"Лето никогда" - читать интересную книгу автора (Смирнов Алексей Константинович)

8. Родительский День

Музыку завели до подъема.

Многих она разбудила: веселые бравые марши предвоенной поры, на фоне которых спохватившийся горн прозвучал жалким и бесправным. Лагерные порядки отступали, впуская мир. Ворота были распахнуты настежь, а часовые оделись в парадную форму. По случаю приезда посторонних караул был усилен; из питомника вывели двух овчарок, натасканных на недозволенное; группу встречи вооружили металлодетекторами.

С клуба сняли замок, внутри занимались последними приготовлениями. Скауты порывались заглянуть в окна, но шторы предусмотрительно задернули, и мальчики разочарованно слезали с приступок, рассматривая ладони в поисках коварных заноз. Иногда из клуба кто-то выходил – вожатые, медсестра, врачиха, и даже начальница дважды нарисовалась на пороге; в эти секунды удавалось увидеть то немногое, о чем и без того давно знали: аккуратные ряды стульев с нависшими колпаками, от которых тянулись толстые провода.

Завтрак не задался, никто не ел. Запеканку с ежевичным вареньем – блюдо, считавшееся в «Бригантине» роскошным и редким – уносили нетронутой. Половина стаканов осталась пустой, в них вовсе не стали разливать чай, чтобы не пачкать напрасно. Дежурные, свалив несъеденное в кучу и не слушая криков стряпух, сорвали передники и поспешили на свежий воздух. Там они присоединились к парочкам и троечкам, которые бродили, не зная, чем себя занять. Привычные мероприятия отменили, и никто не находил себе дела, оглушенный свободой.

Но дело нашлось само собой. Не прошло и десяти минут, как скауты облепили забор со стороны, откуда открывался вид на большую дорогу. Одетые празднично, они напряженно следили за поворотом. Смотреть было не на что; станция, прятавшаяся за лесом, молчала, но те все равно смотрели, пока не дождались компании скинов. Местные ковыляли вразвалочку – не то в морскую, не то в блатную; они размахивали голыми руками, а кожаные черные жилеты угрожающе сверкали на утреннем солнце. Предводитель привычно нагнулся за камнем, поднял, подбросил в руке; скауты молча наблюдали за его действиями. Вероятно, скины что-то почувствовали. Сегодня был не их день. Вожак встретил взгляд Степина, который оседлал острые колья и молча пошлепывал по доскам дохлой лягушкой, болтавшейся на веревочке. Скин замахнулся и сделал вид, будто бросит, но Степин не шелохнулся.

– Смотрите у меня, – верзила погрозил пальцем и круто свернул на какую-то ненужную тропку. Ватага, преувеличенно шумя, потянулась за ним.

Степин не сводил глаз с поворота.

– Последний раз грозились, – заметил кто-то.

– Правильно, – поддержал говорившего следующий, столь же неотличимый от прочих пилоток и шортов.

Дальше молчали, объединенные непродуманным знанием нового.

Но вскоре за лесом свистнуло, зашумело и опровергло крепнувшую убежденность в том, что, может быть, и нету там, за рощей, никакой станции, а есть Ничто, которое живет повсюду, где не видно. Через пять минут из-за поворота вывернули первые отцы, нагруженные поклажей. Матерей не было. Так требовали правила родительского Дня. Двое уже издали махали руками, другие поправляли рюкзаки и прибавляли шагу. Длинный, сильно лысый мужчина на ходу вынул очки и, не снижая скорости, всмотрелся в облепивших забор подростков. Тех становилось все меньше; кучка Дьяволов, издалека похожая на веселые нотки из простенькой партитуры, осыпалась и весело зачирикала, словно тут был мультфильм; на самом же деле они, разглядев, кто идет, пронзительно вопили от радости и убегали к главным воротам.

Лысый очкарик оказался родителем Жижморфа, и тот, не расставаясь со всем осточертевшим мячиком, восторженно запрыгал.

Букер мрачно сполз в песок и начал ковырять в нем первой попавшейся щепкой. У него не было часов, но он был твердо уверен, что времени прошло черт-те сколько; надежды таяли. По воскресеньям поезда ходят часто, успокаивал он себя. Отец уже в пути. Нагрузился котлетами и компотами, выпил пива и едет сейчас, развлекаясь газетой. Нет, осадил себя Малый Букер, его отец никогда не читал газет и не упускал случая презрительно отозваться о журналистах. Люди, которым следует писать не в стол, а в другое место – так выражался Большой Букер в часы досуга, смахивая со стола красочные издания, которые мать покупала ради глупых кроссвордов и сканвордов.

Снова свистнуло, и Букер прильнул к забору. Он сосчитал до ста, и сердце его екнуло при виде первого гостя, вышедшего из-за рощи – не тот. Второй, четвертый, седьмой… Вот же!

Большой Букер бодро шагал по дороге. Он двигался чуть ли не вприпрыжку, хотя авоськи его, судя по тому, как он постоянно менял руки, были весьма тяжелы. Малый Букер отчаянно замахал, и отец неловко взмахнул в ответ. Тот почему-то испугался, что отец перейдет на бег – вообще, Большой Букер шел как-то странно, в нем никогда не было легкомысленной прыти. В походке отца сквозила наигранная живость, фальшивое счастье. Букер Малый этого не понял, и только едва ощутил, но сразу поспешил избавиться от чувства несоответствия: спешил он неспроста, не желая признаться себе в том же чувстве, которое сидело в печенках уже неделю. Будут недомолвки и странности – по крайней мере, пока не разрешится главное.

«Сто веков!» – напомнил ему телепатический богатырь.

Отец приближался: плотный, невысокий, в тенниске и бейсболке, но чуждый как бейсболу, так и теннису. Уже хорошо было видно, как он, нарочито заинтересованный, улыбается, и только почему-то часто моргает, усиленно щурится – так, словно расхотел что-то видеть, прибегнув к тику.

