Скворцов ВалерианКаникулы вне закона

Валериан Скворцов

КАНИКУЛЫ ВНЕ ЗАКОНА

Роман

"Каникулы вне закона". Откуда взялся огромный питон в холодной квартире заснеженной Алматы? Это, может быть, экзотическая, но не единственная загадка, которую приходиться решать "агенту по найму" международного класса Бэзилу Шемякину.

В Казахстане "застряли" документальные доказательства коррупции в высоких эшелонах власти России. Любой ценой их необходимо изъять и уничтожить. За документами охотятся и служба национальной безопасности Казахстана, и ФСБ России, и западная агентура, а также загадочные теневые структуры криминального мира. Соответствующее задание получает от своего постоянного подрядчика, полковника экономической контрразведки РФ Ефима Шлайна и Бэзил Шемякин.

Действие романа перемещается из Казахстана в Узбекистан, Москву, Германию, Таиланд и Бирму, снова в Казахстан. Гибнут люди, гремят взрывы. Шемякина "подставляют" свои, настигают и пытают "чужие". Он вырывается на свободу, снова ввязывается в тайные бои, добывает документы, "заказанные" Шлайном, и... раскрывает транзит наркотиков из Азии через Россию на Запад, пересекающийся с колоссальными финансовыми потоками, коридорами власти и судьбами людей.

Основные действующие лица

Бугенбай Ибраев, подполковник КНБ Казахстана

Ефим Шлайн, полковник ФСБ

Усман Ирисов, капитан казахской полиции

Ляззат, его приемная дочь

Иван Иванович ("Олигархов"), муж Ляззат

Бэзил Шемякин, частный детектив

Лев Севастьянов, он же "Вольдемар", агент ФСБ в Женеве

Идрис Жалмухамедов, художник

Матье Сорес, крестник Шемякина

Рум (Румянцев), отец Матье Сореса и взводный Шемякина в Иностранном Легионе

Константин, владелец кафе "XL"в Алматы

Випол, майор таиландской полиции

Тимоти Вилнер, миллионер российского происхождения

Ханс-Михель Райниш, агент китайской разведки

Вольфганг Гец, тоже

Владимир Делл, русский эмигрант и плантатор

Преподобный Афанасий, православный священник

"Риголетто", сотрудник Ибраева

Жибеков, полковник МВД Казахстана

Мадам Жибекова, его жена

Олег Притулин, брат Жибековой, агент КНБ

Гамлетик Унакянц, агент закавказской мафии в Лозанне

Юсуп, таксист в Астане

Руфима Абдуловна, агент КНБ

Мурат, таксист в Чимкенте

Дулат, его брат, таксист в Ташкенте

Сомкьян, он же "Огурец", ресторатор в Бангкоке

Князь Сун Кха, бирманский наркобарон

Та Бунпонг, горец племени "хмонг", проводник

Тонг Ланг Ианг, старейшина "зеленых хмонгов"

Сакчай Суваннапенг, банкир Сун Кха

Генерал Йодмани, шеф таиландского управления по борьбе с наркотиками

Вика Пахота, тележурналистка

Исмаил Айгаков, владелец Интернет-кафе в Чимкенте

Тимофей Ким, кореец, привратник гостиницы "Кема" в Чимкенте

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава первая. "УДАЧНЫЕ ПОХОРОНЫ"

Глава вторая. "БЕЛЫЕ УШИ"

Глава третья. "СИНИЙ ВОЛК"

Глава четвертая. "КАРМАННЫЙ ДЕТЕКТОР ЛЖИ"

Глава пятая. "НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНЯЯ НЕВЕСТА"

Глава шестая. "КОРОВА И ЛОШАДЬ"

Глава седьмая. "ЗОЛОТОЙ ТРЕУГОЛЬНИК"

Глава восьмая. "ВОЗРАСТ ПОТЕРЬ"

Глава девятая. "ОХОТА НА КРОКОДИЛОВ"

Глава десятая. "НЕ ПЛАЧЬ ПО МНЕ, АРГЕНТИНА!"

Глава одиннадцатая. "ЗАДВОРКИ АЗИИ"

Глава двенадцатая. "АХЕЙСКИЕ МУЖИКИ"

Глава тринадцатая. "МОТЫЛЬКИ ПРИЛЕТЕЛИ"

Эпилог

ОТ АВТОРА

Предлагаемая история - стопроцентный литературный вымысел. Любые совпадения, в названиях учреждений, адресах квартир, званиях и должностях абсолютно случайны. Это относится и к персонажам книги, которые полностью подпадают под приговор Оскара Уайльда, некогда сказавшего: "Единственные реальные люди - это люди, никогда не существовавшие".

Глава первая

Удачные похороны

1

Ночью со склонов Алатау в город сполз морозный воздух. Он превратил собранные на вывоз кучки талого снега в ледяные надолбы, а к рассвету, ослабев между натопленных домов, обернулся туманом. Молочно-серая мгла смазала обличье улиц, и водителю пробиравшейся по ним "Тойоты-Лэндкрузер-Прадо" казалось, что он блуждает в облаках за штурвалом самолета. Попадая на гололед, джип норовил пуститься в вальсок.

Теперь-то руливший вполне понимал, с каким риском пилот пятиместного "Ил-103" нащупывал тройным шасси бетонку алматинского аэродрома час назад. Садились без уведомления наземной службы управления полетами, диспетчер которой, конечно, приметил на радаре самолетик, да не поверил, наверное, своим глазам.

"Ил-103", которому тормозов не полагается по техническим параметрам, прокатил, гася инерцию, две сотни метров и встал неизвестно где. Ссадив пассажиров, пилот вытянул из-под сидений оранжевую штангу. Набросив её на переднее колесо, в одиночку, напрягши мощную спину в кожанке и косолапо упершись кроссовками, сдвинул и откатил самолетик со взлетно-посадочной полосы в асфальтовый "карман". В сторону аэровокзала, вернее того, что от него осталось после прошлогоднего пожара, побрели в тумане, определившись по направлению ветра. Плутание к приготовленному джипу показалось бесконечным...

Водитель и сам, иначе не скажешь, едва нащупал нужную улицу, только когда подвески отреагировали на трамвайные рельсы. Боковые окна, затянутые испариной, пронизал прожектор. Вожатый затрезвонил, различив фары пересекавшей пути машины.

Все-таки слегка занесло при парковке. Резче, чем следовало бы, пришлось тронуть тормозную педаль. Припоздал, сознался он себе, с опознанием собственного дома. И восемь месяцев отсутствия - плохое оправдание. Массивная шестиэтажка, правда, заметно потемнела, в промозглой мгле казалась грязноватой и запущенной, да и меньше, обветшалей, что ли. Едва выключил "дворники", дом и вовсе исчез - стекла будто залепило мокрой ватой.

Оранжевое свечение угадывалось дальше по улице, в той стороне, где, если все оставалось по старому, находилось здание Академии наук. Свечение сопровождал рокот дизелей.

Водитель сказал сутулившемуся за его сиденьем, как за боевым укрытием, человеку в офицерской однобортной шинели:

- Сиди, я посмотрю, что за сабантуй... Ты в форме, а потому приметней.

Слова "сабантуй" в казахском языке нет. Азиатские русские, не владевшие местным, лепили заимствованное из татарского. Следовало бы сказать "той"...

Подполковник поморщился и, сбычившись, сунул в рот толстые пальцы, стараясь зацепить нечто, застрявшее в зубах от шурпы и несколько часов раздражавшее в промозглом самолете, еле тащившемся из Астаны, новой казахской столицы, в старую, южную - Алматы... Ничего не получилось. Он вдавил кнопку управления боковым окном, сплюнул поверх приспущенного стекла в туман и из тумана же услышал сообщение водителя:

- Похороны сегодня. Тело выставили в зале академии, большой начальник ушел в иной мир. Я читал в газетах оповещение, да забыл... Коммунальщики разгребают сугробы, десятка три легковушек из акимата*) включенными фарами способствуют. Ждут столичных на соболезнования... Думаю, что и ваши скапливаются. Накинь поверх шинелишки мое пальто, оно на сиденье, возле тебя.

- А вы? Простудитесь.

- Фуражку оставь. Торчит уж очень. Экими малахаями обзавелись... Тут десяток шагов до подъезда.

На десяток шагов вдоль стены пришлись четыре гранитных (или мраморных?) барельефа с профилями и надписями, прославляющими выдающиеся вклады или достижения (как они это различают?) в национальную науку четырех бывших жильцов. Квартирой обозначенного на последнем барельефе, а потому привинченном дальше от улицы, почти у подъезда, обладал водитель. Не по наследству. По праву выкупившего на торгах выморочное имущество.

В просторных сенях русский охранник предупреждающе встал из-за цементной конторки. Мертвящий свет неоновой лампы высвечивал мелкие болячки от прыщиков, срезанных бритвой на бесцветных щеках. Глаза скрывала тень козырька полицейского кепи. Парень накинул цигейковую жакетку, возможно, и женскую, которая не позволяла разглядеть, есть на нем портупея с оружием или нет.

- Квартира шестнадцать, - сказал подполковник.

Охранник молча стоял.

Подполковник сунулся в нагрудный карман мундира под шинелью, расчетливо позволив пальто соскользнуть с одного плеча и обнажить погон.

Охранник ждал. Пришлось завершать движение - вытаскивать удостоверение и, не отдавая, показывать в раскрытом виде.

- Подполковник Бугенбай Ибраев, - вслух прочитал, вытянув шею, парень.

Он неторопливо сел и раскрыл амбарную книгу, превращенную в журнал регистрации посетителей. Захватанная книга обтрепалась на углах переплета. Открытая страница оказалась едва ли не последней.

Водитель невольно подумал, как быстротечны здесь, в городе, восемь месяцев, за которые через подъезд с десятком квартир прошло столько людей, и как тягуче время в камере.

- Без регистрации! - скомандовал подполковник. - По службе. Этот господин сопровождающий.

Охранник положил на прилавок шариковую ручку. Явно, запишет потом.

Кабину лифта умники из домоуправления обклеили пластиком под мрамор, а в потолок вделали зеркало, в котором отразились две лысины - в седоватом пуху водителя и с жидким черным зализом подполковника. Оба, каждый сам по себе, подумали об одном и том же: регистрация посетителей в престижном доме предписана участковым, а тому - свыше. Все в этой стране, а в бывшей столице особенно, хотят побольше знать о других.

Зеркальный потолок определенно прикрывал камеру видеозаписи. Жажда власти оборачивалась в престижных домах гонкой техники слежения.

На площадке, когда створки лифта захлопнулись, подполковник тихо сказал:

- Озабочусь. Сотрут.

И протянул нераспечатанный пластиковый пакетик с резиновыми перчатками. Водитель кивнул.

Его квартира сохранила привычный, ни на что не похожий сладковато-кислый запах, слегка отдававший теперь и тленом, вроде того, каким исходит прель на осеннем кладбище. Водитель усмехнулся, представив ступор судебных исполнителей, когда обнаружился бы источник аромата, если бы эти исполнители раньше его появились в квартире для описи имущества по приговору "с полной конфискацией".

- Известен день? - спросил он Ибраева.

Целлофановые чехлы они натянули на обувь ещё перед дверью квартиры и, закрыв её за собой, присев, Ибраев - подоткнув полы пальто и шинели, скотчем закрепляли внатяжку вокруг икр.

- Ляззат принесла поросенка, как всегда, в четверг.

- Был уже остывшим?

С легким кряхтением подполковник выпрямился и, скособочив одну, затем другую ступню, проверил надежность пластика. Водитель сделал тоже самое.

- Температура трупа падает с разной скоростью, все зависит, где осталось тело после того, как... ну, во всяком случае, человека... пристрелили или он умер по какой другой причине. Ляззат представления не имела о коэффициенте остывания... ну, в данном случае, - сказал Ибраев. Трупное окоченение распространяется обычно от жевательных мышц вниз. Обычно. А в данном случае, если иметь в виду эту скотину, кто может сказать определенно? Он, кстати, не жевал. Возможно, и нечем ему... Я приезжал с Ляззат два раза и видел. Душил, дробил позвоночник и ребра, потом заглатывал и все...

Подполковник хмыкнул.

- Поросеночек хвостиком вилял, радовался новому другу, - сказал он весело, нагнав по морщине в углах ничего не выражавших глаз. Считалось, что он улыбнулся. - Молочных покупали...

- Так когда же? - жестко спросил хозяин квартиры.

- Вызывать экспертов прикажете? - ответил подполковник, которому второй день предъявляли непомерные требования. - Вы все время настаиваете на совершении абсурдных шагов! Ах, рейсы отменены? Неважно, взять авиатакси... С риском приземляться в тумане, когда аэропорт закрыт... Непременно выяснить, когда этот... как его... рептилий скончался... Может, прикажете, скажем, выступить в зоопарке с сообщением, что обезьяна произошла от человека... Не угодно ли?

- Успокойся, - сказал водитель. И спросил резко: - Ляззат говорила о случившемся кому-то еще, кроме тебя?

Ибраев покачал головой.

- А кому это интересно? Околела змея...

Окостеневшее, свернутое наподобие бухты корабельного каната, в пестрых разводах тропического камуфляжа тело, с которого сероватым порошком на паркет осыпалась высохшая слизь, походило на холодный гранит. Удав скончался, обернувшись вокруг гнутой ножки антикварного дивана в стиле "букет-бедеремейер". Вероятнее всего, из-за сухого воздуха и холода...

Диван, два кресла и столик, привезенные из Вены как трофеи второй мировой войны, достались с помещением, и починка комплекта стоила четверть того, во что обошлось приведение в порядок квартиры. Подполковнику, потомку степняков, всякая деревянная вещь представлялась сначала дровами для костра, а уж потом ещё чем-то, и он оттянул короткопалую ладонь, чтобы перерубить ножку. Водитель успел перехватить удар.

- Проще приподнять диван, - сказал он. - Давай, а я отодвину Леона, потом опустишь, вот и все.

- Так его звали Леня? - спросил подполковник. Кошачья реакция, с какой остановили его руку, была поразительной.

- Не Леня, Леон... А раньше, в джунглях, как-то еще, наверное.

- Когда раньше?

- В молодости, а может быть в детстве... Кто его знает, в каком возрасте он явился сюда... За полтора года вырос на метр... Перчатки скользят, не ухватить... Что же делать?

- Перекатить в сумку, - сказал подполковник.

Внезапная догадка осенила его. Аллах всемогущий, подумал он и спросил:

- Его привезли из Бирмы?

- Возможно. Во всяком случае, из тех краев. Скорее, из Бангкока... Или через Бангкок.

Аллах всемогущий, опять подумал подполковник, все сходится.

- А может, в большой чемодан? - спросил он.

- Может... В Леоне полсотни кило. Не меньше.

- Он ведь прибыл в эту квартиру? После вашего переезда сюда? - спросил Ибраев. И почувствовал, что разволновался. В таких случаях, он знал, лицо выдавало его: каменело, теряло всякое выражение. Он отвернулся.

- Да.

Аллах всемогущий, повторил про себя Ибраев, как я раньше-то не сообразил? И, чтобы замылить предыдущие вопросы, спросил пустое:

- Где хоронить будем?

- Кремируем. По дороге в аэропорт. Обольем погуще бензином. Сгорит, как старая покрышка. Вместе с чемоданом.

- И за этим мы летели сюда, - сказал подполковник с унылым раздражением, чтобы скрыть удачу.

- За этим, - подтвердил хозяин квартиры.

Аллах всемогущий, подумал Ибраев, ведь он не хочет, чтобы о смерти Леона узнали в городе. Если приговор вынесут с конфискацией, а так, скорее всего, и случится, заявятся судебные исполнители с понятыми, история с удавом пойдет гулять с языка на язык, а такое и для прессы сенсация. И хозяин, не этот, а официальный, то есть начальник подполковника Ибраева прикажет размазать анекдот на телевизионных экранах как свидетельство извращенного разложения аппаратчиков.

Все это представлялось политикой, лишенной в глазах Ибраева практического смысла, поскольку в данном случае, то есть он, Ибраев, и хозяин квартиры оказались в одной связке - один как следователь, а второй как арестант следственного изолятора - в угоду пустым интересам пустых людей. Зятья могущественного тестя втягивались в междоусобицу, для чего использовали свои ведомства. Баи стравливали дворни. Никаких национальных интересов защищать не требовалось, а, стало быть, не приходилось эти интересы и предавать, оказавшись на поводу у хозяина квартиры, настоявшего на этом тайном полете, чтобы устроить похороны околевшему удаву.

Весь перелет из Астаны в Алматы подполковник сожалел о том, что сказал подследственному о смерти рептилии. Дернуло за язык и - начались дурацкие заботы. Теперь Ибраев подумал: удачные похороны. Во-первых, появилось железное оправдание, если про полет, хотя это и мало вероятно, пронюхают старшие по команде на улице Кенесары*) в Астане. И во-вторых, наметилась перспектива наконец-то выдвинуться...

Прожорливая гадина появилась в квартире после переезда в неё этого человека. То есть, полтора года назад. Это открывало новые обстоятельства, которые превращали "дутое" дело в настоящее. Казавшиеся оборванными навсегда и почти нереальными темные связи подследственного, которыми Ибраеву приказали лишь припугнуть хозяина квартиры, и не более, обозначились вдруг, пусть слабеньким пунктиром, но осязаемо. Показушное расследование, внушавшее отвращение, оборачивалось, похоже, предчувствием крупного улова.

Если смердящего, путающегося в узлах собственного тела, жрущего живьем поросят и кроликов Леона в четыре с лишним метра длиной и полсотни килограммов весом какие-то люди доставили в целости и сохранности, минуя таможни и пограничников, из Бангкока в Аламаты, это значило, что эти люди могли позволить себе поистине многое. Прибывший в добром здравии удав стал материальным свидетельством их могущества, мастерства и ловкости, доказательством неограниченных возможностей доставлять что и куда угодно. Даже дракона, если хозяин этой квартиры пожелает. Вот именно - дракона. Который околел.

Лицо подполковника национальной безопасности Бугенбая Ибраева окаменело окончательно.

Каминные часы пробили вслед им десять утра, когда они, вытащив из квартиры чемодан с мертвым Леоном, закрывали дверь. Резиновые перчатки и пластиковые опорки с ног бросили в мусоропровод. На удивление, охранника за цементным прилавком в сенях подъезда не оказалось.

Когда хозяин змеиного трупа вышел к "Тойоте-Лэндкрузер-Прадо", чтобы подогнать джип к тяжелому чемодану, знобящая мгла заметно поредела. Огромный желток набухал над крышей Академии наук, словно бы готовясь, лопнув, стечь по ней на площадь и дальше под уклон по бульвару перед помпезным дворцом. Это солнце собиралось пробиться к полудню. Было безлюдно и казалось, что автомобили, грудившиеся вокруг академии, пригнаны свидетельствовать соболезнования вместо своих владельцев. А может, так и происходило на самом деле...

Слабо доносились звуки траурной мелодии.

- Перепало почестей и нашему Леону от покойника, - сказал Ибраев про музыку, подпихивая в машину чемодан, который втянул внутрь за ручку водитель. От глаз на виски подполковника наползли морщины.

"От Леона тому тоже, и кое-что посущественнее", подумал водитель.

- А ты знаешь, кого отпевают? - сказал он. - Отставного заместителя министра обороны.

Ибраев то ли пожал плечами, то ли сбросил штатское пальто с шинели.

Водитель с удовольствием отметил, что подполковник прижимает подмышкой журнал регистрации посещений, прихваченный с цементного прилавка охраны.

Пилот "Ил-103", как летчик первого класса, имел право самостоятельно, то есть независимого от подсказок наземной службы обеспечения полетов, выбирать посадочную площадку с воздуха. Знающего себе цену профи при исполнении служебных обязанностей ничто не интересовало, кроме полета, для выполнения которого его нанимали. Неважно кто и неважно зачем. Его дело поднять в воздух машину - два кресла впереди и диван на троих сзади - с любым дерьмом, включая эту угрюмую пару, а затем прибыть в нужную точку и сесть. Гарантируя собственной жизнью безопасность полета. И оплата вперед. А поэтому, приземлив в Астане самолетик с расчетом отката в дальний сектор аэродрома, пилот отвернулся, чтобы не видеть, как подполковник пристегивает наручниками правое запястье штатского к своему левому.

И во время. Контактная линза каплей выкатилась на его щеку из заслезившегося правого глаза. Пилоту показалось, что штатский приметил случившуюся оплошность, но это не имело значения: извоз наличными оплатил офицер из национальной безопасности. Долларами, как и предполагала договоренность.

2

Легкий снежок порошил московский Чистопрудный бульвар, памятник Грибоедову и девицу в застиранном плаще, наверное, с подбоем из рыбьего меха, с роскошным лакированным футляром для виолончели за спиной, не вязавшимся с поношенными сапожками. От мороза и простуды губы защищала бесцветная помада, отчего они казались привлекательнее. Негустая рыжая прядь, намокшая под снежком, выпала из-под вязаного колпака и прилипла к щеке.

И я вдруг вспомнил конопатенькую Марию Ивановну с коряво звучавшей по-русски фамилией Сут, которая играла на виолончели в отцовском оркестре в фойе и ресторане ханойской гостиницы "Метрополь". Тогда, в начале 50-х, в эмиграции, мне было тринадцать и ещё предстояло осознать причину, по которой засматривались на расставленные округлые коленки Марии Ивановны, между которых, сдвигая коротковатую юбку повыше, трепыхалась под смычком виолончель.

Разница в возрасте между мной нынешним и рыжей, топтавшейся под изображением Молчалина на цоколе грибоедовского памятника, наверное, была в два с лишним раза больше. Не в мою, естественно, пользу. Но как и в фойе ханойской гостиницы сорок с лишним лет назад, спровоцированный воспоминанием, я возжелал.

Внезапные влюбленности - патология. Думаю, что в моем случае из-за хронического одиночества. Тем более болезненного, когда иной раз от поспешающего молодца, ненароком задевшего плечом, слышишь нечто вроде "Извини, папаша"... Источник хвори, я имею в виду одиночество, кроется в работе, которой я кормлюсь.

Контактов у меня, по правде сказать, предостаточно, большинство из них даже обременительны, хотя, конечно, случаются и приятные. Скажем, товарищество двух-трех коллег, в том числе молодых и привлекательных женщин, с которыми приходится сотрудничать в ходе операций. Это легко понять, ведь от качества их поддержки зависят шансы на выживание.

Дело, однако, в том, что при моих занятиях в конце концов воленс-ноленс остаешься один на один с собственной персоной из-за секретности. Операции чередуются. Закончилась одна, обременяют другой. Всякий раз вникаешь в детали новых и неожиданных обстоятельств. То есть, снова секреты, и эти-то новые секреты разводят с теми, с кем имел дело раньше. Коллеги по отработанному заданию автоматически, говоря компьютерным сленгом, отправляются в "корзину". Иначе говоря, ты "сливаешь" их в остальное человечество, а это остальное человечество для таких, как я, сплошь состоит из особей, которых правила обеспечения секретности определяют "лицами, не имеющими допуска" к текущему делу.

Скрытность и, как следствие её, внешняя безликость - краеугольные камни моего ремесла. Впрочем, помолчать про "подвиги" хочется и самому. Шпион или, выражаясь благородным слогом, разведчик, который гордится собой? Я не с теми, кто так считает. Гордится нечем, и скрываешь подробности профессиональной принадлежности, как если бы подвизался сутенером.

Личные связи с внешним миром, таким образом, становятся как бы рваными, фрагментарными.

Другими словами: я ни с кем не разделял более или менее значительную часть моей жизни. В некоторые годы это относилось и к семье.

Ефим Шлайн - единственное исключение. В России он мое непосредственное начальство, то есть работодатель, отец родной, поилец и кормилец. По моим догадкам, поскольку определенно знать этого не полагается, он имеет звание полковника известной службы на Лубянке, о которой, в сущности, как выясняется всегда и в конце концов, ничего достоверного и не известно...

Ефим, видимо, уловил мое легкомысленное настроение. Уподобившись подсолнуху, который крутится вслед за солнцем, я вывихивал шею, следя за перемещением вдоль памятника рыженькой с виолончелью. Да и она, мне показалось, приметила интерес потертого жизнью господина.

- Es muss nicht immer Kaviar sein! - полупропел Ефим по-немецки.

Более верный признак, определяющий временную принадлежность шлайновского пребывания в школе КГБ (или как там назывался этот хедер, которому в эпоху профессионального вызревания моего работодателя ещё предстояло стать "имени Андропова"), трудно было бы придумать. В прямом переводе немецкие слова означали: "Икра бывает не всегда", в смысловом: "Не все коту масленица".

Детали предают. Суетное искушение сострить на их игре - всегда донос на собственное прошлое. Так я и сказал Шлайну. И мы рассмеялись вместе...

Некий немец Марио Шиммель, влачивший жалкое литературное существование, присказку про икру сделал заголовком наспех, ради заработка состряпанной книги. Она пошла миллионными тиражами, выдержала две экранизации и, хотя давно забыта, после неё создатель Джеймса Бонда нового в шпионскую литературу ничего не привнес. Разве что довел жанр до абсурда. Герой Шиммеля - Ливен - король рукоприкладства и интеллектуальных единоборств. Он защитник слабых и сирых, а также финансист почище Хаммера. Обесчещивает девиц без числа. В условиях нормированного распределения по карточкам ухитряется элегантно одеваться и выдерживать аристократический стиль в выпивке и жратве. Веселый, щедрый, добрый, ловкий и богатый. Свою порцию невзгод во второй мировой войне он глотал с шутками-прибаутками, обводя вокруг пальца все спецслужбы мира. Не шутил Ливен только с гестапо. Публику из этой конторы он не переваривал, а потому истреблял маниакально.

Курсанту Шлайну показывали фильм "Икра бывает не всегда" на закрытых просмотрах. Я видел ленту несколько раз в обычных киношках, были бы деньги... Кажется, вместе с родителями, после отъезда из Маньчжурии, где осенью 1945 года японцев сменили красноармейцы, которых китайцы не называли русскими. Пришельцы обозначались словом "сулянь", производным от "советские". После их появления харбинские русские, эмигранты, все чаще именовались "заморскими чертями". Кого не выжили раньше японцы, спешно исчезали в двух направлениях - либо в неизвестность неизведанную, в СССР, либо тоже в неизвестность, но привычную - Сингапур, Австралию, Канаду и Соединенные Штаты при наличии средств и связей, а при отсутствии таковых во Французский Индокитай. Мы перебрались в Шанхай, а оттуда в Ханой через северовьетнамский порт Хайфон.

В семье было заведено не расставаться. Так что вечером на выступления симфонического оркестра, набранного из харбинских балалаечников, в гостиницу "Метрополь", а также во все остальные места, в том числе и в кино, мы отправлялись втроем. В семье сложилось неизменное правило спать по очереди или, как говорил папа, по вахтам. Меня включили в "боевое расписание" после прибытия в Ханой. "Ты теперь взрослый", - сказал отец.

Ночные облавы и проверки документов и после войны проводились словно бы по инерции. Разлучить могла любая случайность. Мы не желали погибать врозь...

В Шанхайском порту у трапа на французский пароход "Жоффр", уходивший в Хайфон, отца ударил по лицу полицейский. Богатым белым мстить он боялся, а при нас оказались "слабые бумаги" и никакие пожитки. Мы не имели гражданства. Не думаю, что шимпанзе в шлеме из прессованной макулатуры, с огромным револьвером, рукоять которого выпирала из кобуры до подмышки его мятого хаки, прожил бы ещё минуту, если бы вдоль пирса не стояла цепь из таких же. Отец преподавал в харбинском спортзале на Конной-стрит "русский рукопашный бой". Уроки брали японские офицеры, дзюдоисты...

Отец поклонился шимпанзе пониже, а мама сунула в нагрудный карман его френча рулон дешевевших ежеминутно юаней, перетянутый аптечной резинкой.

Отчасти из-за "русского рукопашного боя", может быть, отец и не решился возвращаться в Россию. Специалисты этого крестьянско-солдатского вида спорта, по слухам, регистрировались, а затем исчезали. Да и к кому мы поехали бы? Шемякины из деревни Барсуки под Малым Ярославцем растворились на поселениях за Полярным кругом. Отца, как младшего и неженатого, а потому не обязанного погибать в стаде, выпихнули из переселенческой теплушки в проломленную дыру на рельсы. Добравшись до Владивостока, он перебрался с контрабандистами в Китай, где и встретился в Харбине с мамой.

Ну, да Бог с ним, с далеким прошлым...

Я уже знал, чем предстояло заниматься в ближайшую неделю. Практически курьерской службой. Полет первым классом, пребывание в хорошем отеле, посещение эксклюзивных ресторанов и ночных клубов, а также, судя по полученным ранее инструкциям, гниение, назовем это так, в некоем артистическом кафе, завсегдатаи которого отличались изощренными пороками, в городе Алматы. Игра в Ливена, хотя, принимая во внимание выделенные авуары, в малобюджетном варианте. Икры, во всяком случае, каждый день, не предвиделось. Но, может, январь на юге Казахстана поласковее московского и погода компенсирует предстоящее недоедание?

Появление Ефима в приподнятом настроении подтверждало только намечавшуюся до сегодняшнего утра перспективу.

Рыженькую подхватила фигура в кашемировом полупальто. Потертом, как и её плащ с подбоем. Могла бы подобрать что-нибудь понадежнее, подумал я...

Шлайн явился в знакомом старом реглане свиной кожи, поверх воротника которого до картуза "а-ля Жириновский" торчал мохеровый шарф. Из-под козырька стекла очков в платиновой оправе, если смотреть под определенным углом, отливали побежалостью. Как перекаленный на плите по забывчивости хромированный чайник. Ефим любил и умел портить хорошие вещи. В данном случае дешевыми пластиковыми стеклами - стильную титановую оправу.

В практику наших встреч не входили приветствия или обмен вопросами о близких. Приветствия не привились, а семейная жизнь каждого представляла заросшие крапивой развалины.

Мы прошли по бульвару до первого выхода, пересекли трамвайные рельсы и сделали пару сотен шагов в обратном направлении по тротуару вдоль старинных домов Чистопрудного бульвара. Мы вовремя увидели белый "Мерседес-600", круто тормозивший напротив стеклянной двери особняка, над которым ветерок морщил голубой казахстанский флаг. Отставив руку в сторону, дежурный посольства что-то объяснил приспустившему боковое стекло водителю, явно отгоняя от входа причалившую не по чину частную машину. Из неё один за другим, неловко ерзая на задницах, выбрались два полноватых господина и, совершив пробежку в десяток мелких шажков, исчезли за дверью. Семенили они лицом в нашу сторону.

- Разглядел, - сказал я Ефиму.

- Позавтракаем? - спросил он.

Ездил Шлайн на турецкой сборки "Рено-19-Европа", которую он оставил на торце бульвара. Я дотерпел, пока Ефим перейдет на вторую передачу, и только тогда напомнил про затянутый ручной тормоз.

Встречу, а заодно и прощание, Ефим предложил отпраздновать в "Кофейной" на Большой Дмитровке. Зная послеперестроечные денежные возможности ефимовской конторы, я бы охарактеризовал наш завтрак как загул: к кофе Ефим выбрал по пирожному на брата, сообразуясь, конечно, с их среднеарифметической ценой, а не моим или своим вкусами. Его прогрессирующая прижимистость в использовании казенных средств, с моей точки зрения, уже отдавала признаками мазохизма. Мне кажется, подобный финансовый стиль, если так можно сказать, неуклонно крепчал в его конторе после августа девяносто первого.

В сущности, говорить о деле не приходилось. Выплачиваемая вперед половина гонорара несколько дней как ушла на мой счет в Цюрихе, согласно стандартной практике наших отношений. Наличные на расходы и документы, с которыми предстояло проводить акции-вакации, лежали в пластиковом конверте с застежкой на кнопке, который Ефим и двинул мне по столу.

Подобного рода передачи Ефим также стандартно проводил в последний момент и либо на явочной квартире, либо на ходу. Мы не встречались в конторе Шлайна. Он знал, что я не отзовусь на приглашение в его кабинет, или где он там высиживал положенные часы, предвосхищая желания командования, расплетая интриги коллег и заплетая свои. Не пользовался Ефим в отношениях со мной и посредниками. Догадывался, что в этом случае я могу сдурить, может, и от страха, что наши отношения выйдут наружу, и разорву сотрудничество. Конечно, случались связники, но из разряда "шприцов одноразового пользования" и в счет не шли.

Издавна установилось незыблемое правило: в одном пространстве или одном времени Ефим Шлайн и Бэзил Шемякин формально не существуют. Таков, если угодно, наш боевой порядок.

Ефим, согласно уставу, если таковой имеется в его структуре, обязан проводить в жизнь свои планы чужими руками и из-за чьей-нибудь спины. То есть использовать для крупных дел нелегалов - людей с меняющимися именами и множеством документов, преимущественно наемников или завербованных, а по мелочам - личностей, именуемых в просторечье "стукачами". Это правило незыблемо, поскольку затеянная напрямую собственными кадрами игра может стать, говоря профессиональным языком, чувствительной - раскалится до уровня, когда на кон уйдет репутация конторы, а то и кого повыше.

Именно репутация. Жизнь отдельного человека или группы людей принималась в расчет Шлайном так редко, что можно сказать - никогда. Бывает, в качестве отвлекающего маневра он "выболтает" через пресс-секретаря пример доблестной суеты, назовет имярек супердобытчика данных, перехваченных на самом-то деле техническими средствами, использование которых и рассчитано утаить за этим именем, обычно придуманной личности. Или, скажем, шумно восславит происшествие столетней давности для прикрытия свеженького провала. Реальные же бойцы остаются в безвестности, трупы и искалеченные списываются независимо от количества и в абсолютной тишине.

Публикации павших героев-окопников невидимого фронта?

"Счас...", как сказал бы бомж контролеру в электричке.

Ефим Шлайн из окопа, тем более для броска во "взрывной бой", на бруствер не полезет. Он дает ускоряющий пинок под зад Бэзилу Шемякину, который и отправляется в рукопашную с вальяжной ленцой, прикрывающей на самом-то деле страх и паническую неуверенность в себе и компетентности командиров...

Кофе подали горячий и крепкий. Ефим, пошмыгивая носом, потягивал его, развалясь на стуле за дешевой пластиковой столешницей на железной подставке, с удовольствием разглядывая столько привлекательных женщин за один раз и в одном месте. Подобные выходы из боевых траншей в представлении Шлайна и составляли роскошную жизнь. Не сверхдорогие рестораны или отели и тому подобное, которые служили окружающей средой для оперативных действий, а именно бездействие даже в дешевом амбьянсе "Кофейной" на Большой Дмитровке.

- Бэзил, ты четко уяснил, что именно предстоит делать? - спросил Ефим, чтобы видимостью делового разговора исключить нас из числа бездельников.

- Уяснил, Ефим. Перелететь в Азию и насладиться жизнью.

Он поморщился, поддел пальцем очки на переносице. Огляделся. Покосился на мои пальто, шарф и шляпу, брошенные на соседнем стуле. Наверное, ему тоже хотелось снять реглан и картуз под Жириновского. Но тогда в собственных глазах он бы окончательно погряз в пустопорожнем времяпрепровождении наравне с остальной публикой, явно манкирующей служебными обязанностями в рабочее время.

Покрытые на фалангах черными волосками пальцы Ефима казались распаренными. Помещение не проветривалось, и посетителям разрешалось курить, что особенно могло не нравиться Шлайну. Ибо в этом случае он становился ещё и пассивным курильщиком.

- Есть вопросы? - спросил он, роясь в поисках носового платка по карманам темно-синего блейзера и не вязавшихся ни с ним, ни с сезоном кремовых брюк.

- Единственный на данный момент. Почему я?

- Что значит, почему ты?

- Почему я на роли заурядного курьера?

- Гонорар, который тебе полагается, заурядным не назовешь.

- Вот именно. Зайду с другой стороны. Отчего ты столько платишь за такую легкую работу?

- Такова твоя ставка.

- Да, такова, даже если меня наймут нарубить дров на даче, - сказал я. - И все же?

Платок обнаружился в боковом кармане реглана. Пола слишком отошла, я разглядел подвешенный на ремешках к подкладке прорезиненный пакет для документов вроде тонкой папки. Оттуда и появился на свет сложенный пополам листок.

Ефим подождал, пока отойдет официантка, которая принесла нам по второй чашке кофе, и, явно обдумав свое решение ещё раз, поколебавшись, двинул бумагу ко мне.

Источник и адресат отсутствовали, а текст оказался следующим:

"Следствие по делу о взятках, которые раздавали руководители нефтехимического французско-бельгийского концерна "Эльф", раскрыло более 300 тайных счетов в Швейцарии и Лихтенштейне. Об этом сообщил Вольдемар со ссылкой на источник в Женевской прокуратуре. От Вольдемара же стало известно, что один из директоров концерна Андре Гульфи арестован без особой огласки и содержится в тюрьме. Именно Гульфи был причастен к финансированию активности концерна в Казахстане. Из материалов, собранных Бертраном Бертоссой, генеральным прокурором Женевы, следует, что "Эльф" перевел на указанные счета более полумиллиарда долларов США. Такова сумма скрытых выплат высокопоставленным людям в Казахстане в обмен на предоставление "Эльфу" концессии в Актюбинской области на разведку и добычу нефти.

"Эльфу", однако, пришлось свернуть работы в связи с тем, что месторождение оказалось непригодным к промышленной эксплуатации и суммы, истраченные на "казахский проект", списываются на убытки. Новое руководство концерна подозревает, что затея с разведкой была дутой и сведения о нефтяных запасах Казахстана преувеличены. Сейчас начата специальная проверка предположений о том, что менеджеры концерна получили часть выплаченных казахам взяток назад в виде "отката".

Вольдемар доносит также: на служебном совещании в министерстве юстиции Швейцарии министр Рут Метцлер заявила, что тайна банковских вкладов не станет препятствием для отслеживания маршрутов и конечных получателей сомнительных переводов со счетов "Эльфа". Вольдемару достоверно известно, что и великий герцог Лихтенштейнский Ганс Адам II заинтересован в раскрытии аферы с черными деньгами "Эльфа" и взял под личный контроль розыск тайных счетов нефтяного гиганта в банках Лихтенштейна.

Вольдемар дал понять, что передача ему документации по этому делу из Казахстана откроет реальную возможность получить на основе взаимности доверительную информацию по Вашему дознанию в Москве. У меня сложилось впечатление, что источник в Женевской прокуратуре пойдет на передачу через Вольдемара списка имен казахстанских, а стало быть, и скрытых за ними российских владельцев счетов, на которые переведены деньги от "Эльфа", в обмен на список имен франко-итальянских менеджеров, получивших "откат".

Считаю, что к разработке казахстанской документации целесообразно привлечь "частника" вне конторы, известного вам лично, во избежание утечки сведений об информации от Вольдемара через казахстанского "крота", наличие которого в московском центре теперь очевидно...

Париж, 20 января 2000 г."

Ефим вытянул бумажку из моих пальцев.

- После прочтения съесть, - сказал я.

- Вообще-то донесение не для твоего пищеварения, - ответил Шлайн. Считай это поблажкой...

- На твоих поблажках, похоже, все моя жизнь и строится.

- Да уж, - ехидно сказал Ефим. - Столько времени утекло, подумать только, а?

С Ефимом судьба свела меня в начале 88-го, спустя четверть века после моей службы под славными знаменами Франции. "Капрал Москва", как называли меня в Иностранном легионе "кригскамарады", в основном немцы и поляки, после дембеля выдержал приемные экзамены на Алексеевские информационные курсы имени профессора А.В. Карташева под Брюсселем. На курсах ещё преподавали старички из этнических русских, вышедшие в отставку после службы в американских, европейских, израильских, австралийских и даже советских органах. Так что профессура досконально знала повадки ведущих спецконтор мира не понаслышке, а по собственному участию в их операциях. Мэтры вооружали курсантов, в число которых попасть было сложнее, чем в Нобелевские лауреаты, уникальными сведениями и навыками. Ротационная реинтеграция выпускников в службы, откуда пришли наставники, обеспечивала непрекращающееся обновление знаний, о доступе к которым возмечтали бы тогда богатейшие секретные конторы, узнай они о существовании курсов. При этом предполагалось - наверное, при полном осознании наивности этого предположения, - что алексеевцы послужат Третьей России, которая явится (если явится, конечно) после Первой - монархической и Второй - нынешней.

В начале девяностых по мере вымирания популяции снежных людей, кормившихся на ледниках "холодной войны", курсы "потеплели" и сделались открытыми и дорогостоящими... Легко представить, откуда неимущие в начале карьеры юнцы, алчущие шпионских наук, черпают в наши дни средства на удовлетворение своей специфической жажды знаний. Уж, конечно, не из Третьей России. И не из собственного кошелька.

Мой первый контакт с Ефимом Шлайном состоялся в Бангкоке, в консульстве тогда ещё советского, а не российского посольства, куда я, преодолев многомесячные колебания, явился просить визу. На булки с густым слоем масла я зарабатывал тогда ремеслом "практикующего юриста", то есть частного детектива. Право на лицензию я добыл трехлетней стажировкой у отставного майора таиландской королевской полиции Випола. Его контора на самой длинной бангкокской улице Сукхумвит-роуд выходила окнами на "клонг", то бишь канал, по которому плавали скоростные катера-такси и помои. Гнойный аромат "клонга" смывался с белья двойной стиркой... Тогда ещё стирала мне мама.

Поначалу я было подумал, что генконсул Шлайн, более чем сдержанно принявший меня, посчитал, что перед ним - подсадная утка. Однако, прокрутив дома пленку с записью нашей беседы, вникнув в интонации его голоса, пришел к иному выводу. В контактной практике Шлайна, тертого в отношениях с такими же, как и он, работающими под посольской крышей разведчиками и контрразведчиками, будь они американского, британского, израильского или ещё какого разлива, я оказался первым "фрилансером", то есть выживающим на собственный страх и риск частным детективом, да еще, по стереотипам Шлайна, русским "с другой стороны, от белых", хотя ни к белым, ни к зеленым, ни к фиолетовым я отношения не имел.

Поработав по заказам Шлайна несколько лет, я нащупал в его характере некую особенность, присущую одаренным оперативникам, а потому и редко выявляемую. Ефим родился психом. Он психовал, одержимый обычным для толкового бюрократа страхом - страхом системной ошибки. Когда же полагалось бы и понервничать, то есть, говоря военным языком, в поле, он становился спокойным и почти фаталистом. Это качество и делало, пожалуй, Ефима приемлемым, если не оператором, то - назовем это так - работодателем, достойным доверия. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы мое доверие или недоверие когда-либо принималось Шлайном во внимание.

Как, например, здесь и сейчас, в "Кофейной" на Большой Дмитровке в Москве. О каком доверии речь? Мне сделали поблажку, не более.

Да поблажку ли?

Ефим Шлайн впервые в наших отношениях, именно здесь и сейчас, в "Кофейной", сделал широкий жест: продемонстрировал, как безгранично доверяет мне. Предъявленная бумажка содержала агентурное донесение и определенно имела в качестве служебного документа гриф секретности, который при копировании для меня Ефим стер, отлично зная, что я это пойму. Кто бы мог подумать такое про профессионала? Зачем засвечивать мне Вольдемара? Зачем ставить в известность о предателе в их конторе, о котором упоминает Вольдемар? Какова вообще подоплека этого доверия, которое в разведывательной технологии равносильно подмене моторного масла в двигателе речным песком?

Скрывая тревогу, я придурковато сказал:

- Выходит, потом из Казахстана мне двигать в Женеву или Цюрих и даже в Лихтенштейн? Великий шелковый путь, значит?

- Не дальше Москвы, не строй иллюзий, - ответил Шлайн. - В Алматы тебе вручат папку с документами, которые сосканируешь, но только если они окажутся оригиналами. На копии не трать время. Если принесут их, выбрось в помойку и возвращайся... Теперь ясно, почему именно ты, Бэзил?

На всякий случай я ничего не ответил. Есть такое правило: не врать без надобности.

3

На 20 января 2000 года, которым датировалось показанное Шлайном в "Кофейной" парижское донесение, приходился четверг. Сегодня была пятница, 21 января. Выходило, что послание поступило Ефиму накануне встречи у памятника Грибоедову и последующего кондитерского загула.

Шлайновский конверт я открыл, продавливая свой "форд-эскорт" от одного светофора к другому сквозь обычную в конце недели вязкую толчею машин под виадуком Садового кольца через Самотеку. Помимо наличных долларов, внутри лежал авиабилет в одну сторону на завтрашний, то есть на субботу 22 января, вечерний рейс 506 "Эйр Казахстан" Москва-Алматы. Вложенный заграничный паспорт оказался примитивным, в красной обложке и с гербом СССР, где в графе гражданство значилось "Россия/Russie", и на имя, кто бы мог опять подумать, Шлайна Ефима Павловича с моей фотографией.

Новый сюрприз обострил мое недоумение. Каникулы явно не получались. Не означала ли переуступка идентификации то, что Ефим этим нелепейшим способом заранее прикрывает меня на случай особого интереса к моему появлению в Казахстане? Он, что же, примитивно рассчитывает, что тамошние спецслужбы, сверившись по своей базе данных, хорошо подумают, прежде чем тронут человека с таким именем? А если, допустим, искушение окажется сильнее разумной осторожности и казахи запросят в Москве у бывших однокашников по андроповской школе: действительно ли орелик, распоясавшийся в их суверенных пампасах, тот самый Шлайн? Запрос ляжет на стол Ефима, который, заготовив для меня паспорт со своим именем, заранее знает, как выручать самозванного тезку. Или как не выручать вовсе.

Прием редкий. Ну вот, и такой есть теперь в моей практике. Век живи...

В сущности, работа, на которую я подрядился, заключалась в контрабандном вывозе секретной документации, компрометирующей госаппарат иностранного государства. Для передачи третьему государству. Шпионаж в чистом виде.

Сколько за это дают в Астане? Так, кажется, называется теперь новая казахстанская столица, выстроенная посреди голой степи? Или человека с фамилией Шлайн, принимая во внимание его положение в братской службе бывшей братской республики, обменяют на подлинники стихов акына Джамбула Джамбаева, завалившиеся за этрусские вазы в подвале ленинградского Эрмитажа? Таков расчет Ефима?

Передразнивая баритон Шлайна, я пропел в машине:

- Никакой икры для Шемякина! Обойдется баландой!

Оставались сутки до вылета. Достаточно на отработку вариантов последствий перевоплощения в Шлайна, подумал я, и выключил эти мысли. Страус, прячущий голову в песок, по моему мнению, не трус. Он решает подумать о чем-то неприятном попозже. Не в ненужное время и не в ненужном месте.

В Москве я держу две квартиры. В одной живу открыто. Во второй скрытно, потому что в ней обитает Колюня. Адрес и телефон первой можно получить на московской улице академика Королева в конторе лицензирования частной охранной и детективной деятельности. Тот, кто попытается вынюхать местонахождение второго логова, рискует смертельно.

Когда я открыл электронной пластинкой сейфовую дверь этого логова, чей-то риск, судя по грохоту выстрелов и воплям, уже оборачивался бесславной кончиной. Успев снять и повесить пальто, я рухнул, прошитый очередью из тяжелого пулемета, лицом в собственные шлепанцы. Мне кажется, так мой труп выглядел натуральнее.

- Твой конеч был ужашен, - сказал Колюня, терявший молочные зубы, и сменил расстрелянный магазин. - Ты шо севоня рано?

И увидел шлайновский конверт с кнопкой, торчавший из кармана пальто. Самое худшее, с чем мог я явиться. После появления такого Колюня отправлялся на несколько дней, а то и недель на попечение доброй тети, называвшейся сначала "Наплевать-на-деньги-нужна-забота", а потом Оксаной Ивановной, превратившейся в Ксану. Ефим, когда мы обсуждали Колюнину участь, сказал, что теперь придется нанимать другую Ксану, привычная изготавливается заиметь собственного ребенка. И при этом не удержался от пошлостей в мой адрес, которые сходили у него за дружеские шутки. По мнению Ефима, ему как оператору полагалось освежать подобными остротами "гуманитарный" контакт с агентом...

Колюня бросил пулемет. Он всегда, когда расстраивался или терпел ижицу, стоял боком. Под ухом на шее, торчавшей из воротника растерзанного в бою свитерка, тянулась синяя жилка. Как у его эстонской православной матери, ставшей моей невестой по переписке, затеянной мамой из Бангкока с православным батюшкой в городе Веллингтон, Новая Зеландия. Батюшка, с которым я потом увиделся на отпевании папы на Филиппинах, оказался австралийским аборигеном с проволочной бородой.

Я не помнил, обнимал ли меня отец, когда я пребывал в возрасте Колюни, в подобных ситуациях. Поэтому я не знал, следует ли это сделать только потому, что мне этого теперь очень хочется.

- Можно я тебя обниму, а? - спросил я, поднимаясь с пола.

- Твой конеч, конечно, был ужашен, - повторил он. - Ну, ладно, давай, раз уж вылез из могилы...

И, хотя я так и не шевельнулся, он закинул руки мне за шею и повис под подбородком, мотая ногами. Голова его пахла, как у матери в молодости.

- Жить не хочичя, - сказал он мне в грудь. И вздохнул. - Ну, зачем она спилась, а?

Я бы сжег всю деревню, где жили бабы, научившие Наташу пить водку из бутылок с кавказскими юридическими адресами заводов на красных этикетках. Я бы и всю Россию сжег из-за этого, если бы по своей собственной воле не привез после смерти папы, застрелившегося на Филиппинах, все оставшееся у меня в этой жизни - маму и эстонскую Наташу в эту Россию. Даже уговаривал...

По правде говоря, жечь я все-таки пошел. За четыре дома от своего, купленного у художника в деревне на берегу Волги под Кимрами и перестроенного на деньги, заработанные у Шлайна. И подружка, и её муж с утиными носами, едва втиснувшимся между вылинявшими до бесцветности глазками, достойное продолжение в четвертом поколении породы джентльменов из комбеда, не только мне - мухам не могли оказать сопротивления. Я огляделся в избе, оставил их старшей девочке деньги, какие насобирал по карманам, и отправился звонить родителям Наташи в Новую Зеландию.

Женщины-алкоголички не вылечиваются никогда. Такова медицинская правда. Может быть, только применительно к России? Так я сказал её отцу, бойцу 22-го территориального, то есть эстонского корпуса Красной армии, в полном составе сданного в плен под Псковом в июле 1941-го. Старый Айно Лохв понял. И Шлайн занялся устройством бумаг для перевода больной такой-то из спецсанатория под Москвой, где, как говорил он мне в утешение, лечили в свое время жен членов политбюро, в лечебницу под Веллингтоном.

Купив квартиры в Москве, я сжег свой дом под Кимрами. Прибежавшим на пожар мужикам и бабам дал возможность вытащить из огня все, что смогли спасти. А потом сказал, чтобы дуванили добро, и уехал.

...Беззубый человечек, устав висеть на одних руках, обхватил меня и ногами.

- Не говори так про маму, - сказал я.

- Это только тебе.

Слишком тепло стало на груди. Он плакал. Без всхлипов. Не только по матери. И по мне. Я-то знал. Ему бы не захотелось заплакать от жалости к себе. Он уродился в деда, и это меня угнетало все больше по мере того, как по косяку кухонной двери ползли вверх "зарубки" маркером-фломастером, метившие рост Колюни. Потому что доброта, как говаривал его же дед, хуже воровства, и какой судьбой может обернуться отравленный ею характер, какую цену придется за неё платить в жизни, сколько она ни протянется, можно только гадать. Во всякую тварь, даже кошку, если хотите, природа-матушка встраивает счетчик на доброту, только тариф она взимает разный. Зависит от сорта доставшихся генов, что ли...

Колюня гулял во дворе нашего дома не со мной. Под присмотром Ксаны. Она же сопровождала его в элитную школу, где сдавала с рук на руки охраннику. Вдвоем нам не полагалось появляться по месту жительства. Если мы ехали на "форде" в дальний универсам где-нибудь на Ленинградском шоссе покупать игрушку или на берег Клязьминского водохранилища побегать и побросать камни в воду, я трижды проверялся, что называется, по полной программе на выявление хвоста. И потом ещё и еще, ибо, хотя не боюсь ничего и никого, страх терзает меня. Терзает в личной жизни, поскольку вся эта жизнь - хрупкий Колюня, а все остальное помимо и сверх неё - игра без правил, в том числе и в заложники.

На людей моей профессии у нанимателей существует негласная анкета, в которой среди прочих пунктов есть особенный: отношение к боли. У меня к ней отношения нет. Имеется в виду той степени боль, которую испытывает уже не человек, а шестьдесят или восемьдесят килограммов его мяса под иглами, ножами и электрошоками, не он, а его глаза под тысячеваттной вспышкой или мозг под сверлящим ультразвуком. Много всякого. Когда от боли то, что предает и выдает, уже не дух, а плоть. Слава тем, кто выдерживает. И не будем осуждать сдающихся. Никто из нас ведь не был их плотью. У каждого она - своя...

На Алексеевских курсах семинар "Ломка воли" в начале 70-х вел Боб Шпиган, в прошлом частный детектив международного класса, энергичный весельчак, полное имя которого было Борис де-Шпиганович. Приставку "де" перед фамилией изобрели его родители - иначе французам вовек бы не распознать в них российских дворян. Вводную беседу Боб начал с фразы, позаимствованной у Камю: "Суждение нашего тела ничуть не менее важно, чем суждение нашего ума, а тело избегает самоуничтожения. Привычка жить складывается раньше привычки мыслить. И в том беге, что понемногу приближает нас к смерти, тело сохраняет это неотъемлемое преимущество".

Боб широко пользовался плагиатами, не скрывая этого. По его мнению, человечество настолько шагнуло в будущее по части изобретения зверств, что новое слово в этой области раздастся - он так и говорил, "новое слово" и "раздастся" - только после великого переселения в космос.

Боб обучал искусству "форсированного дознания" и, соответственно, сопротивления ему, а, проще говоря, поведения под пытками.

- Сверление зубов электродрелью, выкручивание половых органов, разрыв кожных покровов или сдирание всей кожи, расплющивание суставов, избиение, порка, прожигание сигаретой перепонок в носу или ушах, извращенное изнасилование... Ах, коллеги! Какие любопытные открытия вас ждут! Трепещете? - вопрошал он, развалясь в кресле. И отвечал с оптимизмом: Ерунда все это! Для начала нацедите пару, тройку раз рюмку мочи, чужой, конечно, и запейте кофе. А когда вас ткнут лицом в дерьмо, чтобы в нем и утопить, вспомните этот тренинг. И все нипочем... Хэ!

"Порог отвращения" преодолевают почти все. "Порог болевой чувствительности" - нет. Я выучился. Боб одолжил кожаные перстни, которые, после отмачивания в воде, высыхая на пальцах ног или рук, сдавливая суставы, вызывают нарастающую боль. На тот случай, если я потеряю сознание, Шпиган смотрел футбол по телевизору, пока я овладевал искусством любви к издевательствам над собственной плотью, кося под мазохиста. Когда игра футболистов становилась вялой, Боб переключался на меня и орал:

- Учись наслаждаться! Жди с тоской - когда же боль станет сильнее! Зови ее! Ну же, боль, ну же, давай, выходи, кто кого... Еще двадцать минут спортивной любви к боли! И ты - в книжке Гиннеса, Бэзил... Ты - великий любовник! Помни: ты - великий любовник боли! Только не противься ей! Люби! Отдайся! Насилуй, мать-перемать...

Не могу не сказать, что приобретенный опыт пришелся кстати в одной из последних моих операции перед возвращением в Россию. В бангкокской тюрьме Бум-Буд, куда меня сунул под видом заключенного майор Випол в погоне за одним новозеландцем, я вляпался в кампанию наркоторговцев, мелких, правда, так называемых "пушеров" или толкачей, сданных мною перед этим полиции. Они тушили о мои ягодицы окурки и тренировались в выдавливании глазных яблок пальцами. До изнасилования, правда, не дошло.

Причиной затянувшихся измывательств в Бум-Буде была нерасторопность администрации. Надзиратель, увлекшись "спектаклем", забыл, что я "подсадной". Однако спохватился вовремя. Глаза остались неповрежденными.

Особа, обещанная Ефимом Шлайном для попечения над Колюней в мое отсутствие, что же, подобную нерасторопность не допустит? Кто они, все эти правительственные агенты? Служащие на зарплате, норовящие отлынивать когда можно.

Если я попадусь, мою плоть не тронут, это, как говорится, не путь. Ставкой, упаси Боже, станет единственный Колюнин волосок. Я немедленно сдам все на свете и в первую очередь Ефима Шлайна со всеми его потрохами и святым делом по части экономической контрразведки за этот один волосок. Таков пункт первый моего контракта.

...После ужина я два часа был на подхвате - участвовал в сборке на компьютерном мониторе скелета ихтиозавра из бесконечного запаса его костей на игровом диске. Обрастание мясом отложили на утро, потому что у Колюни слипались глаза. Могу представить, что ему снилось! Я - слабовольный родитель, тряпка, конечно. Ксана говорила, что для детского развития компьютерные игры - убийцы самостоятельности, и полезнее читать вслух.

Когда Колюня заснул, я набрал на телефоне парижский номер, выслушал сообщение автоответчика и, дождавшись сигнала записи, сказал в трубку:

- Двадцать третьего января. Город Алматы в Казахстане. Около четырех или пяти утра местного. Гостиница называется "Алматы". Спасибо заранее.

Встроенная в аппарате электронная защита разговоров и факсов от перехвата, включая и шлайновской конторой, обошлась мне в три тысячи долларов.

Положив трубку, я подумал, что нашел ответы на вопросы, беспокоившие меня после кондитерских безумств с Ефимом на Большой Дмитровке, и не сомневался, что пальнул только что в десятку...

Глава вторая

Белые уши

1

Пасмурный шереметьевский таможенник, нагнав выше локтя морщины на рукаве салатового мундира, удил в недрах моей сумки слоновой кожи нечто, известное только ему. Кивком он отправил затоптавшегося в нерешительности очередного пассажира мимо "рентгеновского" аппарата, в котором застрял, ожидая очереди на шмон, ещё и мой портфельчик. Тоже слоновой кожи. Третий предмет из этого же материала, бумажник, пластался на конторке.

Дорожный "сет" выглядел безупречно. Я бы сказал, стильно. Словно снятый с витрины магазина на парижской рю-де-Риволи.

Приобретались вещички, однако, не там и не за деньги. В марте семьдесят девятого я реквизировал набор в качестве боевого трофея, забрав с полки и очистив от красной пыли в пномпеньском универмаге. Камбоджийскую столицу в тот день зачищали от прокитайских боевиков боевики провьетнамские. Оповестив репортажем, переданным по телефону, о конце войны редакцию газеты, на которую работал ради "крыши", я рыскал в заросших лебедой переулках, примыкающих к проспекту Независимости, в поисках подвала с замурованным денежным ящиком и нуждался в таре для перегрузки в неё наличности, которую подрядился выручить.

Досматривавший тару в пномпеньском аэропорту блюститель национальных экономических интересов носил на оттопыренных горчичных ушах выгоревший картуз тоже салатового оттенка. Сумка, в которой теперь шарил его российский коллега, тогда была набита французскими франками. Прибежал старший, за ним вьетнамский советник, ещё несколько "шишек". Я заявил, что попал в страну, втиснувшись на "газике" в бронеколонну ещё на вьетнамской территории; у танкистов, в том числе и у меня, в Камбодже не потребовали заполнения таможенной декларации и теперь, уезжая с радостью за их победу, я, честное слово, вывожу денег не больше, чем ввез...

Сумка с тех времен почиталась мною как талисман.

- Что это? - спросил таможенник, извлекая из неё затянутый шнурком мешочек размером с книжку.

- Сканер, - сказал я. - "Хьюлетт-Паккард", тип "Скэн Шейп девятьсот двадцать".

- Не радио, не мобильник, не пейджер?

Машина предназначалась для сканирования документов без компьютера. Реквизит, который мне потребуется в случае удачи с документами в Алматы.

- Не радио, не мобильник, не пейджер, - сказал я.

Таможенник немедленно бросил меня, крикнув, выбрасывая руку в сторону человека, тащившему за спиной на перевязи подобие огромной папки с тесемками:

- Прошу остановиться! Вы!

Широкополая шляпа с металлическими нашлепками на ремешке, охватывающем тулью, чуть набекрень сидела на круглой азиатской голове, под которой шеи не было, а сразу начиналась голая грудь с полумесяцем на золотой цепи между отворотами черного кашемирового пальто. Трудно сказать, имелись ли ступни под бордовыми вельветовыми клешами, которые слоновьими ногами уперлись в цементный пол.

- Да? - спросил человек. - В папке мои произведения.

- Покажите, пожалуйста, - распорядился таможенник.

- А это обязательно? - успел услышать я встречный вопрос, унося собственные пожитки.

Над шереметьевским полем, когда я поднимался по трапу в "Боинг-707-200" компании "Эйр Казахстан", мела метель с поземкой, и по тому, как вяло распоряжались русские стюардессы, я почувствовал, что взлетим мы по какой-то причине не скоро. Огромная папка в руках поднимавшегося перед мной человека в шляпе запарусила под порывом ветра, её развернуло, ударило о перила, и я помог ему половчее направить её в самолетный лаз. От художника крепко пахнуло спиртным. Он успел сказать мне через плечо:

- Садитесь рядом, самолет пустой... Хотите выпить? У меня с собой.

И стюардесса утащила его вместе с папкой по просторному чреву "Боинга" в сторону багажного отсека у туалетов.

Свернув и сунув пальто на полку для ручной клади, туда же забросив шляпу и шарф, я устроился в крайнем от прохода кресле, пристегнулся, смежил веки и привычно помолился о прощении грехов и возможности дальше заботиться о своих. Других просьб к Богу у меня не случалось. Молитве научил отец. Вера моя, как и у него, глубока и искренна, хотя не могу сказать, что к клиру, любому клиру, я испытываю почтение. Я бы сравнил мои чувства к вере и церковникам со своим отношением к деньгам и банкам. Первые я сердечно люблю, а вторые всегда подозреваю.

Радио прошуршало и начало говорить женским голосом по-казахски.

Художник вернулся, бросил шляпу в кресло с другой стороны прохода. Наверное, из-за того, что под пальто у него была лишь хлопчатобумажная фуфайка с вырезом, он подобрал полы и прямо в пальто и уселся на собственный головной убор. Где он со мной повстречался, художник уже забыл.

- Привет, - сказал он через проход. - Все нормально?

- Спасибо, - сказал я. - Как сам?

- Хреново. Взяли один эстамп... Собирался в Лейпциг, а заработал в Москве только на дорогу обратно. Возвращаюсь с товаром. Погибло все, и кров, и пища... Бессмертие не состоялось...

Он размашисто махнул медвежьей ладонью, зацепил толстенную цепочку с полумесяцем, который взвился и снова лег на жирную грудь в вырезе фуфайки.

Теперь радио говорило по-английски. По причине сильного снегопада машины, поливающие крылья самолетов жидкостью от обледенения, не справлялись с работой, и господ пассажиров просили принять извинения за опоздание с вылетом. Наш капитан, пообещала девица, поторопит аэродромное обслуживание.

- Задерживаемся, - сообщил я художнику в качестве ответной учтивости. Он выгибал позвоночник как скорпион и силился выдернуть задницу из узости между подлокотниками, чтобы извлечь из-под себя шляпу.

- Хреново, - ответил он с кряхтением. - Как сам-то? Нормально?

Я кивнул.

Он вытащил из внутреннего кармана полулитровую фляжку с краснодарским коньяком и ткнул горлышком в мою сторону. Я помотал головой.

- Хреново, - повторил он оценку происходящего. И припал к живительному источнику.

Русский язык на линиях "Эйр Казахстан" был третьим. Стюардесса бойко оповещала на великом и могучем о задержке вылета.

Я умею спать по принуждению. Еще со времен пансионата для детей малоимущих эмигрантов на Бабблингвелл-роуд в Шанхае, где в пустых, без мебели комнатах делать было совершенно нечего. Или спи на полу, или броди по обветшалому зданию, откуда детей спешно разбирали родители, поскольку в город входили бойцы Мао. Из пансионата, кроме способности впадать в сон, я вынес и имя Бэзил вместо Василия... Я представлял себя щенком, которого уносит в море на оторвавшейся льдине в студеную бескрайность. Даже не щенком, потому что собаки умеют плавать... Котенком, который определенно не выплывет, и умрет без свидетелей, не превращаясь в слякотную мумию, слипшуюся с прелыми досками. За стеной пансиона, некогда бывшего католическим монастырем, выкапывали гнилые гробы и сбрасывали с набережной Вампу в воду, кипевшую от жирных карпов...

Я почувствовал, как мягко сдвинулся "Боинг", набирая скорость, вырулил на взлетную полосу, пошел быстрее, меня вдавило в кресло на взлете, и я заснул по-настоящему.

...Наверное, мы давно перелетели через Уральские горы в Азию, когда специальный агент ФБР Николас Боткин, толстый и подвижный, под два метра ростом, читавший на Алексеевских курсах "Теорию и практику идентификации", заговорил со мной голосом Ефима Шлайна. Он объяснял причины, по которым сдавал меня, своего агента, противнику. Предательство, поучал он, представляется позором только любителям. Добровольцам. Энтузиастам. Молодгвардейцам. Профессионалу плевать на моральные оценки. Он, то есть Шлайн-Боткин, обязан выиграть. Это шахматная партия, в которой не выдают только короля. Попался в западню, отдавай любые фигуры, жертвуй без сомнений и угрызений совести, выдавай хоть всех ради спасения короля Шлайна-Боткина. "Разведка не армия, - выкрикнул он свое любимое поучение. Перерыва в боевых действиях не знает, не до гарнизонных вечеринок со стихами "Жди меня" и суворовских застолий с тостами насчет того, что сам погибай, а товарища выручай. Выручать приказано шефа, и только, товарищи обойдутся... Операция продолжается!"

И, тронув меня за плечо, намного тише спросил:

- Вы пересаживаетесь на рейс в Чимкент?

Сон лопнул. Редко, но все же случается, когда возвращаешься к реальной жизни с удовольствием.

Из полумрака салона возникло расплывчатое лицо третьего или какого там по счету пилота, которого используют на побегушках. Он повторил вопрос.

- Нет. Я выхожу в Алматы, - ответил я.

- Мне сказали, кто-то сидящий здесь, у прохода. Вы - художник?

- Сосед. Вот этот.

- Проснитесь, - сказал ему пилот.

- Что? - хрипловато откликнулся огромный толстяк.

- Подлетаем к Алматы. Ваш рейс на Чимкент через полчаса после того, как сядем. Приготовьтесь. Вы выйдете первым, вас отвезут с другими транзитными пассажирами к самолету на Чимкент. Из-за московской задержки времени в обрез... У вас багаж есть?

- Все со мной, - сказал художник. - Где ставлю ногу, там и дом...

Пилот растворился во мраке.

- Хреново, - донеслось до меня. - Как сам? Нормально?

- Нормально, - сказал я.

Он с кряхтеньем поднялся, обхлопал себя по карманам и положил мне руку на локоть.

- Это... как его... Я ведь переехал, студию продал. Вот моя карточка с новым адресом. Не Бог весть что... Да все свои, так что заходи.

И ушел в туалет. Я сунул мятую картонку в карман пиджака.

"Боинг" сел. Наверное, художник опять забыл про меня, потому что не оглянулся, когда стюардесса, сунув огромную папку ему в руки, уводила его к распахнутой двери, из которой бодряще ударило морозным свежим воздухом. Небо за иллюминатором обсыпали яркие звезды, словно в мультипликации про тысячу и одну ночь. На моих швейцарских "Раймон Вэйл" был час ночи по московскому времени.

Вот я и снова в Азии.

В "Икарусе", ползущем через летное поле к зданию аэровокзала, я услышал, как запищал мобильник. Хрипловатый спросонья голос сказал:

- Алло... Все в порядке, прилетели... Да что ты говоришь... Ладно, до скорого... Лапши бы похлебал... Сделай, пожалуйста.

И, видимо, своему спутнику:

- Повезло. Моя говорит, что три дня перед этим стоял жуткий туман и самолеты аэропорт не принимал, отправляли садиться в Астану или Ташкент.

Я достал визитную карточку, оставленную художником: "Идрис Жалмухамедов, графика и живопись. Казахстан, Чимкент, ул. Бекет-батыра, дом... телефон..."

Секунду я поколебался, и - не выбросил картонный квадратик, когда вышел из автобуса на мороз.

2

Багаж ждал только я, другие пассажиры, обвешанные вещами, немедленно исчезли. Через минут десять лоснящаяся лента транспортера дернулась под рекламным щитом "Техасско-Казахстанского банка" и, едва выдвинулась моя сумка, остановилась. Подбирать её ринулись трое носильщиков. Пришлось окликать, чтобы не беспокоились.

Полицейский в фуражке с огромной тульей удерживал полуоткрытую фанерную дверь, на которую напирали закопченного обличья люди, предлагавшие криками через голову блюстителя порядка дешево отвезти в город.

Зал прилета выглядел как временное строение, которое почти шаталось под осадой диких таксистов, и напомнил мне аэропорт в Дакке, столице Бангладеш. Я летал из Бангкока в Дакку и оттуда ездил автобусом в портовый город Читтагонг на берегу Бенгальского залива, когда подрядился подрывником в компанию, занимавшуюся распиловкой на переплавку корпусов списанных судов. Заведенная на отмель огромная "Королева Кашмира" или "Марина Раскова" после отлива заваливалась, ссыпая палубные механизмы, на бок. Расставив заряды, в ораве других подрывников я опрометью бегал от взрывов, которые производили радиосигналом по жесткому графику. Стальные корпуса полагалось развалить на куски до прилива. Мы бежали, распугивая мелких крабиков, прыгая через коряги и камни. Если дно оказывалось вязким, бежали медленно и, случалось, взрывная волна сбивала с ног.

В Дакке, пройдя паспортный и таможенный контроль, я обычно с полчаса болтался в аэропорту, выжидая, когда забудется "богатый" рейс из Таиланда. Никакие нервы не выдерживали атаки липучих носильщиков, рикш и таксистов.

Здесь, в Алматы, я выжидал, пока рассосется толпа бушующих автоизвозчиков, из опаски не разглядеть нужного.

И отправился в туалет. Через четверть часа осада дверей должна была ослабеть.

Закрывшись в кабине, я развернул комканый авиабилет. Между словами "Жолауши билетман" и "Колжук квитанциясы", которые, видимо, следовало понимать как "пассажирский билет" и "багажная квитанция", Ефим карандашиком вписал: "Здоровенный Усман"

Я разглядел его, едва вышел из дощатой двери, которую казах-полицейский в форме советского милиционера с грохотом задвинул за моей спиной на амбарный засов.

- Спасибо, ребята, - сказал я настырным приставалам. - Меня тут встречают. Спасибо всем.

Он шел за моей спиной. На голову ниже, на два корпуса шире в плечах. И не здоровенный, скорее мощный.

- У меня "Жигули", - сказал Усман. - А у дверей шелупень роится. У них и машин-то нет. Снимут пассажира и ведут на стоянку за процент.

- Сколько до гостиницы "Алма-Ата"?

- Тысяча восемьсот тенге, - сказал он.

Я видел обменный курс в зале прилета: сто тридцать девять пятьдесят за один доллар. И имел опыт Дакки.

- Девятьсот.

Он взял из моих рук сумку.

Руль упирался ему в живот.

Темная площадь оказалась в колдобинах. Машина громыхала и звякала. В приспущенное окно втянуло запах дыма, прогорклого масла и шашлыка из несвежего мяса. Лампочки без абажуров, на одних проводах, высвечивали прилавки у кособоких киосков и отражались в раскатанном до блеска снегу с вмерзшими сигаретными пачками. Метнулась над зданием, в котором не горело ни одно окно, неоновая надпись "Гостиница".

- Усман, - сказал я.

- Да?

- Вы кто?

- Никто. А раньше был капитаном.

- Капитаном чего?

- Милиции... Э-э-э, то бишь полиции.

- Это ваша машина?

- Не будь её, не знал бы, что и делать.

- Вы казах?

- Узбек.

- И поэтому больше не полицейский?

- Ну...

Он ловко заложил крутой вираж на развилке. Дорога шла вверх, или, может быть, это только казалось из-за слабых фар и редких фонарей.

На Алексеевских курсах прививали привычку доскональной подготовки к операции. И в Москве я кое-что почитал про реформы в здешних силовых структурах. В полиции оставляли казахов. Формально, национальность не имела значения. Следовало пройти только языковый экзамен. Не думаю, что Усману это бы удалось, даже если бы он сдавал русский или узбекский. Национальность, когда степь обрела независимость, стала суверенной привилегией собирать мзду. Или здесь это называется ясак?

Усман, заехав на тротуар, остановил машину в метре от входа в гостиницу.

В полуосвещенном вестибюле, похожем просторами на вокзал, дежурная едва виднелась из-за высокого прилавка. Я попросил у неё тысячу тенге в счет предстоящего расчета и вышел к Усману, которого охранник удержал у входа.

- Вы ничего не хотите спросить? - сказал узбек, запихивая банкноты в карман.

- А что я должен спросить?

- Где меня найти.

- Зачем?

Теперь, на свету, я постарался разглядеть его получше.

- Здесь на бумажке мой домашний телефон.

Номер он распечатал на древнем игольчатом принтере с изношенной лентой.

- Спасибо, - сказал я. - Понадобишься, позвоню...

- Вы действительно ничего не хотите спросить? - повторил он вопрос.

- Скажи, если хочешь что-то сказать...

- На бумажке сказано.

Я перевернул клочок. Тем же принтером: "23 января, воскресенье, после 20.00, ресторан "Стейк-хауз". Местная, выступает соло".

Вот оно что! Узбек, видимо, использовался конторой Шлайна или непосредственно только Шлайном в качестве нелегального агента поддержки. Прижившиеся и примелькавшиеся, а потому незаметные в районе предполагаемых действий помощники такого рода готовят логова, средства транспорта и связи, если нужно, подставных родственников, обычно жену. Одним словом, оперативную инфраструктуру для реального нелегала. Теперь, когда я приехал, ни о чем не спросил и затем удивился, что он дает мне свой телефон, узбек испугался. Испугался, что отношения с ним прерывают, вступает в действие новый вариант поддержки, может, я и есть этот вариант, а его выбрасывают и заработку конец.

На самом-то деле я просто выжидал, когда связник объявится сам по себе. Рутинное правило. Ждущему или местному виднее, где, когда и в какой форме сподручнее произвести "контакт". Усмана отчего-то лихрадило, он, что называется, заскакивал вперед расписания.

Азиатские люди невозмутимы только внешне, психологически они ломки. Наверное, Усмана порядком вымотали. Шлайн и его коллеги - изощренные эксплуататоры. Узбек, скажем так, перегрелся. Его беспощадно заездили. А кормят, говоря иносказательно, плохо, в основном обещаниями, в которые он все ещё верит. Боб де-Шпиганович, бессмертный гуру, утверждал, что человек - добыча собственных заблуждений, то есть вечно протухающих надежд, которые только ему самому и кажутся свежими.

И, как говорит Ефим Шлайн, бессмертный босс, в этой связи проклевывалась интересная возможность...

Русский охранник между двойных стеклянных дверей дергал себя за мочку уха, чтобы не задремать.

- Сядь в машину, отъезжай на бульвар и жди, - сказал я Усману. Устроюсь и минут через пятнадцать договорим.

В номере на пятом этаже я сполоснул лицо ледяной водой и спустил усмановское послание вместе с клочками авиабилета в унитаз. Выключил свет, раздвинул шторы, за которыми оказалась стеклянная стена от потолка до пола с выходом на узкий балкон.

Далеко внизу Усман, оставив распахнутой дверцу "Жигулей", справлял малую нужду под деревом. На другой стороне бульвара поднимался уставленный строительными лесами четырехколонный храм эпохи централизма, упиравшийся покатой крышей в ночную темноту, границы которой определяли прожекторы подсветки. Оперный театр, за которым в сотне-другой метров находился дом, откуда могла, если понадобится, придти надежная поддержка. Не чета Усману.

Воплощенная доброта и надежность, я сел к нему в машину и увещевательно спросил:

- Ну, чего ты волнуешься, Усман?

- Кинут.

- Кто тебя кинет, а?

- Вы и кинете.

- Зови меня Ефимом.

- Ефим Павлович кинет, - вырвалось у него.

Я достал из кармана свернутые трубкой, напоминающие на ощупь германские марки казахстанские банкноты и положил ему на колени.

- Здесь десять тысяч тенге. От меня лично. Ты, я хочу сказать... такие люди, как ты, Усман, работу не теряют. Это работа может потерять их. Но такое тоже редко случается, если случается... Верно?

Лесть и лицемерное сочувствие человеку, мучимому страхом потерять работу, с намеком на его профессиональную значимость и перспективу остаться востребованным - опасная смесь. Отравит и проницательного.

Усман молчал и денег не брал. Но и не возвращал.

- На чем тебя взяли? - вальяжно, по-вертухайски спросил я.

- А то не знаете?

- Плели кое-что. Я от тебя услышать хочу. Врать ведь не станешь. Павлович считает, что ты такой...

- Он так считает?

- Ну да... Мало ли что бывает, если не по работе, - осторожно рискнул я.

Я не успел подметить, когда он спрятал деньги, - всматривался в его лицо, удивленный внезапной плаксивостью, обозначившейся в голосе.

Еще неизвестно, подумал я, кто тут кого дурит.

- Показали пачку фотографий... - пробормотал Усман. - Меня сняли в кемпинге, на озере... Меня самого чуть не вырвало. Действительно, это я был на снимках и занимался сексом в самых разных позах... Оральный и анальный секс, и самые невероятные половые акты с разными мужчинами.

То были не его слова. Он повторял чужие. Сам бы Усман сказал про это иначе.

- Ну и что? - сказал я равнодушно. - На таком теперь по службе не горят.

- И не погорю... Уже выгнали... У меня два брата в московской милиции работают, дома пятеро детей. Ефим Павлович сказал, что им не покажут. Не обо мне забота. Ему остальные на карточках изображенные важны... Остальные эти не важны мне. А важно то, что братьям или жене или детям все это покажут, конечно же, покажут, что бы там Ефим Павлович не плел, если в чем не потрафлю. И что будет? Да братья убьют меня. А не убьют, сам повешусь...

Я постарался зевнуть натуральнее.

- Павлович мой друг, - сказал я. - Не сделает он такого, я уверен... Ты же мне действительно правду рассказал, вижу, искренен со мной... Когда мое дело сладится в этих краях, иншалла, вернусь и попрошу Павловича уничтожить негативы. Сделаю...

Он вздохнул, может, и деланно. Действительно: кто здесь кого дурачит? Или это моя российская паранойя?

- Без команды на меня не выходи, нужно будет, я позвоню, - сказал я, открывая дверцу. - Теперь уезжай.

Когда габаритные огни "Жигулей" растворились в сероватой ночи, меня потянуло пройтись.

Из разговора я отметил для себя две вещи.

Первое. Выражения, которыми Усман обозначил свое участие в сходке голубых, заимствованы. Это протокольный, скажем так, язык. Этим языком с ним разговаривали те, кто предъявлял ему снимки. Кроме того, фотографирование оргий - операция не из дешевых, да и кому нужна "компра" на уволенного со службы капитана милиции без будущего? Такого рода материал собирают на людей иного качества и полета. И с настоящим, которое становится обещающим будущим.

Второе. Выгнанного со службы мента не занесет в пансионат, где имеются условия для удовольствий, которым он предавался. Такое тоже слишком дорого для него. Его привезли, пригласили...

Следовательно: Усман, если его припугнуть, купить или в этом роде, может послужить зацепкой для выхода на "разных мужчин", с которыми он совершал "невероятные половые акты". На мужчин с деньгами и с настоящим, которое станет или уже становится многообещающим будущим. А пока Ефим Шлайн использует экс-капитана по мелочам. Как в моем случае: встретить, обозначить контакт...

Шлайн определенно не рассчитывал, что Усман расколется передо мной. Да и я импровизировал наугад. Как в школьной игре "морской бой". Назвал квадратик и - попал. В результате лишняя карта и, скорее всего, козырная.

Теперь я шагал вдоль какого-то канала в сторону ярко светившегося модернового здания, оказавшегося американским универмагом. Отмытые до иллюзии отсутствия стекол витрины представляли детский западный рай с сотнями игрушек. Эскалаторы зигзагами перечеркивали высокие окна на несколько этажей вверх над входом...

Это была третья вещь, которую я для себя отметил. Утром неплохо бы пошататься по этажам и провериться насчет хвоста. Классическое место для такого рода дел. Кто его знает, этого Усмана?

