь и люди ее всегда разберут, где правда, где зло. Верю в это, верю русским людям, верю и вам. Но не сразу познаются правда и лжа, много крови пролили уже люди наши, великое море крови придется пролить еще. Как же избежать этой крови, где взять силы, как идти?

Владимир задумался. За стенами палаты без умолку воет северный ветер, он пробивается даже сквозь стены, холодные порывы пронизывают палату.

– Смотрю на восток, – продолжает Владимир, – вижу дикие орды и племена, что охотно пойдут с нами на Киев…

– Не зови их, княже!

– Смотрю на запад – вижу Германскую империю, уже послы их вместе со священниками папства римского побывали у нас.

– Не верим императорам и папству, не верь и ты, княже!

– Не верю, – твердо произносит Владимир. – Верю токмо в Русь, токмо русские люди должны утвердить лад в своих землях.

– Пойдем, княже! – встают все в палате.

– Веду вас! – решительно говорит Владимир. – А на подмогу покличу варягов – они веры своей не навязывают, новых поконов не дают, воюют за золото.

– Делай, княже, как задумал. Все мы с тобой, где ты, там и мы.

Холодный, серый, неприветливый город Упсала. Чтобы туда добраться, надо пройти студеное Варяжское море, долго блуждать среди высоких, острых скал, где на каждом шагу морехода подстерегает смерть. Сурова эта каменная земля, суровы там люди, страшны и мстительны также и боги их: одетый в броню и шлем с острыми рогами бог ветров и бурь Один, жена его Фригг, а самый свирепый из них – сын их громовержец Тор, притаившийся в темной пещере где-то на островах Варяжского моря, мечущий стрелы-молнии в купцов и воинов, которые едут в Упсалу.

Но ни суровое Варяжское море, ни острые скалы у берегов не остановили новгородских мореходов: на нескольких учанах прошли они сквозь непогоду и бури и остановили свои лодии у крутых скалистых берегов Упсалы.

Окруженный ярлами, воинами и толмачами, князь Владимир поднимался к крепости свионских конунгов. Они шли между двумя высокими стенами, на которых были выбиты неведомые им письмена, кое-где встречались высеченные из камня статуи уродливых, внушающих страх богов. Дорога вела все выше и выше в гору, наконец они очутились перед запертыми воротами крепости.

– Ведем князя новгородского Владимира к высокому ко-нунгу Олафу! – закричали ярлы.

Кто– то долго и пристально смотрел в бойницы крепостной стены. Заскрипели и открылись железные ворота.

– Конунг Олаф ждет новгородского князя…

Из камня сложены стены во дворце свионских конунгов, свет пробивается в длинные переходы и покои через узкие окна с решетками. Всюду горят светильники, стоит охрана, по стенам развешаны и тускло блестят алебарды, бердыши, односторонние франкские мечи, темнеют рога туров.

Из светлицы конунга Олафа видны серые берега, волны на море, тучи, плывущие без устали вдаль.

Олаф Скетконунг – немолодой уже муж с седыми, ровно подрезанными у шеи волосами, с густыми бровями, из-под которых блестят серые глаза; у него острый птичий взгляд, длинный крючковатый нос, поджатые губы.

Он стоит у стола в углу светлицы, одетый, как мореход: на нем узкий, в обтяжку, кафтан, короткие – до колен -штаны, на ногах высокие кованые сапоги.

– Челом тебе бью, Олаф Скетконунг, – начинает князь Владимир, – прими дары от меня и от Новгорода.

Воины князя Владимира кладут перед конунгом дары: соболиные меха, нитки горючего камня, обоюдоострый меч, щит, кованный из серебра, золотой пояс работы новгородских кузнецов – для конунга, эмали – для его жены, лунни-цы из филиграни – для дочерей.

– Славные дары ты привез, гардский княже, – отвечал Олаф Скетконунг, пальцем пробуя лезвие меча, -благодарю тебя за них. Щедр Гардарик, богатая земля твоя, княже. А теперь скажи, что привело тебя в Свеарике?