Малый Букер сделал, как делали все: побежал к воротам.

Он остановился в десяти шагах от входа и стал ждать, пока отца проверят на запретные вложения. Тот послушно разворачивал кульки, поднимал руки, подставлялся под металлодетектор. Миша доброжелательно улыбался, следя за процедурой.

– Боевое ранение? Производственная травма? – Большой Букер весело кивнул на гипс.

– Счастливый случай, – возразил Миша.

Отец – непонятно, зачем – отряхнулся, прошел в ворота и присел, широко распахнув объятия. Малый Букер повис на родительской шее, и авоськи скрестились у него на спине.

– Ну, пойдем, – Большой Букер осторожно стряхнул сына и неуверенно огляделся, не зная, куда направиться.

– Пошли, я тебе «кукушку» покажу, – выпалил тот.

Меж тем по Аллее Героев уже прохаживались пары, старый да малый. Муций Сцеволочь, окруженный целой группой гостей, грозил небесам обрубком руки.

…Под елью, облюбованной когда-то «кукушкой», закусывали и пили ситро. Большой Букер, повинуясь желанию сына, подошел и ощупал ржавые костыли.

Обугленное дерево произвело на него должное впечатление; Букер задрал голову и приоткрыл рот, рассматривая верхушку. Он отключился от «Бригантины» и родительского Дня, автоматически вытянул из заднего кармана брюк записную книжечку, с которой не расставался, и быстро набросал:

«Вторжение примитивной реальности, которая ближе к Создателю, нежели мудреные ценности нашей цивилизации. Противостояние двух полюсов, безбожная сложность, предуготовленная в пищу, и яростная простота, неотделимая от пылкой веры в единое божество. Дифференцированный мир берут в клещи… наш ответ – понижение собственной сложности… так – победим!»

С небес, как нарочно, раздалось кукование; он вздрогнул, смущенно улыбнулся и начал оглядываться, ища свободного места для пикника.

– Сколько сейчас времени? – осведомился сын.

Букер, подхвативший было авоськи, чтобы перенести к ближайшим кустам, опустил их в мох и вскинул руку:

– Половина одиннадцатого. А что? Мы куда-то опаздываем?

Малый Букер озабоченно выпятил мощную челюсть – точную копию отцовской.

– До концерта только час, – предупредил он.

– Даже концерт будет? – фальшиво изумился Букер, провожая взглядом маломерка-Кентавра, разъезжавшего на трофейном ишаке. Ишак был даром внутренних войск, и его вывели из стойла специально к празднику. Встревоженный родитель Кентавра семенил рядом, беспокоясь, как бы наследник не свалился и не ударился лбом.

– Угу, – сын плюхнулся под куст и требовательно уставился на авоську.

– И что же – ты тоже участвуешь?

– Угу.

Большой Букер принялся разворачивать пакеты.

– Кого-нибудь играешь, наверно, да?

– Это пока секрет, наберись терпения, – Малый Букер ответил гордо, и отцу, которого не очень интересовал концерт, сделалось стыдно.

Малый Букер перемалывал пищу, словно его не кормили месяц.

– Диск привез? – спросил он с набитым ртом.

Отец неожиданно покраснел.

– Нет, что ты, – сказал он, помедлив. – Диск уже здесь. Все диски заказали заранее. Будет торжественная церемония… наверное, вас всех построят, а мы под музыку возьмем наши записи, каждый свою, и передадим вам…

Малый Букер зажевал еще отчаяннее. Он хорохорился, хотя на самом деле волновался не меньше отца, но тот ничего не понял и внутренне поразился бесчувственной молодости. Большой Букер вдруг ощутил, что выходит из плоти и будто из зазеркалья взирает на поляну, заполненную праздничными парочками. У него заложило уши. Такое с ним бывало и прежде – инстинктивная отстраненность, спасавшая в минуты, когда он без видимых усилий проникал в самую суть окружающего: например, в детские крики во дворе, которые милы в роли фона, но стоит вникнуть в их содержание, пусть и вполне невинное, как начинаешь раздражаться и в досаде берешься за какое-нибудь пустое дело. «Спокойно, – сказал себе Большой Букер. – Ничего страшного: меня же сюда послали как высокую монаду, самосознаваться в материи, вот я и самосознаюсь, но я не хочу сознаваться для них, для высочайших направителей – шиш вам, посыльщики, кушайте что попроще, не будет вам сложных размышлений. Но эта умышленная простота… мне что-то не легче от нее».

– Банан дай, – попросил сын.

Букер встряхнул головой и ослепительно осклабился, словно очистившись от скверны:

– Вырос ты, сынку! – сказал он и перочинным ножом отрезал половинку банана. – Давно ли ты…

– Папа! – раздраженно воскликнул Малый Букер, который терпеть не мог сантиментов. Но отца уже было не остановить:

– Помнишь, как ты спрашивал? Откуда, вопрошаешь, я взялся? И не просто так, по-детски, вопрошаешь, а с вопросительным и восклицательным знаком!

– Не помню, – огрызнулся сын. – Но скоро вспомню, если помнишь ты.

Большой Букер замолчал и отвернулся, как бы разыскивая что-то в авоське. Сердце Малого Букера сжалось от сосущего предчувствия; в нем было поровну триумфа и трепета. Он нахамил – неважно, что от страха и неловкости, и грозный Ботинок, ныне шелковый и кроткий, проглотил сказанное. Может быть, так будет всегда?

Большой Букер смазал себя по щеке:

– Комарье чертово, – его голос снова обрел неестественную бодрость. – Ты наелся? Пойдем, походим где-нибудь, а то меня совсем закусали.

– Пошли на спортплощадку, – согласился Малый Букер. – Нам уже пора.

– Десять минут прошло! – удивился отец.

– Ну и что? Сам же предложил.