Я сменил направление, стараясь выгребать поближе к гостинице. В ночной рюмочной с названием "Куаныш" свеженькая, будто только что проснулась, казашка нацедила мне сто пятьдесят граммов коньяка "Казахстан" из бутылки с роскошной этикеткой. Икра на бутерброде оказалась превосходной. Наверное, каспийская. И маслице под ней со слезинкой. Жаль, Ефим не видит, как я повторяю сто пятьдесят граммов коньяка, а второй бутерброд беру с двойной порцией икры.

Мне нравится говорить на экзотических языках. Казахского я не знаю и, вероятно, это навсегда, но название улицы, на которой находится гостиница "Алматы", помнил и, чтобы произнести его, спросил у красотки:

- Как мне ближе выйти на улицу Кабанбай-батыра?

Голосок у неё был нежный, и говорила она с московским акцентом.

Засыпая, я подумал, что старому Айно, который прилетит за Наташей, целесообразнее прихватить с собой в Веллингтон и Колюню на какое-то время. Будет с ним навещать мать.

3

Ночью, мучимый духотой, я дважды вставал и, распахивая балконную дверь, проветривал номер. Топили нещадно.

Оконные шторы остались раздвинутыми и утром, едва открыв глаза, я почти ослеп. Ярчайшей синевы небо высвечивало заснеженные зазубрины валов Алатау, надвигавшиеся, словно океанский прибой на почтовой открытке. Торчавшая на горном склоне телевизионная башня казалась на их фоне хрупкой, ненадежной и обреченной хворостиной.

В гостинице стояла воскресная тишина. Наверное, я вообще жил в ней один.

Из городского телефонного справочника, найденного в тумбочке, я вырезал ножом карту Алматы. Из неё следовало, что до улицы Кунаева от гостиницы пешком минут двадцать. Однако ресторан "Стейк-хауз" среди рекомендуемых кулинарных достопримечательностей не числился. Не нашлось и его телефона. Имелись "Адриатико", "Тратториа Парадизо", "Пруссия" и даже "Петролеум" с "Адмиралом Нельсоном"... Поглощая завтрак в ресторане на втором этаже, из легенды на карте я узнал, что "4 февраля 1854 года было основано крупное укрепление у подножия Заилийского Алатау, названное Верное". В 1921 году Верное стало Алма-Ата, в которую перенесли казахстанскую столицу из города Кзыл-Орда. По новому, то есть Алматы, стали произносить и писать после "принятия 28 января 1993 года конституции суверенного государства Казахстан". Сообщалось также, что 1 миллион 200 тысяч жителей города имеют возможность "наслаждаться необычайно мягким климатом зимой и удивительными по красоте пейзажами, в том числе высокими тяньшаньскими елями".

Рекогносцировка обещала оказаться приятной.

Солнце растапливало остатки снега на тротуаре. Обсаженная редкими деревьями улица Кубанбай-батыра, где накануне я расстался с Усманом, пустовала, если не считать русского обличья мужичка, прогуливавшегося воскресным утром возле Оперного театра, закрытого на капитальный ремонт. Вот и "репейник" на хвост...

Упершись в подземный переход, я спустился на три ступени, да передумал, не поленился, поднявшись, возвратиться и пересек улицу поверху поперек проезжей части. Моего разворота не ждали. Времени для маневра у мужичка, профессионально отводившего взгляд на чирикавших по веткам воробьев, не оставалось. Я подождал, когда он поравняется со мной.

- Доброе утро, - сказал я ему радостно. - Я приезжий... Скажите, как пройти к Никольской церкви?

"Этот убит, - подумал я. - Сколько ещё окажется запасных?"

- Не знаю, - буркнул он на ходу, отворачиваясь.

- Извините, - сказал, не опечалившись, я.

Однако, кто мной интересовался? В аэропорту паспорт я не предъявлял, въезд безвизовый. Контроля службы безопасности на выходе из аэропорта нет. Ах, ну да! Регистрация или, как раньше говорили, прописка в гостинице, "Ф.И.О." - Шлайн Ефим Павлович... Дежурный офицер алматинского управления национальной безопасности, получив из гостиницы эти вводные на компьютер, проверил их по электронной картотеке комитета и ужаснулся, какая ворона залетела в молодое независимое пространство.

Отсюда также и ответ на вопрос - почему "Стейк-хауз"? В увеселительных местах, которые значатся в рекламе, существуют посты скрытого наблюдения криминальной полиции или контрразведки. Указанное Усманом заведение не значится в указателях для иностранцев, стало быть, такого поста не имеет и не будет иметь вечером, если я не исхитрюсь притащить за собой хвост.

Странновато все-таки диспозиция выглядела. Предположим, я оторвался от вертухаев на этот вечер. Что неминуемо вызовет озлобление и их самих, и начальства. С эмоциями же такого рода публики приходиться очень и очень считаться. Что они предпримут в качестве возмездия? В Рангуне, бирманской столице, бритвой изрезали все мои сорочки в чемодане, оставленном в номере, пока я "пропадал". Пришлось заплатить сто пятьдесят американских долларов за новую, которую срочно доставал лживо сокрушавшийся коридорный, поскольку в холле меня ждал оппозиционный генерал, опоздание на встречу с которым превращало в ничто всю поездку...

Выходило, что Ефим Шлайн ссорил меня с местными. Ссорил расчетливо и серьезно, преднамеренно. Подставлял явно. И предполагал, зная мои возможности, что продержусь я достаточно долго. Длительная, раскаляющаяся ссора перейдет в свалку. Зачем она, если Ефим желает тихо-мирно заполучить в Алматы документы, которые мне предписано так же тихо-мирно в сосканированном виде перевезти в Москву? Шпион, публично показывающий язык контрразведке?

Я снова пересек улицу Кубанбай-батыра, на которой по-прежнему не появилось ещё ни одной машины, и взял курс на видневшуюся вдали вывеску "Кафе-ясы" над явно распивочным заведением. Далее по предварительной прикидке я прокладывал свой маршрут к американскому "Детскому миру", за которым ночью в свете тусклых фонарей разглядел какую-то площадь перед огромным административным зданием и парк рядом. Появление резерва в таких местах обнаружится незамедлительно.

Приветливая казашка предложила пиво с оленем на этикетке. Я взял кофе и странное пирожное конусом, оказавшееся необыкновенно вкусным, не чета купленному Ефимом в Москве. Мимо огромных окон, сквозь которые лился яркий солнечный свет, никто не проходил. Два мужичка за бутылкой водки обсуждали цены на зерно ещё до моего прихода, и клиентов не прибавлялось.

Русского типа, что же, отправили без поддержки? Жаль. Играть так играть, хотелось быстрее исчерпать их резервы и потом где-нибудь пообедать спокойно. И Никольскую церковь, про которую я вычитал в легенде на карте, желательно посетить. Когда последний раз я был в храме-то? Ах, негодник!

Плашка на доме оповещала, что улица, на которую я вышел из "Кафе-ясы", называется "проспект Абылай-хана".

Коренастый азиат отделился от дерева и заорал, размахивая кошельком, что вот-де только что кто-то обронил и, может, посмотрим вместе, что там лежит, потому что ему неудобно открывать кошелек одному без свидетелей...

Видно, действительно с резервами по причине воскресенья у них оказалось туговато. Шли на обострение, выстраивали уличный скандал с дешевым трюком: посмотрим-де кошелек вместе, потом снова появится русского обличья мужичок, который объявит себя его владельцем, и оба скажут, что я присвоил, например, пять с половиной тенге и они могут отволочь меня за это в полицию, ну и так далее... Не знаю, кто такой был Абылай-хан, но на проспекте его имени потомок могучих дружинников хана выставлялся недостойным их памяти. Он липуче шел следом, не сбавляя шага, и орал про кошелек.

До "Детского мира", где определенно имелась частная охрана, которая отсечет его, я не дотягивал.

И тут увидел голубого волнистого попугайчика, скукожившегося на круглой мусорной урне возле ворот. Одинокого и погибающего от холода и страха вдали от родной Австралии. Он напустил бельма на глаза, покачивался, перышки и хвост ерошило сзади ветерком, под напором которого он готовился сорваться вниз и стать частью помоев.

- Ладно, - сказал я громко джигиту, кивая на подворотню. - Давай сюда, тут спокойнее... Посмотрим, что там и сколько.

Заботу представлял только его вес. Странно, но на всем постсоветском пространстве, где бы ни приходилось сталкиваться с ребятами этой службы, они оказывались рыхлыми. Так что потомок подданных Абылай-хана лишился сознания из-за тяжести собственной задницы, оказавшейся выше головы в момент приземления за урной.

С двором повезло. С двух сторон углом поднимались глухие стены, видимо, американского "Детского мира", с третьей крошился от ветхости торец дома в "индустриальном" стиле тридцатых годов, окна которого, видимо, выходили с фасада. Может, из какой-то форточки спровоцированный солнцем попугайчик и улизнул в рассуждении насладиться свободой или жениться на воробьихе.

Русского обличья мужичок влетел в ворота через минуту, как говорится, по расписанию.

- Ты по-казахски говоришь? - спросил я его, хозяйственно роясь в кошельке, изъятом у подельника.

- Говорю, - сказал он, задирая полу черного полупальто.

Господи, подумал я, даже перевязей не выдают, пушки носят под брючным ремнем или в карманах. Интересно посмотреть: какие?

- Ну, значит, языковый экзамен сдал, - сказал я. - Что такое "ак купаб"?

- "Белые уши" переводится... Ругательство про русских, вроде как мы говорим "черножопые"... Кошелек из рук не выпускать! Поворачивайся, ручки на затылок, топаем к стеночке и носиком в штукатурку, ножки шире плеч! Выполняем! А откуда услышал?

- Твой напарник выдал на прощание...

Не следовало ему меня бить сзади, да ещё пинком. Пушки бы я поостерегся, конечно. По правилам, первый выстрел предупредительный, второй - на поражение. Да ведь экспертиза не установит, каким из двух по порядку он бы меня уложил. А теперь лежал сам.

- Злые вы и невоспитанные, - сказал я ему, перед тем как вырубить, по моим расчетам, на два-три часа.

Вокруг было тихо по-воскресному.

С обоих я снял наручные часы, забрал документы и деньги. Пушки у казаха не оказалось. Русский имел "ТТ", дешевый, с маркировкой иероглифами - китайского производства. Привалив спинами, я связал сладкую парочку брючным ремнем, вытащенным у русского, поскольку этот мужичок был полегче. Лица накрыл шапками. Будто воздал почести покойникам. Такой прием называется у меня мерой устрашения преследователей. Теперь поднимут в ружье - или в сабли? - комендантский взвод национальной гвардии. Я вычитал про такую в журнале "Салем", который нашелся в кармане спинки самолетного кресла. На фотографии "Застыли юноши в строю", говоря словами из песни.

А попугайчик исчез с мусорного контейнера. Стряхнуло, наверное, затеянной мною возней. Пришлось ложиться животом на ржавый борт и, вдыхая вонь гнилых отбросов, выуживать сине-желтое тельце, а потом и свалившуюся с головы шляпу. Слава Богу, она упала на картонку, а не в протухшие объедки. Могли бы к воскресенью и очищать контейнеры!

Птичку я закутал в шарф.

На третьем этаже "Детского мира" я расплатился за миниатюрную пластиковую клеточку трофейными деньгами. Цены вообще-то оказались неимоверно кусачими...

- Со мной происшествие, - сказал я скучавшей казашке-продавщице. Клетку я взял для этого попугайчика. Он вывалился из окна, а я подобрал.

В скрученном наподобие гнезда шарфе беглец приоткрыл глаза, хотя головка у него валилась на бок и крылышки раскорячились.

- Ой, да он умирает!

- У вас доброе сердце, - сказал я заискивающе. - Если дать попить и поклевать чего-нибудь, оклемается... Не хотите взять себе? Вместе с клеткой... Если необходимо, я оплачу вперед и корм...

- Ой, да у меня дома кошка!

- А если он поживет в клеточке здесь? Детишкам радость, привлечет покупателей...

Детишек и покупателей, правда, не было. Эскалаторы гоняли пустыми. Просторная торговая точка и внешне, а теперь и изнутри казалась бутафорским механизмом отмывочной машины для наличных, добываемых где-то в другом месте.

Продавщица испуганно оглянулась в сторону прилавка, где паковались покупки.

- Ой, менеджер не разрешит!

Господи, подумал я, отчего на меня вешаются в неподходящее время и в неподходящих местах бродячие кошки, собаки и теперь ещё попугай?

Покойная мама сказала, когда в Харбине я приволок домой брошенного старого, с седыми бакенбардами скотч-терьера: "Это не он, это ты к нему пристал!" Терьер понимал, что погибнет, но хвост держал торчком... Вне сомнения, если разбираться по жизни, к свободолюбивому или сексуально озабоченному попугаю пристал я, а не он ко мне. Ничего не возразишь. И что теперь делать?

- Возникли какие-то проблемы? - спросил симпатичный очкарик-казах в фирменном пиджаке с бляшкой "Менеджер по общественным связям" на лацкане. Бледное лицо свидетельствовало, как быстро вытекает из него жизнь в универмаге, где не отлажена вентиляция и легкие травятся испарениями синтетических красителей от залежей пластикового неликвида.

- Я прошу разрешения оставить на пару часов в клетке, которую я купил, моего попугайчика... За ним заедут и заберут, так сложились обстоятельства... Если вы разрешите ещё и позвонить от вас, - сказал я, мямля и выставляясь придурковатым интеллигентом.

Менеджер с великодушной гордостью протянул мобильный телефон.

Ответил женский голос.

- Попросите, пожалуйста, Усмана, - сказал я.

- Его нет сейчас дома. Что передать?

- Это говорит человек, которого он ночью привез из аэропорта...

- А-а-а... Что передать?

Мне показалось, что даме известно обо мне. Я представил восточную леди, мать пятерых детей, оторвавшуюся от приготовления плова. В шелковом халате и шароварах, тюбетейке, с десятками заплетенных смолянисто-черных косичек, может быть, с полоской потных усиков над губой с прилипшим зернышком риса, который она пробует.

- Ничего. Я перезвоню. Это не срочно.

- Но ведь вы из Москвы?

- Да.

- Тогда, может быть, я вам дам Ляззат, его дочь? Будете говорить?

- Хорошо.

Почему "его дочь"?

Теперь я представил молодую, коренастую в отца узбечку в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках, в которых она ступает, выворачивая колени. Во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде, да и Бирме, если таковые встречались, надругательство над грацией азиатских ножек европейскими штырями, подсунутыми под пятки, внушало отвращение.

- Ляззат слушает, - сказала девушка.

Я уловил легкие скачки в интонации, как у Усмана.

- Здравствуйте, Ляззат. Я московский знакомый вашего отца. Мне необходимо встретиться с ним. До восьми вечера сегодня, во всяком случае.

- Это легко. Он скоро появится. Я передам. Куда приехать?

Нет, наверное, она носит джинсы и кроссовки, какой-нибудь свитер в обтяжку.

- В американский "Детский мир". На третьем этаже пусть заберет клетку с попугайчиком и вернется, а потом я перезвоню. В гостинице не появлюсь, скорее всего, до ночи.

Она хмыкнула.

- Как я это должен понять?

- Взрослые дяди помешались на экзотической живности... Но это так, к слову... Значит, забрать попугая на третьем этаже в американском "Детском мире", вы перезвоните насчет встречи, в гостиницу не вернетесь... Записано...

Я пересек торговый зал к деликатно удалившемуся заморенному менеджеру.

- Спасибо за телефон, - сказал я. - Через пару часов приедет человек и заберет птицу. Можно ей поставить туда водички?

- И накрошим чего-нибудь, - сказал менеджер. - Не беспокойтесь.

Продавщица приветливо кивнула из-за склонившихся к клетке двух или трех голов любопытствующих товарок. Про шарф напоминать не стал.

На первый этаж я спускался по запасной лестнице, минуя эскалаторы, проверяясь на каждом этаже. Универмаг отчаянно пустовал. Выход на улицу оказался в боковой проезд. Остановить древний "Москвич" удалось почти сразу.

Водитель, показалось, удивился, что я попросил отвезти меня к Никольской церкви.

- Которая за дворцом целинников, что ли? - спросил он.

- Ну да, - уверенно сказал я.

Пора было подумать и о душе.

Свечная лавка Никольской церкви в Алматы вынесена в подворье, в храме не торгуют, я узнал об этом, уже войдя в него, и поэтому пришлось возвращаться и второй раз преодолевать длинную крутую лестницу к паперти. Церковь стоит на холме. Рассовав старушкам по пятьдесят тенге, я уперся в грудь здоровенного молодца, преградившего путь к иконостасу.

- Прошу задержаться, - сказал он. - Не двигайтесь.

Я невольно оглянулся. Неужели просчитался, прозевал хвост и попал в клещи? В храме я не представлял себя сопротивляющимся. Арестованным, правда, тоже.

- Что это значит?

Молодец простер длинную руку в сторону фанерного оповещения: "Идет уборка".

- Вы кто, служитель?

- Охрана.

Я обратился к женщине с ведром и щеткой, шмыгнувшей мимо:

- Мамаша, походатайствуйте за меня. Я приезжий. Мне бы к канону и Николаю-угоднику на несколько минут...

- Пусти его, Володинька, - сказала, не поднимая головы, уборщица. Видно, что не жулик...

- Вы не обижайтесь, товарищ, - сказал Володинька. - Воруют золотую и серебряную утварь, в особенности во время уборки. Даже иконы утаскивают. Батюшка распорядился, чтобы в перерывах молились у входа... Вы можете пройти, хорошо, но и меня поймите... Нас только трое охранников.

- Все в порядке, Володя, - сказал я коллеге.

Кто бы и меня так утешил?

Покойный папа говорил, что у Бога можно просить любое, он не ответит. Потому что в нас мало смирения. Его вообще не обрести в миру, в котором мы, то есть я и отец, живем насилием над другими. Хотя бы и с помощью слов, не говоря уж о засадах и нападениях. Поэтому мы обречены в храме канючить...

На моей совести только сегодня уже двое прибитых.

Насилие отвратительно, так все говорят, и закон тоже. Но в самой страстности, с какой большинство утверждают это, кроется нечто ущербное, червяк сомнения. Точно отмеренное, верно выбранное применительно к противнику, умело и беспощадно осуществленное свободным человеком насилие во благо. Иначе бы не исчезли в небытии предавшиеся покорности сорок с лишним душ только мужской части шемякинского клана, из которого на земле Божией единственный последыш Колюня. Да простятся такие мысли, ибо кто я такой, чтобы судить за покорность да ещё умерших?

Зло начинается с недостатка веры в иную жизнь.

В смятенном настроении предпочтительнее не мудрствовать и молиться стандартными молитвами. Я и бубнил тихонько возле иконы Николая-Чудотворца:

- Весь мир тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника... Яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих...

Глава третья

Синий волк

1

Выйдя из храма, я перешел улицу и из окна книжного магазина, что напротив ограды Никольской церкви, провел рекогносцировку на местности. К подворью храма примыкали съестной рынок и барахолка. Трезвонившие трамваи пачками выбрасывали перед их воротами десанты обывателей.

Наверное, подумал я, присматриваясь к одежкам алматинцев, стоило бы обзавестись местным комплектом одежды, включая ботинки и носки. Носки или чулки выдают чаще всего. В Таллине, где по заказу Шлайна год назад пришлось готовить покушение на российского генерала, я "вычислил", как теперь говорят, сотрудницу "наружки" по колготкам. Отправленную за мной группу слежения удалось полностью размотать на пути к явке, и деве, оказавшейся последней в строю, то есть без замены, пришлось переодевать платок, пальто и туфли. Накачала она и резиновую камеру под жакетом, чтобы сойти за беременную. А колготки поленилась сменить или не нашлись казенные запасные...

Пачку купюр с профилем великого мыслителя Аль-Фараби я заполучил в меняльной напротив рынка, в доме, возле которого курили одну сигарету, передавая по кругу, четверо полицейских. Трое казахов и один русский. Пластиковые полупальто стального цвета затвердели на холоде. Они переминались и притоптывали в нечищеных армейских сапогах, которые хлобыстали на тощих ногах так, будто ребята не носили носков. Оружия им не доверили. Даже у старшего с двумя нашивками из ременной петли на поясе торчала только дубинка. Бюджет местных силовых структур вселял оптимизм.

Выбрал я мягкую кашемировую кепку темно-серого цвета, сероватое же полупальто, невзрачное клетчатое кашне, коричневые дешевые ботинки на рыбьем меху, но с надежной подошвой, черные джинсы на теплой подкладке и вязаные перчатки. Из-под тента возбужденного оптовой покупкой "челнока", говорившего с украинским акцентом, вышел уже не Бэзил Шемякин, то бишь, если ссылаться на документы, не Ефим Шлайн, московская штучка, а некий слесарь-водопроводчик, устроенный при конторе элитного дома. Носки грубой домашней шерсти я приобрел у старушки. Шляпу, пальто и остальное московское я тащил в пакете, теперь вполне сливаясь с окружающей средой.

- Угу, - услышал я в телефонной трубке, когда из автомата, привинченного под пластиковым козырьком к стене на проспекте Абая, позвонил Усману. Он что-то дожевывал.

- Как дела? - спросил я.

- Съездил и взял. Что дальше?

- Живой?

- Кто? Я?

- Попугай...

- А... Наглеет понемногу. Кстати, он говорящий.

- И что показал на допросе?

- Говорит так... Блюзик птичка, Блюзик отличная птичка... И без остановки минуты две-три одно и то же. Зачем он?

"Действительно, - подумал я, - зачем? Ну что тут скажешь менту, а ныне таксисту?"

- Потом объясню, - сказал я многозначительно.

- А что нужно-то?

- Встретиться, - ответил я.

С полминуты, которые Усман молчал, я слушал невнятные детские голоса, доносившиеся в трубку, вероятно, из-за обеденного стола, потому что женский голос, перекрывая их чириканье, увещевал на русском "кушать, а не болтать". Бывший капитан, наверное, подбирал вразумительный повод, чтобы послать повежливее и подальше залетного суетягу.

Два парня с серыми лицами, в вязаных колпаках и затертых кожаных куртках, встали рядом. Высокий, плотный и маленький, вихлястый. Грязные китайские джинсы едва держались на обоих, огузки болтались почти у колен.

- Кафе на углу улицы Желтоксан, - сказал Усман. - Называется "Хэ-Лэ", только пишется иностранными буквами. Ну, как наше "хэ" и ихнее "лэ", крестик и угол...

- Наверное, "икс-эль"? - предположил я.

- Наверное... Через полтора часа подойдет? - спросил он.

- Подойдет, - сказал я. - Отправлюсь сейчас и подожду.

- Явится Ляззат, - сказал он. - Моя дочь. Так лучше.

И повесил трубку.

- Слушай, мужчина, - сказал высокий и плотный, показывая из рукава кончик ножа. - Дай закурить.

Высмотрели, как я совершал оптовую покупку. Лох-придурок, вот кто я теперь был по виду. Что ж, очень хорошо. Станиславский бы, значит, поверил в мое перевоплощение.

- И деньжат, наверное, тоже? - спросил я, вдавливая подошву нового ботинка в носок грязной кроссовки "Адидас" маленького и вихлястого.

- В своем уме, сука? - пискнул он.

Я вытянул трофейный "ТТ" из кармана полупальто.

- Нет базара, отец, - сказал высокий. - Все... Базара нет.

Кроссовку я давил и не отпускал. И практически не увидел, как испарился с "пером" высокий подельник носителя роскошной обувки.

- Отец, все... Ну, чего ты? Ну, чего ты, в натуре? Ботаю же... Все.

Ореликов мне Бог послал.

- Ты знаешь, как меня зовут? - спросил я молодца, всматриваясь в его лицо. Испытание для нервных урок нестерпимое.

- Откуда? Да ладно...

- Повторяй за мной, - скомандовал я. - Экслибрис Экслибрисович Альфарабийский... Давай!

- Этот... Эк... Эккабрасыч... Рабивский...

Наверное, он был метисом. И ночевал где попало, ел плохо, воняло от него немилосердно. На сдавленном, длинном и в то же время казавшемся крохотным, в пупырышках угрей, лице не нашлось места для бровей. Они сдвинулись на виски и по-китайски вразлет тянулись до запущенных бакенбард, почти касаясь грязных ушей.

- Вот что, красавчик... Придется тебе отрабатывать откат за наезд. Возьмешь этот пакет и, одна нога здесь, а другая там, доставишь в гостиницу "Алматы". Если не пустит охранник, отдашь ему и попросишь передать приемщице. Скажешь, для постояльца в номере пятьсот девять. Пятьсот девять. Запоминай... Не доставишь, тебе на рынке не кантоваться... Да с охранником на своей фене не ботай. Говори по-людски... Как имечко-то?

- Кишмиш... Ну, это... Виктор я.

- Вот тебе кое-какие бабки, Кишмиш-Виктор, на такси, прокатись по центру на пару со своим кентом, - сказал я, задвинул пушку в карман, вытянул пачку пятисотенных тенге и отшелушил две купюры герою.

Кишмиш-Виктор принял пакет, а я, не оглядываясь, отправился в сторону трамвайной остановки. Если подкрепление к вырубленной у "Детского мира" сладкой парочке прибыло, оно увяжется за Кишмишем. Да и его длинный кент с "пером" порадует "наружку" как добавочный шанс и утешение. Пусть рыночные орелики потаскают мой хвост, пока я буду прохлаждаться с Ляззат, а потом рассиживаться в "Стейк-хаузе". Марочное винцо к мясу, наверное, найдется в заведении. Следует себя вознаградить за сверхурочные в воскресенье...

Пакет с моими одежками, конечно, обшарят и поймут, что в толпе меня выделить теперь все равно, что иголку в стоге сена разыскать. Так что, встретимся вечером, господа, ближе к ночи, когда я вернусь в гостиницу. Куда я денусь?

А может, и деться?

Вопрос поставлен преждевременно, сказал я себе. Неясным остается, когда и где именно состоится предъявление документов для сканирования...

Неясным остается, когда и где я теперь увижу господ, быстренько семенивших, чтобы не оказаться приметными, из "мерса" в стеклянную дверь посольского особняка на московском Чистопрудном бульваре. Господа вместе или по отдельности каждый имели исключительное право идентификации документов, за которыми меня отправили, в качестве подлинных.

Неясным остается, когда и где объявится Матье Сорес. Но этот персонаж - не из моей игры на Шлайна. Может, и против. Как Бог даст.

До места встречи, обвыкаясь с новой экипировкой, я добирался пешком. Линия трамвая, обозначенная на карте, помогла определиться с направлением.

Кафе "XL" ублажало клиентуру искусственным ковром ещё на тротуаре, перед дверью. И лучше бы не делало этого. Запорошенный снежком, смерзшийся ворс заледенел так, что пришлось, поскользнувшись, изогнутся в поклоне и схватиться за дверную ручку. Плохая, в общем-то, примета. Из-за стойки исподлобья взирал на четыре столика с прозрачными, толстого стекла столешницами своего заведения небритый, с запущенной прической высокий, головой под потолок, русачок в меховой жилетке. И - никого.

Из вежливости я кивнул. Двинув заросшими сивыми бровями вверх и потом вниз, он то ли ответил, то ли поинтересовался таким образом - что угодно?

Бочкового было угодно.

Я взглянул на свои швейцарские "Раймон Вэйл". До контакта оставалось двадцать семь минут.

Стакан с пивом русачок поставил на замызганную картонку фирмы "Хайнекен" вместе со счетом. Одежка, выходит, срабатывала. Денежным я не выглядел. С меня полагалось вперед.

Я расплатился и спросил:

- Что-то пустынно сегодня?

- Сегодня? - переспросил бармен, запихивая деньги в карман жилетки. Еще явятся...

Говорил он с сильным южным акцентом.

Мне показалось, что он напряженно пытается припомнить завсегдатая из разряда интеллигентных мастеровых и, поскольку это не получается, насторожился.

Потоптавшись, бармен вернулся к стойке, и было слышно, как постукивают кассеты, которые он перебирает возле проигрывателя, выискивая музыку для гостя. Она рявкнула, но заросший патлами русачок перехватил рев регулятором громкости и под сурдинку Высоцкий спел:

Я лег на сгибе бытия,

На полдороге к бездне.

И вся история моя

История болезни...

Это должно было потрафить моим вкусам. Полагалось пригорюниться. Я и пригорюнился, поскольку причин для дурного настроения хватало. Во-первых, я не предугадал жесткой опеки с утра. А возможно, и ночи. Усман, стреляный воробей, что-то учуял, потому и высылает дочь, не хочет светиться. Или, проделав домашний анализ, сожалеет, что проглотил мою дешевую наживку и выплевывает ее?

Во-вторых, на старте операции я допустил серьезный сбой, позволив втянуть себя в "технически" рискованную стычку. Это - грязная работа.

Профессионально меня переигрывали. Не сладкая парочка, конечно. Их командование. Оно, ведь, могло и специально выставить "наружку" в ослабленном составе. Скажем, чтобы перенапрячь джигита и русачка, подставить под мои кулаки и, отсняв ролик, заиметь криминальную "компру" на залетного шпиона.

В разведке, вернее, в культуре её ведения существуют свои стили, аналогия с шоу-бизнесом здесь вполне уместна. К классике свое нынешнее исполнение порученной партии я бы не отнес. Гнал пошлятину, попсу. Без предварительных подходов ринулся разрабатывать Усмана, да ещё ночью. Казалось бы, проспавшись, утром-то мог бы избежать силового контакта с противником! Нет, впал в агрессивность, а это, как и сквернословие в беседе, - мусор, признак болезни. И уж если быть откровенным до конца, свидетельство страха.

Страх действительно подкрался ко мне. И хозяйничал в душе. Не тот тренированно легко преодолимый страх, после которого начинается раскрутка, как говорят кулачные бойцы, рук и ног. Страх из-за реальной возможности, что взялся за работу не по плечу. Страх износа. То есть, что сдаю и профессионально, и душевно. Укатали сивку крутые горки.

Лучше бы бармену не ставить пластинку Высоцкого про то, как он "лег на сгибе бытия". Потому что три месяца назад я тоже лег и тоже на сгибе, но только грязного капота наемной "копейки" лицом вниз на блокпункте станицы Галюгановской у границы между Чечней и Ставропольским краем. По контракту с Ефимом Шлайном я и там привычно "косил" под журналиста. И когда заикнулся насчет военной бесцельности позы, солдатик, натренированно пнув меня под крестец, изрек: "Благодари, папаша, Бога, что, принимая во внимание твой доисторический возраст и вероятные радикулиты, я тебя в грязь не кладу".

Доисторический возраст. Неплохо было сказано. И неплохо про это вспоминать перед свиданием с молодой раскрашенной особой, как раз входившей в кафе "XL" и не позволявшей усомниться в характере ремесла, которым кормится. Русачок явно возрадовался. Высоцкий притих на полуслове, чтобы бармен мог высказать задушевное приветствие.

Потаскуха и наемник. Идеальный тандем. Впрочем, она тоже шанс, как и орелики на рынке. Своего рода, говоря военным языком, танк, за которым, хотя и наглотаешься пыли, но до траншеи противника добежишь. Вполне оправданный спутник прикрытия при возвращении в гостиницу.

Поскольку в руках она держала мой шарф, оставленный с попугаем, я сказал:

- Это я вас жду. Здравствуйте, Ляззат. Присаживайтесь...

Заросший любезник, порывшись в фонотеке под прилавком, запустил на проигрывателе, словно мы все снимались в кинокомедии, танго "Жалюзи", что переводится с французского как "Ревность".

Она капризно ждала, когда я помогу ей снять лисью шубку. Внешне облезлую, на самом деле - тонированного оттенка, поднимавшего цену вдвое.

Ни свитера, ни джинсов, ни кроссовок. Высокая и стройная, ладно сложенная, да и черная юбка, хотя и мини, подшита на уровне, исключающем желание усмехнуться. В глубоком декольте розоватой кофточки с объемами, которые в Легионе называли "переполненный балкон", переплетались три или четыре золотых цепочки. На одной лежал, именно лежал, а не висел, крест, возможно, из тех, которые не удалось уберечь Володиньке в Никольской церкви. Усевшись, она замысловато переплела под прозрачной столешницей ноги в черных колготках так, будто у неё были две пары коленей.

- Мне чай, больше ничего, - сказала она. - Вас зовут?

- Ефим, - представился я.

Бармен и без команды уже заваривал на стойке в стеклянной посудине с сетчатым поддоном и поршневым устройством "Английский завтрак" из свежей пачки.

Ляззат не положила на столик сигареты и зажигалку. Она не нуждалась в том, чтобы вертеть что-то в пальцах и глубокомысленно пускать дым, прикрывая напряжение, досаду, никчемность или скуку. Замшевая сумочка, повешенная на спинке стула, не напрягала ремешок в натяг. Однако, шубка мне показалась увесистой. Карманы от железа не пустовали.

Уселась она, как для деловых переговоров - с противоположного края столика, не рядом. Овальное азиатское лицо, удлиненные глаза, подпорченный западной примесью рыхловатый короткий нос, пухлые губы. Косметика плохо скрывала крупноватые поры на коже. В особенности на левой скуле, вокруг бородавки.

Отчего же отец сказал про неё - "моя дочь", да и мать, говоря про Усмана, произнесла "его дочь", почему не "наша дочь"?

Об этом я её и спросил. Она рассмеялась, показав великолепные зубы.

- Усман подобрал меня в детском доме, шестилетней, ещё до своей женитьбы. Так что, я, конечно, и Усманова дочь, и не Усманова дочь.

- А что чувствуете сами?

- Усманова дочь, - сказала она и опять рассмеялась.

Ее чай вкусно пахнул. Она грела о стеклянный сосуд, торжественно перенесенный барменом со стойки на столик, пальцы с фиолетовым маникюром.

Я вдруг подумал, что она только носит обличье шлюхи. И порадовался, что не купился на маскировку.

Мы уже не были единственными клиентами. Трое русских рассаживались, не сняв курток-пилотов, за столиком у входа. Они курили и громко разговаривали между собой и с барменом.

- Место русское, мне кажется, - сказал я.

- Да не совсем, Константин приехал из Баку...

- Из Баку?

- Убежал от азербайджанцев... да влип здесь.

- С приезжими такое всюду случается.

Отпивая из сосуда, она опускала веки, жмурилась. Еще не подняв их после второго глотка, Ляззат спросила:

- Вы нуждаетесь в помощи?

И посмотрела мне прямо в глаза.

- Информационной, - сказал я.

- Спрашивайте. Усман обычно все мне рассказывает. Я знаю про ночной разговор. Вы ведь подбирались к нему?

- Разве это плохо?

- При чем здесь плохо или хорошо?

- Подбирался, - сказал я. - Давайте теперь я подберусь к вам?

Она рассмеялась. Привычно теперь для меня.

- Возьмите тогда для храбрости второе пиво. Вы сидите перед пустым стаканом, - сказала она просто. И добавила: - Как вас зовут по-настоящему? Мне хочется называть вас настоящим именем... Вы сидели здесь с таким жалостливым видом. Как Усман после увольнения из органов...

- Бэзил, - ответил я. - Дома меня зовут Бэзил.

- Иностранец?

Я пожал плечами и спросил:

- Все приезжие из России здесь иностранцы, разве не так?

- Так, - сказала она, расплела и снова сплела свои ноги в черных колготках, переменив направление коленок.

Я не скрывал, как мне нравится смотреть на них сквозь стеклянную столешницу.

- Может быть, вы хотите есть? - спросил я.

- Я - нет, а вам предстоит "Стейк-хауз". Лучше поужинайте там. Действительно вкусно готовят.

Бармен поставил трем русским на столик четыре стакана.

Я взял второе пиво, потягивая которое, не чувствовал вкуса под прессом тех странных и тревожных сведений, которые вываливала на меня Ляззат. В сущности, она пришла как посол Усмана. Передо мной рассуждал посредник.

Я действительно вернулся в Азию.

2

Государственная безопасность, включая полицию и все её разновидности, сколько бы ни старались наивные или нанятые властями популяризаторы, ничего общего с утверждением справедливости и борьбой против зла не имела, не имеет и иметь не будет. Она вообще не нужна. Более того, путается под ногами граждан, которые, организовавшись на основе свободной самодеятельности, в состоянии обеспечивать порядок вокруг и спокойствие для себя. Может быть, отлавливание особо изощренных негодяев и требует вмешательства правительства, но под строгим контролем и в исключительных случаях, поскольку именно свободная самодеятельность граждан предупреждает превращение негодяев от рождения в матерых преступников по призванию...

На Алексеевских курсах идеи эти развивал в рамках предмета "Этика общественной безопасности" бывший сотрудник отдела главного юрисконсульта ЦРУ доктор Питер Солски, называвший себя Петром Петровичем Сальским. Термин "общественная безопасность" трактовался им как жесткий и безостановочный процесс конституционной защиты в первую очередь и главным образом рядового человека. Если же приоритет отдается государственной безопасности, то есть если защита общества перепоручается правительственным органам, даже от шпионажа, это ведет, по мнению Питера, к деградации правоохранительной системы. Органы в этом случае занимаются, во-первых, защитой только собственных интересов и самих себя, а, во-вторых, в силу обладания вооруженными структурами и тюрьмами, неминуемо внушающими обывателю страх, становятся бесконтрольными. Последствия: органы пронизывает ползучая подозрительность в отношении всех без исключения собственных граждан, а граждане, соответственно, проникаются правовым цинизмом. Сообщество прокуроров, следователей и специальных агентов исподволь плодит эксплуататоров людских страхов, мастеров подлога, предателей доверившихся им людей, лгунов и извратителей истины.

Общественная безопасность, делал вывод Солски, в ведении государственных служащих уподобляется, таким образом, носорогу. Огромный рог, свирепые глазки, массивная туша и толстая кожа прикрывают жалкий мозг, рыхлое тело, дряблые мускулы, вялый характер и подверженный запорам желудок. Это не более чем внушающее своими размерами опаску травоядное, которое выедает вокруг себя растительность и загаживает окружающую среду навозом, не годным даже на удобрения, подобно свиным фекалиям. При появлении хищников оно с достоинством ретируется в заросли, чтобы продолжить там размножение...

Общество, даже от общественных самосудов, спасают, таким образом, лишь выборные самим населением шерифы!

Ляззат, расписывая историю служебного взлета и падения Усмана, приводила пример, иллюстрирующий гениальность бессмертной теории доктора Солски, о которой, конечно, не слышала.

Усман не был "голубым". Фотографии, о которых он мне рассказывал, сделаны коллажем негативов. Людская молва о сверхчестном капитане Усмане Ирисове из УВД неведомой мне Жамбыльской области не оставляла другой возможности убрать его, кроме как с помощью этой грязи. Если Ляззат не лгала, приемный отец сам разорвал пуповину, связывавшую его с правопорядком. Он не брал взяток. И не соглашался на охранную или разведывательную работу в частных структурах в свободное от основной службы время, что тоже является отчего-то, по его мнению, формой взятки.

Пришлось возразить Ляззат, что, возможно, она ошибается, поскольку такого не бывало и не будет в милициях и полициях на всем постсоветском пространстве. Девушка игнорировала возражение. И чем дальше она живописала случившееся с приемным отцом, тем меньше оставалось сомнений в её правоте или, скорее всего, почти правоте. Может, срабатывало мое подкорковое сознание? Доктор Питер Солски когда-то поставил мне высший бал на экзамене за неординарный интерес к его правоохранительным мечтаниям...

Усман, получивший должность начальника криминального отдела в каком-то районе Жамбыльской области, муштровал подчиненных по методике, разработанной в порядке эксперимента полковником Ефимом Шлайном ещё в советское время. Шлайн был причастным к подготовке, как теперь говорят, из лиц казахской, узбекской, киргизской и таджикской национальностей агентуры в зарубежную Азию. Усман Ирисов оказался в его мастер-классе по операционному обеспечению экономической и финансовой контрразведки. Когда же советская Азия тоже стала зарубежной, шлайновских специалистов, принимая во внимание их вербовку Москвой, слили подальше от столиц на окраины новых государственных самообразований. В девяносто восьмом году некоторых, в том числе и Усмана, вызвали для временного показушного заполнения офицерских должностей в Центрально-азиатском батальоне сил ООН по причине знания английского и прошлой заграничной специализации. Батальон, составленный из казахской, узбекской, киргизской и таджикской рот, вылетел на маневры в Новую Каролину и вернулся, парашютировавшись на родные джайляу в составе 82-й воздушно-десантной дивизии США.

Думаю, что на месте Усмана никто бы не удержался от искушения поделиться с Ефимом Шлайном, бывшим учителем, впечатлениями о заграничном путешествии в составе элитной американской части. В Жамбыльском полицейском околотке, куда Усмана вернули, этот опыт пропадал втуне... Думаю также, что такого рода общительность не ускользнула от внимания отдела национальной безопасности, то есть контрразведки Жамбыльского же околотка. Но эти думы я не поведал Ляззат, чтобы не прерывать её интересный рассказ...

Капитан Ирисов исхитрился ввергнуть степных рэкетиров, вымогавших урожаи и скот, как сказала Ляззат, "у сельских тружеников" подконтрольного района, в состояние близкое к панике. Крутые ребята возникли из степного марева, перешли городскую черту и пожаловались властям, которым "отстегивали". А власти и без того закипали. Говоря терминами доктора Солски, Ирисов довел правовую самодеятельность "тружеников" до того, что они, помимо разрешений на ношение оружия, обзавелись на свои кровные ещё и ушлыми юристами. Дошло до того, что на усмановской территории "отлуп" получали не только рэкетиры, но и вымогатели "левой" подати из налогового ведомства, да и вообще начальство. Бригада Усмана выезжала отныне только на подмогу обывателям при серьезных "разборках", "стрелках" или "наездах". Степной люд задышал и принялся богатеть сам по себе, а стало быть, и меньше кланяться наверх. Могло дойти и до того, что выдвинули бы в казахстанский парламент не просто узбека Усмана, а "такого" узбека...

- Ну, это политика, Ляззат, - сказал я. - Зачем ему было впутываться в нее?

- Он и не впутывался. Народ заговорил...

- Ну, хорошо, народ надо слушаться, конечно, - сказал я. - Но вот, снимки, оказывается, смастерили-то здесь, в Алматы или где тут у вас, и московский учитель отношения к этому мероприятию не имел. Чего же тогда Усман боится Шлайна именно из-за этого липового компромата?

- Он боится сговора. Сговора Шлайна и тех, кто убрал его из Жамбыльской области, тех, кто назвал его "кок серек".

- Какой кок?

Мне нравилось, как Ляззат смеялась. Действительно, послушать её сдержанный хохоток да посмотреть на безупречные зубки, и все в этом мире покажется прекрасным.

- "Кок серек" в переводе с казахского "синий волк", - сказала она. Прозвище присвоили начальники. Частенько так главарей банд называют...

- За что же?

- Усман лично руководил операцией спецназовцев по захвату вооруженных вымогателей. Банда называлась "Амангельдынской". Ну, в ней с кадрами становилось все хуже, затерся в неё отморозок, русский при этом... При захвате то ли нервы не выдержали, то ли подставной был... Бросился отнимать автомат у бойца. А бойцы у Усмана как роботы. Чуть что, огонь на поражение. Потом оказалось, что убитый-де и не из банды вовсе, так, околачивался рядом. А до этого бандиты приходили к Усману договариваться, потом ставили ультиматум, снова предлагали договориться... Тут ещё в народе про депутатство заговорили. Вот и сошлось. Бандиты подставили отморозка, то есть практически его подчиненному труп подложили. Служебное расследование прошло на удивление быстро, ну и навесили собак на капитана, который был на полковничьей должности... Это извне. Изнутри же свои расстарались с фотографиями - как говорится, чтобы не лез в народные заступники. И стал Усман таксистом.

Трое русских за своим столиком выпили водку. Четвертая рюмка осталась наполненной. Кто-то к ним опаздывал на встречу. И вдруг я подумал: они не чокались, это - тризна. Нетронутая рюмка - покойному.

- А вы, Ляззат? - спросил я.

- Как папа, - сказала она. - Борец с организованной преступностью.

- Пользуетесь такой популярностью в этом баре...

- Да, Константин задолжал Усману. Вот и лебезит, я думаю... А вы все же иностранец, - сказала она. - Даже в России.

Ни в городе Митрофан, ни на селе Селифан, говорил покойный папа про себя. Я пожал плечами и сказал:

- Окрошку, конечно, делаю вместо кваса с пепси-колой...

Ляззат расплела свои коленки.

- Вы о чем-то хотели попросить Усмана?

- А вы хотите что-то мне передать от него?

Теперь мы рассмеялись вместе.

Трое за столиком возле стойки посмотрели в нашу сторону и вежливо отвернулись. Константин, подавшись вперед под рюмками в подвесных гнездах над стойкой, что-то говорил им, приложив ладони к меховым отворотам жилетки. Свалявшиеся патлы, разделившись на загривке, свисали вдоль щек, словно уши у спаниеля.

- Вечером в ресторане "Стейк-хауз" я получу документы. Или мне дадут наводку, где я их получу. Понадобится машина либо вернуться в гостиницу, либо съездить до этого за бумагами, а потом, возможно, отвезти все обратно, - сказал я. - Сразу же после этого я улечу первым попавшимся рейсом из этой страны. Усман сможет отвезти меня и в аэропорт?

- Он сможет, - сказала Ляззат. - В десять вечера метрах в двадцати от стоянки перед рестораном, это направо, если выходить из "Стейк-хауза", Усман будет сидеть в своей "копейке". Там не освещено, но идите смело. А мне пора...

Она пододвинула к себе счет за мое второе пиво. Чай там не значился.

- Ну, вот еще! - воскликнул я.

Ляззат подняла обе руки с указательными пальцами крест-накрест. Константин кивнул.

- Не нужно платить, - сказала она. - Будьте моим гостем. Пейте еще, не стесняйтесь. Он столько должен Усману и мне, что никогда не расплатится.

Она уже стояла и величественно ждала, когда я помогу ей вдеть руки в лисий жакет.

- Мы увидимся? - спросил я, чувствуя себя альфонсом.

Ляззат улыбнулась.

- Все-таки вы иностранец, - сказала она. В шубке к ней вернулся имидж дорогой потаскухи.

Такой она и появится сейчас на улице, подумал я с неприязнью.

Константин поторопился, маневрируя между столиками, открыть дверь Ляззат. Он шаркал войлочными подобиями бот, вырезанными из валенок, по цементному полу, почти не поднимая ног. Я вдруг почувствовал, как переохладились мои собственные ноги в дешевых рыночных ботинках.

Стрелки "Раймон Вэйл" показывали шесть тридцать вечера. Время летело птицей. Константин, не спрашивая, принес третий стакан бочкового и поставил его рядом с бумажным свертком, в котором Ляззат оставила мобильный телефон.

Из беседы я отметил для себя главное: она определенно считает сговор Шлайна с теми, кто убирал капитана Усмана с полковничьей должности, состоявшимся. Значит?

Пока ничего не значит, оборвал я собственные догадки и домыслы, но пришедшую на ум аналогию достроил: сговор Шлайна против Шемякина, посланного за документами, тоже мог уже состоятся...

Где же носит треклятого Матье его французский дьявол?

И, вот досада, я забыл передать привет Блюзику-птичке!

3

Хотя к вечеру крепко подморозило, юг сказывался. Даже в январе темнело позднее, чем в Москве. Сумерки ещё тянулись, когда я вышел из "XL", и можно было разглядеть, что деревья на бульваре опушены жухлой листвой, которую не сорвали ветры... Длинные, длинные сумерки.

Наташу, привыкшую в Бангкоке к тому, что сутки делятся поровну и почти без переходов, нервировали зимой бесконечные, а летом белые ночи в России. Однажды в июне у нас под Кимрами вообще не стемнело.

В тот день с утра круто окреп редкий на Волге северо-восточный ветер. К вечеру вспухшую реку, измятые поля и лес накрыл багровый купол, который в считанные минуты сгорел, и небеса окрасились в малахит. Говорили, что это отсветы далекого северного сияния... Собаки выли по всей деревне.

- Смотри-ка, Базилик, - сказала Наташа. - Как страшно! Вот ведь места предки выбирали... И часовой пояс странный... Когда в Азии или Европе день, у нас ночь. И наоборот. Отчего так с нами?

Она сидела боком, покачивая ногой, на подоконнике в спальне, на втором этаже нашего нового дома, и смотрела на метания разлапистых ветвей дуба за забором, на волновавшуюся воду, дикое заречье с обесцветившимся лесом, по которому шквалы тянули темные полосы... Я принес Наташе коньяку, она пригубила, а допил я. Кто его знает, не в ту ли малахитовую ночь мы зачали Колюню? По времени совпадало... Господи, хоть бы переезд к отцу прошел для неё спокойно!

Моральное разложение вышибается из души испытанным способом. Взводный в Легионе, лейтенант Рум, а если полностью Румянцев, затейник по части муштры и, кстати, отец все ещё не объявившегося Матье, когда замечал "падение морали" на тяжелом марше, заставлял орать, задавая ритм шагам, околесицу. Из языков предпочтение отдавалось латыни. Рума исключили с юридического факультета, и шумовым надругательством над римским правом он мстил профессорам... Я припомнил и забубнил:

- Индульгенция пленария*)! Индульгенция пленария! Индульгенция... И раз, и два, левой-правой... Индульгенция пленария! Валеант курэ*)! И раз, и два, левой-правой... Валеант курэ! Ого-го-го-го! Не видали вы кого? А вот члена моего!

Наоравшись с нами латыни, Рум выдавал поблажку: начиная с правофлангового, пулемет передавать через двенадцать вместо двадцати шагов. Английского производства чешского изобретения "Брен" гулял по плечам с одного фланга на другой или вдоль колонны в зависимости от построения. Десятикилограммовую машину таскали с собой за эффективность. Когда посреди рисовых чеков появлялись островки бамбуковых зарослей, рожком в двадцать патронов состригались и заросли, и островки, и возможные засады.

- Валеант курэ, валеант курэ! - бормотал я себе под нос, вышибая ударами пяток по мерзлому асфальту посторонние мысли из головы. Наверное, я начинал трогаться умом. Понимание этого было признаком восстановления душевного равновесия.

На ресторан "Стейк-хауз" меня вывели из черной, безлюдной и обледенелой улицы Кунаева гирлянды неоновой рекламы. Оранжевый ковбой размахивал синим арканом на горбившейся в прыжке зеленой лошадке, отражаясь в лакированных крышах дорогих автомобилей у входа. Этот вход оказался сейфовой дверью, встроенной в утепленный ангар. Возможно, что и армейский. Во всяком случае, такие, правда, не утепленные, мы собирали после парашютной высадки.

Едва я отпустил квадратную кнопку с надписью "Надавите", мелодия "Мое имение - голубые небеса" пролилась в мою измученную душу, иначе и не сказать, из стальной створки, приоткрытой привратником в галунной пиджачной паре.

- Пустите в рай, - сказал я. - У вас, что же, живая музыка?

Створка отошла больше.

- У нас дорого, - сказал привратник моему полупальто, кепке, шарфу и дешевым ботинкам.

Молодое курносое скуластое лицо. Типичный прапор. Из подхалимских побуждений захотелось спросить, в каком звании он служит в коммерческих вооруженных силах, приняв вторую присягу.

Я сунул ему сотенную.

Рай на земле обставили частоколом из калиброванного светлого бревна, обструганного поверху, словно карандаши. Амбразура в раздевалку. Воротца в бар. Узкий проход в зал, достаточно длинный, чтобы непрошеному гостю погибнуть под стрелами воинов, которых на бревенчатых лакированных башенках заменили мониторами с плоским экраном. На всех, воспитанно глядя на публику, Дюк Эллингтон давил клавиши пианино на фоне своего оркестра. Объемное звучание обеспечивали динамики, вделанные в частокол.

Нужного человека я увидел, когда казашка без юбки, в клетчатом передничке поверх колготок, почти без лифчика и в ковбойской шляпе вела меня к столику. Заросший бородой сутулый джентльмен европейской внешности, привстав со стула, тщательно вдавливал долларовую купюру в трусики тяжеловатой танцовщицы, делавшей тур между столиков. Вряд ли она была казашкой. Скорее, кореянкой. И в ней чувствовался стиль. Даже теперь, когда ей приходилось растягивать темп пританцовывания на два, а может, и три такта, приноравливаясь к смаковавшему момент клиенту. Клиента ублажал застольем сидевший рядом огромный, снисходительно улыбавшийся казах в шерстяном пуловере. Синеватая глыбина льда с вмерзшей в ней бутылкой "столичной" оплывала в хрустальном блюде среди тарелок со снедью.

Ресторан почти пустовал. Я выбрал столик у подиума, на который убежала танцовщица. Она крутанулась вокруг хромированной штанги и рассчитанно, будто покойный Дюк для неё играл в живую, с последним аккордом исчезла, сдувая с ладошки воздушные поцелуйчики сутулому. Парочка европеек-близняшек топлесс, различавшихся цветом матерчатых треугольников ниже пупочков, выскочила на смену и, хотя заиграли блюз "Ангельские глазки", глаза бы мои на них не смотрели. Вряд ли это был танец, скорее упражнения для тазобедренного сустава. К тому же для блюза они казались тощими. Менеджеру следовало бы выпускать лоснящуюся мулатку после казашки-кореянки.

Она оказалась единственной "местной" в конюшне, прошедшей через подиум, пока я наслаждался бочковым бельгийским и толстоватым стейком по-аргентински с овощным гарниром. Повертев зубочистку у губ, я неторопливо сделал её острием едва приметные проколы под тремя цифрами серийного номера на банкноте в сто тенге. Семерка, затем следующая цифра минус два, то есть первая же пятерка среди идущих потом, и снова минус два, то есть ближайшая тройка, ну и так далее, пока тянулся серийный номер казначейства. Пароль называется "Все время минус", а сколько именно минус - один, два или три решаете, исходя из номерных длиннот на купюре, передаваемой мороженщице, или железнодорожного билета, предъявляемого контролеру, или другой казенной бумажки, включая загранпаспорт, на котором пограничник ставит штемпель. Мороженщица, контролер и пограничник, нащупав наколы на "визитке", либо выходят на контакт, если за ними "чисто", либо не отзываются.

Интересно, ждала меня кореянка сегодня?

Она выбрала для следующего соло "Люблю тебя по сентиментальным причинам" Ната Кинга Кола. Певец в черно-белом изображении аккуратно раскрывал на мониторах квадратный негритянский рот. Ах и ах, подумал я, как танцует! Нет, такое в Алматы не рождается. Ах, Ефим Шлайн! Ах и ах, вербовать кадры умеешь. А эта стильная девка определенно импортная, деньжата, стало быть, у тебя, Ефим Шлайн, все-таки водятся, в особенности на такой товар...

Я с удовольствием зацепил ладонью упругое и скользкое в бесцветных колготках бедро дивы, когда она опять финишировала между столиками и изогнулась возле моего. Заготовленную купюру, воздев другую ладонь, я вдел в ложбинку над полоской, изображавшей верхнюю часть бикини.

Вторую чашку кофе пришлось допивать под бравурный "Круглосуточный рок" Билла Хейли. Стратегия ресторанного менеджмента по музыкальному сопровождению яств состояла в нагнетании темпа и шума, поэтому я услышал только конец фразы, который кореянка-казашка, увильнув на пути ко мне от загребастой руки сутулого, сказала с улыбкой:

- ...хотели, чтобы я присела к вам?

- Очень, - откликнулся я. - Спасибо, что приняли предло...

Я не услышал начала её фразы, а ей не было суждено услышать конец моей.

Ударило близко, я оглох и ослеп. Тошнотворный запах горелой плоти это все, что я воспринимал. И возвращающее ощущение собственного тела, как это бывает, когда отсидишь коленку. Тела, упавшего с третьего этажа. Я даже подумал, что "они все-таки убили меня", и после этого разглядел кусок льда, который заменил лежавшей на мне казашке-кореянке ушную раковину. Наверное, прошло не меньше пяти минут после взрыва, потому что лед оплыл и разбавленная кровью и мозгом вода натекла мне на грудь.

"Местная" подошла вовремя, чтобы прикрыть от взрыва. И не вовремя, потому что с её смертью моя миссия в Казахстан закончилась, не начавшись. Вот что я подумал.

Верхний свет в ресторане не гаснул, и динамики воспроизводили сумасшедшее стаккато банджо Билла Хейли, которые я начинал воспринимать, словно из-за глухой толстой перегородки. Выбравшись из-под танцовщицы, разломавшегося столика, стульев и обгорелых клоков ковра, я ничего не увидел там, где стоял столик с блюдом впаянной в лед водки в окружении закусок. Бомба, видимо, взорвалась с наружной стороны ангара. Сутулого европеоида и вальяжного казахского джентльмена смело направленной ударной волной и искромсало рваными кусками железной стены. В проломе бесновались мигалки и выли сирены противоугонных устройств на машинах, встряхнутых взрывом. Через этот пролом я и выбрался на улицу Кунаева, на которой, если не считать безостановочного пенья давно умершего Хейли в разгромленном "Стейк-хаузе" и пылавшего вдоль его стены синевато-зеленого пламени, все оставалось спокойным. Воняло ещё резиной. Или подожгло искрами шины на автомобилях, или горели утеплитель и прокладки между ангарными секциями.

Двигался я нормально, Господь спас мое тело, хотя признаки контузии я ощущал.

Нарастающий скрежет заставил оглянуться. Ангарная крыша "Стейк-хауза" продавливалась вниз. Калиброванные бревна трещали в огне, выстреливая горящие ошметки. Никто не выходил из-под развалин... Я машинально подумал, что вскоре взорвется кухня. Стейки жарили, судя по отсутствию трубы, на газовых плитах. Рванет сильно. На газ и спишут...

"Копейка" Усмана стояла там, где и договаривались с Ляззат.

В сполохах занимавшегося пожара мне показалась, что от машины, пригибаясь, метнулась женская фигура. Длинные разметавшиеся волосы...

Я рванул дверцу и, уже чувствуя свинцовый запах артериальной крови, по инерции сказал:

- Усман, заводи и уходим...

Нож вошел под его кадык и вышел на загривке. Длинный, слегка загнутый вверх на конце. Штырь, с которого исчезла рукоятка, подпирал подбородок. Поскольку лезвие осталось в теле, крови на грудь, тучный живот и жирные колени почти не натекало. Усман сидел в спокойной позе. Смерть пришла внезапно и от человека, который не вызвал у него настороженности. От своего. И понятно, почему удар нанесли в горло. Свой сидел рядом. Если бы он бил в сердце, Усман, во-первых, смог бы перехватить нож, а во-вторых, огромную мускулистую грудь прикрывала под курткой стальная кольчужка. Я нащупал её, когда обшаривал карманы Синего Волка в поисках документов или оружия. Ничего не нашел, даже водительских прав или техпаспорта на машину. В перчаточнике лежал мобильный телефон и пустая кобура, судя по размеру и форме, от "Макарова". Я повертел их и положил обратно.

Свой, конечно, знал о кольчужке. И это была женщина?

Замерзая, со звоном в ушах, промокший, перепачканный липкой кровью, я брел вдоль домов, едва удерживаясь в вертикальном положении на обледенелом тротуаре улицы Кунаева. Дважды падал, разбив локти, и не почувствовал боли. Пустынная и темная Кунаева спускалась, по моим расчетам, к улице Кубанбай-батыра. Так оно и оказалось, потому что минут через пятнадцать я приметил вдалеке вывеску пивного ресторана "Нельсон".

Голова гудела. Я вытянул из кармана вырезанный из телефонной книги план. Шел я нужным путем. В географическом смысле. В целевом - наихудшим. К засаде в гостинице.

Я затравленно шарахнулся на другую сторону улицы, когда, не доходя до забора, огораживающего стройку Оперы, приметил сидевшего под освещенным навесом у винного магазина казаха в окружении десятка велосипедов. Ночью и зимой человек продавал велосипеды на безлюдной улице... Наверное, я действительно контужен и начинались галлюцинации.

- Эй! - окликнул меня казах. Голос едва различался через улицу. Замерз мужик... Как живешь? Подходи, поговорим, а? Чай есть...

Вряд ли из светового колпака, которым его накрывало под фонарем, он мог разглядеть меня. Двигался я по темной стороне. Явилась дикая мысль кончить ночного продавца велосипедов, определенно соглядатая, из трофейного китайского "ТТ"... И во благо явилась. Давно бы следовало отделаться от трофеев.

Перемахнув зашатавшийся подо мною забор стройки вокруг Оперы, я обошел траншею с трубами и стопку строительных блоков, присматривая место для тайника. Мерз я нещадно. Галогенные лампы сторожевых прожекторов высвечивали сваленные у театральной стены железобетонные столбы. Я сунул в сплетение проводов, высовывавшихся из полости второго из них с краю, пистолет, часы и бумажники, взятые у "сладкой парочки". Столбов было три. Место легко запоминалось даже в моем состоянии.

Стянутые стальным тросом створки ворот подались, высвобождая щель, и я протиснулся в нее, оказавшись снова на улице, почти напротив гостиницы "Алматы". Она сверкала на противоположной стороне бульвара, как круизный лайнер в океане тьмы.

Грудь побаливала. Преодолевая забор и ворота, я растеребил свежие телесные раны в дополнение к душевным. Конец тебе, старина Бэзил, подумал я понуро в оглушающей тишине. Теперь ты ещё и оглох.

- Где это вас? - спросил охранник в дверях гостиницы. - Ограбили?

- Все в порядке, - сказал я, радуясь, что все-таки слышу. - Связался с замужней женщиной... Кто знал!

- А вас ждут, - сказал охранник. - И давно...

Длинный Матье, свесив плешивую голову на грудь, дремал в дерматиновом кресле перед чашкой кофе в углу вестибюля. В ногах завалился на бок пластиковый пакет с моими одежками, доверенными рыночным уркам. Подмена "сладкой парочки" отсутствовала. Из присутствующих имелся ещё только владелец торговой точки, прилавка с кофейной машиной "Эспрессо", кавказец, который клевал носом над газетой.

Глава четвертая

Карманный детектор лжи

1

Глядя на Матье Сореса, трудно было не заметить, что его духовная ипостась на практике воплощала банальную истину о природе, отдыхающей на детях одаренных родителей. В данном случае она не потрудилась снабдить отпрыска способностью взрослеть. Матье навсегда остался инфантильным в отличие от расчетливого и ловкого отца. Но, возможно, эту черту, как и фамилию, он унаследовал от матери, русской художницы, к которой мой бывший взводный в Легионе, лейтенант Румянцев, опрометчиво пристал после трапезы в ресторане "Консулат" на парижском Монмартре. Само по себе знакомство такого рода и в этом месте - бездна вкуса. Эпизод в стиле, который воспевал в 60-х Шарль Азнавур в балладе "Богема": де, мол, ели раз в два дня, погрязали в мечтах о славе, и она позировала голой. Мать Матье и позировала своему первому мужу, потому что собственные картины не продавались. И именно голой, почему лейтенант Рум не просквозил мимо витрины студии, в которой, как он сказал, "змеиный глаз солдата из джунглей приметил невероятную задницу на невероятных подставках".

И все-таки была, была любовь, и Матье, как её следствие, родился писаным красавцем. Старались над его производством французские родители с русской кровью отчаянно. Рум этот период в жизни называл "каникулами без штанов". Ранняя плешь Матье, которому исполнилось почти сорок, только оттеняла безмятежное, почти без морщин юное лицо с полноватыми губами, классическим носиком и серыми глазами. Я бы сравнил его с Элвисом Пресли, если бы тот был светлоглазым блондином.

Матье родился в Марселе в "год заговора" и день ареста отца. Лейтенанта Рума апрельским утром 1962 года взяли у ворот казармы агенты "секюрите милитэр" - военной безопасности - 3-го военного округа. Сделать это намеревались ночью, но Рум находился на боевом дежурстве и без приказа пост освободить не мог. До утра, пока вызывали командира и искали подмену, Рум исхитрился позвонить в Брюссель, где я кантовался на Алексеевских информационных курсах. Так что, пока шло следствие по делу об офицерском заговоре против Де Голля, Рума у выхода из роддома с букетом подменял я. В камере для свиданий в марсельской тюрьме Бометт бывший взводный и попросил стать крестным отцом младенца.

Первую истерику возле витрины магазина игрушек Матье устроил в три года и затем никогда не переставал любить игрушки и игры. Последние, в которых он преуспел, были азартные и, может быть, поэтому отец отправил его получать университетское образование подальше, где казино, во всяком случае официально, считались запрещенными и не существовали. В столицу СССР, Москву, конечно, где он разбил сердце разведенных родителей безвольной женитьбой на однокурснице. Присмотрела красавчика дочь второго секретаря обкома КПСС союзной республики. Обкомы канули, второй секретарь, переждав смуту учителем истории в школе, вынырнул в депутаты парламента, а потом вырвался в акимы, то бишь мэры крупного центра независимого Казахстана. Зять получил должность генерального директора ведущей и единственной рыночной структуры на подведомственной ему территории. Заведение Матье называлась "Маркетинговой ассоциацией".

Перемены поменяли форму проявления страстей инфантильного Матье. Он по-прежнему играл, но теперь с судьбой. Никто, никогда и никому, включая крестного папочку, конечно, не скажет, что он, увы, стал шпионом. А Матье Сорес стал. Сын Рума составлял для европейской банковской группы справки по Средней Азии, пользуясь роскошными источниками. Доступ к ним прокладывался через секретарш управляющих компаний по продаже средств пейджинговой, сотовой и спутниковой связи. Плешивец рулил на "мерсе" и не стеснялся в средствах, девы ахали и копировали на дискеты списки воротил с частотами и номерами радио, телефонной и любой иной связи. Остальное было, как говорится, делом техники.

В России, да и в Казахстане, я считаю, для снятия информации с переговорных устройств наилучшее приспособление имеет маркировку "Cellscan". В режиме сканирования его дисплей выводит информацию о 895 каналах, одновременно наблюдаешь всю систему выявленных номеров и - выбирай для перехвата любой понравившийся разговор или факс...

Я рассчитал ещё в Москве, что Матье, во-первых, нароет в своей свалке перехватываемой информации какие-нибудь сведения относительно сговора с концерном "Эльф". Это позволило бы мне прояснить гнусные замыслы Ефима Шлайна (отчего не сказать и так?) и роль, которую он действительно отводит мне в их осуществлении. Во-вторых, если меня прижмут начальники местной контрразведки, а такое исключать не приходится, Матье, я полагал, устроит коридор, по которому я унесу ноги в сторону Российской Федерации или куда ещё за пределы досягаемости возмущенной моим поведением суверенной власти. Во всяком случае, родной аким ему поможет, хотя бы в рассуждении избежать явной замаранности зятя связью с агентом мирового и, прежде всего, русского империализма. То бишь мною, Бэзилом Шемякиным, наймитом изощренного эфэсбэшника Ефима Шлайна.

Этими расчетами я и руководствовался, когда звонил в Париж Руму. По моим сведениям, он числился теперь экспертом при Группе вмешательства, иначе - быстрого реагирования, столичной жандармерии. Но не эта завидная, с моей точки зрения, должность Рума, а его отцовская привязанность к Матье меня интересовала. Получив послание из Москвы, Рум немедленно переадресовал его в Алматы. И вот Матье Сорес, послушный и почтительный сын своего отца, в вестибюле гостиницы и почти вовремя.

Я тронул его руку.

Потянувшись, крестник разглядел меня и сказал по-французски:

- Господи, дядя Бэз, да что стряслось?

- Бежал из вытрезвителя, подкупив стражу, чтобы успеть на соревнования пожарников... Дай мне пакет.

Я стряс с ног, полоснув ножом по шнуркам, ботинки, сбросил выпачканные копотью, грязью и кровью брюки с пиджаком. Еще в исподнем крикнул очнувшемуся от дремы кавказскому человеку готовить два двойных эспрессо и с удовольствием, прямо в вестибюле, переоделся в собственное, немного холодноватое, но сухое и чистое.

- Может, стоило бы подняться к тебе в номер, дядя Бэз, - сказал, поморщившись на мое исподнее, Матье.

В стеклянной выгородке при дверях охранник, посматривая в нашу сторону, разговаривал по телефону.

- Не исключено, что на моем этаже мы окажемся в дурной компании ещё в фойе, - ответил я.

- Как всегда, ходите по бедам?

- Дерзишь крестному? - спросил я. - У тебя есть машина?

- Я пешком пришел. Машина дома, во дворе... Тут рядом, за Оперой. Сходить?

- Сбегать, - сказал я.

От шипевшей и исходящей паром кофейной машины кавказец спросил:

- А кофе?

- Нехорошо подслушивать чужие разговоры, - сказал я ему.

- Я не подслушиваю. Вы сами кричите на весь вестибюль...

Я и забыл, что оглох от взрыва.

Матье развел руки. Действительно, я орал.

И в это время зазвонил мобильный, оставленный Ляззат. Он лежал на груде сброшенной одежды. Может быть, сигналы вызова подавались и раньше, когда я выбирался по темным улицам к гостинице и маялся в поисках подходящего тайника на стройке, а я не отозвался из-за временной глухоты. Теперь отпустило, и я услышал?

В своей выгородке охранник положил телефонную трубку, встал и накинул блокировочный крюк на ручки створок гостиничной двери.

Мобильный названивал и названивал, пока я пересекал вестибюль. Вызовы прекратились, когда я подошел к охраннику, который вежливо встал навстречу.

- С кем вы разговаривали? - спросил я.

- Это служебный разговор.

- Все-таки?

Он посмотрел мне в глаза. Выждал и сказал:

- Они уже приходили.

Снова выждал и добавил:

- Проверили пакет, который принесли урки. Их нет здесь сейчас, я не обманываю. Я имею в виду не урок...

Можно поверить. Я бы тоже не обманывал, если бы меня, как его, уволили из спецконторы за провал языкового экзамена. И он провалится в десятый раз, даже если станет доктором филологии. Дальше гостиничных дверей службы для него не будет теперь никогда. Во всяком случае, государевой. Присяга, которую он зачитывал давным-давно перед строем товарищей, уже тогда не имела значения. Заранее не имела... Не перед тем знаменем и не перед теми товарищами присягал, так вот получилось.

- Спасибо, друг, - сказал я. - Не хотите кофе? Я принесу...

- Не положено, - сказал охранник. И, опять после короткого молчания, добавил: - Я звонил старшему насчет дверей. В полночь запираем. Время наступило.

Вот и все.

Он хотел сказать: это не ловушка.

- Они говорили, когда придут снова?

- Нет, конечно...

- По вашему опыту, когда?

- Если ушли, может, и не скоро. Спокойной ночи. Ваш гость уйдет?

- Да, через несколько минут...

До кофе, наверное, мне не суждено было добраться. Над стойкой приема постояльцев моталась рука с поднятой телефонной трубкой.

- Мужчина! Шлайн! - кричала администраторша, невидимая за высоким прикрытием. - Идите сюда! Вам звонок... Мужчина! Шлайн!

- Вот он, этот Шлайн-мужчина, - сказал я, принимая трубку, в которой услышал голос Ляззат.

- Вы живы, слава Богу, - сказала она. - В "Стейк-хаузе" среди трупов вас не было, я уж не знала, что и думать. Мобильник попортило взрывом?

- Это несущественно... Усман убит, - сказал я. - Зарезали.

- Вы видели? - жестко спросила она, не удивившись новости.

Я молчал. А что ещё говорить?

- Не уходите из вестибюля... Нет, поднимайтесь к себе. Через полчаса буду. До встречи.

- Бежать за машиной, дядя Бэз? - спросил Матье, принесший к стойке администраторши мой кофе.

- Спасибо... Нет, теперь не бежать, спасибо за заботу, дружок.

- Тогда?

Пришлось пожать плечами. И спросить:

- Слышал про "Эльф"?

- А-а-а... Ты за этим сюда.

- Значит, слышал. Мне хотелось бы сканировать подлинники всего, что можно найти и заполучить по делу концерна. У меня имелся контакт, но его оборвали. Разнесли в клочки... В ресторане "Стейк-хауз".

- Вот отчего в таком виде! Дядя Бэз, сюда с кондачка не суются... Лучше бы уехать. Прямо сейчас. Если контакт оборвали таким образом, лучше сейчас... Будут и дальше прерывать контакты... э-э-э, пока ты шевелишься... Садимся в машину и в аэропорт. Или восемь часов едем машиной же до Чимкента, там тридцать километров - граница и потом Ташкент. Из Ташкента любой путь...

Мы вернулись на дерматиновый диванчик возле прилавка с машиной "Эспрессо". Я жестами показал кавказцу, чтобы сделал ещё двойной и отнес охраннику при дверях.

- Спасибо, крестник... Но все же, если я буду настаивать?

- Дядя Бэз, здесь это дорого стоит, - сказал Матье. - Может, и жизни.

- Ты не говоришь, что невозможно. Так ведь?

- Если за деньги, возможно. Как и в России, никакой разницы.

- Сколько же?

- Бартер.

- Бартер?

- Ты мне со своей стороны, я тебе - со своей. Мы здесь и мы вам, вы там и вы нам. Такая формула. И речь для меня идет о личном... о семье. Значит, и для тебя, дядя Бэз, о личном.

- Что значит - о личном?

Он пожал плечами.

Я понял. Тесть знает, в какие игры с Европой играет зять. И зять получил задание сыграть на этот раз не на передачу, а на прием информации. А тут и я со своим вопросом подоспел. Хотя и чистая случайность, внезапное совпадение, но Матье уверенно и без оглядки говорит о бартере. Для него, если что в разговоре и стало экспромтом, то лишь мое появление в Алматы со своим интересом. Не дело "Эльфа". К которому определенно причастен тесть Матье, а напрямую или опосредованно, видно станет...

Кажется, только меня все застают врасплох.

Отчего не застать и Шлайна врасплох? Пойти к документам своим путем, через Матье, у которого есть полномочия от тестя, и, стало быть, в неприятное положение крестник из-за меня не попадает? Возможно, удастся на этом пути ещё и избежать гнусностей, уготованных мне Ефимом и местной спецслужбой.

- Это упрощает дело, - сказал я. - До конца искренни и обмениваемся друг с другом всем, что знаем. Мы же родственники.

- Да, крестный, - сказал Матье. - Это верно. Завтра... После обеда в четыре я звоню. Не по мобильному. В номер. И встречаемся.

- Кто встречается? - спросил я.

На этот раз полномочий у Матье в запасе не оказалось.

- Встречаемся, и все, - ответил он неопределенно.

Определенности и не требовалось. Тесть и крестный. И поскольку по общему делу, оба теперь - "крестные отцы" своего зятя и своего крестника. Что бы сказал на это Рум?

- Матье, после обеда поздно, а если раньше, совсем рано? Я истекаю временем, как кровью, - сказал я.

- Дядя Бэз, если бы я был боссом...

Матье, ребенок, улыбался. Ни единой морщинки на красивом лице. Он был ребенком себе на уме.

Может, старая боевая кляча Шемякин ещё порадует безжалостного погонялу Шлайна?

В ушах лопнули пробки, как бывает в самолете, круто взявшем на посадку: перепонки болят все сильнее, и вдруг - проходит...

- Дядя Бэз, - сказал громко Матье, - сугубо между нами, верно?

- Говори тише, - ответил я. - Я вполне слышу... Верно.

- Ну и слава Богу, - сказал он с лицемерной заинтересованностью, вставая с диванчика и в согнутом состоянии допивая кофе. Его мысли бежали, наверное, уже далеко.

Я оставил несколько сотенных на столике для кавказского человека, помахал в воздухе рукой и, подхватив пакет с испорченными рыночными пожитками, отправился к лифтам. Я рассчитывал принять душ до неприятного разговора с Ляззат.

Еще не включив свет в крошечной прихожей номера, я поддел носком ботинка какую-то пластмассу.

Сканер "Хьюлетт-пакард" пластался на коврике, словно раздавленный панцирь черного краба с рифлеными следами подошвы. Пуловер и две рубашки, прожженные сигаретами, валялись у раздвижной стеклянной двери на балкон. В залитой водой ванной мокла моя гордость, сумка слоновой кожи, только по причине размеров не сброшенная в унитаз, где вперемешку с дерьмом плавали запасной галстук, кисточка для бритья, зубная щетка, тюбики с дезодорантом, зубной пастой и мыльным кремом. Бритва "жиллетт", наверное, утонула...

В каком-то фильме Аль Капоне, требуя расправы над досаждавшим полицейским, заорал: "Я хочу, чтобы сожгли его дом, я хочу, чтобы в нем же сожгли его родственников, и я хочу помочиться потом на пепел!" Наверное, старший по команде в "наружке" пребывал в не меньшем раже.

Я сел на кровать и потер виски пальцами. Рабочий день получился длинным и нерезультативным. С большими потерями. Ему предстояло тянуться дальше, на ночь глядя и, видимо, в том же духе.

Опозоренные предметы ухода за внешностью, выуженные из унитаза, пришлось сложить в косметичку и, размахнувшись пошире, швырнуть с балкона подальше в темень ночную, чтобы не упали перед самой гостиницей. Возможно, я настолько замотался, что забыл закрыть дверь. Возможно, что Ляззат использовала стандартную полицейскую отмычку. Она влетела в номер, когда я ещё плескался под душем. Девушка приоткрыла дверь в ванную и спросила:

- Есть кто живой?

- Есть один голый, - сказал я. - Занавесок в этой гостинице в ванной не полагается... Извини.

Я стоял спиной и не видел, как она. И - слава Богу. Усмана она любила, наверное. Может, размазана тушь по ресницам, помада на губах скаталась, нос распух.

- Я принесла коньяк, - сказала Ляззат.

- Дай мне закончить...

- Тебе подать полотенце? - спросила она обыденно.

"Когда это мы стали на ты?" - подумал я.

- Подай... Спасибо.

- Я после тебя, - сказала она.

- Что - после меня?

- Приму душ.

Я оглянулся через плечо, заворачиваясь в полотенце. Она вылезала из мини-юбки, перешагивая через неё одной длинной ногой, потом другой в колготках.

Существовал не я, существовал некий абстрактный товарищ, за которым она в очереди, поскольку душ один.

- У меня нет закуски, - сказал я. - Ты хочешь есть?

Донесся слабый запах её пота. Как если бы мы занимались в одном спортивном зале.

- На четвертом этаже круглосуточно буфет. Возьми что-нибудь сырокопченое и фрукты. Салаты не бери, они всегда позавчерашние... Деньги дать?

- У меня есть.

- Значит, не отняли?

- Почему должны были отнять? - спросил я, застревая в дверях.

Меня всегда удивляло, насколько женские одежки скукоживаются в объеме, когда их снимут. Мужская амуниция ложится кучкой, даже грудой. Одежонки Ляззат представляли собой нечто среднее. Мне показалось, что они брошены на какой-то корсет.

На ней оставались только золотые цепочки и огромный крест, возможно, из Никольской церкви. Было на что посмотреть.

Ляззат крутила вентили, подбирая смесь.

- Пришла оперативка, - сказала она. - Когда я вернулась из "Икс-Эль" после нашей встречи. Троих ограбили во дворе "Детского мира". Судя по описанию, тебя и твоих собутыльников... Двоих в отключке нашли прохожие. Третий уполз вроде... Еще утром. Тебя ведь Шлайн зовут?

- Зовут, - сказал я. - А что?

- Оба уверенно показали, что ты и уполз, третий выпивавший, да ещё определенно сыграл роль наводчика для грабителей... Деталей не знаю. Допрашивали не у нас...

- Не у нас?

- Не в нашем отделении...

"Немудрено, что их подобрала полиция, - подумал я. - Валялись без документов и за помойкой. Отбрехивались в полиции, чтобы не позорить свою контору. Потому и месть остервенелая".

- И что с ними стало?

- Да ничего, ушли, когда очухались...

Наверное, все-таки в ней китайская примесь, решил я. Кожа-то белая. Азиатки смуглые, за исключением китаянок, настоящих, конечно, не маньчжурок из северных провинций. Или уйгурская?

Действительно, было на что посмотреть.

- А кто были эти с тобой? - спросила она.

- Вертухаи. Я с ними разобрался, чтобы отсохли... Никто никого не грабил. Они легенду сшили. Прикрыли срамоту.

- Круто ты завелся... Что же, знал их?

- Первый раз видел, - сказал я и опрометчиво добавил: - Как Усмана.

Все позвонки обозначились на спине, когда она, вдруг ссутулившись, села на краю ванны. Может и хорошо, что плакала в голос. Выла, можно сказать и так. Она мне в дочери, а то и внучки годилась. Я подошел и обнял её сзади, стараясь не попадать руками на "переполненный балкон". Она откинула голову, чтобы прижаться затылком с проволочной копной под мой подбородок. Ее сотрясало. Полотенце развязалось и сползло с меня. "Ну, и картинка", - подумал я про нас и сказал:

- Реви дальше. Полегчает... А я пойду в буфет.