Они садятся за стол друг против друга. Воины князя бесшумно выходят, ярлы отступают в глубину светлицы, молчаливые слуги ставят на стол наполненные крепким медом серебряные кубки, толмачи говорят тихими голосами.

– Я прибыл к тебе, Олаф, памятуя о том, что тебя называют Скетконунгом [4], хочу напомнить и укрепить то доброе, что было между людьми наших земель. Ты сказал, что богата моя земля, – это правда. Но в великом роде не без свары, при великом богатстве не без урона. Идет у меня, конунг, свара с братом Ярополком, что сидит в Киеве-граде…

– Киев-град, – прищуривает глаза конунг Олаф. – О, я много слыхал о нем.

– Поэтому я и прибыл в Свеарике, – продолжает князь Владимир. – Много у меня воинов из северных земель, но хочу тебя просить дать мне в помощь тысячи две воинов. Во-ины-свеи, – добавляет князь, – храбры, их знает весь мир.

– Да, везде знают наших воинов, – соглашается конунг Олаф. – Да и сами мои воины любят дальние походы. Но они, – усмехается конунг, – очень любят города, земли, дань.

– Городов и земель я дать не могу, – отвечает князь Владимир, – то не мои города, а люди мои, они, знаешь сам, не терпят иноземцев. А золото твоим воинам дам.

– Это будет долго?

– До Киева-града и обратно год. А может, воины твои по-плывут и дальше, до Византии.

– Две тысячи воинов… год, – шепчет конунг. – Что ж, князь, будем совет держать, приглашаю и тебя на этот совет.

Как только стемнело, в ущелье за Упсалой, которое выходит к бурному морю, в священной дубраве зажигается множество огней, зарождается песня, слышатся человеческие голоса.

Дорогой, которая вьется вдоль моря, к этому ущелью на колеснице, запряженной четверкой коней, окруженный гирдманами, едет с ярлами и лагманами Олаф Скетконунг.

За первой колесницей едет вторая, в ней сидит князь Владимир, воеводы новгородские, они внимательно оглядываются по сторонам.

Горят факелы, их отблески разорванными ожерельями отражаются в пене прибоя, ржут встревоженные темнотой и огнями кони.

В священной дубраве, в храме, колонны которого подпирают железную крышу, все уже готово для тинга и священной жертвы. Слуги покрыли коврами и расставили в храме перед высоким дубовым троном конунга скамьи, на которых сядут старшины; за скалами вздымается до неба высокое пламя огнища, оно освещает большие, высеченные из камня и дерева статуи богов Одина, Тора, Глера, Ниорда. На широкой площадке перед идолами в кругу, обнесенном камнями, стоят сверкающие медные чаши, лежат кропила из щетины, расхаживают дротты; еще дальше в темноте за загородкой пялятся своими большими глазами, топчутся кони, коровы, возбужденно хрюкают кабаны.

Раздаются протяжные звуки бил, все приглашенные пришли на тинг, ярлы и лагманы занимают свои места на скамьях,слуги становятся вокруг.

Олаф Скетконунг сидит на троне. Он слушает, как постепенно затихает шум, разговоры, – слышно только, как неподалеку внизу шумит море; на небосклоне между колоннами видны крупные красноватые звезды.

– Ярлы и лагманы! – начинает Олаф Скетконунг. – Я повелел ныне созвать тинг, чтобы посоветоваться с вами. К нам из Гардарика прибыл князь гольмгардский Вольдемар, он просит дать помощь, чтобы пойти северными реками на юг в Киев-град, покарать брата, который убил князя Олега, хочет отвоевать трон отца. Дадим мы еще помощь?

– Сколько нужно воинов? – поднимается со скамьи ярл Фулнер.

– Две тысячи.

– А какую награду даст князь Вольдемар? – раздаются голоса со всех сторон.

Начинается торг, который вскоре заканчивается успешно. Тогда старший гирдман наливает и подает с низким поклоном сперва конунгу, а затем князю Владимиру два рога с медом. Это не обычные роги, из которых пьют все, а брата-фулы: чтобы очистить налитый в них мед от земной лжи и смут, гирдман подает их конунгу и князю через разложенный на земле костер – огонь очищает все, он очистит и мед в рогах.