– Да, да, – торопливо сказал тот и начал прибираться, распихивая мусор по карманам и сумкам.

Они пошли по тропинке, которая круто забирала вверх и выводила к песчаной проплешине, где несколько дней назад приключилась неумелая поножовщина.

– Пап, а мнема – это не страшно?

Еще до отъезда в «Бригантину» Букер измучил родителей этим вопросом – как только узнал, что щедрая и заботливая пивоваренная компания предусмотрела такую услугу без отрыва и на местах, объединяя государственное дело с приятностями досуга. И старший Букер – как и тогда, с бесконечным терпением – ответил ему:

– Что ты, не бойся! Мнема – победа над временем…

»…Только не про время, ради Бога!» – всполошился сын и едва не сказал это вслух, но отец, опережая протест, завел иную волынку:

– Происходящее невероятно. Но все невероятно! Невероятно, чтобы мы, делая очередной шаг, поставили ногу именно на этот, и никакой другой, участок земли. Вероятность этого попрания ничтожна. Но после нам кажется , что это – обычная случайность. На самом деле случайность – плод нашего воображения задним числом…

Малый Букер наподдал еловую шишку. То, что он испытывал, называлось амбивалентностью, о чем он по малости лет, конечно, не знал. Но это не мешало ему сознавать противоречивость почтения и злости, боровшихся в нем и попеременно одерживавших верх. И неприязнь к заумному, недоступному Ботинку победила.

– А тебе не страшно? – перебил он Большого Букера.

Отец побледнел. Он сразу перестал говорить и начал быстрее карабкаться через серые жилы прожаренных сосен.

Малый Букер не отважился повторить вопрос, понимая, что сказанного достаточно.

Они миновали поляну, прошли через следующую, густо поросшую травой и заставленную вонючими клетками с кроликами.

– Богатое у вас хозяйство, – заметил, наконец, Большой Букер как ни в чем не бывало.

– Паук их однажды взял и выпустил, – рассказал сын. – Знаешь, что ему было? Позорный столб.

– У вас и такое есть? – рассеянно осведомился Букер. – Что же это за столб?

– Ну…там плюют, и так далее. Но Паук потом на Катыше отыгрался. Правда, зря. Катыш его поймал и устроил ему…небо в звездах. И еще за баню…

– А что у вас понимается под небом в звездах?

Малый Букер понял, что сболтнул лишку.

– Так…потрепал его, в общем.

– Потрепал! – отец взъерошил ему жесткие волосы. Букер вывернулся из-под ладони и прошел вперед. Он уже вел, а Ботинок послушно поспешал сзади.

Когда их глазам открылась спортивная площадка, Малый Букер на секунду остановился и в ярости топнул ногой: все лучшие места, как оказалось, были уже заняты. Он в бешенстве повернулся к отцу:

– Видишь? Видишь, что ты наделал со своими бананами? Ты же ничего не увидишь!

– Да ты не переживай, я устроюсь! – Большой Букер попытался его утешить. – Чтобы твой папа, да не устроился? Когда такое было?

– Всегда было! Все испортил!

И сын, не выдержав, плюнул. Он не стал дожидаться дальнейшего скулежа и пружинистым шагом пошел к площадке. Большой Букер, решившийся сделать ему замечание, опоздал. Он перевел дыхание, взял себя в руки, нахмурился. «Сяду на землю, – придумал он. – В первом ряду, первее не бывает».

Повеселев, Большой Букер почти бегом устремился вниз по тропинке. Авоськи лупили по ногам. Малый Букер, уже добравшийся до места, оглянулся; отец даже издали ощутил, как его окатило презрением и ненавистью. «Черт,» – прошипел про себя родитель, проклиная торжества. Неужели нельзя обойтись без этой глупости. Хвост надо резать сразу, не предваряя операцию убогим циркачеством. И желательно – без идиотской музыки: военрук, подвизавшийся по случаю в роли живого инструментального сопроводителя, растягивал баян. Игорь Геннадьевич сидел в сторонке, на табурете, при погонах и с платком о четырех узелках на лысой макушке. «Как все просто», – поразился Большой Букер и покачал головой. Он посмотрел на свои светлые брюки: неизбежно запачкаются, пусть. Тут он снова приметил сына: тот, против ожидания, еще не скрылся за размалеванной ширмой и тайком наблюдал за отцовскими действиями. Сделав вид, будто не видит его, Большой Букер смело вышел на солнце и сел в пыльную траву. Не прошло и десятка секунд, как к нему присоединились еще отцы, ютившиеся за спинами. Это была абсолютная победа; Букер почувствовал себя вожаком. Довольный сын юркнул за ширму, а баян военрука расползся в особенном медовом звучании.

…Начало запаздывало: не все собрались, не все еще насытились в кустах.

Наконец, когда у Большого Букера уже затекли ноги, вышел Дима и торжественно объявил мероприятие открытым. Грянул гимн, все встали. Потом, так же стоя, прослушали еще один гимн, составленный по специальному заказу пивоваренной компании. Солнце пекло; столы с напитками стояли в недостижимом отдалении. Букер порылся в пакетах: пусто, никакого питья. Его толкнули локтем, и он увидел, что какой-то лысый субъект заискивающе подмигивает и протягивает ему свежую бутылку.

– Жижморф, – шепнул благодетель и поклонился. – Вы же тот самый Букер, верно?

– Мы все в одной лодке, – машинально пробормотал Большой Букер, принимая пиво.

Приступили к продолжительным награждениям за всяческие заслуги и просто добродетели. Леша выкатил огромный барабан и встал возле Игоря Геннадьевича; тот, как заведенный, наигрывал туш, а вожатый вторил ему ударами большой колотушки.