Когда с подносом в руках я ногой прикрывал дверь в номер, Ляззат сидела в кресле в моей пижаме, единственной одежке, уцелевшей после налета. Бутылка фирменного коньяка "Казахстан" открыта, два стакана, согласно привинченной к двери инвентарной описи "для чистки зубов", полны. Норму разлива она выбрала мужскую.

Не чокаясь, мы выпили. Я сжато, словно диктовал протокол осмотра места происшествия, описал приключения в "Стейк-хаузе", как она и просила, по порядку, начав с танцовщицы и кончив трупом Усмана в "копейке". Язык у меня не повернулся сказать про патлатый силуэт, выхваченный отблесками пламени из темноты... Не ложился он как-то в картину. Вроде как лишняя деталь. А вроде и нет. Однако, к делу, что называется, не подошьешь ни с какой стороны.

Мне тоже требовались некоторые разъяснения. Коньяк мог помочь. Ее подавленное состояние тоже.

Есть такая форма допроса. Когда не спрашиваешь и не существуешь. Когда говорят не тебе, а себе, и все, что приходит на ум... Боже упаси, это не беседа умельца-психоаналитика, раскачивающего клиента по Фрейду. Умелец лепит объяснение. Агент собирает сведения. Это форменный допрос: "клиент" сообщает по делу факты, не больше, и главное - сорвавшись с тормозов, которых его удалось лишить. Нет ни того, что плохо, ни того, что хорошо, нет ни морали, ни закона, ни общественного мнения, ни предрассудков, которые бы подсушили вольный ручеек показаний. Человек получил возможность забыть обо всех оценках, внутренних и внешних, которых сторожится, которые его заставили бы лгать себе и всем. Моральная самозащита снята... Не я приметил, что убийца инстинктивно скрывает не просто убийство, а душегубство. Убийство, которому нет "достойного объяснения". А если объяснение не нужно, да оно и не предполагается, отчего же не поговорить про производство трупа? Просто о технологии? В состоянии вольного сброса с души всех тяжестей...

Подвести "клиента" к ощущению такой свободы - особая техника. Пассивность дознавателя в эти моменты и есть наивысшая активность. Вы никого не поймали с поличным. К вам не явились с повинной. Это и не разборка доноса или проверка чужих обвинений. Вы вывариваете версию в душевном состоянии допрашиваемого. Вот и все. Назвать этот метод можно и провокацией...

Меня спровоцировал тяжелый день, неуверенность и страх. А её смерть Усмана. И обоих - коньяк, который принесла она и который, я приметил, пить не умела...

Капитан удочерил Ляззат, когда ей исполнилось десять. Усман был человеком недюжинного ума, больших дарований и, внешне не особенно привлекательный, отличался решительностью. Так она сказала. В пределах его материальных возможностей отказа Ляззат не было ни в чем. Приемный отец стал героем и богом. Женитьба на вдове погибшего в аварии товарища и усыновление его пятерых детей подняли пьедестал выше. Когда Усман говорил: "Тебе удалось это, ты молодец, Ляззат", - она горы готова была свернуть. Все герои в кино были похожи на приемного отца. Не отец на них.

Ляззат считалась полукровкой и попадала в школе в неприятные ситуации. Казашку или русскую тронуть не решились бы. Кроме того, знали, что в семье она - не родная. Толкнуть, ущипнуть, сказать непристойность красивой девушке без "традиционных" прикрытий почиталось легкодоступным удальством. Ляззат спрашивала себя: "А как поступил бы Усман?" Просить помощи бы не стал. И нашла ответ... Добилась зачисления на курсы дзюдо, сославшись на приемного отца, поскольку допуск к этому виду спорта дозировался... И однажды отшвырнула липучего молодца на несколько метров. Эта минута оказалась прекраснейшей в жизни.

Разумеется, она поведала о победе Усману. Он рассмеялся и сказал: "Наверное, теперь перейдешь к боксу, штанге и реслингу? Двинуть правой снизу в челюсть парню, который пригласил тебя на танец... Или проломить ограду прохожим, заглядевшимся на тебя... Неплохая идея!"

- В словах мне послышалось столько иронии, - сказала Ляззат. - Отец выглядел таким самоуверенным, сильным, недосягаемым судьей, в своей форме, небрежно и ловко пригнанной... Коренастый, широкоплечий, даже его пивное чрево казалось к месту... Мне вдруг ужасно захотелось сравняться с ним силой, тоже быть самоуверенной, невозмутимой, бесстрашной, ироничной... Он не видел во мне личность. Он хотел заботиться обо мне, но никому не позволял заботиться о себе и не пожелает, чтобы о нем заботились в будущем... Это его бы унизило, конечно! А мои победы, это чужие победы... Неинтересно и смешно!

- И тогда? - осторожно подтолкнул я Ляззат.

- И тогда... и тогда... Я стала орать на него. Первый раз в жизни... В семье вообще не повышали голоса, а орать... Непристойность, конечно. Наверное, во мне другая есть кровь, дурная, не здешняя... Я - бешеная иногда. Я сказала Усману, что мечтала, как он будет сам заниматься со мной боевыми искусствами, как много покажет и многому научит! А вместо этого я, его дочь, унижалась, чтобы зачислили на курсы, где тренеры ему в подметки не годились, да ещё приставали! Я много чего наорала... Что он занят только карьерой, что думает лишь о себе, что семья для него - место, куда приносить зарплату, а на остальное наплевать, что я для него ничего не значу и он меня в упор не видит. Что даже его женитьба и все заботы о младших - от самомнения...

- Ты жалеешь об этом? - спросил я.

- Да, теперь поняла, что так... Когда его нет... когда его убили... После моей истерики он ходил сам не свой. Словно виноватый перед нами всеми. Словно он нас всех обидел. Он сильный и могущественный, он, кого боятся бандиты, нас, своих обидел... Вот так вот, спустя восемь лет только начинаешь жалеть о том, что сотворила... Я беспощадно мучила его, даже на юрфак ушла с общежитием назло, чтобы не жить дома, а он так ничего и не сказал, думал - это ему по заслугам, слишком совестливый...

- Но ведь не скрытный?

Ляззат посмотрела на меня в упор.

- Нет, в делах нет, не скрытный. И много помогал, когда после университета я распределилась в органы... В особенности он помогал после своего увольнения, когда ему приклеили "голубое"... Он мучился из-за того, что не может кормить семью и деньги приношу домой я, что его так опозорили... Он разволновался всерьез, когда получил сигнал о твоем появлении. Я-то видела... Для него было бы катастрофой лишиться всякой связи с органами... А Москва и Астана гоняли его, словно последний шар в бильярдной игре между собой с дешевой ставкой.

- И пришла выяснить, кто кинул шар через борт, чтобы кончить игру никак? И не я ли тот кий, которым, поддев, вышвырнули его со стола? Не я ли причина смерти?

- Вначале я думала так... От злости. Недолго.

- А теперь что думаешь?

- Кроме ограбления возле "Детского мира", на тебя повесят и убийство Усмана.

- И взрыв в ресторане тогда уж?

- Могут, - сказала она уверенно. - Ты, наверное, и не предполагаешь, в какое дерьмо влетают здесь иностранцы...

- Давай разберемся, - сказал я.

- Допьем бутылку, проспимся, а потом разберемся. Я смертельно хочу спать. У меня вторые сутки в суете... Да ещё выпили. Не знала, какая это тяжесть такая выпивка. Не возражаешь, если лягу в постель? Двойная, места хватит. Хорошо? - спросила она. Понюхала рукав пижамы и буркнула: - Каким порошком тебе стирают за границей?

2

Я бы сам поспал. Может, обыскать её сумку и шубку?

По дороге в ванную я прощупал лисий мех. В кожаном кармане, врезанном за шелковой подкладкой, подумать только - с маркой "Нина Риччи", и подвешенном на кнопках у правой подмышки, гнездился ПСМ или в расшифровке "пистолет самозарядный малогабаритный". Ловчее, значит, для Ляззат выхватывать левой? Игрушка калибра 5,45 на восемь патронов, с начальной скоростью пули, если я точно помнил, 280 метров в секунду и весом четыреста шестьдесят граммов. Задумывался как табельное оружие, если я опять же точно помнил, для офицеров НКВД, из тех, кто не расстреливал. Из ПСМ пришлось бы напрягаться. Производительней прибить пресс-папье или зарезать канцелярскими ножницами...

Пушечка не была даже на предохранительном взводе. Доставай и за работу? С этим она шла?

По этой причине я залез и в замшевую сумочку, хотя поначалу не собирался. Она пользовалась духами "Ля нюи" фирмы "Пако Рабанн". Откуда такие роскоши у низкооплачиваемых сотрудников криминальной полиции? Да ещё шубка... Удостоверения или другого служебного документа не обнаружил. Самозванка?

- Ладно, охладись, - приказал я себе. - Еще не рассвело. Отдыхай.

Отдохнуть я решил на балконе. В номере застоялась духота. Дочь Усмана, заснув, разметалась, одеяло с застиранным пододеяльником съехало. Моей пижамы, под которой на ней ничего не было, хватило бы на таких двоих. Так что опять было на что посмотреть.

Я накрыл девушку и вышел на морозный воздух, оставив балконную дверь приоткрытой. Неизвестно по какой причине внизу, на бульваре, в ветвях корявых ясеней зажгли лампочки расцвечивания. Зеленые, сиреневые, фиолетовые, багровые проблесковые гирлянды раскачивались и, мне показалось, пискляво наигрывали какие-то мелодии. Ветерок растрепывал беловатые хвосты выхлопов, тянувшиеся от двух "Жигулей" под деревьями у кромки тротуара. Кто-то грелся холодной ночью, включив двигатели.

Пришлось притормозить полупьяную паранойю: ну, зачем меня пасти двум машинам? Не по Сеньке шапка...

Но все-таки я принялся за "домашнюю работу", которую лучше было бы сделать немедленно. И начал с чужой. Тех, кто, возможно, и согревался запущенными двигателями все-таки из-за меня.

Всякий охотник за другими охотниками, прежде всего, выясняет особенности дичи, а именно: как объект реагирует на такие-то и такие-то обстоятельства, подстроенные или возникшие, и психологически, и технически. Другими словами: что у него за повадка и насколько кишка тонка? Наивно верить, что Бог создает людей равными или, тем более, одинаковыми. Всякая тварь Божья уникальна, а шпионы, назовем уж их так, уникальнейшие. В их популяции подвидов, видов и отрядов нет. Они индивидуальны и экзотичны. Внутренне. Внешне они затерты и типичны. Их подлинные отпечатки пальцев - с другой стороны кожных покровов.

Но два момента внешне присущи действиям всех.

Во-первых, все без исключения проделывают начальную часть работы из подполья, тайно, скрытно. Скажем, это - подготовка кражи или убийства человека, либо уничтожения или взлома информации. Если перехват злоумышленника предпринять на этой стадии, обвинение предъявить невозможно. Преступление не совершено. Не совершенным оно может оставаться, если информация украдена, но её утечка организована толково и неординарно. О ней не знают, хотя она происходит. Только когда об этом становится известно, только когда крадут или убирают человека, погоня срывается незамедлительно. До этого же - ждут, подстерегают, наблюдают. Это во-вторых.

Происходящее вокруг меня с этими двумя моментами не увязывалось. Я не то, чтобы что-то или кого-то выкрал, я вообще ничего не предпринимал. Приехал, поселился, ел и пил. Ну, только-только встретился с наводчиками. Не больше. А мне прицепили на хвост "сладкую парочку", через несколько часов убили танцовщицу и Усмана. Если первую меру ещё можно рассматривать как превентивную, найти ей объяснение, то вторая - явно абсурдная... Зачем?

Линия не выстраивалась совершенно... Ну, допустим, Шлайн делает меня тезкой, чтобы обозначить местным. Местные, не скрываясь особо, цепляют мне хвост, который я обрываю... И - конец здравому смыслу. Убивают Усмана, хотя прибыльнее понаблюдать за нами или, во всяком случае, если уж не терпится, попытаться перевербовать или, на крайний случай, прижать его и допросить, или вывести из игры без физического устранения. То же и с танцовщицей. Мочат, именно мочат грубыми, вызывающими недоумение способами. И, если Усман и танцовщица - люди Шлайна, что же, не боятся ответных мер из России?

Не боятся.

Я сплюнул с балкона.

Мне кажется, вывод напрашивался. Мой противник или, лучше сказать, Ефима Шлайна, настоящего Шлайна, вынужден выполнять две задачи одновременно. Забота обо мне - вторая, последняя, и на неё накладывается какая-то первая, которую доделывают, не успев уложиться в срок до моего появления... И в этой первой работе Усман и танцовщица из "Стейк-хауза" играли свою, ещё не связанную с моим появлением роль. Не дураки же казахи? Да и Шлайн...

- Ты ночевать собираешься? - спросила из номера Ляззат. - Дует...

Она уже снова спала, когда я, сняв пиджак, прилег рядом.

"Господи, - подумал я, зевая, - как все это грешно, как далека от добра и зла эта работа! Один чиновник, Ляззат, и подручный другого чиновника, Шлайна, совершают административные действия согласно приказам начальников, прямых и косвенных... вот кто мы такие. Кто защищает добро и кто - зло? Кто побеждает в кровавой суете - добро или зло? Да и как разобраться, где добро, а где зло? Какое отношение мы, эта Ляззат и я, имеем к таким понятием? Мы их не различаем. Мы совершаем действия по приказу. Нам платят, кормимся - вот и славно, это и есть добро. Остальное плевать... В сущности, своим безразличием мы предаем и добро, и зло, на чьей бы стороне ни оказались. Потому что работаем на самих себя, даже когда гоняемся друг за другом согласно приказу или обстоятельствам. Мы - всем и самим себе чужие. Борцы за справедливость? Пустое оправдание душегубства, вот что значат эти слова..."

Ляззат придвинулась, запахнула на меня край одеяла, прижалась к плечу. Почмокала губами и положила на меня руку, потом закинула ногу. Иногда так делал Колюня, когда засыпал рядом на диване, как он говорил, "под телевизором". Я лежал, не шелохнувшись, защищенный молодой женщиной от всяческих бед. Мечта Ляззат исполнилась. Хотя бы во сне она покровительствовала Усману.

И первая мысль её утром будет о том, что Усмана нет.

С жесткой ясностью я понимал: она пришла с приготовленным к стрельбе ПСМ не выяснять обстоятельства гибели Усмана, которые знала, она явилась прикрывать меня. От людей, которые грелись запущенными двигателями в двух машинах под ясенями напротив гостиницы.

Но тогда почему они не решаются тронуть меня при ней?

Утром, ещё не открывая глаза, я определил для себя, что главная задача на сегодня - дотянуть пребывание на свободе до звонка Матье. А потом вспомнил о Ляззат и осторожно попробовал локтем пространство за спиной. Она исчезла. Я вольно потянулся, зевнул бегемотом, крякнул, наслаждаясь одиночеством. Сев на кровати и разглядывая жеваную сорочку и брюки винтом на ногах, я с тоской прикидывал неразрешимые бытовые заботы обеспечения достойного существования: где взять зубную пасту, средства для бритья, белье, рубашку, утюг, наконец?

Предполагалось, что в данный момент я попиваю кофе в самолете, выполняющем рейс Алматы-Москва, и в кармане моего пиджака, конечно, дискета с нужными документами. Ефим Шлайн в Москве поглядывает на часы и прикидывает: встречать ли меня в Шереметьево или высвистывать, скажем, в роскошную, по его мнению, кофейню на Большой Дмитровке? Пока мы общались бы, кто-то из его прихлебателей поскакал бы с дискетой в должное место для передачи её содержимого неплохо устроившемуся в Париже "Вольдемару". Может, набраться наглости и предложить себя на его место? Хватит Говнококшайсков... Колюня бы в хорошую школу пошел. Я бы прирабатывал ещё у Рума. При этом, теперь не как когда-то: хочешь - тоскуй по родине во Франции, а хочешь - ругай родину и собирайся в Париж из Замамбасово... Снуй туда-сюда, свобода, понял, в натуре.

Я ухмыльнулся, поймав себя на том, что про Россию подумал выспренно родина. Испекся, должно быть, от забот и страхов. Полагалось бы спеть, конечно, что-нибудь из родных напевов. Я и спел в ванной над унитазом. Из репертуара, который на светлой заре моего детства репетировал квартет балалаечников под руководством отца у нас дома, на Модягоу-стрит, в Харбине:

Из нагана вылетала

Черная смородина.

Атаману в грудь попала

До свидания, Родина!

Когда я подошел к окну и раздвинул шторы, прекрасного пейзажа не оказалось. Серая мгла и все.

Вышел на балкон. Промозглая оттепель. Машины на бульваре шли с зажженными фарами, и ни одной не оказалось внизу, у подъезда гостиницы, на козырьке которого я разглядел выброшенную косметичку. Недалеко улетела.

Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали половину десятого. Неплохо поспал... Начинался понедельник 24 января.

Когда из номера донесся трезвон телефона, я помолился, чтобы это оказался Матье, ухитрившийся обставить все так, что нужный контакт состоится раньше четырех. Или отказ?

- Проснулся? - спросила Ляззат. - Я внизу, поднимаюсь со всякими предметами. Приводи себя в порядок. Пять минут хватит? В администрации спрашивают: ты продлеваешь пребывание? Сегодня понедельник, у них новая бригада...

- Хватит, - сказал я машинально. И машинально же прибавил: Продлеваю.

Ляззат разъединилась.

Дежурившие ночью машины исчезли, потому что дежурство по присмотру за мной утром перешло к ней.

Я спел продолжение:

Атаманова могила,

Где береза белая,

Атамана погубила

Дура закоптелая.

Песня считалась про любовь. Как говорили когда-то по московскому радио, вещавшему на русском за рубеж, "слова народные, музыка Будашкина". А, может, и наоборот: "слова Будашкина, музыка народная". Кто такой был этот Будашкин? Да и народ...

Я попытался представить, каково будет, скажем, путешествовать с Ляззат. Когда она разговаривала, мне слышались детские нотки в её голосе. Некоторые женщины, если влюблены, подобны ребенку. Славно иметь в одном воплощении любовницу, дочь и жену. Редчайший сорт дружбы, мне кажется. Приятно было думать, что Ляззат сильная и я бы мог, наверное, положиться на нее.

Или лучше было бы положиться на рыжую с футляром для виолончели? Такая, помимо всего прочего - любовницы, дочери и жены, могла бы послужить ещё аккомпаниаторшей на наших со Шлайном застольях, если приспичит поорать со стаканом в руке. Ефим, правда, не пил. И не пел, хотя в этом уверенности у меня нет. Поет, наверное, под душем. Или в строю в молодости пел. Уж "Интернационал"-то определенно исполнял на партийных заседаниях в своей конторе.

На этот раз Ляззат постучала. В охапке внесла два или три пакета с фирменной меткой ресторана "Шелковый путь". Из них торчали пенопластовые одноразовые термосы-коробки со снедью, от которых попахивало пряностями, провоцирующими выделение желудочного сока. Ее сумочка распухла и тяжело обвисала с плеча.

- Безумствуете, Ляззат? - сказал я. - Ночные оргии под коньяк с закусками из буфета, принесенными в номер незнакомыми заезжими мужчинами, роскошные завтраки почти в постелях... Ужас!

- Разве? А мне показалось, у нас пиршество интеллектов, не больше. Незнакомый залетка даже не пытался притиснуть... э-э-э... возлежавшую подле леди. Храпел к тому же. Вертелся с боку на бок, рыгнул один раз...

Она принялась потрошить пакеты на письменном столе. Появился и термос с кофе.

- Я не был уверен... Вдруг вы замужем?

- В наших краях, когда краденую жену возвращают беременной, это не позор. Наоборот, явилась с прибылью.

Шубку она бросила в кресло.

- Поосторожней, - сказал я. - Ваш пэ-эс-эм в потайном кармане снят с предохранителя.

Она обнаружила, конечно, следы ночного обыска, когда проснулась. Предпочтительнее самому признаться. Профессионально объяснимое извинение. Всего лишь - мера предосторожности, не нападение ведь...

- Уже поставила, господин начальник стрельбища!

"Ладно, - подумал я. - Сначала поедим. Кто его знает, возможно, арест уже начался. Казахи, видно, во всем затейники..."

Ей сказал:

- Я лишился зубной пасты, щетки и прочего вчера... Извините, и побриться нечем. Мне повязывать галстук на эту сорочку, леди? И можно мне остаться во вчерашних носках?

- Оставайтесь во вчерашнем настрое, сэр. Будьте начеку, бдите, держитесь молодцом, бодро. Ветрам и бурям навстречу, выше ваш доблестный стяг...

Опрокинув сумочку, она высыпала теперь на кровать упаковки с зубной щеткой, пастами, отличным "жиллеттом", дезодорантом, лосьоном, ещё какими-то флаконами и тюбиками. На дорогих пергаментных обертках восточная фольклорная птица простирала золоченые крылья над надписью "Бутик Сен-Жермен". Ну, что тут скажешь?

Я не стал спрашивать про деньги. Определенно, я уже попал на казенное казахстанское обеспечение. В камере с прекрасной дамой, жаждущей выведать от меня - что?

Ради проверки параметров своей свободы, я спросил:

- Если звонить из номера в Москву, набирать напрямую?

- Можно и так, можно через оператора. У вас есть мой мобильный... Пожалуйста, пользуйтесь. Не разорите.

Ляззат сервировала, назовем это так, стол.

Она успела где-то переодеться. Воскресный стиль дорогой потаскушки сменился деловым - темно-синий в полоску спенсер, посветлее мини-юбка, невозможные коленки в темных чулках. Лакированные ботинки без капли грязи. Ее перевозил, высаживая у порогов, от ресторана к бутикам, от бутиков к гостинице и, куда следовало ещё поехать, шофер.

Я потащился в ванную.

Когда сильно застучали в дверь номера из коридора, я брился, обернувшись полотенцем. Брать меня собирались без штанов для пущего унижения как представителя бывшей колониальной державы. При этом в полной уверенности, что я не сделаю по слабохарактерности бритвенным лезвием харакири, чтобы смыть позор кровью, В номере пошумели, доносился мужской голос, потом стихло. Со словами "Ваша униформа" Ляззат вбросила, метко попав на крышку унитаза, слюдяную упаковку с сорочкой, картонку с бельем и носки. Деньжищ ей выделили на меня немерено! Сорочка, во всяком случае, оказалась "Ван Хейзен", английская. Душу грела мысль, что истребители моих пожитков получили по выговору, их начальство многократно, если говорить о материальном, компенсировало вчерашний урон.

- Пижаму выберешь сам, - сказала Ляззат, когда я вышел из ванны и поблагодарил за вещи. - Сегодня понедельник, утро, бутики, хотя и не все, откроются через пару часов. Так что её купим позже...

- Купим? - спросил я.

- А что ещё делать до четырех?

"Конец света, - подумал я. - Как говорят в романах матерые контрразведчики, нам все известно..."

Было отчего испортиться аппетиту. Проглотив кофе, я прикидывал, в какую игру теперь затеет Ляззат играть кукленком Бэзилом. Эдакий Кен, друг Барби. Отчего бы не предложить маркетинговым пройдохам "Кена Шемякина" со сменой одежек? Не запатентовать ли эту "интеллектуальную собственность"?

- Ешь лучше, - сказала Ляззат. - Это вкусно. Салаты, морские продукты, вот это кисло-сладкое... Я соус выпью, не возражаешь? Некоторые с похмелья рассол тянут. Муж так делает...

- Ты замужем?

- Давно, - ответила она. - Но... без детей. А ты?

Она споткнулась, хотела сказать "пока без детей", я почувствовал. И опять, как вчера, неприметно перевела нас на "ты".

- Все у меня нормально.

Наверное, микрофон пристроили в её бюсте. Было на что посмотреть.

"Я же ещё и должен помогать заполнять досье на себя, - подумал я. - Да пошли они все со своим вопросником..."

Мне и понравилось, и не понравилось, как цепко она накрыла длинными пальцами с фиолетовым маникюром мою ладонь. Иногда трудно разобраться в таких женских поступках. Если бы меня спросили, хочу ли я по-прежнему с ней путешествовать, я бы не знал что ответить. Наверное, нет, не захотел бы...

- Расслабься, - сказал она - Все предрешено... Скоро поедем.

Я подумал: минувшей ночью, может быть, Ляззат и прикрывала меня во хмелю и с горя, бессознательно, в "подкорке" заменяя мною Усмана, но теперь она именно меня караулит так же, как караулили люди в двух "Жигулях", караулит вместо них. И ещё я подумал, что следовало бы все-таки потискать её в кровати. Микрофон определенно держался на ней на присосках. Теперь-то я не сомневался в его существовании. Силен задним умом...

Но чего ждет и ждет её командование? Когда Матье ввалится в мышеловку, где на роли сыра дергается крестный?

3

Обедать Ляззат отвела меня, назовем это так, на второй этаж гостиницы в ресторан, где ленивого официанта с меню пришлось ждать четверть часа. Одновременно с ним появилась кампания французов с переводчицами, и я молил Бога, чтобы они уселись за соседний столик. Они и уселись. Когда, приняв у Ляззат заказ, увалень на кривоватых ножонках унес меню, я развернулся на стуле и, извинившись за беспокойство, попросил ближнего из французов одолжить для уточнения его экземпляр. Де, мол, рассеянность, забыл про десерт. Я старался наговорить как можно больше французских слов.

Кудрявый парень воскликнул:

- Смотрите-ка, соотечественник! Вы давно здесь, месье?

И все они уставились на Ляззат. Действительно, было на что посмотреть.

Она пребольно пнула меня под столом носком туфли. И, растянув пухлые губы в улыбке, прошипела сквозь перламутровые зубы:

- Говори только по-русски... Понял?

- Недавно, два дня... Но я не француз, - сказал я. - Вот приехал делать предложение. Познакомились по переписке, знаете ли...

Второй тычок туфлей.

- Только по-русски, это приказ, - прошептала Ляззат.

Толстенькая переводчица выпустила дым в нашу сторону и сказала:

- Дама ревнует своего спутника, Энцо!

- Но я не голубой, честное слово! - ответил француз с итальянским именем.

Я засмеялся, и за мной все за французским столиком.

- Парень подумал, что ты ревнуешь, Ляззат, и говорит, что он не голубой, - перевел я.

Ляззат засмеялась, и за французским столиком тоже из вежливости.

- Больше на языках общаться не буду, обещаю, - сказал я Ляззат.

Выяснено: французского она не знает, блокировка становится жесткой, хотя выданный ею же мобильный телефон остается в кармане моего пиджака. Обеспокоенность Ляззат свидетельствовала, что микрофон с неё тоже сняли...

До четырех оставалось два с половиной часа. Я бы мог набрать номер Матье и, когда он снимет трубку, попросить к телефону Иванова-Петрова-Сидорова, а затем извиниться за ошибку. Крестник узнает голос, сообразит, что я в западне, и контакт, во-первых, оборвет, а во-вторых, возможно и предпримет что-то. Разумеется, выданный мобильный на "жучке", куда я звонил, определят, но ошибка, даже если в неё не верят, может и в действительности оказаться ошибкой. Другого хода в голову не приходило.

Она не спросила, кому я позвонил. Да и зачем? Контакт записан, кому следует им займутся, допрос на этот счет - тоже их дело. А Ляззат - страж, продолжение забот о моей персоне, начатых вчера "сладкой парочкой".

Я захлопнул крышку мобильного телефона и протянул его Ляззат. Мне показалось, у неё слегка дрогнули губы. Она отвернулась и сделала знак кривоногому официанту.

- Десертов будет три, - сказала она, когда он подошел.

Коренастый казах в казенной пиджачной тройке и с омертвелым, изношенным лицом появился в дверях ресторана. Не осматриваясь, мягко ступая небольшими ступнями, направился ко мне. Прямиком. Это ощущение возникло немедленно. Приближаясь, из фигуры он превращался в портрет. Кожа на скулах, носу и залысинах казалась навощенной. Отвратительное сравнение пришло само по себе: резиновая маска, как у хирурга перчатки на руках...

Когда он сел, я приметил лысину, прикрытую редкими прядками, начесанными с виска. Их слегка задирало сквозняком. Растянулись тонкие губы. В углах ничего не выражающих глаз возникло по морщине. Действительно, как на резиновой маске. Он улыбнулся, должно быть.

- Я подполковник национальной безопасности Бугенбай Ибраев, - сказал казах. - Кто вы?

Он давал мне время подумать. Ел клубнику в сметане, запивая глоточками кофе с молоком. Угощение материализовалось на столе за полминуты до его появления на стуле рядом со мной.

От типа буквально тянуло смертью. Танцовщицы из "Стейк-хауза". Усмана. И, не исключено, моей. Отчего бы и нет? Заполучи я заказанные Шлайном документы, неприкасаемые здесь репутации, словно поставленные на ребро и в ряд костяшки домино, попадали бы, начиная с первой тронутой. И одна, конечно, символизировала бы поверженного подполковника. Так что пощады не приходилось ждать.

Дико поверить, будто он не запрашивал Москву, сообразив, что я полный тезка полковника Ефима Шлайна. Да только что-то уж просто все складывается. Заказчик, пославший меня, выходит, здешних за дураков держит, тогда как на самом деле это, наверное, не совсем так... Ибраев сказал это, доев клубнику и задумчиво гоняя кофейную гущу в крошечной чашечке, которую вертел между пальцами, жесткими, как грабельные зубья.

Я молчал. Действительно: а что говорить?

- Ефим Шлайн благородный человек. Он собирается вас вызволять, сообщил Ибраев.

Удар, который я получил, в бангкокской конторе моего первого босса, майора Випола, назвали бы "кошачья лапка". Здешнего термина я не знал. Практически невидимый, удар нежен молниеносностью - боль приходит секунд через десять. Другие его преимущества: ни следа на теле и без клинических последствий для поджелудочной, печени, селезенки и остального подобного. Щадящий, одним словом. Известно, что со сломанным ребром человек продолжает ходить и поднимать не слишком тяжелое.

Никто и не заметил случившегося. А я опять промолчал.

Все-таки он зря так поступил. Эту боль я буду чувствовать долго. Я, признаться, не обращаю внимания на увечья и физические страдания. Форсированный допрос есть допрос и из-за того, что он - форсированный, обижаться не приходиться. Ибраев же унизил мое профессиональное достоинство. Он меня бил. В ресторане, прилюдно. И он знал, что я понимаю это ещё не допрос, меня просто бьют.

Унижение стараешься скрыть в любых обстоятельствах. Я и старался. Двинул мельхиоровый кофейник к себе и, чувствуя, как его ничтожная тяжесть отдается в развороченном боку едва выносимой болью, нацедил себе кофе.

- Это не разорит ваш бюджет? - спросил я Ибраева.

- Конечно, попейте, - сказал сукин сын. - Спасибо, что снизошли до разговора.

Я плюнул в чашку и медленно сцедил кофе ему на брюки.

- Подмоченные штаны так забавно смотрятся...

Договорить не дал, если я верно разобрал, прежде чем он меня вырубил, кудрявый француз с итальянским именем Энцо, сорвавшийся из-за соседнего столика.

В восемьдесят восьмом году майор Випол поручил мне разобраться с делом о похищении с целью вымогательства гонконгского миллионера Тимоти Вилнера из виллы, снятой им на островке Майтон в Андаманском море у таиландско-малайзийской границы. Расследование вела полиция, интерес нашей конторы был чисто маркетинговый. Випол предполагал наплыв клиентуры из Гонконга, готовившегося прекратить существование в качестве британской колонии. Гонконгцы с деньгами присматривали места для переселения куда-нибудь неподалеку в преддверии передачи территории красным китайцам, и мы получали запросы относительно условий безопасности проживания в разных местах, в том числе и на Майтоне.

Випол отрядил меня, принимая во внимание мое русское прошлое. Тимоти на самом-то деле был Тимофей, а фамилия его звучала вполне по-петербургски - Вельнер. Это по-английски она читалась "Вилнер". Показания Тим, как он попросил себя называть, давал тайским агентам через переводчицу, поскольку его английский спустя много лет после выселения из Северной столицы оставался все ещё советским. Встреча запомнилась тем, что Тим, не оправившийся от избиений и усыпляющих уколов, сохранял неистребимую болтливость.

В баре гостиницы "Под соснами" в городке Джорджтауне на малазийском острове Пенанг, куда он переехал после вызволения, Тим два дня не отпускал меня, оплачивая совместные трапезы и выпивки, ради возможности поговорить по-русски. На первой встрече, когда я представился, он сказал:

- Вы знаете, Бэзил, вы мне, конечно, не поверите, но меня выдворяли из родного Союза вместе с великим Бродским. Клянусь здоровьем мамы! Вы, кстати, знаете, кто такой Бродский?

Я не знал, кто такой Бродский. Но выяснил, что Вельнера выселяли из Ленинграда в 1973 году, то есть когда, наверное, и этого великого Бродского, про которого после этого кое-что узнал. На этом общность с "великим" для Тима заканчивалась, поскольку он уехал не по воле властей, а согласно приглашению израильского дяди... Меня не интересовала биография Тима, в мою специализацию не входила литература, тем более такая её мелкая отрасль, как поэзия, мне требовались детали похищения: кто, где, что, когда и как. Заставить Тима сосредотачиваться на этих подробностях, а не разговорах "за жизнь", оказалось нелегко. Раскачивать его пришлось изо всех сил.

Брали Вельнера на вилле Ханс-Михель Райниш и Вольфганг Гец, два немца, косившие под французов, два лучших друга Тима по дискотечным похождениям. Оглушили коротким в челюсть, потом укол снотворного или наркотика, а дальше - форсированный допрос в укромном бунгало под шум моря: сколько на счету, какие финансовые планы. Стандартное. Интересными показались только детали. Сбрившие бороденки и снявшие парики Райниш и Гец держали Тима в затемненных мотоциклетных очках, чтобы не запомнил их подлинное обличье. Когда пытали, руки захлестывали за спинкой стула наручниками, ноги связывали, рот не заклеивали "скотчем", а вбивали между зубов мяч для игры в гольф и колотили по ребрам телескопической дубинкой. Есть такие, карманные, из рукояти, если тряхнуть, выдвигаются две пружинисто секущие секции. Услышал я тогда в первый раз и о портативном детекторе лжи. Размером с ладонь приборчик "Voice Stress Analyzer 12V Константин, владелец кафе "XL"в Алматынтан" исправно, надо думать, показывал друзьям Тима Вельнера, насколько он изоврался. Тим выдержал пытки достойно: миллионером он был формальным, номера банковских счетов и планы знал только дядя, который племянником прикрывался.

После прошлого Тима я поработал над прошлым Райниша и Геца. Ребята заслуживали внимания деталями своего технического оснащения. В вооруженности немцев чувствовалось нечто, отличавшее их от бандитов... В восьмидесятые в Гонконге блистала несравненная Тереза Вонг, собиравшая тысячи поклонников своего китайско-японского репертуара со всей Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока. Я перебрался из Джорджтауна в Гонконг, где на её концерте в переполненном зале Виктория "в одно касание" получил от бывшего однокашника по Алексеевским курсам пленку с надиктованной информацией по Райнишу и Гецу. Разумеется, не бесплатно.

Випол в Бангкоке принял все мыслимые и немыслимые расходы по командировке в Джорджтаун и Гонконг, а также немедленно удвоил мою базовую ставку. Я доказал, что Райниш и Гец работают на фирму "Финансовые советы и защита" с юридическим адресом в Сингапуре и действительной базой в Маниле, на Филиппинах. Бывший полицейский майор без задержки снарядил меня в этот чудовищный город. Не могу сказать, что новую командировку я воспринял с радостью. В Маниле я когда-то похоронил отца...

Отец кончил счеты с жизнью неудачным выстрелом в сердце. После него он дышал двое суток... Маме он оставил достаточно на пять-шесть лет жизни на её счете в новозеландском банке. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке: "Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь".

Болезнь угнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, на котором и находится Манила? Позже, я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив бумаги, не дрогнуть. И во-вторых, чтобы поближе ко мне оказалась поддержка Владимира Владимировича Делла, бывшего харбинского балалаечника и последнего белого плантатора, торговца каучуком, друга отца...

В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую - со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.

Старый деревянный гест-хаус "Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн" возле аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником. Мотель тоже умирал.

В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.

Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сравняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное крыло военно-морских сил.

Благодаря заданию Випола слетать из Бангкока в Манилу, я получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.

А так, все обернулось в Маниле лучше некуда. Фирма "Финансовые советы и защита" оказалась структурой, работающей по найму у китайской Те-У, пекинского аналога гестапо, то есть партийной разведки. В преддверии возвращения британского Гонконга и португальского Макао в "лоно родины" Те-У заранее одевала инвентаризационный колпак на финансовые ресурсы колоний. Райниш и Гец обрабатывали Тима Вельнера в этой связи. Дядюшка, выставлявший Тима миллионером вместо себя, оказался не промах. Ну, и я не оплошал. Добытые мною, не без риска, конечно, сведения Випол оплатил по высшей шкале, а бангкокское полицейское управление и регистрационная палата сделали мою лицензию "практикующего юриста" многолетней - исключение для иностранца небывалое.

...Я изо всех сил перенапрягал память деталями своего доблестного прошлого, отвлекая сознание, ради выхода за "порог боли", которая рвала мне внутренности. Челюсти вывихивал вжатый между зубов мяч. Теннисный. Не для гольфа. Казахстан покрывала не подходящая для этой игры заснеженная степь, кусок которой я видел в верхней, не закрашенной части зарешеченного окна. Я висел перед этим пейзажем на руках, вдетых в ременную петлю, качавшуюся на потолочном крюке вслед за ударами карманной дубинкой, которой меня охаживали по ребрам. Уж лучше бы испытывали карманным детектором лжи, который я видел с высоты своего полета на письменном столе...

За какой выигрыш мстила судьба - за выигрыш у фирмы "Финансовые советы и защита" или у Те-У? Я вполне прочувствовал теперь, каково приходилось бедному Тиме Вельнеру. Сноровка и техническая оснащенность, которыми пользовались при обработке наших бренных тел, оказались на удивление идентичными. Только вот каким образом перенял их за тридевять земель и спустя полжизни одного поколения подполковник Бугенбай Ибраев?

- Мир тесен, - изрек я пошлость, прежде чем, слава Богу, потерять сознание.

Глава пятая

Несовершеннолетняя невеста

1

За приличным письменным столом сидел подполковник Ибраев и пил чай по-старушечьи - в прикуску с московской шоколадной конфеткой "Радий". Обертку, маслянистостью напоминающую технический пергамент, в который заворачивают, скажем, подшипники, он сложил в аккуратный фантик. Фантиком увенчал стопочку таких же на мельхиоровом подносе, а стопочку придавил полулитровой емкости чашкой с золотистыми лаврами. Поверх лавров тянулась надпись серебром. Мелкие буквы не давали возможности различить, от кого и по какому случаю. Я бы не удивился, если бы от Ефима Шлайна. Дорогому другу и боевому товарищу в память о совместно проведенных душегубствах.

- Вы мощный тип, господин Не-Знаю-Как-Вас-Звать-Величать, - сказал Ибраев, отодвигая поднос с чайным прибором.

- Шлайн, - ответил я. - Ефим Шлайн. Можете называть просто Фимой. Так принято между моими родными и близкими. В городе-герое Ленинграде, с Васильевского острова которого я и приехал...

Лицо подполковника приняло выражение, которое я видел у командира гвардии или, как там писалось, "уланов" на фотографии в рекламном буклете, выданном стюардессой в "Боинге" компании "Эйр Казахстан" вместо газеты. Маска, вырезанная из дерева, и с тщанием пропитанная морилкой.

Маска деланно хмыкнула с оттенком бюрократической иронии. Мои аккредитационные грамоты не принимались...

Мне не давали отлежаться где-нибудь в одиночестве, по моим прикидкам, три или четыре дня. После ресторана гостиницы "Алматы" я пришел в себя в дребезжащих, замусоренных окурками "Жигулях", на заднем сиденье, полулежа на боку, руки за спиной в наручниках. Свои швейцарские "Раймон Вэйл" видеть не мог, да и не чувствовал их на затекших запястьях. Может, и сняли. Бумажник с документами и деньгами из нагрудного кармана пиджака определенно исчез. Над спинкой сиденья передо мной топорщились над воротником лисьей шубы роскошные космы Ляззат, и, помнится, я заплетающимся языком выразил сожаление, что она не села рядом. Тогда бы, мол, я склонил свою расколотую головенку на её коленях. Только на это меня и хватило.

В самолет загружали на носилках, очевидно, под видом страждущего, отправляемого на лечение. Заботливые санитары напряженно держали на крутой лестнице мое отравленное снотворным тело параллельно бетонке, на лицо ложились снежинки. Наверное, они и вернули меня второй раз на минуту к реальности... Ляззат выступала в обличье заботящейся родственницы, и я спросил её, не депортируют ли нас вместе, скажем, в Рио-де-Жанейро. Карнавал, лоснящиеся мулатки и мулаты, все такое радостное и теплое, не то, что хлад, ветер и снег вокруг...

В самолете санитары, встревоженные моей живучестью, сделали укол выше локтевого сустава, и, скорее всего, перестарались с дозой. Я отключился ещё до взлета.

На дыбе раскачивали после того, когда мое сознание просветлело в третий раз настолько, что я сумел опознать испытанные до меня и на Тиме Вельнере средства технического воздействия на плоть человеческую.

Теперь я очнулся в четвертый раз на собственном пальто, на полу, в виду полированных ножек письменного стола, за которым чаевничает уставший орудовать дубинкой властелин моей судьбы. Точно определиться по времени и месту, то есть когда и где именно меня подвешивали и задавали разные вопросы, я не мог. Да и вспомнить вопросы и свои ответы тоже. Сознание на этот раз прояснялось медленнее. Я ослабел.

Кто-то поддел под мышки и прислонил меня в сидячем положении у стены.

Лучше бы я не видел собственных брюк. Вряд ли я валялся в этой же комнате, до того как передо мной, словно фотография в ванночке с проявителем, медленно обозначился Ибраев. Не думаю, что чаепитие, если сосчитать фантики, неторопливое и в удовольствие, протекало в виду изгадившегося полутрупа, в который меня превратили. Приволокли явно недавно.

- Отодвинуть подальше? - спросил человек за спиной. Аромат моих телес и ему не доставлял удовольствия.

- Я закончил с чаем, не мешает, и так ему удобнее, - сказал заботливый Ибраев. И поинтересовался: как все-таки обращаться ко мне по настоящему?

Не слишком разговорчивым, видимо, оставался я и в отключке. Не растерял, как говорится, навыка. Однако следовало бы подумать, как вывертываться из патовой ситуации. А что она - патовая, сомневаться не приходилось. Чем дольше я молчал, тем сложнее становилось положение Ибраева, потому что уничтожить меня физически он или не мог, или не решался, или ему не давали. Не приходилось сомневаться также, что Шлайн в Москве давно встревожился моим исчезновением, если для него происходящее исчезновение, а не захват его агента.

Для себя я тоже просвета пока не видел. Протестовать - глупо и безнадежно. Предложить в обмен за освобождение нечего. Если это игра кошки с мышкой, оставалось держаться до последнего, выжидая первой же промашки противника, чтобы ускользнуть. Откуда, куда, как?

Приходилось, выжидая, валять дурака, чем я и занимался по милости Ефима Шлайна в этой благословенной стране уже несколько дней. Хотел бы я знать, сколько именно?

В качестве "практикующего юриста" много лет назад, ещё до возвращения в Россию, мне пришлось допрашивать в номере третьеразрядной бангкокской гостиницы "Малайзия" американца, а если точнее, техасца. Кажется, звали его Роберт Ривс. Компания "Объединенные гранильщики" на знаменитой ювелирной улице Силом-роуд заказала моему боссу, майору Виполу, расследование подмены на её складе бриллиантов фионитами. Ривс подобрал и заказал у компании несколько крупных камней, затем передумал покупать и, когда ушел, эти несколько оказались поддельными. Метод поведения Ривса под допросом вызывал восхищение. Техасские бандиты, что ли, изобрели его когда-то?

Суть заключалась в том, что Ривс, отвечая, и вполне охотно, то есть, что называется, сотрудничая со следователем, практически провоцировал вопросы, дававшие ему информации больше, чем мне его объяснения. Прямых улик подмены камней компания-заказчик не дала. Я просто вломился в номер Ривса на рассвете и застал его врасплох... Право задавать вопросы мне давала одна голая сила. Ривс выставлялся говорливым умником, сдавшимся на милость сильнейшего. Он ловко трамбовал во мне уверенность в полнейшем превосходстве над собой. И, хотя ещё ни слова не было сказано о бриллиантах, он уже исподволь выяснил, что я не грабитель и не вымогатель, а частный детектив и что речь идет о его несостоявшейся сделке с "Объединенными гранильщиками". Так что убрался я из гостиницы "Малайзия" не солоно хлебавши, то есть так и не составив ясного представления, кем же был на самом-то деле ловкий ковбой...

Метод мог пригодиться теперь. И я сказал:

- Лаской надо действовать, лаской... Дайте мне возможность привести себя в порядок. Дайте поспать без наркотика часок-другой. И все получите... Я охотно расскажу, что знаю. Отвечу на все вопросы. Головку бы освежить.

- Я бы согласился, - сказал добряк за моей спиной. - Сердце у него на пределе. И желудок бы следовало привести в порядок.

Я приметил на стуле алюминиевый саквояж с красным крестом.

- Не переменили ещё на красный полумесяц? - спросил я наивно, потянув подбородком в сторону аптечки. Руку с перстом я бы не поднял.

- Вы нагло уверены в себе, - сказал полковник. - А ведь полностью в наших руках. Полностью! Забыли мой урок?

Пришлось сказать:

- Как говорится, кровь белого пролита.

Наверное, не стоило бы ему так резко напоминать про урок. Я его не забыл. И он оказался сильнее техасского образца на выживание. Я напрягся, набрал слюны и плюнул на лакированный ботинок Ибраева. Выше бы не достал. О, Господи, плевался я действительно кровью...

- Я ведь смогу заставить слизать, - сказал Ибраев спокойно.

- Сможете... Но это увеличит мой кредит на порядки. Приставите два нуля в конце суммы? Или три? Расплачиваться придется. Будьте уверены!

Он поддел носком чистого пятку загаженного ботинка и, сковырнув его, сбросил с ноги. Стряхнул и второй. Сощурив глаза, побулькал тихо в подзобке, не разжимая узких губ. Надо понимать - рассмеялся.

- Ладно. Договорились. Здоровье за деньги не купишь. Самочувствие у вас не для серьезного разговора. Да и нервишки... Договорились. Выдадите свой кредит попозже. В деталях. Как говорит один мой друг в России, поменьше философии, побольше наличных...

В России так мог говорить с ним один человек - Ефим Шлайн, это была его философема из стандартного набора ещё пяти-шести подобных пошлостей.

Господи, взмолился я в отчаянии, да что же происходит? Пыточная техника от пекинцев, прибаутки-шуточки от москвичей.

- Затерло вас между великими соседями, - сказал я.

Ибраев понял. Нижние веки едва заметно пошли вверх. Его задело.

- Сколько времени вам понадобится собраться с мыслями? - спросил он.

- Зависит от того, чем травили.

- Договоримся так. Я даю ночь. Целую ночь. Спокойную. В чистой постели. После ванны и хорошего ужина. Возобновим работу в девять утра и в нормальной обстановке. В служебной, не здесь... Всего хорошего... Фима!

Носки полковник носил толстенные, шерстяные и грубой домашней вязки, темно-коричневые, вполне гармонировавшие с зелеными брюками по шву с синей выпушкой. Носки и брюки прошелестели по ковру в пределах моей видимости. Мягко хлопнула дверь, из-за которой на секунду донесся легкий запах какого-то пряного блюда, готовившегося в недрах ибраевского хозяйства.

- Сплюньте ещё разок, - сказал заботливый человек за моей спиной. Вот салфетка... Так, посмотрим. Крови-то и не должно бы быть... Может, вы нарочно прокусили губу?

- Ванну и сменить одежку, пожалуйста - попросил я. - Пожалуйста, давайте выполнять приказы...

Отмывала накопившееся на мне дерьмо Ляззат. Она ловко ворочала изгаженное, покрытое синяками тело в пустой ванне, из которой слила заполненную для обогрева холодного кафеля воду. В горячее, сказала она, с гематомами окунать нельзя. Мочила губку в тазу и обтирала тепловатым мыльным раствором, легонько касаясь кровоподтеков. Я не стеснялся. Потому что впал в сон. Иногда она похлестывала меня по щекам. Я открывал глаза и пил из пластиковой бутыли солоноватую минеральную воду, много воды...

Бэзил Шемякин не существовал. Продолжали жизнь отдельно взятые клетки его замучившейся плоти.

И сразу же наступило утро.

Я лежал, видимо, в детской, потому что постелили мне на раскладном кресле, придвинутом к короткому диванчику, забросанному мягкими игрушками, в основном одногорбыми верблюдиками-дромадерами. Множество пестрых коробок с видеофильмами, в большинстве мультяшками, стояли на полках, хотя ни телевизора, ни видеопроигрывателя не было видно. Синяя пластиковая парта, размерами подходившая первокласснику, была завалена одеждой, приготовленной для меня. Дешевые, с пошлой люстриновой ниткой, серые брюки, вязаная застиранная бобочка с длинными рукавами и без двух верхних пуговиц, вся в ржавого оттенка разводах, носки неопределенного цвета. На полу стояли разношенные войлочные пенсионерские ботинки-боты с молнией. Парфюмерия, купленная ещё в Алматы Ляззат, прилагалась.

Я беспрепятственно покинул спаленку, разыскал неразделенный с санузлом туалет, наверное, для прислуги, совершил необходимое, потом омовение под душем, побрился и пошел на голоса в глубине квартиры. Штанишки оказались велики, ремня мне не дали, и приходилось поддерживать брюки локтями.

На меня никто и не посмотрел. Здороваться не полагалось в манере, усвоенной мною ещё у Шлайна много лет назад.

Завтракали по-семейному.

Ибраев был в шерстяном спортивном костюме, с махровым полотенцем, повязанным вроде фуляра на шее, явно после гимнастики и холодного душа, с красным лицом, мокрой и от этого как бы поредевшей прядью, зачесанной с виска на лысину. Ляззат, тоже в спортивном костюме, тоже раскрасневшаяся, с сухими волосами. Вызывающий маникюр сменила на усредненный, розоватого оттенка. Без косметики родинка на скуле казалась крупнее, как и поры на коже. Третий персонаж, русский на сто процентов, лет под шестьдесят, немного тучный, с лысиной в сивой опушке, оделся официально. Двубортный коричневый пиджак, вязаный черный галстук, явно лондонский, их только-только начинали носить, сорочка с безупречными воротничком и манжетами. Серые глаза, властный взгляд. Лицо правильное и ординарное, идеальное для того, чтобы не запоминалось. Бледное и одутловатое, как у человека, безвылазно сидящего в четырех стенах.

Так и оказалось.

- Знакомьтесь, Фима, - сказал ехидно Ибраев. - Это ваш сокамерник после завтрака и до не знаю какого времени. Зовите его Иван Иванович. Или как вам удобнее, скажем, как принято среди ваших родных и близких... Иван Иванович не возразит, я думаю.

- Мне вернут мои документы? - спросил я. - И часы? Где мои швейцарские часы?

- Попробуйте вот этой конской колбаски, Бэзил, - сказала Ляззат. - Вам чай с молоком и маслом, по-казахски, или - что?

Она сделала бутерброд и положила передо мной на тарелку.

- Мне вернут мои вещи? И что значит сокамерник?

Мне показалось, что я вот-вот получу тычок вроде того, какой схлопотал от Ибраева в ресторане в Алматы. Полковник резко вскинул руки за загривок и с силой придавил шею сцепленными ладонями вниз. Шея не уступила. Клубок мускулов вдруг сник, будто щупальца осьминога, которого пырнули ножом в туловище, и утихомиривший себя Ибраев встал. Кивнул Ляззат, сказал:

- Объясните Фиме...

Бросил салфетку и величественно удалился. Бить больше не станут, вот что это значило. Только вот почему?

Сокамерник тронул Ляззат за плечо и сказал безучастно:

- Я тоже пойду, приготовлюсь... Уже половина восьмого. Надеюсь, у тебя все в порядке?

Ответа не стал ждать.

Наблюдая повадку Ляззат, я ещё в первую встречу отметил, как часто она меняет положение длинных ног. Наверное, механически. Демонстрирует, понимая, насколько красивы. Даже в мешковатых спортивных брюках.

- Куда меня привезли? - спросил я. - Объясните.

- Город называется Астана. Мы в доме Ибраева. Все, что с тобой происходило до этого утра, закончилось. До этого ты считался личным гостем подполковника... Он занимался тобой как частное лицо. Как специалист, предоставляющий консалтинговые услуги крупной коммерческой фирме. К его служебному положению на государственной службе ваши с ним отношения до сегодняшнего утра не имели и не будут в будущем иметь никакого отношения. Через...

Ляззат взглянула на часы.

- ...полчаса придет машина, и тебя отвезут в следственный изолятор департамента комитета национальной безопасности, на улицу Кенесары. Тебе предъявят обвинения в убийстве Усмана Ирисова, устройстве террористического акта и убийстве трех человек в ресторане "Стейк-хауз", оказании сопротивления правоохранительным органам и...

- Изнасиловании Ляззат... Твоя фамилия не Ирисова после замужества? закончил я её фразу.

- Бэзил, не хорохорься... Здесь есть люди, которые ногой открывают такие двери в Москве, к которым твоему начальнику вообще не подойти, даже если он запишется на прием за год до этого. Запомни... Москва, если за тобой она, тебя здесь не защитит. Не захочет. Все давным-давно схвачено на верхах. Обговорено и поделено. Остальное - суета, как говорит мой муж, для подчиненных, подведомственных и подследственных. Вообще, приготовься к худшему. У Ибраева есть ключик к тебе. Он питает к тебе уважение как к профессионалу, я точно знаю, а поэтому действовал до сих пор, скажем, э-э-э... традиционными методами. Битье, наркота в вену... Нечто личное. Неофициальное. Тебя пока только пробовали. В неформальной обстановке, что ли... Теперь Ибраев использует свой ключик, да не один, против твоей закрытости, я знаю твердо, потому что обычный подход не сработал... При этом будет чувствовать, что унижает себя этим. Остервенеет и сделается опаснее. Вообще опаснее, для всех, не только для тебя... Но из-за тебя. Однако, выбора ты ему не оставил. Вот так вот, господин иностранец... Ты ведь не русский?

- Русский, - сказал я. - Недавно стал... Почему ты мне рассказываешь все это? Дешево выглядит... Злой следователь - Ибраев. Добрый - ты... Давай объяснимся по главному пункту. Что значит быть гостем частника Ибраева, я прочувствовал. Взяли, побили и слегка изувечили. А каково оказаться подследственным официального чиновника от безопасности Ибраева? Ты можешь сказать определенно, зачем все эти подходы издалека, какова их главная цель? И ещё - какая же фактическая разница для меня между двумя этими положениям, что - хуже, а что - лучше?

- Лучше, если бы ты вообще не приезжал... А хуже... Худшее для тебя второе... Тебя ведь могут засадить за шпионаж. Мне кажется, теперь ты уже в двойной западне... Частной и правительственной. Одновременно... Одной ногой там, другой - здесь... Ну, все! Еще предстоит подборка подходящего пальто. Твое московское не годится. На улице мороз ниже тридцати и ветер... Да оно и в не товарном виде теперь. Шапка ещё понадобится! Будут выводить на свежий воздух размяться. На час в сутки...

Мне кажется, я начинал разбираться в силовых полях, свирепствующих в атмосфере, почему не сказать и так, над моей буйной головушкой. Ефим Шлайн предпринял свои действия, в результате которых я оказался в плену, без санкции высшего начальства. Или, во всяком случае, такого начальства, которое видит отношения между Москвой и Астаной шире и почти по-старому, в отличие от верующих в новые суверенитеты наивных формалистов более по-партийному, если считать аппаратчиков всех стран единым интернационалом. Меня попытались вонзить в нечто на самом-то деле непробиваемое, в нечто, что может развалиться, раскрошиться, но не стать податливым. Получалось как бы, что я - слишком мягкого металла пробойник, а Ибраев - непробиваемый монолит...

Документы, за которыми меня послали, принадлежали и Москве, и Астане. И компрометировали людей из обеих мест в равной степени. Шлайн и Ибраев, по сути, служат одному общаку. И, видимо, знакомы. Вот в чем дело. Возможно, они и хотят служить вместе, объединяя усилия, какому-то общаку, который бы воплощал добро. В их, бывших выпускников Краснознаменной школы имени Андропова, понимании. Которое начинает расходиться с пониманием добра нынешними интернационалистами. Шлайну и Ибраеву приходиться мучительно решать: как поступить - по закону, которым следует руководствоваться, или по понятиям высших начальников? Так появляются два подхода. Частный, неформальный, что ли, который на мне уже опробовали. И официальный, который предстоит испытать. Если это испытание я пройду.

Усман Ирисов, например, не прошел.

- Никаких новостей по убийству Усмана? - спросил я, прикончив третью чашку кофе. Я бы и четвертую выпил, если бы оставалось в кофейнике.

Ляззат неторопливо допивала чай с намешанным маслом, по-казахски.

- Нет, но я добуду эти новости, - сказала она жестко.

- Еще вопрос. Служебный. Можно? Этот надутый тюлень Иван Иванович в пиджаке от "Версаче", мой сокамерник, он - кто?

- Мой муж, - ответила Ляззат. - И не сокамерник. Так только говорится... Сосед. Дверь твоей камеры будет напротив, через коридор. В комитетском сизо одиночки.

Связь, подумал я, мне любой ценой нужна связь со Шлайном или Матье.

Ляззат снова переменила положение своих длинных ног, у которых словно бы имелось по паре колен на каждой. Действительно, было на что посмотреть даже в мешковатых спортивных брюках.

2

Белая "Волга" катила по мерзлым проспектам "азиатской Бразилии", новой казахской столицы, бывшему Целинограду ныне Астане, переезд правительства в которую буклет, подсунутый в "Боинге", величал "Великим кочевьем Назарбаева". Везли меня вольно, на заднем сиденье. Выданный Ляззат бараний тулупчик выглядел нищенски подле норкового пальто авангардного оттенка "аврора" на её муже, уместившемся рядом. Дальше сидел Ибраев в однобортной шинели и без фуражки, которую пришлось снять из-за тульи, не помещавшейся между его головой и крышей машины. Я обратил внимание, что правую руку "сокамерника" перед выходом из коттеджа подполковник пристегнул наручником к своему левому запястью.

Рулил прапор-русачок. За пределы спинки второго переднего кресла выдавались широченные плечищи человека в штатском без головы. Во всяком случае, над спинкой её не было. Чуть наклонившись, я разглядел удивительно короткого батыра с детским добрым лицом. Кисти непропорционально длинных рук, лежавших на коленях, выдавались вперед и раскачивались в такт движению машины. Под ними лежал штурмовой "калашников".

- Прокатите гостя, подполковник, по новой столице, - то ли попросил, то ли распорядился муж Ляззат.

- Выполняйте, Сергей, - сказал Ибраев.

- Слушаюсь, - ответил прапор.

Батыр развернулся туловищем, отчего стало заметно, что у него нет шеи и голова посажена низко. Показавшись в проеме между спинок передних кресел, голова широко ухмыльнулась на фоне собственных плеч. Глаза тоже улыбались. Ну как не ответить тем же, пока они сторожко обшаривают меня?

- Казахи - гостеприимный народ, - сообщил Ибраев.

Я постарался забыть про нудящую боль в ребрах и саднящие скулы.

Муж Ляззат засмеялся.

Я взглянул на него.

- Не на меня, в другую сторону смотрите...

Слева извивались в форме латинской "S" двенадцать слоев стекла и бетона протяженностью в квартал с зазубринами балконов на торце. Смелый архитектор поставил среди степей слоистое сооружение, возле которого московские торты-высотки показались бы фантазией провинциального кондитера. Я пожал плечами и сказал неуверенно:

- Хорошо, мне кажется.

- Хорошо, конечно, - согласился муж Ляззат. - Здание министерства экономики... "Доллар" в народе называется. Это смешно.

- Доллар? Из-за министерства?

- Из-за формы. Похожей на знак доллара... Там много друзей...

- Прошу воздержаться от разговоров, - сказал Ибраев. - Не положено.

Муж ткнул меня легонько в бок. Мол, знай наших, у них - строго. Или ещё по какой причине?

Теперь я внимательней следил за дорогой. Прапорщик Сергей миновал просторную заснеженную площадь, на краю которой каменная пантера, вздыбившись на пьедестале, готовилась перепрыгнуть на неблизкий фонтан без воды. Коробки модерновых зданий разного калибра, которые все хотелось называть по-английски "билдингами", обрамляли казенную пустынную площадь. Когда машина свернула влево, я различил название улицы - Кенесары, потом полустершуюся надпись на административной трехэтажке - "ул. Комсомольская".

- Можно задать вопрос, подполковник? - обратился я, подавшись вперед корпусом, чтобы видеть Ибраева.

- Да, Фима, можно. Мне.

- Что такое Кенесары?

- Это - кто. Руководитель восстания казахского народа против российского колониализма. Сто пятьдесят лет назад... Все, приехали... Прошу выходить. Вы, Фима, ждете. За вами придут.

Со мной остался прапор, продолжавший сидеть за рулем. Я разглядел в окно, что квадратный добряк-батыр, шедший с "калашниковым" под мышкой следом за Ибраевым и прикованным к нему мужем Ляззат, горбун. Примета не из лучших, как говорится. И как его пропустили на службу? Я слышал, что горбуны отличаются чудовищной силой, злобны и преданы. Риголетто по-казахски?

Я с тоской оглядел помпезный подъезд, спроектированный в форме трех сопредельных арок, центральная из которых контуром напоминала высокий овал тульи на фуражке Ибраева. "Комитет национальной безопасности Республики Казахстан" значилось по-русски под такой же, видимо, надписью на казахском.

На запорошенной снежком безлюдной улице пролегал единственный автомобильный след. Наш. Я принялся рассматривать кованую решетку перед зданием всемогущего ведомства, за которой из небольшой двери с надписью "Приемная НГБ РК" по крутой лестнице спускались два офицера.

Когда они подошли к машине, Сергей освободил блокировку дверей "Волги".

- Прошу следовать с нами, - сказал, пристально рассматривая меня, казах с лейтенантскими звездочками на погонах. Второй, крупнее, возможно и метис, с прыщавым лицом, цепко взял мою правую руку. Лопатообразной ладони с избытком хватило обжаться вокруг моего предплечья.

Когда-нибудь, если вырвусь из этих передряг, подумал я, напишу философское исследование о страхе. Природа и Господь все-таки передозируют его по сравнению с другими эмоциями. В особенности у дверей учреждений вроде того, куда меня препровождали. Страх рожден нашими собственными, выдуманными представлениями о таких местах. Я заставлял себя настраиваться на эту волну, поднимаясь по лестнице, уткнувшись носом в две блестящие пуговицы на хлястике лейтенантской шинели. Подумать только, они не успели заменить старого образца - со звездой и серпом и молотом - на новые, скажем, с той же пантерой с площади. Поистратились на "великое кочевье"?

Наверное, достойным завершением ученой работы могла бы стать формула измерения страха, выраженного в неких единицах, которые благодарное человечество назовет "шемякин". Скажем, страх загустел до стольких-то "шемякиных в минуту". Или на килограмм человеческого веса, допустим.

Лейтенант поднес пластмассовое полено пискнувшей рации к уху. Даже я услышал команду Ибраева:

- Оформляйте как добровольную явку с повинной.

Безликий часовой у белой стойки отдал лейтенанту честь. Второй конвойный напирал сзади так, что из-за спины впереди идущего лейтенанта я практически ничего не мог разглядеть в коридоре, кроме красной ковровой дорожки с пестрой окантовкой под ногами. Дорожка глушила шаги. Тишина стояла абсолютная. Стальные двери с топорно вделанными квадратами смотровых окошек тянулись справа и слева с интервалом в пять шагов. Над головой ржавые сырые проплешины разъедали серую, некачественную потолочную штукатурку.

Идущий сзади сказал негромко:

- Теперь - стоять! Лицом к стене! Руки за голову! Ноги шире плеч!

Двумя пинками он раздвинул мои ступни и быстро, словно на тренировочном манекене, обшарил. Едва я шевельнулся из-за боли в боку, прошипел:

- Стоять на месте! Положение не менять!

Лейтенант с хрустом и лязгом открывал камеру. Донеслось скрипение переворачиваемых нар, скрежет ножек сдвигаемого стула, хлопнула дверца холодильника. Возможно, мне и показалось, но я разобрал щелчки включения и выключения телевизора, лампы, звяканье поднятой и опущенной телефонной трубки. Обыскивали камеру перед помещением сидельца. Все тюремные инструкции в мире, наверное, писал один человек.

- Подъем в шесть, отбой в десять вечера, - сказал появившийся в коридоре лейтенант мне в спину. - Прогулка час. Медицинский осмотр до обеда. Прием пищи три раза. Смена белья и баня один раз в неделю. В экстренном случае или при необходимости видеть следователей снимите трубку телефона, вам ответят. Есть холодильник, можете получать передачи. За нарушение внутреннего распорядка, невыполнение приказов, разговоры, безобразия, драки и азартные игры на прогулке лишаетесь удобств, а также отправляетесь в карцер.

- Кругом! - скомандовал второй. - Заходить!

И ткнул в спину.

Подумать только, на металлическом письменном столе, ножки которого были вцементированы в пол, лежала стопка бумаги с шариковой ручкой поверх. Имелась и настольная лампа, торчавшая из стены на штыре. Старый, облупленный холодильник назывался "Розенлев". Зарешеченное окно выходило в цинковую коробку без верха и дна. Снежинки в неё залетали и, пометавшись, таяли, свет падал сверху, но вид на окрестности, таким образом, отсутствовал. Его заменяло литое, впаянное в стену панно с изображением, видимо, местного парламента. Парашу прикрывало подобие дешевой тумбочки, к которой примыкало изголовье нар. От двери я сделал три шага. Мог бы и в сторону ещё один. Вот и все пространство.

И тут не зазвонил, а надсадно задребезжал телефонный зуммер.

- Фима, - сказал мне Ибраев вкрадчиво. - Садитесь и пишите.

- Чистосердечное признание? - спросил я.

- Чистосердечное признание, - подтвердил подполковник.

- Детали подскажете?

- Продиктую. Берите бумагу. План текста такой...

В качестве "практикующего юриста" мне доводилось диктовать подобные планы запутавшимся бедолагам. Теперь диктовали мне. Ибраев занудно, монотонным голосом, без запинки, явно по заготовке-шпаргалке, медленно, чтобы записывалось без переспросов, хотя я ничего и не писал, бубнил про то, что немудрено было предвидеть. Я такой-то, гражданин такой-то страны, прибыл в Алматы по подложным документам в качестве киллера по заказу такого-то лица или такой-то структуры. Моя задача состояла в... Чистосердечно и с глубоким сожалением, до конца осознав то-то и то-то, не в силах выносить такие-то и такие-то угрызения совести, признаюсь в содеянном, а именно:

Первое. В закладке подрывного устройства в алматинском ресторане "Стейк-хауз" с целью физического устранения предпринимателя такого-то и его итальянского партнера такого-то. Взрывное устройство состояло из замороженного в куске льда с бутылкой водки особого детонатора и семисот граммов тротила, прикрепленных с наружной стороны стены ресторана. Детонатор сработал по мере истаиванья льда.

Второе. В преднамеренном убийстве предоставившего взрывное устройство Усмана Ирисова, моего сообщника, для сокрытия следов преступления. Орудием убийства служил кинжал, съемную рукоять которого я унес, чтобы не оставлять улик.

Третье. В оказании вооруженного сопротивления сотрудникам правоохранительных структур, пытавшихся предотвратить совершение вышеуказанных преступных деяний...

- Это все? - спросил я, когда Ибраев замолчал.

- Нет, - ответил подполковник, переводя дыхание. - Добавите, что просите компетентные органы... запомнили? Просите, значит, компетентные органы принять во внимание добровольную явку с повинной и ходатайствуете по возможности о проявлении к вам снисхождения при определении справедливого наказания, которое готовы понести...

- Минутку, - сказал я, прикидываясь, что записываю слово в слово. Значит... и готов понести справедливое наказание?

- Фима, - сказал безучастным голосом подполковник. - Хватит придуриваться. Вы же не пишете, так?

Я догадывался, что в камере есть "телеглаз". Выходит, действительно был.

- Так, - признался я действительно чистосердечно.

- Остальное при личном свидании. Сегодня в пять.

- Как я определюсь со временем? Где мои "Раймон Вэйл"? У меня нет часов.

- Сразу после прогулки.

Я положил омертвевшую трубку на привинченный к столу телефонный аппарат без вертушки, выбил ладонями на столешнице дробь общей тревоги "К оружию!", который, оказывается, не забыл, и сказал себе по-французски:

- Капрал Москва, плен не могила!

И затянул занудно, протяжно, как положено, и, может, не совсем верно, легионерскую походную:

Хоть короля, хоть императора,

Хоть папы иль султана

Любой роскошный полк

Весь в золоте и форме

Небесной иль пурпурной

Ничто в сравнении с шиком

Мундиров Легиона,

Разодранных в бою!

Крышка на дверном глазке сдвигалась, как и положено, бесшумно. Я услышал голос с сильным акцентом, который приказал из ниоткуда:

- Прекратить немедленно!

Я помахал руками, мол, прекращаю, больше не буду, дяденька, и лицемерно приложил ладонь к груди.

Чему я радовался?

Просвету. Подполковник Ибраев предлагал сделку.

Чистосердечное признание - не предъявление обвинения. Хочу признаюсь, а хочу - нет. Полностью или частично - тоже зависит от моей доброй воли. Конечно, легко накрутить на меня, говоря юридическим языком, деликтов сверх макушки и на много месяцев, а то и лет, растянуть обстоятельное следствие, заполучив санкцию прокурора, которая у подполковника, считай, уже припасена. Но подполковник этого не делает. Значит? Значит, во мне нуждается. Нуждается вне этой тюрьмы. И все, что вытворяли со мной до этого, в том числе и заключение в камеру, заготовка липовых козырей и даже в игре не со мной, а с моими хозяевами, со Шлайном. Однако, козыри начнут выкладывать на стол все же на переговорах со мной. Дескать, снимаем это обвинение в обмен на вот это с вашей стороны, а другое обвинение - в обмен вот на то... Но на что именно?

Я завалился на нары-люкс, закрыл глаза и заставил себя уснуть.

Мне снился Матье, с которым мы договорились через подполковника Ибраева встретиться в кафе гостиницы "Туринг" на парижской авеню Лафайетт ровно в четыре в пятницу. Матье доставит клетку для попугая. Ляззат, прижимаясь к моей спине, нашептывала, что нас троих, меня, Матье и её, будет ждать засада. Ибраев предал, сообщил Шлайну время и место встречи. Но я-то знал, что беспокоиться не о чем, поскольку у меня с Матье обговорено заранее: когда я назначаю свидание не на прямую, а через нашего оператора или посредника, во избежание предательства оператора или посредника являться следует на два дня раньше названной даты. Так что клетку для Блюзика-птички я получу в среду и укачу с попугаем далеко, когда Ефим ещё только примется расставлять западню... А предала в самом-то деле Ляззат, поскольку Ибраев теперь в доле с нами. Но Ляззат это не касается. Важно заполучить от неё попугая назад и - прощай душа-девица...

Очнулся я от лязга запора на квадратном окошке в двери и не сразу сообразил, отчего покойно на душе. Случаются, хотя и редко, минуты, когда и сон, и возвращение к реальности совпадают по тональности.

- Прием пищи, - оповестил с акцентом надзиратель.

Узкий поднос, протиснутый в окошко, оказался затянутым фольгой. За столиком я снял серебристую обертку. Потчевали в следственном изоляторе казахской службы национальной безопасности качественнее, чем на самолетах "Эйр Казахстан". Стограммовый шкалик "столичной", пакетик с томатным соком, горячий стейк в коробке из нержавейки, салат оливье, кусочек белорыбицы в зелени, тюбик эстонского масла и, подумать только, черная астраханская икра в стеклянной баночке с синей крышкой, предупредительно сковырнутой. Ломтики белого хлеба казались пушистыми от свежести.

Подкачали, однако, приборы - нож и вилка согласно правилам безопасности выдавались пластиковые.

Ах, как не хватало мельхиорового прибора и крахмальной салфетки! И музыки под сурдинку для пищеварения. Скажем, "На смерть инфанты" Равеля в интерпретации Алекса Козлова на саксе в сопровождении квинтета струнных...

Но так можно было бы вознестись и до мечтаний о свободе.

Крякнув от души после глотка водки и потянувшись ставить шкалик на поднос, я приметил на этикетке мазок фломастером. Вглядевшись, разобрал: "От соседа - with compliments".

Я поднял шкалик снова и оповестил стенку перед собой:

- За олигархов!

3

Усатая женщина - судя по звезде на погонах, просвечивавших из-под неплотной материи белого халата, майор - сидела на стуле посреди выкрашенной белой краской камеры и крутила меня, словно дитятю, меж расставленных коленок, обтянутых бриджами. Бриджи были заправлены в хромовые сапоги. Реликтовый образ военврача времен второй мировой войны дополнялся марлевой пилоткой, которая едва скрывала почти мужскую лысину среди седоватых лохм, стянутых на загривке резинкой, как у латиноамериканских наркодельцов в голливудских фильмах. Поглядывая на меня с любопытством поверх оправы огромных очков, бывших в моде в семидесятые, воинственная дама диктовала помощнице инвентарную опись высмотренных на поверхности и прощупанных внутри моей плоти повреждений. Термины изрекались сугубо медицинские или латинские, но про одно сломанное ребро и про другое с подозрением на перелом я разобрал.

Состояние моих телес молоденькая помощница-казашка проворно разносила по графам отпечатанной на серой бумаге формы.

- Хабеас корпус, - изрек я с ученым видом.

- Правильно, - сказала дама. - Неприкосновенность личности. Юридический акт, запретивший в тринадцатом веке британскому королю рукоприкладствовать в отношении вассалов. Теперь это международно-правовая норма, которой мы неукоснительно следуем... Составим актик, с чем вы явились, подпишете...

- И никаких претензий? - спросил я.

- Претензии останутся, почему?

- К кому же?

- К тем, кто вам нанес эти интересные телесные повреждения до поступления к нам... Но разговаривать не положено. Вы должны молчать. Верно, Юра?

Надзиратель Юра, двухметровый детина в камуфляжной форме и красном берете, обвешанный дубинкой, наручниками и не оттягивавшей пояс кобурой, возможно, и с туалетной бумагой внутри, переступил с ноги на ногу и сказал вежливо:

- Ну, Софа Ильинишна... Вы же знаете!

Мне показал кулачище. Ором диктовке мешать не решился.

Дух Ибраева витал в воздухе медпункта. В протокол осмотра вносился набор повреждений моему "корпусу", который вполне будет соответствовать, если понадобятся косвенные улики, исходу рукопашной со "сладкой парочкой" возле "Детского мира", устройству взрыва в "Стейк-хаузе" и сопротивлению отчаянно боровшегося за жизнь прирезанного мною Усмана. Когда подполковник подвешивал меня на ременной петле, он отнюдь не лютовал, он реализовывал, говоря по-современному, часть своего бизнес-плана.

Мой оптимизм рос. Подполковник открывался новыми гранями своего контрразведывательного дарования. В его профессиональной предусмотрительности угадывались черты, общие с хваткой моего работодателя и на данный момент полного тезки.

Я охотно подписал протокол своего медицинского освидетельствования, а потом, поохивая от щекотки, с удовольствием отдался юной казашке, которая обмотала меня эластичным бинтом.

- От вас, кажется, водочкой попахивает? - спросила докторша на прощание.

Упоминание про водочку, я почувствовал, оказалось знаковым, это было свидетельство о привилегиях. Надзиратель Юра больше не упирал конец дубинки мне в спину, пока мы вышагивали к двери, за которой я оказался в бетонном колодце. По дну размером три на четыре метра нервно метались в затылок пять человек. Двое носили каракулевые генеральские папахи без кокард и дорогие шинели со споротыми погонами, судя по цвету петлиц, авиатор и артиллерист.

Я поднял голову. Стенки колодца уходили в клочок голубых небес, расчерченный колючей проволокой и стальной решеткой. Разглядывать можно было только четыре гофрированные подошвы галош на валенках двух часовых, переминавшихся на решетке. Как же бодрил морозный воздух!

- Наверное, не меньше тридцати градусов ниже нуля, - сказал я вполголоса, пристраиваясь за авангардным пальто оттенка "аврора".

- Ускорьте шаг, - сказал муж Ляззат через плечо. - Дыхание учащается, пар изо рта скроет от надзирателей то, что мы разговариваем... Если услышат, немедленно в камеру. Вы поняли, Фима?

Я принялся демонстративно страдать одышкой.

- Спасибо за угощение, - сказал я, переходя на рысь, чтобы как бы ненароком упереться Олигарху в спину.

Он услышал. Услышал его и я:

- Пустое... У меня полный холодильник. И ежедневно из ресторана Дворца Республики горячее... Я сделал два заказа на сегодня. Но это пустое. Я могу помочь вам...

Мы протрусили мимо дверей, возле которых стояли два прапора в тулупах. На противоположном конце колодца я спросил:

- Каким образом?

Мы обходили бывшего авиатора. Обгонять разрешалось. Не разрешалось менять направление или перемещаться плечом к плечу. Рысь отдавалась в побитых боках. Но я забыл о боли и сбился с ноги, когда Олигарх сообщил:

- Достать копии документов, за которыми вы приехали в Алматы.

Артиллерийского генерала мы обошли ещё быстрее, а заодно и высокого с интеллигентным профилем казаха в распахнутой замшевой дубленке. Мой бараний тулупчик, шапчонка с ушами, штанцы с люстриновой ниткой и матерчатые ботинки с молнией выглядели в этом тюремном салоне высокой моды сущим хламом. Хлам, выданный Ляззат, определенно принадлежал кому-то из третьесортных прихлебателей на вилле Ибраева. Так что мое место в избранном обществе, если принимать по одежке, было последним.

- Каким образом? - подхалимски повторил я вопрос, чтобы скрыть свое (отчего бы не сказать и правду?) замешательство.

Олигарх успел развить свою мысль до конца круга:

- Матвей мой зять. Женат на дочери от первой жены.

Через пару-тройку шагов я сообразил, что Матвей - это Матье.

- Ну? - спросил я.

- Что - ну? Вы хотели встретиться. Вот и встретились, - сказал он.

- Господи помилуй, вы что же, велели Ибраеву меня засадить сюда ради этого разговора?

Он и на этот раз успел ответить:

- Так получилось. Вас уже пасли до встречи с Мотей...

- Последние две минуты! - заорал прапор от дверей. - Организованно! Слушай меня-я-я! Все-е-ем! Стоять!

- Мне нужна только одна помощь, - сказал я. - Чтобы вырваться на свободу.

- Свободы я вам обеспечить не могу, - сказал Олигарх. - А документы да...

- На-а-а-а... ле-е-е... - затянул прапор, окутываясь паром, вырывавшимся из его луженой командирской глотки, и оборвал: - Ву! К двери, ша-а-а-а-гом ма-а-а-арш!

Вряд ли прапор в пару мог заметить, что мы разговариваем, и я быстро сказал:

- Хорошо. Пусть э-э-э... Мотя готовит подлинники. В крайнем случае, за ними явится вместо меня другой.

- Мне кажется, ваш дублер уже появился...

Дверь распахнулась перед нами.

- Спасибо за прогулку, - сказал я Олигарху.

- Не за что, - удивленно ответил прапор, мимо которого мы втягивались в коридор один за другим, по очереди обметая обувку от снега обгрызенным веником.

Ловушка для шпиона может оказаться крохотной, словно комар или такой же огромной как Ваганьковское кладбище. Временами капкан имеет отчетливо материализованную форму, а временами и, пожалуй, чаще - не осязаем, лишен овеществленности. Это набор самых невероятных и практически незначительных вещей, людей и явлений, угодив в окружение которых, разведчик становится заметен подобно дичи в инфракрасном прицеле ночного охотника. Набор этот имеет знак математической бесконечности и всемогущ как воля Господа нашего. Его составляют мелочи, сыпучая масса мелочей: давно отмененные предметы в школе, которую вы якобы заканчивали, имя нескромной девушки, обесчещенной на первом курсе университета, количество ламп над бильярдным столом в клубе этого университета, родинка на щеке тетушки и мощность её слухового аппарата, а также точная дата, когда вы возили на кастрацию любимого кота жены ротного командира, и как его звали, не командира, конечно, а кота, поскольку на котов послужных списков, в которых это можно подсмотреть, не составляется...