Конунг Свионии и князь Владимир выпивают до дна свои роги. Тем временем дротты уже убили девять животных мужеска пола, как велит закон, собрали их кровь в медную чашу и теперь глаутейнами кропили воинов, а служки подавали им жареное мясо.

Поздняя ночь. В Упсале, в горах, на берегу – повсюду тишина, только море расходилось, беспокойные волны бьются и бьются о скалы, ворочая камни, словно жернова, стонут, ревут.

В углу большой светлицы Олафа Скетконунга под балдахином из темного бархата слуги уже приготовили пуховую постель, застелили ее чистыми простынями, покрыли светло-синим, затканным золотом одеялом.

Но конунг не спит. Он стоит у открытого окна, смотрит на решетку, перечеркнувшую звездное небо, слушает шум неспокойного моря, жадно ловит свежий воздух.

За конунгом пристально следит ярл Фулнер [5]. Его не зря назвали этим именем: правый глаз ярла прикрыт черной повязкой, нос напоминает клюв коршуна, верхние острые зубы – настоящие кабаньи клыки, у ярла большие, похожие на грибы, уши.

О чем думает Олаф Скетконунг? О, встреча с конунгом Гольгарда, речи на тинге, священная жертва и простертый над огнем кубок с вином – все это вызвало в нем целый рой мыслей.

Конунг думает о Свионии, Норвегии, Дании – трех землях, которые охватывают весь север за Варяжским морем. Это прекрасные земли, сам Олаф Скетконунг очень любит моря и горы, ущелья, заливы, леса.

Близки, родственны конунгу Олафу и соседние земли -Датская, Норвежская, конунг Дании свен Твескегг и конунг Норвегии Эрик – близкие родичи Олафа Скетконунга, Эрик и сейчас сватает его дочь Астриду.

Казалось бы, жить в мире и любви этим северным землям, велики в них одалы, есть леса и реки, моря кишат морским зверем.

Но не сидится на родных землях свионам, норвегам, данам. Как и давние их предки, мечтают они о далеких походах, набегах на чужие города и земли, о золоте и серебре, которые можно оттуда привезти с собой.

И они уже избороздили все моря и океаны, варягов страшатся Париж и Рим, конунг Канут много лет заливает кровью Англию, король Эдгар за десятки тысяч фунтов покупал у него ежегодно мир, от великого отчаяния он даже умер, а сын его Этельред все равно платит дегенельд Кануту.

В то же время корабли варягов идут все дальше и дальше, достигли южных морей, уже в их реках Кариати, Роса-но, Герачи, Ория, Козенда, Торенто, Брундузиум, перед ними трепещет Сицилия, Калабрия, Апулия, они завоевали Ломбардию, Канито, Салерно, Неаполь, Амальфи, Бено-венто…

В то время как конунги Дании и Норвегии победно проходили моря и океаны на западе и далеком юге, конунги Свионии думали о землях на восток от Варяжского моря, о Руси.

Кто– кто, а они уж точно знали, какими неисчислимыми богатствами владеют князья Руси и их люди. Богатства эти, должно быть, были не меньше, чем все сокровища Парижа, Лондона и еще многих городов, вместе взятых.

И викинги из Свионии пересекали Варяжское море. Туда ходил ярл Рюрик, его братья Синеус и Трувор, они водили с собой дружины, перед которыми содрогнулся бы любой на-Р°Д в Англии, Франции, Римской земле.

Но с Гардариком викинги Свионии ничего поделать не могли, Рюрик побывал в Гольмгарде, объявил себя ярлом этой земли, но непокорные новгородцы не приняли его в свой город, и он вынужден был сидеть год за годом у Ла-Доги.

Не посчастливилось и другим ярлам: желая хоть чем-ни-будь поживиться, ярл Синеус бежал до самого Белого озера в землю веси, ярл Трувор захватил Изборск, но вынужден был удирать и оттуда.