Отличившимся вручали дипломы, вымпелы, памятные сувениры и настольные игры. Большой Букер устал аплодировать; его сына наградили в числе первых, и хлопать надоело. Но церемония растянулась надолго, потому что администрация решила отметить всех. Зрители то и дело посматривали на часы, уныло предвкушая концерт – своеобразный смотр достижений и приобретений, которым предстояло выразиться в условной, символической форме.

Когда закончилась торжественная часть и началось само представление, Букер, не стерпев жары, перебрался в тень и смотрел оттуда. Видно было хуже, и он беспокоился, что сын огорчится, не найдя его в первых рядах; так и вышло.

Малый Букер, нарядившийся персонажем по имени Дядя Пуд, вышел на середину площадки и начал показывать силовые номера с картонными гирями. Он был одет в полосатое трико, туго перепоясанное широким армейским ремнем, и отец задумался, гадая, какого рода достижение воплощалось в одиозной фигуре Пуда. Жонглируя гирями и театрально отдуваясь, Малый Букер напряженно выискивал в толпе родное лицо – и не находил. Отчаявшись, Дядя Пуд потемнел ликом и принялся зловеще поигрывать бутафорскими бицепсами. Большой Букер, видя его недовольство, вскинул руку, помахал; сын заметил и облегченно выдохнул. Удовлетворенный отец обмахнулся газетой, а военрук перешел к «Сопкам Манчжурии». Дяде Пуду выкатили штангу, и он шутя вознес ее к терпеливому небу.

– Ваш? – осведомился Жижморф-старший, который тоже сбежал от полуденного солнца.

Большой Букер кивнул.

– Хороший парень. Занимается штангой? А мой, вот увидите, выступит с мячиком. Что он с ним проделывает – ахнете!

Букер вежливо улыбнулся.

Из-за ширмы выглядывали разрисованные полуголые черти: отряд Дьяволов готовился к выходу. Готовились и Кентавры: зрители, сидевшие с краю, могли увидеть несчастного ослика, затычку для всякой бочки, которого седлали, наряжали и успокаивали, собираясь приладить командира отряда так, чтобы он заменил собой переднюю половину животного. Соответственно, передние ноги осла поместили в валенки; туда же втиснулся будущий Кентавр, повернувшийся к ослу спиной. Голову осла задрали до предела и начали приматывать полотенцами к командирскому торсу; осел вдруг заревел, и дядя Пуд уронил очередную гирю. Та покатилась, подхваченная ветром; скауты заулюлюкали. Игорь Геннадьевич, комкая номер, исполнил туш, а Леша поставил точку, нанеся барабану прощальный удар.

Малый Букер убежал за ширму, развив недопустимую для Пуда скорость, и отец встал, рассудив, что больше смотреть здесь не на что.

Так поступали и другие родители: они, отсмотрев свое чадо, снимались с мест и бродили вокруг площадки. Многие образовывали пары и вели осторожные, степенные беседы.

Старший Жижморф прилип к Большому Букеру, как банный лист – не отходил от него ни на шаг и нервно потирал вспотевшие ладони.

– Видите? – шепнул он, когда они сделали третий круг и зашли на четвертый.

– Что именно?

– Все будет происходить вон там, – Жижморф указал в направлении клуба, возле которого торчал ослепительно белый фургон. Дверь клуба была приоткрыта, и из фургона в проем тянулись какие-то шланги и провода.

Букер прикрылся от солнца и взглянул:

– Непрезентабельный домик, – сказал он лишь для того, чтобы что-то сказать.

– А во дворце, в городе, ничуть не лучше, – откликнулся Жижморф. – Пожалуй, что и хуже – холодный официоз, дети пугаются. А тут все привычное; рраз – и одним чохом все решается… Чем-то напоминает медосмотр перед школой, когда в поликлинике специальный день. Или профосмотр…Или пиццу на дом – правда?

– Перестаньте дрожать, – раздраженно попросил его Большой Букер.

– А?

Жижморф, застигнутый с поличным, клацнул зубами и быстро сунул руки в карманы, словно вдруг озяб.

– Что у вас там такого, на совести? – осведомился безжалостный Букер. Он был уверен, что долгой участливостью уже отработал недавнее пиво и волен считать себя свободным от трусливых приличий. – Кошку повесили, когда в пятом классе учились? Деньги украли из пальто?

– Вы не понимаете, – жалобно возразил Жижморф. – Причем тут…такие эксцессы… Ведь там же – все! Улавливаете? Все!

– Не первый год живу, – огрызнулся Большой Букер и мрачно воззрился на фургон и на вожатого с загипсованной рукой, который стоял в дверях клуба, отдавая какие-то распоряжения. – Никакая эволюция не происходит безболезненно. Разве вам хочется, чтобы и внуки ваши шагали по жизни с ненужным, обременительным грузом? Понятно, вам жалко прошлого – что ж, потерпите! Новый уровень диалектической спирали требует отрицания предшествующего витка…

Жижморф неприязненно фыркнул:

– Вы себя держите такими гоголями, будто стерильны. А я хорошо знаю, что бывает после… Мой-то – младший, – он кивнул в сторону площадки, на которой неумолимо заканчивался праздник. – А есть и старший. Я это уже проходил, понимаете?

Смешавшийся Букер плюнул и отступил. Сейчас ему меньше всего хотелось общения с кем-то, уже имеющим опыт передачи памяти. Он чувствовал себя немногим лучше собеседника и безуспешно силился это скрыть. Старший Жижморф, ничуть не обидевшийся, изобразил на своем опытном лице мудрую улыбку, чуть тронутую – печалью, решил было Букер, но вместо печали в его воображении вдруг выпрыгнул грибок, который заводится от сырости и затхлости.