Охотник за шпионом вооружится всем этим. И поинтересуется в непринужденной обстановке, за пивом: "Ну, как там дело было, старина?" А затем, после импровизаций и очной ставки с портретом, скажем, тоже нескромной, но другой девушки, которую шпион, конечно же, опознает, в официальной обстановке тот же человек задаст вопросы иного, формального характера. Затем - заслуженная оценка профессионального мастерства в закрытом судебном заседании и соответствующее повышение на завершающем этапе разведывательной карьеры: на одну или пару ступень на подиум к электрическому стулу. Или, если угодно, выдвижение: к стенке перед расстрельным взводом. В рассуждении пенсии для вдовы шпион провозглашает здравицу в честь нанимателя, то бишь вождя, правого дела или Родины, наконец, и кричит либо - "Включай ток, палач! Да здравствует бессмертное дело Ильича-Рамиреса! Ура!", либо, если пенсия не волнует, - "Целься в сердце, ребята! Прощай, Гваделупа и лоснящиеся мулатки! Огонь!"

Дело вкуса...

Случается, конечно, назначают и пожизненный, а то и многократно пожизненный отдых за решеткой, а потом, глядишь, обменивают. Но обменивают исключительных. А большинство людей шпионского ремесла - серые мыши, чья порода выведена для размножения и жизни исключительно в затхлых подпольях.

Столь весело скорее проповедовал, чем преподавал, в шестидесятых годах на Алексеевских информационных курсах имени профессора А.В. Карташева под Брюсселем Николас Боткин, бывший специальный агент ФБР, эксперт по личностной идентификации.

Подноготная всех людей засыпана под щебнем их собственных историй, говорил он. А всякий шпион - враль. Так что разгребайте его из-под историй и обрящете, если с тщанием и без брезгливости обсасывать всякую мелочевку по выгребным ямам прошлого. И разгребать есть кого. Шпионы всюду. Даже среди ваших друзей сыщется непременно один, а то и два.

Человек, как биологически индивидуальное существо, от рождения обладает отличительными чертами. Быстрее всего стареет и меняется его облик между эмбрионом и шестнадцатью годами. Попробуйте с уверенностью опознать в подростке дитя, с которым вы играли в солдатики, когда ему было, скажем, восемь лет... Затем до сорока, сорока пяти лет личность переходит в состояние собственной мумии, которая в последующем может толстеть или высыхать, но вполне узнаваема вплоть до эксгумации. Так где же взять шпиону-резиденту, если мы берем за основу данное наблюдение, искусственную, выдаваемую не природой, а обществом, идентификацию для себя? Другими словами: легенду-биографию, новые документы, вообще липовое прошлое, да и будущее?

Ответ: в детстве, а именно до шестнадцати лет другого биологически индивидуального от рождения человеческого существа.

И Николас Боткин принимался прокручивать фильмоскопом на киноэкране, поскольку компьютеры и широкоэкранные мониторы ещё только изобретались, собранную им картотеку якобы-шпионов. "Якобы", поскольку не были изобличены. Опыт изобличенных Николаса не интересовал. Он не хотел сеять среди слушателей Алесеевских курсов плевелы...

Примером высшего пилотажа подмены идентификации Боткин считал "подвиг" пекинского резидента в Париже. Китаец, формально считавшийся оперным певцом, завербовал сотрудника французского министерства иностранных дел, выдавая себя за женщину. Француз, тщеславный и болтливый, не сомневался, что имеет потрясающую любовную связь с молодой яванкой.

В отдельную группу Боткин выделял "сумевших" родиться в бывших колониях, например, во французском Индокитае или британской Африке. Поди проверь в наши дни тогдашние да ещё тамошние метрики... Особенно урожайными на искусственные идентификации считаются 50-е и 60-е годы, когда новые государства объявлялись десятками. Боткин не мог, конечно, предвидеть совсем уж безграничных возможностей, которые откроются в этом плане после развала горбачевского имперского хозяйства. Но, слушая его в шестьдесят втором году, я тихо радовался, что обрел второе "железное" имя в Легионе именно в Индокитае. Сыпучая масса мелочей, которой бы меня могли засыпать, просто-напросто не существовала. Мои французские и последние российские документы - подлинны, то есть, пользуясь боткинской терминологией, моя общественная идентификация безупречна. А следы к Николаю Шемякину, моему отцу, утонули в трясине вместе с исчезнувшим под аэродромной бетонкой кладбищем возле Манилы, и я один знаю, где находится церковная книга, в которую православный батюшка из австралийских аборигенов занес дату отпевания.

Тогда же, на Алексеевских курсах, я принял решение сделать вторую ходку в войско для иностранцев, согласных умирать за Францию. Ради второго искусственного имени.

Которое, как и первое, называл мне теперь в своем рабочем кабинете подполковник Ибраев, к которому меня отконвоировали прямиком с прогулочного психодрома.

- Под каким же будем умирать, Фима? - спросил он. - Судить вас будут, я думаю, в городе Усть-Каменогорске, судей там подберем из "колобков", из русских, как их тут злые языки величают, коллаборационистов. Это, знаете ли, сознательные приверженцы межнационального согласия, являющегося основой государственного строя их новой независимой и любимой родины... Это придаст приговору о пожизненном заключении за преступления, в которых вы чистосердечно признались, плюс шпионаж, оттенок... как бы поточнее сказать... ну, интернациональной беспристрастности и даже некоторой естественности. Вы ведь своими преступлениями бросаете тень на этих... э-э-э... русскоговорящих. Так под каким же именем, Фима, желаете идти под суд и, стало быть, умереть?

Господи, подумал я, кто меня предал? Кто меня предает и предает в Москве?

Ибраев потянулся через стол и протянул компьютерную распечатку. Я пробежал глазами перечисление своих азиатских похождений, включая работу в Бангкоке, вплоть до переезда в Россию.

Последующего в моем авантюрном куррикулум-вите, однако, не значилось. Ни участия в сингапурской операции по вызволению миллионов московского холдинга "Евразия", ни эстонских приключений вокруг отделения петербургской компании "Балтпродинвест" и таллинского "Экзобанка", да и остального всего, чем приходилось заниматься потом в Смоленске или Махачкале, слава Богу...

Объективка, как называет такие бумажки Шлайн, фокусировала мое азиатское, прежде всего, бангкокское прошлое, о котором в России детально мог знать один Ефим. Другого источника у Ибраева не могло быть!

- Пораскиньте умом, время у нас в избытке, подумайте над вариантами вашего... э-э-э... судьбоносного решения, - поощрил раздумья Ибраев. Смерть в тюрьме приходит рано. Она и в обычных-то условиях невеста несовершеннолетняя, и лучше подождать, как говорится, с таким браком. А? Согласитесь?

- Соглашаюсь, - сказал я.

- Итак, Василий Николаевич Шемякин, он же капрал Базиль Моску, он же Риан д'Этурно, он же Ефим Шлайн, он же...

- Пожалуйста, подполковник, - попросил я. - Переходите к делу.

Морщины в уголках ибраевских глаз свидетельствовали, что он улыбнулся.

- Не знаю достоверно, за какими-такими сведениями или по каким-таким делам вы пожаловали к нам, но, определенно, с ними не помогу. Не имею права, да и не захочу. Даже помешаю. И не стоит торговаться на этот счет. А вот вернуть свободу - да, этому я смогу посодействовать.

Два предложения за один день в тюрьме, подумал я. Вот где жизнь поистине несется вперед! Заключенный набивается помочь в деле. Тюремщик обрести свободу. Ну, а им-то какая выгода? И я спросил, сожалея, что не успел задать такой же вопрос Олигарху:

- Что взамен, подполковник?

Глава шестая

Корова и лошадь

1

Мои часы мне все-таки вернули. "Раймон Вэйл" показывали десять восемнадцать вечера и дату 31 января 2000 года, понедельник, когда я спускался с крыльца приемной КНБ на свободу под сухим снегом, сыпавшимся сверху. Но метели не было. Искрящиеся под лампионами кристаллики сдувало с крыши шквалистым ветром. Он обжигал лицо и я, развернувшись к непогоде спиной, выбрал подветренное направление.

Ах, какое, оказывается, удовольствие неторопливо переставлять ноги в войлочных пенсионерских ботинках-ботах по жесткому и хрустящему, словно толченый камень, снегу, не чувствуя между лопаток кончик резиновой дубинки, да ещё брести куда глаза глядят в ночном незнакомом городе! С документами и деньгами в кармане, предвкушая стакан коньяка, кусок хорошего мяса и свежую теплую постель в просторной комнате, ключ от которой торчит с внутренней стороны двери...

Ветер вынес меня к театральному зданию в стиле российской провинции колонны, портик и все остальное. Я поглазел на анонс спектаклей, половина которых оказалась казахскими, а половина - французскими - Ануй, Камю и ещё кто-то в переводе на русский. Я не собирался в театр, просто смаковал одну из возможностей полученной свободы. Затем набрел на двух гранитных красноармейцев с винтовками, взятыми на ремень. Праздно подумал: граненые штыки тоже вытесывали из монолита? За сотню шагов дальше по черному небу бежали веселые огоньки длиннющих световых гирлянд, наверное, над крышей мощнейшего увеселительного заведения, переоборудованного из дворца целинников.

Я прибавил шагу. Вот что мне необходимо на данный момент! Какой-нибудь "Лас-Вегас", или "Эдельвейс", или "Монте-Карло", или нечто подобное. Перевести дух в цивилизованном амбьянсе, совсем уж свободном, в том числе и от добродетелей, на полпути к гостинице "Турист" на проспекте Республики, где Ибраев предписал мне постой до утра.

Кто бы мог подумать! Цветовыми атрибутами дворца-комбината для игровых автоматов и стриптизных "ночных коробок" украсили, оказывается, знакомый "Доллар", здание министерства экономики. Неизвестно по какой причине на фронтоне горела гигантская неоновая цифра "2033". А я-то предвидел, что это название ресторана. В Сайгоне, помнится, варили дрянное пивцо марки "33"...

Ветер с особенным остервенением свирепствовал вокруг "Доллара".

По его внутренним коридорам мне предстояло прогуляться послезавтра. Согласно рекомендации, назовем это так, подполковника Ибраева.

И вспомнив про это, я утратил благодушие.

Первого же попавшегося прохожего я остановил, повинуясь скорее инстинкту, чем расчету. Попахивавший водочкой гражданин на вопрос о гостинице "Турист" вызвался составить кампанию, я не возражал и, когда направление в нашем движении обозначилось, сказал ему, что передумал допивать и пойду домой. Пока гражданин преодолевал деланное недоумение, я обошел переулком место нашего безвременного расставания и прибавил ходу к предписанной ночлежке. Видимо, мне подложили "бревно", чтобы я, как говорится, споткнувшись об него, сообразил, что выгребаю не совсем туда, куда приказано.

Мороз прохватывал не на шутку. Он и гнал меня. Носа я почти не чувствовал, щеки щипало, хотя тесемки паршивой ушаночки я завязал под подбородком ещё у театра.

Мне либо казалось, что я оборвал хвост, либо, заледенев в промороженной Астане, я утратил навык отрыва.

Из двенадцати стандартных способов "ускользания от контроля", то есть обрыва хвоста, типа "петляние в многолюдных местах" или "изменение внешнего облика в периоды обоснованного отсутствия (например, в туалете)", мне бы сейчас подошел уже испытанный в Алматы. Называется он, если и дальше пользоваться шершавым языком инструкций, "явной агрессией по отношению к выявленному наблюдателю с перспективой разжигания скандала". Побыть трамвайным хамом - тоже психотерапия. Этот город-пустыня, полярный холод, наждачный ветер, вернувшаяся усталость, зудящая боль в ребрах, дурацкие деревья с поющими на морозе лампочками расцвечивания вдоль проспекта без людей и машин - раздражало все. Удовольствие от свободы сменила тревога из-за цены, по которой взял её напрокат.

Но об этом не хотелось думать.

Я нуждался в отдыхе. Заслуженном, мне казалось. Начинался одиннадцатый день этой усложнявшейся и усложнявшейся командировки при отсутствии связи с центром, в данном случае - Ефимом Шлайном.

Ефим постоянно меня предает, подумал я. В Эстонии, в Смоленске, в Сингапуре, в Махачкале, теперь в этом жутком зимнем Казахстане, всюду. Предает и, ехидствуя, наблюдает, как я выбираюсь из дерьма, в которое он меня зашвырнул по неизвестным мне собственным расчетам. Будь я на правительственной службе, он не позволил бы себе, да и ему не позволили бы обращаться подобным образом с агентом, которого он курирует.

Злопыхательствуя подобным образом, я вбежал по крутой лестнице к дверям гостиницы "Турист". Вполнакала освещенные окна здания истаивали в сером пару, поднимавшемся от асфальта, под которым, скорее всего, прорвало тепловодную трубу. И, уже толкая тяжелую створку литого стекла, увидел своих опекунов. Они медленно выезжали в вазовской "шестерке", приникнув лицами к ветровому стеклу и озираясь в парной завесе, на освещенную площадку перед гостиницей. Тащились за мной с выключенными фарами. Сидели в тепле и держали дистанцию. В пустом городе на улицах, спрямленных по линейке, работа для ребенка... Парочку составляли казах, сидевший за рулем, и русачок, косивший в роли "бревна" под общительного корефана. Это вернуло самоуважение.

Черт с ним, со Шлайном, приказал я себе. Считай, что уже подал жалобу по команде, и забудь.

Номер выдали на восьмом этаже и, как уважительно оповестила наивная администраторша, из резерва министерства внутренних дел.

Не поднимаясь в комнату, я отправился в ресторан. Путь к общепитовской точке, к полуночи расшумевшейся так, что и гостиничный вестибюль казался дискотекой, лежал через бар. Закрыв за собой железную дверь, я оказался на холодном лестничном пролете, изломом переходившим в следующий марш. На площадке излома дребезжали, резонируя от ухающей сверху музыки, витражи в алюминиевой раме. Раму в бетонной стене держали зажимы на барашках. За витражами просматривался паркинг для клиентов ресторана. В силу профессионального кретинизма явилась мыслишка: "А что если..."

Действительно, пасущая меня парочка, приметив направление моей тяги, наверняка поднимается в ресторан со стороны главного входа, с улицы. Навстречу мне. А я тем временем выворачиваю легко поддающиеся под пальцами барашки и... Можно будет и "шестерочку" их попользовать. Разучились, наверное, дверцы-то машины запирать, а соединить контактики запуска без ключа зажигания - задачка для решения на пальцах. И покатит Бэзил Шемякин, или как там его, по казахстанским просторам бывшей родины чудесной до любой границы одну тысячу километров за другой. Сибирь-матушка, тоже, кажется, неподалеку...

Подарок судьбы, как говорится.

В конце второго марша нашелся у неё и второй не менее щедрый.

Перед ресторанной дверью со стены выпирал распределительный электроящик с полуоткрытой дверцей. Без замка. За ней оказались два десятка тумблеров над плашками, на которых значилось: "Боковая люстра", "Центральный вентилятор", "Основная люстра", "Подсветка сцены" и так далее до самого интересного - "Все люстры". Скажем, я их тушу, что будет в зале?

Я легонько тронул самый интересный тумблер. Только тронул. И прикрыл дверцу поплотнее, до хруста защелки.

Официант разговаривал со мной так, будто я обратился к нему на улице. Выяснилось, что он первый день на службе. Телился он неимоверно, но оливье, второй за день стейк, коньяк марки "Казахстан", лавашная лепешка, да и кофе, даже налитый в стакан с подстаканником, оказались на уровне. Чаевых я не пожалел, и малый не знал, что сказать.

Остались, я думаю, довольны мною и "хвостики". Рассиживался я больше часа, и, изображая клиентов, они отъелись за казенный счет дня на три впрок. А основание для утверждения Ибраевым их расходов я готовился обеспечить.

В Москве, принимая трехчасовую разницу во времени, Шлайн уже спал дома. Пора было ему звонить.

Телефонный аппарат стоял на стойке, под рукой кассира, пересчитывавшего пачку купюр по пятьсот тенге. Я вальяжно подошел и положил поверх пачки ещё четыре таких же. До этого малый, конечно, доложил, что невзрачный пиджачишко и штанцы с люстриновой ниткой прикрывают почти олигархическую плоть, и кассир без колебания дал добро на набор московского номера. В своем углу зала "хвостики" встрепенулись удовлетворенно. Будет о чем доносить. Не зря высиживали. Я видел, как они велели официанту принести ещё и пачку "Мальборо".

Аппарат Ефима стоял на автоответчике. Шлайн попросил "после сигнала оставить послание". Он уехал из Москвы. Если бы нет, говорилось - "оставить сообщение".

- Все прекрасно в этом прекраснейшем из миров, - сказал я кассиру. Спасибо, ваше денежное степенство... Дома телефон молчит. Даже ночью. Жена ушла к другому. Или с другим и не снимает трубку.

- Обзаведетесь новой, невест навалом, - утешил вежливый философ и спросил вдогон: - А ваши деньги?

Я помахал рукой. Мол, жизнь и так практически не сложилась, незачем опошлять её закат беспокойством о презренном металле.

Спускаясь в вестибюль гостиницы я опять соблазнился, опробовал на витражной рамке, сквозь которую нещадно дуло, угловой барашек. Скручивался легко. И боком в проем витража я бы прошел. Вниз лететь метра два, при этом в снежную кучу, собранную как раз внизу.

Вызванный лифт привез растерзанного здоровяка с невероятной пестроты бутылкой итальянского шампанского. Галстук с резиновой удавкой торчал из кармана сорочки.

- Вы её не видели? Где она? Разве не с вами? - спросил он.

- Нет, - сказал я. - Это уже первый этаж. Я никого не видел...

- А моих ботинок?

Обувки на нем действительно не имелось.

- И пиджака тоже, - сказал я.

- Блин и твою мать, блин и твою мать... Тогда пусть отдаст кошелек и документы! Скажи ей, чтобы отдала... тут же! Так и передай, понял! Дрянь какая... Путается со всяким дерьмом... Позорит при всех! Передай мой приказ: немедленно ко мне... А твою поганую рожу я видеть не могу!

Я сделал шажок в сторону, и вслед за кулачищем, нацеленным мне в челюсть, ревнивец вылетел в вестибюль из кабины. Падая, он не порезался об осколки своей бутылки, и я с чистой совестью вдавил кнопку "8". Лифт оказался немецким, шел бесшумно и плавно. Оставалось предвкушать неторопливый душ и глубокий сон.

- Вам ничего не нужно в номер? - спросила дежурная, в столик которой я уперся, выйдя из лифта. - Если понадобится, скажите. Я не сплю долго. Так что пожалуйста...

- Нет, спасибо... Знаете, один... переутомившийся человек гоняет лифт в поисках документов, денег и жены, своей, конечно. Он не в себе, мне кажется, - продал я бродячего скандалиста от обиды за незаслуженное покушение. - С ним ничего не случится?

Дежурная встала из-за столика и подергала висячий замок на финском холодильнике со стеклянной дверцей, за которой стояли бутылки с водкой, коньяком и пивом.

- С пьяницами ничего не случается, - объявила она назидательно. - И никогда! Вчера степняки с элеватора свадьбу играли в ресторане... никак не угомонятся, бродят по номерам друг к дружке... Допивают. А вы не из этих, хлеботорговцев? Какой-то и к вам пришел, с бутылкой, сидит, ждет, глаза, наверное, уже налил... Вы уж извините. Они ведь слов не понимают... Я и не останавливала.

- Смотрите-ка, - сказал я вяло. - И давно дожидается?

Она пожала плечами. Что же, не знает, что номер выдан администрацией полтора часа назад?

Засада?

Поддержка? Ну, если и так, не от Шлайна, конечно.

А он-то и валялся на моей кровати, не сняв кожаного пальто, перчаток и картуза "а-ля Жириновский", примяв его затылком. Сапоги Ефим тоже не сбросил, да к тому же как был, так и натянул на свои доспехи одеяло вместе с пододеяльником. Снял он только очки, которые и покоились на его груди. Бесцветные, словно у замороженного судака, глаза моргали от света потолочного плафона, который я включил.

Внезапные появления гнездились в глубине профессионального инстинкта самосохранения Ефима Шлайна. За десяток лет работы с ним я не помнил ни одной слепой явки, то есть встречи в том месте или в то время, которое назначено агентом. В данном случае мною. Ефим обычно, как говорится, сваливался с потолка.

- Свинство это, Ефим, - сказал я.

- Промерз, знаешь ли, страшно, сначала в аэропорту, потом в такси, да и в номере... хы!

Он выдохнул, чтобы пустить пар, пара не получилось.

- Черт с ней, с постелью! Свинство втоптать меня в здешнее дерьмо без предупреждения! Вот что я хочу сказать!

Господи, воздев очки и вылезая из-под одеяла, Ефим ещё и запутался грязными сапожищами в простыне.

- Булку с сосиской будешь? - спросил он. - Сосиска венская... И коньяк я принес. Фляжку взял в аэропорту. Четыреста граммов! Я заботливый, ты ведь коньяк предпочитаешь водочке... Сильно били?

Я пожал плечами. Видит, что на ногах, чего еще? И знал ведь, что со мной вытворяли, выходит, да не вмешивался.

- Согласился? - спросил Ефим.

- А ты как думаешь?

- Молодец, Бэзил.

Господи, я радовался появлению этого подонка.

- Поганец ты, Ефим!

- Не шебуршись, знаешь ли... Я ведь тебе плачу, не ты мне... На меня не за что обижаться. Я подсунул Ибраеву твое прошлое строго дозированно.

- Только не ври, что вчера или позавчера или третьего дня! Ты сдал меня Ибраеву до моего появления в Алматы. Сдал заранее! Зачем?

Ефим осматривал приданные графину, наполненному мутной водой, стаканы на китайском подносе, который стоял на письменном столике у кровати. Чистоплюй...

Я вырвал стаканы, слил в них из фляжки, хрустнув винтовой пробкой, немного коньяку, прополоскал и выплеснул жижу с взвешенными в ней соринками на ковер. Снова наполнил под кромку. Пустую фляжку зашвырнул в корзинку для мусора.

Ефим потянулся за своим дешевым атташе-кейсом. В стародавние времена он и слова не мог сказать в гостиничном номере, не включив радиоточки или не отвернув на полную струю краны в умывальнике. Французским приборчиком VL-34, размером с портсигар, он обзавелся, наверное, после курсов по повышению квалификации. Коробочка, если в помещении имелся "жучок", реагировала на какие-то его излучения и начинала ненавязчиво верещать.

Она и заверещала.

- Номер предоставлен из резерва эм-вэ-дэ, - сказал я.

- Влиятельными друзьями, - добавил Ефим.

Он вжал фиолетовую кнопку. С этого момента, если нас слушали через микрофон или записывали на пленку, звук пропадал, запись прекращалась, а оператору "жучка" приходил сигнал "слабая батарейка". Пусть придет и поменяет на свежую...

Я перечислил Ефиму предстоящие мне контакты, но только время и места. Пароли, личности и их опознавательные признаки будут сообщаться по мере выполнения графика. Другими словами, мне предстояли абсолютно слепые явки, на которых будущий контакт зависел от доброй воли назначившего свидание: захочет - выйдет на меня, захочет - не объявится, а придет блажь пристрелить, что ж, и такое извольте кушать...

В сущности, эта информация, полученная от Ибраева, ничего нам не говорила. Завтра я ужинал в ресторане казахской кухни "Кара-Агткель", откуда затем предстояло пешком, отчего-то именно пешком, тащиться по морозу и глядя на ночь в гостиницу "Палас". Выпивать в баре, ломаться в дискотеке или трепать нервы "крэпсом" в казино - мне, видимо, ещё сообщат. Следующие сутки интенсивнее: утром в десять министерство экономики, в этом дурацком "Долларе", потом обед в два в кафе "Ностальгия" и после ужина, где мне заблагорассудится, явиться ближе к десяти вечера в ночной бар "Шале".

- Тебе предстоят смотрины, я думаю, - сказал Ефим. - Будут футболить для перепроверки на глаз и зубок от одного босса к другому, все выше и дальше. Зачем бы это?

К коньяку мы ещё не притрагивались. Я взял стакан и, разглядывая пойло, выдвинул другой вариант:

- Или по цепочке мне будут демонстрировать какую-то публику. Зачем бы?

- Почему ты у меня спрашиваешь? - ответил он.

- Ефим, давай выпьем, а пока ты будешь тянуть коньяк, подумай над ответом на мой очень серьезный вопрос. И не виляй, вопрошая, зачем я его тебе задаю... Мой вопрос следующий: почему ты не просто сдал меня Ибраеву, а сдал в рабство? У вас сговор?

- За твое успешное рабство, - ответил Ефим и заглотнул коньяк.

Шлайна обманули, частник в аэропорту подсунул водку или спирт с подслащенным растворимым кофе. Я приметил гнусноватый оттенок напитка, когда полоскал им посуду, а теперь на свет было видно наверняка.

Ефим и бровью не повел.

Я не пригубил и поставил стакан на стол.

- Отвечаю, - сказал Ефим. - Так надо. Понятно? Так надо.

- Что именно надо?

- Катиться по наклонной плоскости. До конца. Выполнять все... э-э-э... просьбы Ибраева.

- Но катиться-то предстоит не за документами, которые тебе нужны, Ефим! И неизвестно к тому же, когда кончится мое рабство, да и выпустят ли меня отсюда, даже если я сдам ясак проклятущему ордынцу полностью!

- Не твоя забота. Так надо, я сказал. Назад у тебя пути нет, Бэзил. Если бы я с самого начала рассуждал вместе с тобой, как все предположительно может сложиться здесь, ты работу не взял бы. Не взял бы? Верно?

- Сам себя спросил и сам себе ответил, - прокомментировал я и, Бог ему, частнику, судья, отхлебнул то ли водку, то ли спирт с кофе. Бедное мое сердце!

Стакан пришлось ставить на край столика, чтобы мокрое донышко не пришлось на конверт с купюрами и белорусский паспорт, выложенные Ефимом. Шлайн постоянно заставлял меня работать именно с таким документом в так называемом ближнем зарубежье. Наверное, только белорусские бумаги, которые он доставал по своим каналам, и были подлинными. Мне, таким образом, возвращалась, говоря выспренными терминами Николаса Боткина, общественная идентификация. Я снова становился "Василием Н. Шемякиным". Вполне белорусское имя.

Я развел руками и спросил:

- Надолго?

- Гонорар твой удваивается. Это - первое. Работа действительно надолго. Это - второе. Наташу придется отправлять в Веллингтон в твое отсутствие. Третье. При Колюне нянька оказалась вполне толковой. Четвертое. И последнее, пятое. Твоей главной заботой остаются документы, - сказал Шлайн с нажимом. - Любой ценой, любой, я подчеркиваю, заполучишь копии с подлинников, только с подлинников, в чем удостоверишься лично. А затем непременно выявишь, кто убрал Усмана и связную-танцовщицу... С танцовщицей, впрочем, можно и не возиться. И так будет ясно... Понадобится время, я дам.

- Ты не допускаешь, что обоих ликвидировали твои казахстанские коллеги-соперники, чтобы меня заблокировать? - спросил я.

- Не допускаю, - сказал Ефим. - такой шаг в отношении человека с моим именем равносилен объявлению войны на уровне служб. Ты в своем уме?

- Тогда - кто? Попробуй хотя бы пофантазировать, Ефим... Ведь третьим трупом, если следовать логике убийцы, быть мне!

- Ибраев умен, учти, - сказал Шлайн. - И проницателен. Он сообразил, от кого ты явился, едва получил донесение о появлении Ефима Шлайна... Думаю, что эти два убийства и для него неожиданность... В его расчеты входило, конечно, присмотреть за тобой. Это механическая реакция в подобных случаях. Я на это, как ты и сам понял, рассчитывал. Твоя, мягко говоря, неадекватная реакция на ибраевский присмотр, обострила обстановку, но не больше. И вдруг - бац! Сразу несколько трупов... Два соотносятся с твоей персоной. Тебе не приходило на умишко, что Ибраев немедленно сцапал тебя, чтобы прикрыть своим крылышком? Твоя героическая гибель поставила бы его в совсем уж сложное положение... Ну, помял немного, задавая вопросы. Других методов в этих краях не знают. Издержки развития... У них, учти, отчасти и китайская школа разведки, а она, эта разведка, единственная в мире имеет академический учебник... академический, учти ещё раз... по теории и практике пыток.

Ефим перевел дух и призадумался. Завидовал опыту пекинских собратьев?

Он встал с кровати в расчете пройтись, но помещение не позволяло. Вздохнул печально, снова угнездился в комканном постельном белье на кровати и сказал:

- Эти две смерти совершенно неожиданные вводные. Ситуация осложняется и для нас, и для казахов. Для нас в особенности. Мы на старте спотыкнулись. Кто подставил ножку? Зачем? Из-за этого я и прилетел. Выслушать тебя и переговорить с Ибраевым на этот счет. Ибраев даже упредил меня. Позвонил в Москву и обрисовал картину, не скрывая... э-э-э... деталей ваших взаимоотношений, и без комментариев.

- Интересовался, почему я оказался в Алматы?

Шлайн усмехнулся. Все-таки не усидел, его подбросило, он подбежал к окну, раздвинул шторы, с минуту, припадая к стеклу и ворочая головой, смотрел в темноту. Спросил:

- У них тут, что же, и свой новый год теперь? Что значит эта цифра "2033" на здании напротив?

- Не знаю, - сказал я. - Может, марка пива... Или сорт нефти. Что тут ещё может быть?

Теперь Ефим побежал в туалет. Слышно было, как зашумела вода в сливном бачке, потом хлопнула крышка унитаза.

Взял тайм-аут, поразмышлять, как ловчее дурить и меня, и Ибраева дальше.

- Не злись, - сказал он, вернувшись. - Отвечу. Интересовался.

- И?

- Что - и? Ну, что - и? Я не обязан тебе отвечать. Делай свое дело!

Ефим сел на кровать, похлопал по коленям длинными волосатыми кистями рук, высунувшихся из рукавов пальто, клубного блейзера и сорочки много дальше запястий.

- Ефим, мне нравится удвоенный гонорар. Я хочу сделать работу. Но мне не нравится перспектива получения гонорара наследниками. Что ты ответил Ибраеву?

- Отвечу ещё только, - сказал Ефим. - Отвечу через...

Он посмотрел на часы. Ужасающая китайская штамповка. Конечно же, "Ролекс" на облупившемся браслете. За пятнадцать долларов. Ефим не изменял только родине и своему вкусу.

- Через сорок пять минут... Однако, я жду ещё кое-что от тебя, Бэзил. Как с человеком, которого я тебе показывал возле казахского посольства на Чистопрудном? Что-нибудь проклюнуться сможет?

- Проклюнулось, - ответил я. - Тип объявился в ибраевском сизо. Бегал по прогулочному пятачку, при этом в генеральской шинельке с артиллерийскими петлицами. Я его опознал. В кампании второго генерала, авиационного...

- Работай, пожалуйста, по этому направлению, если возможно. Хорошо? У меня не осталось здесь сильных людей, слабаки в основном...

- Проблема состарившейся империи, - сказал я ехидно. - Как достойно дожить до забвения...

- И новехонького государства. Как не умереть в молодости.

- Аминь, - сказал я.

Шлайн наклонился, обтер свои сапоги, завернув на них край прикроватного коврика, и встал. Подтянул пояс на кожаном реглане. Картуз одевать не понадобилось. Он его и не снимал. Только перчатки, чтобы сподручнее открывать и закрывать шпионский атташе-кейс.

- Как тебя с ним досмотр в аэропорту пропустил? - спросил я.

- У меня дипломатический паспорт, - изрек Ефим. - Иду мимо проверок. Я считаюсь сотрудником министерства иностранных дел. Формально приехал для знакомства с домом, в котором будут выделяться квартиры для сотрудников переехавшего из Алматы в Астану посольства.

- Так что же этот сотрудник заявит по поводу появления другого человека с таким же именем, но без дипломатического прикрытия?

- А что бы ты хотел, Бэзил?

- Мало ли что... Да какой толк изобретать? Ты уже отдал Ибраеву мое азиатское прошлое. Вот зачем ты ему его отдал, затем я и появился в Алматы. Я правильно понимаю прикрытие главной задачи?

- Ты правильно понимаешь, Шемякин. Ибраев, я думаю, наживку проглотит. Это подтверждается напряженной программой посещения ресторанов и увеселительных заведений, которой тебя обременили... Я отправил тебя поинтересоваться транспортом наркотиков на узбекско-казахской границе. В автоперевозках на маршруте Ташкент-Чимкент. Скажем, так... На таджикско-узбекской границе произошел прорыв транспортной банды с наркотиками. Это факт, действительно имевший место. Ты собираешься-де перехватить знакомую тебе фигуру из твоих бывших краев. Нуждаешься здесь в помощи, вот я и вывел на тебя Ибраева. Почему же столь необычным способом, то есть подложным паспортом на свое имя? А потому, что мы оба, ты и я, подозреваем предательство. Крота. У себя. И, возможно, у него здесь... Мне известно, что Ибраев ведет какое-то серьезное дело по наркотикам, идущим из Юго-Восточной Азии... Пару месяцев назад он делал в Москву запрос о материалах, имеющихся у нас по Бангкоку. Я и решил сыграть на этом интересе. Просто, как пирог с капустой...

- И так же рыхло, - сказал я. - Да и кто оплатит начинку из Шемякина для этой твоей выпечки?

- Ах, Бэзил, Бэзилек, - сокрушился Ефим искренне. - Все деньги да деньги, одни деньжата на уме... Твои расходы, если трюк пройдет, станут расходами Ибраева, я тебе на этот раз только "эн-зэ" оставляю... Ну, все! Я и так наболтал больше нужного... Прощай теперь! Удачи! Я выскочу на тебя опять очень скоро. Не печалься, Россия-мамочка о тебе помнит... Будь!

Он выключил VL-34, защелкнул атташе-кейс. Натянул перчатки. Сеанс закончен.

У двери Шлайн спросил шепотом:

- Никаких других контактов здесь, а?

И подмигнул.

Значило ли это, что Ибраев пронюхал про Матье и наябедничал Шлайну?

Я мягко выпихнул Ефима в коридор. Если возможно, не ври. Таково правило.

2

Коридорная, не задавая вопросов, за двести тенге споро перестелила вожделенное ложе, пока я отмокал от тюремной засаленности и согревался в горячей ванной. Распаренные синяки на ребрах приняли фиолетовый оттенок. Я с кряхтеньем обтерся, за неимением зубной пасты и щетки прополоскал рот остатками поддельного коньяка. Укладываясь нагишом, я с отвращением подумал, что утром придется влезать в одежку, полученную из милости в ибраевском особняке.

Уснул я сразу.

Приснился мне майор Випол в уютном кабинете, заставленном стеллажами со скоросшивателями и коробками с компьютерными дискетами, старыми, трехдюймовыми и гибкими, времен начала 80-х. Бывший босс что-то бубнил, но вроде бы за толстым стеклом и глухо, затем слова донеслись обрывками, пока не сложились во внятную речь о практичной природе. Она-де полна смысла и лишена ощущений. В ней царят совокупления, а придуманная людьми любовь не известна, и слава Будде, что так. Жажду размножения по причине деградации своего биологического вида человек превратил в неестественную форму романтических извращений. А затем без видимой нужды принялся истреблять себе подобных, в то время как в природе ни один хищник не сожрет собрата. Христиане, например, даже изобрели душу, вопреки, насколько майор Випол знаком с христианством, воле собственного Бога.

В доказательство справедливости изложенных выкладок майор водил концом шариковой ручки по язычкам колокольчиков, свисавших по краям полок с файлами. Такие развешивают в пагодах - чтобы отпугивать бродячих духов. Колокольчики звенели, громче и громче...

Не знаю, сколько времени надрывался телефон, стоявший возле кровати на тумбочке, когда я проснулся. Невольно охнул от боли в распаренных боках, потянувшись за трубкой, в которой сначала услышал всхлипы, а потом голос Ляззат:

- Это ты, Фима?

- Ну, да... Что стряслось?

Часы показывали два ночи. По московским меркам шел шестой час утра.

- Я приеду к тебе, можно?

- У вас, что же, перегружен персонал, некому заступить на пересменок возле меня?

- При чем здесь персонал?

- Двое ужинали со мной здесь, но за отдельным столиком, брезговали... Как раз я пишу Ибраеву жалобу на неприкрытое проявление сегрегации. Ты меня с мысли сбила...

- Заканчивай бумагу, я передам по назначению. Спасибо за повод приехать. Через двадцать минут...

Она разъединилась.

Усман не дает ей заснуть, подумал я. Фрейдизм какой-то посреди казахских целинных степей под завывание пурги. Придется выламываться под психоаналитика после тяжелого и длинного дня... За что, Господи?

Из одеяла я соорудил подобие бедуинского бурнуса, чтобы в надлежащем виде и достойно, лицом к лицу, встретить угрозу, таившуюся в ночном визите, назовем это так, дамы. Я натянул носки и сунул ноги в пенсионерские ботинки. И задремал, потому что стук в дверь застал меня врасплох.

Вплыла с каменным лицом коридорная с подносом, на котором стояли бутылка коньяка, французские плавленые сырки "Смеющаяся корова", несколько банок с минеральной водой и термос с двумя кофейными чашками. Следом предстала Ляззат - в униформе и макияже классической потаскухи. Шубка нараспашку, под ней то ли слишком короткая мини-юбка, то ли слишком широкий кожаный пояс, огромная бляха на груди, обтянутой свитером, фиолетовые шерстяные колготки, полнившие длиннющие ноги до невозможной притягательности. Серебряная помада слоем лежала на губах. Щеки посерели от мороза. В руках - раздувшаяся сумочка итальянской замши, из которой торчала коричневое поленце колбасы в надорванном пластиковом пакете.

Выскользнув из шубы так, что она упала мне на руки, Ляззат плюхнулась на кровать, утонув в продавленном матрасе. Расставленные коленки, в которые она упиралась руками, торчали едва ли не выше ушей.

Свертывая и укладывая на стуле шубу, я почувствовал по её весу, что пистолета в кармане нет.

Протянутая мною сотенная стремительно исчезла в ладони коридорной. Она явно опасалась непредвиденной реакции ночной гостьи и быстро выкатилась за дверь.

- Что это она тебя так боится? - спросил я, чтобы не молчать.

- Догадывается.

- О чем догадывается?

- Кто я... У тебя есть стаканы?

Голос её становился глуше. Голова свешивалась. Волосы распадались на неровный пробор и закрывали лицо.

Ну и ведьма, подумал я и спросил осторожно:

- А кто ты?

- Ты сам-то как считаешь?

- Прошлый раз ты сказала. Дочь Усмана.

- Нет Усмана, стало быть, нет и дочери... Но лить слезы, как прошлый раз, я не буду, не беспокойся. Я по делу заявилась. Согласно приказу...

- Все лучше, чем парочка обормотов, которые пасли меня до тебя, сказал я.

- Парочка пасет в эти минуты твоего московского и моего здешнего начальничков. Состоит при телах... Ты принесешь стаканы или мне самой идти в ванную за ними?

Новость стоила того, чтобы о ней поговорить поподробнее.

- Откуда тебе известно о встрече начальников? - спросил я.

- Я им на стол накрывала. У нас, в "Титанике".

Я не стал спрашивать про ресторан, в котором ибраевская контора снимает кабинет для приемов коллег. Не суть, как говорится. Я прикидывал: стоит ли о содержании переговоров спросить напрямую или пойти действительно за посудой и выцеживать информацию, что называется, стакан за стаканом. И вдруг сообразил, что во мне отвратительно ворочается забытое нечто, в обиходе называемое, если не ошибаюсь, совестью.

- Ляззат, - сказал я, усаживаясь рядом.

- Что?

- Давай я не пойду за посудой, а? Давай... только кофе и все, а?

- Давай, - ответила она и заплела длинную руку мне за шею. - И разговаривать не о чем. Не о чем разговаривать. Ну, какие у нас такие общие дела, чтобы о них болтать? Болтать о смерти... О гнусности... О предательстве... Об этом мы можем...

Она ткнулась лицом в мой бурнус. И вдруг рассмеялась.

- Господи, как ни придешь, ты вечно голый!

Она отстранилась и вернула руку на свое колено.

- Тебя как женщины называют? Кто ты по жизни?

- Шемякин, Бэзил Шемякин, - сказал я, внезапно почувствовав, как глупо звучат рядом эти имя и фамилия. Отчего бы, скажем, не Ричард Косолапов?

- Бонд, Джеймс Бонд, верно? - спросила весело Ляззат.

- На такое я не тяну, - сказал я. - Платят меньше. И Оксфорд не заканчивал.

- Потянешь, - заверила Ляззат и стянула через голову свитер вместе с висевшей поверх него подвеской. Помотала головой, укладывая волосы, и швырнула свитер на шубку. Хлопчатую майку украшал огромный заяц, который вонзался передними резцами в сочную морковку.

Наверное, она приметила, как старательно я не гляжу на зайца. И, смеясь, вернула свою руку на мою шею.

- И давай кофе не будем тоже, - сказал Ляззат.

- Минералку?

- Да ничего не будем... Ибраев сказал твоему, что так и не сломал тебя как человека и потому не хочет ломать как инструмент... Такие, говорит, стамески где попало не валяются. Так и сказал...

- Что же он мною тесать собирается?

- Не знаю... Ибраев меня к тебе отправил по просьбе твоего... Я должна лекцию прочитать. Про великую тюркскую родину Казахстан, что и как... Чтобы, значит, ты имел представление... И знаешь что?

- Нет, не знаю, откуда же? - ехидно переспросил я. Рука на моей шее мешала, казалась тяжелой. Я поерзал плечами.

- Я почувствовала, что стесняюсь. Стесняюсь идти к тебе...

- Из-за того, что встречаю дам голым?

Ляззат рассмеялась и повесила мне на шею вторую руку, теперь со стороны груди. Потерлась губами о мой бурнус. Когда её глаза, скосившись из-за неловкого поворота головы, оказались против моих, я сообразил, что она стирает об одеяло губную помаду.

- Лекция будет о любви или ограничится дружбой на просторах великой тюркской родины? - спросил я.

И соврал себе, что сердце вдруг зачастило из-за выпитого шлайновского спирта, разведенного растворимым кофе.

- Лекция будет завтра, - сказала Ляззат. - Не возражаешь? А сегодня давай в душ я не пойду? Давай вообще ни пить, ни есть, ни разговаривать... Твоим ребрам не больно из-за того, что я притиснулась?

- Не больно, - соврал теперь я и ей.

Майор Випол в ситуациях нехватки улик или технических средств обеспечения операции обычно прибегал, как он говорил, к великой восточной логике. Суть её проста. Скажем, у китайца есть корова и лошадь. Сколько же у него вещей, таким образом? Две - корова и лошадь, скажете вы, так? Нет, не так. У него есть три вещи. Первая - корова, вторая - лошадь, а третья корова и лошадь.

На рассвете следующего дня, то есть первого февраля, во вторник, я проснулся на восьмом этаже гостиницы "Турист" в столичном городе Астана с чувством обладания бесчисленным числом открывшихся новых возможностей. Следуя майорской логике, его обеспечивало многовариантное сочетание, во-первых, предложений, полученных от Олигарха, мужа Ляззат, и подполковника Ибраева в сизо, во-вторых, предстоящих в течение двух дней встреч и, наконец, в-третьих, партнерской, если не больше, поддержки Ляззат. Мне ещё предстоял просчет четвертого, пятого... десятого и так далее сочетаний.

Шел одиннадцатый час, рабочий день предстояло начинать вечером в ресторане "Кара-Агткель", ночь, как и предыдущий день, оказалась длинной, а потому, поупражнявшись в восточной логике, я подтянул колени к груди, приняв любимую позу - зародышем - и попытался снова задремать. Номер считался одноместным, кровать соответственно, и потому валяться в одиночку казалось сущим удовольствием.

Ляззат в ванной под душем исполняла нечто национальное и бравурное.

Нет, не дремалось. Все-таки я выспался. Я открыл глаза и увидел в кресле поверх лисьей шубки амуницию агента, соблазнившего меня в интересах национальной безопасности. Она носила тканые из золотых, если не золоченых, цепочек слипы. Или нечто подобное, лежавшее поверх её фиолетовых гусарских рейтуз и кожаной юбки греческого гоплита, небрежно брошенных на рыжий мех. Майка с зайцем, свитер и подвеска валялись на полу.

Яркое зимнее солнце, вольно проникавшее через окно с раздвинутыми шторами, высекало искорки на цепочках невиданного белья и лоснящемся мехе шубки.

- Научи меня своей песне, - сказал я Лаззат, выплывшей из ванной нагишом с полотенцем на голове.

- Это не песня, это наш новый гимн, мне мелодия нравится, - ответила она, усаживаясь рядом. Я почувствовал миндальный запах её крема. Разотри-ка мне спиночку...

Маслянистый тюбик лег мне в ладонь.

- А ты, пока я тружусь, расскажи про устройство твоих трусиков... Крик парижской моды среди диких степей Забайкалья?

- Нет, итальянской... Бедра тоже, - сказала она.

- Как бы грех не случился.

- Давай, натирай!

- Это требует опустошающих меня усилий. Не совсем нравственных, уточнил я, откладывая тюбик на тумбочку.

Ляззат, оказывается, опустошали такие же усилия.

Мы заснули вместе потом и проснулись в час пополудни.

Я узнал, что слипы, валявшиеся на её шубке, называются "бергамским замком", скроены из золотой решеточки, стальных цепочек в позолоте и обшитого бархатом стального овала, защелкивающегося на бедрах. Предусмотрительные мужья эпохи Ренессанса, отправлявшиеся из Бергамо, скажем, в Левант по торговым или пиратским делам, одевали на жен нечто, "запиравшее вход в золотой лотус любви". В сопроводительной бумажке к слипам Ляззат вычитала также, что изобрел "пояс верности" падуанский тиран с красивым именем Франческо Второй с целью обеспечить спокойствие ревнивым подданным, которых отдавали в наем поштучно и оптом в чужие армии. Молодому, или не молодому, человеку, просившему руку дочери, матрона-мамаша предъявляла сертификат, в котором нотариально подтверждалось, что "лотус любви" невесты с двенадцати лет денно и нощно прикрыт "бергамским замком". Молодожен получал под расписку ключ и позже подтверждал родителям и друзьям, что "замок и ворота оказались неповрежденными".

Оказывается, штуковины с тех пор продолжают безостановочно выпускать четыре века подряд. Спрос штучный есть всюду, спрос массовый - в халифатах, спрос мелкооптовый там и здесь, спрос возникает ещё и ещё где-то, включая теперь и Казахстан. Муж одел на Ляззат "замок" перед своей посадкой в сизо. Скорее как символический и утешающий - все-таки слипы покупались у ювелира - подарок перед недолгим расставанием. Центральный элемент - решеточка из золота, это около ста пятидесяти граммов, украшена двумя бриллиантами. Повод для эксклюзивного стриптиза в домашней спальне...

Люди Ренессанса разбирались в жизни. Итальянский ювелир, продав "пояс целомудрия" родителям или мужу, не забывал сделать отмычку. И в средние века, и потом жены не торговались, выкупая дубликаты...

Ляззат дала подержать позолоченный гвоздик с крупитчатой бородавкой вместо шляпки.

- И ты таскаешь это каждый день?

- Нет, - сказала она. - Обычно нет. Пришлось одеть, прошлую ночь у Ибраева мы ночевали с мужем вместе. Обычно раз или два в месяц его привозят из сизо. Ключик висит у него на цепочке, вместе с крестиком... Он отпирает и запирает. С серьезным видом. Подумать только... А ведь сильный, умный и хитрый человек, за другого Усман меня не отдал бы, конечно...

Она хихикнула мне в плечо. Усман по мелочам становился безболезненной памятью.

- Предполагалось, что мужа из сизо в Астаны переведут в Алматы, в колонию-поселение, и пришлось пребывать в готовности номер раз... Неудобно ходить. Особенно в морозные дни. Помнишь, когда мы первый раз встретились? Я просто страдала из-за этой штуковины!

Я вспомнил, как Ляззат меняла положение коленок под стеклянной столешницей в кафе "XL" у этого, как его... у долговязого Константина с длинными патлами.

- Что с тобой? - спросила Ляззат. - Коробит из-за этой отмычки?

- Нет, - сказал я ей. - Совсем нет... Нет же.

Я прижал Ляззат, чтобы спрятать глаза, перед которыми словно наяву от усмановской "копейки" убегала, подволакивая ноги, вихлястая фигура с бабьими космами, высвеченная пожаром над руинами "Стейк-хауза".

3

Торговый центр "Евразия", поделенный на бутики ради оперативного удобства ясачного сбора налоговой инспекцией и рэкетом, напоминал пчелиные соты, в которых едва ползали полузамерзшие обитатели. В основном, продавцы. Покупателей почти не было видно. Я терпеливо сидел на стуле, прикрыв голые коленки выбранным Ляззат кашемировым пальто, в ожидании пиджачной тройки, у которой укорачивали рукава, ушивали подкладку жилета и подрубали брюки. Ботинки предстояло приобретать, но я уже знал какие: итальянские с овчинным подбоем и на толстой подошве. Один из такой пары крутил в лавочке напротив, через пролет торгового зала, кубических очертаний мент-полковник. Второй ботинок, на размер или два больше нужного, разболтанно сидел на его ноге. Мадам в шубе из шиншиллы до пят противилась попытке мужа напихать бумаги в его носок в качестве подгонки под ступню.

Ляззат, летевшая мимо с ворохом моих одежек, притормозила и зацепилась с богачкой языком. Обе обернулись в мою сторону, я почтительно привстал, прикрываясь пальто, и мадам выдавила змеиную улыбку, которую припасают для полудурков. Полковник, развернувшись в разных ботинках, предпринял попытку поднести ладонь к каракулевой папахе. Для него я постоял на полусогнутых ещё три секунды.

- Видел парочку, конечно, - сказала Ляззат, сунув мне вместе с костюмом ещё и голубоватую однотонную сорочку с пришпиленным французским галстуком, если верить этикетке, от Ги Лярош. - Все попадают от зависти... У её мужа полтинник сегодня. Она высвистела самолетом из алматинского "Риджента" трех стриптизерш, и девы исполнили секс-шоу в половине восьмого утра прямо в дверях их спальни. Полковничек поначалу решил, что это сон... Представляешь? Продрал глаза, а перед ними - танец голеньких лебедей и шампанское с подноса у холуя... Вот это поздравительная открыточка!

- Класс, - сказал я, резко поднимая свой внутренний рейтинг для милицейских полковничих. - Стильно жить не запретишь... Зачем ты это рассказываешь?

- Товарищ курирует следствие по делу об убийстве Усмана.

Она вдруг села на стул, с которого я встал, чтобы идти одеваться за ширмой, и закрыла лицо руками. Господи, подумал я, какая же у неё худющая шея. И процитировал слова, сказанные мне в утешение давным-давно в манильском гест-хаузе аборигеном-батюшкой:

- И отрет Бог всякую слезу... и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.

Она обхватила меня руками, уткнувшись лицом в грудь. Полковник с мадам, слава Богу, из лавки напротив исчезли.

- Пойди одень брюки-то хоть, - сказала Ляззат. - Вечно ты голый некстати.

Глаза у неё были сухие. Только бородавка на скуле сделалась заметнее. И крупные поры вокруг.

Я даже передернул плечами, настолько врасплох застало меня собственное сочувствие.

- Хотите воды? - спросила её продавщица. - Или валидол?

- Спасибо, - сказал я. - Скорая уже на подходе.

Подполковник Ибраев торжественно и с доброжелательной улыбкой шествовал в штатском полупальто и высоченной бобровой папахе по пролету, как бы от радостной неожиданности разводя руками. Они у него были непропорционально длинные, как и у Шлайна. Я невольно вспомнил удар, мастерски исполненный одной из них в ресторане гостиницы "Алматы", и пошел одевать брюки. Обиды людям моей профессии полагается прощать, иначе долго не проживешь. Обиды, как и сочувствие, - вообще не из моей жизни. Стоило себе об этом напомнить именно сейчас, пока Ибраев ещё только приближался. Как говорится, по службе, ничего личного...

- Как дела, господин Шемякин? - спросил Ибраев сквозь пыльную портьеру.

С моей ипостасью под именем Фима, стало быть, оба, Шлайн и Ибраев, покончили минувшей ночью.

- Экипируюсь для ресторана согласно диспозиции на сегодня, - доложил я.

Галстук оказался безупречным.

- Прекрасно! Так держать! - одобрил подполковник мою молодцеватую боеготовность. Золотоордынец определенно сторговал меня у Шлайна с барышом.

- Подполковник, - нагло попросил я, - потрудитесь забрать пару полуботинок в бутике напротив. Ее только что лично подбирал для меня товарищ... Ляззат, как зовут моего нового друга-полковника из милиции?

- Жибеков, - глуховато откликнулась она после затянувшейся паузы.

- Вот-вот, - подтвердил я.

- Ах, молодец, - похвалил Ибраев. - Успели подружиться? Вот ведь бывают случайные встречи!

Я ещё помнил буравившие меня глазки мента-полковника. И ответил:

- Как и ваше появление здесь, товарищ Ибраев, верно?

Но он, видимо, уже отправился за ботинками. Купленному коняге не зазорно и сбрую лично подобрать. Я и был для обоих, Шлайна и Ибраева, скотиной, не важно - тягловой или боевой, просто - рабочей лошадкой: и тянуть, и скакать, и вьюки таскать...

Итак, кубический полковник с мадам - и есть первый пункт сегодняшней программы, о котором меня не предупредили. Ляззат, выходит, знала и совместила приятное с полезным?

Я нравился себе в зеркале.

Коробка с обувкой вдвинулась из-под шторы. Ботинки сели удобно. Не хватало только шляпы. Ее заменила бобровая папаха, которую Ибраев великодушно пристроил, примяв ребром ладони, пирожком и набекрень на моей голове, когда я появился из-за портьеры.

- Носите на здоровье, - сказал он. - И будем считать, что помирились, идет?

Дорогая красивая вещь сидела ловко, я видел в зеркале. Завершая прикид, папаха поднимала мой имидж до обладателя двух палаток на оптовом продовольственном рынке.

- Не боитесь, что сбегу с этим богатством? - спросил я, не давая ответа на его вопрос. Не я его в Алматы бил принародно, в конце-то концов, а он - меня.

Подправив пряди, прикрывавшие лысину, подполковник снял с полки картуз "под Жириновского" и фасонисто насадил на себя. Полупальто у него уже было. Шлайновский стиль, видимо, подхвачен и пойдет теперь гулять среди спецконторского люда Казахстана. Вот что это значило.

Я отметил две вещи: никто не интересовался ценой и ни за что пока не платил, а продавщица не собиралась запускать отключенный кассовый аппарат.

- Взгляните-ка, - сказал Ибраев.

Стоя перед зеркалом, вполоборота ко мне, он вытянул из нагрудного кармана и протянул, слегка закинув руку, плотный конверт.

Я вскрыл. На первой фотографии Колюня сосредоточенно пихал накатанный снежный ком на фоне зимнего парка и неясной женской фигуры. На следующей раскрасневшийся и в расстегнутом пальтишке, хохочущий, он убегал от девицы в застиранном плаще на рыбьем меху с растрепавшимися по ветру рыжими прядями. Вязаную шапчонку она сжимала в руке, откинутой на бегу. Сапожки тоже не сменила. Новая нянька, которой меня показал у грибоедовского памятника Шлайн...

У меня хватило духу спросить:

- А где же футляр от виолончели?

- Не знаю, о чем вы это, - ответил Ибраев, продолжая охорашиваться перед зеркалом. - Я даю ответ на поставленный вами вопрос... Нет, я не боюсь, что вы сбежите, Бэзил Шемякин. Даже с миллионом долларов при всей вашей любви к деньгам.

- Что ж, коль так уверены, купите мне ещё и перчатки, - сказал я. Дальше рассматривать снимки я не стал, положил в помявшийся конверт, а конверт, сминая, с силой воткнул в карман ибраевского полупальто.

Ибраев развернулся, и мы оказались лицом к лицу. Из-за козырька я видел только его короткий широкий нос и узкие губы. Над верхней пунктирами торчали редкие усишки.

- Фото выполнены нашей службой, они не получены от Шлайна, - сказал, выделяя каждое слово, Ибраев. - И, если вам дороги близкие, советую поверить. Практическая проверка, во-первых, станет тратой времени, которого у нас очень и очень мало, а во-вторых, определенно завершится для вас плачевно. Вам некуда бежать от меня, Бэзил Шемякин. И неоткуда, будь то Кельн, Париж или Бангкок.

- Почему эти три города?

- Отвечу банально: вопросы с этой минуты и в последующем задаю только я. Понял, дерьмо наемное?

Подполковник запомнил, что я с ним не помирился. И дал мне второй шанс на будущее. Удар под вздох, который я получил, традиционно щадящий, конечно, не по ломанным ребрам, вырубил меня на четверть часа. Когда я очнулся под мягкими пощечинами Ляззат на полу лавки, стрелки моих швейцарских "Раймон Вэйл" показывали почти четыре пополудни, а подполковник почтил нас своей кампанией в "Евразии" после трех с лишним...

- Как ты? - спросила Ляззат. - До машины дотянешь?

- Кровь белого пролита, - сказал я. - И во второй раз, обрати внимание.

На улице я сплюнул. Нет, крови не было. Было унижение.

Все возвращается на круги своя. Снова самец макаки в пропотевшем френче, с упирающимся в подмышку револьвером в брезентовой кобуре преграждает дорогу к трапу на шанхайском пирсе. Снова кланяется папа, получивший от него пощечину, а мама, заискивающе улыбаясь, сует комок юаней в нагрудный карман вонючего мундира. Снова смотрит на все это тогдашний Бэзил, но теперь вместе с ним ещё и Колюня...

- Обиды и месть не для людей нашей профессией, - сказала Ляззат. - Я верно тебя цитирую? Забудем. Бывает...

Глава седьмая

Золотой треугольник

1

Низкий вялый закат просвечивал на стрежне промерзлого Ишима ледяную статую американской Свободы, отчего она казалась пропитанной жидковатой сукровицей. А воздетый факел горел почти по настоящему.

Под эркером пентхауза высотного дома на главной набережной Астаны изваяния из нарезанных кусков замерзшей реки стояли толпами. Справа и слева, пока видел глаз. Слоны, жирафы, верблюды, два Чингисхана, китайского вида вельможа в тюбетейке с помпоном, роденовский Мыслитель, всадник с копьем и всадник с луком, голова Леонардо, барельеф банкноты в двести тенге с профилем местного мыслителя Аль-Фараби, Дядька Черномор и подобие шотландской резиденции британских королей Балморал. Много всяких и разных...

- Впечатляет? - спросила мадам Жибекова.

Я поежился. Стылый пенал из кирпича и дерева пронизывали свирепые сквозняки. Мадам называла это возможностью освежиться. Она, ловко и эластично перебирая коротковатыми ногами, оттанцевала меня, если так можно сказать, из салона с гостями в эркер, похожий на огромный балкон, и легонько подтолкнула к окну - якобы полюбоваться с девятого этажа выставкой ледяной скульптуры. Мадам готовила меня к чему-то?

Замерзая окончательно, я узнал, что проект дома, в котором она живет, копировался с московского известного "дома для Потаниных" на улице Вересаева. Что цена квадратного метра в апартаментах на 350 "квадратов" поднимается до 5 тысяч долларов. Что её мужу, "замечательному казаху и полковнику" Жибекову, обеспечили пятьсот со свободной планировкой и в два уровня. А уж инфраструктура дома, который в городе окрестили "Титаником" за внешнее сходство с киношным лайнером, и вовсе уникальная - может, второй такой в Москве. Подземные гаражи, несколько саун и тренажерных залов по этажам, два бассейна, ресторан, бар, бильярдная, кафетерий и солярий, служба горничных, детский сад, косметический салон, зимний сад, а также освещенная и охраняемая лыжня. На лыжню пришлось посмотреть, высунувшись с риском смертельной простуды, в открытую застекленную створку.

- Видите цементный козырек у поворота лыжни? - сказала она. - Под ним выход с пожарной черной лестницы... Лифта нет, надо идти пешком... Единственное неудобство в доме.

Я погибал, в то время как мадам Жибекова непоколебимо переносила тяготы казахстанской зимы в легком шелковом платье с декольте. Ради чего?

- Вы ведь иностранец? - наконец, спросила она.

Лгать не приходилось. И она, русская, будет теперь чужой в России. Но её интересовала Франция. Не согласился бы я переговорить про неё с Олегом? Олегом? Ну, да, по поводу Франции... Через минуту я выбивал бы дробь зубами, а поэтому, чтобы не потерять лицо, немедленно согласился на разговоры "по поводу Франции", лишь бы вернуться в тепло прокуренного салона. Курили гости нещадно.

Изысканное общество олигархов отмечало юбилей полковника Жибекова под музыкальное сопровождение с компакт-дисков, воспроизводивших сладенькие блюзы и танго пятидесятых. Олег переминался под петтерсоновское "Вот и все, что мне нужно" с повисшей на его бычьей шее Ляззат, стараясь не особенно дымить в её прическу трубкой фирмы "Шаком". Естетственно, обтянутой кожей. Пара смотрелась роскошно, и я подумал, что начинаю понимать Ивана Ивановича Олигархова, пристроившего жене золотую решетку под юбкой.

Олега я узнал. Он меня, конечно, нет, не хватило времени запомнить, когда вслед за плохо нацеленным кулаком вылетал из лифта в гостинице "Турист" с бутылкой шампанского. Детина не походил на сестру, достававшей головой до второй пуговицы на его пиджаке. Да и мне пришлось задирать подбородок, словно улану в гвардейском строю, когда мадам Жибекова нас знакомила.

- Я директор Булаевского элеватора, - сказал Олег, сдавив мне ладонь, словно в пыточной. - Это на севере тут... Недалеко от России.

- И во имя вольной хлебной торговли требуете экстерриториальный коридор через праматерь славянскую к Ледовитому океану и далее во Францию?

Олег вытащил из зубов трубку, округлил рот, подержал его открытым несколько секунд, громадное нутро колыхнулось, прошло ещё какое-то время, и музыку перекрыл раскатистый хохоток.

- Ну, блин, мать-перемать, - сказал, утихнув, обладатель трубки фирмы "Шаком". - Ну, блин и блин, твою мать... Во дает! А что, нельзя?

Он подмигнул мне. Я ему нравился на этот раз.

Ляззат уже повисла на интеллигентном холеном казахе в золотых очках и лакированных темно-зеленых штиблетах. Остальное между оправой и обувкой было смокингом. Казах сунул короткий нос в её волосы.

- Дочь мою, - сказал Олег, - исключили из университета. Нагрубила ректору, пропускает занятия, плохо учится... Ну, и мальчики всякие...

- Семья должна направлять поведение дочери, - изрек я.

- Семья! Ее мать укандюрила, блин, с кавказским хахалиной... такой, ну Автандил Засадилов, блин... то ли во Владик, то ли в Говнококшайск, я знаю? Я вторую ходку тогда делал, что я мог? Милка, блин, блудлива в нее. Позавчера застукал с её же преподавателем. Сняла втихую люкс в "Туристе", плещется с ним в ванной, зачет, говорит, сдаю, хамски лыбится... А? Каково, блин, отцу, а? Да ещё на мое имя взяла номер, документы и деньги прихватила, а? Блин... Ее мать тоже мои документы и бабки прихватила, а там из общака было... Ладно бы в тихую. Позорит при всех... Гаденыш, конечно, в отхил, я его не запомнил, но потом отловил - по-моему, его, а может, и нет... Ну, этот тип ускакал на лифте. Правильно, блин, в целом-то... Мне репутацию спас.

В первый раз кто-то в этой стране одобрил мой поступок.

- И чем могу помочь? - спросил я.

- Хочу её во Францию отправить, учиться... Помоги, я поквитаюсь... Но это второе. Первое, это дельце для тебя...

Олег вытянул руку в сторону лакированной лестницы, уходившей на второй уровень квартиры, и пола пиджака отошла. Я различил стилизованный под подтяжки холдер для кобуры и пистолетную рукоять. Отнюдь не пошлого "ТТ" или "Стечкина", что-то иномарочное, может и "Беретты".

Проделав два марша лестницы, вдоль которой по стене висели полки с книгами и вазочками для кактусов, а также несколько пестрых картин местных пост - или неомодернистов, пойди разберись, я оказался в просторной зале. С ближайшего дивана на меня в упор смотрел валявшийся в его подушках Матье. Плешивец, вставая, успел допить скотч из своего стакана. Такая у него была и оставалась суетливая манера. Допивать или дожевывать что-то, садясь или поднимаясь.

- Крестный, - проникновенно сказал он по-французски, простирая, иначе и не скажешь, объятья. - Крестный, как я рад, что ты на свободе! Эти сволочи...

- Пошла говнокачалка, - откликнулся по-французски же и Олег. - Мотя, подотри сопли! Давай по делу! Время не ждет...

Я покосился на Олега. Говнокачалка на французском - из капральского словаря. Я и сам, получив галун в Легионе, злоупотреблял словечком. Команда подтереть сопли тоже, бывало, подавалась.

- Время имеет значение? - спросил я по-русски.

- Имеет, - ответил Олег, тоже переходя на родной. - Документы уже у Мотьки. Можно переснимать. И прямо тут. Есть комната для этого... Ну, кабинет хозяина. Там все в порядке, все условия.

Он хохотнул.

- А Ляззат? - спросил я. - Она подметит мое отсутствие... Что сказать? Ибраев не промах...

- Не бздо, папаша, - сказал Олег. - Она не ибраевская. Она мужняя... Где бы не служила, блин... Ясно? Слова не скажет. Она тебя пасет, Ше... Шемякин... Я правильно сказал? Как мужняя жена... Иначе бы тебя здесь не было теперь. Ибраев - это Ибраев, а Жибеков - это Жибеков. Запомни, а понимать не нужно, ты не местный, обойдешься...

- Но если она пасет меня столько дней и именно под недремлющим оком Ибраева...

Повторилось: рот хлеботорговца побыл пару секунд открытым, колыхнулось чрево и пророкотал хохоток.

Мне кажется, я понял причину веселой иронии. Усман Ирисов служил в криминальной полиции, сотрудничать с национальной безопасностью его вынуждали, дочь он устроил в свои органы, в другие бы и не смог. Значит, она пасла меня не от конторы Ибраева? Значит, она пасла меня "как бы вроде" от конторы Ибраева, потому что её муж, назовем его как он того желает Иван Иванович, по мне же удобнее - Олигарх, связан какими-то отношениями с Ибраевым? И только? Значит, Ляззат возила меня в "Евразию" действительно на показ полковнику Жибекову, прикрывшись предлогом экипировки... Более того, если Матье явился с документами сюда, то Жибеков, что называется, в доле с ним, а также Олигархом, обещавшим показать подлинники.

Логическая цепочка вытягивалась.

В ибраевской программе посещений ресторанов, кафе и ночных клубов встреча с Жибековым не предусматривалась, потому что программа составлялась в ведомстве, не совсем, мягко говоря, бывшим в ладах с жибековской службой. И явление мое Жибекову с мадам в торговом комплексе "Евразия" устроила Ляззат Ирисова, дочь Усмана Ирисова, мента, по приказу Жибекова и в тайне от Ибраева. При этом с ведома своего мужа, Олигарха Ивана Ивановича и его зятя, моего крестного Матье. Ляззат, таким образом, вторая жена или какая там по счету у Олигарха...

Подполковник национальной безопасности Бугенбай Ибраев получил сигнал от своей "наружки", куда завезла меня Ляззат экипироваться и какая ментовская шишка слоняется в том же месте и в то же время. Он прискакал в торговый комплекс, повинуясь инстинкту собственника: это ему, только ему, подполковнику Ибраеву, запродал меня, экзотическую птичку, московский полковник Шлайн. И когда я не пошел на открытое подтверждение этого и не принял в присутствии Ляззат подарочную папаху, избил меня снова и специально при людях. При людях Жибекова, которые, конечно, там оставались. Избив тем самым по сути Ляззат, поскольку она, пойманная с поличным на том, что приводила меня показывать Жибекову, защитить меня не могла. На Востоке это называется прибить собаку, чтобы наказать хозяина.

Странная складывалась все-таки диспозиция...

Офицер национальной безопасности намеревался использовать меня по поводу каких-то транспортов с наркотиками. Офицеры криминальной полиции по поводу продажи государственных интересов коррумпированными чиновниками за границей. А полагалось бы, как я себе представлял, наоборот.

Эти рассуждения не мешали мне просматривать документы, вытянутые Мэтью из пластикового конверта с фирменной меткой "Булаевский элеватор". Вот где, значит, они хранились... У выхода с лестничного пролета Олег покуривал свою "Шаком".

Я перекладывал бумаги, зажимая между пальцев концом своего галстука. Полагалось бы, конечно, работать в резиновых перчатках...

Господи, это были подлинники. Господи, это был товар, вместе с которым, и только с ним, Шлайн вытащит меня из золотоордынского плена... Без копий этих документов я ему не нужен. Вообще и навсегда никому не нужен. Когда я проверну ибраевский бизнес где-то, где мне укажет Ибраев, и вернусь, а я вернусь, потому что подполковник держит Колюню на прицеле, Ефим Шлайн оставит меня догнивать в казахской тюряге за шпионаж. Если при мне не будет этих документов. И поступит так не по причине, как говорят юристы, порока воли. Без неотрывных от моего тела копий документов, у Шлайна не будет формального основания испрашивать у начальства разрешения на мое вызволение. Из дерьма, куда Шлайн меня засадил без ведома или с ведома, не имеет значения, этого же начальства.

А сканер "Хьюлетт-Паккард" тип "Скэн Шейп девятьсот двадцать" разломан в остервенении "наружкой" Ибраева.

Ну, что тут поделаешь?

- В этих хоромах есть компьютер со сканером? - спросил я.

- Есть фотоаппарат, - сказал Олег.

- С пленкой?

- Обычной... Сейчас посмотрю. Вот, блин... Не подумали. Я понял так, что просмотреть и переписать что нужно!

Он хлопнул за собой массивной дверью, вделанной в стену между полками с бутафорскими книгами. Удивительно, что не приложил электронную карту к обоям, после чего отодвинулись бы золоченые тома собрания сочинений, скажем, Аль-Фараби, за которыми простирается подземный ход в президентский дворец.

- Матье, - сказал я. - Матье, как ты затесался к этим людям?

- Дядя Бэз, отдайся событиям. Я понимаю, насколько это смешно...

- Смешно не это... Смешно доверять таким людям. Всем. Это кишащий в собственных фекалиях гадюшник. И ты, обрати внимание, пропитываешься его отправлениями. Иначе я не воспринимаю тебя, Матье. Чем ты кончишь? От тебя до конца жизни будет нести этим! Ты не отмоешься... Даже дома, во Франции!

- Я не собираюсь во Францию!

Я пожал плечами. Мы шептались как ругающиеся на кухне тайком от гостей родственники, расстроенные опрометчивым приглашением. В конце-то концов, я ведь тоже оказался в этой же самой кампании. В гадюшнике.

Олег принес зеркальный "Зенит" и коробку с пленкой. Только двести единиц чувствительности.

- С этим можно работать? - спросил он.

- Можно, - сказал я. - Сколько у меня времени?

- Распорядок, блин... Значит, собираются все здесь, на дому. Подарки отдают тут. Когда кодла собьется в полную тусовку, выползет хозяин послушать слова, потом примем по стопарю-другому и поедем в ресторан "Кара-Агткель" на банкет... Час есть, думаю. Вас привезли раньше, на время, назначенное самым верным родственникам.

- Матье тоже самый верный родственник? И Ляззат? - спросил я, собирая на коленях документы в стопку. - С их подачи и я стал таким же?

- Это неважно, с чьей подачи, - резко сказал Олег. - Неважно, ясно?

Борман, назовем его так, главный партайгеноссе этого мафиозного сброда, руководил действиями своей "братвы" с Олимпа, местонахождение которого полагалось знать лишь жрецам. Олег был в этой шелупони, видимо, не последним.

Ну, хорошо, подумал я, будем считать, что Борман - Иван Иванович. Жибеков и Ибраев представляют белые и черные фигуры в шахматах, в которые он играет сам с собой. Или ещё с кем-то, не с Ибраевым или Жибековым, конечно же. До него всем высоко и далеко. И утешимся в своем унижении жалкой мыслишкой о том, что удалось взломать хотя бы его "бергамский замок". В интересах дела, конечно...

Сумерки заползали в окна. Сильная настольная лампа могла дать освещение, подходящее для скоростной работы на пленке не менее двух тысяч гостовских единиц. С такой я смог бы уложиться в час, переснимая... Я пересчитал листки в стопке. Двадцать семь документов, из которых три "простыни", то есть ленточные распечатки движений сумм на счетах. У меня же под рукой имелась пленка в двести единиц. Можно, конечно, промыть её в темной комнате в ледяной воде, что повысит чувствительность в два раза. Можно проделать то же в слабом растворе аммиака. Это утроит скорость экспонирования. Да где взять на это время?

Оставался третий, правда, рискованный способ...

- Олег, Матье! Самую сильную лампочку, самый плоский стол, самые надежные опоры для камеры, штатив или любые струбцины, хотя бы для крепления пинг-понговой сетки... Есть такое?

Ефим Шлайн, как отец-командир и моральный лидер своих агентов, иной раз наставлял меня самодельными афоризмами. Набор назидательных пошлостей, повторявшихся особенно часто, сводился к пяти-шести изречениям. Ефим мог заявить: "Мощь интеллекта не аналог морали". Или: "Природа не различает добро и зло, почему мы должны это делать?" Или: "Убивает не оружие, убивают люди". Прорабатывая варианты подхода к высокопоставленному администратору, Шлайн выдал такую постановку задачи: "Вступить в преступный сговор с должностным лицом на предмет дачи взятки".

Высказавшись подобным образом, Ефим бычился, чтобы спрятать усмешку в глазах за оправой очков. Дурак тот, кто верил в подлинность квелости шлайновских оборотов. Он приносил их сверху...

Однажды Шлайн ухаживал за женщиной, разумеется, по оперативным соображениям и, когда она усомнилась в подлинности дутых чувств, сказал ей, по мнению начальства, шекспировскую фразу: "Не будем капать кислотой анализа на прекрасное кружево любви". Бездна вкуса, конечно. Но сработало... Информируя командование о развязке драмы, он, как и положено, признался руководству в "вынужденном допущении нарушения норм морали в интересах дела" с полным соблюдением казенных приличий: "Наши руки наконец-то как бы случайно встретились, и произошло непоправимое".

Смысл зачитывания подобных пассажей из докладных наверх только у идиота мог вызвать сомнение... Правда, кандидатом в такие идиоты обычно выступал я, Бэзил Шемкин. Шлайн мог бы, мне кажется, рассчитывать на чувство юмора своих коллег тоже, но, видимо, не был уверен в их чувстве порядочности. Коллеги, или как они себя называют в шлайновском заведении, объяснили бы подоплеку цитирования автору афоризмов.

В конторских пошлостях Ефима привлекала суворовская ритмичность. Они походили на известные - "Пуля дура, штык молодец" или "Тяжело в ученье, легко в бою". Натасканный инстинкт срабатывает под такое безотказно, поскольку, во-первых, цитируешь начальство, о чем ему обязательно донесут, а, во-вторых, лень-матушка - сестра подсказки - тут как тут, самому думать не нужно.

Я и не думал, устроившись со своей работой за письменным столом, освещенным лампой под матерчатым абажуром пододвинутого торшера. Остальная часть комнаты, куда меня ввел Олег, оставалась темной.

Две минуты с половиной на снимок. Чтобы не волноваться и экспонировать качественно, я талдычил не румовские, отца Матье, лейтенантские латинизмы, подходившие к шагу или бегу где-нибудь в Джибути, а шлайновские полковничьи пошлости, рожденные на землях эс-эн-ге.

- Мощь интеллекта...

Делай раз: растягиваем лист между прессами, то бишь томами БСЭ с обеих сторон.

- Не аналог морали...

Делай два: мягко вжимаем затвор камеры, привинченной к штативу от подзорной трубы, следим за секундной стрелкой на "Раймон Вэйл".

- Убивает не оружие...

Делай три: через сто пятьдесят секунд отпускаем затвор.

- Убивают люди.

Делай четыре: вытаскиваем документ...

Работать приходилось в кожаных перчатках, да ещё на байке, резиновых на мойке в кухне Олег не нашел.

На пятой или шестой бумаге, втянувшись в работу, я заткнулся, потому что обрел навык, и, пока шла экспозиция, пробегал по диагонали тексты или вникал в банковские оперативки.

Шлайн, занимавшийся экономической разведкой и контрразведкой, считал, что распад советской империи произошел в результате её технико-экономического отъединения от того, что объединяет остальной мир его финансовой и информационной систем. Говоря иносказательно, первая кровеносная в виде мировой банковской сети и денежных потоков, а вторая нервная в виде массовых коммуникаций. Выходы на обе у границ СССР пережало мертвой идеологией, ксенофобией и политическим бескультурьем. Империя впала в паралич от собственной же секретности и покрылась пролежнями. От смерти спас распад на мелкие образования.

Не думаю, что Ефим излагал подобные взгляды на совещаниях или перед своим командованием. Он пробовал иногда эти рассуждения на мне.

По мнению Ефима, умершие клетки едва не загнувшегося российского хозяйственного и финансового организма замещены новыми, криминальными клетками. Криминальными эти клетки только кажутся, поскольку моральные представления и законы у людей плетутся позади событий. Вообще смена режима - это выход людей, считавшихся криминальными, вверх. Если же выкорчевать элементы, имеющие "преступную" окраску, российское хозяйство немедленно рухнет. Ведь на криминалитет завязаны ведущие отрасли...

Документы, которые я переснимал, подтверждали такое же и в отношении Казахстана.

Выходило, что Ефим, выявляя преступные в общепринятом, то есть отстающем от перемен, понимании элементы в казахстанской экономике и финансах, собирая компру на связанных с ними правительственных воротил, ведет подрывную работу в отношении стабильности экономического устройства этой страны. Но тогда почему мне, шлайновскому агенту, содействует добровольческая "пятая колонна" Ивана Ивановича, тутошнего олигарха-преступника?

В Лихтенштейне, куда перекачивались "левые" миллионы из Казахстана, в банках не существуют ограничения на обналичивание денег. Чтобы желаемые суммы добирались в это княжество, необходимо контролировать банк, который бы оформлял соответствующие трансакции. Может ли в странах, появившихся после распада империи, хотя бы один банк существовать вне контроля организованной преступности? Теоретически, считает Шлайн, может. Практически же нет. Да и не нужно такое теперь, вредно...

Из документов, которые я переснимал, это и явствовало.

Я ухмыльнулся. Полковник Шлайн отправил меня в Казахстан лаборантом собирать фактуру для его диссертации на соискание генеральского звания...

О генералах, кстати говоря, и шла речь.

Некий в рамках государственной внешнеторговой компании "Улан" заключил с министерством народных вооружений Северной Кореи контракт на поставку из Казахстана 24 зенитных установок образца 50-х годов. Установки снимались с вооружения для утилизации, считались списанными, и платежи, таким образом, совершались по ним дважды: на утилизацию из бюджета и покупателями по контракту. Банковские перекаты вырученных денег до границы и дальше, наверное, и отражались в "простыне", на которую пришлись три кадра. Еще три ушли на такую же по поводу 33 старых МИГов, отправленных в том же, что и зенитки, направлении. Потом шел документ, касавшийся отслеживания перемещения "грузов". Он имел шапку второго департамента Комитета национальной безопасности Казахстана, то есть контрразведки. Ибраевского департамента...

Менты валили контрразведчиков, повязанных с армейским воровством.

Менты валили и нефтяных олигархов. "Простыня" номер три касалась банковских "откатных" операций, которыми как раз и интересовался завидно устроившийся в Париже агент Вольдемар...

Материалы выдавались Шлайну с солидным довеском.