Викинги Свисший прибегали к хитростям: пользуясь тем, что Русь позволяла северным купцам ходить на лодиях из Варяжского в Русское море, а оттуда и в греки, они клали в свои лодии оружие, прикрывали его сверху мехами, добирались до далеких городов на Днепре, а там, устроив ночью штрангуг, пытались захватить эти города.

И вот князь Гольмгарда Владимир обращается к Олафу Скетконунгу за помощью, просит дать две тысячи воинов, чтобы отомстить за кровь брата, установить лад на своей земле.

– Послушай, Фулнер! – отворачивается наконец от окна и обращается к ярлу конунг. – Ты с двумя тысячами наших воинов идешь в Гардарик. Но помогать новгородскому князю убить своего брата и утвердиться в Киеве – этого мало для свена. В походе смотри, ярл! Пускай Владимир убивает Ярополка, а Ярополк – Владимира, ты береги кровь своих воинов. Между Новгородом и Киевом лежит Полоцкая земля, князем там сидит Регволд, – это свен, князь нашего рода. Следи, если Регволд объединится с Ярополком и они станут одолевать Владимира, помоги им; если не удастся в Полоцке, может посчастливиться в Киеве.

Фулнер слушает, и усмешка играет на его отталкивающем лице. Нет, не напрасно старого ярла прозвали жестоким!

Князь Владимир благополучно возвратился из Свионии, вместе с ним приехали и две тысячи воинов Олафа Скетко-нунга.

В Новгороде недолюбливали свионов, и поэтому князь Владимир не впустил их в город. Лодии ярла Фулнера стояли там, где Волхов вливается в Ильмень-озеро.

Но что могли сделать эти две тысячи воинов? В Новгороде уже собралось видимо-невидимо людей из северных земель; на Волхове покачивались лодии со всех пятин Новгородской земли, они волоком добрались сюда через озеро Не-во из Карелии, через озеро Онего и по реке Свири от погостов с берегов Студеного моря, с Белоозера, Мезени и даже Печоры.

Всех их должен был снарядить в путь Великий Новгород. Клети на торжище и на княжьем дворе над Волховом были открыты, каждый конец и улица давали на рать все, что велел князь. С кузнецкой улицы везли день и ночь разную кузнь, с Плотницкой – катки для волоков, с Щитной – щиты и мечи, с Кожевницкой – сбрую, седла, с Гончарского конца – корчаги, гарнцы, разную утварь.

Да и сами новгородцы шли на брань, люди прибывали и прибывали со всех концов – Нарвского, Словенского, Заго-родского, отцы прощались с сыновьями, жены плакали на груди у своих мужей, девушки проливали слезы о своих милых.

Но князь Владимир не давал приказа поднимать паруса. Вернувшись из Свионии, он отправил своих послов во главе с воеводой Михалом в Полоцк, к князю Регволду.

Все бояре и воеводы слыхали, как князь сказал:

– Ты, воевода Михало, едешь к полоцкому князю Регволду. Скажи, что я не хочу напрасно проливать кровь, предлагаю ему мир и любовь, прошу вместе со мной идти на Киев, утверждать Русь.

– Князь Регволд вельми лжив и хитер, – отвечал на это Михало. – Как можем мы верить его слову?

– Ладно, – повел речь дальше Владимир, – коли так, скажи ему, что я хочу в знак нашего мира взять в жены дочь его Рогнедь…

– Хорошо рассудил, князь! – зашумели воеводы и бояре.

– Так и говори! И мы волим, чтобы у нашего князя была достойная жена.

Позднее князь Владимир часто думал о том, почему он дал такой наказ своим послам. Он слыхал раньше о княжне Рогнеди, которую все называли красавицей, никогда ее не видел. Любовь? Нет, он не мог полюбить Рогнедь, сидя в Новгороде. Дерзость?

Нет, Владимир и в мыслях этого не имел. Сын рабыни хотел почувствовать себя человеком, князем, да еще хотел добра родной земле.

Много времени прошло с тех пор, как Михало с другими послами отправился на лодиях в озеро Ильмень, чтобы там волоком добраться до Двины, а оттуда в город Полоцк, – а все не было ни их самих, ни вестей. Над Ильменем и на высокой Перинь-горе день и ночь стояли дозорные, воины смотрели на юг – не маячат ли в тумане ветрила и мачты; но издалека только катились волны, над ними кружились птицы чайки и плыли белые, похожие на паруса, облака, – лодии новгородских все не было и не было.