На площадке объявили апофеоз: быстро и ловко построилась пирамида; все запели, поочередно поднимая руки и ноги, будто не зная, что придумать еще, а военрук угощал гостей попурри из маршей полуторавекового диапазона. Вторя ему, Леша орудовал не только колотушкой, но и большой медной тарелкой, похожей на крышку от ритуальной сковороды. Отцы, оставшиеся сидеть, вставали и рукоплескали; к ним присоединялись бродившие вокруг; разговоры угасли. Аплодисменты превратились в ритмичные хлопки, мешавшиеся с робкими «бис» и «браво»; могло показаться, что публика нарочно затягивает финал. Площадка опустела, и ширма качалась; Тритоны, Кентавры и Дьяволы, желая сбросить накопившееся избыточное электричество, устроили свалку, в которой Дима тщетно пытался наладить систему и развести стороны. Зрители аплодировали пустоте.

– Раз, два, три, – пронеслось над лагерем.

И все угомонились.

Куча рассыпалась сама собой. Большой Букер медленно повернул голову и увидел недавнего вожатого: тот озабоченно пощелкивал по микрофону. Щелчки отдавались басистыми, хриплыми выстрелами.

– Проверка, раз-два-три, – повторил Миша, вздохнул и выпрямился. Клуб располагался на пригорке, так что старший вожатый взирал на толпу издалёка и с некоторой высоты.

– Хорошо, – сказал Миша не то себе, не то микрофону, не то всему сущему. – Никто не расходится. Всем отрядам собраться у парадного входа в клуб. Всем гостям собраться у служебного входа. Это сзади, надо обойти по дорожке.

Миша говорил равнодушно и деловито, обыденным тоном. Его слова, даже усиленные микрофоном, казались негромкими.

Несколько скаутов рванулись к клубу, но Дима и Леша заступили им путь.

– Стоп! – Леша многозначительно потряс колотушкой. – Это не дискотека, разбежались! Всем строиться и ждать команды.

Дима, видя, что Леша овладел ситуацией, отправился на родительский фланг. К его удовольствию, отцов строить не пришлось – они и так потянулись, куда было сказано, дисциплинированной цепью. Дима пошел сбоку, следя, чтобы никто не отстал.

– Нас даже конвоируют, – пошутил кто-то из гостей.

Другой ненатурально рассмеялся. Но только не Дима, лицо и поза которого никак не располагали к шуткам.

Большой Букер шел третьим. Клуб представлял собой плоский деревянный домик в один этаж. Все здание было выкрашено в зеленый цвет и сливалось с лесом; оно имело вполне мирный вид, и только крыша была сверх меры утыкана разнокалиберными антеннами, среди которых белели две тарелки, развернутые друг от друга на восток и на запад. Они были похожи на уши. Букер миновал фургон, отразившись в тонированных стеклах. За наглухо задраенными окнами фургона хрипел эфир. Вожатый с загипсованной рукой стоял неподвижно и смотрел поверх родителей. Кто-то споткнулся и глухо выматерился; еще один отец аккуратно опустил в урну порожнюю тару. Для этого ему пришлось выйти за незримый барьер, и Дима, напрягшись, тут же шагнул к нарушителю.

– Кончились шуточки, – пробормотал Жижморф-старший.

Первые двое уже скрылись за клубом; Букер последовал за ними, свернул и увидел распахнутую дверь служебного входа: самую обычную, белую, грязную, казенную. Их встречала начальница «Бригантины». Рассматривая эту женщину, Большой Букер никак не мог понять, что в ней такого негодного, гадкого. Восточное темное лицо, сухая кожа, и вообще вся какая-то высохшая, но с ладными формами; Букер подумал о корочке чего-то над чем-то; начальница показалась ему неизвестным существом, сухим снаружи и влажным внутри, панцирном насекомом, которое, хоть оно и засохло, боязно разломить, потому что оно могло высохнуть не до конца и на изломе угрожает просочиться липкой испариной.

Начальница, которая тоже, вероятно, ощущала внутри себя неистребленную влажность, подсушивалась сигаретным дымом.

– Папочки дорогие, – ее речь была быстрой и ровной. – Ведите себя аккуратно. Администрация пошла вам навстречу, избавив от лишней беготни дома, так уж будьте любезны не подкачать. Поближе, поближе подходите! – позвала она отцов, замыкавших шествие. – Все?

– Все, хозяйка, – пробасил чей-то папаша, работяга по виду.

– Хорошо. Слушайте внимательно, чтобы ничего не перепутать. Мы разделили зал на импровизированные кабинки. Заказали на медицинском складе ширмы и поставили так, что получилось десять рядов стульев по десять штук в каждом, все стулья огорожены ширмами сзади и с боков, спереди оставлены проходы. Когда пойдете, постарайтесь на задеть стойки со шлемами, это все дорого, сломаете – придется платить огромный штраф. Сейчас я раздам ваши диски: проверьте, чтобы, не дай бог, не схватить чужой. Фамилии указаны на вкладышах. Я так понимаю, что все собравшиеся представляют первую генерацию, да?

– Первую, первую, – откликнулись редкие голоса.

– Я вот не уверен, – вдруг вылез Жижморф-старший. – Я… у меня уже было… я уже участвовал в этой процедуре…

– То есть? – начальница удивленно уставилась на него. – Вы не очень-то молодо выглядите!

– Нет-нет, – покраснел Жижморф. – У меня есть другой сын, ему семнадцать….

– Ах, вы об этом! – теперь она смотрела с жадным любопытством. – Но это не в счет. Вам же самому не передавали память?

Тот отрицательно помотал головой.

– Вот я и говорю, – назидательно продолжила Фартух. – Для второй генерации рановато, ваше поколение – первое. Поскольку дело сравнительно новое, необъезженное, нельзя исключить разного рода срывы и сбои. Я очень, очень вас прошу и заклинаю: под…– она замялась, – под… подыграйте ребятам – потом, вы понимаете… Им придется перешагивать через известные стереотипы. Кто, как не вы, им поможет?

Гости молчали.