Механизм прокручивания пленки, я почувствовал, рванул перфорацию и заел. Не отработанными оставались два документа. Я побоялся рисковать ради них уже отснятыми. Просто не мог заставить себя потушить торшер и открыть камеру, чтобы поправить сбой механизма. И правильно сделал. Просторный кабинет вдруг осветила потолочная люстра. Воздетая с дивана в углу длинная рука снова выключила и опять включила свет. Словно подавала сигнал кому-то, кто наблюдал с улицы за окнами.

- Закончили? - спросил, поднимаясь с ложа, взлохмаченный полковник Жибеков.

2

- Так точно, - ответил я и накрыл два необработанных листка томом БСЭ.

Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали ровно шесть вечера. Действительно, игра со светом походила на сигнал, поданный в условленное время и из условленного окна. В кабинете имелось только одно. Длинное и высокое, затянутое тюлем. Штофные шторы оставались раздвинутыми.

Полковник, прищурившись от яркого света, наклонив массивную голову и нагнав складок на подзобок, смотрел на мои ботинки.

- Как на ходу, ловкие? - спросил он простовато. - В них хоть на танцы-шманцы-прижиманцы, хоть в контору, хоть в наряд... Ладно... Не смущайтесь, Шемякин. Мне - велики, я не в обиде...

Он с подвывом зевнул, крякнул, выгнув спину, застегнул крючок и подтянул молнию на ширинке, вставил ремень в пряжку. Вдел ноги в шлепанцы с помпоном, наклонился, показав широченную спину с горошинами позвоночника, выпиравшими под сорочкой, и вытянул между ног диванный ящик.

- "Зенит" заедает часто, - сообщил он мне запоздало. - Вот раньше камеры выпускали, так камеры... Возьмите, дарю!

Подобие довоенной немецкой "лейки" взмыло в воздух, и я едва успел поймать его. "ФЭД № 53307 Трудкоммуна НКВД-УССР им. Ф.Э. Дзержинского, Харьков" - прочитал я на потертой крышке камеры. Вот где, может, и обретались отлетевшие от вырубленного шемякинского леса малолетние щепки, мои двоюродные, или какие там, братья. Кто знает?

- Мой отец работал в колонии этой... Чекист не чета вашему дружку Ибраеву... Говорят, он вас опять отделал? Это вам в утешение. Берите!

Я машинально снял и надел крышку объектива, потом повернул запорную скобу на донной крышке антикварного "ФЭДа". Она отвалилась в мою ладонь, потянув за собой приклеившуюся белым налетом окисления древнюю кассету с пленкой, забытую, видимо, в камере сто лет назад ещё славным Жибековым-старшим.

- Простите, полковник, - сказал я. - Вы правы... "Зенит" этот заело, рвет перфорацию при подаче пленки. И перемотать назад в кассету из приемного отделения не удается. Могу я попросить выключить люстру, чтобы открыть камеру и перемотать отснятые кадры назад в кассету вручную?

Снова поднялась рука, свет погас.

Я сунул два не отснятых документа между страниц ближайшего на ощупь тома БСЭ. Затем перемотал в "Зените" пленку назад в кассету, вытащил её и сунул в карман. Теперь наступила очередь "ФЭДа". Я отлепил от него древнюю кассету и переставил её в "Зенит". Кассету же с отснятыми документами вдавил в "ФЭД".

- Можно включать, - сказал я Жибекову.

- Сейчас, минутку, - ответил он мне почти в ухо.

Господи, я не слышал, как он подошел в своих ковровых шлепанцах. Увидел или не увидел мои манипуляции в темноте?

Том БСЭ, между страниц которого я запихнул два подлинника, назывался "двадцать третий". И теперь, когда Жибеков включил электричество, было видно, что уложились оба листка удачно, края не высовывались.

Я протянул "Зенит" Жибекову и сказал:

- Товарищ полковник, пленка с отснятыми документами в камере. Возвращение в Москву в ближайшие дни мне явно не предстоит. У вас пленка будет сохраннее, верно? Прошу вас взять... Вторая просьба - не проявлять, ни в коем случае. Вообще для перестраховки лучше пленку совсем не вынимать, пусть остается в камере. Чувствительность у неё слабая, а выдержку пришлось делать короткой, понадобится особый процесс, чтобы при проявке негативы получились терпимого качества...

- Договорились, - сказал Жибеков. - Мудро.

Он взял "Зенит" и, вернувшись к дивану, сунул камеру в его выдвижной ящик внизу.

- А "ФЭД" взять не могу, - сказал я. - Нехорошо получается. Юбилей у вас, а подарок - мне...

- Да ладно уж... Берите, берите, говорю. Уже подарил. Жибеков назад дары не берет... И не возвращает тоже!

Полковник не разглядел моих манипуляций в темноте, слава Богу...

- Разрешите идти, товарищ полковник? - спросил я.

- Да не торопитесь вы... Вам сколько лет?

Я сказал.

- И все трудитесь на этом поприще?

Я ждал, когда он меня отпустит.

- Ляззат к вам не равнодушна, я вижу...

Ему хотелось почесать язык? Или он ищет подходы? Зачем тогда? Дело-то, за которым меня привели, сделано. Я молчал. А что говорить? Но я сказал:

- С вашего разрешения я пойду. Вас гости ждут, а мне пора.

- Ну, как желаете, Шемякин... Я вас провожу.

В диванной, куда мы вышли, Жибеков, едва я передал стопку документов Мэтью, скомандовал ему и Олегу:

- Кыш оба! Мое явление не через час, а через два...

Я видел, как документы вдвинулись в конверт "Булаевский элеватор". Без пересчета. Выходили Матье и Олег, вежливо прихватив свои стаканы. Бутылка "Джонни Уокера" с черной этикеткой, лед в мельхиоровой лоханке, графин с водой и несколько стопок вверх донышками на крахмальной салфетке остались на столике перед пестрым диваном.

Не спрашивая, Жибеков разлил по стопкам неразбавленного. Я не знал, могу ли его поздравить с пятидесятым днем рождения, впрочем, и желания такого не испытывал, и, едва дождавшись, когда полковник тронет свою стопку, заглотнул виски. Из-под лестницы раздался веселый рев.

- Тосты говорят, - сказал Жибеков, вытягивая в мою сторону графин, и, приметив мое отрицательное мотание подбородком, добавил: - Правильно, я тоже не запиваю...

Я выжидал.

- Моя жена верховодит внизу. Принимает поздравления. Формально мне нездоровится, я выйду попозже... Все здесь на ней держится. Охо-хо-хо-хохонюшки, трудно жить Афонюшке... Есть женщины в русских селеньях, - процитировал Некрасова полковник с видимой гордостью за мадам. - Принесли подарки, купленные на мои деньги, и под выпивку и яства, купленные на мои деньги тоже, будут говорить лицемерные слова, чтобы я не лишал их денег... Моей дорогуше приходится отдуваться в этой ораве за меня... Впрочем, она любит принимать гостей... Дает мне свободу праздновать с рассвета...

Я понял. Полковник наливался шампанским под стриптиз ещё в постели с утра. Определенно за завтраком принял дозу чего-то более крепкого. Вернувшись из торгового центра "Евразия", принял ещё и вздремнул в домашнем кабинете. Видимо, поэтому Ляззат, притащившая меня в этот пентхауз в престижном "Титанике", представила меня сначала мадам. Без отфильтровки у неё Олег разговаривать со мной не стал бы, не имел права. Пробудившийся в благодушном состоянии духа полковник, видимо, ждал меня, а потому и подарил "ФЭД". Проморгав мои манипуляции с пленками и документами.

Теперь ему не хотелось идти к гостям. Ему хотелось напиться с новым человеком. С никаким. С неподчиненным. С не зависящим от него. Сделать себе настоящий подарок, сделав такой мне.

Мне тоже хотелось напиться, хотя бы попытаться. Вторую я заглотнул, не дожидаясь, пока нальет себе Жибеков. А когда я поставил рюмку на столик, над ковровым покрытием появилась голова Ляззат.

- Иди к нам, дочка, иди! - крикнул Жибеков.

- Вас жена зовет, - сказала Ляззат, поднимаясь на несколько ступенек по лестнице до уровня своих коленок.

- Потерпит... Господин Шемякин меня притормозил. Иди, иди сюда... Я тебе виски наливаю, во-о-от... Юбиляру не отказывают.

- Мне следует отправляться, полковник, - сказал я, вставая, набравшись манер у Матье, вместе с наполненной рюмкой. - Мадам Жибекова осерчает. У вас семейный праздник.

Ляззат, дисциплинированная девочка, подтыкая мини-юбку с разрезом, целомудренно сжимала коленки, усаживаясь возле Жибекова.

- Именно семейный, - сказал он и хватил разом рюмку до дна.

Я выпил свое. Жибеков потянул полу моего пиджака вниз.

Пьяным не перечь, гласит правило. Провалившись в диванной подушке, я с неудовольствием размышлял о том, что с первого же дня в этой стране подчиняюсь неведомым и неуправляемым обстоятельствам. Совершенно пассивен. Меня перекидывают, как футбольный мяч с края на край игрового поля. А теперь влипаю во что-то совсем уж вязкое, в неопределенные отношения, отдающие ненужной близостью, сначала с Ляззат в постели, а теперь с Жибековым за бутылкой. Ибраев принуждал меня силой или шантажом, что удобнее, привычнее и понятнее, потому что преобладание в силе и хитрости, как и преимущество в бюджете, четко определяют хозяина положения. Ну, а чего же хочет от меня самодурствующий полковник, эта полупьяная коррумпированная шишка из казахстанской криминальной полиции? Спросить, что ли, да и в гостиницу...

- Из-за него я свет в кабинете дважды включал и выключал, - сказал Жибеков Ляззат. - А это что значит, милая?

- Это значит, товарищ полковник, что машина должна прийти и водитель стоять у двери квартиры через два часа... А говорили, что через час!

- У него проблемы были, пришлось поиграть выключателем, - сказал Жибеков про меня в третьем лице. Он вылил остатки виски из бутылки по стопкам. Но к своей не притронулся. И я не стал брать. Ляззат прихлебнула и поставила.

- Вот вы, Шемякин, из своей цивильной заграницы посматриваете на нас, на полицейских здесь, и полагаете де мол коррупция, взяточничество, неэффективность, дутая отчетность раскрываемости... Так?

Я молчал. Он уставился на меня, выпятив налившиеся коричневатые полные губы. И ждал ответа.

- Восток дело тонкое, - сказал я.

- Восток такое же дело, как и Запад. Не тоньше и не толще... Когда кооператоры устраивали совместные предприятия с большими заводами, какие они деньжата брали? Вот и Жибеков стал эс-пе насаждать, "Орланы", "Беркуты", "Батыры" и все в таком духе, частные охранные предприятия. Для чего? Для того, чтобы в условиях развала всесоюзной ментовки в них кадры старые и опытные сохранить и не дать распылиться по ресторанным сеням и банковским привратницким, да на прочих холуйских ролях, хоть и в коммерции... Для чего, опять спросим себя? Для хорошей оплаты этих кадров в виде красной крыши структурами, которые бы в противном случае платили бы за черную. Я накрыл частный сектор республики именно красной крышей. Красной! И я - кто, выходит? Герой! И цифры снижения преступности, которые завтра на годовом отчете будут названы министром, не дутые... Не дутые! Вот за эти не дутые и квартирка эта глупая...

Он погладил Ляззат по коленкам.

- Ее отчим, скажем... Семью из шести человек спокойно даже в наши тугие времена содержал. И считался неподкупным. Чего же он считался неподкупным? А того, что палаточники, владельцы магазинов да и банчишки кое-какие и кто там ещё ему платили. Он рэкетных волков гонял, потому что сам получал этот рэкет. Получал по-божески, не драл, давал дышать людям... Оставлял им кое-какие деньжата, которые они взлохматить могли, инвестировать то есть в развитие... Это значит что? Это значит, что народ выбрал его, то есть красную крышу. То есть, если по американским меркам, его практически выбрали как шерифа. Да его и собирались выбрать уже в депутаты... Имеем что? Имеем органы, имеем частный сектор и имеем государственную администрацию. То есть треугольник. Золотой треугольник, вот как...

- Золотой треугольник в другом месте, - сказал я. - Между Бирмой, Лаосом и Таиландом. Откуда героин к вам ползет через Пакистан, Афганистан и какой-то ещё стан... Таджикистан и Узбекистан?

Жибеков откинул голову и посмотрел мне в глаза.

- Я не про этот. Я про Золотой треугольник как систему. Ясно?

- Хорошо... Тогда кто же выкинул Усмана Ирисова из системы? И за что?

- Кто его грохнул? - ответил вопросом Жибеков. - И за что? Может, вы, Шемякин, разэтакий умник, знаете ответы на оба вопроса?

- Знаю, - сказал я твердо. Козырная карта второй раз шла на руки за вечер.

- И на второй тоже?

- В особенности. Потому что в отличие от первого, ответ на который и без меня всем известен, этот второй - настоящий, который и следует задавать, потому что этот второй - о судьбе человека. Человека! Этот второй вопрос тем и хорош, что далек от политики, в данном случае вашей с Ибраевым...

Я не мог видеть лица полковника Жибекова, потому что он, как клешнями заграбастав лацканы моего пиджака, сорочку и галстук, притиснул меня к себе. Я видел из-за его плеча только расширенные глаза Ляззат, посеревшие скулы, ставшей заметнее бородавку и поры вокруг нее, пока он жарким шепотом говорил мне в ухо:

- Кто? Кто? Скажи кто, заплачу... Много заплачу!

- Давайте бартер, полковник?

Он сильно отбросил меня, словно боксер, выходящий в брейк из захвата.

Я сообразил почему: над ковровым покрытием у выхода с лестницы расплывалась добрая улыбка на счастливом лице мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях.

- Папачка, тебе не совестно? - спросила она. - Снизойди до народа... Там ещё и Ибраев звонит, хочет поздравить до встречи на банкете лично... Сказала, что ты щеку добриваешь, сейчас подойдешь...

- Помяни черта, - сказал мне полковник, - он уже тут...

Мы оба улыбнулись. Конечно же, это относилось не к милой мадам.

Еще из эркера я рассмотрел окрестности вокруг "Титаника" и определился относительно Ишима с направлением в сторону гостиницы "Турист".

Стемнело, пока я пропьянствовал с Жибековым. Ляззат притихла и увязалась за мной до кухни, из которой можно было выйти на черную пожарную лестницу. Кухня блистала набором чумичек под позолоту, японской посудой, мягким ворсистым покрытием, шведской мебелью со встроенными холодильником, плитой и посудомойкой, а также корейским телевизором на штанге, ввинченной в стену.

Возле плиты Ляззат ни с того, ни с сего взяла мою руку и приложила к щеке. Прощалась: мы оказались возле узкой стальной двери с задвижкой.

О, Господи, подумал я, начинается фрейдизм. Только в отличие от шлайновского казуса непоправимое произошло вначале, то есть вчера, а руки встретились как бы случайно потом, то есть сегодня, и без всякого оперативного повода.

Я принялся застегивать пальто свободной рукой.

- Ты так хорошо сказал про Усмана...

О, Господи, подумал я. Ну, что тут скажешь? Но я нашел все-таки что сказать:

- А где теперь мой попугай?

Она ревела и смеялась одновременно.

- Орава отправляется отсюда в ресторан "Кара-Агткель" на банкет, я слышал. Ты будешь там? - спросил я.

- Тебе тоже туда, ближе к десяти вечера, - сказала Ляззат, по-детски пытаясь достать языком слезу, докатившуюся до подбородка. - Я ещё хотела сказать, что... может быть, мы вместе...

Я вытянул из под ладони Ляззат свою, прижатую к её щеке. Отвернулся, отодвинул задвижку, вытянул на себя тугую стальную дверь и вышел на узкую лестничную площадку. Освещение черного хода, видимо, не работало.

Девять этажей я спускался на ощупь - руками водил по перилам и стенам, ногами пробовал очередные ступеньки, на которых под моими итальянскими ботинками хрустели остатки строительного мусора и битого стекла. Антикварный "ФЭД" оттягивал карман кашемирового пальто.

Не знаю отчего, может, от усталости и никчемных ляззатовских эмоций, всех передряг длинного дня, который обещал растянуться до утра, во мне шевелился противненький беспричинный страх. Я не столько двигался, сколько стоял и прислушивался. Будто предчувствовал нападение из засады. Ощущение как-то не формировалось....

На третьем этаже донеслись глухие звуки пианино, играли, кажется, Шопена, и я совсем приуныл. В подобном состоянии совершаются глупейшие ошибки. Я нуждался в паузе. Присев на ступеньку, я аккуратно вытянул из "ФЭДа" кассету с пленкой, на которой отснял документы для переправки парижскому Вольдемару. Два неотснятых, запрятанных в двадцать третьем томе энциклопедии, я собирался выменять у Жибекова на имя убийцы Усмана... Пауза вернула мне хладнокровие, и я вполне теперь осознавал, чем бы обернулся этот непоправимый экспромт! Немедленным обыском с изъятием утаенной пленки...

Усталось тогда, а теперь и усталость, и темнота, подумал я, сидя на ступеньке. Только усталость и темнота, вот и все... Два часа сна в гостинице. Вот что мне нужно.

Кассету я положил в нагрудный карман сорочки, подальше от мороза. Предстояло ещё найти ей надежный схрон.

Как хорошо все-таки побыть одному!

Я встал со ступеньки, спустился на первый этаж и вышел к охраняемой освещенной лыжне, по которой катил, выпрямившись словно аршин проглотил, высокий человек в длиннополой дубленке, высокой ушанке и пушистом шарфе. Он оглянулся, приметил меня и сплюнул влево, на утоптанную тропинку, по которой я должен был обогнуть его на лыжне.

В Джорджтауне на острове Пенанг пожилые китайские дамы при встрече со мной, белым заморским дьяволом, хватались за нефритовый амулет на шее и тоже сплевывали, правда, поделикатнее, незаметнее. Чтобы я их не сглазил. Обиды в этом не было. Таков обычай, ничего личного.

Я перешагнул лыжню и по целине обошел массивного лыжника справа. Плевок его пропал втуне. Это испортит ему настроение на всю ночь. Ничего личного, сказал я себе, просто надоели чужие обычаи.

Дурацкая выходка - тоже признак усталости, которая начинала брать верх надо мной. Плевались, случалось, и в меня, экая невидаль, мог бы и ублажить суеверного жильца из престижного дома... Был бы незаметнее. Теперь он запомнит меня. Мелочи и подводят обычно.

Статуя американской Свободы сверкала на ишимском льду в перекрестье лучей прожекторов, светивших с крыши "Титаника". Я шел по просторному расчищенному от снега тротуару набережной медленно, стараясь растянуть удовольствие побыть одному. Вдали горбатился пешеходный мост через реку. Я подумал, как здорово будет постоять на нем, ни о чем не думая, ничего не рассчитывая, пустовато обозревая, как говорится, окрестности... И потом поспать!

Я остановился, расслабился, медленно набрал морозного воздуху в легкие, раскинул руки и на выдохе рявкнул:

- Тиха украинская ночь!

Выстрела из снайперки с глушителем я не слышал. Пуля отрикошетила от обледенелого асфальта между моими ботинками. Вторая с визгом ударилась о чугунный узорчатый парапет, за которым я уже летел вниз с вытянутыми вперед руками в надежде угодить в наметенный сугроб и не переломать руки об лед.

3

Я допускал, что метил классный стрелок. Однако, определенно без опыта мочить живую цель с линии огня, которая расположена выше, то есть вести стрельбу под углом и сверху вниз. Такое случается с биатлонистами, натасканными на мишени, расставленные на плоскости, иначе говоря, долинными стрелками. Целился в меня, вне сомнения, сын степей. Горец, засевший на холме, знает, что прицел, если бьешь вниз, следует завышать.

Первое попадание поэтому и пришлось под ноги, а второй выстрел, торопливый и вдогон, вообще получился в белый свет.

Сухой рассыпчатый снег ободрал мне запястья между перчатками и рукавами пальто. Лицо тоже, мягко говоря, освежило сугробом, который, на счастье, внизу нашелся. Ибраевская папаха нахлобучилась на глаза и уши. Я немедленно тиснул грудь слева: пленка оставалась в кармане сорочки.

Снайпер чувствовал себя, видимо, вполне комфортно на крыше "Титаника". Он неторопливо произвел третий выстрел в папаху, которую я подергал между нижними загогулинами чугунного парапета, изображая инстинктивные потуги раненого. Я тут же затих. Меня, вернее, папаху, в которую для объемности я сунул перчатки, теперь рассматривали в прицел ночного видения с крыши десятиэтажки. Во всяком случае, я бы поступил так. Сброшенное черное пальто подменяло на снегу распростертого Шемякина. Расстояние, с которого велся огонь, составляло более восьмисот метров, в относительном полумраке уловка удавалась, я думаю.

Лелеемая мечта придавить пару часиков в гостинице испарялась. Вместо кровати я корчился на морозе в одном костюме, прижавшись к мохнатым от измороси армоцементным блокам ишимского берега в центре столицы, безлюдном в половине восьмого вечера. Народ, ау и на помощь!

Крышу "Титаника" строители увенчали стилизованной под балдахин башней. Палач определенно засел там. Я допускал, что в роскошном снайперском гнезде на крыше элитарной десятиэтажки архитектор предусмотрел для пресыщенных жильцов отапливаемое кресло-вертушку для спортивной пальбы по гостям, выпроваживаемым с черного хода...

Позлобствовав отведенные на это пять минут, я надел пальто, перчатки, превратил продырявленную папаху снова в пирожок и прорысил, воздевая коленки над сугробами, под берегом Ишима около трехсот метров. В черной тени первой подпорки пешеходного моста я отдышался. Время тянулось. Я поглядел от нетерпения на свои швейцарские "Раймон Вэйл": пьяные или рохли? Или я ошибаюсь в расчетах?

Нет, валяться трупам в городе не позволялось. И в расчетах я не ошибся.

Подъехали они с шиком, на белом "Плимуте", с сиреной и мигалками. Водитель лихо крутанул руль и, вдавив и отпустив тормоз, развернул роскошную боевую машину вокруг оси на обкатанном снегу. Едва не задев левым крылом парапет, поверх которого через пару секунд выставились две обтянутые кожей задницы полицейских, выскочивших из машины с галогенными лампами. Не обнаружив на льду ничего приметного, оба, вглядываясь и шаря лучами, поплелись вразвалку вдоль чугунных загогулин в сторону "Титаника". Вернулись. К ним выскочил от нетерпения третий, в распахнутой шинели и фуражке, явно не патрульный, и спрыгнул на лед. Наверное, он озлился, провалившись в сугроб и начерпав ботинками снега. Я видел, как клубы пара обволакивают его лицо и черное полено рации.

- Пора уходить, - сказал я себе. И, пригнувшись, вышел из-под моста с другой стороны.

Ледяные скульптуры в ста метрах дальше обрамляли расчищенный посреди Ишима от снега круг, по которому носились конькобежцы. Понесся с ними и я.

Поднимаясь с катка на берег по гранитной лестнице в толпе праздношатающихся обывателей, я представил, как полковник Жибеков в сверкающей ванной, оборудованной итальянской сантехникой, тщательно, словно хирург перед операцией, трет мылом руки, проходясь по каждому пальцу, затем смывает пену с легкой примесью ружейной смазки тепловатой водой...

Если, конечно, он не стрелял в перчатках.

Я вспомнил, как мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях равнодушно воспринимала нулевую температуру эркера. Нет, её муж не станет обременять себя перчатками. Может подышал на пальцы, и только.

Итак, он моет руки, собираясь спуститься к гостям на первый уровень своего пентхауза. Смотрится в зеркало. Я бы на его месте, например, натянул языком изнутри щеку, чтобы проверить качество бритья. Той самой, о которой говорила мадам Жибекова с подполковником Ибраевым.

Все прекрасно в этом прекраснейшем из криминальных миров. Но тут звонят присные с оповещением об исчезновении трупа, который полковник Жибеков приметил случайно, назовем это так, когда подошел к окну эркера полюбоваться ледяной копией статуи Свободы. Занавес. Конец первого акта...

А в это время, как пишется в сценариях, на просторной площади перед дворцом президентской администрации высоченное электронное табло показывало двадцать часов двадцать семь минут и двадцать восемь градусов ниже нуля по Цельсию. Свернув с этой площади в сторону проспекта Республики, я миновал стекляный кубик министерства внутренних дел, где Жибеков собирался на утро слушать доклад о падении преступности в стране. В холле гостиницы "Турист", когда я вошел, на телевизионном экране как раз показывали диаграмму: на пять процентов по сравнению с прошлым годом...

В номере я наполнил ванну горячей воды, затонул и смежил веки.

Я размышлял о вечной мудрости своего начальника, Ефима Шлайна. Если бы подполковник Ибраев не засадил меня в сизо, насколько раньше сегодняшнего дня последовала бы попытка отправить меня следом за танцовщицей из "Стейк-хауза" и Усманом Ибраевым в мир иной? Я размышлял о путаных, неисповедимых путях своих по минным полям между воюющими силовыми ведомствами страны, в которую меня занесло. Если бы эти ведомства не оставались раздутыми, может быть, им не приходилось бы придумывать новые и новые заботы для имитации перегруженности работой? Я поразмышлял также о вредной никчемности существования сотен или даже тысяч людей в форме и без неё и не только в стране, куда меня занесло, но и дома, в России. Если бы эти люди считали основным своим занятием заботу о безопасности обывателя, а не холуйскую преданность стравливающим их власть предержащим...

Сон сморил меня, и из дремы я вышел, соскользнув затылком с края ванны в воду. Судорожно подцепив "Раймон Вэйл" с крышки унитаза, я успокоился. Забытье продлилось семь минут. До похода в ресторан оставалось больше получаса. И я ощутил, что голоден.

Закатанную в пластиковый пакет и обернутую несколько раз скотчем кассету я задвинул под ванну с помощью черенка щетки, которой подчищают унитаз, так далеко, как смог.

Физическое устранение шпиона втихую редко, а возможно и никогда не связано напрямую с необходимостью отделаться от него. Это глупо и нерасчетливо во всех отношениях. Разумнее отслеживать связи выявленного бедолаги или перевербовать его, или, наконец, арестовать с прицелом на обмен. Серьезные разведывательные службы по традиции держат и на свободе, и за решеткой "обменный резерв" выявленных агентов или предателей, при этом не обязательно только противника. Запасец так и называют - "депозитом"...

Случается, что пойманного шпиона используют для публичного сканадала, хотя выгоды подобных мероприятий сомнительны. Профессионалам отвратительны разборки, устраиваемые вокруг их делишек в прессе или в парламентах, не важно, на чьей стороне - своей или чужой. После таких скандалов активность разведывательного сообщества, как правило, на какое-то время увядает. Окопники невидимого фронта отлично понимают, что устраивается пошлая публичная порка, однако в данном случае - порка павшего на поле боя. А это - гнусность, выгодная политикам да журналистам, выставляющимся всезнайками. Только по решению одержимых властолюбием параноиков разведчиков устраняют подковерно. Волей обстоятельств любого агента может затянуть в жернова внутренней, иными словами, тыловой грызни за власть, влияние или деньги дома ли, за границей ли.

В чью грызню втягивает меня? И где - дома ли, здесь ли в Астане?

На Алексеевских курсах имени профессора А.В. Карташова в Брюсселе темой дипломной работы я выбрал анализ информационной ценности историй разведок и контрразведок, публикуемых правительственными авторами или агентствами. Все эти истории, если называть вещи своими именами, представляют собой рекламные буклеты, выполненные в неуклюжей литературной манере и с претензией на объективность. Врать публично - искусство утонченное...

В коротком отзыве на работу великий Николас Боткин, сам автор одного или двух таких буклетов, начертал: "Основной вывод банален. Все догадывались о том, что высказано автором, но не считали нужным формулировать. Теперь, когда эта бестактность совершена, остается только сожалеть о том, какими увидят нас, авторов этих "буклетов", потомки.

Три страницы моей работы заканчивались квелой фразой: "В каждой опубликованной истории каждой разведки наибольший интерес с информационной точки зрения представляет не то, что написано, а то, о чем умалчивается. Эти умолчания обусловлены внутриполитическими расчетами, а в более широком смысле - скрытым чувством стыда перед собственными гражданами и мировым сообществом либо за преследуемые цели, либо за применявшиеся методы".

Не Бог весть что, конечно. Боткин проявил снисходительность к моему научному "открытию", но я видел, что мое совпало с его мнением. Пусть я не первый попал в точку, но попал сам. Большего и не требовалось.

Не думаю, что Бэзил Шемякин окажется однажды персонажем писаной истории, скажем, шлайновской конторы. Во-первых, официально ни он, ни Ефим Шлайн в одном времени или в одном пространстве не существуют. Да и имен у них нет, их можно назвать как угодно. Во-вторых, это невозможно в силу шемякинского профессионального кретинизма, то есть абсолютной скрытности, поскольку все мои секреты - чужие. И, в-третьих, а это главнее первого и второго, не хочется, чтобы Шемякин, то есть я, такой умный и добрый, оказался оболганным. Шпионы или разведчики, как угодно, если упоминаются в писаной истории, непременно оболганы. Пример?

Разведчиком номер один уходящего двадцатого века считался Рихард Зорге. В учебниках по шпионажу и контрразведке о нем отзываются неизменно одинаково - "непревзойденный агент". Если и существовал когда-либо шпион, вызволение которого стоило того, чтобы сдвинуть с места горы, то, несомненно, это был он. Зорге, арестованный в Токио, ждал помощи от Москвы. Японские следователи давали понять, что обмен возможен, хотя бы потому, что Япония не находится в состоянии войны с СССР. Более того, они не считали, что Зорге нанес существенный урон их стране. Да, он предупредил Москву об отсутствии у Токио реальных планов нападения на дальневосточные границы СССР. Ну и что? Преступлением посчитали бы как раз, если бы Зорге выкрал секрет готовившегося нападения...

Зорге работал и формально, и по существу против Германии. Москва могла бы сторговаться с Токио, японцы этого ждали. И вполне потрафили бы Сталину, принимая во внимание, что вторая мировая война завершалась не в их пользу... Впрочем, они и потрафили. Повесив непревзойденного мастера и героя.

Судьбу Зорге решила пренебрежительная оценка Сталиным его информации. Великий вождь не решился поверить пришедшему из Токио предупреждению о нападении Гитлера, союзника по дележу Прибалтики и Польши. На Лубянке считали Зорге двойником. Вернись он в Москву, вместо японцев его бы повесили как предателя по указанию уязвленного вождя. Советские суперразведчики Радо и Треппер, приславшие такие же предупреждения из Европы, после победы засели в Лубянской внутренней тюрьме на десять лет. Все трое, несмотря на портреты в "зале героев" внешней разведки и памятник Зорге на Хорошевском шоссе, до последнего дня существования прославленного ими КГБ втихую так и считались двойными агентами.

Дело Зорге - классический пример физического устранения разведчика руками внешнего противника по внутриполитическим расчетам...

Калибр Бэзила Шемякина, разумеется, ничтожней стократно. Не выше, может, чем у танцовщицы и Усмана. Но теперь другие времена и другие нравы. Политические лидеры посерели и морально отморозились, юбки стали короче, насилие - беспощадней, ненависть - смертельней, а жизнь - скучнее и либо слишком длинной, либо слишком короткой. Судьба агентов меняется вслед: убирают и мелочь. Может, пытаются убрать теперь и такую мелочь, как я, потому, что обо мне пронюхал крот в шлайновской конторе, о котором промелькнула обмолвка в донесении из Парижа, показанном мне Ефимом в "Кофейной" на московской Большой Дмитровке... Может, потому и показанном с этой обмолвкой, которую технически легко вымарать, чтобы я внял предупреждению?

Я упивался жалостью к себе любимому.

Приятно вышагивалось под поющими от мороза электрогирляндами на ветвях деревьев вниз по проспекту Республики - я осознавал собственную гуманитарную значимость. Хвост, потянувшийся от дверей гостиницы, грохнуть меня не даст. У ибраевских ребят иное на уме.

Всякое чувство, в особенности жалости к себе, конструктивно, и я мысленно прикидывал, каким меню вознаградить себя на ужин. Непременно вяленая конина. Зелени побольше. Средней прожаренности стейк. Возьму-ка ещё икры... Хватит экономить! Коньяк, конечно же, "Казахстан", а в "Паласе" в казино перейду на винцо. Скажем, немного чинзано, а?

Я прибавил шагу. Морозец пробирал сквозь пальтишко.

Глава восьмая

Возраст потерь

1

Как многомудрый Ефим Шлайн и предвидел, в "Кара-Агткель" мне устроили смотрины. Я не вникал в имена казахов и русских, узбеков и евреев, кавказцев и метисов, мужчин и женщин, подсаживавшихся к столику, за которым мы сидели с Олегом. Имена в ресторанах имеют такой же срок годности, как бирки на чемоданах в аэропорту. До выхода... Я лишь старался запоминать экзотические физиономии возникающих фигурантов. Кроме одной, которая в этом не нуждалась: армянина, умиротворенного однажды с моим участием в Прибалтике ещё по заказ-наряду бангкокского босса Випола...

Последовательность клиентуры определял брат мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях. Он встретил меня в гардеробной, провел к накрытому столику и сказал, что платеж "за-все-про-все" не моя забота.

Топтун у входа в банкетный зал по кивку Олега исчезал верхней половиной туловища за дверью, после чего появлялся новый знакомый или знакомая, которые, приметив по пути в туалет директора Булаевского элеватора, останавливались перекинуться парой слов, присаживались и знакомились со мной. Некоторые откровенно маялись, не зная, о чем вести толковище... Как говорится, глаза бы их на меня не смотрели.

Я раздражал их, я видел. Полковник Жибеков, промахнувшись трижды, преподнес сюрприз всем. Может быть, они считали, что, вводя меня в кодлу, он совершает промашку и на этот раз?

- Они боятся меня, твои друзья, - сказал я по-французски Олегу, смакуя на десерт любимое лакомство подполковника Ибраева, клубнику в сметане.

Конская колбаса, икра, стейк, копченый осетр, свежие овощи и молодой картофель были тоже превосходными по вкусу и сервировке. Их не испортил даже лишний гарнир из череды блатных проходимцев. Тонкая японская посуда и серебряные приборы радовали глаза и руки. Коньяк и эвианскую воду подливали в хрусталь вовремя и не навязчиво. Салфетки по-королевски менялись после каждого блюда. Чего же больше желать?

Да и директор Булаевского элеватора старательно преодолевал степную неуклюжесть.

- Конечно, боятся, - вежливо согласился он. - Ты с ног до головы, камарад, покрыт европейской соплей, даже пьешь и ешь не по-человечески, в одиночку... Чокнись хоть раз, а? Люди ведь выпивают за нашим столиком с нами...

Обращение "камарад" и на "ты" совсем уж отдавало Легионом.

- Это имеет значение? - спросил я.

- Они возвращаются в банкетный зал и шепчут в ухо юбиляру, что ты подсадной, ну, по крайней мере, агент Интерпола... А один тебя узнал, он знает твое имя. Шепнул мне, что ты точно полицейский.

- Кавказский человек в кожаной жилетке под замшевым пиджаком?

Олег кивнул.

- Попросит у Жибекова дозволения резать меня на куски здесь же, в зале, или дадут пройтись немного?

Олег говорил по-французски с замедлением, давно не практиковался, наверное. Но строил фразы грамотно. Он сказал:

- Может, и попросит... Но резать не будет. Слишком крутой для такого. Имеет помощничков.

- Ну, за меня браться ему не низко. Даже чести прибавит.

Клубника в сметане вызывала недобрые ассоциации. Наверное, напрасно я заказал. Доев вкуснятинку и обтерев губы салфеткой, я бы с удовольствием двинул Олегу справа, как это проделал со мной четыре дня назад Ибраев, и отправился бы в аэропорт в рассуждении улететь ото всех этих блатных и приблатненых первым попавшимся рейсом и в любом направлении.

Кто тут кого оценивал по достоинству и кто тут кого опускал?

- Знаешь, камарад, - сказал я, - сколько народу продал кожезамшевый пижон в Даугавпилсе?

- Где этот Даугавпилс? - спросил Олег.

- Далеко отсюда... А для всех, кого он сдал, ещё дальше. Или ближе к Казахстану? Такой вот получается прокол... Если все инопланетяне, промельтешившие с заходом к нашему столику в сортир, вроде этого черненького... Ух! И думать про последствия не хочется... Дерьмо, какое поискать. И ведь выставляются, суждение желают иметь обо мне, после нас, я уверен, руки мыли с мылом в сортире. А ты, хочешь, чтобы я тянулся чокаться с такими! Ну и местечко, дорогой Олег, определил мне, да и тебе на своем юбилее всемогущий хан Жибеков! У дверей в сортир!

Я злил его, хотел расшевелить, чтобы понять: известно этому жибековскому есаулу про стрельбу своего хана нынешним вечером или нет?

Тохтамыш-Жибеков играл в странные игры. Желал заполучить мой труп, да промахнулся. А ну как просто попугал? И полицию послал искать для подстраховки: вдруг подранил все же? Или, может, и вообще к выстрелам не причастен? И опять противоречие: кто, кроме Жибекова, смог бы прислать патрульную машину, судя по марке, прямехонько из столичной дежурки подбирать мой труп?

За копченой осетринкой поразмышлял я, кстати говоря, и о неувязках в рассказиках Ляззат. По её словам, "мой начальник" и "ее начальник", пока мы обреталась в гостиничной койке, встречались за поздним ужином на квартире в "Титанике". Относительно идентификации моего начальника сомнений не возникало. Начальником же Ляззат, если этот начальник обретается в "Титанике", мог быть только полицейский полковник Жибеков, ведь его квартира-пентхауз находится в этом доме. Подполковник национальной безопасности Ибраев живет в другом месте, он имеет особняк, в котором я и провел свою первую ночь в Астане.

Таким образом, Ефим Шлайн, выходит, вел переговоры с Жибековым?

Мне же сказал, что отправляется на встречу с Ибраевым.

Ефиму врать смысла не было, Ляззат тоже оговориться не могла.

Значит, я вправе предположить, что переговоры действительно проходили в квартире дома, именуемого "Титаником", квартира эта принадлежит начальнику Ляззат, Шлайн отправился туда для встречи с Ибраевым и, стало быть, в разговоре участвовали трое - Шлайн, Ибраев и Жибеков?

От этих путаных соображений, парада блатных и идиотского выражения на лице туповатого Олега могло стошнить.

Пора спасать впечатление от кухни "Кара-Агткеля" и перебираться в "Палас" пить чинзано, подумал я, взглянув на свои "Раймон Вэйл". Стрелки показывали четверть после одиннадцати. В любом случае ибраевское расписание полагалось соблюдать. Кейфовал-то я на его ассигнования.

Олег с хрустом выдергивал пальцы, я отметил, у правой руки, захватывая их левой. От висков до челюсти под влажной кожей ходили желваки. Брат милой мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях вызревал. Следовало подтолкнуть его мысли в нужное русло.

- Может, стукачок и прав, - сказал я. - Интерпол так Интерпол, отчего бы и нет? Может, и хорошо. Оперативных действий предпринимать не имею права. Только с санкции местной полиции... А санкционеры-то все там, за дверью. Так что, кому и кого выдавать, а? Некому. Все схвачено. Пустой базар...

Для этого термина из фени в моем словарном запасе французского эквивалента не нашлось, и, вынужденно перейдя на русский, я непочтительно ткнул квадратным носком итальянского ботинка в сторону топтуна и двери банкетного зала. За ней царила удивительнейшая тишина. Или двери плотно подогнали и изолировали, или за ними ничего нет, только морозная улица, на которой завивается очередь придурков, жаждущих у меня приема. А чтобы они не давились, за порядком лично наблюдает авторитет, полковник, юбиляр и олеговский уважаемый тесть Жибеков. Пустой базар, короче, и есть.

Высказавшись таким образом в открыто издевательской манере, я прочертил пальцем в воздухе как бы несколько строчек для расторопного подавальщика в фиолетовом халате и белом войлочном колпаке. Молодец сообразил, что я прошу счет, и кинулся к кассиру. Мои связи его впечатлили.

Олег вперился в меня. И не спохватился, когда принесли счет, по которому я расплатился пачкой тенге, продолжая напористо вдалбливать прибалтийскую историю в его блатные, или какие там, мозги, контуженные неслыханным надругательством над всемогущей сходкой под колпаком начальника и родственника Жибекова...

Отстегнув достойные чаевые, я резко оборвал попытку спохватившегося Олега влезть со своими деньгами. Унижение должно быть сильным и продолжительным... И вернулся к теме замшево-кожаного пижона.

Я рассказал о производстве в Даугавпилсе "кетамина", обезболивающего препарата. Я поведал о том, что медицинское использование героина и кокаина в тысячу раз уступает по объемам применению синтетических наркотиков. Синтетики производятся открыто и на крупных солидных предприятиях. Продукт дешев, себестоимость дозы химической "тащухи" - как у буханки хлеба. Даугавпилсский завод потерял медицинские заказы лет десять назад, но производственные линии не останавливал. "Кетамин" шел в Россию как "народный" наркотик. Низкая цена, легальная доставка, огромные и быстрые обороты, высокие прибыли... Героиновая тропа из Юго-Восточной Азии через Афганистан, Таджикистан, Узбекистан и Казахстан в Европу усыхала, становилась нерентабельной. Щепотка интеллектуалов и немногих избранных крутых, предпочитающих, если не "коку", то непременно чистенький "геро", потребительский рынок не составляют.

И тогда в Швейцарии приземлились орлы, совершившие перелет с кавказских хребтов. Спустя некоторое время московские предки потомков, обучающихся в суперэлитной частной школе "Шато де Розей" в лозаннском пригороде, получили курьерской почтой Ди-Эйч-Эл пакеты с фотографиями. Золотые чада были отсняты на фоне двух черных "мерсов"-внедорожников "G320 Brabus" с затемненными бронированными стеклами, пуленепробиваемыми скатами и всем остальным тому подобным... Грузи и уезжай.

Чада принадлежали не наркодельцам, которых на понт, даже с подогнанным к подъезду танком, взять трудно. Они на сдачу вызовут два, да ещё пикирующий бомбардировщик для куража... Российские учащиеся "Шато де Розей" гордились своим элитным постсоветским происхождением по праву и открыто. Без высоких гарантий относительно положения родителей в школу, где воспитывают принцев и принцесс голубых кровей или голубых денег, детей не берут. Эти гарантии в перечне условий приема стоят на первом месте, и только за ними, на втором, - полагающиеся за учение платежи. Отцы новых князей Ржевских влияли на многие структуры, в том числе и такие, чины которых, если захотят, где-нибудь границу откроют, а захотят - закроют.

Российские коридоры для даугавпилсской синтетики после прибытия конвертов по назначению закрылись. Кавказские орлы в качестве извинения за лозаннский наезд предприняли ответную меру: предложили больше тех сумм, которые поступали от балтийских "рыбоедов". Никто никого не опустил, разошлись уважительно. Южный рынок возрождался...

Залетная стая, снявшись с вершин швейцарских гор, вернулась частью в родные дикие гнездовья, частью - в московскую гостиницу "Останкино". За исключением оставленного в Лозанне для подстраховки, да и вообще изучения европейской конъюнктуры махачкалинского армянина Гамлетика Унакянца, получившего должность полномочного представителя всесильного Кавказа по причине обладания дипломом об окончании Московского института иностранных языков.

Шел девяносто второй год, в который, подобно великому океану, открывался перед наркодельцами бездонный и безбрежный постсоветский рынок.

Бывший майор королевской таиландской полиции Випол нюх на требования сыскной конъюнктуры имел собачий. Он немедленно воспользовался наличием в своей лавочке "практикующего юриста" из этнических русских, то есть Бэзила Шемякина. А каким ещё русским я был?

Подряд, который Випол получил от правительственного Бюро по борьбе с наркотиками на выявление новых, через Среднюю Азию и Россию, коридоров доставки героина в Европу, привел меня невыносимо душным и влажным вечером на бангкокскую улицу Пхаон Ютхим. В конце её, почти за городом, я едва разыскал цементную трехэтажку, оттертую на задворки престижным кондоминиумом. Из окна конспиративной квартиры, в которой не оказалось кондиционера и повизгивавший потолочный фен перемешивал липкий воздух с табачным дымом, открывался великолепный вид на заболоченные пустыри. Я сто лет, со времен боев в дельте Меконга, не видел болотных выпей, которые здесь, в городе, нелепо складываясь и отвратительно дрожа крыльями, нагло лезли под навесы с мусорными контейнерами. Чем-то подобным три человека, обретавшиеся в квартире, и поручили мне заняться в Лозанне.

Агентура Бюро высмотрела в Швейцарии российского типа, к которому следовало втереться в доверие с "подсадными" тремястами тысячами швейцарских франков наличными. Суть подобных операций принято называть "меченые атомы". Я запустил меченый атом-заказ из Лозанны на пробную партию героина редкой, наивысшей пробы, то есть из урожая опиумного мака, собранного в определенном месте, и очищенного на рафинадной фабрике с гарантированным реноме. Такой товар величают "шампанским". Меченый эксклюзивным содержанием тюк отправился из бирманского городка Май Сот, близ северо-западной границы Таиланда, до порта Даугавпилс на Балтике. Прохождение его по Азии отслеживали то ли кадровые агенты Бюро, то ли наемники вроде меня. На завершающем этапе я получил "шампанское" в Даугавпилсе и, как приказывал Випол, переоформил его доставку далее на Польшу. Обмен товара на наличные, положенные на гарантийный банковский депозит под липовый контракт на поставку розового масла для парфюмерии, также состоялся в Даугавпилсе, после чего я репейником вцепился в хвост российского типа, разыгрывая возбужденный интерес к расширению сделок с эксклюзивным "геро".

Агентура Бюро тем временем вычерчивала на своих оперативных картах новый маршрутик...

Бывший майор Випол как-то глухо упомянул однажды впечатляющую цифру потерь Бюро на этом направлении. Под личиной экспедиторов с караваном шли трое тайцев, родом из южного городка Хатъяй, близ мусульманской Малайзии, сами правоверные мусульмане. К казахстанской границе они не вышли, пропали перед последним контактом в Узбекистане.

Випол спрашивал: нет ли у меня "хороших знакомых" на узбекской стороне, в Ташкенте, и на казахстанской - в Чимкенте?

По наводке типа, которым и оказался Гамлетик Унакянц, я добрался до Москвы, а в Москве - до кофейной в гостинице "Останкино", где некое "доверенное лицо" выдало мне допуск к "большому человеку" в угловом номере-люксе на пятом этаже гостиницы "Украина" с видом на Кутузовский мост. Человек оказался хрупким чеченцем в кожаном пальто в талию и с огромными отворотами, между которыми, когда он вылез из голубой "Вольво" перед похожей на торт высоткой, голая мшистая грудь исходила паром. Стоял сильный мороз...

Чеченец не слишком вежливо подпихнул меня к гостиничному входу, где за турникетом рядом со швейцаром скучали три джигита в таких же кожаных с отворотами пальто без шапок. В лифте и по коридору, застланному ковровыми дорожками, джигиты отконвоировали меня в просторный люкс с походным рестораном, оборудованным в кабинете...

Когда Шлайн покидал должность российского генконсула в Бангкоке, мы договорились о восстановлении отношений после моего переезда в Москву. Но зимой девяносто второго, примериваясь к существованию на родине отца и деда по линии матери, я засомневался в своевременности возвращения. И посчитал, что не стоит морочить Ефима телефонным звонком попусту, а потому работал без страховки и практически оказался во враждебной стране.

Признаюсь, впервые за много лет я испытывал страх.

Меня потчевал шашлыком инопланетянин. Если бы, упаси Бог, мне предстояло воевать с ним, я бы не знал как. Я чувствовал это. Впрочем, я не знал и как торговать с ним, тем более - как разговаривать.

Общее между нами были только то, что он говорил на русском языке. И это тем более казалось странным. В прошлой жизни я говорил по-русски с самыми близкими, родными людьми, остальные вокруг им не владели.

Меня не покидало гадливое ощущение, что кто-то лезет мне под белье...

Я, наверное, действительно, покрыт "европейской соплей". Ел, благодарил, молчал и ждал. Гамлетик заранее сообщил в "Украину": что, сколько, по какой цене, а также когда и где я хочу получить.

Не думаю, что мне поверили в "Украине". Обещали стандартное "подумать и дать знать". Из Москвы я убрался, едва вышел из гостиницы. Взял такси и уехал в Шереметьево. Первый подвернувшийся рейс оказался на Варшаву. Переговорив из Варшавы по телефону с Виполом, я вернулся в Даугавпилс, где немедленно "упаковал" Гамлетика Унакянца, опасаясь, что ему прикажут оборвать со мной встречи. Из "упаковки", конспиративной квартиры близ нефтяного терминала, армянина увезли в машине явившиеся с паролем от Випола два азиатца, судя по их английскому, из России. Они переправили выпускника института иностранных языков на приморскую дачу, куда пригласили и меня для оформления протоколом показаний, которые я давал как свидетель, не больше. Оперативно в Швейцарии, России и Прибалтике я действовал по лицензии частного "практикующего юриста". Таиландское Бюро по борьбе с наркотиками, заказавшее работу, формально к делу не относилось. Швейцарцы ли, поляки или латыши, не важно кто, все одинаково ревнивы к полицейскому суверенитету на своих территориях. А частный детектив - коммерческий, по сути, работник...

Азиатцы посчитали долгом напоить меня на уютной, со старомодным шиком обставленной даче, одновременно, скорее для оправдания представительских расходов, вяло попытавшись вербовать. Ребята оказались симпатичные, и я снабдил их своим контактным бангкокским телефоном. Они осторожно, как им казалось, вытягивали из меня информацию о тарифной сетке "практикующего юриста".

Ребята шире меня видели рынок наркотиков. Кто бы мог подумать, что по каналам доставки спирта и виски, отлаженным в годы "сухого закона" в Америке, после его отмены десятки лет бесперывно "качают" наркотики? Азиатцы кое-что знали об этом. Они гордились немножко собою. И, кроме того, я, русский белогвардеец, как они меня называли, в одной с ними команде возбуждал их. Из легкого бахвальства следовало, что они участвовали, присосавшись "из подкопа" к каналам наркодельцов в Южной Америке и Афганистане, в "отравлении империалистов", но теперь, "в новые времена", им приходится "работать наоборот"...

На кого теперь в свою очередь "работал наоборот" Гамлетик Унакянц, оказавшийся в Казахстане? Не на тех ли самых азиатцев, с которыми я пьянствовал под Даугавпилсом на вкусно пахнущей каминным дымком и кожей даче, где он трясся от холода и страха в подвале? Бедный, бедный Жибеков...

Лозаннское и даугавпилсское приключения стали последними моими делами перед завершением контракта у Випола, да и азиатской эмигрантской жизни вообще. Бывший майор помог выгодно сдать представительству Интерпола ставшее не нужным жилье - трехэтажную квартиру во Втором переулке, удивительно тихом, на центральной бангкокской Сукхумвит-роуд. Когда я распродал мебель и агент по скупке машин угнал мою "Тойоту-Корону", Випол одолжил внедорожник-пикап "Ниссан" с дизелем. На нем я и отвез себя в аэропорт Донмыонг, откуда вылетел в Москву самолетом "Аэрофлота", представитель которого, определенно по указке Ефима Шлайна, ни бата не взял за перевес багажа.

И прежнюю жизнь словно стерло из памяти.

Бывший майор, со вздохом приняв ключи от "Ниссана" в баре на втором этаже аэровокзала в секции вылета, сказал на прощание:

- Бэз, однажды ты начнешь, как и я, обрастать агентами. Ты почувствуешь, что день этот пришел... Не противься. Это - призвание. Сейчас мы расстаемся, ты не попросишь прибавки, и я могу сказать тебе, паршивец, что в Бангкоке ты считался не самым худшим...

- Я учился в хорошем месте и в хорошем же месте проходил практику, Випол. Сам знаешь.

- Давай без этого, - ответил морщинистый тайский старикашка.

...Теперь морщинистый русский старикашка, Бэзил Шемякин, переваривая эксклюзивную пищу в ресторане "Кара-Агткель", самодовольно чувствовал, что день пришел. В сущности, он наступил, когда я вербовал Усмана и после его гибели, следом - Ляззат.

Олега подогревать не приходилось. Вытащенная мною на свет Божий из жибековской запазухи смердящая гадюка Гамлетик Унакянц сделала свое дело. Директор элеватора полыхал до мочек ушей от унижения. Деньги, здоровье и все остальное ему было не занимать, я брал его на протухшие честь и достоинство.

Мои "Раймон Вэйл" показывали без двадцати минут полночь. Терять времени не приходилось. Я сказал:

- Жибекова можно понять, конечно. Менты по-своему несчастные люди. Не они уголовную среду переделывают. Среда их затягивает. Они перестают понимать, что такое низость. Они превращают свои полномочия в товар, а это - предательство... Я понимаю его, вполне понимаю... Гамлетика Унакянца втерли Жибекову в доверие. Больше того, он знает, что этот пижон двойник... И вашим, и нашим, где выгодней... Да вот беда, зачем, зная об этом, дурить других подельников? Тем более тебя, зятя...

- Да ты такой же, двойной, - прошипел Олег, нависая над столешницей. Нет?

- А ты? - спросил я. И рискнул добавить: - Ты-то после Легиона кем стал и как ссучился, до того как на элеваторе оказался?

Брат мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях забарабанил пальцами по скатерти. Левой руки опять.

- Левша, что ли?

Он кивнул.

- Проблема... Протоколы полагается подписывать правой.

- Следователь и адвокат могут любой, - возразил я.

- У нас не могут, я-то знаю...

- Самое опасное, когда адвокатами гангстеров становятся бывшие следователи и сыщики-розыскники. Они продают тайны розыска и следствия своим клиентам. Так ведь, господин бывший сыщик и адвокат? За что и дали элеватор...

Я по наитию влепил в десятку. Я это видел. По лицу Олега. Оно становилось таким же бессмысленным и отрешенным, как в лифте гостиницы "Турист". Он медленно вставал из-за столика. Стоя распускать кулачищи сподручнее...

- Правильно, - сказал я, тоже вставая. - Пора уходить. Как насчет винишка в "Паласе"?

Полковник Жибеков промахнулся, подумал я, и в четвертый раз. Не стоило бы ему предпринимать попытку так опускать меня в ресторане "Кара-Агткель", даже если такого гостя навязывает конкурент и соперник Бугенбай Ибраев.

Я мстительно и с расчетом приступал к откормке крота в жибековском хозяйстве. В дополнение к тому, который уже набирал вес в ибраевском.

Слава Богу, моя игра становилась активной. Я видел свою тактическую цель. Не Шлайна, сдавшего меня внаем местным коллегам. Свою, собственную, на сейчас и на завтра.

2

Красивую и мужественную жизнь уроженца Акмолинска Олега Притулина символизировала пачка трепаных фотографий, которые, разложенные по порядку, давали представление о добыче золота щелочным способом в песочном карьере. Нечто жидкое вроде пульпы перегонялось по вздыбленным над барханами трубам-хоботам. Некие желтоватые слитки, вываренные из этого нечто жидкого и сваленные в застывшем виде на дощатый верстак, отражали фотовспышку. Поверх золотых брусков валялась пара забытых на них замызганных нитяных перчаток. На фоне все тех же барханов, с добавком кусочка синюшного сухого неба, два немытых, нечесаных типа со штурмовыми "калашниковыми" скалились из-за плеч мрачноватого, щегольски выряженного Олега, прижимающего к пивному животу стопку слитков.

Пакет со снимками Олег держал всегда при себе. Грело душу, как я понимал.

Конечно, Булаевский элеватор существовал. Существовал и его директор с другой фамилией и другой человек. Олег носил, как он сказал, только ксиву с указанием директорской должности. Ксив вообще имелось около десятка. В том числе одна действительно, с моей точки зрения, полезная - сотрудника Кинологической службы Управления по борьбе с контрабандой и нарушением таможенных правил Главного таможенного управления по Южно-Казахстанской области майора Притулина. С потертой фотографией и сроком действия до 10 января 2003 года.

Остальные, высыпанные Олегом на льняную, перекрещенную складками свежайшей глажки скатерть ночного клуба-казино "Миллениум" в гостинице "Палас", где мы рассиживали, я слегка отодвинул.

- Вы знаете, Олег, - сказал я задумчиво, - собачки-снифферы, работающие по поиску наркотиков, сами наркоманы... Их приучают к наркотику. Таков единственный способ заставить Жучку и Джульбарса работать без устали. Они ищут свою дозу. Чтобы уйти от ломки. Сто процентов эффективности... А если она не обеспечивается, канава для дохлятины... Не так ли и наша жизнь? Мы - отравленные жаждой авантюрных передряг криминалкоголики. А то, что мы на стороне закона, - воля случая... Вы верите в судьбу, Олег?

В судьбу он верил. И видел во мне её посланца.

Вербовать приходилось, однако, человека с существенными недостатками: он пьянел и становился сентиментален...

Желтоватый софит высветил в центре зала круглую платформочку. Таинственный баритон прошипел в микрофон: "Женщина-вамп, господа!" И два подавальщика вышвырнули в освещенный круг немыслимых изгибов создание двух метров роста и, что называется по-французски, "торс ню", в одной багровой юбке, ниспадавшей складками ещё на метр с лишним. Создание тут же сорвало юбку и осталось в одних лакированных туфлях. Плясать ему не требовалось. Плясали по обнаженному телу кровавые блики. На полусогнутых из-за высоких каблуков кровопийца-стриптизерша двинулась в сторону нашего столика, поскольку остальные пустовали, впрочем, как и "Палас", насколько я заметил у входа...

Двое приставленных ибраевцев, скорее всего, остались в вазовской "шестерке" на морозе. Деньжат на "Палас" им не полагалось, я думаю.

Красные ноготки, выдвигаясь, наращивались со скоростью сантиметр в секунду. Квадратный ртище раздвигали серебряные клычки.

- Класс, - сказал Олег. - Класс, блин! Вот с кем парить кочерыжку... Класс!

Подвернувшийся подавальщик едва трепыхнулся в крючковатых ногтях вампирши, которая рвала и отбрасывала клочками его одежду. Клыки полоснули по горлу бедняги, длиннющий сизый язык вылизывал обнажившееся из-под драного тряпья тело, вымазанное куриной, я думаю, кровищей, выдавленной из пластиковых пакетиков под мышками жертвы.

- Класс, верно? - перекричал Олег драматическое стаккато оркестра и предрасстрельную дробь барабана. - Класс!

Свет погас и зажегся.

Женщина-вамп стояла в чем мать родила, не считая лакированных туфель. На её руках обвисал отсосанный до полного обескровливания подавальщик.

- Браво! - заорал Олег.

- Еще давай! - подхватил и я за кампанию.

И сгреб в карман пиджака удостоверение таможенника-кинолога.

Олег пребывал в возбуждении. Не до меня или подсчета своих удостоверений ему было. Он даже спел:

- Пираты наслажда-а-а-лись танцем Мэри-и-и...

И ведь полнейшим дураком не назовешь, подумал я, и резко спросил:

- Когда и как ты попал в Легион?

- Из Афгана, - ответил он машинально.

Женщина-вамп, выворачивая коленки, почти вприсядку, из-за высоких каблуков, утанцовывала в сторону занавески у стойки бара. Обескровленный подавальщик, пятки вместе, носки врозь на ширину приклада, простирал руку на её длинную белую от пудры спину, требуя аплодисментов.

- Давай по порядку, - сказал я Олегу.

Он спохватился. Выжидал, соображая, насколько глубоко вляпался с откровениями.

- Давай по порядку. Понял? - приказал я с нажимом, перегнулся через столешницу, намотал конец его галстука в горошек на правый кулак, а левым ударил в пах. И держал на галстучном поводке до тех пор, пока хватавший рот воздух не принял нормального положения.

- Еще? - спросил я.

- Понял... Откуда начинать?

- С места вербовки...

- Казарма Жюно, Дижон, Знаменная улица... Сказать телефон?

Я отпустил галстук.

- Путь в Дижон?

- Афган после трехмесячной подготовки молодого солдата... Разведрота. За полгода до дембеля по приказу ротного вылетел с двумя офицерами из особого отдела на вертушке с тремя цинковыми ящиками на борту. Домой, как сказали. Были подбиты. Когда рухнули, я вылетел с борта. Погибли все, кроме меня... Взломал один помятый ящик. Внутри оказались холщовые мешки с металлическими застежками. В мешках лежала зеленка... Распихал, сколько мог, по карманам и пошел в сторону нашей границы в надежде попасть на блокпост. Нарвался на духов. Не убили из-за зеленки, решили, что дезертир. С их базы попал в Пакистан, стал наемником, воевал с индусами. Потом обзавелся документами. Вернулся в СССР через Ташкент, там у меня дружок был. Выпить успели, потолковали по душам, а его сестрица шепнула, что уходить надо, братец за ментами послал... Сделал ноги. Уехал в Бангладеш, оттуда перебрался в Алжир, из Алжира в Испанию. С пакистанскими документами, они были подлинные. И потом Легион.

- Где проходил подготовку, специальность?

- Первый учебный лагерь на Корсике, группа морских диверсантов.

- Ну, хорошо... Думаю, что с зеленкой ты не домой шел, а к духам как раз. Да это не важно для меня. Вот что скажи... Где был в Бангладеш?

- Город Читтагонг, порт...

- Как там нищие выглядят?

Олег засмеялся. Я - тоже. Все было в порядке.

- Две бороды? - спросил я.

- Одна сверху, другая между ног, и никакой одежды, - сказал Олег.

- Хочешь работать со мной?

- С тобой - это с кем?

- На себя. Со мной - это на себя. Тогда вылезешь из дерьма, в которое ты тут крепко сел, я вижу. На себя. Если со мной. И на меня, конечно. Взаимосвязано. Гарантий не даю. Уж положись... В любом случае, это лучше, чем с Гамлетиком, верно?

- Выходит, ты - Интерпол.

- Ничего не выходит. Я это я. Вот и все. Зовут Бэзил Шемякин, и теперь я из Москвы... Собирай свои фотки и ксивы. Я забыл про них. Больше не хвастай. И пора тебе двигать отсюда. Скажешь Жибекову, что проводил меня в "Палас", посидел из вежливости и ушел, а я остался, дела имелись. Теперь иди...

- Дальше что делать?

- Что велю. Придет человек и скажет. Человека ты узнаешь, он найдет тебя сам, живи по-старому изо всех сил, до скорого...

- Ого! - сказал Олег.

- Давай, давай, марш в бордель, Легион! Гестапо проскочил. Зачислен...

Он ухмыльнулся. Так и следовало. Гестаповцами в Легионе называли офицеров-особистов, которые вели допросы кандидатов в легионеры, прошедших тесты физической и психологической выносливости, и занимались контрразведкой. Другими словами, обижаться ему на меня не приходилось: допрос есть допрос, ничего личного.

Виски "on the rock", в которых растаял лед, бесцветное и почти безалкогольное пойло, Олег прикончил в отвратительной, отдающей скупостью манере Мэтью - стоя и наклонившись, чтобы не оставлять и капли оплаченного. Я поднял свой стакан и тоже пригубил, как бы присоединяясь за кампанию.

Сделка с дьяволом у тебя состоялась, парень, подумал я про Олега Притулина.

Следовало все-таки перебираться в игровой зал, как предписывалось Ибраевым.

Послонявшись между столами без игроков, за которыми обретались истомившиеся крупье, я прочел от нечего делать написанное кириллицей, стилизованной под готику, настенное объяснение в позолоченной рамке про азартную княгиню Суворову и сел на табуретку у стойки. Как явствовало из витиевато и с загогулинами отпечатанного винного меню, зал и назывался "Княгиня Суворова". В честь особы, исхитрившейся две недели подряд ежедневно выигрывать по миллиону франков в Монте-Карло сто лет назад.

- Чинзано, пожалуйста, - сказал я бармену, от которого на свету оставалась только синяя бабочка и манжеты с запонками в форме скорпиона. Лицо размазывалось полумраком, царившим на три ладони выше прилавка.

- Позвольте рекомендовать фирменный коктейль "Княгиня Суворова", донеслось со стороны бабочки и манжет.

- Я бы тоже предпочла этот напиток, - почти продолжила фразу из-за моей спины какая-то женщина. Голос прозвучал визгливо и с раздражением.

Развернувшись, я увидел перед собой глубокое декольте. Пришлось поднять голову. Великанша оказалась женщиной-вамп. Я сполз с табуретки и сказал:

- Вы были великолепны... И все-таки чинзано. Я мечтаю о глотке уже часа три. Это невыносимое испытание, поверьте. Может быть, затем - да...

- Я видела вас с компаньоном. Я танцевала для вас.

- А для кого бы вам ещё это делать? Зал пустовал...

Из полумрака донеслось грохотание кусочков льда в шейкере. Готовилась "Княгиня Суворова". Господи, да дадут мне сегодня, наконец, то, что мне действительно хочется!

- Вы не желаете присесть рядом? - спросил я приторно, пытаясь сдвинуть к ней табурет, который оказался привинченным к полу.

Свет падал на мощные бедра и туфли, поставленные на подножку табурета, я думаю, сорок третьего размера, не меньше. И она курила, кто бы мог подумать, трубку. Прямую, изящную, затянутую в замшу, с длинным чубуком и серебряной крышечкой в дырках. Коктейлем она запивала дым.

Чинзано оказалось безупречным.

- Ибраев просил помочь вам, - сказала женщина-вамп.

- Выпить кровь из кого?

- Из Притулина... И его шефа. Разве не ясно?

- Теперь ясно, мадам, - сказал я. - Вы обознались. Я говорю об этом с сожалением, поскольку вы - прекрасны. Но кто такой этот баловень судьбы и женщин Ибраев?

- Вы не Шемякин?

Я второй раз сполз с табуретки.

Ее плечо на манер эполета украшала витая из шелка роза, из-под которой свисала аксельбантом нитка крупного жемчуга.

- Нет, - сказал я, - не Шемякин. Разрешите представиться. Я - Фима, Фима из Петербурга.

Если за ошибочную наводку она двинет в сердцах одного из ибраевских орлов, приехавших вслед за мной на "шестерке", подумал я, вражеские ряды поредеют на длительный срок. Предплечье женщины-вамп под шелковой розой выглядело шире моей ляжки.

- Как бы там ни было, вы позволите заплатить за ваш коктейль? спросил я приторно.

Она кивнула, встала из-за стойки - я опять увидел только декольте - и пошла к выходу из игрального зала. Юбка колоколом выше колен, стройные сильные ноги, прямая линия плеч, над копной волос, возможно и надставленных, боком сидела войлочная, стилизованная под степную шляпа с завернутыми вверх полями.

Господи, подумал я, ведь я её не узнаю, если встречу на улице. Хотя, конечно, не так уж много местных леди вышагивают по Казахстану, попыхивая трубкой с высоты двухметрового роста.

Я сеял панику в чужих рядах. Но проникался, выходит, ею и сам. Однако отступать было поздно.

Расплатившись, я неторопливо потащился в огромный, словно аэропорт, вестибюль "Паласа", воображая от скуки, что "шкурой чувствую" на себе влюбленный и тяжелый, как неумолимый рок, взгляд женщины-вамп. В зеркальном панно перед гардеробной я приметил, что она действительно следит за мной из глубокого кресла кремовой кожи возле белого рояля, неизвестно зачем поставленного в застуженном холле. Кажется, она негодовала.

3

Промороженные улицы Астаны ночью романтически пустынны, но, сделав несколько десятков шагов, я, окоченев, вернулся к "Паласу" и сел к леваку-таксисту в блестевший в отсветах рекламных огней старый "мерс" с лысыми скатами. Выбирать не приходилось, машина оказалась единственной. Стоянка считалась, как сказал пожилой казах за рулем, "дохлой", не то что у гостиницы "Турист", куда я попросил себя отвезти.

"Шестерка" вырулила следом и по-прежнему без огней. Можно было ехать и так. Безлюдный центр казахстанской столицы переливался неоновыми огнями, словно Лас-Вегас.

Я велел покатать себя по городу, из конца в конец и так быстро, как только водитель мог. Во-первых, следовало изучить Астану. Я ведь её не знал, за исключением административного пустыря, иначе и не скажешь про площадь, уставленную по периметру управленческими дворцами, а также набережной возле "Титаника" и прилегающих к гостинице "Турист" улиц. Во-вторых, в мои расчеты входила попытка потрепать ибраевскую "наружку", если уж я принялся, как говорится, лохматить спецслужбы нынешней ночью. Начало положено: отказался от контакта в "Паласе", мечусь на такси по улицам...

Возле моста через Ишим по дороге в аэропорт я вышел из машины и погулял под гигантской аркой из скрещенных сабель, покружил вокруг зеленоватого постамента, на котором скалилась, поджав кошачью лапу, подсвеченная прожектором гранитная пантера с жирным хвостом. Улучив момент, втиснулся между постаментом и парапетом моста, постоял, затаившись, и вернулся к такси. Затем попросил показать столичный университет, набережную возле катка, остатки бывшего Целинограда, здание компании "Казах Ойл", православную церковь, дом российского посольства и ещё прогулялся, на этот раз вдоль ограды новой мечети напротив пустынного замусоренного рынка.

Хвост носился теперь с включенными фарами и напряженно трудился контактно, в пределах видимости. Довольство рулившего казаха, я приметил, испарялось. Предвкушение заработка отравляло предчувствие допроса ореликов из вазовской "шестерки". Тертый ночник знал, кто какие номера имеет в городе.

Шел третий час утра.

Представление об Астане я получил.

- Двигай теперь к отелю "Сункар", - приказал я водителю.

- И там расстанемся, - сказал он. - Мне домой пора, да и заправляться...

- Если есть свободные номера, расстанемся, - сказал я с расчетом на передачу моих слов ибраевским ореликам. - И считай, что на датчик топлива я не смотрел и про бензин поверил...

Овальный холл "Сункара" орошал уныло журчавший меж искусственных бамбучин и пластиковой травы арык с настоящей водой. Центр занимал круглый диван, на котором спали, свесив стриженые головы вбок и раскорячив ноги в армейских ботинках, двое в сером камуфляже. Свет в баре не горел. На стойке настольная лампа высвечивала мраморную дощечку с надписью "Извините, до утра свободных номеров нет".

Таксист не умчался. "Шестерка" тоже просматривалась.

- Не судьба расставаться нам, - сказал я казаху. - Везите в "Турист", распрощаемся там. Сколько с меня?

- Две с половиной тысячи, - ответил он. Я почувствовал по голосу, что сумма названа с запросом.

- Делиться заставят? - спросил я, ткнув перчаткой за спину.

Казах вгляделся мне в лицо. Рассмеялся и сказал:

- Врать больше не стану. Конечно, если все не отнимут...

- Все не отнимут.

Я положил десять пятисотенных купюр возле рычага переключения передач и сказал:

- Спасибо, друг, все славно получилось. Как насчет того, чтобы поработать со мной, скажем, завтра или в другой какой день?

Он покосился на деньги.

- Во сколько подавать?

- У вас есть телефон дома?

- Есть... Тридцать два, двадцать семь, ноль восемь.

- Я позвоню. Но о договоренности никому. В особенности ребяткам из "шестерки", если они спросят... И не волнуйся. За мной ничего нет. Завтра или в другие дни будем кататься одни. Тариф сегодняшний. Устраивает?

- Меня зовут Юсуп, - сказал он. - А вас?

- Фима, - ответил я. - Фима из Петербурга.

- Очень приятно было познакомиться, Фима. Обо всем договорились. Вы приятный клиент.

- А вы, Юсуп, хороший водитель и симпатичный казах.

- Я узбек, - сказал он.

- Извини, друг... Какая разница?

Он ничего не ответил. Протянул руку, и я пожал её. Но из "мерса" вышел не у входа, попросил отъехать подальше, на проспект, чтобы видеть верхние этажи гостиницы.

В окне моего номера горел свет.

Витражное окно на лестничной площадке между баром первого этажа и рестораном на втором находилось на высоте примерно двух с половиной метров от асфальта. Я неторопливо прошелся под ним, присматриваясь к обстановке. Сугроб под окном убрали и, если прыгать, то приземляться на обледенелый тротуар. Окно не светилось. Или лапочки на лестнице гасили на ночь, или минувшим вечером из бара в ресторан никто не поднимался. Впрочем, шел четвертый час утра...

Автомобильный паркинг от гостиницы отделяли передвижные металлические рогатки. Несколько машин со снегом выше крыши превратились в горки. Будка сторожа пустовала, наверное, он уходил ночевать в холл гостиницы и поглядывал из окна. Если поглядывал.

Я опробовал висячую цепь, перегораживавшую въезд в паркинг. Оказалась не закрепленной. И, слава Богу, не грязной, ржавой или смазанной маслом. Весила килограмма четыре, не меньше. Отцепив с крюков, я обмотал омерзительно холодную цепь поверх пиджака под пальто. Господи, и во что я постоянно превращаю одежду!

"Шестерка" стояла у гостиничного входа, пустая.

- Два товарища вошли передо мной, - сказал я открывшему стеклянные створки дверей заспанному портье. - Куда они пошли? Я с ними разминулся...

- У вас есть удостоверение?

Я вытащил из кармана пиджака, прикрыв цепную опояску полой пальто, таможенную ксиву с гербом.

- Понятно, - сказал портье. - Извините, порядок есть порядок... Товарищи поднялись на лифте.

- А-а-а... спасибо, - сказал я.

На алюминиевом косяке раздвижных дверей лифта индикатор этажей высвечивал квадратик с цифрой "8". Поехали на мой этаж?

- Придется догонять, - сказал я портье.

Он устало улыбнулся, накинул на ручки входной двери крюк и поволокся за квадратную колонну к стойке оформления гостей, где стояли диваны.

Вторая кабина оказалась, слава Богу, выключенной на ночь.

Чего они ринулись наверх, в номер? Зевнули, пока я кружил вокруг гостиницы и паркинга? Но портье мог сказать, что я не входил. Однако, судя по его реакции на мое появление, его ни о чем не спрашивали. Значит, выходит, все-таки видели, как я пошел в сторону входа в ресторан с улицы, и решили, что я возвращаюсь в номер кружным путем, через ресторан, бар и дальше по запасной лестнице?

В принципе, логика в их действиях просматривалась. Они не следили за мной. Они меня охраняли. Чтобы я не стал третьим после танцовщицы и Усмана. И, упустив на несколько минут, бросились вверх, куда я, по их мнению, должен был отправиться. Плутание к номеру через черный ход вполне вписывалось в обуявшую меня, по их мнению, дурь кружить и носиться ночью по улицам. Случается, если, скажем, человек перебрал. Почему нет? В любом случае молодцам из вазовской "шестерки" поручали не выяснять причину моих поступков, им поставили другую задачу - охранять. Они и охраняли.

Я снял трубку с телефонного аппарата на стойке портье и набрал номер своей комнаты.

- Да? - ответила Ляззат.

- Меня никто не спрашивает сейчас?

- Кто-то начал постукивать в дверь...

- Скажи, что я в ванной или что-то в этом духе. Сделаешь?

- Минутку! - крикнула она двери. И мне: - Сделаю. Ты где?

- Рядом...

- Минутку, - сказала она теперь мне.

Я положил трубку на место.

В пределах видимости пульт отключения лифта не обнаруживался. Стоило бы и попенять себе, что не высмотрел впрок, прожив практически два дня в этом месте. Вырубив лифт, я выиграл бы до двадцати минут.

Выручила цепь, по которой я планировал спуститься из витражного окна к паркингу, если бы ребята из "шестерки" засели в вестибюле. Она вполне сгодилась замотать металлические ручки стеклянных створок входных дверей гостиницы с улицы. Блокировка получилась непреодолимая, если, конечно, не бить двери многослойного стекла кувалдой. Минут пятнадцать-двадцать, которые займет беготня на улицу кружным путем через черный ход, таким образом, у меня все-таки есть. Времени достаточно. А могут, успокоившись после ответа Ляззат, и засесть в теплом вестибюле...

Вазовская "шестерка", как и прошлый раз, осталась не закрытой, да и ключ зажигания сидел в гнезде. Значит, не засядут, даже если и вознамерятся, сначала пойдут закрывать машину... И немедленно подадут сигнал перехвата по городу. Один будет орать в рацию, а другой ринется проверять мое наличие в номере "на ощупь".

Я перекрестился и бросил "шестерку", минуя первую, со второй скорости вниз по проспекту Республики. Пять минут: я проскочил под аркой в виде скрещенных сабель, мост через Ишим и мимо гранитных пантер. Семь минут: слева промелькнуло помпезное шатровое здание и справа какой-то мемориал, обставленный саженцами. Десять минут: появился указатель "Международный аэропорт" с направляющей стрелкой. Шестнадцать минут: возникли огни диспетчерской башни. Восемнадцать: появились вытянутые чередой, освещенные, как у лайнера в ночном море, окна аэровокзала. Двадцать минут: вазовская "шестерка" втиснута между двумя "Волгами" в жидковатом ряду машин на автостоянке перед входом с надписью "Вылет".

Приоткрыв дверь, согнувшись, я вывалился из-за руля на снег и, всматриваясь в темноту, несколько долгих минут, полз, выжидая и прислушиваясь, за прикрытием из автомобилей. Я опасался, что меня заметят сверху, с башни, где обычно, помимо авиационных диспетчеров, в международных аэропортах сидят и полицейские посты наблюдения за территорией. Идеальным решением было бы найти машину, в которой не включена противоугонная блокировка и сигнализация, а багажник поддастся отмычке из карманного набора "дюжина в одном" - подобия швейцарского ножа с инструментами на непредвиденные обстоятельства.

Нашелся кособоко и торопливо припаркованный старый "Додж-Рамчарджер-150 AW". Индикатор противоугонки в кабине не мигал. Для этой рухляди - две двери и крытый кузов за сиденьями водителя и пассажира на противоугонку и я бы не потратился. Замок задней подъемной створки кузова щелкнул, едва я ковырнул его отверткой.

Внутри американский внедорожник, предназначенный для деревни или войны, промерз, как холодильник. Но пол устилало ковровое покрытие. Как сказал бы Олег, просто класс.

Владелец, я приметил, отапливался привинченной под панелью приборов печкой от "Москвича" или какой другой российской легковушки. Отопление я тут же включил, пусть он подумает, что забыл выключить, и лег на полу кузова, поплотнее прижавшись сзади к спинке сиденья. И опять подумал: Господи, во что превратится моя одежка?

Минут через десять, пригревшись, расслабившись, я почти дремал, вяло перебирая в памяти события дня. Вне сомнения, удачнейшим оказалась вербовка Притулина.

Я принялся подсчитывать, сколько русских однополчан встретил с тех пор, когда снял гимнастерку с капральской нашивкой, которые в Легионе "не даются, а выслуживаются"?

Беспутные монахи "военного монастыря". Определение Николая Бахтина, профессора Бирмингемского университета, бывшего унтера-легионера. Были и князья, Юрий Курнин, например. Были воры, у которых вместо имен кликухи. Были отчаявшиеся, дезертиры, бродяги, сбежавшие военные и торговые моряки, невозвращенцы, убийцы, солдаты и офицеры Советской Армии, брошенные на произвол судьбы в Конго при Лумумбе, семинарист из Загорска... Непредсказуемый, вольный и опасный люд, который Россия аппаратная десятилетиями исторгала на уничтожение. В войнах, где за одного чужого отдавали десять своих. В лагерях вроде Потьмы. В пьянстве. В бестолковом труде. В нищете. В бараках. В духовной зашоренности. В воровстве всех уровней. Легион, хотя бы и немногих, все же спасал от России. Наемники, которых обуздали и которые позволили себя обуздать, стойкие в бою, службе и товариществе профессионалы... Возможно, конечно, и "Weisse Sklaven" - белые рабы, как говорил мой однополчанин и дружок, Дитер Пфлаум. Но - по вольному выбору. Не мобилизованный сброд, рыхлый и липучий, которым заполняют казармы по воинской повинности. Слово-то какое - повинности!

Я размышлял о том, что скудная жизнь Легиона для русских, в особенности тонко организованных, со сложным и необычным прошлым, таких, как, скажем, Бахтин или Курнин, становилась притягательной, иная казалась бледной, запутанной и пресной. Бахтин об этом так и говорил. Легионерский военный быт был тем и хорош для него, что слагался, видоизменялся и выверялся в деле, исходом боя с подсчитанными по-бухгалтерски результатами. Старые "горшки" второго контракта носили больший "иконостас" наградных колодок, чем штабные офицеры. Буйный, крутой монастырский материал для умелого мастера...