И вот как-то на рассвете с Перинь-горы примчались гонцы: вдали на Ильмень-озере показались острые ветрила новгородцев, должно быть, воевода Михало возвращается из Полоцка. Князь Владимир с воеводами сразу же бросились на Перинь. В прозрачном, ослепительно голубом воздухе далеко над небосклоном они увидели знакомые ветрила. Но вскоре ветер стих, ветрила опали, воины, как видно, сели на весла, но плыть по изменчивой, изрезанной волнами поверхности Ильменя было трудно. Только к вечеру новгородские лодии пристали на Волхове против крепостных стен, и Михало с остальными послами сошли на берег.

Князь Владимир принял своих послов в Большой палате крепости. Там же собрались в темных длинных платнах и высоких шапках бобрового меха, с посохами в жилистых руках бояре, мужи лучшие и нарочитые. Они уселись в круг на скамьях вдоль черных рубленых стен – молчаливые, погруженные в думы; посредине палаты встали, опираясь на мечи, воеводы и тысяцкие; молодые бояре старались стать поближе к княжьему месту; позже всех торжественно, с бубном в руках, вошел волхв Емец, и все расступились перед ним. А потом уже из-за завесы в углу появился и князь.

– Челом тебе, княже! Будь здрав, княже! – прокатилось по палате, воеводы и тысяцкие забряцали мечами, мужи лучшие и нарочитые, дремавшие вдоль стен, подняли головы. Емец провел пальцем по кожаному бубну, сухой, скрипучий звук влился в общий шум, поднявшийся в палате.

– Будьте здравы и вы, мужи новгородчи! – ответил на их приветствие князь Владимир, снял с головы меховую, усыпанную самоцветами шапку, отстегнул меч и сел в свое кресло.

В палате наступила тишина. В круглые слюдяные оконца светили багрянцем вечерние лучи. Гридни расхаживали со светильнями, зажигали толстые восковые свечи в тяжелых подсвечниках. В трепетном сиянии свечей яснее стал виден князь Владимир, его светлое, затканное серебром платно, широкий зеленый пояс, красное корзно. За его спиной виднелась голова воеводы Добрыни и еще несколько старших воевод, которые всегда становились позади князя, за его креслом.

Потом в дверях палаты послышались тяжелые шаги, между рядами мужей к князю шли послы, ездившие в землю Полоцкую. Вот вышел вперед воевода Михало, бояре Зринь, Волдут, Тудор, тысяцкие Спирка и Чудин.

– Челом тебе бьем, княже, и всему Новгороду, – начал Михало, низко кланяясь Владимиру, а потом и мужам на все стороны. То же самое проделали и остальные послы.

– Будь здоров и ты, боярин Михало, и вы, послы! – отвечал на это князь. – Ждали давно новгородчи вас из-за Волока. Почему задержались?

– Супротивный ветер рвал наши ветрила, – вырвалось у Михала, – а паче ветра задержали нас обман, кривда и лжа.

– Кто смел сотворить с людьми нашими обман и кривду? – нахмурился Владимир.

– Лучше бы нам было не ездить в Полоцк, княже наш, а ударить на него всей силой, – только того и заслужил клятый Регволд, сыны его и вся его песья свора.

Но тут же тысяцкий Михало понял, что говорит не те слова, какие подобает говорить княжескому послу, и, остановившись на мгновение, повел речь тихо, сурово, с достоинством:

– По приказу твоему, княже, прибыли мы в полнолуние в город Полоцк и сказали страже, что хотим говорить с Рег-волдом как послы новгородского князя.

– Вы видели его? – спросил Владимир.

– Видели, – заторопился Михало, – сказали, как ты велел, что не хотим мятежа и усобицы, бережем и будем беречь мир и любовь в землях Руси, хотим жить по закону и покону отцов наших, установленным князьями Олегом и Игорем, княгиней Ольгой и сыном ее Святославом, да еще так, как велят наши боги.