– В общем, я на вас рассчитываю. Итак, порядок следующий: сейчас все мальчики рассядутся по местам. Когда зазвучит музыка, вы, не толкаясь и не спеша, пойдете по рядам, пока не окажетесь напротив своих сыновей. Держитесь торжественно и солидно – не забывайте, что для них это очень важное событие. Когда одна мелодия стихнет и грянет – именно грянет – следующая, опуститесь на правое колено и передайте ребятам диск. Пока музыка не отыграет, оставайтесь в таком положении, голову можете чуть-чуть нагнуть. Потом, когда наступит тишина, возьмите диски обратно и вставьте в дисководы – все знают? это прорези такие будут сбоку, как для писем. Ничего не пихайте и не заталкивайте силой, диск сам упадет и встанет, как ему нужно. Мы бы поручили это самим ребятам, но они от волнения могут что-нибудь напутать. Помогите им опустить колпаки до упора, но тоже без дурной богатырской силушки. Если что-то не будет получаться, подзовите Михаила, старшего вожатого, он поможет. Вы его видели, у него рука в гипсе. Она нарочно оказалась в гипсе, чтобы все его узнавали…

Большой Букер, глядевший в землю, поднял глаза, удивленный некоторой несуразностью последней фразы. Фартух на миг замерла, будто в ней что-то съехало с должного места, и тут же вернулась на рельсы:

– Во время мнемирования прошу вас соблюдать тишину и ни во что не вмешиваться. Это займет не больше двух минут. Что касается дальнейшего… об этом я уже сказала. Мы, со своей стороны, конечно, будем их всячески направлять и побуждать, но многое зависит от вас самих, мы не всесильны. В вашей власти организовать все так, чтобы дети продемонстрировали максимальную состоятельность и эффективность. Ученые предупреждают, что неудачное мнемирование может сломать человеку всю жизнь… поэтому умерьте ваши амбиции и постарайтесь хорошо сделать свое дело. В конце концов, это и в ваших интересах. Вы поставите точку во многих душевных конфликтах. А у ваших детей таких конфликтов будет гораздо меньше. А у внуков их не станет вообще. Правильно я говорю, папа Маленького Букера? Есть здесь такой?

Большой Букер откашлялся.

– Вот, пожалуйста – перед вами сведущий человек. Нужно быть проще, правильно? – обратилась она к Букеру. – Без накруток? От которых зло?

– В общем и целом, говоря упрощенно – да, – осторожно согласился Большой Букер, не испытывая ни малейшего удовольствия от этого признания его философских заслуг. И, для себя неожиданно, добавил: – Ребенок – иное существо, отличное от родителей, однако ему никак не помешает, а только поможет сознательное знание… знание… – Подражая зачем-то начальнице, Большой Букер пощелкал пальцами, словно размышляя. – Знание… русла, в котором развивались его предки. Осознанное и переработанное знание, переведенное в слова и со сменой акцентов… Нельзя забывать и об удобствах гражданского контроля. Детям сообщаются впечатления, – Букер особо выделил слово «впечатления», – от мест, в которых побывали родители, – Букер особо выделил слово «мест». – Дети узнают… – И он смолк окончательно, растеряв весь словарный запас. Внезапно он понял, что так и не сможет объяснить преимущества мнемирования.

Этого, судя по реакции, не требовалось. В толпе иронически крякнули.

– Ничего, сейчас ты все обдумаешь еще разик, – сказал бывалого вида папаша. Неизвестно, чей. – Послушаем тебя после… говорун.

– Большое вам спасибо за разъяснения, – вмешалась начальница и ухватила Букера за локоть. – Я думаю, никто не будет возражать, если вы пройдете первым? Мы, к сожалению, не подумали о ленточках и ножницах…

– Да уж не будем, – послышался все тот же ехидный голос, перекрывая извинения.

– Постараюсь оправдать ваше доверие, – Большой Букер пошевелил рукой, ощутив неожиданную потребность проверить хватку, и убедился, что попал в клещи.

– Не сомневаюсь, – Фартух потянула его в клуб и, когда он уже входил, успела шепнуть ему на ухо: – Не слушайте дураков!

– Болтают почем зря, – проворчал Букер, полностью подпавший по ее власть.

Начальница подтолкнула его в спину, обернулась:

– По очереди, цепочкой, без давки, заходим.

Букер споткнулся о какое-то ведро. Вокруг было темно, он находился в маленьком коридорчике.

– Шагайте, – сказала из-за спины начальница. – на свет идите. Как окажетесь за сценой, стойте на месте и ничего не трогайте.

Он повиновался и вскоре стоял на задворках эстрады, отделенный от смутного гула фанерным задником. Увидел дырочку, заглянул. Зал, как и предупреждала начальница лагеря, был разбит на множество кабинок. Миша, тревожной наружности молодой человек с перебинтованной рукой, рассаживал скаутов под колпаками. «Он же в парике, – догадался Букер, искавший причину саднящего чувства. – Должно быть, облученный. Или скальпировали где-нибудь в горах…» Забывшись, Большой Букер нечаянно уперся лбом, и задник качнулся.

– Вам же велели стоять спокойно! – просвистело над ухом.

Он виновато отпрыгнул. Фартух указала на столик, покрытый скатертью вишневого бархата. Это было какое-то знамя, но – перевернутое; старинный золоченый девиз, вышитый толстыми нитками, с изнанки читался абракадаброй. Ветхий завет, как он есть. На скатерти высилась стопка дисков, напоминающих компактные, но меньшего размера.

– Ищите свои воспоминания. Чужие не трожьте!

– Ага, – Большой Букер бросился к стопке. Он сам не заметил, как превратился в маленького мальчика, а работа с маленькими мальчиками как раз и входила в служебные обязанности начальницы. – Вот, пожалуйста!

Футляры были сложены в алфавитном порядке, Букер и здесь шел первым. Но отчего? Был же кто-то на «А». Малый Букер говорил про какого-то Аргумента, и Большой не сразу сообразил, что речь шла о прозвище; ему почему-то очень сильно, впервые в жизни, захотелось, чтобы кто-то был на «А». Хотя алфавитное первенство не влияло на очередность участия, так как никакая очередность не предусматривалась.