Олег Притулин, даже засаленный нынешним окружением, засветился своим "монастырским" прошлым передо мной только потому, что я тоже был когда-то "монахом". Ворон ворону... На Алексеевских курсах Боткин в числе существенных признаков подлинной или поддельной идентификации человека выделял его прошлый опыт. Тот, который становится неотъемлемой частью личной истории, который обстругал эту личность и инстинктивно, на уровне подсознания проявится в любом занятии - от шиномонтажа до политологии. Даже подавленный или скрываемый, он себя выставит в решающую минуту. "Legio Patria Nostra" - "Легион наша родина", и ты всегда будешь уважать поверженного врага, не бросишь раненого или погибшего товарища, не позволишь завладеть твоим оружием.

Мне кажется, я понял, как смогу использовать брата милой мадам Есть-Женщины-В-Русских-Селеньях эффективным образом... Жалкое, в общем-то, приобретение, в моем возрасте, возрасте потерь. Когда чаще хоронишь, чем знакомишься с новыми людьми.

Пробудил меня хруст снега. Человек приоткрыл дверь "Доджа-Рамчарджера" и пока, прикрывшись ею, справлял малую нужду, в машину нанесло холода и снегу. Видимо, начиналась метель.

Отопитель все-таки подсадил аккумулятор, который едва провернул двигатель.

- Идиотка, - сказал водитель, - сто раз говорил ей...

Он не стал прогревать мотор. Машина туповато набирала скорость. Я услышал попискивание набора номера на мобильнике. Водитель сказал в телефон:

- Ну, все, уехала... Сейчас приеду. Неделя наша...

Щелкнула крышка складной трубки. Привстав на коленях за спиной водителя, одной рукой я цепко сдавил ему шею, а другой перехватил мобильник и сказал:

- Езжай как едешь, не оглядывайся, иначе выверну шейный позвонок. У тебя есть оружие?

Если он и косил глаза на зеркало заднего вида, видеть мог только мой контур.

- Откуда ему взяться? - ответил он.

- Наклонись вперед, - приказал я и ощупал его подмышки, пошарил за поясом и на бедрах. Действительно, не было. А жаль, пушкой разжиться хотелось бы.

Полчаса дремы придали мне сил.

- Так и ехать? - спросил он.

- Так и ехать. К гостинице "Турист". Знаешь где?

Он кивнул.

- У тебя есть деньги?

- Есть.

- Где лежат?

- Бумажник в нагрудном кармане пиджака. Документы оставь...

- Оставлю...

Он сделал попытку захвата правой, когда я завис над его плечом, запуская руку под кожаную меховую куртку. И напрасно, потому что я ждал нападения. В конце концов, он сам нарывался на силовое решение.

Вывернув ему шею, я тычком сбросил рукоять передач на нейтралку и, перекинув руку на обмякшее колено водителя, уткнул его ступню в педаль тормоза и надавил. Худо-бедно замедляя ход, "Додж-Рамчарджер" крутанулся, и я, будто с карусели, обозрел окрестности вокруг шоссе - далекие, едва выделявшиеся на снегу домишки, слабые огоньки фонарей на столбах и затем лас-вегасские всполохи Астаны.

Мои "Раймон-Вэйл" показывали шестой час утра.

Я не приметил поста дорожно-полицейской службы по пути на аэродром из города. Останавливать для проверки, хотя бы документов, меня, по всей вероятности, некому. В любом случае, в пешем строю я окажусь и приметным, и подозрительным в этот час и в этом месте.

Шоссе и город оставались пустынными. Пара машин и три или четыре зябко сутулившихся прохожих - вот и все, кому попался на пути к гостинице "Турист" трепаный "Додж-Рамчарджер 150 AW". Я оставил внедорожник с его омертвелым владельцем в начале улицы Бейбитшилик, на углу, с видом на запорошенные метелью профили трех гранитных мудрецов, символизирующих неведомые мне демократические традиции степей.

Я загасил габаритные огни машины, поставил её на ручник, выключил двигатель и вложил в карман меховой кожаной куртки завалившегося на пол водителя ключи зажигания от угнанной вазовской "шестерки".

Метель расходилась не на шутку. Учащая шаг в сторону гостиницы "Турист", видневшейся над крышей похожего на барскую усадьбу здания столичного акимата, я подумал, что к рассвету, наверное, потеплеет. Интересно, вылезла Ляззат уже из нагретой постели или нет?

В гостиницу я вошел со стороны ресторана. Завтраки начинали подавать в семь утра. Я с наслаждением пригубил горячий крепкий ароматный кофе, который лично принес метр, он же кассир, памятуя щедрые чаевые, полученные - о Господи! - уже два дня назад. Я попросил его позвонить в мой номер, напомнить мадам, что пора вставать, и спросить, через сколько минут готовить кофе и для нее.

Бумажник оказался итальянской кожи. Не трогая документы, я переложил восемьсот двадцать долларов и девять тысяч шестьсот тенге в свой карман, протер бумажник салфеткой, чтобы не оставлять отпечатки пальцев, и, пользуясь одиночеством, швырком запустил под батарею отопления в дальний от себя угол.

Когда я выпрямился, злющая, с ввалившимися глазами Ляззат вышагивала ко мне через зал, показывая немыслимые коленки и сиреневое белье между полами распахнутой лисьей шубки. Я встал, чтобы отодвинуть ей стул. И, помимо воли, не сдержал зевоту, которой свело челюсти.

Поцелуя "С добрым утром, дорогая!" не получилось.

Глава девятая

Охота на крокодилов

1

Когда я бойко исчез, все с ума посходили. Взбесились. Сообщив эту потрясающую новость, Ляззат не уточнила, кто - "все", а я не спрашивал. Скорее всего, с точки зрения моих интересов, никто. Ибраеву об угоне вазовской "шестерки", а Жибекову - о захвате "Доджа-Рамчарджера AW 150" доложат особо или сообщат в общей ночной оперативной сводке по Астане после девяти утра. Мои же швейцарские "Раймон Вэйл" показывали семь тридцать пять.

И - какое расстройство! - стекло у часов оказалось надтреснутым. Приходилось только гадать, в какой из двух машин я потерпел материальный урон. Сегмент в полтора-два миллиметра отсутствовал. А если стекляшка осталась на полу или на сиденье?

Помимо этой, выяснялась и иная неприятность. Из-за неё вкупе с суточным недосыпом и расколотыми "Раймон Вэйл" впору было и самому взбеситься.

До появления Ляззат я только предчувствовал, каким гнусным образом обойдутся со мной казахские силовые аппаратчики. Версию этой гнусности я и навязывал накануне Олегу Притулину, именно версию и именно навязывал, не больше. Оказалось - правда...

Ляззат сказала, что вернулась домой с банкета в "Кара-Агткель" около часу ночи. И, когда я поинтересовался, чтобы загладить невольное хамство с зевком, не промерзла ли в пути и каким транспортом добиралась, она, пожав плечами, сообщила, что жибековский юбилей широко отмечался в том же "Титанике", на втором этаже, где "Кара-Агткель" недавно открыл банкетный филиал. А новая столичная квартира Ивана Ивановича Олигархова, то есть и её, находится на шестом этаже. Как можно замерзнуть в теплом лифте? И вообще дура она, что поехала потом ко мне в гостиницу. Не трепали бы нервы одурелые ибраевские ребята, которые после моего ночного звонка дважды попытались вломиться в номер.

Выходило, что в ресторане "Кара-Агткель" на проспекте Республики полковник Жибеков неторопливо и вкусно, как говорится, в анфас и профиль продемонстрировал наивного и самонадеянного залетку Шемякина или Фиму из Питера, как угодно, кадрам своей ментовской "наружки". Олег, перед которым я выставлялся высоким профи, знал про это. Слава Богу, что по наитию, вдохновленный мертвым молчанием за дверью несуществующего банкетного зала, я высказал предположение про замерзших жибековцев, рвущихся к нам на прием с улицы... Блеф обернулся реальной ставкой. Только по этой причине Олег и сдался.

Открывшееся обстоятельство в новом свете выставляло появление также Гамлетика Унакянца. Оно стало, по существу, очной ставкой, на которой мы опознали друг друга к радости полковника Жибекова и подполковника Ибраева заодно. Удостоверились в Унакянце - раз, удостоверились в неподдельности и иностранной качественности шлайновского живого товара, Шемякина, - два. А до этого молодые сыскные службы, недоверчивые и архивов не накопившие, сомневались из юношеской робости в подлинности двух героев. Для гербария редких сорняков, именуемого базой данных правоохранительных органов, приобретение получилось и полезное, и бесплатное. За это медаль полагается.

Меня опустили, в сущности. Но не в этом дело. Я давно перестал обращать внимание на унижения. Наносимых мне я не запоминаю, если вообще замечаю. Я плевал на то, в каком виде предстаю перед сотрудниками "наружки", которых воспринимаю вроде зеркал в витринах. В случившемся ужасал неосознаваемый мною риск, под который подвел меня собственный же оператор. Если Ибраев стал им по воле Шлайна, сдавшего меня внаем казахстанской конторе, подполковник нес ответственность за полноту моей информированности. Разве не так?

Говорят, что судьба человека - его характер. Я лохматил жибековского есаула Притулина и ибраевских ребят в вазовской "шестерке" минувшей ночью, признаюсь, без четко сформулированного намерения. Если хотите, отводил душу. В приюте для детей малоимущих эмигрантов на шанхайской Бабблингвелл-роуд мне дали кличку за мой нрав "Тохтамыш-Мамай-Губастый". Покойный папа предупреждал: Шемякины сгоряча распускают кулаки и только потом думают о последствиях.

Меня стреножили, согнули и придавили в Казахстане до предела, вот пружина и выпрямилась...

Пусть решают ребус со многими неслагаемыми: где я прохлаждался, пропав возле гостиницы, кто и зачем угнал "Жигули" оперативников, почему ключи от их машины оказались в кармане, надеюсь, не ставшего трупом владельца "Доджа-Рамчарджера", найденного в центре города, и так далее и в том же духе...

На месте Ибраева, не дожидаясь вещественного подтверждения авторства этих не стыкуемых в видимую причинную связь выходок, я бы решил, что они совершались по приказу Шлайна. Я бы крепко задумался: что за игра вдруг затеялась из Москвы? По собственной прихоти наемный агент Шемякин до такой степени задурить не мог.

Мог. С одной стороны. А с другой - не без определенного расчета великого бюрократа Ефима Шлайна.

Бюрократическое величие Ефима, с точки зрения его агентов, и соответствующее ничтожество, с точки зрения конторских коллег, гнездится в его личности. Оперативные оплошности, невезение или промахи агентов, даже от усталости, Шлайн квалифицирует как собственные системные ошибки, поскольку он подбирает, в сущности, не подчиненных. Ефим одержим созданием систем. На основе скроенных под эти системы фотороботов он и подбирает человеческий материал для решения задач, поставленных командованием. Это основное, помимо планирования операций, занятие Ефима. Занятие беспрерывное.

Разумеется, такой подход с использованием постоянного состава государственных служащих невозможен. Чины, звания, премиальные и награды для кадровых работников в России - в основном лишь метки сроков службы или юбилеев, отношения к качеству работы не имеют. Требования к этому качеству в силовых госструктурах нивелируются между худшим и посредственным, поскольку отличниками боевой подготовки все быть не могут. Шлайн же требует, по мнению коллег, из-за заносчивости и карьеризма невозможного, работы на износ. Воленс-ноленс Ефим и делает ставку на наемников, признающих, в отличие от госслужащих, допустимость любых крутых требований, разумеется, при абсолютной недопустимости некорректности попусту.

В результате на Шлайна работают не задерганные приказами чиновники, хотя и без них, наверное, не обходиться, а свободно отпущенные на дело характеры-роботы.

Для меня Шлайн делал, впрочем, как и Випол когда-то, скидку на унаследованную шемякинскую тягу работать единоличником, анархизм и своеволие. У меня не было друзей в школе, как и самой школы, а потом страны и гражданства. Я до сих пор не могу с определенностью сказать, на каком языке вижу сны. Строй я выдерживаю, если иду либо первым, либо последним, то есть или сам хозяин, или учусь при умельцах. А последнее на практике случалось только в Легионе...

Еще в Кимрах, обзаведясь домом, я чистил дворовый нужник биологическим составом "Санэкс", пять или шесть литров которого изводили с помощью каких-то бактерий скопившуюся дрянь за несколько часов. Гнусная, конечно, аналогия, но характер работы, на которую меня нанимают, делает её, я думаю, извинительной. Ефим Шлайн запускает - отчего бы не сказать именно так? мой характер, мои навыки и мой опыт в ситуации, нуждающиеся в кардинальной прокачке. Только и всего.

Как и в данном случае. Ефим Шлайн заранее если уж точно не знал, то непременно догадывался, как сработает психоробот Бэзил Шемякин.

Я и срабатывал здесь и теперь. Полковник Шлайн, с точки зрения собственных служебных интересов, на моей памяти не совершал ошибок, во всяком случае, системных, в том, что касается моей особы. Иначе бы не нанимал.

Подполковник Ибраев тоже поступал правильно: задуматься над тем, что же на самом-то деле затевает московский коллега Шлайн, стоило...

Глупо, конечно, искать в Астане часовую мастерскую, где бы заменили стекло на штучных "Раймон Вэйл". Но я не выброшу их из-за опаски, что они могут стать уликой вроде отработавшего ствола, припрятанного прижимистым и потому ставшим одноразовым киллером. Наташа подбирала часы на мое пятидесятилетие в бангкокском "Робинсоне" на углу Силом-роуд и проспекта Короля Рамы Четвертого. Мы поставили себе на полученную скидку бочкового по соседству, в пивной "У Тобика", кишевшей обычной шпионской и полицейской шушерой. Как говорится, заодно попрощались с местом, поскольку улетали в Москву...

Так что решение оставалось одно и единственное: унести ноги из Астаны по-английски, не прощаясь с местными коллегами, чтобы не нарываться на вопросы типа "где находился и что делал тогда-то", а также "кто это подтвердит". Подполковнику Ибраеву, я надеюсь, хватит характера примириться с невыполнением второй половины предписанной им пустопорожней программы обхода злачных мест этой новой достославной столицы. В конце-то концов, когда-нибудь нужно отправиться в далекий путь для решения поставленной им же главной задачи.

Я спросил Ляззат:

- Какие планы на сегодня?

- Не выполненные вчера, - ответила она.

...После заочного сватовства, предпринятого мамой, желавшей иметь православную невестку, я встречал Наташу из Веллингтона на полпути в Бангкок. Для этого я вылетел в Джакарту. В секции "Прилет" тамошнего аэропорта забронированная комната VIP походила на предбанник роскошного дома свиданий. По крайней мере, она мне казалась такой из-за двусмысленности затеи властной родительницы и православного батюшки, австралийского аборигена, выступавшего сватом. Пальмы, бамбуковый кустарник и охапки орхидей, рассованные по кадкам фикусы, водопадик, струившийся по замшелым камешкам, ротанговые кресла и кушетка с шелковой обивкой, бар, холодильник и три музыканта с экзотическими щипковыми во главе с цимбалистом... В резных тиковых дверях топтался прислужник в синей пижаме, поверх которой по-гренадерски, крест накрест, перехлестывались золотистые шарфики, в золотистой чалме и куцых клешах, поддетых под золотистую же юбку. И из почтения к происходящему босиком, с расходящимися на ступнях по-обезьяньи пальцами.

В довершение дикторша нежненьким голоском сообщила всему аэропорту, что самолет, следующий рейсом "Катай Пасифик" из Веллингтона, совершил посадку и встречающих просят пройти к таким-то воротам, а "невесту мистера Шем-Ки-Яна миссис Нату-Ло-Ху в салон ви-ай-пи номер восемь, где её ждет, сгорая от нетерпения, возлюбленный". Так и сказала: "ждет, сгорая от нетерпения" и "возлюбленный". Яванки сентиментальны, дикторша порола отсебятину из добрых чувств и по простоте душевной, а Наташа могла подумать, что по написанной мною бумажке...

Я комкал в руке её фотографию. И трясся от страха. Все шло к тому, что меня выставляли напыщенным дураком, и я не представлял, как выпутаться, не обидев девушку, из двусмысленного положения.

А когда Натали Лохв вошла, прислужник нахлобучил на неё трехслойный зонтик-паланкин с бахромой, так что я не сразу разобрал, с какой стороны сунуться со своим букетом. Кроме того, Наташа, летевшая через Гонконг, купила китайскую кофту, застегивавшуюся на пуговицы со спины. Мы посмеялись над кофтой, потом надо мной, и я вдруг по-настоящему запереживал из-за того, что в два раза старше "миссис Нату-Ло-Хо, невесты мистера Шем-Ки-Яна". Однако все обошлось. И когда компания "Катай Пасифик" из рекламных соображений прислала в салон помощника своего джакартского представителя, прицепившего на мундир эполеты, с бутылкой "Дон Периньона" в хрустальном ведерке и огромным букетом роз, мы уже мыли кости своим родителям и батюшке-аборигену.

В суете мы забыли, что можем говорить по-русски, и спохватились минут через пять, когда Наташа спросила про мои занятия в Бангкоке: чем я зарабатываю на жизнь?

- Охотой на крокодилов, - ответил я. Что ещё можно сказать при первом пристрелочном, если так можно сказать, свидании, относительно которого с обеих сторон допускалось, что оно окажется и последним?

- А как это звучит по-нашему? - спросила Наташа, и на этом с английским было покончено.

Из Джакарты мы улетели не в Бангкок, как велела мама, а на остров Бали, откуда через неделю отправили по факсу один и тот же текст на бланке гостиницы "Бали Хайятт" в Бангкок и Веллингтон: "Позаботьтесь о приглашении православного священника и свидетелей для обряда венчания..."

Такие вот воспоминания приходят, когда просыпаешься в два часа дня в гостиничной постели с нелучшими перспективами на будущее и уткнувшись носом в похожие на фасолины позвонки чужой жены, на которую муж, сев в тюрьму, одел позолоченый "пояс верности".

Потянувшись к телефонному аппарату на тумбочке, я невольно посмотрел на кресло: лежит ли "бергамский замок"? Лежал, и это означало, что Иван Иванович Олигархов, возможно, даже этим вечером переместится из камеры на улице Кенесары либо в дом Ибраева, либо в свою квартиру в "Титанике" на короткую побывку. Зачем бы это?

Ляззат потянулась, я почувствовал, как напряглось её тело, рывком повернулась и сдавила меня борцовским "замком".

- Уроню телефон, - сказал я.

- Роняй...

- Грех случится.

- Много раз уже. Почему не опять?

- Мне позвонить нужно.

- Звони, кто тебе мешает?

Возле телефона лежали две вещи: пистолетик ПСМ и карманного формата книжка в твердом переплете.

Подумать только, Ляззат минувшей ночью явилась с подарком. Книжка называлась "Аль-Фараби. Социально-этические трактаты".

Я мягко вывинтился из "замка", дотянулся до томика и, открыв наугад, прочел вслух:

- Некоторые считают достойным настоящего мужчины и проявлением могущества беспрерывные войны и боевые потехи, обжорство, празднества, совокупления и пустопорожнее присутствие всюду, где собираются подобные. От пресыщения слагают стихи и заставляют их слушать, выставляясь многомудрыми...

- Философ дал тебе в глаз, Бэзил, - сказала Ляззат.

- И за такие тексты его чалму увековечивают на банкнотах?

- В двести, пятьсот и тысячу тенге. Скоро появятся пятитысячные. Тоже с его чалмой.

- Плохи дела у вашего казначейства, - сказал я.

- Что значит - плохи? Пятитысячная равна тридцати пяти долларам... Сори и сори крупными деньжатами.

Я хохотнул.

- Что тут смешного? Страна богатеет!

- Деточка, твоя родная республика перестала печатать символы национальной кредитоспособности в Лондоне. Теперь они втихаря изготавливаются в Алматы на бывшем филиале типографии бывшего союзного Госзнака... Приходится экономить, а потому использовать одну и ту же матрицу с чалмой Аль-Фараби, меняя цвет да цифирь...

- Господи, и откуда ты это узнаешь?

Ну, вот, подумал я, решение и пришло. И сказал:

- От своего друга. Олега Притулина. Мы здорово вчера кутнули. Кантовались по городу, где открыто... Под утро завтракать в ресторан он не пошел. Сказал, что придавит пару часов до работы. А я попросил подавальщика позвонить тебе... Олег чудный парень, как ты думаешь? И, кажется, живет в этой же гостинице... Дочь его, как ее... Мила... уж точно. Я Олега едва отговорил идти бить какого-то типа, который с ней сожительствует, что-то в этом роде... Не позвать ли нам их вечером?

- Ты Олегу собираешься звонить?

- И ему...

- Он в конторе должен сидеть сейчас.

- Туда и позвоню.

- Он телефон тебе дал?

- Он мне дал все, что я попросил... Но первый звонок в Москву. Родне, как говорится.

Шлайн поднял трубку после третьего сигнала вызова.

- Отправка? - спросил я.

- Да, состоялась, - сказал он. - Вчера. Отец забрал Наташу и все, что ты считал нужным отправить с ней... Я проследил, прошел с ними внутрь самолета. Рейс "Люфтганзы", через Франкфурт. Как сам?

В задумчивости я пробарабанил пальцами трижды, сделал паузу и ещё дважды по трубке.

- По плану, - сказал я.

Вопрос "Как сам?" и ответ "По плану" с тройной и двойной дробью означали: "Вылетишь во Франкфурт и сам?" - "Смогу на третий день, через город со вторым условным кодом". Второй условный код после первого, Алматы, относился к Ташкенту.

- Там на полпути и встретимся, - распорядился Ефим.

Я положил трубку, и Ляззат сказала:

- Нехорошо врать начальству. Совсем не по плану. Ты проспал деловой визит в министерство экономики... Отобедать в кафе "Ностальгия" тебе тоже не судьба. Но в бар "Шале" попадешь, ручаюсь... Никакого Олега, никакой Милки с хахалиной!

- Уполномочена пасти и на сегодня?

- И не только здесь... Я в Бангкок полечу.

- Переводчицей?

- Английский у меня примитивный. Будешь мне переводить...

Она не шутила.

Ибраев сошел с ума, подумал я. Если бы прибил в третий раз или во второй подвесил на дыбу, и то к нему меньше было бы претензий. Впрочем, и такая перспектива меня устраивала. Все равно козыри были у меня на руках, поскольку Шлайн все, что требовалось от него, в Москве сделал.

- Почему меня не предупредили? - спросил я.

- Я проболталась, - сказала Ляззат. Она снова взяла меня в "замок".

- Зачем?

- Ты не рад?

- Это работа, - сказал я. - Если посылают довесок для контроля, подошел бы Притулин.

- У Притулина своя кампания, у меня своя. Моя сильнее, поэтому довеском меня назначат.

Я во второй раз за время нашего знакомства подумал, как славно было бы путешествовать с Ляззат. Любовницей и дочерью. Она сильная, и на неё я бы действительно положился.

Но все это в ней - ложь. Ее ложь. И в постели ложь? Про постель, приходилось признаться, так я не думал. Давал слабину. И тут услышал:

- Фима, я, наверное, люблю тебя.

Слава Богу, она обращалась к выдуманному в Москве чучелу, а не ко мне.

- Я не Фима, - ответил я. - Только его оболочка, мои душевные качества...

- Мои такие же. Забудем про них, - сказала Ляззат.

Во второй раз мы проснулись почти в сумерках. Для кого-то минул рабочий день. Нас никто не побеспокил. Ни Ибраев, ни Жибеков. Натура человеческая, говорил Конфуций, в основе своей благородна.

Я зажег лампу на тумбочке и поднес к глазам надтреснутый циферблат "Раймон Вэйл". До похода в бар "Шале" оставалась уйма времени.

Интересно: увяжется ли за мной Ляззат?

Она щурилась на свет лампы, положив подбородок на мое плечо.

Номера своего личного телефона в конторе Притулин мне не давал, конечно. Посторонние в подобные службы звонят через центральный входной и контролируемый телефон.

Интересно: когда Ляззат донесет за эту оплошность на Притулина? И кому?

- Пожалуй, встану наконец-то, - сказала она. - Это ужас, что мы творим... Ты не почистишь мою пушчонку, пока я поплещюсь в ванной и потом прогуляюсь немного?

2

Иногда мой космополитизм мне же внушает отвращение.

Приемы разборки-сборки оружия, конечно, общие что в Далласе, что в Сызрани: магазин в руке, патроны россыпью на столе - это в начале; части и механизмы пистолета разложены на столе - это в конце. А в промежутке остальное: отделяем рукоятку от рамки, шомполом выталкиваем стопор, отпускаем защелку, ну и так далее... Вот здесь-то и подстерегает ощущение давным-давно пройденного когда-то и в какой-то стране.

Ляззатовский пистолетик относился к разряду "карманных, жилетных и дамских". С "изнанки" я видел его и в первый, и как бы в сотый раз. Он повторял в деталях "Вальтер-9А", "Браунинг-бэби", "Маузер ВТП", "Беретту-М-318", "Джуниор Кольт", "Намбу бэби", в этом духе. В России, если знаешь соответствующую западную и японскую технику, легко приноравливаешься к местной, хотя поначалу инстинктивно ждешь "встречи с иероглифами". Работа копировален, по заказу которых московские спецконторы десятилетиями снимали пенки по белу свету, достойна восхищения, несмотря на промышленные исполнительские заусенцы.

Я старательно переносил это чувство на доверенный мне Ляззат уход за ПСМ, когда в двери хрустнул поворот ключа и в узковатый номер торжественно втиснулся подполковник Ибраев в роскошной итальянской дубленке. Высокую пыжиковую ушанку он ловко забросил на абажур настольной лампы. Наверное, его предки ещё ловчее орудовали в заволжских степях арканами... Увидев, чем я занят, поцокал языком, изображая недоумение.

- Здравствуйте, подполковник, - сказал я. - Не одобряете подкаблучников?

- Дома, наверное, чистите мясорубку? - ответил Ибраев вопросом.

Он уселся в кресле, раскорячив ноги в меховых ботинках, с которых потекло на ковер.

- Вы обманули меня, Шемякин, - сказал он спокойно. - Вас не обнаружили ни в одном месте, куда предписывалось сегодня явиться.

- Рассказать, чем занимался?

- Не нужно. Мне сообщили.

- Подполковник, вы не Господь Бог. Оставьте в покое мою мораль и займитесь делами земными, которые вы отдаете на промысел дьяволу. Из-за ваших распоряжений, в которых не просматривается никакого смысла, кроме возможной двойной игры, я едва выдираю ноги из ловушек на каждом шагу. Что я делаю до сих пор в этой столице, объясните, пожалуйста?

- То, что приказано. И не полностью. С явной ленцой. Нехотя. Почти саботируете.

- Желаете разыграть трамвайную сцену дешевого препирательства? спросил я и, отведя защелку магазина, вогнал его в рамку, завершая сборку ПСМ.

- При полной разборке-сборке этой игрушечки положено укладываться в двадцать или девятнадцать секунд. Сколько ушло?

- Хотите, чтобы я взглянул на свои часы? - ответил я снова вопросом.

В уголках глазных щелей подполковника образовались морщины. Следовало понимать, что он понимающе улыбается.

- Я знаю, ваши часы не в порядке. Посмотрите-ка, этот кусочек не залатает трещинку в циферблате? - спросил Ибраев ехидно.

Под дубленкой и пиджаком оказалась новомодная в огурцах и цветочках жилетка, из карманчика которой короткие толстоватые пальцы не меньше минуты выколупывали пластиковый пакетик с осколком стекла от "Раймон Вэйл". Поставленный маркером инвентарный номерок судебной экспертизы чернел поверх пластика.

Я принял пакетик и, не рассматривая, швырнул его в мусорную корзину.

- Парень из "Доджа" оклемался? - спросил я.

- С поддерживающим ошейником и под капельницей... Тянет как покушение на убийство.

- И когда же Жибеков обещает оформить санкцию прокурора на арест?

- У вас дружок в жибековской конторе объявился, мне сказали. Не поможет ли замять дельце-то?

- Ляззат молодец.

- Да уж, в отличие от вас. Информирует... С чего вас ночью в разнос понесло? Приказ поступил?

Играть так играть, подумал я и сказал:

- Ефим использовал ваш же прием.

- То есть?

Ибраев откинул полу дубленки и вытянул из пиджачного кармана трехсотграммовую фляжку коньяка "Казахстан". Получалось так, будто стоило Ефиму Шлайну выйти из номера, как на его место уселся Бугенбай Ибраев. Словно и не было этих длиннющих, суетливых и дурацки никчемушних двух суток после свидания с Ефимом. Ощущение временного "сдвига по фазе" в головушке, может, и в результате резкого перенапряжения в отношениях с Ляззат. Но как бы там ни было, ощущение хорошее. Достойное шлайновского психоробота, а потому я практически не лгал, когда в этом качестве заявил Ибраеву:

- Вы подвергали меня избиениям, пыткам и унижениям. Зачем? Ответьте на этот вопрос и получите искомый ответ. Избивали собаку, чтобы на скулеж примчался хозяин... Ефим и приехал... Вы думали, приемчик не переймут? На этот раз заскулили ваши песики, господин подполковник. Заверещали. Всей стайкой. И не от побоев. Из-за своего профессионального несоответствия. А ну, как я бы из Астаны вообще исчез? Да ваших людишек, которые крутятся вокруг моего Колюни, оприходовал таким образом, что пришлось бы посмертно награждать? Вот вы и пожаловали. Даже без выданного вам китайцами переносного детектора лжи. Помните, на столе такой приборчик лежал, когда меня подтягивали к потолку на веревочке? Явились не ребра крушить, как полагалось бы при вашей-то власти надо мной, а почтительно, с коньячком, при этом, как вам доложили, предпочитаемой мной марки.

- При чем здесь китайский детектор? - спросил подполковник.

И взял тайм-аут, отправившись в ванную за стаканами для чистки зубов. Перекрикивая плеск воды, в которой он споласкивал посуду под краном, Ибраев из ванной вопрос дополнил:

- Откуда известно, что детектор именно от китайцев?

Время подумать о цене за ответ у меня нашлось. Когда Ибраев, вернушись, разлил из фляжки по стаканам коньяк, я специально минуты две-три тянул резиновую молчанку, разглядывая черные пятна, оставленные каплями воды на рукавах его светло-серой дубленки. Потом ответил:

- Вы сообщите, кто распорядился расстрелять меня с крыши "Титаника", а я вам - откуда знаю, что ваше оборудование китайское.

- Что значит - расстрелять?

Вопрос вырвался невольно, от удивления, я услышал по тону. Подполковник не знал о происшествии на Ишимской набережной. Значит, не знала о нем и Ляззат. Ну, залетные, сказал я себе, выносите!

- Мне кажется, что Олег Притулин информировал вас, подполковник. Не прикидывайтесь незнайкой. Это, наконец, смешно...

- Олег Притулин?

- Ну, да. Прошлой ночью, когда я пьянствовал с ним в кампании каких-то бесконечных проходимцев в ресторане "Кара-Агткель", он намекнул, что работает на самом-то деле на вас. Я и просил его донести о покушении на меня... Мой поход в "Кара-Агткель" состоялся по вашей же личной рекомендации. Так? Я поступил логично, мне кажется. Разве нет?

Бедный Олег, прости, дружок, за подставу! Мне необходимо обострение свары между ибраевцами и жибековцами, скажем, на пару дней, только и всего. И ничего личного, коллега-легионер!

Подполковник Ибраев потянул из нагрудного кармана мобильный телефон.

На второй пуговице великолепного жилета я приметил пластиковую петельку, оставшуюся от срезанной фирменной бирки. Уж не из торгового ли комплекса "Евразия", где он по наводке Ляззат застукал меня с Жибековым?

- Сделайте милость, - попросил я вежливо, - выпьем сначала, подполковник, за избавление от смертельной опасности и мое здравие!

Пригубив из стакана, Ибраев выплеснул остатки на ковер.

- Духу-защитнику вашему, - сказал он, может, и искренне.

- И вашему, - ответил я, отлил из фляжки в пустой свой стакан, промокнул язык и плеснул следом.

Липучий и тяжелый взгляд из-под коричневых век без складок был и ответом, и вопросом.

- Вы, подполковник, не знали, что в меня стреляли, - сказал я с напором. - Вы, подполковник, зевнули предательство в вашей конторе в том, что касается интересующего вас в Бангкоке дела. Вы, подполковник, позаимствовали меня у Шлайна, а сами не в состоянии обеспечить безопасности единственного... я повторяю... единственного у вас работающего... именно работающего агента по этому делу. Вы на пороге того, чтобы профукать все и вся. Мое доверие к вам уж точно профукали. Это вам ясно? Если после вашего ухода, а может, кто знает, и при вас, меня грохнут в этом номере или на улице, что получится? Плевать мне на вас, на Шлайна, на последующие скандалы и разборки между вашими конторами! Мне не плевать на собственную жизнь, хотя бы потому, что мне дорого будущее сына, которого вы почти взяли в заложники! Вы воюете сами против себя...

- Не орите, - попросил Ибраев.

В Азии, во всяком случае, в той, где я долго существовал, уличить с глазу на глаз - не унизить. Унижают ором. Я сбавил тон:

- Извините... У меня лично безвыходное положение. Я могу с этим делом идти только вперед. Меня обозначили, противник знает, что я работаю на вас, что я уже носитель опасной информации, и повторит попытку устранить меня физически независимо от того, продолжу я ваш мартышкин бизнес или нет. Это тот самый противник, от которого вы не уберегли, подполковник, Усмана и танцовщицу...

Ибраев, дернув длинными желваками, убрал мобильник в карман.

- Хорошо, - сказал он, встал, стряс с себя дубленку на кресло и снова сел. - Предложение?

- Я исчезаю. Нейтрализуйте Ляззат, нейтрализуйте Притулина, нейтрализуйте вашу "наружку". Определите, кто из них предатель... Нейтрализуйте "наружку" Жибекова. Последнее, подполковник, сложновато. Видимо, благодаря Ляззат, вашей советчице, вы позволили Притулину беспрепятственно протащить меня сквозь строй жибековских сикофантов...

- Сикофантов?

- Извините... Это... э-э-э... греческий термин для сотрудников наружного наблюдения и информаторов, - сказал, спохватившись, выпускник Алексеевских курсов.

- Хорошо, - сказал Ибраев. - Сикофантов... Я правильно сказал? Греков ваших... Кто может их перечислить?

- Тот, кто меня им показывал. Притулин. Особо обратите внимание на кавказского человека Гамлетика Унакянца.

- Мне известно про такого, - сказал Ибраев.

Я рассчитал верно, назвав армянина, теперь и подполковник сумел обозначить свою компетентность. То есть, он уже сотрудничал. Вот что значил его ответ.

- Мы много говорим, подполковник. Давайте действовать. Я жду ваши наводки. Мне пора перемещаться в Бангкок и таким образом, чтобы в этом городе, этой стране и этом мире об этом знали только вы и я. Если не доберусь до места живым, то в смертную минуту буду уверен, что стреляли в спину мне вы. Больше некому.

- Удав, - сказал резко Ибраев. - Удав.

- Удав? Змея? - переспросил я.

- Змея. Живой удав. Другой зацепки у меня нет. Это была, я уверен, единственная поставка в Алматы таких параметров рептилии потайными тропами из Бирмы, я думаю. Не исключаю варианты из Лаоса или Таиланда. Маршрут отработанный. Горные тропы или вертолет в Таджикистан, потом Узбекистан и затем мы, то есть сюда...

- Зачем живой удав?

- Абсолютное свидетельство абсолютной способности поставщика доставить любой сложности товар через любые политические, географические и прочие районы, какими бы неблагоприятными климатическими или политическими условими для товара они не отличались... После этого было заключено соглашение. Не на продажу товара, я имею в виду героин. На обеспечение дальнейшей его переправки в Сибирь, а оттуда в Европу... Кто знает, может и судами Северного морского пути. Кому придет в голову искать во льдах отраву из Бирмы или Лаоса или Таиланда... А там и в европейские порты подводными лодками-малютками. Строят же такие русские специалисты для подобных целей в Гватемале, кажется. Сообщения проходили по интерполовскому сайту... Путей много.

- В том числе через северный Китай в Казахстан? - сказал я.

Ибраев помолчал. Липучий тяжелый взгляд из-под век без складок уперся в мой подбородок. Он колебался. Секрет принадлежал не ему. Наконец, я услышал:

- Пока это спорное предположение.

- Оставим ваш ответ до моего возвращения, - предложил я.

- На то, как говорится, воля Аллаха, - откликнулся Ибраев. - Моя проблема состоит в том, чтобы выявить местного транспортника. По сути дела, диспетчера, который здесь, в Казахстане, составляет для наркодилеров, которых несколько десятков, график движения товара. Другими словами, разводит их караваны во времени... Иначе вспыхивают разборки. Скажем, как сейчас в Таджикистане и Узбекистане. Вдоль тамошних границ воюют за временые квоты на тропах... Все против всех. И на всех сторонах конфликта. Только за это...

- Спасибо, полковник, - сказал я. - Удав - почти достаточно. Сообщите ещё пароль.

- Пароль?

- Для отправителя удава. Имя получателя в Алматы.

- Вы его знаете.

- Кто? - спросил я.

- Тот самый, кто обещал вам документы, за которыми вы пожаловали к нам.

- О, Господи, - сказал я.

- Вот именно, - отозвался подполковник Бугенбай Ибраев. - Он достал вам их, потому что это будет означать мою отставку или что-то похуже. То есть конец моего расследования против него... Вообще прекращение дела.

- Можете не называть имя, подполковник. - сказал я. - Каким бы оно ни оказалось, человека я действительно знаю.

- Спасибо...

Мы неторопливо, без разговоров, допили фляжку. Я помог Ибраеву влезть в тесноватые рукава дубленки и у дверей сказал:

- До встречи, подполковник. Я постараюсь.

- Иншалла, - ответил Ибраев и мягко прикрыл за собой дверь.

Китайцы держат тебя за хвост, подумал я ему вослед. Ты работаешь, дружок, на них, именно. И поэтому слабо надеешься, что я вернусь живым, хотя в глубине души хотел бы надеяться на другое, на то, что я вообще исчезну. Потому что мой успех будет означать твое освобождение от китайцев, а это - слишком хорошо, чтобы быть правдой. От китайцев никто и никогда не освобождался без их позволения. Даже Марко Поло.

Я улегся в туалетной комнате на кафельный пол и поскородил под ванной ручкой для очистки унитаза.

Пакетик с пленкой, на которую я переснимал документы в квартире Жибекова, исчез.

Камера "ФЭД" в сумке слоновой кожи тоже не нашлась.

Конкурент, которого я ждал, объявился.

3

Кафе "Шале" оказалось цементной ямой, в которую вход обрывался крутой скользкой кафельной лестницей. Оштукатуренная стойка вздымалась под невысокий потолок, и два или три посетителя казались сидящими не за ней, а притулившись возле. Бармен обслуживал, перевешиваясь через прилавок и опуская подносик с выпивкой на узкие полки, вмурованные в стойку. Приняв заказ на "Сибирское светлое", потребовал платеж вперед и сунул банкноту не в ящик кассового аппарата, а брючный карман.

Два американца, по виду нефтяники, скучновато посматривали в мою сторону. Если бы я и захотел, что называется, зацепиться с ними языком от скуки, все равно не смог. В зальце, примыкавшем к стойке с угла, зычный голос в микрофон-караоке имитировал Зыкину, а его с переменным успехом перекрикивал мужской, нудно и гнусаво, словно с минарета, повторявший нараспев и ритмично: "Я хочу, чтоб вино наполняло бокал... Я хочу, чтоб вино наполняло..."

Откинувшись на стуле, я разглядел веселое застолье за уголом. Наемный тамада в дешевом смокинге - как раз он и вопил про желание насчет бокала. Даже в профиль по лицу тамады было видно, что он придуривается и усталое раздражение, еле сдерживаемое ради заработка, перекипает в душе. Он переключился на подобие рэпа: "Какое поистине прекрасное пение! Давайте наслаждаться... Какое прекрасное исполнение! Давайте поаплодируем имениннице..." Аплодировала его напарница, казашка в национальном наряде со множеством блесток и заостренном, наподобие кулька, колпаке с мантильей. Она вдруг закричала: "Тост будет говорить Василий Игнатьич!"

Именинница, кавказского обличья дама в темно-вишневом приталенном платье, прохаживалась внутри столов, сдвинутых буквой "П", и с каждым шагом ощутимо прибавляла звук в микрофоне. "Снегопад, снегопад! Не мети мне на косы..." Вот что она пела. Внезапно застыла и оборвала песню, чтобы спросить напарницу тамады: "Мне что же, так вот по твоей милости и стоять пять минут, пока он говорить будет? Еще чего!" Тамада, подхихикнув работодательнице, покачал головой сокрушенно, извиняясь за сбой подчиненной, и возобновил боевой клич: "Я хочу, чтоб вино наполняло бокал!"

"Наверное, кому следует, мое появление отметили, - подумал я. Последний пункт ибраевской программы можно считать выполненным, пора уходить". И услышал нечто интересное. Василий Игнатьич все-таки влез с заявлением:

- Товарищи, дамы и господа, дорогая Руфима Абдуловна, я уполномочен всеми вашими товарищами и друзьями заявить, что... какое счастье для нашего Дорпрофсожа, я хочу сказать, его коммерческого отдела и всех нас отмечать...

Оказывается, гуляла железная дорога, то есть её столичные снабженцы. Перекупщики и торговые посредники, владельцы буфетов, ресторанов и тому подобного в поездах дальнего следования, вокзалах и станциях. У кого-то из них, может, лично у Руфимы Абдуловны, в одноместном купе и прокатился от Чимкента близ узбекской границы на холодный север в обитом мехом и с электрическим подогревом ящике, куда совали на заглот куриц или кроликов, ибраевский удав. А по какой ещё причине было велено явиться в эту дыру? Посмотреть на людей, судя по тем, кто собрался, а не показывать на этот раз себя.

- Ура! Под этот замечательный, поистине красивый тост и это искрящееся янтарное шампанское снова песня о любви и счастье в исполнении нашей любимой всеми именинницы! Поет только именинница! Я хочу, чтоб вино наполняло бокал! - крикнул тамада.

Плоская и щуплая Руфима Абдуловна с дородным голосом под Зыкину развернулась и прошествовала в моем направлении. Я подумал, приметив безгубый рот, почти кусавший микрофон-караоке, и злые глаза, что тамада получит ровно по счету, без чаевых, да ещё с упреками... И что Руфиму Абдуловну я не забуду и опознаю через сто лет.

- Вставь амортизацию костюмов в счет, - крикнул надо мной бармен кому-то в кухонную дверь за своей спиной. - Шолпан просила. Они женились в них, это личная собственность, износ покрывается Дорпрофсожем...

Торопясь убраться, пальто и ибраевскую папаху я одевал почти на улице, где почувствовал, что мороз отпускает. Шел снег. Я неторопливо прошел сто с небольшим шагом от подвала "Шале" до гостиницы "Турист", не приметив интереса к своей персоне. Вокруг никого не оказалось.

Я не сделал петлю в сторону проспекта Республики, чтобы посмотреть на окно своего номера. Светиться оно не могло. Думаю, Ляззат и Олег выпутывались в эти минуты из того, что я наплел Ибраеву напрямую и каждому из них по отдельности на другого, а они и Ибраеву, и Жибекову - друг на друга. Пока разберутся, успею выбраться за околицу этой стоянки первобытных людей и уйти огородами, чтобы не отследили мой путь ни люди Ибраева, ни люди Жибекова, ни тот, обозначившийся в этой ораве третьим, кто слизал плоды моих фотографических стараний в пентхаузе на девятом этаже "Титаника".

Пистолетик Ляззат, почищенный и смазанный, с полной обоймой я положил в верхний выдвижной ящик тумбочки возле кровати. Приходилось признаваться, что хотелось бы проститься и лично.

Покалеченные "Раймон Вэйл" показывали 8.30 вечера.

Кроме пустой сумки-талисмана слоновой кожи, все остальное я бросил в номере. И только теперь, оглядевшись в ванной комнате перед уходом, приметил, что Ляззат обзавелась собственной зубной щеткой. Я достал из кармана ножик и сделал на ручке неглубокую зарубку. Прощальная романтическая записка, назовем это так.

Кассир, конечно, отсутствовал, и я заплатил за прожитые трое суток и следующие двое вперед администратору. Затем я уточнил порядок регистрации приезжающих и сказал, что непременно зарегистрируюсь утром, поскольку паспорт мне ещё понадобится на центральном телеграфе, куда я сейчас поеду за ожидаемым факсом. Администраторша, приметив отметку о бронировании номера министерством внутренних дел, согласно кивала и позволила воспользоваться своим телефоном.

Начал я с Юсупа.

- Вовремя, Фима, - ответил он, довольно скоро сняв трубку. - Я как раз собирался выезжать к "Паласу". Значит, подавать к "Туристу"?

- К "Туристу".

- Через полчаса буду.

Он разъединился первым. Торопился, наверное. Никуда он не собирался выезжать и теперь бросится одевать штаны и помчится на заправку.

Алматинский номер Матье Сореса ответил его голосом на автоответчике. Оно и к лучшему.

- Крестник, - сказал я по-французски, - вчера в мой номер приходил некто и съел кусок пирога, который я получил навынос, как бедный родственник у богатеньких... Заглотнувший его, не представился, а я постеснялся спросить. Возможно, тоже родственник, с которым не довелось встретиться. Кто бы это мог быть? Позвоню завтра около трех-четырех пополудни, если не затянется встреча сам знаешь с кем.

"Встреча сам знаешь с кем" на жаргоне Шемякин-Рум-Матье означала - "Я в бегах с этой минуты, мобильным не воспользуюсь, выйду на связь обычным телефоном или по почте".

Вышел я из гостиницы вовремя. Юсупа блокировали двое "Жигулей", притершиеся к дверям его "мерса" так, что ни открыть, ни отъехать. Боковые стекла трех машин опущены, над крышами гвалт перебранки.

Забросив через плечо ремень сумки, я открыл дверцу ближней "копейки" и спросил распаленного водителя:

- Конкурент непрошеный?

- Он у "Паласа" стоять должен, - ответил из-за руля человек, который два дня назад на моем путаном пути из ибраевского сизо вызвался допивать вместе в ресторане "Туриста".

Что же, Ибраев слова не держит, хвост не оторвал?

А зачем бы Ибраеву отправлять за мной хвост и раньше, два дня назад, когда я выходил из его сизо? Действительно, подполковник туфты не лепит, а уж агента второй раз под зрительный контакт, тем более, не подставит.

- Слушай, мужик, - сказал я водителю. - Если не отсохнешь от парня в "мерсе", я на тебя стукну. Сдвинься на тройку метров вперед...

- Ты кому командуешь?

- Ну, хорошо, я сажусь к тебе. Поехали...

Я передвинул сумку на живот и провалился в разболтанное сиденье.

- Куда?

- Дом под названием "Титаник" знаешь?

- Триста тенге... И кому же стукнете?

- Езжай.

Он сдвинулся на пять метров. Мы хорошо просматривались теперь водителем второй блокировавшей "мерс" "копейки" и Юсупом в свете фар двух машин.

Я коленом сбил пластиковый сапог водителя с газа на тормозную педаль, вырубил локтем мужичка, по моим расчетам, на полчаса или побольше, а когда я вышел из машины, шофер второй "копейки" сам наскочил на подхват примитивной "мельницей". Шваркнув его о багажник и заломив одну руку, я прошипел:

- Стукну на обоих Жибекову. Понял, придурок? Если поедешь следом, подумай о новой работенке. Сгниешь на рынке сторожем, гнида! Вы мне операцию срываете!

Кажется, и этого я видел. В череде представлявшихся в "Кара-Агткель".

- Что Бог ни делает, все к лучшему, - сказал я Юсупу, усевшись в "мерс" на задний диван. Перекинул через голову ремень сумки и положил её рядом.

Действительно, если бы два дурачка не обозначились, далеко бы я уехал незамеченным?

- Спасибо, - сказал Юсуп.

- Это тебе спасибо. Теперь покрутись по центру, просто так и в аэропорт. Когда ближайший рейс на Чимкент?

- Чимкента нет, летают через Алматы. Туда, кажется, часа через два уходит. Под утро. Садится с рассветом, ближе к девяти утра... А крутиться зачем?

- Хочу посмотреть, два дурака увяжутся или нет?

- Не увяжутся. Какие-то новенькие... Раньше я их не видел. Свое получили. Не сунутся... А вы крутой, Фима!

- Да ладно, случается, - ответил "крутой Уокер"-Фима. - Забыли уже...

Первый шаг огородами оказался удачным.

Мы миновали горящий лас-вегасскими огнями "Палас", темный омертвелый под белым саваном свежего снега проспект Абая, высокий минарет новой мечети у рынка, выкатились на проспект Валиханова и проскочили под "сабельной аркой" перед мостом через Ишим. Мелькнул указатель - "Международный аэропорт".

- Прошлый раз удачно слетали? Или встречали кого, Фима? - спросил Юсуп из вежливости, чтобы что-то сказать.

- Ну да... Встречал любимую тещу с попугаем. Слушай-ка, Юсуп, а что если сразу махнуть прямехонько на Алматы? Бензин, еда, что там ещё - за мой счет. И стоимость прогонных, конечно. Согласен?

- Извините, Фима...

- Не мнись. Сколько?

- Извините, Фима... У вас проблемы какие-то. Извините, Фима, может быть, и с законом. Впереди много блокпостов. И замучаемся... Извините, Фима, вы на иностранца косите... Будут тормозить так часто, как могут. Самолетом надежнее. На авиалиниях меньше цепляются... На дорогах полиция разденет. И дороже, и дольше, и опаснее. Лучше не ехать.

- А от Алматы до Чимкента?

- Часов восемь машиной. Те же трудности.

- От Чимкента до Ташкента?

Юсуп извернулся с переднего сиденья и сказал весело:

- Это другое дело, Фима. Мой брат живет в Чимкенте. Встретит с машиной и отвезет куда надо. Никто не остановит. Там свои, даже казахи.

- Что значит - даже казахи?

- Раньше на дорогах полицейские были узбеки, много... Теперь одни казахи. Если начальник и имеешь власть, обязательно теперь казах.

- А русские?

- Мало совсем. Только такие, у кого связи с Москвой.

- Давай вернемся к твоему брату. Значит, он может отвезти в Ташкент без проблем?

- Не в Ташкент, до границы, там проведет пешком через ка-пэ-пэ, на узбекскую сторону, посадит в машину к другому нашему брату, и с ним вы поедете в Ташкент. На круг сто тридцать километров, дорога шелковая. Могу позвонить обоим.

- Позвони, - сказал я ему. - Сейчас доедем до аэропорта, постоишь там немного и затем договорим. Тебя Аллах мне послал...

Правоверный Юсуп зареготал от удовольствия, выруливая к подъезду с плашкой "Вылет", над которой попеременно загоралась и затухала проблесковым сигналом надпись "Рейс 738 Астана-Алматы, завершение регистрации через 15 минут".

Я напрасно ударился в галоп через новенький чистенький модерновый зал к билетной кассе. Мест на алматинский рейс предлагалось с избытком. Когда я заполучил свое в первом классе, чтобы отоспаться всласть, расторопный Юсуп уже находился за моей спиной.

- Десять тысяч тенге, ты их заработал, - сказал я, вкладывая пачку купюр ему в руку. - Звони брату в Чимкенте. Пусть встречает первым рейсом из Алматы сегодня, если такой будет. Если с ним не прилечу, то со следующим. Вознаграждение получит по достоинству.

- Все будет хорошо, - сказал Юсуп, - счастливо добраться.

Я пожал ему руку и сказал:

- Иншалла...

Он зареготал от удовольствия во второй раз.

Глава десятая

"Не плачь по мне, Аргентина!"

1

По мне, смешного было мало. Астана не желала прощаться.

Хромированные перила конвоировали пассажиров от багажной стойки "Эйр Казахстан" до окошка проверки документов, и, разумеется, в полицейском компьютере регистрации иностранцев Ефима Шлайна не нашлось. Младший лейтенант, русский, нагнав морщину озабоченности между белесыми бровями, сообщил, что придется вернуться в город, оформить пребывание в столице надлежащим образом и повторить процедуру вылета. Я разыграл нервного интеллигента, противящегося подступающему обмороку, и попросил проводить к телефону для связи с министерством экономики, по приглашению которого приезжал.

- Это в здании, которое называется "Доллар", - сказал я суетливо казаху с майорской звездочкой в конуре, обставленном атрибутами производства обысков.

- Поставьте сумку на стол досмотра, - сказал майор, когда лейтенант, оставив мой паспорт, испарился, и, присмотревшись к кашемировому пальто, папахе пирожком и бумажнику слоновой кожи, прочувственно спросил: - Как же так, Ефим Павлович, а? Как поступать-то теперь с вами?

Репродуктор над головой майора попросил на казахском и английском пассажиров, вылетающих в Алматы, пройти к выходу номер два. Отдельный минибас ждал отправляющихся первым классом, то есть и Ефима Шлайна, чей желто-синий билет и оранжевый посадочный талон лежали в паспорте, заложенном коричневым майорским пальцем на странице с моей фотографией.

- Может быть, штраф? - предложил я. - Из страны выезжаю через Алматы, там пробуду два-три дня и обязательно зарегистрируюсь, как положено.

- По закону я должен взыскать с вас семь тысяч двести тенге за нарушение паспортного режима. Можете заплатить половину?

- Спасибо, товарищ майор, - сказал я проникновенно.

Десять пятисотенных бумажек открыли путь в светло-желтый зал с голубыми пластиковыми креслами и на лестницу к минибасу, за окнами которого простиралось фиолетовое беззвездное небо, слегка вылинявшее у горизонта. Светящаяся в ста метрах гирлянда иллюминаторов аэробуса "А-300" символизировала свободу перемещения. На трапе я выдохнул глоток морозного воздуха Астаны и последним нырнул через квадратный люк в прогретое нутро кабины...

Мне не стоило появляться в Алматы, и по прибытии, не покидая аэровокзала, я обзавелся билетом на рейс до Чимкента. Ближайший наудачу оказался чартерным. Нанятый пакистанцами "Ан-24" вылетал в четыре пополудни. По правилам все места в самолете на чартерных рейсах собственность нанимателя. Я не поинтересовался, почему, не спросясь пакистанцев, мне продали одно место. В список пассажиров в качестве обладателя "левого" посадочного талона меня не вносили, паспорта в кассе я не предъявлял, и нетрудно догадаться, что полицейской регистрации на вылете, по крайней мере, для таких как я, не предстояло. Чего ещё желать?

- Выписывать квитанцию за транспортировку? - спросила кассирша и, когда я отрицательно помотал головой, удовлетворенно добавила: - Вот телефон на бумажке. После трех звоните каждые два часа. Вам скажут, когда и к какому выходу на посадку прибыть.

Начиная с трех часов пополудни, я сделал восемь звонков из гостиницы "Аэропорт", на вывеске которой, когда стемнело, зажглись только три первых буквы. Я снял четырехместный номер, поскольку других не имелось, и валялся по очереди в каждой из кроватей, выслушав какое там по счету сообщение "В Чимкенте туман, ждите". Коридорная держала телефонный аппарат под ключом в тумбе замызганного письменного стола и за звонок взимала пятьдесят тенге. В открытое из-за духоты окно тянуло вонью пережариваемого залежавшегося шашлычного мяса, которую разносило ветром от кооперативных палаток у паркинга. Шум водопадов в унитазах, лишенных исправных бачков, вырывался из бездверного туалета в начале коридора. Следующим утром, на рассвете, сквозь немытое стекло крайней кабины я увидел оттуда летное поле с черным остовом сгоревшего аэровокзала. И не удержался от искушения. Сдвинул раму, наставил перекрестье оптического прицела воображаемой снайперки, скажем, израильского производства "Голил", на кабину "Боинга-737", вылетавшего в Стамбул, и грохнул первого пилота.

Когда я ставил раму на место, кто-то, перекрикивая сливной водопад, сообщил из одной кабинки в соседнюю:

- Вить, а Вить, может, послать все в одно место? Тут есть мужик, воздушное такси. "Ил сто третий", берет четверых и багаж... Не быстрее, конечно, но сегодня прилетим. Ты как?

- Где этот мужик?

- Тетка в администрации предлагает...

Тетка в администрации на первом этаже, когда я спросил насчет "Ил-103", отправила меня в полуподвальный буфет, наказав сослаться на её имя. В пропахшем щами помещении трое в кожаных куртках распивали итальянский портвейн под котлеты по-киевски. Коренастый в кожаной куртке, с серыми линялыми глазами навыкате, расспросив, кто меня прислал и куда лететь, сказал:

- Я вам не нужен. В Чимкент пойдет чартерный "Ан". Купите билет, это быстрее и дешевле.

- "Ан" сидит и ждет уже шестнадцать часов из-за тумана в Чимкенте, сказал я.

Лупоглазый посмотрел на сотрапезников. Один кивнул.

- Через час полетите. Нет никакого тумана. Они на керосин нал собирали... Так что берите вещички и поторапливайтесь. Стойка три в зале вылета.

- Спасибо, - сказал я. - На будущее дайте ваш телефон.

- Меня зовут Николай Николаевич. Звоните дежурному администратору, если понадоблюсь... Маршрута у меня два: Астана и Чимкент, - сказал лупоглазый, словно отрезал, и, поднявшись, отправился за ширму, отгораживавшую кухню. Шел он, косолапо ставя широченные ступни в толстых домашней вязки носках. Огромные растоптанные кроссовки с грязными шнурками, завалившись на бок, остались под стулом.

...Телефон снова ответил: "В Чимкенте туман, ждите".

Когда я выходил из гостиницы, солнце слепило по-весеннему. В десяти шагах от цементного крыльца, расстелив на капоте черной "Волги" брезент, четверо, весело переговариваясь, в основном матом, пили за импровизированной стойкой водку под накромсанные куски ветчины без хлеба. Выпивохи грелись на солнышке. Бутылки с красной этикеткой сверкали на фоне приклеенной за ветровым стеклом картонки с надписью: "Керосин и солярка".

Я спросил крайнего:

- Чимкентский летит?

- Заправщик приставили. Через полчаса.

...Перед взлетом пилот несколько раз опробовал на форсаже тормоза самолета, который выкручивало влево на обледенелой бетонке. В третий или четвертый раз колодки сработали синхронно, и "Ан-24" покатил на взлетно-посадочную полосу. Кроме меня, стюардесса привела по талому снегу на посадку ещё шестерых, крикнув пилоту, что "иностранцы не дождались, укатили машиной".

Я свинтил пробку у фляжки с коньяком "Казахстан", большими глотками выпил содержимое до дна, обнаружил, что спинка сиденья не откидывается, и вытянул ноги в проход. Ничего не оставалось, как ждать конца путешествия. Чтобы заснуть, больших усилий не потребовалось. Мне снилась Ляззат, оттиравшая в ванной номера в гостинице "Турист" свой "бергамский замок" от излишней смазки.

На подлете к Чимкенту "Ан-24" пошел над горами. В царапанном иллюминаторе плоские сопки с юга напирали на кряж. Желтые паутинки троп опутывали его белый заснеженный западный и черный бесснежный восточный склоны. Это напоминало северную Бирму, которую лет десять назад в сезон урожая мака, после сбора опиумного сока, пришлось облетать на оборудованном фотокамерой "Т-28", двухместном моторном истребителе времен второй мировой войны. В разоруженном виде их побросали в Индокитае американцы, и ловкачи ухитрялись собирать из десяти-пятнадцати развалившихся один летающий. Я определял летчику районы облета, направление телеобъектива и продолжительность съемки. Пленка и её обработка обходились дороговато. Слава Богу, самолет оплачивало какое-то правительство. Какое именно, ни меня, ни моего работодателя бывшего майора таиландской королевской полиции Випола не интересовало...

По контракту мы обязывались определить временные квоты героиновых князьков на пользование горными тропами. По нашим сводкам опергруппы правительства, оплатившего самолет и наши труды, определяли очередность перехвата караванов или, наоборот, прикрытия. Меня и Випола это уже не касалось.

Наверное, внизу, в горах, над которыми летел чартерный "Ан-24", караваны разводились на тропах здешними диспетчерами в той же манере. В Бирме, помнится, практиковалась даже сдача героиновых путей в поднаем или аренду. Когда я привез Виполу из страны шанов, горной народности, образец долговой расписки, где вместо денежной суммы указывалось в качестве компенсации время пользования перевалом, он немедленно отвез пергаментную бумажку в бангкокское правительственное Бюро по борьбе с наркотиками. В горах объявился, оказывается, новый вид кредитного обслуживания. Сыновья героиновых князей, получив дипломы в Гарварде и Оксфорде, помогали наращивать торговые обороты соплеменников, вводя в обиход финансовые инструменты нового времени... А отцы-то манипулировали обрезками лапши спрессованного сырца, называвшимися "опиумными банкнотами"!

Чимкентский аэродром обрамлял длинный ряд серых бипланов, на верхних крыльях которых прорастали сорняки и кусты. Промахнув почти всю взлетно-посадочную полосу, "Ан-24", попрыгав, наконец-то остался на бетонке и уткнулся кабиной в двухэтажное барачного типа здание. Из багажного люка вывалился человек в телогрейке и принялся лягать шасси пластиковым китайским сапогом, подавая жестами сигналы пилоту.

Я с удовольствием отметил отсутствие паспортного контроля. От самолетика народ потянулся в город через распахнутые настежь неохраняемые ворота в аэродромном заборе. За ними стоял человек - копия Юсупа.

- Вы Фима? - спросил он.

- Я Фима, - ответил я.

- А меня зовут Мурат. Вы мне дадите десять тысяч тенге, - сказал он. По пути на пару минут заедем ко мне домой, я возьму документы... Я не извозом живу. У меня лошадь, корова, бараны... Есть что делать. Самолет не прилетал и не прилетал. Я со двора заметил, как он садится, прыгнул в машину и погнал, чтобы вас не пропустить... Ничего, что заедем за документами?

- Мурат, - сказал я, - поехали за документами. Когда будем в Ташкенте?

- Считайте через три часа.

- Про десять тысяч забудь. Я дам четыре тысячи тенге и ещё одну тысячу за то, что ты покатаешь меня по Чимкенту и подождешь, пока я пообедаю в хорошем месте. А сколько ещё платить после узбекской границы?

- Дулату дадите от души. Четыре тысячи я с ним сам поделю.

- Какому Дулату?

- Брата зовут...

Хорошее место называлось гостиница "Кема" на проспекте Толекехана, напоминавшем из-за пыли и стершихся до земли тротуаров проселочную дорогу. Оштукатуренный трехэтажный корпус под крышей из металлочерепицы стоял за чугунной оградой, в парке с подстриженной травой и зелеными деревьями. В просторном холле скучал приветливый кореец-охранник. Он сдал меня полненькой метисочке в мини-юбке и с улыбкой сплошь из золотых коронок. В просторном, с прогретыми солнцем окнами ресторанном зальце, пока я вкушал шурпу и курицу под чесночным соусом, она сообщила, что Чимкент называют казахстанским "Техасом", что в город приехала московская выставка восковых фигур "Пытки и наказания всех времен и народов" и что улица Бекет-батыра, про которую я спрашиваю, в двухстах шагах от гостиницы.

Разомлев в тепле и от хорошей еды, я все же не поленился позвонить на улицу Бекет-батыра великому графику Нового Техаса Идрису Жалмухамедову, с которым свел знакомство на перелете Москва - Алматы. Трубку он снял на шестой или седьмой вызов и, явно не вспомнив меня, сказал, чтобы я немедленно приезжал: "Столько накопилось друг другу сказать по душам и за хорошей бутылкой".

Таким образом, перспективная явка существовала. Студия художника проходной двор. Такие дворы идеальны для исчезновения. Или появления на свет Божий.

В сущности, я присматривал для себя, если предстоящий переход границы в Узбекистан пройдет незамеченным, вариант возвращения в Казахстан именно через Чимкент. Ибраев и Жибеков определенно уже расставляют, если ещё не расставили, свои бредни и сети на северных направлениях в аэропортах Астаны и Алматы. Ждут оттуда. Что ж, я вернусь, конечно. Но с задворок, как и ушел, огородами. Интуиция мне подсказывала, что этой же дорогой входит в страну и выходит из неё второй такой же, как я, или лучше с большой буквы Второй, считающий меня конкурентом. В Астане, как говорится, его взяла. Я достану коллегу отсюда, из этого Техаса... Я уже знал как.

Ибраевскую папаху пришлось сунуть в сумку, да и пальто следом, настолько потеплело. Пестрый термометр на помпезном косяке дверей "Кема" показывал восемнадцать градусов, правда, на солнце, когда я садился в муратовские "Жигули". Это в конце января-то...

Звонить Матье Соресу я решил из Ташкента.

Любое перемещение в разведке - зона повышенного риска, в особенности за пределами района, где примелькался. Тем более, если предстоит переход через государственную границу с неустоявшимся режимом и, желательно, без документальных следов... Так начинаются мечты о шапке-невидимке.

"Невидимых" шпионов, даже когда они, как говорится, не при исполнении, природа и общество не знают. Люди скрытных занятий навечно покрыты, скажем так, татуировкой неизбывных примет. С внутренней стороны кожного покрова, конечно. Как и их вещи. Скажем, фотокамера или авторучка, поскольку первая - копировальный инструмент, а вторая прикрывает одноразовый пистолет.

Всякому практикующему одно из древнейших занятий известен закон, который приходится принимать во внимание даже во сне: от улик не отделаться, это может быть миллиграмм талька под ногтями от резиновых перчаток, которыми листал засекреченное приложение к контракту год назад, или вскользь брошенный взгляд прохожего, когда вылезал из канализационной трубы в позапрошлом месяце. Находят много всякого, если охотятся грамотно и упорно...

Матерый таможенник, скажем, в аэропорту просмотрит на экране монитора содержимое вашего чемодана, а потом некто, получив от него наводку, отправляется на квартиру, которую вы покинули на два-три дня, и находит именно то, что вы не решились вывезти в чемодане. Может быть, чемодан и выдал.

На Алексеевских курсах, помнится, меня удивило предупреждение о том, что ничего нет опаснее безрезультатного квартирного обыска или такого же досмотра багажа. Именно потому, что нашли что-то. Мастера шмона не оставляют следов. А в редких случаях, когда они остались, будьте уверены, ими прикрыли следы "другого" обыска, вполне удавшегося.

Но это о теле и остальных материальных уликах. Имеются и иные наслоения. Участие в спецмероприятиях, назовем это так, оставляет сукровицу на психике человека даже с манильскими канатами вместо нервов.

Мастера обыска знают об этом. Они исполняют свое ремесло, не притрагиваясь к вашим карманам или багажу. Шарят глазами, принюхиваются, прислушиваются к интонациям голоса, присматриваются к цвету ботинок, одним словом - примеривают к накопленному опытом "каталогу примет" вашу ауру. Например, кадровые военные печенкой чуют мое легионерское прошлое...

Контрабандисты предпочитают избегать таможенные "зеленые коридоры". Эти вольные проходы просматриваются наметанными глазами экспертов. Людьми штучной охоты. Они и сами не могут объяснить, отчего срабатывает внутри их красный флажок. В оперативной контрразведке мастера обыска "без рук" или "без следов" в ценностной шкале стоят на одном уровне с профессионалами скрытой слежки. Они обыскивают, если хотите, без обыска. И когда вы миновали их, это не значит, что все обошлось. Вы уже тянете за собой след, как муха, вылезшая из чернильницы.

По этим соображениям я не возликовал от сообщения Юсупа, что контрольно-пропускной пункт на узбекской границе ни на что не обращает внимания. Конечно, с российским паспортом я имел право выезда из Казахстана и въезда в Узбекистан без визы. Если и прицепятся на казахской стороне из-за отсутствия регистрации в Алматы или ещё где, я допускал возможность коррумпированного эндшпиля, как и в аэропорту Астаны. Но разрешение миновать пост, даже за взятку, в случае заминки может повлечь скрытое фото в анфас и профиль, сканирование паспорта, запрос по месту жительства, в Интерпол. А дальше я замучаюсь от мыслей о том, что электронная связь унесла и сбросила мои приметы в "подвалы" некоей компьютерной базы данных. Меня замуруют среди людей, про которых в одной присказке говорится, что "то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл, но лучше с ним поосторожней".

Кроме того, я знал, кто надзирает за соблюдением новых азиатских суверенитетов. Выпускники бывшего Ташкентского мусульманского отделения андроповского института. Люди штучной охоты. В сложившихся обстоятельствах - за мной...

Русскому человеку грозит извечная историческая опасность: его ближайший советник "господин Авось". Вопреки прошлому, я ещё кажусь себе русским. И боюсь предательства генетического подсказчика. В качестве труса и осторожного человека все же я - космополит.

У метисочки с золотыми коронками и в мини-юбке я купил две бутылки коньяка "Казахстан". Бедное мое сердце и бедный желудок... Или это касается печени и мочевого пузыря?

- Хорошие новости получил по телефону, есть что отпраздновать, сказал я двойнику Юсупа и принялся, что называется, квасить из горла.

Вскоре я смутно различал окружающий пейзаж и попросил Мурата, которого называл то Юсупом, то Дулатом, остановиться и прогуляться со мной в горы. Узбек, тревожно посмеиваясь, объяснял, что до них далеко, они на горизонте.

До границы оставалось минут пятнадцать езды, когда я оборзел до невозможного. Мурат убежал шагов на сорок, или мне так померещилось, пока, встав на колени и упершись руками в сырую землю возле кювета, я исторгал в него коньяк и заодно роскошный чимкентский обед... Думаю, ползающий на карачках представитель широкой евроазиатской православной души доставлял своим явлением оправданное удовольствие пассажирам роскошных, так себе и трепаных легковушек, замедлявших, поравнявшись со мной, и затем прибавлявших скорость. Любуйтесь, новые граждане новой Азии, вот он, один из тех, кто правил в этих краях от имени империи столько веков!

Я нуждался в молве, которая разнеслась бы до контрольно-пропускного пункта. И отразив подлинные общественные настроения, молва прошла через пограничный контроль вместо меня, сделав мою подлинную ипостась невидимой. Никто не хотел смотреть на потерявшее человеческий облик воплощение национального порока, которое дурным голосом пропело шарахнувшейся медсестре санэпидемнадзора слова из танго: "Не плачь по мне, Аргентина!"

Пьяный командировочный. Полнейшая скотина. Наглая и тупая, которую волоком протащили из одной машины в другую... К бумагам такого физического и морального урода и прикасаться-то гнусно. Бедные водилы, всем видно, как их воротит от этой свиньи...

Дулат, принявший меня на узбекскую сторону, ни слова не произнес до Ташкента и, высадив, уехал, не спросив насчет "денег от души". Станиславский, если бы его сослали начальником КПП, мне бы определенно поверил.

В зале ожидания ташкентского аэропорта я объявился с пятнами грязи, засохшими на брюках и полах пиджака, заскорузлыми от неё же ладонями и позеленевшим лицом спустя четыре часа пятнадцать минут после приземления "Ан-24" в Чимкенте. Почти двое суток после бегства из Астаны. График мой издыхал на глазах.

В пустовавшем почтовом отделении сонная русская дама, поморщившись за стеклом конторки от моего аромата, вчиталась в паспорт и выдала факсимильное послание до востребования из Москвы. Она же соединила меня из телефонной кабинки, в которую я вполз с онемевшей половиной груди, с абонентом, указанным в послании. Знакомый и поэтому показавшийся звучащим из космоса голос сказал:

- Бэзил, что за шепот? Тебе вырезают в полевых условиях аппендицит или грыжу? Сиди в секции прилета, крепись...

Усевшись в пластиковое кресло, я сломался пополам и уткнул лицо в ладони. Наверное, я чувствовал то же самое, что и люди с искусственным сердечным насосом, у которого садится батарейка. Раньше такого не случалось. Я все же уговорил себя, что со мной все в порядке, что, наверное, это от переутомления - слишком много бессонных ночей, слишком много коньяка, слишком много побоев и слишком много любви. Для моего возраста, конечно.

Я очень надеялся, что не скончаюсь в ближайшие два года. Подумав, я добавил к ним ещё полтора десятка лет.

Интересно, когда Ляззат забрала из гостиничного номера свой ПСМ? И хорошо ли кормит моего попугайчика в Алматы жена покойного Усмана?

2

Почувствовав прикосновение к плечу, я вяло поднял голову и только потом разлепил глаза. Не смотреть бы ими на белый свет! Острая боль пронзила от виска до виска. Опять подступила тошнота. Слава Богу, внутри желудка у меня ничего не осталось... Не осталось и сил удивиться. Надо мной, склонившись, нависал в добротных одеяниях, румяненький и свежий, улыбающийся европеоид Севастьяша.

Едва разлепив сухие горящие губы, я сказал:

- Подайте бомжу, господин хороший, на опохмелку...

- Значит, Бэзил, по космической связи пароль дошел? Даю отклик: рассвета над Тиссой не будет, Сатурн все-таки виден, место встречи исхитрились подменить, славянский шкаф нашли и перекупили, резидент ошибок не допускает...

- И ключ от квартиры, где лежат нужные мне по зарез деньги, не дашь.

- Увы, дам. А также французский паспорт, кредитную карточку, кое-что из наличных, к тому же купил тебе билет через Франкфурт, обрати внимание, на Майне, не спрыгни с парашютом над Одером...

- Где весна, - сказал я.

- Сошлось, - откликнулся Севастьянов. - Как ты, Бэзил?

Сто лет назад завербованные в разное время и в разных местах Ефимом Шлайном финансовый психоробот Лев Севастьянов и практикующий юрист-психоробот Бэзил Шемякин парой отработали в Сингапуре вслепую, то есть не ведая о сотрудничестве, операцию для пресловутого Шлайна. Наша финальная встреча, скажем так, с поднятыми забралами состоялась в Москве, а в 1999 году я подстраховывал Ефима, когда он выпихивал Севастьяшу с женой из Петербурга через Финляндию нелегалом в мир новой евровалюты. Где гоняло по мировым финансовым потокам забуревшего, как я теперь видел, Левушку, меня не интересовало. Я вообще не рассчитывал когда-либо увидеться с ним.

Еще услышав голос Льва в телефонной трубке, я сообразил, насколько плохо идут дела вообще, не только у меня, для Шлайна в Москве тоже. Появление Севастьянова было тревожным признаком. Ефим мог бросить Левушку из сладких Европ в замурзанный Ташкент только в качестве последнего резерва, из-за истощения наличных сил, поскольку операция, которую я с блеском проваливал, не подходила под севастьяновскую специализацию. Вместо танков, скажем так, прискакала кавалерия.

- Хреново, - сказал я, цитируя формулировку, услышанную от чимкентского графика-неудачника в самолете Москва-Алматы. - Нет здоровья, нет денег, нет страховочных явок, нет результатов, нет сменного белья, и случилось много-много неудач... Давай бумаги.

- Бэзил, тебе необходимо принять к сведению одну вещь, прежде чем их получишь, - сказал финансист.

Господи, помолился я, мною давно принято к сведению, что беда одна не ходит, пусть так, но сделай все возможное, чтобы это не касалось Колюни или Наташи, я отработаю Тебе.

- Какую именно?

- Деньги не от Шлайна, не из Москвы, я хочу сказать.

- Тоже мне напугал, - сказал я. - Деньги есть деньги, какая разница откуда?

- Есть разница, - сказал финансовый евроворотила. - Казахи стукнули в Москву, что Шлайн заслал за спиной своего руководства, а иначе-де, мол, и не могло, по их, казахов, мнению и быть, выявленного в Астане агента. Да ещё наемника. Труды которого оплачиваются Шлайном, конечно, не из фондов родной службы, в такое стукнувшие на Шлайна казахи поверить не могут, а из какого-то неведомого источника. Смекаешь?

- Смекаю. Подставляют Ефима под расследование о предательстве?

- Плохо смекаешь. Один намек на такое, и интриге конец. Командование конторы считает Ефима маньяком, а маньяк не станет предателем... О твоих действиях, кроме того, докладывалось как положено. К тому же операция рискованная, исход сомнителен, а потому вопросов по ней вверху не задавали и с рекомендациями не совались, чтобы не отвечать за провал... Ефима подставляют потоньше. Получается, что операция раскрыта, а также, поскольку командование в известность об этом не поставлено, нарушена служебная субординация и допущено своеволие с фондами. Другими словами, пуповину твоей поддержки пережали. Команды отзывать тебя не дают, но и денег на продолжение работы тоже... Вот я и приехал.

- Что значит, вот я и приехал?

- У крыши, которую я состроил над собой в Париже, дела идут. Перешел на самоокупаемость. Ефим попросил, чтобы я оплатил документы, которые ты для меня добываешь.

- Вольдемар? - спросил я.

- Вольдемар, - подтвердил Севастьянов. - К вашим услугам...

- Свои боюсь предлагать, - сказал я понуро. - Товара у меня нет.

- Может, и к лучшему. Обстоятельства требуют новой для него упаковки. Помимо копий, снятых с подлинников и удостоверенных кем-то, кто в документах прямо, то есть лично и материально заинтересован, нужны пара или тройка подлинников. В качестве образцов. С них швейцарцы снимут копии сами и потом вернут.

- Нюх мне подсказывает, что при такой раскладке швейцарские коллеги смогут вскоре заявить, что это они добыли все подлинники и сделали с них копии, а потом положили назад, чтобы у суда не возникло искушения не признавать их за улики, поскольку они краденые. Так?

- Так, - сказал с удовольствием Севастьянов. - Ты умник, Бэзил. Даже с похмелья.

- А я затону в дерьме? - вырвался у меня злой вопрос.

- Что значит - затону в дерьме, Бэзил?

- С чем останусь я, если все припишут швейцарцам? Кто оплатит мне вторую половину обещанного гонорара, если Москва уже ничего не оплачивает?

- Ну, а что будет со мной, если ты откажешься?! - заорал Севастьянов.

- Не ори, - сказал я. - У меня голова как просверленная...

- Купить тебе пива?

- Пошел ты... Я понял, - сказал я. - Все понял.

Швейцарцы оставят севастьяновскую крышу нетронутой, если он сдаст им результаты моей работы в Казахстане, подумал я. Они знают, может быть, давно, кто такой Севастьянов. И не только не капнут на него французам, у которых он обосновался, но охотно оплатят всю казахстанскую операцию, в том числе и мой гонорар. Если севастьяновский оператор Шлайн просит об этом, то, действительно, отчего бы парижскому финансисту не протянуть руку помощи мыкающемуся по среднеазиатским помойкам Бэзилу Шемкину в трудную для него минуту?

Такой ход событий выгоден всем. Швейцарцы получают искомый компромат и, по их меркам, достаточно дешево. Для меня находят средства продолжать работу. Севастьянов, выдавший эти средства за счет швейцарцев, а формально - из своих подотчетных Шлайну фондов, кладет сумму, равную выданной мне, в собственный карман.

Вот что я понял.

И прикинул, сколько понадобится, чтобы оплатить лечение Наташи в Веллингтоне, покрыть расходы старикашки Лохва на её транспортировку из Москвы, затем обратно. Плюс на все про все остальное, что ждало моих денег.

- Еще пятьдесят тысяч, Левушка, - сказал я.

- Какие пятьдесят тысяч?

- Швейцарских франков. Дополнительно к той половине гонорара, которая мне полагается. От тебя или через тебя, Левушка, неважно... Я даже согласен, что из этих пятидесяти тысяч десять пойдут на оперативные расходы. Перелеты, наем машины, гостиницы, прочее. Я обойдусь и остающимися сорока...

- Мне говорил Ефим, что ты за деньги отца-мать...

- Не смогу, - сказал я. - Этого товара не осталось. Осиротел, знаешь ли. Так как, друг сердечный?

Севастьянов понял то, что я понял.

Пока разговаривали, он, словно перед ребенком, сидел возле меня на корточках, посматривая осторожно из-под козырька твидовой кепки. Теперь он встал, нашел силы встать с пластикового креслица и я. Глаза у Льва оказались зеленоватыми с коричневыми крапинками. Так мы и стояли, я едва-едва, и между нами висело слово, если и не сказанное, то взаимно беззвучно или мысленно, как хотите, в унисон произнесенное. Предатель.

Конечно, он был чище меня. Я бы бровью не повел, услышав про себя такое вслух и при свидетелях. Сказывались рудименты севастьяновского любительства. В двойную игру, видимо, его затягивало впервые. Еще не обтерся. Инициативу следовало, таким образом, проявить старшему и более трепанному.

- Ладно, - сказал я примирительно. - Давай бумаги... Давай, давай! Не стесняйся. Хватит петушиться... Дело-то, хотим, не хотим, ждет.

Севастьянов вытянул фирменный конверт банка "Пари-Ба" из внутреннего кармана светло-синего тренчкоута с огромными, сползающими на локтевые суставы погонами. Конверт увесисто лег мне в ладонь. Первое за множество дней ощущение реальной надежды.