И тут Михало умолк. В палате стояла такая тишина, что все слышали, как кипит воск в подсвечниках, как тяжело дышат мужи на скамьях.

– Почему ты замолчал?

– Я сказал, – тотчас заговорил снова Михало, – что ты, князь новгородский Владимир, блюдя мир на Руси, предлагаешь князю Регволду вместе с ним идти против князя Яро-полка, который убил брата своего Олега и задумал идти на тебя.

– Что же ответил Регволд?

– Он взял нашу грамоту, прочитал и порвал, бросил на землю…

Воеводы и бояре на скамьях сердито зашумели, ударили о землю посохами.

– Зло содеял Регволд! Супостат он, враг! – кричали все и уже вскакивали, топали ногами.

Только князь Владимир твердо сидел в кресле, глядя на Михала, на послов.

– Что же еще сказал Регволд? – так громко, что услыхала вся палата, спросил он.

– Он сказал непотребные, дурные слова, – произнес в наступившей тишине Михало, – и мне негоже их повторять.

– Нет, говори! – приказал Владимир.

– Князь Регволд, – решительно начал Михало, – сказал, что ему на диво грамота новгородского князя с боярством, ибо Новгород и Полоцк одинаково древние земли, одинаково древние в них князья и боярство, и ежели Новгород хочет Полоцк поучать, то Полоцк может Новгород проучить… Гордыню нес князь Регволд, похвалялся родичем Рюриком, сказал, что волен выбирать, с кем ему идти, с Новгородом или Киевом.

– И он уже выбрал?

– Так, княже, выбрал, ибо деет заодно с Ярополком-кня-эем.

Михало умолк, но князь, пристально следивший за его лицом, заметил, что воевода странно моргает глазами.

– Что же ты умолк?

– Они выводили нас по одному из терема полоцкого князя, а там обиду нам чинили – стригли бороды.

Михало показал князю и мужам свою гораздо более короткую, чем прежде, бороду.

– И тебя они оскорбили, – закончил Михало. – Князь Регволд велел нам передать, что дочь его Рогнедь не хочет разувать робичича…

Бледный сидел на своем сиденье Владимир, и только лежащие на поручнях кресла пальцы рук, сжавшихся в кулаки, говорили о том, как поразили его слова воеводы. Но он ничем больше не выдал своего волнения. Глядя на воевод и бояр, Владимир ждал их слова.

И он дождался. Вот один из бояр поднял посох, давая знак, что хочет говорить, потом встал, вышел вперед, и все увидели старого Скордяту – с перерезанным шрамом лбом, слепого на один глаз.

– Не токмо тебя, сына Святослава, внука Волги, оскорбил Регволд, – произнес Скордята, – но такожде и боярство, всю Новгородскую землю. Михало сказал, что он деет заодно с Ярополком-князем… Что ж, зане так, мы пойдем на Ярополка и Регволда…

– Правда, правда! – зашумели все в палате.

Хмурое, изрубленное лицо Скордяты перекосилось, единственный глаз хищно сверкал.

– А еще скажу я, – добавил он, – что мы заставим эту Рогнедь разуть нашего князя. Мы тебя выкормили и выпестовали, княже, – обратился он к Владимиру, – так теперь веди же нас за собой.

– Пойдем! Веди нас, княже! За Русь! – кричали воеводы и бояре.

В палату донеслись протяжные звуки колокола. Собиралось вече. Князь Владимир встал, чтобы идти на площадь. Лютая обида, жажда мести еще бушевала в его груди, но к лицу уже прилила кровь, сердце билось ровно, сильно.

После веча Владимир беседовал в своей светлице на верху терема с Добрыней.

Была ночь. Князь стоял у открытого окна, через которое доносился многоголосый крик, шум на лодиях, далекое печальное пение.

– Вот все и готово, воевода мой, теперь и в путь, – начал Владимир. – Долго думал я о Киеве, рвался туда, хотел быть там, но не так, как ныне.