Большой Букер снял диск, шагнул в сторону, и к стопке тут же потянулись отцовские руки: руки холеные, с коротко остриженными ногтями; слесарные лапы, женственные кисти, дрожащие и мокрые пятерни, одна из которых оказалась лишенной трех пальцев; когтистые грабли, плебейские клешни, и даже влез некий щупик: Букер поморгал и протер глаза – показалось, рукава мельтешили – манжеты и запонки, драные свитера, ковбойские рубашки, два пиджака; встречались и синие татуировки: «Север», «Грааль» и «Термез»; было много часов – электронных, командирских, дамских и вроде бы японские вечные, с атомным элементом, отстающие на секунду за миллиард лет и одиннадцать месяцев.

– В шеренгу, в шеренгу, – шептала начальница «Бригантины».

– В шеренгу, – повторяли по ту сторону задника.

Когда все замерло, оказалось, что отцы встали по росту, хотя их никто об этом не просил. Просвещенный Букер оцепенело созерцал задник и сравнивал его с барьером, разделяющим полюса бессознательного и доступного, прошлого и нынешнего, родительского и потомственного. Исчезновение перегородки вело к соединению полюсов, которые превращались в две половинки ядерного заряда. Прошлое, с которого вот-вот сорвут покров, заслонило небо, и нынешнее время, представленное «кукушкой», пикником и концертом, по капле стекло в геометрическую точку.

Покуда он мудрил и сопоставлял, в зале успел отзвучать музыкальный номер один. Большой Букер очнулся и не смог припомнить, что это была за музыка.

Лицо начальницы было серым от ярости.

«Сорвалось, – догадался Букер. – Музыку пустили не ко времени».

– Приготовились, – начальница, напрасно стараясь не показывать бешенства, вскинула руку с красным флажком. – Эй, там, папочка! Закройте футляр! Не трогайте диск потными пальцами!

Букер приготовился услышать «Прощание славянки». И угадал, не ошибся, все правильно: безутешная, но бодрая славянка, напоминавшая громкостью звука великаншу из древнегерманского эпоса, распахнула символические объятия и заключила в них гремевший клуб, который доживал последний час в своем прежнем культмассовом качестве. То новое, чем ему предстояло стать, не имело названия; сюда не годились ни храм, ни алтарь, ни капище, ни какое-либо светское определение.

– М-марш, – флажок опустился.

Вопреки ожиданиям, задник не поднялся, и родителям пришлось его обходить; смущенная процессия, срезая правый предел скрипучей эстрады, стала спускаться в зал. Скаутов, скрытых ширмами, не было видно, но судя по всему, они там стояли и громко хлопали шествию. Миша стоял в проходе и хлопать не мог, поэтому он ловко дирижировал здоровой рукой.

Его управление не возымело успеха, возникла сутолока. Администрация не позаботилась о широком обзоре, и родителям попросту не было видно, где чей сын. Начались переходы от кабинки к кабинке; ширмы сдвигались, пошли посторонние разговоры. Мероприятие оказалось скомканным с самого начала.

Взвыл микрофон.

– Уважаемые гости, передайте мальчикам диски, – разнесся приказ. – Не надо никаких… не надо никаких церемоний! – процедила Фартух, потому что в зале творилась совершенная комедия. Несколько взволнованных пап, ничего не соображая, стояли, как им было велено, на коленях перед детьми и протягивали им футляры; прочие продолжали бродить и заглядывали под колпаки, так как некоторые скауты, что было вполне естественно, не выдержали и полезли смотреть, как там все устроено внутри, и не было видно лиц.

Вокруг начальницы подрагивал воздух. Она наблюдала за происходящим с эстрады и молча дожидалась стихийной упорядоченности. Музыка остановилась.

– Музыку, – потребовал Миша напряженным голосом, глядя куда-то вверх.

Динамики зашипели; славянские объятия раскрылись вторично. Невидимый прощальный платок, расшитый петухами и самоварами, мерно взлетал, как будто стелили простыни.

Малый Букер вертел в руках диск, тогда как отец глупо переминался перед ним с ноги на ногу. Кресло оказалось слишком высоким, и Малый Букер болтал сандалиями. Шлем нависал над ним, похожий на перевернутый миксер; Букер уже успел посмотреть, что там такое, не нашел ничего интересного и теперь старательно изображал беззаботное настроение.

– Дай, дай сюда, – встрепенулся отец, вспомнив, что это его обязанность – вставить диск.

Малый Букер безропотно отдал игрушку, и тот стал оглядываться: пора или не пора? Миша, узнав его, пришел на помощь.

– Бросайте в щель, пока не испортили, – посоветовал он. – Сейчас все уляжется, и мы начнем. Как настроение, Тритошка?

Скаут, не отвечая, выставил большой палец. Миша усмехнулся и ответил тем же – с той разницей, что его палец был повернут книзу.

Большой Букер поступил, как ему сказали. Диск щелкнул, усвоившись в приемнике голубоватого ящика, который и вправду был похож на почтовый. Зеленый индикатор сменился желтым. Миша заглянул под колпак, подвернул какое-то колесо, проверил ходкость опускающего устройства.

Тем временем в зале установилось относительное спокойствие. Отцы и дети нашли друг друга и ждали распоряжений. Те, что стояли на коленях, поднялись и демонстрировали неестественную развязность.

– Ну вот и все, – послышалось слева.