- Здесь билет на самолет "Люфтганзы", вылет через четыре часа с довеском. Путешествуешь со своим французским паспортом, я привез. Российская въездная виза проставлена, она действительна по соглашению с Узбекистаном и здесь. Коллега Шлайна из бывшего Ташкентского отделения андроповской школы поставил по знакомству отметку о въезде. Никаких проблем с выездом теперь у тебя нет. Конец подполью... Кредитная карточка банка "Пари-Ба". Через три часа под ней будут пятьдесят тысяч швейцарских франков. Еще четыре тысячи с половиной долларов прилагаю налом. Вопросы?

- Ефим просил что-нибудь передать на словах?

- Ничего. Не мое дело, знаешь ли, чем, как и где ты занимаешься. Казахстанскую добычу будешь передавать Шлайну лично. Не мне. Мое дело курьерское. Мне возвращаться пора, через Москву, к Ефиму. И...

- И? - спросил я, хотя предвидел, что он ещё скажет и уселся опять в пластиковое креслице.

- Откуси язык и выплюни, если приспичит озвучивать нечто, что тебе, Бэзил Шемякин, показалось пару минут назад таким понятным!

Я проверил паспорт с отметками и авиабилет, переложил кредитную карточку в бумажник, а доллары оставил в конверте, поскольку придется, видимо, предъявлять таможне вместе с паспортом и билетом. Поднял голову и спросил:

- Чего стоишь? Свободен...

Ножницами карманного ножа Риан д'Этурно, по прозвищу Капрал Москва, носитель выданного во Франции паспорта номер такой-то Европейского союза, искромсал в туалете паспорт российского гражданина Ефима Павловича Шлайна номер такой-то и спустил его ошметки в унитаз. Распоротая на лоскуты подаренная подполковником Ибраевым папаха тонула следом минут пятнадцать.

Я снял брюки и, оставшись в исподниках, тщательно отчистил с коленок и на обшлагах присохшую грязь и блевотину. Привел в порядок полы пальто. Галстук пришлось выбросить. Новый, вместе с сорочкой, носками и шляпой, я надел, пройдя границу, в примерочной магазина беспошлинных товаров при зале вылетов. В аптечном киоске нашлись гомеопатические таблетки "Квик", приглушившие свиристение в висках задолго до того, как я прилетел во Франкфурт.

Из телефона-автомата напротив аэродромной выставки боевых и транспортных "Фоккеров" времен первой мировой войны и Веймарской республики я позвонил в Алматы Матье Соресу.

- Дядя Бэз, что сказать тестю? - заорал он от радости.

Передать привет свекрови-мачехе и моей любовнице Ляззат, завертелось на языке. Я спросил:

- Кто съел мой пирог?

- С этим все в порядке. Испечем другой. Нет проблем!

- Есть проблемы. Запомни, что я тебе скажу. Пока ты не определишься с вором, и последующие выпечки обречены исчезать. Мне нужен вор... И еще... Попроси Олега Притулина взять у сестры, мадам Жибековой, двадцать третий том бэ-эс-эм.

- Что такое бэ-эс-эм? - спросил Матье, выпускник советского вуза.

- О, Господи... Если ни ты, ни, возможно, Олег не знаете, то мадам поймет, что это такая книга. Справочная. Повтори!

- Двадцать третий том бэ-эс-эм.

- Молодец какой... Возьми её у Олега и придержи у себя до моего появления. И не листай, чтобы оттуда ни листика не вывалилось. Ни листика! Если же я не возникну, получишь команду, куда или кому передать. Кстати, если Олег попытается намекать на некие отношения твои со мной или его с нами, сделай вид, что... В общем, не вникая, просто сделай вид, что вникаешь, да никак не вникнешь. Понял?

- Кажется... Сделаю, дядя Бэз! У вас хорошее настроение! Видно, финансовое улучшение, а я...

Ах, стервец, подумал я и, не прощаясь, повесил трубку. Следующий вопрос был бы - откуда я звоню. По той же причине я преодолел желание позвонить Ляззат на её мобильный.

Дикторша на немецком и английском объявила о посадке самолета компании "Таи эруэйз", прибывшего из Лондона и продолжающего полет по маршруту Франкфурт - Дубай - Нью-Дели - Бангкок. Пассажиров просили пройти на регистрацию.

Я уже опробовал пластиковую карточку банка "Пари-Ба" в ресторане. Она работала. Еще я купил ботинки полегче. Пара, приобретенная в торговом комплексе "Евразия" на зависть полковнику Жибекову, полетела в мусорную корзину.

3

Десять с лишним часов полета до Бангкока с посадками, на которых прогулки по залам транзитных пассажиров походили на посещение этнографических музеев, стерли мерзости предыдущих двух недель. Желудок пришел в норму. Заботы внимательных стюардесс-таек и безупречное обслуживание вернули внутреннюю стабильность. Отоспавшись в просторном кресле, отогревшись под пледом и отъевшись на великолепных харчах, над Гималаями я принялся набрасывать план оперативных действий.

Прежде всего, следовало осмотреться вокруг и в себе.

Несостоявшийся контакт с Ефимом в Ташкенте, предписанный им же, признаться, серьезно выбивал меня из колеи.

В практике наших отношений возможность срыва встречи без повтора страховочным вариантом теоретически не существовала, а подмена на ней одного из двоих вообще не обсуждалась. Случилось же и то, и другое. Крошилась, если не давала трещину по фундаменту, система тандема "Шлайн-Шемякин", с тщанием разработанная и многотрудно созданная Ефимом. И приходилось признать, что причина нарастающих неприятностей не внешняя. Наскоки извне были здесь ни при чем.

После ташкентского разговора с Севастьяновым и провала контакта с Ефимом я остро почувствовал, как на мою перспективу работы со Шлайном надвигаются тяжелые тучи со стороны его конторы. Говоря выспренно, созданный нами инструмент расследований и оперативных действий вызвал там, видимо, окончательное раздражение. Не против меня, поскольку я формально не существовал. Против Ефима. Его контора - признаков хватало - перекипала, что ли, и никак не могла перекипеть изнутри. Из-за этой похожей на ступор, затяжной структурной болезни, возможно, и очистительной в будущем, в данный момент полковник Шлайн с аполитичной правовой философией и отточенной оперативной импровизацией становился живым вызовом аппаратному склерозу.

Работник присматривается к хозяину.

Мой предыдущий, майор Випол, вылетел со службы в королевской полиции Таиланда в начале 70-х по аналогичным причинам. Нынешнего, полковника Шлайна, несомненно, ждала та же печальная участь. Лишение шлайновской операции финансирования по доносу из-за границы - первое трупное пятно на карьере Ефима. И никто, никто из коллег его не поддержит. Разве что один или два, предвидя аналогичное будущее для себя, подадут и сами в отставку, чтобы устроиться, пока позволяет возраст, в частные охранные фирмы.

Как я себе представляю, возбужденные перестройкой любители-новобранцы шлайновской конторы, бросившиеся в ремесло кражи информации и ловли шпионов, рыскали последние годы в поисках экзотических трофеев и славы не во имя закона. И дорыскались. Новые идеи служить частному обогащению и возрождению величия России, в сущности, оказались из дедушкиных сундуков. Сухофрукты выдавались за свежие по незнанию прошлого. И, кроме того, две цели служения были заранее несовпадающими. Лубянско-ясеневский монстр подослаб, а затем - обвально одряхлел от наплыва непрофессионалов.

Энтузиасты мудрецами не стали, они отяготили спецслужбы количественно. Разбавили прокисшую кровь. И скисли с нею. По неписаным законам разведка эффективна, когда она не велика. Говоря в стиле суворовских афоризмов, предпочитаемых Шлайном, нельзя собрать десять тысяч художников и попросить написать Сикстинскую мадонну, нужен Рембрандт...

Севастьянов, что ли, с не сокрушаемыми способностями добывать деньги, претендовал теперь на эту роль?

Как бы там ни было, финансирование пришло от Льва, и он такое же, как и я, шлайновское исчадие.

Я примитивно устроен. Моя работоспособность зависит от количества нулей на выданном чеке или в последней строчке на мерцающем экране монитора с выпиской из счета, пересланной банком по электронной почте.

Кредитная карточка банка "Пари Ба" и ощутимые наличные существовали реально в реальнейшем в мире месте. В моем бумажнике. И я отмахнулся от обобщений. Как говорится, поменьше философии и побольше наличных!

...Первый пункт бангкокского плана действий я назвал "Огурец".

Если это последняя работа на Шлайна, я сделаю так, чтобы он её запомнил.

В тихих лагунах, на мелководье у островков в Андаманском море, омывающем южные берега Таиланда, случается, натыкаешься на темно-фиолетовых пиявок величиной с парниковый огурец. Едва приметно колышутся и пухнут у дна средь многоцветных водорослей. Мелковатые пестрые рыбки, каких в наших краях увидишь разве что в аквариумах на Птичьем рынке в Москве, к ним не подплывают. Пиявки эти в переводе с местного так и называются "огурцами" с прибавлением частицы, выражающей оттенок опасливой гадливости.

Прозвище - Огурец - носил лысоватый таец, который лет пятнадцать назад держал передвижной на велосипедных колесах прилавок на щербатом тротуаре улицы Сарасин против решетки бангкокского парка Лумпини. Тележку заменил павильончик, а после сгоревшего от взрыва газовых баллонов ресторанчика "Восемь карпов счастья" Огурец, купив пепелище, построил из размалеванных аэрозольными красками блоков распивочную "Опохмелка у тещи"

Есть у Огурца, конечно, и имя - Сомкьян. А лет за двадцать до того, как он сделался в Бангкоке предпринимателем, знакомясь со мной во Вьентьяне, лаосской столице, назывался Куманом. Отношения поддерживались, и позже доводилось видеться с ним в Сайгоне, ещё до прихода красных. Он делал свой бизнес в китайском квартале Шолон. Торговал змеиной кровью в разлив и прозывался Нгок-Без-Кредита, потому что не отпускал пойло в долг.

Занятие Огурца - редкое даже для экзотической Юго-Восточной Азии, так что он всегда оставался человеком приметным. В Бангкоке, приветливом, в сущности, внешне, а на деле в отношении оказавшихся без наличных или влиятельных друзей прагматично наплевательском, четверть века знакомства, однако, почти дружба. На неё я и рассчитывал...

Змеиная кровь традиционно считается азиатскими гуляками и любителями сексуальных излишеств лучшей опохмелкой и сильнодействующим средством восстановления сил, истощенных дебошанской ночью. Нравы бангкокского темного мира многослойны только по качеству и соответственно цене пороков, формы их воплощения схожи. Опохмеляются все, но не все у Огурца. Его товар не всякому по чековой книжке, а потому относительно контактов с "крупняком" он и представлялся наиболее подходящим. Еще в годы моей работы практикующим юристом, если приходилось искать выходы на воротил типа "тяо пхор", что по-тайски в смысловом переводе означает "убивающий вставшего поперек", огурцовская торговая точка была безотказной для первого шага по нужной тропе.

Розыск, с которым я летел из Астаны в Бангкок, определял позицию Огурца в списке стартовых контактов, набросанном мной над Гималаями. Номер один.

Огурец закупал змей, во-первых. И для потребностей "тяо пхор", во-вторых.

Откуда удав пополз на встречу неминуемой гибели в снегах Казахстана, искать следовало, скорее всего, начиная от порога распивочной "Опохмелка у тещи".

В бангкокской гостинице "Раджа" в переулке Нана на Сукхумвит-роуд утром следующего дня я отправил коридорного за хлопчатобумажной экипировкой. Пара легких брюк, несколько рубашек, сандалии... Из окна номера на четвертом этаже я не узнавал квартал, в котором прожил последние восемь азиатских лет. Два небоскреба и второй, транспортный этаж над Сукхумвит-роуд, по которой я ездил на рикше, запихнули обветшалую, некогда модерновую "Раджа" в железобетонный овраг. Я и сам вдруг показался себе старым и потрепанным...

Взяв такси, называя направление, я с удовольствием почувствовал, что не потерял языковый навык.

...Заведение Огурца в семь утра, словно авианосец самолеты, выпускало передвижные лотки с широченными, вроде пляжных, пластиковыми зонтами над снедью, выставленной для тех, кто на рассвете начинает трудовой день или, наоборот, завершает предыдущий. Огурец, видимо, гонял официантов с тележками, чтобы персонал не бездельничал, пока распивочная пустовала.

Через ворота для приемки продуктов заспанные парни таскали на кухню с пикапчика, заляпанного красноземом, клетки с десятками королевских кобр и гадюк.

Огурца, войдя в кухню, я приметил сразу, по зализанной редкими прядками лысине. Плешивых тайцев почти не встретишь. Старый знакомый сидел на корточках у врезанного днищем в дощатый пол чана, в который он сцеживал кровь ободранной кобры. Розоватое распаренное рыхлое тело полутораметровой рептилии, подвешенное за челюсть на крюк, ввинченный в разделочную стойку, пованивало болотной гнильцой.

Всклокоченный японец в очках с золотой оправой, явно не протрезвевший "после вчерашнего", лез от возбуждения с советами, которые Огурец не слушал. Высокая блондинка в полотняном платье, под которым просвечивало все, что могло просвечивать по причине полного отсутствия белья, пыталась сделать свой заказ на непонятном английском с французским акцентом. Огурец, которому переводил отсебятину помощник, как заводной кивал дамочке и методично делал свое дело.

Приметив меня, помощник всплеснул коричневыми руками и визгливо завопил:

- И-и-ийо-ооо! Какой аромат! Какой оттенок!

Как бы нахваливал товар, а на самом деле подавал сигнал опасности. Он вспомнил меня и легонько тронул отставленную лодыжку Огурца. Я никогда не верил молве, что азиатцы не запоминают европейские лица, вроде того, как для нас большинство китайцев - просто китайцы без индивидуальных особенностей.

- Привет, Огурец, - сказал я по-тайски, снова испытывая, как всегда в таких случаях, удовольствие, что не забыл язык.

Он, подняв голову, улыбкой дал знать, что увидел, и дернул подбородком в сторону француженки: мол, что надо и как клиентка, и вообще. За ним водилась репутация бабника.

Японец, обуянный жаждой крови, затянул в голос:

- Разыщи мне альбиноску, альбиноску ищи... Сделай мне удовольствие, господин Огурец! Я хочу альбиноску-у-у... Хочу! Хочу!

Огурец выжал кобру между двумя чурками до последней капли и бросил инструмент в пластиковый таз. Не в состоянии преодолеть искушение послужить француженке хотя бы с переводом, я предложил ей свою помощь. Дамочка оказалась обладательницей знаний тертого потребителя огурцовского напитка.

- Альбиноска кобра стоит двадцать семь тысяч батов. Вы видите здесь такую, мсье? Я - нет...

Прикидываю: около шестисот с лишним долларов.

- А как узнать? - спросил я.

- Красные глаза, красные глаза, - переключился неожиданно на французский и японец.

Кружкой со сливом в форме птичьего клюва Огурец ловко черпал из чана и разливал кровь по графинчикам, заранее приготовленным на алюминиевом подносе. Помощник добавлял следом в каждую из фарфоровых манерок по несколько капель змеиной желчи, меда и местного виски "Мекхонг". Ловко перемешав смесь, принялся распределять графинчики. Вроде бы опомнившийся японец галантно передвинул по клеенке первый, оказавшися перед ним, француженке.

- Нет, нет, - говорит она. - Мой следующий, особый, с ядом.

И принялась возбужденно рассказывать, что змеиная кровь с капелькой отравы помогает при конъюнктивитах и болезнях желчного пузыря. Она поет джаз в "Тиаре", от софитов под утро болят глаза. Не собираюсь ли я послушать ее? Дамочка не спрашивает, знаю ли я про "Тиару", другими словами, вид у меня совершенно местный, а ей, я думаю, надоели ухажеры из потомков китайских каторжников, ссылавшихся англичанами сто лет назад в Сиам из Гонконга. Она вскидывает ногу на ногу почти в той же манере, что и Ляззат.

Я не приступаю к Огурцу со своим разговором, потому что ритуал разлива крови первой змеи не окончен. Предстоит второй акт. И он начинается. Помощник Огурца, наклонившийся к клетке, плашмя свалился на пол. Японец косится с удовлетворением. Товар неподдельный. Кобра хватила-таки неосторожного...

Француженка подмигивает. Реклама есть реклама. Деланный обморок продлится минут пять. Огурец, многозначительно хмурясь, щупает пульс у несчастного, сокрушенно качает головой и отправляется готовить выпивку для меня.

Обычно я заказывал у него чашку гадючьей крови в смеси с "Мекхонгом" пополам на пополам. Огурец помнил. Он рылся бамбучиной в клетке, выбирал змейку поменьше. Платить-то я ведь не собирался. Вечный его мне должок состоял в избавлении от побоев в полицейском участке района Лумпини, откуда, обычно, во всяком случае, в мои времена, если выходили на свободу, то инвалидами. Как и почему я выручал бедолагу, откровенно говоря, я и не помнил. Привык не платить, вот и все.

- Где вы были, господин Бэзил? Как уважемая госпожа Натали? Дети? Я слышал, что ваша уважаемая матушка госпожа Саша покинула всех нас... Ай-ей!

- Так и есть, Огурец... Живу на севере. Госпожа в Новой Зеландии. Дети в школе. Спасибо. Как коммерция, богатеем?

- Пусть вас услышат мои предки на небе... Их стоит упрекнуть! Ай-ей! Какие теперь доходы? Ай-ей...

Отдающее сивухой пойло неприятно теплое, но таким его и положено подавать, я пью, растягивая удовольствие, но не особенно. Кровь змеи остается живой с полчаса. Даже в холодильнике свертывается...

- Надолго к нам?

- Да нет... Но разговор длинный.

- Санитипап, - говорит Огурец, - пойди накрой в зале господину Бэзилу. Он любит континентальный завтрак. Сделай хорошо.

Укушенный коброй оживает и отправляется, хлопая шлепанцами, в душевую. Явится при белой рубашке, синих шароварах и в черных лакированных штиблетах. Команда "сделать хорошо" у Огурца к качеству товара не относится, оно высокое для всех, бедных и богатых, наценка делается за антураж к обслуживанию. Но платить я все равно не собирался.

Огурец сметливый. Он это понял. И спросил:

- Кто?

- Огурец, мне нужны северные люди... Фаранги*). Не американцы, не французы, не немцы, северные... Кто покупал у тебя удава?

- Шведы ходят в другие места, где подают виски и водку.

- Русские?

- Ай-ей-ей! Смотрят, пробуют... Но не пьют... И не заказывают.

- Огурец, кто их приводит?

- Ай-ей-ей... Давайте не говорить об этом. Русские считаются бешеными. Тяо пхор... Тяо пхор с ними и ходят... У вас опасная работенка, господин Бэзил, если русские - ваша забота.

- Вот оно что! Спасибо за предупреждение, Огурец... Мы ведь друзья. И я дам тебе десять тысяч батов прямо сейчас, если ты скажешь, кто заказывал у тебя удава.

Он протягивает мне двойной лист рыхлой бумаги с разбросанными "бульбочками" бирманского текста. Под ними перевод на английский "Пресс-релиз для благородных и честных джентльменов-журналистов".

- Я не журналист, - сказал я Огурцу и отложил бумагу.

- Это неважно, - ответил он. - Все равно джентльмен.

Пришлось читать.

"Иностранное управление Совета восстановления Шанского государства" и его "координационный комитет по правам человека" почтительно информировали, что въезд в "государство" облагается пошлиной. Вот и наводка. Спасибо, Огурец.

- Что же, у его сиятельства князя Сун Кха стало туговато с финансами? С его-то миллионами? - спросил я.

Огурец скучающе посмотрел в окно распивочной на решетку парка, совсем уже залитую солнцем. Под оградой сидел на корточках, раскинув упертые локтями в колени руки, малый в футболке с надписью "Береги природу, она останется твоим детям, когда помрешь". Надо понимать, посол существующего вне закона "Совета восстановления" или такого же "комитета по правам человека". И по совместительству полицейский информатор.

По мнению Огурца, следовало бы ему заплатить. И, возможно, попасть в сегодняшний список с кликухами и описаниями примет интересовавшихся выходом на "тяо пхор" для полиции.

- Нет, - твердо сказал я. - Ему платить не буду.

- Я так думаю, - ответил Огурец. - Можно и без платежа. Явитесь в представительство иностранного управления шанов в Чианграе. Объясните, что вы не джентльмен, а по делу... Платить или не платить, им на самом-то деле все равно. Говорят про деньги, а хотят получить заявку, чтобы проверить... Времена настали путаные.

- Говорят, князь появляется в Бангкоке.

Огурец заскучал ещё больше. Оглянулся осторожно и сказал:

- Хорошо... В Чианграе у городских часов на бирже рикш сидит всегда один в майке с надписью "Спонсор"... С вас шестьсот за справку. Это не выпивка и не еда. Платите, господин Бэзил... С других я беру полторы тысячи! И не возьму ваши десять, потому что не хочу даже и говорить про удава. Если про наш разговор о нем станет известно сами знаете кому...

- Ну, хорошо, - сказал я. - Я догадался, кого ты боишься... Считай, что ты мне ничего не сказал. Но вот что еще... Я бы и сам купил удава. Мне заказали.

- Они строжайше запрещены к вывозу.

- Знаешь, Огурец, в края, где я живу, привезли одного. И он околел...

- Жалость-то какая!

Теперь оглянулся я. В кухне никого не осталось. Я подобрал одной рукой манерку со змеиным ядом, а другой сгреб, зажав между большим и остальными пальцами, подбородок Огурца, притянул к себе, задрал повыше, сдавил ещё сильнее, чтобы открылся рот, и сказал:

- Не крути, Огурец! Сейчас я выплесну отраву прямохонько тебе в нутро или ты мне скажешь, кто подкинул больного, некачественного удава? Скажешь?

Он кивнул. Я разжал хватку и поставил на место манерку.

- Удав был молодым и сильным... Мне привезли его из Малайзии. Если его подпортили, то это сделали отправители... Спрос с них! Там, где я сказал. Чианграй. Парень в майке с надписью "Спонсор". Он даст проводника к человеку по имени Тонг Ланг Ианг. Начинайте с него. Удава заказывали через него... Будете завтракать?

В заведении "Опохмелка у тещи" кондиционеров не держали. В распахнутых дверях, пока я неторопливо ел, словно на проявляемой фотографии сквозь остатки утренней дымки над оградой и чахлыми кустарниками парка Лумпини резче и резче проступали двадцать два этажа гостиницы "Дусит-тхани". На последнем в баре "Тиара" и пела по ночам блондинка без нижнего белья под платьем. Но ночевать в Бангкоке я не мог. Как говорил когда-то мой взводный лейтенант Рум, я истекал временем, как кровью...

Огурец улыбнулся из-за стойки, когда я помахал ему перед уходом. Он знал как я зарабатываю на жизнь, и мою манеру наводить справки, а потому не обиделся. И ещё я подумал, что у него хватит ума заранее не тревожить по причине моего появления ораву, которая держит связника на центральной бирже рикш в Чианграе.

Глава одиннадцатая

Задворки Азии

1

По правилам американской медицины солдат экспедиционного корпуса вводили в Индокитае в боевые действия спустя два месяца после прибытия, дозированно наращивая нагрузки. Акклиматизации приходилось платить дань. Если бы позволило время, я начал бы свою с путешествия в Веллингтон к Наташе. Бангкок - на полпути из волжских Кимр. Десять-двенадцать часов самолетом. Поговорили бы про Колюню... Обсудили бы, может, и возможность восстановления дома. Скажем, продать одну московскую квартиру, прибавить из полученного в Ташкенте от Севастьянова, и тронуть, если потребуется, кое-что на цюрихском счете из заработанных у Шлайна... Допустим, если, вернувшись в Казахстан, захвачу конкурента, Второго, как теперь он у меня называется, то заставлю откупаться от плена, почему бы и нет?

Мысли эти копошились, пока я валялся в номере, пытаясь поспать хотя бы часок. Чувствовал я себя все-таки не вполне в нужной форме. Отчего и размечтался об акклиматизации. Много захотел... Наверное, зря влил в себя огурцовский коктейль, годы не те, во-первых, и износ за минувшие дни жестокий, во-вторых. А ведь и трех недель не натянуло, как я, полный сил и энергии, вертел головой за рыженькой с футляром от виолончели у памятника Грибоедову на Чистопрудном в Москве! Приходилось только надеяться, что Ефиму не пришлось отзывать её от охранных забот возле Колюни из-за прекращения финансирования операции...

Я сел в постели... Расслабившийся, разнюнившийся слабак.

Следовало бы честно разобраться в тревожных ощущениях, появившихся вдруг с той самой минуты, как эскалатор в бангкокском аэропорту Донмыонг увез меня со второго этажа, от стоек паспортного контроля вниз, к выходу на стоянку такси. Город сделался чужим. Я чувствовал. Будто я снова, как тридцать лет назад, приезжий. Не вернувшийся, потому что здесь больше нет моего дома. Я приехал, просто приехал в Бангкок, и дом мой в другом месте. Надо полагать, в Кимрах. Оттого, что там родился Колюня?

Расслабившийся, разнюнившийся, утративший жесткий навык азиатского существования слабак, доверившийся словно новичок, без оглядки Огурцу! Чужая душа потемки, а душа такого типа, как Огурец, могла, пока я хилел в России, зарасти неким подобием небоскребов, как и Сукхумвит-роуд, земля обетованная в прошлом, придавленная и потерявшая родной облик...

В салоне на Нана-плаза, где перед переездом в Москву Наташа последний раз делала прическу, я заказал обработку разладившихся кусков своей плоти, чтобы свинтить их в прежнего Бэзила Шемякина. Меня выбрили и постригли, навели маникюр и сунули в ванну-джакуззи. После массажа, с которым на меня навалились две жилистые знахарки с Рачждамнен-роуд, известной мастерицами превращать полутрупы в младенцев, я наконец-то оказался в состоянии полноценно придавить пару часов. Мастерицы, прощупав, не потревожили даже моего хлипкого студенистого ребра, сломанного Ибраевым.

Спал я в массажной. Сумка слоновой кожи лежала под кушеткой. Гостиница "Раджа" была оплачена вперед, и возвращаться я не собирался. Випол давно отошел от дел, и, если Огурец дал отмашку молодцу в майке с призывом беречь родную природу, отбивать от тайской полиции меня будет некому... Бэзил Шемякин, герой сыска? Кто такой и на кого работал?

В туристской компании "Мир без границ" напротив пивной "Гейдельберг" в Четвертом переулке Сукхумвит-роуд я купил горящий тур на Север и покатил на автобусе "Вольво" в кампании французских старушек в Чиенгмай. На полдороги в Тате, где группа обедала, я потихоньку отстал от автобуса, застряв в туалете. Никто не бегал вокруг "Вольво" перед отправкой, никто никого не искал и после его ухода. Или Огурец поленился стукнуть, или полиция поленилась отреагировать. Скорее всего, второе...

Я отправился на автовокзал. Биржа наемных машин, я помнил, находилась там. Я рассчитывал взять такси, на котором, минуя Чиенгмай, добраться ещё севернее, в город Чиенграй, на стыке границ Таиланда, Лаоса и Бирмы, переночевать в гостинице "Гордость Севера" и утром выйти на контакт с рикшей в майке с надписью "Спонсор".

Джип в желто-коричневых разводах, с кулями песка, поставленными на попа по бортам и вдоль ветрового стекла, перегораживал ухабистый перекресток. Порывистый ветер раскачивал над патрульной машиной упругий двухметровый прут антенны. С её острия рвался улететь зеленый лоскут с обозначением номера воинской части. В машине спали, положив головы друг на друга, солдаты в фуфайках. Двое, стоявшие у капота, цепкими взглядами обшарили нанятый мною пикапчик "Ниссан", водитель которого притормозил у знака "Остановись!" и медленно миновал патруль. Вместо американских М-16 солдаты прижимали локтями израильские штурмовые "узи".

Отворачиваясь от ветра с пылью, рвавшегося в кабину без дверей, исчезнувших, видимо, давным-давно, стараясь перекричать стенания мотора и подвесок, Та Бунпонг, горец-хмонг, нанятый с машиной в Чиенграе, оповестил:

- Теперь патрули пойдут часто... Не волнуйтесь, господин. Обычное дело.

- Воюют?

- Нет, господин. Почти нет. Не так, как раньше, во всяком случае.

Водителю и проводнику лет тридцать пять. Вряд ли он слышал о боевых стычках с опиумными караванами, которые ходили через северные таиландские провинции Чиангмай и Чианграй до советского вторжения в Афганистан. Был ещё молод, а может и помнит вертолеты, секущие верхушки сухих деревьев, жмущие траву и кустарник к земле, цепи рейнджеров в черных беретах, прочесывающих горные склоны... Караваны пробирались на юг, к морю. Что-то повернуло их на север, едва началась афганская заваруха. И прекратились ежеквартально устраивавшиеся "аутодафе" - сжигание на плацу бангкокской полицейской академии конфискованных партий опиума, марихуаны, каннабиса и остальной "травки". Северное направление поставок Бангкок не волновало, перехваты там не устраивались. Чужие заботы, слава Будде!

Майор Випол не пропускал ни одного "аутодафе". На публичных казнях наркотиков появлялись на свет Божий таинственные должностные лица, знакомство с которыми через босса и полученные от них визитные карточки помогали потом решать многие путаные административные, назовем их так, проблемы. В том числе и связанные с получением лицензии на частную деятельность практикующего юриста. Для "фаранга" забота неимоверной сложности...

Частных детективов тайским полицейским приходилось использовать из-за мелкой описки в законе о борьбе с наркобизнесом, которая служит до сих пор лазейкой десяткам, а может, и сотням занятых в этом бизнесе. Дело в том, что наказание полагается только тем, у кого обнаружены наркотики. Даже если свидетельские показания и прямые улики приводят к боссам, действительным владельцам "товара", они остаются неприкасаемыми. Тайский закон не знает понятия соучастия. Приходилось делать упор на перехват транспортов и выявление "тружеников опиумных полей"... Боссов наркомафии обозначали и подставляли под арест, обычно, чего греха таить, подсунув двести-триста граммов героина, частники. Как всегда, чиновники - а кто ещё такие полицейские? - рисковать шкурой или положением не собирались. Бреши в региональной сети в Юго-Восточной Азии международного опиумного синдиката пробивают с конца 80-х частники. И если суды Таиланда, Малайзии, Сингапура и Индонезии реже применяют смертную казнь и пожизненное заключение в отношении всякого, будь то местный или иностранец, замешанного в операциях с "травкой", "воском" или "порошочком", заслуга в этом практикующих юристов.

Кто бы походатайствовал насчет медали для меня? Или пенсии...

...Пикапчик "Ниссан" вздымает порыжевший от жирной пыли капот почти в небо. Сотый километр тянули мы в горы, выше и выше. На серпантинах чиркали о колючие сучья и камни одним бортом. На размытых и обрушенных поворотах зависали колесами другого над обрывом, глубину которого скрывали торчавшие навесом деревья. Под ними между зелено-коричневых гор ходил то ли туман, то ли набухали дождевые облака.

Шестой привал.

Та Бунпонг перекурил. Курит он бирманские темно-зеленые или оливковые сигары, "чаруты", завернутые по десятку в пластик. Упаковки напоминают динамитные. Они - его главный багаж, когда хмонг возвращается из очередной ездки к границе. В кузове "Ниссана" оборудовано второе дно. Несколько сот штук "чарут" укладываются в деревянные пеналы, которые вдвигаются между ним и настоящим. Проверив готовность укрытия на будущее, Та вытягивает из крайнего пенала грубой вязки свитер без рукавов и шерстяную трехцветную шапку с помпоном. Моя экипировка для предстоящего пешего перехода в горах.

К исходу второго дня мы добрались до вытоптанной грунтовой площадки. С десяток других "Ниссанов", притиснутых бортами, выстроены между скалой, с одной стороны, и пропастью, с другой. Шквалистый ветер раскачивает вдоль скалы седую косу хиловатого водопадика, который орошает брызгами кабинки и кузова. Последний привал перед границей с Бирмой. Как его здесь называют, "терминал".

Минуту-две перегревшийся мотор сотрясают конвульсии и с выключенным зажиганием. Наконец, он выстреливает с минометным грохотом черный выхлоп и затихает. Та Бунпонг ложится в кабине на сиденье навзничь, закрывает глаза, плетьми свешивает руки. Я разваливаюсь в кузове, потому что землица, даже покрытая травкой, холодная. Приходится набираться сил. Дальше - путь только пеший. К людям, которых назвал в Чиенграе рикша в майке с надписью "Спонсор".

В который раз за три недели опять предстоит переходить границу? Нелегально вчистую - впервые... Я - шпион. Нарушитель границ. Чего ещё ждать от меня, а мне - от своей жизни?

Путь в Мьянму, то есть в Бирму, как теперь она называется, на законном основании мне заказан. Получить визу для поездки в Рангун за двадцать пять лет, скажем так, активной жизни в Азии, удалось однажды, да и то туристкую, без права посещения учреждений или обращения к должностным лицам. Но запреты, да и границы в их древнем понятии уходящего двадцатого века становятся сущей ерундой всюду. А в прозрачной Азии, где государство ничто, а отношения между людьми, в том числе и с коррумпированными чиновниками, все, тем более. Границы созданы для того, чтобы на них кормились пограничники. Таков опыт веков.

Говорят, что бирманцы держат пять тысяч кордонных стражников. Цифра, как и любая рангунская статистика, мифическая. Их меньше. Но допустим все же... 1800 километров горной границы с Таиландом и Лаосом на карте, если их выпрямить с учетом взлетов и падений по высоте, превратятся в 20 тысяч километров. После того как все заявленные правительством Мьянмы пограничники займут посты, от одного до другого окажется по четыре километра... Кто хочет, гуляй вольно, либо через тайные перевалы - теряя время, либо через контрольно-пропускные пункты, теряя в доходах.

Местные предпочитают тропы. Та Бунпонг кормится их знанием. Тропа его забота. К кому шли - моя. Я кормлюсь своими знаниями...

Спит Та Бунпонг всякий раз не больше четырех часов. Время суток не имеет значения. На этот раз, перед выходом в поход, все-таки ждем рассвета. Кружка чая и - в путь... Лоб зудит от грубой шерсти вязаной шапчонки. Ноги переставляю в темпе, стараюсь не потерять из виду мотню на куцых клешах идущего впереди и потому всегда выше Та Бунпонга. Три часа подъема в сторону фиолетовой вершины Дой Интханоа, самой высокой точки Таиланда - две с половиной тысячи метров над уровнем моря, выматывают окончательно. Не хватает дыхания.

На четвертом часу пути отстаю от проводника уже километра на полтора, наверное. Начинают обходить попутчики, из тех, которые прибыли на "терминал" позже нас и с другими машинами. Молодуха в черном тюрбане, расшитой красной нитью кофте, голубой тяжелой юбке со множеством складок, легко обгоняет меня, хотя из заплечной корзины смотрят трое - крохотный сорванец, показавший язык, похрюкивающий черно-белый поросенок, шевеливший пятачком, и вякнувший на меня щеночек. Четверо парней в куцых клешах, как у Та Бунпонга, линялых домотканых куртках со шнурами вроде тех, которые нашивают на венгерках, поравнявшись, придерживают шаг. Молчат и тянутся вровень - двое по бокам, двое со спины.

В здешних краях белых не жалуют. Светлый глаз - дурной. Где пройдет "фаранг", пройдет и беда - полиция, обыски, аресты, сжигание "урожая". Майор Випол для операций в горах использовал исключительно местных. Да где бы я мог найти такого теперь?

Иду своей дорогой. Четверо - своей. Немного не по себе, что она у нас общая. Я не сбавляю хода. Плевать, кто и что вокруг. Я по своим делам иду, они - по своим. Все же, хотя бы из вежливости, могли бы и обогнать. Не бабы, на которых здесь таскают тяжести. Идут налегке, помповые одностволки да ножи в деревянных чехлах приторочены на спинах, вот и вся поклажа. Наконец, обгоняют. Кивают ждущему меня Та Бунпонгу.

- Хмонги, - говорит он мне. - Соплеменники... Я вам шапку дал, господин, на случай такой встречи. Она пропуск, сигнал, что "фаранг по приглашению". Парни хотели увидеть - кто сопровождающий...

Другими словами, пограничный контроль хмонгов мы миновали.

Я городской человек, в том числе и в Азии. Мой опыт в деревне прочесывание полей и селений, уставленных домами из бамбуковой дранки, пальмовых листьев и хрусткой глиняной лепнины. В Камбодже и вьетнамской дельте Меконга ради экономии, как говорится, живой силы и техники впереди легионеров запускали кхмерских наемников, после которых делать, в сущности, оставалось нечего. Армия Аттилы, говорил взводный Рум: впереди буйволы с навьюченными поросятами и женщинами, захваченными впрок, позади затухающий пожар.

Плоский мир заболоченных рисовых чеков, где далеко видно и без бинокля. С ним я был более или менее знаком. С миром гор - нет. Приходилось полностью полагаться на Та Бунпонга. Впрочем, пока я верил ему. Свел нас рикша в майке с надписью "Спонсор", а это значило, что хмонг имеет лицензию от опиумного князя на свою работу и я - под протекцией этой лицензии. В сущности, признал юрисдикцию воротил наркобизнеса.

Закон, запрещающий выращивать опиумный мак, едва протащили через таиландский парламент только в 1959 году, после чего, успокоив западных интеллектуалов, про него забыли. И верно поступили. Половину доходов хмонгов, каренов и шанов, населяющих северный Индокитай, обеспечивал и обеспечивает опиум, а в труднодоступных урочищах - только он. О вождях горских племен создавали представление как о прожженных проходимцах, агентов разведок - либо ЦРУ, либо КГБ, либо Гуньаньбу, либо Интеллидженс сервис, обзаводившихся частными армиями на грязные деньги. Тонг Ланг Ианг, к которому я шел, старейшина "зеленых хмонгов", определенно окажется из таких. Агент, проходимец и главарь частной армии. Иначе его народу, блокированному в горах опиумными князьями и правительственными частями, которые тоже торгуют и тем же, не выжить. Для исполнения шпионских, негодяйских и прочих в этом роде функций соплеменники его и выбирали. Общая для всех справедливость и правда - где вы?

"Зеленые хмонги" - зеленые потому, что основной краситель для домотканых штанов, курток, юбок, кофт, тюрбанов и торб таким и выходит из какой-то травы, русского названия которой нет. Сомневаюсь, чтобы нашлось английское или французское, а в латыни я не силен. Становища "зеленых" разбросаны по обе стороны тайско-бирманской границы, и на какой территории меня встретил Тонг, проверявший в чанах качество варева с красителем, его не беспокоило. Старик ходит в сопровождении трех молодцов, которые, как он говорит, спят у него в ногах, даже когда приходит одна из жен, в каждой деревне - своя и с детьми.

Зачем он мне это сообщает, не трудно догадаться. И я говорю:

- Тонг, я без оружия. Я разрешу твоим людям меня обыскать.

Он вздыхает.

- У тебя есть камера? Любая?

- Нет.

- Компас, карта или радио?

- Тонг, я разрешу твоим людям обыскать меня.

- Да, ладно... Как же ты без оружия?

- У меня дело поважнее, чем стрельба.

- Значит, торговля? Ну, хорошо... Пошли.

Обходим хижину, возле которой висит на ремнях, перекинутых через козлы, черный хряк, его ноги не держат собственного веса. Два лохматых пса свернулись под ним, греются возле свиньи, уткнув морды в шерсть. В горах, на высоте за тысячу метров, заметно похолодало к вечеру. Телохранитель Тонга приносит французскую шинель образца пятидесятых годов, даже пуговицы на месте, но она не налезает, узка мне в спине, набрасываю внакидку. Не отказался бы и от перчаток. Вот где пригодилась бы ибраевская папаха, уничтоженная в туалете ташкентского аэропорта!

- Смотри сюда, - говорит Тонг.

Обширный распадок под кручей застилал километровой ширины красный ковер. Клубничная долина! Тонг настаивает, что раньше здесь были опиумные плантации, а теперь за счет клубники кормятся сто двадцать семей этой деревни, хотя видел я не больше десятка хижин.

Ладно, потерплю россказни. Таков обычай - привирать. Та Бунпонг предупреждал о нем. К серьезному разговору подходят постепенно.

- Передай там...

Тонг делает ныряющий тычок ладонью куда-то за горы.

- Передай там, вашим... за опиумом приходить ко мне не стоит... С этим, по крайней мере, здесь, все!

Лицемерие - неразрывная часть вежливости. Да простят эту ложь Тонгу его горные боги.

На краю деревушки, в двадцати шагах, ударили в тамтам, приставленный к большой хижине из бамбуковой дранки. Гул увяз в тумане. Та Бунпонг объяснил, что подают сигнал на общий сход, где пожаловавший с инспекцией вождь воздаст почести духам-покровителям урожая. Металлическая пиала со сладким клейким рисом, бамбуковая долбленка с самогонкой и букетик маковых завязей лежали на циновке перед жердями, на которых стоял плетеный сундучок-корзина. В ней и обитали "покровители".

Величественным кивком отпустив меня, Тонг прошествовал к корзине. За ним потянулись тремя шеренгами мужички с винтовками и мачете за спиной.

- Таким же ритуал был, когда выращивали опиум, - шепнул Та Бунпонг. Благодарили за хороший сбор сырца...

Оглядываюсь на него. Улыбается хитровато.

- Значит, выращивают где-то?

- Пошли, пора устраиваться на ночлег, - ответил он. - Посторонним тут нечего делать. Я-то "красный хмонг", другого племени. Мешаем только... Серьезные разговоры завтра. Тонг просил сказать тебе... На рассвете. Потом попрощаемся, наверное.

- Попрощаемся?

- Мы с вами. Вы, я думаю, если все обойдется, отправитесь дальше с ним.

- Попросить, чтобы оставили?

Та Бунпонг слегка кланяется.

- Меня послушают?

Он опять кланяется.

Вдали над горами гигантским светляком проплыл проблесковый сигнал вертолета. Мотора не слышалось, грохот умирал среди круч.

- Патрульный, - сказал Та.

Он расправил противомоскитную сетку над лавкой из бамбуковых бревен, выделенной нам для ночлега под открытым небом.

- Что значит - патрульный? - спросил я.

- Завтра вылетит снова. Высматривает скрытые делянки... А смотреть-то в других местах следует.

- Где же?

На лице Та Бунпонга появляется маска отчуждения.

- Далеко отсюда, - говорит он.

Это была тяжелая ночь. Согревались мы, прижимаясь спинами. Чужаков здесь не кормили, не поили и не пускали в дома. Но звездная крыша, всякий раз, как я просыпался от шума, визга и гвалта гулянки вокруг корзинки с духами-покровителями, захватывала воображение... Большая Медведица ползала здесь у горизонта.

2

"Далеко отсюда" оказалось в двух часах ходьбы по узкой тропке, проторенной между колючими кустами по склону горы так, чтобы с тяжелой заплечной корзинкой не приходилось штурмовать кручи. Крупная псина, похожая на кавказскую овчарку и чихуахуа сразу, возможно, помесь с той породой, которую вывели американцы для патрульной службы во Вьетнаме да бросили после ухода, неторопливо вышла и, сложив лапы, улеглась, перегородив тропу. Из кустарника кто-то окликнул на диалекте. Та Бунпонг коротко отозвался.

- Поднимите руки, - попросил он. - Так полагается.

Мягко, вприсядку свалившийся с дерева леший, обвешанный поверх то ли одежды, то ли формы пучками травы и веток, без проволочек обгладил нас обоих грязными руками по бокам, спине и груди. Вывернул сумку. Пока проверял меня, псина, потянувшись и зевнув так, что своротило челюсть, натасканно встала возле Та. Метрах в двадцати дальше, на склоне, поднимавшемся справа, пожелтевшие от надломов, набросанные ветки выдавали либо снайпера, либо пулеметчика, наблюдавшего из укрытия.

- За мной, - приказал по-английски леший.

Метров сто мы шли за ним, псина замыкала шествие.

На аккуратной делянке, засеянной образцами опиумного мака, словно в академическом саду с плашками на английском и латыни, в позе доброжелательного монарха, отца своего народа и покровителя ботаники, принимал позы его величество Тонг Ланг Ианг, облаченный по случаю официальной аудиенции в оливковые штаны французского пехотинца образца полувековой давности и мундир с эполетами. Канитель, свисавшая с плеч, разнилась - справа длинноватая золотистая, слева - алая, да и эполеты не совпадали. Один был тайским парадным полковничьим, второй - лаосским, времен давно свергнутой монархии.

Я проделал ногами движение, которое полагалось в Легионе после команды "Оружие на караул!" и, поскольку оружия действительно не имел, оттопырил ладонь у вязаного малахая.

Утренняя поверка в сумасшедшем доме.

Опиумный мак вокруг меня расцветал белыми, фиолетовыми и светло-желтыми бутонами.

- Ты, Бэзил, - сказал вождь торжественно, - второй из России, кому показывают образцы лучших сортов. Мы приводим сюда проверенных людей. Та Бунпонг рассказал, что ты долго жил в Бангкоке и теперь вернулся делать с нами бизнес... Что ж! Ты видишь, что имеешь дело с правильными людьми и держишься правильной дороги...

- Спасибо, Тонг, - сказал я. - Подарка у меня нет, прости. Но, может быть, ты примешь вот эти часы?

Старого болтуна стоило вознаградить. Он выбрал верное слово - Второй. У Тонга здесь из России я действительно второй. Узнать бы, кто - первый.

Немецкой фирмы "Эгана" механический хронометр я купил во Франкфурте, в аэропорту, на подмену поврежденных "Раймон Вэйл", которые оставил вместе с российскими и казахскими бумагами там же, в наемном сейфе аэропортовской камеры хранения. Несколько тысяч тенге, удостоверение кинолога южно-казахстанской таможни, комок рублей и блокнот, которые я заклеил в севастьяновском конверте банка "Пари-Ба"...

Пришлось хронометр снять и почтительно, поддерживая ладонью левой локоть правой руки, вручить повелителю дань. Старикан жадноват и, вижу, подарку рад.

- Тонг, - говорю я. - Пусть Та Бунпонг идет со мной. Мне нужен слуга.

- Возьмем, - ответил Тонг. - Но мне придется послать по радио упреждение.

Я понятливый. Конверт с десятью тысячами батов, приготовленный ещё для Огурца, стараясь действовать поделикатней, подсовываю под эполет с красной канителью. Не вынимая его, вождь и отец своего племени отдает короткий приказ конвойному.

Как же усложнялись процедуры!

Помниться, мне говорили, что раньше на этой тропе царила такая вопиющая неразбериха, что у визитеров не то что документов или рекомендаций - имени не спрашивали. От Чиенграя разрешалось двигаться в этот район без проводников, достаточно было купить место под тентом в кузове "Ниссана" наравне с местными... Беспорядок в охранной службе обошелся в начале девяностых в миллионы долларов. В Гонконге перехватили рыночного гения Сун Кха тайского банкира Сакчая Суваннапенга. По доносу платного осведомителя "полевого советника" Фонда ООН по борьбе с наркотиками Одда Хальема, который завербовал агента здесь, на этой дороге в горах. Должность "полевого советника", то есть оперативного сотрудника Фонда, заманчивой звездой мерцала когда-то в моих воспаленных мечтах по причине ооновского паспорта, а также высокого жалованья и практически неограниченных накладных расходов...

В конторе майора Випола имелся компьютерный файл на Сакчая. Рекордом единовременной поставки героина до появления "гения" были 380 килограммов, перехваченных в конце 80-х в Нью-Йорке. Сакчай с побережья тайской провинции Чумпон ухитрился переправить на американский берег на деревянном траулере с перегрузкой возле Кубы, а, возможно и на самой Кубе, 670 килограммов! Рекорд остается не побитым.

Арест Сакчая вызвал распад рынка Сун Кха. От общего дерева "семьи" отсохло несколько веток. Подпольная банда "Пылающих орлов", поставляющая героин исключительно высокого сорта "китайский белый", и легальная компания "Империя фюр", под прикрытием оптовой торговли мехами занимающаяся проталкиванием "популярных" сортов и суррогатов, выделились первыми. Сибирское направление - через "Золотой полумесяц", то есть Афганистан, Иран, Среднюю Азию и к Ледовитому океану в обход отлаженных перехватов, хотя и относительно новое, оставили за собой традиционные хозяева по причине неразборчивости к сортности потребительского рынка в Таджикистане, Казахстане, Сибири, Повольжье и дальше, в Восточной Европе. Моя слабая зацепка - околевший в Алматы удав и интерес Ибраева к краям, по которым я теперь перемещался, только подтверждали это.

Сун Кха не конфликтовал с "Пылающими орлами" и "Империей фюр". Это означало, что у него самого едва-едва хватает товара для удовлетворения разрастающегося рынка. Предмет спора отсутствовал. Интересы не сталкивались.

Размышляя обо всем этом, я расхаживал по делянке, трогая сыроватые с утра маковые бутоны. На некоторых уже вызревали коробочки с семенами. Действительно, подумал я, февраль начинается. Сбор урожая - вот-вот, а полным ходом пойдет в конце месяца и завершится в марте. Время усиливать охрану плантаций. Бои за урожаи между племенами не редкость. Тонг вырядился в мундир с эполетами, чтобы, разъезжая по деревням, сбивать мужичков хмонгов в охранные отряды.

- Отправляемся в путь через полчаса, Бэзил, - говорит вождь.

Он уже пересчитал купюры и вполне доволен. Я покрыл его расходы на выпивку и прочие увеселения минувшей ночи для деревни.

И вдруг мне приходит невероятная мысль: вождь - сумасшедший. Сумасшедший болтун. Выживший из ума старик.

По прямой в глубь Бирмы, то бишь Мьянмы, до опорной базы князя Сун Кха около шестнадцати километров. По прямой...

Тонг, ставя меня в походный строй, потребовал дать обещание, что я буду хранить молчание, каким путем и каким транспортом проделаю путешествие. Если гарантий моего молчания у него нет, то - зачем дурацкое обещание? Все-таки он сумасшедший, думал я. Тащится в мундире через чащобу.

Или валяет дурака?

Горные джунгли, где бы ни приходилось в них углубляться, в Лаосе, северном Вьетнаме, в Таиланде, на севере Камбоджи и тут, в Мьянме, одинаковы, мне кажется. Абсолютная, оглушающая тишина. Упругая и неподатливая чащоба из смеси сушняка, жилистых лиан, цепких сучьев, корявых деревьев, прелых коряг, гигантских лопухов и чего угодно, покрывающих каждый миллиметр ландшафта, который невозможно увидеть. Небо тоже не разглядеть. Вверху либо заросшая круча, либо обрыв, по которому сыпешься вниз и растительность смыкается над головой... В Лаосе однажды я попал в патруль на слонах, которые с холмов съезжали на заднице, проламывая просеки.

Местные говорят, что беззвучный и неподвижный лес полон жизни. Все, что способно защитить себя, а в горных джунглях на другое, кроме защиты, времени и не остается, втянуто в гонку за выживание. Животное, насекомое или растение, которое выбивается - отстает или обгоняет - из ритма неподвижности и тишины, немедленно съедается. Охранник, за которым я шел, подавал тому пример - жевал мелких кузнечиков, выпрыгивавших из-под ног. Отрывал голову и запихивал в рот...

Не требовался, однако, особо изощренный слух, чтобы через десяток километров от выставочной делянки Тонга, вскоре после первого перекура на марше, услышать отдаленные рыки тяжелого грузовика. Через двадцать минут похода вонь дизельного выхлопа ударила в нос. По засыпанной гравием грунтовке лесовозы тянули связки тиковых бревен, судя по компасу, который я припрятал, на юго-восток, в сторону таиландской границы. Тягачи работали на дороге, проложенной вдоль горных потоков, через ущелья и с немногими перевалами, её легко обнаружить с воздуха, но на карте, я помнил, она не существовала...

- Стой! - раздается команда по-английски.

Один придерживает за плечи, второй туго, в три слоя завязывает мне черным шарфом глаза. Получаю в руки узел от веревки, на которой меня повели теперь в поводу. Вонь солярки, гравий под ногами, вопль осла, запах навоза, скрип телеги, волна теплого воздуха от трактора и рокот его мотора... Подсаживают, я чувствую, в трехколесный автомобильчик.

- Отдохни часок-другой, - говорит Тонг.

Повязку разматываю сам. Комната, видимо, в бараке из бамбуковой дранки и досок, крыша шиферная, лежит на стропилах, пол цементный, в зазубринах и трещинах. Примечаю мелкую стреляную гильзу, закатившуюся под плинтус возле окна. Гильза пистолетная, потускнела, видно, убирают помещение не часто. Два топорных кресла возле такого же столика, на котором эмалированный поднос с красными карпами, выписанными по дну, дешевый термос и мутного стекла стакан. Цинковая плевательница. В углу подобие дощатого алькова с москитником и куском фанеры, прикрытом домотканым рядном, вместо матраса. Окно без стекол, только ставни с деревянными жалюзи.

Холодно, ветер гуляет из щелей между полом и стенками.

Сажусь в кресло, вытягиваю ноги.

Что дальше?

Если я второй забредший сюда по делам человек из России, то кто первый?

Набираю воздуха в грудь и ору:

- Та Бунпонг! Та Бунпонг!

Он отвечает из-за стенки:

- Здесь я, господин Бэз... Ящерицы?

- Можешь зайти ко мне?

Он садится во второе кресло после третьего приглашения.

- Вождь Тонг Ланг Ианг - сумасшедший?

Ящерица действительно выползает на потолок, рывками передвигаясь на растопыренных лапках-присосках.

- Тонг старый. Жизнь слишком быстро сделалось другой. Он чувствует, что время его доедает. Немного не в себе. Мундир и все такое... В восемьдесят завел очередную жену, говорит, что ребенок у неё от него... Старых людей мучат страхи. Из-за сексуальной немочи и боязни истратить деньги до наступления смерти... Почему вы спрашиваете?

- Он сказал, что до меня приезжал один русский. Тоже плетет?

- Это правда. Три месяца назад.

- Ты его водил сюда?

- Да, но только до Тонга. Адъютант князя встретил его и сопровождал.

- Кто-нибудь записывает имена визитеров?

Та Бунпонг никогда не смотрит в глаза. В горах считается невежливым пялиться друг на друга. Теперь смотрит.

- Господин Бэз, я и ваше имя не помню.

Молчим.

- Хочешь, попей, - говорю я, кивнув на термос.

Хмонг цедит желтоватый напиток с плавающими чаинками в стаканы.

Обстановка, конечно, партизанская. Мне приходилось заглядывать однажды в подобный барак. В начале семидесятых. В группе наемников, высаженных с вертолета для захвата южновьетнамского красного шишки. Мебель одно к одному. Китайского производства термос, стаканы, поднос, плевательница. Обиход азиатского партизанского аппаратчика, у которого на мундире четыре кармана. По их числу у вьетнамцев различались тогда чины. Один - у лейтенанта, ну и так далее... Я ещё подобрал в бараке книжку на русском, из любопытства. "Вопросы ленинизма" Сталина. До сих пор помню прочитанную наугад строчку: "Имеются сумасшедшие, мечтающие присоединить слона, то есть Советскую Украину, к козявке..." Запомнил из-за слона и козявки. Книжку я хранил долго. И жалел, что не удалось поговорить с шишкой на русском. Сумел уйти... Но не в нем и его книге дело. А в том, что лежала эта книга на фотоальбоме и, когда я полистал его, на снимках шишка позировал с гостившими у него делегациями. Даже один французский сенатор попался.

- Тут есть что-нибудь почитать? - спросил я.

- Если желаете... Газеты на бирманском. Кое-что из документов Шанского государства. Не знаю. Зачем?

- Скучаю... Когда встреча с князем?

- Это Тонг устраивает.

Библиотека, расположенная в этом же бараке, в торце, оборудована рядом с умывальной и пропахла сырой тряпкой. Подшивки газет свалены штабелем на металлическом столе вроде верстака под портретом Сун Кха. Лицо вождя Шанского государства не разобрать, но дикий глаз белого стройного скакуна, вздыбившегося, вырывая поводья из рук присевшего от восторга князя, сделан в фокусе. Видно, фотограф, угождая вождю, целил специально. Переворачиваю одну сырую подшивку за другой, легко расползающиеся на куски листы плохой бумаги испещрены бирманскими "бульбочками", но даты указаны и по-английски.

Прехватываю снова пристальный взгляд Та Бунпонга. Азия прагматична. Он напрашивается на прямой вопрос: в чем дело? В принципе, ему давно не трудно догадаться - в чем.

- Та, ты хочешь помочь мне?

- Если приглашаете.

Вот эта подшивка! Предпоследняя из всех. За октябрь прошлого года. Следующая идет ноябрьская, а декабрьская отсутствует.

Та Бунпонг говорил о трех месяцах тому назад... Начинаю с сентябрьской. Примечаю, что фотографии печатаются только на первой полосе, поэтому перекидываю расползающиеся под рукой номера, не листая, один за другим. Делегация каких-то азиатцев с вождем... Делегация ещё каких-то азиатцев с вождем... Вождь отвечает на вопросы какого-то журналиста, судя по обложке, специально засунутого им в карман пиджака журнала, "Плейбоя"... Еще вождь с европейцем... Вождь с ансамблем песни и пляски неведомого освободительного движения...

Я узнал его. Вождь и он, Первый. Здесь - Первый и Второй для меня в Казахстане. Расселись в топорных креслах, под флагом Шанского государства.

Господи, помолился я, помоги мне выбраться отсюда. Теперь уж я Тебе точно отработаю, если оставишь живым хотя бы до Франкфурта.

Взяв следующую подшивку, за октябрь, я тихо сказал:

- Приглашаю, Та Бунпонг.

- Сколько вы можете заплатить?

- Я не сказал еще, что делать.

- Я знаю...

- Каким это образом?

Хмонг соединил пальцы ладоней, поднял на уровень груди и мягко ткнул ими в мою сторону. Он принимал обязательство, не желая обсуждать остальное. Он согласен на вербовку, согласен получать, сколько я, как говорится, отстегну, если вообще расщедрюсь, и выполнять любую работу.

Это тяжелейшие условия для работодателя. Ничтожная невнимательность к моральной оценке его услуг, случайная некорректность, и Та Бунпонг вправе предать меня. Шпионские вербовки в Индокитае специфичны. Присяга считается унижением: агенту предлагается подтвердить, что он сохранит верность, будто сомневаются в нем заранее. Оговоренное денежное вознаграждение - тоже: а если этой суммы не хватит, скажем, на похороны его высокочтимого отца, ответственность за достойную отправку которого к предкам вы тоже как бы берете на себя?

Классический прецедент, на котором базируются отношения между оператором и агентом в Юго-Восточной Азии, в Европе вызвал бы недоумение. Однажды в Пномпене не отличавшийся в боевых разборках и потому испытывавший угрызения совести слуга бросился в горевший дом хозяина. Видимого смысла в этом не было. Добро практически погибло, дом сразу обрушился. Когда пепелище остыло, хозяин вспорол обуглившийся живот слуги. В желудке лежал передававшийся из поколения в поколение серебряный амулет семьи, который неминуемо бы расплавился, не проглоти его прислужник...

Англичане первыми из белых разобрались в желтой душе. Агентов Интеллидженс сервис, перебежавших на сторону японцев в Индокитае во время второй мировой войны, трудно припомнить. А ведь исход её не сразу стал ясен.

Может быть, когда-нибудь я прочту на Алексеевских информационных курсах несколько лекций по теме "Теория и практика этики шпионажа и контршпионажа в странах Индокитая". И, может быть, когда-нибудь вербовка Та Бунпонга станет центральным примером для разборки в моем мастер-классе. А пока, сняв октябрьскую подшивку с сентябрьской и открыв нужный номер, я сказал ему:

- Та Бунпонг, этот номер газеты вырежи из подшивки и храни для меня до возвращения в Чиенграй.

- Сделаю, хозяин...

Он сообразил, что если будут обыскивать, то не его первым.

Теперь я помолился, чтобы у Та Бунпонга не оказалось уже хозяина, на которого он начал работать ещё до встречи со мной. В этом случае мои секреты становились собственностью этого человека. Но выбора не было.

Я отсчитал десять тысяч батов и протянул новому компаньону.

- Купи новую одежду, еды и, если нужно, оружие, - сказал я. - У тебя ведь нет пистолета, один нож. Наберись сил и вооружись.

- Я сильный, господин Бэз. Это большие деньги. На них я присмотрю добавочную партию "чарут". У меня большая семья... А оружие здесь мне не полагается. В Чиенграе обзаведусь. Спасибо, господин Бэз.

Мы обменялись местным рукопожатием: соединив руки, подержали друг друга за локоть.

3

Князь невысок и внешне напоминает полковника Жибекова, даже походкой. Раскорячивает ноги, будто мешают распухшие гениталии. На нем заправленная в брюки солдатская гимнастерка. Воскового оттенка тени под узкими глазами, белая кожа и слегка тяжелый нос выдают южно-китайское происхождение. Он не шан, конечно, этот глава Шанского государства, который идет навстречу мне от массивного крыльца, обставленного по бокам старинными пулеметами "Браунинг М2НВ" с заправленными патронными лентами на станках для стрельбы по самолетам...

Это первые впечатления, когда с лица смотали черный шарф. Привыкнув к свету, примечаю, что принимают меня во дворе, окруженном с трех сторон одноэтажным подобием дворца. Что за спиной - не знаю. Сун Кха делает приглашающий жест в сторону вырубленной из тикового ствола скамейки под навесом и разваливается на ней первым. Сбрасывает обувку с левой ноги, запихивает её под ляжку правой, которая остается на земле и обутой. Обращаю внимание, что в лишенном тротуаров, пыльном и грязном Хомонге, как называется столица, у него до блеска начищенные черные штиблеты с резинками по бокам.

Не сажусь. Иначе окажусь с той стороны от князя, в которую выставлена его ступня в белоснежном носке. В Индокитае вытягивать ноги в чью-то сторону или, тем более, выставлять пятки - уничижать, почти что плевать в человека. Я и разговор не начинаю из-за этого. Стою и молчу.

Солнце высоко, но холодно почти как ночью. Шинельку, выданную Тонгом, внакидку носить неприлично, я её оставил в бараке для приезжих, на мне хлопчатобумажная рубашка, поношенный галстук, полотняный мятый костюм кремовые пиджак и брюки на пару размеров больше, чем надо. Что нашлось в запасниках протокольного отдела управления, как оно здесь называется, дружбы между народами. Про ботинки и говорить не хочется. Те самые, в которых отшагал два десятка с лишним километров местным лесом.

Одежка не греет. А на князя слуга в кителе с золочеными пуговицами и черных штанах набрасывают военного покроя полупальто... И в этот момент мне подсовывают сзади стул, подбив его краем коленные суставы. Практически я шлепаюсь на жесткое сиденье.

- Я повешу вас, господин Шемякин, - по-английски говорит князь таким тоном, словно приглашает выпить с ним чаю. - Старый Тонг спятил... Только поэтому вы оказались в моей столице. Всем известно, что вы работали в сыскной конторе у Випола, вы - наемник, практикующий юрист...

- Практикующий адвокат, ваше сиятельство, - сказал я. - Но это не важно.

Сун Кха закуривают "чаруту". На безымянном пальце левой руки он носит серебряное кольцо с кровяником, обрамленным монограммой военной или полицейской академии. Формально Сун Кха - гоминьдановский генерал, покинувший Китай после коммунистической революции. Поскольку прошло более полувека с тех времен, кто докажет обратное? Скорее всего, вышел в эти горные края в середине пятидесятых в чине младшего лейтенанта, а то и сержанта.

Раскурив сигару, он с ленцой интересуется:

- Что значит, неважно? Вам не дорога жизнь?

- Не важно, в какой должности меня повесят, ваше сиятельство. Жизнь свою я не очень люблю, но надежду на её улучшение - да. Однако, я ломал ноги на колдобинах и продирался по чащобам не для устройства собственной казни. Думаю, эту заботу лучше отложить. Есть другая, поважнее. Я привез привет от человека, у которого околел удав. Смерть удава - вот моя забота.

Когда он смеется, над мелкими ровными зубами обнажаются розоватые десны.

- Только привет?

- У меня, князь, кроме репутации, ничего нет, - сказал я грубо. - Вы, что же, хотите, чтобы я тянул с собой верительные побрякушки через несколько границ в Азии, потом в Европе, потом снова в Азии? Да и отсюда на север ваши люди ходят в Сибирь через Афганистан и Таджикистан с шанскими паспортами, что ли? Покажите мне один, я потом расскажу о нем в консульском управлении какого-нибудь министерства... э-э-э... дружбы народов какого-нибудь государства.

- Ну, хорошо... Докажите, что вы от человека с удавом.

- Я знаю, откуда удав.

- Откуда же?

- Эти сведения принадлежат не мне, князь. Думаю, достаточно и того, что я перед вами. Разве это не ответ на вопрос? Больше мне добавить нечего. Я уже сказал про свою репутацию.

- Ну, что ж... Проявим к ней уважение. Вас расстреляют.

- И вы потеряете друга и партнера.

Он опять обнажает розоватые десны над мелкими зубами. Но это скорее оскал, чем смех.

- Не подпрыгивайте, Бэзил Шемякин. Вам не допрыгнуть... Вы мне не ровня! Не наглейте! Или добиваетесь все-таки повешения? - говорит он.

Я закидываю ногу на ногу. Пыльная потрескавшаяся бутса раскачивается перед князем.

- Ваше сиятельство, я говорил не о себе. О владельце удава... Рептилию извел человек, который почти захватил власть в организации. Его и его сторонников раздражает необходимость оперировать с низкосортными марками или суррогатами. Они хотят "китайский белый"... Они хотят, чтобы вы давали его, или уйдут к другим поставщикам.

Вру напропалую, а радость переполняет меня вопреки перспективе повешения или расстрела. Сун Кха говорил об удаве, говорил без видимого удивления. Значит, подарок действительно от него. Значит, я связал концы с концами для Ибраева!

- Ну, хорошо... Когда и где вы имели последний контакт с владельцем удава?

- Исключительно для вашего сведения, ваше сиятельство, - сказал я. Разговор с клиентом состоялся в государственной тюрьме города Астаны тридцать первого января, в понедельник. Клиент... э-э-э... временно находился там.

Ложь полагается дозировать правдой, как терпкое вино минералкой, лучше проходит. А где же ещё я последний раз беседовал с Иваном Ивановичем Олигарховым? На скаку по прогулочному двору ибраевского сизо.

Князь отбрасывает окурок "чаруты" и щелкает пальцами.

Два бойца с "калашниковыми" за плечами ставят между нами столик со скатертью в красную клетку. Девица в белой кофточке, под которой просвечивает бамбуковый бюстгальтер, и длинной черной юбке, встав на колени, расставляет на нем алюминиевые тарелочки с закусками. Третий боец сует мне в руки запечатанный глиной горшок. Это - самогон, который тянут через бамбучину и, желательно, из вежливости сразу до дна. В Легионе напиток назывался "шум-шум". После первого глотка пылающую гортань будто затыкает пропитанной сивухой тряпкой. Совершенно не дышится.

Я и не дышал.

Князь пил светлое "Шаосиньское".

- Как дела в России? - спрашивает он.

- Я теперь из Казахстана, ваше сиятельство. Новая большая страна у границы с Китаем...

Он вскакивает, нащупывает разутой ногой обувку, втискивает в неё стопу и начинает бегать вокруг стола, заложив руки за спину. Совсем как Ефим Шлайн, когда допрашивает. Такой же опасный псих... В походке в раскорячку угадывается что-то старческое, слабеющее. Полупальто сползает с плеч, его подхватывает боец с автоматом и уносит. Оказавшись за моей спиной, князь почти кричит над моей головой:

- Опиум! Опиум! Все говорят со мной только об этом опиуме... Дайте нам деньги, дайте нам капиталовложения, и мы будем зарабатывать на жизнь какой хотите работой. Без денег нам ничего другого не остается, как растить опиумный мак. Если мои подданные, годовой доход на семью у которых двести долларов, ради того, чтобы не умереть с голоду, растят опиум, вправе ли я им мешать?

"Шаосиньское" светлое князю носят в бутылках, утопленных в алюминиевую кастрюлю с горячей водой. Для возбуждения ему хватило и трех по пинте. Мне ставят второй кувшинчик. Что ж, надо напиваться, если велят. Из вежливости, чтобы что-то сказать, спрашиваю:

- Вы ведь давно в этих краях. Вероятно, не легко это...

- Семь поколений моих предков отсюда, более двух с лишним веков...

- Простите, князь, я имел в виду время, которое вы правите краем.

Он возвращается на скамейку, снимает теперь оба ботинка, разматывает свернутое валиком полупальто и с ногами прикрывается им. Его знобит от теплого пива. Болен?

- В октябре шестьдесят девятого с подачи американцев бирманцы заманили меня в Мандалай под предлогом обсуждения вопросов совместной борьбы против коммунистов. И посадили в тюрьму. В семьдесят третьем мои воины выкрали двух русских врачей, работавших на бирманское правительство, и спрятали в горах... Тридцать с лишним тысяч солдат поднял Рангун на прочесывание... Что они нашли? Ничего... Бирманцы попросили у Бангкока помощи. Через таиландцев меня обменяли на русских врачей. День семнадцатого сентября семьдесят четвертого года, когда кончилось мое заключение, я праздную особо, и первый тост за этих двух русских... За Россию!

- Выходит, если возникают русские, примета добрая?

Он смеется.

- Ну хорошо... Может, и так. Вы же видите, я соблюдаю традицию. Хорошие отношения с русскими начинают с выпивки. Так мне сказал посол от человека с удавом.

- Человек с удавом не посылал посла. Посол приезжал по своей инициативе. Изучать рынок. За спиной человека с удавом... Удав околел.

- Отправить вас через горы с другим? - спросил князь. - Хотите, Бэзил?

Лицо князя наливается синевой. Свесившись со скамейки так, что ему приходиться упираться ладонью в настил навеса, он впивается в меня щелями своих глаз, зрачков я не вижу. Алкоголик с припадками гнева? Я чувствую теперь, что он может меня расстрелять здесь же и, возможно, из зенитного "Браунинга" без проволочек. Я встаю со стула, обхожу столик, присаживаюсь перед одуревшим от трех бутылок пива типом и, стараясь пробиться взглядом сквозь сузившиеся от озверения веки без складок, внятно, преодолевая хмель, говорю, выделяя каждое слово:

- Удава посылать не нужно. Он не может ползать по снегу. Отправьте по линии движения товара специального человека, меченного вашей личной татуировкой и известного только вам и мне. Когда он выйдет в Ташкент, он позвонит в город Чимкент на казахской территории по телефону, который будет известен только мне и вам. Затем он пройдет в Казахстан и дальше в Россию по приготовленному коридору... Чем вы рискуете? Только им.

Импровизация по пьянке. Так бы следовало оценить мое предложение.

- Ну, хорошо... Обдумаем это позже, я чувствую, у нас много общего в мыслях...

Сун Кха толкает меня ладонью в плечо, я сажусь на землю. Он откидывается на скамейке и заливисто деланно хохочет. Похихикиваю и я, перебираясь на стул.

Передо мной ставят третий кувшинчик. Я не уверен, что устою на ногах, когда аудиенции придет конец. И не совсем улавливаю смысл того, что опиумный князь хочет сказать.

- Простите, - говорю я. - Вы можете пояснить последнюю фразу?

Он выскакивает из-под пальто и, забыв обуться, за локоть выдергивает меня со стула. Мы почти бежим к дверям дворца, за которыми оказывается зал с овальным столом, обставленным креслами. "Бульбочками" и по-английски между двумя флагами - Шанского государства и личным Сун Кха - на торце столешницы, где место председательствующего, значится, что это зал заседания правительственного совета. Карта мира на стене, в которую князь упирает меня носом, плывет перед глазами.

- Где Россия? Вот... Где Шанское государство? Вот... Оно задворки Китая. Россия, потеряв империю, стала задворками Европы. Это для всего мира... А для нас здесь, посмотрите... вот мы... Россия не задворки Европы. Она - задворки Азии! Мы продаем свое сырье, вы - свое... Пусть империализм включит нас в процесс глобализации! Мы будем выращивать клубнику, а вы производить посуду из угля и алюминия! Как вы смотрите, Бэзил Шемякин?

- Это уже политика, ваше сиятельство, - сказал я, чувствуя желание многозначительно оттопырить губу, изображая дипломата. Я видел, как это делал один в новозеландском консульстве, выдавая однажды мне визу. Политикой я не занимаюсь. По мне, это дурной тон...

В гостевой барак меня отвезли, не заматывая голову шарфом, в армейском "Лендровере", туго прикрутив ремнем к скобе на боковой стойке, в которой обычно крепятся карабины или автоматы. В шарфе и не было необходимости. Я наглотался красной пыли, дымовой завесой поднимавшейся из-под колес катившего впереди "Паккарда" князя, который пожелал договорить, как он выразился, в неофициальной обстановке. О чем мы проговорили часа два и на чем закончили, я не помнил, кроме одной детали. Боец с "калашниковым" разливал самогон по пиалам, поджигал жидкость от спички и мы пили этот, как сказал князь, "коктейль Молотова" за великую и нерушимую шанско-российскую дружбу.

Деревянная кровать и домотканое рядно, на которых я лежал, уплывали из-под головы так, что ноги летели и летели вверх. Я добрался до эмалированного подноса с красными карпами, прихватил с собой на кровать и, устроив под ним ботинки, положил голову на металлическую подушку. Испытанный прием. Годится любой твердый предмет, включая кирпич, под затылком. Ноги улетать перестали. Я мерз, но укрыться было нечем. Я подлез под рядно на крашеные, пахнувшие отчего-то мякиной струганные доски.

Последнее, что я видел в уходившей из меня жизни, было улыбчивое лицо Та Бунпонга, которому я сказал:

- Смертная казнь на рассвете отменена, парень... Дело свое я сделал.

Глава двенадцатая

Ахейские мужики

1

Уже под утро мне привиделся серийный сон из числа пяти-шести, которые мучают давно минувшей явью, когда болею...

Иллюминатор "Фокке-Вульфа" бирманской авиалинии. За ним на черных плоскостях крыльев вспухают и лопаются пузыри, как в кипящей смоле. Это попадания партизанских зенитных пулеметов, бьющих с берега Иравади, коричневая густая рябь которой стремительно надвигается на самолет. Сорванная багажная полка валится на меня, когда пилот, промахнувшись с посадкой, бьет "Фокке-Вульф" об воду.

Превозмогая боль в темени, прижав сумку с запаянными в пластик пачками гонконгских купюр, которые подрядился доставить в город Паган, на боку, одной рукой выгребаю к какому-то островку. Пулеметы косят реку, и я не сразу понимаю, что теперь правительственные, армейские, которыми отгоняют крокодилов, торпедами выскакивающих из-под водорослей, на которых сидят желто-серые выпи. Крокодилы проворны, а я увязаю в густой жиже, запутываюсь в водорослях, сумку с деньгами утягивает течением...

Открываю глаза и тупо, не по делу соображаю: не из тех ли старинных "браунингов М2НВ", украшающих дворец Сун Кха, обстреляли пятнадцать или сколько лет назад злосчастный "Фокке-Вульф" княжеские партизаны?

Ясно: с похмелья, в которое я впал, до вечера вряд ли буду в состоянии сдвинуться с места. Сердце стучит по-бешеному. Желудок горит. Голова словно отсиженное колено. С ужасом вспоминаю, что натворил вечером.

В конторе Випола дважды в году - на тайский Новый год весной и на Рождество - устраивались попойки, на которых многое что говорилось и совершенно откровенно. Так сложилось. На следующий день секретарша привычно вывешивала лично Виполом изготовленный постер: "По поводу сказанного накануне утром объяснений не даем". Записку, что ли, такую послать во дворец князю?

Та Бунпонг, отпаивая меня куриным бульоном, добавляет угрызений. Оказывается, я снабдил каким-то телефонным номером Сун Кха, по которому его посланец должен связаться со мной в Чимкенте. Телефон выписан на клочке бумажной салфетки. Подношу, морщась от рези в глазах, бумажку к носу и, наконец, догадываюсь, что это телефон художника-графика Идриса Жалмухамедова на чимкентской улице Бекет-батыра. Так и написано на бумажке: "Beket-Batyr Street".

- А у тебя-то откуда это, Та?

Хмонг заботливо подтыкает наброшенную на меня французскую шинельку, отпущенную попользоваться выжившим из ума Тонгом. Радостно улыбается. У горцев в отличие от долинных тайцев или бирманцев это получается.

- Князь сказал, что пойду с товаром до этого... Ташкента я. И звонить по номеру телефона буду я. Подучу срочно английский... Спасибо, господин Бэз. О такой работе только мечтать. Теперь я выдам сестру замуж. Она в третий раз беременеет и остается в семье. Вы принесли удачу, да воздаст вам русский Бог!

- Воздаст, конечно, - бормочу я, - только не он...

Но, каким бы пьяным я не был, видимо, какой-то в моем поступке имелся расчет, который я, что называется, заспал. Приходилось только надеяться, что он вспомнится, позже, когда приду в норму. Но - когда?

Тонг ждать не мог, торопил выступать, а оставаться в Хомонге один я не мог. Да и не хотел. Свое получил, пора уносить ноги. Сун Кха, мягко говоря, не тронул меня и поверил как в посланца владельца удава, Ивана Ивановича Олигархова, только потому, что ему известно о его аресте. Муж Лаззат, как никак, сидит восемь с лишним месяцев, новость докатилась до Хомонга. Но в любой час может придти и ещё какая-нибудь. Конкуренту определенно известно мое прошлое здесь, в Индокитае. Отчего бы ему не предположить, куда я исчез, и не запросить здешних: не сюда ли?

Тертого человека сложновато, конечно, доставать в темноте с крыши "Титаника" морозной ночью из снайперки с прицелом ночного видения на набережной Ишима. Что может быть проще из-за поворота горной тропы? Или здесь, в дурацкой кровати - похмельного гуляку под пыльным рядном?

Та Бунпонг настаивал, чтобы я поел перед дорогой. Горец скормил мне травянистую кашу на курином бульоне, за которую, как он сказал, местный знахарь из шанов взял двести батов, сумму в горах фантастическую. Варево, однако, стоило своей цены. К полудню я почувствовал себя в состоянии сползти с деревянного ложа, на котором наломал бока, и передвигаться на своих двоих. В караване я тащился последним и, слава Богу, обратный путь шел под уклон, а начиная от "терминала", я валялся в "Ниссане" на матрасе, прикрывавшем второе дно кузова с пеналами, набитыми пачками контрабандных "чарут".

На четвертый день Та Бунпонг подвез меня к лучшей в Чиенграе гостинице "Гордость Севера", где я отмокал в ванной, ел и спал, снова отмокал, ел и спал полтора суток. Я забрал из камеры хранения оставленные перед походом к Кхун Са свои вещи - пальто, костюм и с удовольствием привел их в порядок перед возвращением в цивилизованные Европы. Для ублажения княжеских соглядатаев отправил по-русски латиницей факс в Астану на номер гостиницы "Турист" с маловразумительным текстом о том, что "дело улажено". Не знаю, как уж в Хомонге переводили текст и что про него подумали в Астане, но в опиумной столице определенно нашли соответствующего "специалиста", возможно, из бывших выпускников или недоучек московского института имени Патриса Лумумбы. Таких я встречал в разных качествах и местах даже меньшего значения, например, мороженщиком на Малаккском пляже в Малайзии.

Высадившись из автобуса на северной автостанции в Бангкоке, я, не задерживаясь, на такси поехал в аэропорт Донмыонг, взял билет на лондонский рейс "Бритиш эруэйз" с остановкой во Франкфурте. Закусывать перед вылетом я отправился пешком в аэровокзал внутренних линий с целью провериться в длинном переходе над аэродромным полем.

Слава Богу, в Бангкоке я оказался никому не нужен и потому спокойно наслаждался тайской кухней и пивом "Сингкха" в ресторанчике под пальмами за стилизованной бамбуковой оградой.

Когда я вернулся в зал международных авиалиний, репродуктор трижды пригласил господина Риана д'Этурно появиться у стойки регистрации багажа для уточнения числа следующих с ним мест и их общего веса.

Я не собирался сдавать сумку слоновой кожи, в которой лежало только пальто, сорочка и пара белья, в багаж. Отдельно от меня ничего не следовало.