– Чего печалишься, княже? – подошел к нему поближе и остановился рядом с ним Добрыня. – Ты идешь на правое дело, защищаешь закон и покон отцов своих, ведешь за собой воинство бесчисленное, уверен я, что присоединятся, встанут под твое знамя и полуденные земли.

– Все это так, Добрыня, если бы я не верил, то не пошел бы, но сколько крови придется нам пролить, зачем Яро-полк начал усобицу в землях, зачем накликал тучи на Русь?

Оба они, стоя у окна, смотрели на южную сторону неба. Там собиралась гроза, должно быть, первая за лето. Где-то у самого небосклона пробегали тонкие, змеистые молнии, они все ударяли и ударяли в землю, в воды Ильменя, в леса.

Князь Владимир вытер ладонью лоб, на котором выступили капли пота.

– Я должен идти! – произнес он. – Пусть Перун благословит все мое воинство.

– Не печалься, княже, ты не один, я всегда с тобой. Он взял руку Владимира и крепко сжал ее.

– Нет, Добрыня! – отозвался князь. – Тебя я не зову в эту Дорогу.

Воеводе стало не по себе. Что случилось? Почему князь не хочет взять его с собой?

– Я люблю Киев, – медленно продолжал Владимир, – а за эти годы полюбил и Новгород… И как их не любить? Киев – родина моя, а вспоил меня и вскормил, как родного, принял Новгород. Люблю я этот город, все пятины земли, людей полунощных: у них суровые лица, но теплые сердца.

– Люди эти любят такожде и тебя, – сказал Добрыня.

– Вот потому-то и не хочу я, – словно не слыша его слов, продолжал Владимир, – оставлять их сиротами… Мы идем далеко, полунощная рать дойдет до самого Днепра, а тут каждый день могут надвинуться свионы, черные булгары.

– Хорошо деешь, княже, – согласился Добрыня, – что печешься о Новгороде. Полюбил и я его.

– Думаю, – посмотрел князь на Добрыню, – что нужно мне оставить в Новгороде посадника моего, которому верю.

– Так и сделай, княже!

– Так и делаю, Добрыня, а потому оставляю в Новгороде тебя.

– Меня?

– Да, мой вуй и воевода!

Добрыня долго молчал. Беспокойно вспыхивали на небосклоне зарницы. Тяжкие думы терзали сердце воеводы.

Он хотел бы идти с Владимиром – поход сулил ему честь и славу, в полуденных землях их ждала победа.

Правда, Добрыня тревожился, думая о Киеве. Владимир, он верил в это, победит Ярополка, сядет на стол отца своего. Гора, которая ныне склоняется перед Ярополком, очень скоро склонится перед Владимиром, станет ему служить.

Но примет ли Гора Добрыню? Он вспомнил годы, когда был гриднем в дружине князя Святослава, потом сотенным, стал, наконец, воеводой, вуем Владимира. Что ждет его, если он приедет в Киев с Владимиром? Князь силен, он пошел в отца своего, он покорит Гору, но разве князья прежде, а ныне и подавно не склоняли голову перед всемогущей Горой? А уж если даже князья должны остерегаться Горы, то что же говорить ему, Добрыне? Он и прежде чувствовал неприязнь, ненависть Горы, боялся и теперь тамошнего боярства и воеводства.

В Новгороде Добрыне вольготнее, тут он ровня всем боярам и воеводам, стоит над ними, потому что он правая рука Владимира, встанет еще выше, если останется посадником.

– Очень скорблю я, князь, – тяжело вздохнув, промолвил Добрыня, – что не берешь меня с собой, ибо там я ни сил, ни самой жизни своей не пощадил бы для тебя. Но знаю, вижу, что нужно тебе иметь свою твердую руку и в Новгороде… Помни, княже, что аки воин твой сидеть буду тут, блюсти стол, все стану делать по твоему слову.

Добрыня подумал, что, может, именно в эту минуту ему следует сказать князю правду о себе и сестре своей Малуше – князю легче будет, если он узнает, что в Новгороде останется не просто посадник, а брат его матери, родной дядя; Добрыне же достанется больше чести и славы…

Но это длилось только одно мгновение. А что подумает и что скажет Владимир, так поздно узнав правду? Может, -Добрыня совсем растерялся, – князь тогда не оставит его в Новгороде, а возьмет с собой?