Сотрудников службы безопасности в Бангкоке, если глаз наметан, выявить достаточно легко. Они похожи на всех и одновременно ни на кого, лишены индивидуальности. Как говорил какой-то древний философ, человек вообще это не человек, потому что такой в природе не существует, всякий же сам по себе - он, то есть человек, и есть. Двое агентов, как раз вполне сами по себе - в купленных казной однотипных распашонках и панамах с надписью "Бангкок", - переминались возле стойки, опекаемые растерянной стюардессой тайской, а не британской авиакомпании, конечно. На группу захвата они мало походили. Рубашки заправлены в брюки, а не на выпуск для прикрытия пушек, ели мороженое, то есть, скорее всего, руки в ход, скажем, чтобы одеть наручники, пускать не собирались.

Понаблюдав пару минут, я, прикинув, что ничего не остается как сдаться в плен на максимально приемлемых условиях, подошел и сказал:

- Меня зовут Риан д'Этурно. Вызывали по радио?

- Извините нас, господин Бэзил, - ответил, видимо, старший. - Мы агенты Управления по борьбе с наркотиками. С вами желает поговорить, если вы не против, генерал Йодмани, шеф управления. Вы не против?

- А если бы и был против?

- Только если желаете, только в этом случае. Вы абсолютно свободны в своем решении.

- Я свободен в своем решении. Куда идти?

Мы поднимаемся на эскалаторе на второй этаж зала вылета, минуем крайнюю кабину паспортного контроля, где у меня не спрашивают паспорта, и, прежде чем войти в дверь с надписью "Иммиграция, только для персонала", второй, младший, как я понимаю, по званию говорит:

- Господин Бэзил, дайте посадочный талон и паспорт. Я отмечу вылет. Вы пройдете на посадку прямиком, сразу после беседы с генералом.

Генерала я знаю. В лицо. Он улыбается, встает, даже в фуражке с высокой тульей и на каблуках специально сделанных ботинок едва доставая мне до плеча.

- Здравствуйте, Бэзил! Сразу к делу?

- Генерал?

Сопровождающий или конвойный, кто его разберет пока, снимает с подоконника пластиковый файл и подает мне. На файле под изображением гаруды, мифической буддистской птицы - покровительницы Таиланда, гриф "Управление по борьбе с наркотиками, служебное".

- Уже не бюро? - спрашиваю я.

- Стали управлением, - отвечает генерал и заходит сбоку, чтобы видеть вытащенные из файла фотоснимки с изображениями моей персоны, которые я перебираю один за другим.

На фоне цветущих бутонов опиума. С сумасшедшим Тонгом в деревне. На тропе в джунглях. С замотанной шарфом головой на фоне каравана нагруженных осликов, надо полагать, с "товаром". В отвратительном виде пьяный, привязанный к оружейной скобе в "Лендровере". Но только не у князя в резиденции и потом, когда мы допивали в неформальной обстановке. На такую глубину генеральский агент, околачивавшийся в горах рядом и со скрытой камерой, явно не "нырял". Если бы у меня имелись две-три минутки поразмышлять, я бы вычислил его по этому признаку. Но приходилось сосредотачиваться, как в таких случаях говорят, на главном противнике, генерале.

- Можете взять на память или для отчета, - говорит он. Только теперь замечаю, что у него на погонах две звезды. Высший ранг для полицейского. Я, вечный капрал, помнил его капитаном.

- Спасибо, - отвечаю. - Моему работодателю будет интересно посмотреть.

- Вот о нем и речь, - сказал генерал. - Кто он, этот человек?

- Генерал!

- Знаю, знаю, вы - профи... Вот верительная грамота.

Развертываю сложенный вчетверо листок, на бланке с гарудой и тем же грифом знакомым почерком, который заставляет что-то шевельнуться во мне, написано:

"Старый дружище Бэз, старина Випол с приветом к тебе. Мой друг генерал Йодмани говорит, что ты бродишь по нашим краям и есть данные, что явился прямиком из Сибири или как там называется место в горах, откуда вытекает ледяная река..."

Господи, подумал я, на это они меня возьмут. Бывшему майору таиландской королевской полиции Виполу я отказать не смогу. Что там дальше?

"Попрания профессиональной этики от тебя не требуется. Если ты работаешь по контракту с какой-то полицией, а я не допускаю мысли, что ты берешься за подряды у "тяо пхор", и всем говорю об этом, то генерал Йодмани - высший чин, представляющий здешнюю полицейскую власть. Это означает абсолютную конфиденциальность для всего, что ты скажешь, и, нужно ли говорить особо, вашего контакта.

Генерал Йодмани задаст тебе пару вопросов. Если ты ответишь на них, нами, твоими друзьями, это будет расценено как вполне достойный поступок, хотя и молчание тоже имеет свои преимущества. На твое усмотрение.

Для информации: частную сыскную лавочку, в которой и ты работал столько лет, я продал брату генерала Йодмани. Ты можешь договориться о вознаграждении за свои сведения через эту контору, как и раньше.

Позвони мне на Рождество. Мое почтение госпоже Наташа. Сколько у вас детей? Как и всегда, Випол."

Я вернул записку генералу Йодмани и сказал:

- Отвечаю. Должностное лицо в правоохранительной структуре страны под названием Казахстан. Это лицо, однако, договаривалось со мной об оказании услуг на частной основе. То есть ни это лицо, ни тем более я сам никакой правительственной, общественной или частной структуры не представляем.

- А из Москвы кто вас отправлял в страну Казахстан?

- Генерал, вы работаете с наемниками, я имею в виду бюро... то есть управление?

- Нет, конечно. Ни одна полиция в мире не использует частных детективов в качестве служащих. Почему вы спрашиваете?

- Из Москвы меня отправляло такое же должностное лицо, как из Казахстана, и также на частной основе. И про Казахстан, и про Россию я могу сказать, что все мои работодатели - частные лица. Они не представлялись как государственные служащие и не предъявляли своих полномочий. Мои отношения с ними и существуют, и нет... Так что даже при аресте меня обменивать никто не будет. Нечего обменивать. Меня нет.

Музыкальный сигнал отыграл в репродукторе, и диктор объявил о завершении посадки на лондонский рейс через несколько минут. Мобильный в кармане гимнастерки генерала пискнул. Он буркнул, отогнув крышку трубки:

- Выходит сейчас. Потяните пару-тройку минут!

И, обернувшись ко мне, сказал:

- Спасибо, вы прояснили задачу, которую выполняли. Согласитесь, что мы поступили бы некорректно, если бы не дали знать, что... что видели вас. Видим, пока вы на нашей территории... Информируйте о встрече тех, кто вам интереснее. Либо в Москве, либо в стране Казахстан, извините, не помню название столицы... Покажите фотографии. И присмотритесь к нашему сотруднику в буфете у выхода к самолету. О нем тоже можете рассказать.

Все действительно просто в этом простейшем из миров, именуемом миром спецслужб. Мне кажется, я высчитал "сотрудника" и спросил:

- Та Бунпонг?

Генерал кивнул.

На табуретке за стойкой буфета у выхода на посадку завербованный мною хмонг потягивал из высокого стакана "коку-колу" со льдом. Мы равнодушно скользнули друг по другу невидящими глазами. Я бы отдал правую руку на отсечение, если бы он меня предал. Генерал Йодмани имел своего агента в горах. Я имел своего агента и в горах, и в Управлении по борьбе с наркотиками. Мы оба, Та Бунпонг и Бэзил Шемякин, хмонг и русский, могли гордиться друг другом.

И снова над Гималаями я обдумывал, что натворил.

Итоги представлялись неплохими. Деловая связь Ивана Ивановича Олигархова с опиумным князем в Бирме подтверждена. С перевыполнением плана: я спровоцировал поход Та Бунпонга на Ташкент и его появление через Чимкент в казахстанском Новом Техасе. Контакт с генералом Йодмани вообще представлялся подарком судьбы. Если Та Бунпонг, "наш общий" с Сун Кха человек, является агентом таиландского Управления по борьбе с наркотиками, совесть моя чиста. Может, ему повезет и он пройдет всю линию поставки опиума нового 2000 года урожая от начала до конца, оставшись живым, и мне не придется сдавать его ни Ибраеву, ни Шлайну, когда он явится в Чимкент. Его сведения дадут возможность таиландской полиции, которая, видимо, наконец-то берется за "северное" направление, действовать достаточно эффективно. А как поступить с горцем, когда он объявится, пусть решает Ефим. Можно выжать из него детальные сведения о пути следования наркотиков через горную Азию с юга на север, а можно и не выжимать. Все равно ни Москва, ни Астана не дотянутся до потайных троп, кишка тонка.

Как вариант: я встречаю Та Бунпонга в Чимкенте... Ну, а дальше что?

Оставим все-таки эту заботу Ефиму Шлайну.

Квартиру художника придется, конечно, купить и превратить в явочную. Может быть, на это контора Ефима пойдет напрямую, исключив мое посредничество?

Во Франкфурте, вытащив из сейфа свои бумаги, я позвонил Матье в Алматы. Телефон оказался на автоответчике. Я коротко сказал:

- Крестный на пути. Готовь пирог.

На почте лежал факс до востребования от Шлайна: "Встреча в Берлине, гостиница "Гамбург", Ландграфенштрассе, 4. Начиная с 25 февраля". Ну, конечно же, не 23-го, когда коллеги Ефима празднуют День Красной Армии!

Сверившись по настенным часам франкфуртского аэровокзала, я подзавел и поставил дату, а также стрелки своих подпорченных швейцарских "Раймон Вэйл" - как раз и было 23 февраля 2000 года, среда, 16.45. Пережидать время до контакта здесь, во Франкфурте, или катить поездом в Берлин?

Так и не решив, я вошел в телефонную будку международного телефона и набрал номер Ляззат в Астане. По моим расчетам, там шел одиннадцатый час вечера.

Рассматривая доисторической постройки красный биплан-истребитель с черным прусским крестом на фюзеляже, выставленный в стеклянном холле, я считал сигналы вызова. Она ответила на девятый, слегка задыхаясь, вопросом:

- Фима?

Она, что же, ждала моего звонка?

- Нет, - сказал я. - На этот раз Бэзил. Фима уступил мне номер телефона, сказал, что ему больше не нужен. Ты ему надоела.

- Фима!

Трудно поверить, что кто-то может ждать моего звонка. Просто так, без дела.

- Нет, это Бэзил. Я же сказал.

- Тогда передай Фиме, что он подонок.

- Вряд ли я увижу его... Как насчет меня? - спросил я.

- Приезжай.

- Приеду, - сказал я. - Фима говорил, что ты классный бабец. Ты в порядке?

- А ты? Что там свистит у тебя? Ты в аэропорту?

- Расскажи, в чем ты одета...

- О, Господи... Не голая, как ты всякий раз.

- Отомсти. Будь голой, когда явлюсь.

- Мне начинать раздеваться, Фима?

Хорошо, что она не путешествует со мной, подумал я. Как любовница и как дочь. У неё не сладкая семейная жизнь. Со мной ещё горше пришлось бы. И сказал:

- Скоро.

Мне показалось, что она собирается всхлипнуть.

- Странно, очень странно, но мне кажется, ты говоришь правду, услышал я.

Мы все сказали друг другу. Я повесил трубку.

Несмотря на успехи по службе, на душе было муторно. Все-таки я женатый человек и не по расчету.

2

С виадука, по которому шел поезд, в вагонное окно справа я увидел полуразрушенный собор на Курфюрстендамм, грязноватые от снежной слякоти скопившиеся на развороте автомобили, толпы прохожих, потом наехал навес берлинского вокзала "Зоо". Я подобрал сумку и потащился к выходу. На платформе низкорослый тип в сером плаще, без шляпы, с лысиной в грязноватых каплях между седыми лохмами развязно сунул за борт моего пальто рекламный листочек. На ступеньках в подземный переход, где я выбросил его в урну, пришлось обходить ораву таких же личностей, что-то распивавших из пущенной по кругу бутылки в упаковочной обертке. И на площади - ни одного такси.

В подземку спускаться я не стал.

Берлин мне казался более или менее знакомым. Во всяком случае, бывший Западный. Пока я шел в сторону Ландграфенштрассе, до которой от вокзала рукой подать, память подсовывала дурацкие фразы: "Комм шпацирен мит францозише унтер-официрен", "Майне циммер ист гемютлих", "Шайзе". В этом духе. Мне нравилось звучание. Я жалел, что не выучил язык, пока находился однажды в этом городе несколько недель на постое с французским паспортом и по делам майора Випола.

Однокашник по Легиону, ставший, как и я, частным детективом, Дитер Пфлаум устроил тогда для меня, как он говорил, культурную программу высшего класса. В этом районе, то ли на Иоахимсталерштрассе, то ли на Кантштрассе, в рамках этой программы мы, помнится, как идиоты, ржали в Музее эротики у стенда с кальсонами прусского офицера, приспособленными для совокупления в полевых условиях без отстегивания сабли. Среди плетей, цепей и прочего мазохистского инструментария для возбуждения, а также выставленных атрибутов со съемок фильма "Калигула", Дитер выделил "самый интересный экспонат". Пальто и прикрепленную к его полам нижнюю часть штанин. Внешне пальто как пальто, штаны как штаны, но на голом теле. Пальто и штанины, объединенные в нечто общее, распахивались и запахивались. Какие-то чокнутые проделывали такое перед дамами на улице...

Что ещё дикарь по прозвищу капрал Москва знает о Берлине?

Морозец пробирал, и ветер пронизывал широкую Курфюрстенштрассе, за углом которой, у гостиницы "Гамбург" оказалось тихо и безлюдно. Дама у стойки, взглянув на заполненную карточку постояльца, сказала, что номер на мое имя уже забронирован, два дня назад. Четвертый этаж, окна во двор, тихо и тепло.

Я не успел поблагодарить, как она протянула мне телефонную трубку. Ефим сказал в нее:

- Явился, герой... Сходи в сортир и встречаемся через... Сколько тебе времени нужно придти в себя с дороги?

- Пятнадцать минут. Побриться, душ и переодеться. Могу и сейчас...

- Двадцать минут и в боевой готовности внизу, в лобби у камина. Я тут вычитал про роскошный таиландский ресторан. Там и поговорим, так сказать, в обстановке, приближенной к твоей боевой... Сейчас, подожди секунду... сейчас...

- Отсчет времени ты включил или нет? - спросил я. За месяц и пять дней путешествий в одиночку я отвык от команд.

- Вот... "Эддс таиландише специалитатен", Гебенштрассе двадцать, телефон...

Я повесил трубку.

Новость была хорошей. Ефиму включили финансирование операции. Иначе на какие шиши он собирался отдаться гастрономическим извращениям в заведении, где подают экзотические импортные деликатесы? И плохой. Мой так называемый отпуск затянется. Состоявшиеся операции Ефим Шлайн обедами не отмечал. Дело сделано, зачем? Работа же ещё предстояла. Скорее всего, он собирался поиграть в заботливого оператора, которому полагается время от времени оказывать внимание агенту, то есть поговорить с ним о личном, дорогом, близком, выслушать ламентации и высказать слова поддержки и ободрения. Чепуха из учебников, по которым его учили...

Изготовившись телесно и переодевшись, я вспорол подкладку сумки слоновой кожи и достал пластиковый конверт с газетой, на первой полосе которой Первый в Шанском государстве и Второй после меня в Казахстане, как я его называл, рассиживал, раскорячившись, с князем Сун Кха на фоне регалий героинового Шанского государства. Портрет человека, который убил Усмана, снес взрывом стену в ресторане "Стейк-хауз", уложив троих или четверых, включая танцовщицу, и по чистой случайности промахнулся в меня из снайперки с крыши "Титаника". Человек, которого я дважды видел на расстоянии протянутой руки, так же близко, как самого себя сейчас в зеркале над письменным столиком с фирменной папкой гостиницы, закрывающей половину столешницы.

Я вздрогнул. А если он пронюхал про мои отношения с Ляззат?

Не так уж все блестяще у меня получалось.

В лифте я понуро подумал: что же дальше? И ради чего? Ради документов, которые нужны Вольдемару-Севастьяному? Я спокойно, не напрягаясь, достану их через крестника Матье Сореса... Практически уже достал.

В сущности, мне больше нечего делать в этом Казахстане, сказал я себе, разве что преумножить собственным трупом общее число угроханных типом, которого я называю Вторым. А Ляззат - это блажь. От одиночества. Как подобранный во дворе американского детского универмага попугай...

Надо сдать Шлайну собранные материалы и отойти. Не расстраиваться и не злиться. В конце-то концов, Ибраев, Жибеков и остальные опасны только для самих себя. В силу выбранного ими существования и поставленных целей.

Что же касается таиландской полиции, то она готова сотрудничать с конторой Шлайна напрямую. Это я понял определенно. Вот пусть и сотрудничают, если захотят. Без Бэзила Шемякина. Через Та Бунпонга, например. Встретив его на купленной для этой цели квартире в Чимкенте. Чего проще?

Возложенное на меня выполнено добросовестно и качественно. У меня есть полное право требовать, чтобы от меня отсохли.

Это я и собирался сказать Ефиму, который с самодовольным видом попивал что-то горячее из фаянсовой чашки с эмблемой гостиницы "Гамбург", утонув в коричневом кожаном кресле напротив горящего в лобби камина. Он в упор не видел меня, когда я подошел. От горячего запотели очки. Судя по свежей обточке на кромках стекол и сверкающей оправе, новые, купленные здесь, в Берлине.

Казенные деньги, попав к Шлайну, любили счет. "Эддс таиландише специалитатен" оказался далеко не фешенебельным местом, а среднего уровня ресторанчиком со стандартной восточной кухней, набитым студентами и захудалыми клерками.

Приняв по четвертой кружке "Будвайзера", мы, однако, и полусловом не обмолвились о делах. На Ефима Шлайна накатила разговорчивость, желание поговорить вообще, на личные темы. Такие припадки я презирал, полагая, что словоизвержения, как правило, свидетельствуют о неспособности сосредоточиться. Человека сдувает с курса ветром в собственной голове. В нашей профессии пяти или от силы десяти минут хватает на обсуждение любого вопроса. Контакту положено длиться минимальное время. А тут и я, признаться, слушал Ефима, развесив уши. В длинной саге угадывался какой-то смысл, который Шлайн, вероятно, пытался, впадая в рассуждения, прояснить и для себя.

Оказывается, его отец где-то здесь, в Берлине, пятьдесят с лишним лет назад вел опасную охоту на человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл "коричневым большевиком". За Борманом. Из гостиницы "Гамбург", где мы теперь жили, старший Шлайн наблюдал за какими-то людьми, работавшими на соседней Курфюрстенштрассе, куда переехало гестапо после прямого попадания американской бомбы в его изначальную штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе. Ефим не знает номера, который занимал отец. Гостиницу перестраивали с тех времен много раз...

Когда эсэсовцы взломали дверь квартиры с радиопередатчиком, попавшим под пеленгацию, Шлайн-старший насмешливо крикнул как в ковбойском фильме: "В пианиста не стрелять!" "Пианистами" назывались радисты.

Павел Шлайн перевербовал следователя-гестаповца, который "упустил" коминтерновского разведчика в ходе следственного эксперимента. Центр, получив сообщение о побеге своего агента из-под ареста, оборвал с ним связь. По сути, предал, бросив на произвол судьбы. Его сообщения о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их, скорее всего, выбросили в мусорную корзину.

Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Подобные операции во времена пишущих машинок за минуту, как в наши дни электронной связи, не проводились. В канун краха Рейха, за два-три месяца, осуществить их представлялось невероятным физически. А работу сделали по-бухгалтерски обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе в той части, в какой это касалось денег. Этот финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману, которому фюрер абсолютно доверял ресурсы рейха, раствориться в небытии. Бормана, если так можно сказать, вынесло из готовившейся капитулировать Германии сразу по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.

Старший Шлайн, конечно, и сам был не сахар. Работа в одиночестве автоматически подводит агента к ощущению, что он пуп земли. Как, в частности, сказал Ефим, происходит с неким Бэзилом Шемякиным. Он начинает относится к Центру как к не слишком надежному источнику снабжения деньгами, а себя выставляет несчастным, в котором начальство видит ничтожную пешку на большой шахматной доске. Затем приходит ощущение собственной заброшенности, даже предательства руководством. Недоговорки агента, его обиды в свою очередь вызывают у оператора сомнения относительно поведения подчиненного, если не подозрения в предательстве в свою очередь. И образуются два отталкивающих полюса - загнанный человек, который вынужден выживать в изоляции, и его оператор, поглощенный бюрократической суетностью в Центре. Для аппарата, даже разведывательного, и война - рутина, не исключающая интриг и подсидок.

Летом 1945-го, когда Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, на нем лежало бремя двух обвинений. Плен и происхождение. К использованию как побывавший во вражеских лапах непригодный и еврей, а значит - космополит. После пяти лет допросов "тройка" судила его за то, что он вырвался из плена живым. Вещими оказались слова завербованного гестаповца: "Придет день победы, вашей или нашей, не важно, и нас обоих объявят предателями". Сталинский приговор подтвердил прогноз: 15 лет тюрьмы. Павел Шлайн вошел в камеру на Лубянке, когда вторая мировая война ещё продолжалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда развертывалась ещё более затяжная и дорогостоящая, холодная.

Девять лет и семь месяцев Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил её и предал родину. Их не сослали потому, что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Павел Шлайн выполняет задание за рубежом и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что бродили в стужу, зной и распутицу по подмосковным проселкам с деревянной фотокамерой, делая семейные портреты колхозников...

- На моем месте, Бэзил, разве ты не подал бы заявление с просьбой о приеме в высшую школу ка-гэ-бэ после института иностранных языков? спросил Ефим.

- Не знаю, - сказал я. - Это так странно, Ефим... Я выполняю свою работу, то есть стал тем, кто есть, по той простой причине, что так сложилось. Знаешь, как вода... Куда наклон, туда и течет. Отец стучал степ в ресторанах, нанимался к китайским генералом, врачом восточной медицины подвизался... Ему все равно было чем заниматься. Да и мне потом... Семью выгнали из России до моего рождения. Мне не приходило в голову кому-то доказывать, что я русский. А если бы меня усыновили китайцы? Если следовать твоей логике, я должен был бы после переезда из Бангкока в Кимры баллотироваться на пост кимрского мэра, чтобы доказать, что я достойный и честный кимровец, а не кто-нибудь еще. Так, что ли? Знаешь, как-то не хочется... А после твоего рассказа, признаюсь, в особенности.

- А что если мне уйти в отставку, завести собственное сыскное бюро? Пойдешь ко мне работать? - спросил он.

Мы сидели перед тарелками с остывавшей снедью. Я не ел с утра, только выпил кофе и сжевал круассан, принесенные в поезде кондуктором. Четыре кружки пива на пустой желудок - не удовольствие, в ресторане народ курил беспрестанно, разговор состоялся совсем не веселый. Другими словами, зачем нас принесло в это место со своими заботами? Ни поели, ни поговорили о деле.

И я ответил:

- С тобой ни украсть, ни покараулить, Ефим. Ты зачем меня сюда позвал? Желудочный сок свернулся. Ничего не едим. Дело ждет, но и про него забыли... Чего там сыскное бюро! Плюнем на все и забомжуем, Ефим! Возвращай ксиву дипломатической почтой в контору, так, мол, и так, обрыдло, не вспоминайте меня, цыгане, прощай мой табор, я спел в последний раз... Или давай стенать на судьбу, или начнем есть и потом поговорим о деле... У меня подол новостей.

- Еще четыре дня назад, когда ты их собирал, Москва в них не нуждалась. Тебе не приходило в голову, что ничего не изменилось со времен отцов и что наша работа и сегодня, в сущности, зависит от капризов и расчетов случайных людей?

- Ефим, ты что же... Ефим, ты сворачиваешь операцию? - спросил я, почувствовав, что мы почти предаем в этот момент Усмана, кореянку-танцовщицу, разорванного взрывом подвыпившего приставалу к ней, Ляззат, наконец, да и все, за что мне сторицей досталось в минувший месяц и, может быть, за всю жизнь до этого. Я вроде бы забыл, что работаю только ради денег. Я вдруг осознал, что по-настоящему ненавижу Второго и то, что он тащит с собою в мою жизнь - Ибраева, Жибекова, Шлайна и меня самого, каким я стал.

Без аппетита мы съели остывший суп с мелковатыми пельменями, холодную рыбу под острым соусом, две тарелочки рубленой говядины и свинины, куриные крылышки и выпили ещё по кружке "Будвайзера".

Я всегда считал вредным возвращение в прошлое. Могу представить, в какую ипохондрию я впал бы, принявшись посещать места, скажем так, боевой славы своего отца. Ханойский ресторан "Метрополь", где он выступал с симфоническим оркестром из харбинских балалаечников, сайгонскую гостиницу "Палас", на террасе которой пел куплеты, мало ли мест, включая вертолетный аэродром, под бетонкой которого закатали его могилу в манильском пригороде... На своих полях сражений он бился за выживание, не рассчитывая ни на кого и на Россию в особенности. Он сам себя считал Россией, где бы ни оказывался. Вот и все... Не следовало Ефиму назначать наше свидание в гостинице "Гамбург" по той же причине. Вот и все...

Я так и сказал Ефиму:

- Вот и все.

- Что - все? - спросил Ефим. - Что - все? Только начинаем... Ты знаешь, что тебя ждет?

- Давай расплачивайся, на улице поговорим. Накурено до невозможности, ты этого не любишь... Мы засиделись, - сказал я, подумав, что Шлайну сподручнее будет разговаривать на ходу.

- На улице морозит. Ветер. Давай здесь.

Не нравился он мне сегодня. Казахстанский донос, о котором говорил Вольдемар-Севастьянов в Ташкенте, определенно дался ему нелегко. Я бы сказал, переломал в нем кости, может, и позвоночник вывихнул.

Я достал из нагрудного кармана пиджака пластиковый прозрачный пакет с газетой и положил перед Ефимом. Хотя бы этому пусть порадуется.

- Европеец на снимке - твой будущий убийца? - спросил Ефим.

- Нет, жертва.

3

Все-таки я вытащил Шлайна из проклятого места и привез на такси в кафе-театр "Берлинский декаданс", показанный когда-то Пфлаумом, в Шлоссгартене. По продолговатой сцене, обставленной с обеих сторон десятком круглых столиков, метались европейки, негритянки и азиатки, постепенно лишаясь одежд. Спектакль назывался "Эйнштейн на пляже".

Лучшего амбьянса для работы при нашем настроении не придумать. Ефим, надувшийся поначалу на высокое искусство, как мышь на крупу, из-за девиц, пообвык и вместо пары рюмок заказал бутылку "Курвуазье". Ему вообще нравились кабаре.

Антракты устраивались каждые полчаса. Публика должна есть и пить, искусство для искусства, торговый оборот для прибыли. Ритм, который задали антракты нашему совещанию, вполне подходил. Музыка, пение, шум и гвалт позволяли разговаривать в открытую.

Ефим утвердил мое предложение о покупке квартиры у художника в Чимкенте. Пристрелочный подход к Жалмухамедову: предложить ему бартерную сделку, обмен его площади на московскую. Некто назначенный конторой звонит и говорит, что приходиться переезжать к любимой теще в Казахстан, не согласится ли художник, если... ну, и так далее.

Возвращение в Казахстан, забыв свое желание дезертировать, я предлагал тем же путем, каким выехал: Ташкент, Чимкент обязательно, если потребуется Астана, Алматы и потом - Москва. Стартовая точка второго этапа операции квартира Жалмухамедова. Осмотревшись в обстановке и оценив настроения завербованных мною Ляззат и Притулина, я сосредотачиваюсь на получении документов от Ивана Ивановича Олигархова через их посредничество. Ибраева обхожу стороной так долго, как будет возможно. Вообще на поверхности не появляюсь. Въезжаю с российским паспортом, собственным, и ухожу в подполье. В любом случае, газета со снимком посланца Олигархова или Второго, как я его называю, и героинового князя ляжет на рабочий стол Ибраева после моего исчезновения из страны, не раньше. Никакого участия в игре, которую ведут между собой полковник Жибеков и подполковник Ибраев. Ее суть и форма пока для нас интереса не представляет, только отслеживать.

И это все, что Ефим Шлайн санкционировал.

- У тебя, конечно, остались вопросы? - спросил он.

- Ибраев предъявлял снимки Колюни в кампании виолончелистки. Спасибо...

- Заметил?

- Паренек с полным ртом зубов, а мой щербатый. И девица крашеная, я имею в виду её рыжину. Ты уверен, что ибраевские соглядатаи не выявят подмену?

- Они спят на ходу. Работай спокойно. Колюня с этой... с виолончелисткой сидят на моей даче. С трех сторон по двести метров снега, след от вороны и тот заметен. У входа пост... С рыжей вообще повезло. Ни одного выходного за месяц не взяла. Звонил тестю?

- Пока по-старому, - сказал я.

- Включи телефонный счет в накладные. Принимается без звука... Ты что-то не договариваешь, Бэзил. Что именно?

Свет притушили, и на подиум выбежал Эйнштейн в парике, который использовался как фиговый лист. Поющие девицы, пританцовывая, прикрывали его неглиже.

Ефим перегнулся через столик и настойчиво повторил:

- Что именно, я спрашиваю?

- Этот на газетном снимке, - сказал я. - Не из ваших, конторских?

- Из наших, - сказал он без колебаний, будто сдавал его противнику. Бывший. Мы вместе учились, потом его отправили в Азию. Специализация антитеррористические операции... В этом духе. Почему ты спрашиваешь?

- Потому что ты спросил первый.

- Что я спросил?

- Не он ли мой будущий убийца. Предполагалось как само собой разумеющееся, что он - убийца. Твой интерес относился только ко мне. Вот я и решил...

- Ты правильно решил. Что еще?

- Живым меня из Казахстана он не выпустит.

- Почему?

- Я устал орать, Ефим... Дождемся антракта!

Он кивнул. Я подтолкнул его мысли. Шлайн прекрасно владел немецким, смеялся шуточкам Эйнштейна, а теперь молчал, углубившись в свои мысли. Мне бы хотелось, чтобы о том, как помочь агенту Шемякину в противоборстве с бывшим специалистом по антитеррору. Дуэль с профессионалом, принимая разницу в возрасте, а также то, что сражаться придется на его территории, могла обернуться проигрышем.

Усложнял будущее и китайский след в повадке Ибраева, который вел себя раздвоенно. То ли он сам по себе, лишь сказывается влияние пекинской стажировки, то ли его действительно наставляет и снабжает техникой "оператор" из-за южной границы. Не здесь ли корень закомплексованности подполковника в том, что касается его отношений со структурой Жибекова и неразберихи во взаимодействии двух спецслужб, в частности наружного наблюдения за мной?

Напрашивалась также совсем абсурдная мысль: мой основной оперативный противник, как я его называю - Второй, манипулирует каким-то образом Ибраевым, Жибековым и Олигарховым...

По этим пунктам я намеревался поговорить со Шлайном. Матье Сорес оставался моим секретом. Чем слабей резерв, тем засекреченней он должен быть, даже от командования, которое, не колеблясь, запустит его в собственную игру, наплевав на твою.

В третьем, последнем антракте представления, я и вывалил Шлайну эти соображения. Но он не забыл своего вопроса и ответ начал с него: почему Второй не выпустит меня живым из Казахстана?

- Ефим, - сказал я, - представь, что ты отправил меня в Алматы не со своим паспортом. Обратили бы на меня внимание? Представь далее, что я вообще бы туда не приезжал. Что бы случилось? Ничего. Я оказался возбудителем чесотки, все завертелось вокруг меня, потому что я помечен тобою. Твоим интересом. Теперь представь еще, что я, покрутившись в Алматы, Астане и Чимкенте, убираюсь преспокойненько в Москву при этом с другим, отличным от того, с каким приехал, паспортом.

- Ну и что из всего этого следует?

- Ты одичавший европеоид, Ефим... Из этого следуют три капитальных вывода, которые немедленно сделают в Астане. Первый. Их унизили, внедрив нелегала, который, добившись выполнения своих задач, в открытую заявляет, что он - не он, а иная личность, в качестве каковой и делает всем ручкой. Попрание свеженького суверенитета. Имперская отрыжка... Второе. Астане заранее известно, какие именно документы я ещё только собираюсь украсть и вывезти. Другими словами, я - априори враг. И третье, Астане известно, какие концы я зацепил в далеких и одновременно близких теперь героиновых краях. Ведь я это делал по их же просьбе...

- Будь я на их месте, я бы тебя действительно не выпустил, - сказал Ефим и весело рассмеялся.

- Вот! - сказал я. - И на их месте, если бы я все-таки выскользнул из страны, ты доставал бы меня где угодно и любой ценой. Потому что если я исчезну, исчезнет единственное свидетельство или свидетель расползшейся у них грязи.

- Твой конец будет ужасен, - сказал Ефим.

Я вздрогнул, вспомнив, что он повторяет Колюню. Суеверия коренились во мне. Повтор в предсказании печального будущего - примета гнуснейшая. Она означает, что от тебя потянуло трупным запашком и на окрестности.

- И какой же вывод? - спросил Ефим. - Ты знаешь?

- Знаю, - ответил я. - Товарищ Мао Цзедун изрек однажды: нет человека, нет и проблемы...

- Афоризм принадлежит товарищу Сталину.

- Я ваших академий не заканчивал... Скажи-ка, Ефим, Второй, европеец, как ты говоришь, на газетном снимке, давно отчалил из бывшего ка-гэ-бэ в обсуждаемые края?

- Около шести лет, я думаю.

- Он и есть главное зло. Зло из прошлого... Там не разберешься, кто за кого и против кого, где закон, а где понятия, кто отморозки, а кто остепенился и занялся делом. Жузы всякие. Великий, средний и младший, при этом младший, оказывается, самый влиятельный, Астану контролирует...

- Это что такое?

- Общинные объединения. Определяют места в боевом порядке, раздел добычи, почести и все такое. До сих пор сохраняется как в орде... Мне одна дама...

- Приятная во всех отношениях, - сказал ехидно Ефим. - В доносе из Астаны особо отмечались высокие моральные качества присланного мною самовольно резидента. А на деле-то, оказывается, напряженная сексуальная жизнь использовалась как прикрытие исторических изысканий. И как я не догадался! Сразил бы аргументом стукачей наповал!

- Ну и сразил бы... Чего же не сделал?

- Испугался. Из-за денег, которые тебе не додадут, если финансирование операции прекратится, - сказал Ефим, разливая бренди. И добавил: - Ты ничего не чувствуешь?

- Что я должен чувствовать, Ефим? Ну, что?

- Как говорят англичане, естественный позыв... Кажется, я зря навязал тебе таиландский ресторан со всех точек зрения.

Я выпил бренди до конца и двинул стакан к бутылке за повтором. Мне следовало остыть. На языке вертелись слова, которые после рассказанного Ефимом действительно могли бы его обидеть. И все-таки я не удержался. Черт с ним, с Ефимом. Его утонченной натуре потомственного кагэбэшника наплевать, грохнут меня или нет. Отчего я обязан деликатничать?

- Сейчас тебя пронесет из брюха, а в ресторане тебя, Ефимушка, пронесло с души... А с души несет всегда в чужую душу. Я для тебя, вижу, полнейший сортир!

- Ну, я побежал, - сказал он обыденно. - Мне минут пять...

- Можешь выйти, не держу.

Французы говорят: если хочешь сохранить друга, пореже встречайся.

Пока Ефим отсутствовал, я принял три рюмки и почти дозрел для покаяния, когда он объявился сияющий и умытый. Мое эстетическое чувство, однако, оказалось покоробленным: Ефим тащил с собой обрывок от рулона туалетной бумаги, которым протирал промытые под краном с мылом, надо думать, окуляры очков.

- Я тебе сейчас прочитаю стихи, - сказал он весело. - Слушай... Ахейские мужи во тьме снаряжают коня.

- А дальше?

- Сколько запомнил, - сказал он. - Осип Мандельштам. Читал когда-нибудь?

- Это не стихи.

- Стихи, - сказал он.

- Не стихи.

- Я сказал - стихи!

Музыкальная пьеска про пляж кончилась. Бармен под сурдинку, смикшировав магнитофонную музыку, объявил, если я верно понял, что девушки и "оказавшийся голубым Эйнштейн" согласятся побегать по подиуму за дополнительную плату. Могут и подсесть за столик.

- Ну, хорошо, - сказал я. - Допустим стихи. Тогда при чем эти... ахейские мужики?

- Серость, - изрек Ефим. - Ребята ахеяне построили деревянного коня, нашпиговали его спецназом или омоном и подкатили под стены осажденной Трои. Троянцы из любопытства втащили большую игрушку за ворота, а ночью ахейские омоновцы-спецназовцы выскочили и город взяли изнутри... Мы тебя закатим назад в Казахстан в коняшке. Только в маске и бронежилетике на всякий случай. Чтобы ты не боялся...

- То есть? - спросил я.

- Давай-ка двигать в гостиницу под названием "Гамбург". Я тебе по дороге на ушко нашепчу свои идеи... И зайдем в аптеку. Таиландише специалитатен оказались о-о-оч-чень тонким продуктом для моего брюха, знаешь ли...

И назвал меня с использованием прилагательного к процитированным мужам, переиначив, не трудно догадаться как.

В такси я подумал, что Ефим Шлайн запихивает меня в Казахстан как ахейского мужика уже во второй раз. В первый - деревянным конем стал его загранпаспорт с моей фотографией. И что из этого получилось? И что получится во второй раз?

Я не стал напоминать Ефиму про стихи Мандельштама. Я бы и сам мог ему прочесть кое-что, при этом более подходящее к моменту, скажем, Эренбурга:

...Победа ему застилала глаза.

Раскрыты глаза, и глаза широки,

Садятся на эти глаза мотыльки.

А снизу подползают червяки, поскольку дело, судя по всему, происходило летом, прибавил бы я прозой.

Звонить Ефиму, убежавшему в свой номер прямиком из лифта, не требовалось. Об ахейском коне, если понадобится, я и сам для себя позабочусь. В такси я уже сказал, что вылетаю в Ташкент. Прощаний же, как и приветствий, в практике наших отношений не существовало.

Прозрачный пластиковый конверт с газетой, возвращенный Ефимом, я вернул за подкладку сумки из слоновой кожи.

В фойе дама за стойкой приема постояльцев сказала, что мой номер уже оплачен, и, ожидая такси, которое она вызвала, я присел "на дорожку" перед камином, в котором пылали поленья, и помолился за Колюню и Наташу.

Глава тринадцатая

Мотыльки прилетели

1

Из нанятой красно-рыжей "копейки" я вылез за квартал до улицы Бекет-батыра. Прозрачнейшая вода струилась, другого слова не скажешь, в цементном арыке, уходившем в трубу под грязнейшее в мире шоссе Ташкент-Кзыл-Орда-Чимкент. После контрольно-пропускного пункта на узбекско-казахской границе машина стала четвертой по счету. Признаков интереса к моей особе не выявлялось.

Припекало, пришлось снять пальто.

Улица Бекет-батыра оказалась подобием бульвара в середине и с двумя проездами по краям вдоль усадебок за глухими кирпичными заборами, развалюх с дощатыми изгородями и частных долгостроев, заваленных мусором. Я перебрался на середину, на молодую травку, под деревья, на которых заливались пичужки. Через два дня, первого марта, начиналась весна.

Шел третий час пополудни. Я наслаждался прогулкой среди полнейшего безлюдья.

Нужный дом оскорблял своим видом окрестность. Поставленная поперек пятиэтажная блочная помойка превращала бульварчик в тупик. Картонная, фанерная и дощатая дрянь, которой обили когда-то лоджии, свисала раскисающими, трескающимися и расползавшимися ошметками, обнажая залежи неимоверного старья. Жирный слой пыли сделал серыми и без того мутные стекла на окнах.

Лестница в пропахшем кошками подъезде, лишилась перил и я непроизвольно жался к исцарапанной стене с проплешинами в штукатурке. Квартира Идриса Жалмухамедова оказалась на пятом этаже и, видимо, состояла из двух объединенных, поскольку лестничную площадку перегораживала решетка с полуоткрытой осевшей створкой. Оседала, оставив на полу полукруглую царапину, створка давно и, однажды осев окончательно, застряла навсегда. Знакомое пальто-балахон, зацепленное воротником за решетку, свисало на затоптанный цементный пол. Шляпа валялась на холодильнике, выкрашенном поверх ржавчины черной краской.

Можно себе представить, во что великий график превратит новую жилплощадь в Москве, подумал я. И сколько придется Шлайну отстегнуть на ремонт этой трущобы...

Низкий женский голос в глубине жалмухамедовской берлоги нараспев читал, видимо, нечто литературное:

- Никто не видел трупиков воробьев и синиц, хотя все они исчезли. Не улетели, умерли, конечно. Куда они исчезли? Где их могилы? Они просто взяли и не родились в обычное время и в обычном месте. Как не родится, однажды, и население, род человеческий, вслед за птицами. Они тоже однажды исчезнут, не оставив трупов, то есть попросту не родятся. Не будет геноцида, холокоста, страстей-мордастей вроде трупов на улицах и по дорогам. Все случится как с птицами, никто ничего не заметит. Все перестанут родиться. Останется, конечно, какой-нибудь памятник, скажем, мавзолей в далекой чужой Москве. Но люди и я, мы уже не вернемся. Чимкент и древний Шелковый путь зарастут...

- Не хреново и даже колоссально, Викочка! Я сделаю иллюстрации, если позволишь, - сказал Идрис, когда Викочка приостановила чтение, увидев меня в дверях. И заорал уже мне: - Не хреново, старик! Я тебя два часа жду! Где тебя носит?

- Извини, пожалуйста, - сказал я, с тревогой примечая, что телефонный аппарат стоит на полу с оторванным шнуром. - У тебя телефон-то работает?

- Ну, конечно, вот ведь в чем дело! Отключили же три дня назад... Да хрен с ними, давай раздевайся, у нас есть! Это Вика Пахота... Фамилия у неё такая, майорша, то есть муж у неё майор, и наша знаменитая телезвезда... А это... это... мой друг...

- Меня зовут Бэзил Шемякин, - сказал я, снимая шляпу. - Журналист. Из Петербурга. Мы познакомились с Идрисом в самолете Москва-Алматы. Извините, что я вот так, без звонка.

- Друган и корефан, - сказал Идрис. - Не хреново. Будешь коку?

Он пошарил в нагрудном кармане потерявшего цвет, без воротника свитера, выудил стеклянный цилиндрик и лезвие в синем конвертике "жиллетт". Вытянув затычку, вытряс из цилиндрика сахаристого порошка, лезвием окучил его полоской и, протянув коктейльную трубочку, кивнул на приготовленную дозу:

- Оттянись. Вдыхай ноздрей и лови кайф. Слушаем дальше... Никто не родится... Не хреново! Викочка, Шибел ведь не мешает?

Майорша была красива. Может, она соображала ещё немного?

Я сказал ей:

- Вика, мне нужно позвонить в Петербург. Мне необходимо продиктовать материал. Как коллега, вы понимаете... Где есть телефон поблизости?

- Шэбильчик, - сказал она. - Я правильно вас назвала? Шэбильчик... У нас с Идрисом свидание. Вы, конечно, не помешаете, тут помещений завались. Но телефона нет. Чего нет, того нет... Двигайте отсюда! Я хочу сказать, двигайте отсюда к моему другу... Его зовут Исмаил Айгаков... На улице Иляева, сорок девять. У него Интернет-кафе. Оттуда весь мир перед вами! А здесь Идрис забыл заплатить за телефон...

Она, кажется, собралась зарыдать. Отвернулась, вытерла кулачком что-то возле носика, потом взяла трубочку, наклонилась к столику и, приникнув, засопела, прижав одну ноздрю большим пальцем. Идрис положил блинообразную ладонь на пробор её распавшихся над борцовской шеей волос.

- Побегу тогда, - сказал я. - До скорого!

- Давай, Шибельчик! - тихо ответил Идрис. Он жалостливо и трогательно любовался своей музой.

Такую вот явку я себе приготовил. И контактную квартиру с телефоном Ефиму Шлайну и Та Бунпонгу. Ну, что было делать?

На письменном столе владельца частного информационного агенства и Интернет-кафе Исмаила Айгакова, за который он меня усадил, лежали три факса. Два на английском: от американского посла в Алматы с приглашением поехать в Вашингтон на семинар главных редакторов газет "стран переходного периода" и из Дели с предложением полиграфического оборудования. В третьем из Москвы расписывались условия продажи прав на издание книги "Я - вор в законе". Голос самого Айгакова доносился в оставленную открытой дверь из коридора. Он вел летучку.

Слава Богу, алматинский телефон Матье Сореса оказался не на автответчике.

- Дядя Бэз, дела наши плохи, - сказал он по-французски. - Пирог недосягаем. Кондитеры как взбесились. Я не могу понять, что происходит. Всех будто одеялом с головой накрыло, поставили телефоны на автоответчики... Олег исчез в Астане. Тесть не появляется...

- Двадцать третий том бэ-эс-эм?

- Олег взял у сестры. Но сам в недосягаемости. А картинки, которые вы срисовывали, второй раз сделать возможности не было. Слушайте внимательно, дядя Бэз! Сейчас для картинок нет возможности. Хозяин каюты в "Титанике", где вы рисовали прошлый раз, обо мне слышать не хочет... И вы не появляйтесь ни под каким видом. Вообще в страну не въезжайте. Поняли, дядя Бэз? Я сам ложусь на дно теперь...

- Почему?

- Как почему? Потому что сработал для вас.

- А что твоя теща-мачеха?

- В Астане...

- Хорошо. Слушай внимательно, Матье... Позвони Ляззат в Астану и, не называя меня, попроси вылететь без огласки ближайшим рейсом в Алматы. Ей необходимо явиться на место встречи с попугаем. Ты верно понял? Место встречи с попугаем... Повтори по-русски.

Матье повторил и спросил:

- Время, дядя Бэз?

- Первый контакт сегодня, в субботу двадцать шестого, в двадцать три. Без ожидания. Повтор через два часа, то есть в ноль-один, завтра двадцать седьмого, в воскресенье, и затем в четырнадцать. Без ожидания. Если в четырнадцать контакта не будет, возвращаться в Астану. Повтори по-русски как понял.

Матье повторил, и я разъединился.

В справочнике "Весь Чимкент" я разыскал телефон представительства "Эйр Казахстан" и спросил про рейсы на Алматы. Мне ответили, что идет оформление на вылетающий по средам московский, к рейсу на Алматы следует приезжать в аэропорт через три часа.

Не отметившись на прощание у хозяина кабинета, я вышел из Интернет-кафе и, быстро перейдя центральную улицу Толкехана, через квартал свернул в западном направлении, где, по моим прикидкам, находилась гостиница "Кема".

Будто и трех недель не прошло. Тот же кореец стоял в дверях у пестрого термометра на дверном косяке створчатых дверей гостиницы. Он профессионально узнал меня, только когда я кивнул, и улыбнулся.

- Как вас зовут? - спросил я.

- Тимофей Ким, - ответил он. - С возвращением.

- Спасибо, Тимофей, - сказал я. - Опять решил отобедать у вас.

- Пожалуйста, всегда рады.

- У вас есть машины в гостинице?

- Вам куда ехать?

- В Ташкент. Я бы нанял с водителем.

- В Ташкент не поедут, не возим... Можем вызвать из таксомоторного парка. Они возят в Ташкент. Вызвать?

- Отлично, - радостно сказал я. - В следующий раз тогда остановлюсь переночевать... Хотел узнать на будущее. А сегодня меня друг везет, здешний, из Чимкента. Денег не берет, а мне совестно его терзать всякий раз. Ну, теперь буду отсюда заказывать.

- Всегда рады.

В ресторане повезло больше, зал оказался безлюдным и обслуживала другая официантка. Я выпил две рюмки из заказанной бутылки "Казахстана" и сунул её в сумку. На закуску взял холодную конину и салат "оливье". Как бы от нетерпения в ожидании заказанного я заглянул на кухню. Повар стоял спиной к двери, официантка заметила меня и всполошилась, я сделал рукой успокаивающий жест, что, мол, все в порядке, не обращайте внимания. И приметил: запасной выход через кухню во двор имелся.

Все-таки я нервничал.

Закусив, с территории "Кемы" я вышел в сторону подворья, а из него в ворота, через которые выезжал прачечный пикап. С первым таксистом я расстался на выезде из Чимкента в сторону Ташкента. Со вторым доехал до текстильной фабрики, сказав про неё наобум, и появился в аэропорту на третьей машине. За кормой постоянно было чисто.

Билеты на Алматы оказались в изобилии. Проверка у выхода на посадку была жесткой: и документов, и багажа. Пришлось проходить. Полицейский майор, занеся штамп над посадочным талоном, вложенным в паспорт, вдруг заинтересовался:

- Где ваша отметка о регистрации?

- А разве она нужна с российским паспортом? Друзья ничего не сказали.

- Вы к кому приезжали?

- В гости. Один художник... Идрис Жалмухамедов. Я у него останавливался на Бекет-батыра... Еще Вика Пахота, ваша телевизионная ведущая... И этот, как его... Исмаил Айгаков, журналист. Ну, этого я меньше знаю. Я вообще-то писатель из Москвы.

- Вы приехали оттуда?

- Через Ташкент, на машине.

- В Алматы зарегистрируйтесь. Пропускаю потому, что летите туда. Не забудьте, иначе при вылете оштрафуют и круто. В Алматы, я думаю, о Жалмухамедове и Пахоте не все знают...

Он улыбнулся и отдал честь, только мне. Я становился приметным. Переборщил со знакомствами.

На взлете я увидел в иллюминаторе, как закатное солнце заливает багряным светом длинную шеренгу бипланов, на крыльях которых проросли кусты и трава. На это раз самолет оказался нормальным, "Ту-134". В Алматы он прибывал около половины десятого вечера.

Прорвался, подумал я, а дальше как Бог даст.

2

К американскому детскому универмагу я вышел минута в минуту. Здание полыхало изнутри галогенными лампами среди затемнения прилегающих переулков и площади, обрамленной едва светившимися фонарями. Моя длинная тень легла на створки ворот, за которыми я одержал во дворике возле помойки первую блистательную победу в этой бывшей столице. И услышал приглушенный оклик:

- Фима!

- Пароль принят, - сказал я. - Даю отклик. Я за него!

- Господи, я бы от инфаркта скончалась, если бы пришлось ждать ещё два часа. Что у тебя общего с этим придурком Мотей?

Она меня тискала, не я её. Обхватила сзади в замок и даже приподняла. Я запустил руки под лисью шубку, ощущая грудью жесткий угловатый комок её ПСМ в кожаном кармане за подкладкой. Дошло до того, что я пропел как мог во вкусное, пахнувшее "Исии Мияки" ушко, которое слегка прикусил, все какие помнил слова из древней песни "Время проходит":

Женщине нужен мужчина,

Мужчине - супруга...

- Я знаю мелодию, - сказала она. - Это из фильма "В сетях шпионажа".

- Кино называется "Касабланка" на самом-то деле...

- Это про нас.

- Лучше не нужно...

Теперь спела она:

Взгляд - только взгляд,

А поцелуй - поцелуй...

Мы потихоньку, не отстраняясь, вдвинулись в тень и дали себе волю.

Пошлость отчаянная, конечно. Но и за одним этим стоило сюда ехать.

- В гостиницу к тебе? - спросила она потом.

- Нет. У твоей службы есть в запасе явочная квартира в Алматы?

- Есть и не далеко.

- Ключи?

- У меня... Мы рядом с баром "Икс-Эль". Зайдем минут на десять? В память первой встречи. Ужасно романтично посидеть...

- Прижавшись? - спросил я.

- Прижавшись.

- Нет, - сказал я. - Давай прижмемся на явочной квартире. Там получится результативнее. А в баре - завтра. Прямо с утра. Во сколько "Икс-Эль" открывается?

- Да вон он... Пройдем мимо и посмотрим.

- Не пройдем и не посмотрим, - сказал я. - В двенадцать подойдет?

- Если проснемся, - сказала Ляззат.

- Мне с утра нужно в церковь.

- Возьми и меня.

- Возьму...

Мы прибавили шагу. Слева слабенько отмигали огни над входом в гостиницу "Алматы", справа потянулся знакомый забор вокруг заставленного строительной техникой Оперного театра. Неплотно составленные створки ворот расхлябанно раскачивались, стяжной трос то провисал, то натягивался. Не меняя темпа движения, пригнувшись и пригнув рукой Ляззат, я втянул её за ограду. Сторожевые прожекторы высвечивали сваленные у стены Оперы никем не тронутые железобетонные столбы. Оставив Ляззат, я перелез ко второму с краю, просунул руку в квадратное отверстие у основания и пошарил среди сплетения проводов. Китайского производства "ТТ", часы и бумажники, взятые у "сладкой парочки", лежали на месте. Часы и бумажники, распахнув пальто, я рассовал по карманам пиджака, а пистолет сунул за брючный ремень на спине.

Ляззат ничего не сказала.

Удивительно, но казах под навесом у винного магазина, напротив которого мы повернули вверх по переулку, по-прежнему торговал ночью велосипедами.

- Сумасшедший или сторож? - спросил я.

- Ни то, ни другое. Глаза и уши. Сам знаешь чьи.

- Государевы?

Переулок стал узкой аллейкой, мы пересекли трамвайные рельсы, миновали огромный дворец с псевдоклассическими колоннами и высвеченной прожектором надписью по фронтону "Академия наук", площадь, на которой сверкали под фонарями подмерзшие к ночи лужи от растаявшего снега, и оказались у массивной многоэтажки с мемориальными досками.

- Кто ты теперь? - сказала Ляззат, вдавливая кнопку звонка у дверей подъезда.

- Кто и был...

- Придумай себе имя.

Я не успел спросить зачем.

В просторных сенях охранник предупреждающе встал из-за цементной конторки. Мертвящий свет неоновой лампы высвечивал прыщики на серых щеках. Глаза скрывала тень козырька полицейского кепи. Парень подхватил цигейковую жакетку, соскользнувшую, когда вставал, с плеч, на которых были погоны сержанта.

- Квартира шестнадцать, - сказала Ляззат.

- Спасибо, - ответил парень. - Я вас помню.

- Этот человек пройдет со мной. Можно без регистрации? Я вас прошу.

Он слабо улыбнулся и сел, загасив неоновую лампу, за своей конторкой.

Кабина лифта была обклеена пластиком под мрамор, а на потолке вделанное в него зеркало определенно прикрывало вмонтированную видеокамеру. Охранник при желании мог запустить запись.

Едва мы вошли в квартиру, из глубины донесся скрипучий писк:

- Блюзик птичка! Блюзик прелестная птичка! Блюзик птичка...

И старый знакомец, некогда околевавший на краю мусорного контейнера, спикировал мне на темя и зарылся в волосах, едва я снял шляпу.

- Ты доволен? - спросила Ляззат.

Я догадался, куда меня привели.

- Где у тебя ванная комната?

- Возле спальни.

- Господи, - сказал я. - Может, ты постелишь мне на диване?

- Тебя смущает попрание супружеского ложа? С мужем мы здесь не ночевали. Эту квартиру он купил специально для своих встреч подальше от Астаны. Тут такие люди бывали...

Я тронул кресло. Судя по стилю, "бедермейер", реставрированный, правда, и неумело. Но все равно - целое состояние по нынешним временам.

- Кто же?

- Первый заместитель министра обороны... ещё министр финансов, корейский посол...

Где-то в глубине квартиры часы с боем коротким звяканьем отметили получасовой интервал. Я взглянул на свои увечные "Раймон Вэйл". Половина первого ночи. А когда поднял голову, увидел в проеме, начинающем анфиладу комнат, в самой дали каминного красавца: бронзовый кавалергард в каске с двуглавым орлом на шишаке всматривался, подкручивая ус, в латинские цифры, наклееные на хрустальном солнце. Маятник в виде сабли, свисавшей в руке кирасира, едва раскачивался, отражая свет люстры.

- И знаешь, кого приглашали обслуживать приемы? - спросила Ляззат. Ей нравилось хвастаться.

- Подполковника Ибраева, переодетого официантом?

Ляззат хихикнула, повиснув на моем локте.

Анфилада не кончалась. Я приметил двух Айвазовских между окнами, затянутыми тяжелым шелком ручной работы.

- Бармена Константина. Из "Икс-Эль". Помнишь? Ну, патлатый такой...

- А-а-а, вот почему он перед тобой лебезил тогда, в первый раз! Ты говорила, что он должен много, то ли тебе, то ли Усману...

- Вот и должен... За вечер здесь он делал столько, сколько за месяц у себя за прилавком на углу Желтоксан. Его заместитель министра обороны потом на своей машине отвозил с причиндалами, ещё и нести корзинку помогал... Правда, посуды и тут полно. Но магнитофон привозил всегда свой.

Теперь я тронул тяжелый шелк. Вне сомнения, таиландский. Эксклюзивный, фирмы "Томпсон" с бангкокской Суривонг-роуд, полностью ручная работа. Две-три сотни долларов за метр.

- Я знаю, кто вам доставал материал на шторы, - сказал я.

- Кто же? Интересно...

- Константин, конечно.

- Ты всезнайка, да?

Мы вошли в кабинет.

- Какой-то странноватый запах, - сказал я. - Тебе не кажется?

- Сюда, к спальне направо... Конечно, кажется. Тут змея жила несколько месяцев.

- Как это, змея?

- Вот представь. Настоящий удав. Ужас! Ел поросят и кур. Сдавит, размягчит кости и заглатывает... За мной ползал как ручной. Жил в этой коробке.

Резной тиковый сундук стоял на обшарканном ковре.

- Куда же он делся?

- Околел...

Блюзик-птичка, кажется, примерялся, ерзая в моих волосах, нагадить мне на темя. Ляззат рассмеялась.

- Это он женится... Вот и ванна. Иди, я приготовлю поесть пока...

Мраморный мини-бассейн нуждался, мне показалось, в том, чтобы его сполоснули.

- Давай закусим позже, - сказал я. - У тебя есть номер мобильного Олега Притулина?

- В сумочке, в прихожей.

- Как ты думаешь, он спит уже?

- Ну да... Сидит в ресторане гостиницы "Турист" с Ибраевым и Жибековым.

- Ночью?

- Каждую субботу. Традиция. Совещаются. Неформальное общение. Еще одна железнодорожница бывает. Майор безопасности...

Теперь она пользовалась "Эриксоном" 320-й модели. Вызвала память, и все.

Прежде чем ответил Притулин, я успел спросить:

- Руфима Абдуловна?

- Господи, все-то ты всегда знаешь... Алло! Олег? Даю тебе Фиму.

- Кого, кого? - услышал я в трубке, которую она мне передала.

- Тихо, Легион, - сказал я по-французски. - Ты можешь говорить или вокруг орава с локаторами?

- Ладно, - ответил он по-русски. - Перезвони, это не к спеху. Или я сам. Как получится. Привет, душа-девица!

Я отправился изучать квартиру.

- Ау-у-у!

- Сейчас! - крикнула Ляззат. - Я в туалете...

Вернувшись в прихожую, я вытащил из кармана пальто початую в чимкентской "Кеме" бутылку "Казахстана". Прихлопнул отставшую створку антресоли над шкафом, после чего открылась другая, в которой с краю лежал армейский ружейный чехол из камуфляжа, явно не пустой.

Я встал на пуфик. Винтовка, из которой стреляли, если её не почистить, да ещё сунуть в прорезиненный чехол, долго пахнет пороховыми газами. Бельгийская штурмовая FNFAL, когда я открыл застежку-молнию на чехле, ими и пахла. Я сел на пуфик и осмотрел затвор.

- Где ты её взял? - спросила Ляззат.

- На антресоли... Откуда она?

- Думаешь, я знаю... Ах, ну да. Ее Константин брал, он в тир ходит, у него и разрешение есть, мне кажется. А вообще-то ружье - это подарок. Я тебе говорила про первого заместителя министра обороны. Который умер недавно. От него. Там и патроны есть...

Я опять встал на пуфик и пошарил на антресоли. Действительно, были. Початая фирменная коробка натовских 7,62.

- Когда её Константин брал? - спросил я.

- Ну, что ты пристал с этим, - сказала Ляззат капризно. - Я накрыла кое-что, в салоне... Давай свой коньяк сюда.

- Все-таки припомни, пожалуйста.

- Да почти в то время, как тебя в Астану Ибраев привез. Константин с ним летал тогда, кажется, ему переговорить с мужем нужно было... То ли кредит просил ресторан покупать, то ли ещё что-то... Не помню.

Я положил коробку с патронами на место, слез с пуфика и, вытащив из винтовки рожок, выщелкнул из него один за другим патроны. С забытым в патроннике оставалось из двадцати положенных семнадцать. Минус три. Столько раз стреляли в меня с крыши "Титаника". И не попали потому, что целились при плохом освещении. Прицел ночного видения стандартной FNFAL не полагался. Правда, штатный был диоптрический, передвижной. Но дальше шестисот-восьмисот метров он цель четко не брал.

"Эриксон" истерично пискнул. Ляззат вздрогнула.

- Это я, - сказал Олег. - Пришлось в сортир идти и звонить. Жибеков и Ибраев здесь. Выпиваем, блин... Ты где?

- На своей базе, в Алматы. Теперь слушай. Берешь двадцать третий том бэ-эс-эм, который ты у сестры одолжил, вытряхиваешь из него два листика, аккуратно складываешь в конверт, не больше, чем пополам, не повреди... И вылетаешь немедленно в Алматы. Понял? Здесь из аэропорта связываешься со мной по мобильнику Ляззат. Выполняй!

- Слушай, ты в своем уме? Кто меня отпустит? Что я им скажу?

- Ничего не говори. На выходе из ресторана к лестнице, по которой спускаются в бар, справа будет электрический распределительный ящик с рубильниками. Он не закрыт. Выруби свет в ресторане... Там есть надписи, что от чего. Дальше спустись на один пролет, нащупаешь лестницы ногами, не упадешь... Сними витраж, он на задвижках, и вниз... Один этаж. Ты на машине?

- Да...

Я перешел на французский:

- Легион! На помощь... И спасай шкуру, Олег. Твои друзья глубоковато нырнули в дерьмо без водолазных костюмов. Понял?

Я разъединился.

- Господи, - сказала Ляззат. - Да с тобой просто страшно становится. Сколько же ты знаешь!

- Я не знаю, где спальня, - сказал я. - И заблужусь без тебя в поисках ванной комнаты.

Бельгийская винтовка осталась прислоненной к пуфику.

3

...Я чувствовал, как темя зудит под каской и стекает на брови пот, а глаза слепит бесцветное небо тропиков, потому что на парадных построениях запрещены противосолнечные очки. Все кажется пепельным и обесцвеченным на вытоптанном солдатней пустыре между киношкой "Ланг Санг", цементным памятником Павшим и дощатыми трибунами для короля и дипломатического корпуса.

Мне снится, как на гимнастерке Рума, отца Матье, между лопатками, расползается темное пятно. Он стоит впереди, а весь взвод вытянулся по стойке "смирно", потому что ротный лаосских гвардейцев не решается в присутствии короля скомандовать "вольно". У гвардейцев кто-то падает в обморок. Беднягу уволакивают, и строй смыкается. Через полчаса Рум распоряжается сделать столько-то шагов влево, и это значит, что потери лаосцев возросли, мы заполняем бреши своими телами... Туземный оркестр начинает вразнобой, но радостно - марш кладет конец мучениям. Эхо тамтамов, отрикошетив от памятника, уходит за рисовые поля, в сторону низких облачков, уплывающих за Меконг. Мы как раз маршируем в том направлении. На Запад. По иронии судьбы местное поверье утверждает: в сторону, куда навечно уходят мертвые.

...Гвардейцы идут первыми, им принадлежит и честь вести перед знаменем тотемного козла. Если у Кики, как звали травоядное, отсутствовало настроение маршировать, его за рога волокли по сухому краснозему ассистенты знаменосца, который глотал поднимаемую копытами пыль. Иностранное наемное войско выпускали второй колонной и, разумеется, без козла. С нами Кики выезжал на операции. По сигналу тревоги он мчался к машинам радостным галопом, предвкушая вольную пастьбу в колючих кустарниках, пока будет тянуться прочесывание - наша тогдашняя работа. Расставив фиолетовые копыта, Кики, не шелохнувшись, торчал на крыше кабины, какие бы зигзаги не выписывал сидевший за рулем грузовика Ласло Шерише, глухой венгр, чей недуг выявился после расформирования полубригады. Ласло "читал" по губам военный язык и оказался не в состоянии понимать обычный...

Далее наступало отвратительное.

Парад устраивался по случаю дня национальной независимости. Подарочные от его величества полагалось проматывать. На шестисоткубовой "хонде" Шерише въезжает по лестнице на веранду борделя "Белая роза" возле аэропорта Ваттай. Привстав с заднего сиденья на подставках-стременах и пружиня коленями, я впиваюсь пальцами в шелковую рубашку Ласло. Веранда рушится под мотоциклом, и во сне я помню, что её будут ремонтировать завтра вечером, когда мы явимся снова.

Неясным оставалось, какие подвиги совершались в первую ночь. Но во вторую - я это помнил во сне: именно во вторую - я притисну помощницу барменши, почти девочку, повалю на бильярдный стол и изнасилую, заткнув корчившийся от испуга рот комком желтых купюр с изображением дедушки её короля.

Запахивая саронг на тощих детских бедрах, она сжимала деньги зубами, опасаясь, что я передумаю и заберу бумажки назад.

Мой серийный сон из прошлой яви...

- Что с тобой? - сказала Ляззат.

- Одна и та же ерунда снится перед боем всякий раз, - сказал я. Пойду-ка умоюсь, пожалуй...

Она потянулась через меня к лампе на тумбочке.

- Каким ещё боем?

- Не зажигай света, пожалуйста, - попросил я.

- Тогда не вставай, ноги сломаешь в темноте. Я намочу полотенце и принесу... Мне нравится заботиться о тебе.

Потому что не можешь забыть об Усмане, подумал я.

Когда она, заложив одну руку за мой загривок и приподнимая мягко голову, отирала другой мне лицо и грудь, я рассказал, кто и как убил её приемного отца. И кто и почему попытается убить завтра меня. Ее, возможно, тоже.

Разбудил нас "Эриксон", в котором голос Олега сказал мне:

- Ну, блин, переполох получился... Этаж-то не первый все-таки. Со второго прыгал на асфальт.

- Ты где?

- В аэропорту, как ты велел... Беру такси. Куда ехать?

- Ляззат, - спросил я, - как называется это место?

Он услышал и ответил за нее:

- Я знаю эту квартиру... Вы что, ещё спите? Первый час пошел!

Мы неторопливо допивали кофе, на чашки с которым норовил усесться Блюзик-птичка, трепеща крыльями и хватаясь лапками за скользкую фарфоровую кромку, когда по домофону позвонил охранник.

- Пропустите, - сказала ему Ляззат. - Да, можете зарегистрировать в журнале по его документу... Спасибо. Не хотите подняться на минутку и взять чашку с кофе? Ну, хорошо, хорошо.

Открывали мы вместе. Притулин покосился на штурмовую винтову у пуфика, поднял и опустил брови, но ничего не сказал. На кухне, куда мы прошли, Блюзик-птичка гадил со ствола "ТТ", лежавшего среди тарелок, на мою салфетку.

- А это-то зачем? - спросил он про попугая.

- Усыновили сироту, - сказал я. - Коньяку хочешь?

Я просмотрел привезенные Олегом подлинники документов. Они были в порядке. Вольдемар-Севатьянов потратился на меня не зря.

Ляззат поставила Притулину чашку и рюмку. Семья принимает друга. В воскресенье. Зашел просто так, мимоходом. Решил заглянуть к счастливой паре, поболтать о том, о сем.

До чего же я дошел, если и иллюзии тешили!

Мы выпили по рюмке, и я принялся лишать иллюзий своих завербованных.

Усмана убил патлатый Константин, я видел его убегающим от машины бывшего майора. Убил потому, что Усман, видимо, близко подобрался к нему и начал понимать, кто же такой владелец бара "ХL" на самом-то деле. Какими сведениями на этот счет располагал покойный и какими методами он их собирал, узнать нам не суждено. Могло быть и так, что расправу над ним ускорило мое появление. Уволенный из органов майор готовился передать информацию московскому приезжему... Я не уверен, что ликвидацию Усмана санкционировал Иван Иванович Олигархов, муж Ляззат. Даже напротив. Все говорит о том, что Константин, постепенно забирая в свои руки составление графиков передвижения партий "порошка" по наркоканалам через казахстанскую территорию, уже не останавливался ни перед чем. Возможно, даже контролировал Ибраева и Жибекова...

Я не брался утверждать, что именно Константин устроил взрыв "Стейк-хауза". Кореянка-связник погибла случайно. Целью подрывника были двое выпивавших деляг. Детонатор сработал на их столе, когда дотаял лед вокруг бутылки с водкой и высвободил пружину или что там было. Такое не приспособишь к определенному времени, да и кто мог рассчитать точно, когда я заговорю с танцовщицей? Изначально я должен был через неё получить выход на людей, имевших отношение к документам, два из которых достал Олег. Возможно, что и к тем двум генералам, которых я встретил на прогулке в ибраевском сизо, а ещё раньше видел в Москве у казахстанского посольства...

Я сходил в спальню и принес свой пиджак. Вытащил из внутреннего кармана пластиковый прозрачный пакет с газетой, на первой полосе которой был снимок бармена Константина с князем Сун Кха. Ляззат и Олег вытянули шеи.

- Ляззат, - сказал я, - меня интересуют только документы, которые я переснимал в квартире Жибекова. Пленку, я уверен, выкрал у меня из гостиницы в Астане человек Константина...

- Я знаю кто, - сказал Олег. - Обыск производила Руфима... Гамлетик Унакянц подстраховывал. Обычный, проверочный обыск. Как говорится, из любопытства... Руфка нашла кассету с пленкой, а Гамлетик клюнул на антикварную камеру. На оперативке они докладывали Жибекову только про камеру. Он их отлаял... И велел подальше куда-нибудь убрать аппарат. Он вроде бы его тебе подарил.

- Константин знал про обыск?

- Он и спровоцировал его. Руфка его человек... В Астане был Константин, я точно помню. Теперь понятно, притащился на твоем хвосте, Фима.

- Я не Фима, - сказал я. - Зови меня Бэзил...

- Ты не договорил что-то, - напомнила Ляззат.

- Тебе дорог Олигарх?

- Он мой муж, которого мне нашел Усман. Кроме добра, я ничего от него не видела.

Ну, конечно, подумал я, включая золотой с бриллиантами пояс верности.

Господи, о чем я думаю?

- Если убрать Константина, - сказал Олег, - будет так, будто здесь у нас и ничего не случилось. Ну, конечно, если представить себе такое теоретически... Бэзил увозит в Москву или куда там свои документы... Вот и все новости в этом случае!

- Мне нужно ещё вернуть пленку, - сказал я. - Вот тогда действительно и будут все какие нужно новости...

И, поднявшись из-за стола, я добавил:

- Если со мной случится что-то неприятное, газету с фоткой возьмет Ляззат... Ее муж решит, что с ней делать... Мне пора собирать остальную армию. Сбор в вестибюле гостиницы "Алматы" ровно в шестнадцать. До скорого...

- Бэзил, - сказал Олег. - Я думаю, что Ибраев и Жибеков уже на пути сюда. Я ведь исчез... Что со мной будет?

- Если убрать Константина, - ответил я. - Ничего. Ты же сам сказал.

"ТТ" и "Эриксон" я забрал. В спальне выкинул в корзинку, стоявшую под туалетным трюмо Ляззат, трофейные часы и бумажники. Пересчитал деньги в своем, слоновой кожи. В прихожей, одевшись, приладил посноровистей заплечный ремень сумки. Присел на пуфик, встал и перекрестился как перед броском из окопа.

Возвращаться я не намеревался, уходил из роскошной квартиры насовсем и посчитал хорошей приметой, что Ляззат не вышла в прихожую. Возможность моей косвенной причастности к гибели Усмана легла между нами. Суррогат приемного отца из меня не получался.

Охранник за цементной конторкой не поднял головы, когда хлопнули створки лифта и я прошел мимо. Он как-то легко пропускал меня. Меня ждали?

Перед выходной дверью я расстегнул пальто, пиджак и передвинул "ТТ" из-за спины под ремень вперед.

Улицу заливало весенним светом. Джип "Тойота-Лэндкрузер-Прадо" с затемненными стеклами резко взял с места с подсолнечной стороны. Я оказался почти ослепленным. Массивный бампер ударил меня в живот.

Они не могли выследить Олега Притулина. Падая, я подумал про ночного торговца велосипедами. И ещё про мотыльков, которые уж точно теперь слетятся, да и червяки приползут...

ЭПИЛОГ

Май 2000 года в верховье Волги, возле Кимр, выдался необыкновенно жарким. Кожа под гипсом, в который замуровали мои ноги до бедер, зудела неимоверно. В начале июня врач смилостивился, разрешил срезать гипсовые ботфорты от верха до колен. Ефим Шлайн купил мне финскую надувную лодку "Бриг" с деревянным транцем, на который я приспособил подвесной "Джонсон". Когда сняли нерестной карантин, я ходил, угнездившись в поролоновом креслице со своими культями, по Волге выслеживать рыбу.

Дважды приезжала Ляззат и всякий раз, как это случалось, рыжая "виолончелистка" демонстративно забирала Колюню и уезжала в Тверь. Отделку первого этажа нового дома заканчивали дубненские шабашники, уже можно было жить, и Валя, так звали шлайновскую агентшу, вела наше с Клюней хозяйство, получив отпуск... Внешне с Ляззат у нас все сохранилось, но я уже знал, что в третий раз она не приедет. Труп Усмана между нами не исчезал. Да и Иван Иванович Олигархов чаще появлялся из заключения дома. По крайней мере, так сказала Ляззат.

Все устраивалось. Все получили то, что хотели. Шлайн - информацию и таинственную власть над кучей народа в Казахстане, а также какую-то награду. Ибраев - тоже самое и полковника. Жибеков - генеральскую звезду на погоны. Ляззат - упорядочную семейную жизнь. Блюзик-птитчка - отличную просторную квартиру. А я - только ещё один серийный сон из прошлой яви, после которого просыпаюсь измученный и разбитый... Волчком, со скрежетом вращающийся вокруг оси на взлетно-посадочной полосе чимкентского аэродрома "Ил-103", летное поле, вставшее дыбом, небо, снова летное поле, небо и беспамятство.

...Сбил меня джипом ибраевский Риголетто, горбун, состоявший при подполковнике телохранителем и на побегушках. От неумения. "Тойта-лендкрузер-прадо" имеет автоматическую коробку передач, он первый раз в жизни пользовался такой. Горбун, заметив, что я появился из подъезда, намеревался с шиком подъехать, посадить меня в машину и отвезти на явочную квартиру к Ибраеву, прилетевшему из Астаны после бегства Притулина. Сообщил место моего логова, как я и подумал, казах, торговавший по ночам велосипедами.

Оправился от наезда я через пару минут, буквально. Пришлось бы долго рассказывать о том, как протекала моя беседа с Ибраевым, который формально ничем не имел права помочь. Совесть у него, однако, болела. Я привез из Бирмы информацию, которую ему никто не достал бы. Газета с фотографией положила конец его колебаниям. В конце концов, он сменил номера на джипе и отдал его мне во временное пользование вместе с Риголетто и его штурмовым "калашниковым". Горбун возил меня вплоть до развязки.

На рынке напротив Никольской церкви, разыскав приблатненого Виктора-Кишмиша, я набрал с его помощью полтора десятка "бычков" из шпаны и расставил их кучками вокруг бара "XL" на углу и задворках улицы Желтоксан. К восемнадцати ноль-ноль я отправил вместо себя в гостиницу "Алматы" Риголетто, который, кроме Олега и Ляззат, привез ещё армянина, торгующего в вестибюле кофе, и казаха-велосипедиста с угла. Мне кажется, поддал жару с подачи Ибраева и Жибеков. Во всяком случае, шпана всколыхнулась, когда неподалеку замаячили три пары явно переодетых ментов, которые делали вид, что грызут семечки да курят. Я сказал Кишмишу, что это - понт, и его орава, которая тащилась от езды на самой крутой тачке в мире, теперь стоявшей на их фоне, прониклась ещё большим энтузиазмом.

Патлатый или Второй, конечно, вызвал подмогу. Четверых не очень спокойных и не очень молодых людей в одинаковых пальто. Два казаха и два "белых уха". Олег сказал, что это - военные, оперативники или контрразведка. Я и сам видел. Так что все шло по плану. Не рассчитал я одного. Ломкости Патлатого. Когда я вошел в бар, поставив в дверях Риголетто с "мини-калашниковым" на шее под распахнутым пижонским пальто, и наставил "ТТ", Патлатый он же Второй сразу, я ещё не просил, выложил пленку на стойку.

В сущности, он, мне кажется, и не знал, что мною отснято. Знал бы, сразу вызвал бы БМП с десантниками из военной комендатуры...

Он ушел через лаз в бутафорском холодильнике, стоявшем в жилой части заведения. Когда, обыскавшись, я догадался открыть его дверцу, вместо задней стенки увидел выход во двор. Может, я махнул бы рукой на его побег, если бы он не унес и кассету. Притулин, да и Риголетто, известный ему, конечно, вполне откровенно демонстрировали, кто за мной стоит. Мог утащить именно потому, что приметил мою успокоенность, когда я увидел кассету. И как я её сразу не сунул в карман! А, может, и к лучшему...

Пока шла возня, я мучительно прикидывал, как самому оторваться от этой толпы на свободу. Наверное, где-то в подсознании моем что-то и сработало так, как сработало.

Олега я отправил в аэропорт на такси. Отслеживать зал вылета. Прихватив Ляззат, я велел Риголетто мчаться к ней на квартиру, где позаимствовал прислоненную к пуфику штурмовую бельгийскую винтовку FNFAL. Немногим длиннее одного метра, она исчезла под моим пальто.

Олег сбросил на "Эриксон" информацию, что Патлатый-Второй купил билет на "Ту-134", вылетающий через полчаса в Караганду, и уже идет на посадку, когда мы подъезжали к аэропорту. Я приказал Ляззат, отдав ей "Эриксон", бежать на летное поле, используя полицейскую ксиву, выйти к посадке на карагандинский рейс и ждать моей команды. Олега призвал к себе с его мобильником.

Туалет на третьем этаже гостиницы "Аэропорт" по прежнему шумел водопадами в сливных бочках. Я отодвинул раму. И спросил в мобильник:

- Ляззат, которым по счету поднимается по трапу убийца Усмана? Я вижу людей, но не вижу четко лица. У меня нет бинокля...

- Сейчас он последний... Да, он последний!

Я выставил ствол, подогнал диоптрийный прицел. Теперь я видел в него Патлатого-Второго. Думал ли он, когда тратил на меня на Ишимской набережной три патрона, что пуля от четвертого в той же обойме будет его?

Не пожалел я и пятый, когда Патлатый лег, переломившись, на перилах трапа, и с убыстрением начал сползать по ним. Я высчитал упреждение и всадил контрольную пулю под левую лопатку на его зеленом плаще.

Набежавшие в туалет на выстрелы дежурная и охрана застали с FNFAL в руках Олега Притулина.

Пилот-таксист Николай Николаевич на несчастье оказался на своем месте, в подвальном кафе. Пока он ходил оформлять свой вылет на Чимкент, я вылез из окна туалета первого этажа гостиницы на летное поле и побежал к Ляззат. Милиция приехала, скорую ждали, но и так было видно, что Патлатый-Второй-Константин мертв. Умница Ляззат уже обыскала его. Кассета легла мне в ладонь.

Я был свободен. Задержанная свидетельница Ляззат, я чувствовал, не отрываясь смотрела мне в спину, пока я уходил в сектор, где стоял "Ил-103". Из глаз пилота на подлете к Чимкенту, когда нас тряхануло в облаках, вывалились халтурно поставленные контактные линзы... Слепая посадка.

Из госпиталя меня выкрали и перевезли через границу в Ташкент наркоман Идрис Жалмухамедов и кореец Тимофей Ким. Но это уже другая история.

Теперь, когда ноги под гипсом меньше зудят, новый серийный сон из прошлой яви я вижу реже, не чаще других таких же.

...Волчком, со скрежетом вращающийся на взлетно-посадочной полосе чимкентского аэродрома "Ил-103", летное поле, вставшее дыбом, небо, снова летное поле, опять небо, трава и кусты на крыльях развалюх-бипланов и беспамятство... В который раз. Очнувшись, я не расстраиваюсь и не злюсь. Потому что люди, с которыми такое случается, опасны только для самих себя. У них и каникулы - вне закона.

Примечания:

* Акимат - мэрия (казах.). (Здесь и далее - примеч. автора.)

* На улице Кенесары размещается Комитет национальной безопасности.

* Полное отпущение грехов (лат.).

* Прощайте, заботы! (лат.)

* Фаранги - европейцы (тайск.).