Нет, лучше молчать, быть посадником в Новгороде, где у него есть терем, дворище, земля, жена, отныне он станет и хозяином княжьего двора в Ракоме. И Добрыня не произнес нужного сердечного слова.

– Прощай, княже! Счастливого пути! – только и прошептал он пересохшими губами.

За Новгородом, там, где Волхов-река сливается с Ильмень-озером, есть гора, которая за тысячу лет слегка осела на макушке и осыпалась по склонам, но высится еще и доселе.

А в те времена на вершине горы Перинь было утрамбовано, словно ток, широкое требище, посередине него на каменном основании высился дубовый идол Перун, вокруг боги пятин новгородских, а на восьми концах по сторонам от них, словно лепестки чудовищного цветка, день и ночь пылали кострища.

Выступая на рать с Ярополком, князь Владимир повелел воинству собраться на берегу Ильменя, сам прибыл туда и с воеводами стал подниматься на гору.

Чем выше поднимались они, тем более широкий простор открывался перед ними. Князь и воеводы видели в заливах Ильменя сотни лодий и учанов из Новгорода и пятин, дальше покачивались на волнах варяжские лойвы и шнеки.

С горы был виден и путь, по которому им предстояло двигаться к Волоку, – сверкающая водная гладь озера Ильмень, густые зеленые леса на его берегах; с другой стороны темнел над Волховом Новгород, за ним расстилалась безграничная, полускрытая седым маревом равнина.

На требище уже все было приготовлено для жертвы: высоко в небо упирались восемь длинных огненных языков кострищ, жрецы что есть силы били в бубны и гремели медными колокольчиками, ревел скот.

Перинь– гора не могла вместить всех воинов, а потому князь велел приносить жертвы по всему берегу. Емь, водь, саами и коми, ехавшие на рать со своими богами и шамана-Ми, развели там отдельные кострища, выставили перед ними богов -деревянные чурбаны с вытесанными на них гла-зами, женскими грудями и срамными местами; под стук бубнов, оскаля зубы, они плясали возле них, над чем новгородцы даже посмеивались втихомолку.

На вершине Перинь горы князь остановился. Прямо перед ним вырисовывался на голубом небе шероховатый от солнца и ветров, потемневший от дыма требищ Перун с блестящими позолоченными глазами; за ним и вокруг него стояли такие же темные, вырезанные из дерева или высеченные из камня боги пятин Святовит, Билбог, Триглав – подобие мужчины и женщины одновременно, с головой на плечах, головой на груди и еще одной головой в детородном месте, и Чернобог, у которого был вид большого пса, – это были те боги, которым веками молились люди в Новгороде, в землях води, еми, саами, коми, а за ними стояла северная, языческая Русь.

В этот день и час за князя Владимира и всех воинов, за победу над Ярополком молились еще в одном месте, в самом городе: там, в небольшой деревянной церкви Иоанн на опоках, от жаркого горения свечей дважды начинался пожар.

Князь Владимир в глубоком раздумье стоял перед богами, сосредоточенно молчали воеводы вокруг него, тихо было по всей горе и внизу у Ильменя.

А потом загремели бубны и колокольчики, раздались дикие крики волхвов, хрипели и рыли землю ногами волы и кони, кровь жертвенных животных пролилась на землю, над всеми огнищами заклубился темно-серый дым, он окутал требища, пополз вниз по склонам.

Князя Владимира захватил и взволновал этот обряд. Он стоял перед Перуном, вынув из ножен меч и положив его на землю. Волны дыма то надвигались на него, то расступались, искры долетали до его лица, и в эти мгновения красный отсвет костров заливал его лоб, прищуренные, прикованные к далеким водам Ильменя глаза, жесткие, сжатые губы.

– За Русь! За Богов наших! За покон и закон отцов! – раздавалось повсюду на горе и у озера, гремели копья, звенели щиты. Великая, страшная, непобедимая сила стояла за Владимиром, князем новгородским, он готов был вести людей в Киев, до самых далеких украин Руси.