Большой Букер посмотрел, тихо выругался: снова лысый – как же он надоел. Отвечать не стоило, тем более что Миша, посовещавшись с начальницей, забрал у нее микрофон и объявил:

– Папы-ребяты, внимание. Приносим извинения за технический сбой. Мы посоветовались и пришли к выводу, что не нужно ничего усложнять, обойдемся без высоких ритуалов. По команде «раз» все должны опустить диски в приемники. На счет «два» опускаете колпаки. На счет «три» все расслабляются и ждут, мнемирование продлится две-три минуты. Категорически запрещается вмешиваться в процедуру, так как это может привести к непредсказуемым последствиям. Поздравляю всех присутствующих с важным событием, желаю справиться с информацией, справиться с ее носителями, и вообще быть на высоте. Это торжественный день, который запомнится не на год и не на десять, а на века и, надеюсь, тысячелетия. Приготовились. Все приготовились? Внимание: раз…

– Ты только не волнуйся, все будет хорошо, – сказал Большой Букер Малому. «Раз» его не касался, диск был внутри.

– Угу, – Малый Букер сглотнул слюну. Он сидел смирно и больше не болтал ногами.

– Два.

Большой Букер протянул руки, взялся за шлем и осторожно нахлобучил его на голову сына. Колпак закрыл две трети лица, оставшийся рот почавкал – вероятно, там пересохло.

Миша стоял на пороге клуба, готовый махнуть невидимому фургону.

– Три.

Малый Букер вцепился в подлокотники. Послышался ровный, струящийся шум, как будто включили насос. Губы раскрылись, обнажились мелкие зубы, блеснула лечебная проволочка. И он пережил многие чувства; главным из них оказалось высокомерное отвращение.

Первая секунда была похожа на мягкий тычок в солнечное сплетение. Чужие чувства ударили, как волна; беззащитный берег принял удар: все, что казалось родным и знакомым, обернулось стыдным и гадким, совершенно нестерпимым, от папиной памяти захотелось зажать себе уши и броситься прочь, и бежать, обернувшись свиньей, к назначенному обрыву.

Притерпевшись на удивление быстро, Малый Букер начал усваивать материал.

Он замычал, не чувствуя, как кто-то гладит его по руке и силится разжать судорожно скрюченные пальцы. Вернее, не силится, а только дотрагивается до них, пробуя хватку на прочность.

Никаких осмысленных образов не было. Но было глубокое яблочное познание, осведомленность – лавина, она же взрыв, она же китовая туша, придавившая Букера брюхом. Давление нарастало.

Больше всего угнетал страх, записавшийся с Большого Букера при заполнении диска.

Это некрасивое чувство, которое, как до недавнего времени был убежден Букер Малый, абсолютно не совмещалось с привычным представлением об отце, многократно превосходило его собственные детские страхи. Из-за того, что к этому позорному, взрослому ужасу, приложились и личные, уже отцовские страхи далекого детства, получалась совсем лошадиная доза. Малый Букер начал трястись; кто-то потусторонний вытирал под ним кресло носовым платком, но он этого не понимал. Он знакомился с озером, которое называлось глупым, нелепым названием «Лезеро».

Он видел остров, заплывший в бухточку; чувствовал под собой велосипедную кожу; созерцал синий мяч, покачивавшийся на легких волнах. Его передернуло от печальной и сладострастной сентиментальности, передававшейся ему от давнишнего Букера, который, прочертив колесами рассыпчатый песчаный след, здоровался с кувшинками, слушал пилу и ловился на запахи июльского вечера. Он пропитался незащищенностью и сумбуром, как кухонная тряпка, собирающая со стола обеденную грязь. Он видел намыленную статую, видел переростка, копавшегося в песке, слышал треск, доносившийся из сиреневых кустов. Он принял к сведению чайку, склевавшую неосторожного железнодорожника, и фыркнул от неловкости, которую в нем вызвали фантазии о застенчивом чудовище из озерных глубин. Папино отрочество оказалось неприглядным; оно было напрочь лишено всякой мужественности, которую Малый Букер полагал в нем за факт; баба, бабища слюнявая, а не мужик, размазня, недомерок и трус с третьим глазом на мокром месте; что там у тебя дальше, батя, давай, показывай, я думал, что ты герой, уж больно ты уверенно мне пел про малозначимость кошмарных сновидений – что, дескать, никто не придет за мной оттуда, что за черт, я говорю твоими словами, на твоем языке, никто не появится из неизвестного, а сам-то вон какой поэт, прямо есенин, есенькин дрын, ссыкучий папа, тонкая душа; какой позор; давай, выворачивай закрома, я погляжу, чего ты еще напрятал, и ты еще смел меня муштровать, книжки пишешь о главном, так…что там дальше, к аллаху твое гнилое озеро с островами и рыбами, ну-ка… ювенильный онанизм… а на меня ругался, хорошо, вот первая любовь, какая жалость, что ей не прокрутили эту запись, она бы тебя утопила в дерьме, вот так папа, нет уж, у меня будет не так; а в школе тебе делали правилку, тут я тебя уже обскакал, попробовал бы кто, тут и деда с бабой, надо же, те еще, надо думать, фигуры, в них бы покопаться, и их ты тоже боялся, трясся, и чуть что, сразу к мамочке, ай-ай, а я-то, придурок, тебя боготворил; нет, это невозможно все, не хочу знать, пусть эту штуку выключат, я постараюсь забыть, что это? диссертация твоя кандидатская, роман георгия маркова «соль земли» с точки зрения соли как промежуточного звена между серой и ртутью в алхимических исследованиях, ничего не понимаю в этом, зато понимаю в твоих ощущениях, зачем же ты это писал, если с пальцами в рот, а вот ты участвуешь в боевых действиях, воюешь как бы, лекции читаешь в офицерском собрании про живительную силу примитивных верований, призываешь быть проще, забыть про то-се и мочить, как мочат нас, а у самого справка в нагрудном кармашке, и что там за игрушечная железная дорога снова лезет из юного возраста, прямо с горшка, а музычка-то, музычка – батюшки-светы, что тебе нравится, ты торчал от этого, прикалывался, вот ты снова под одеялом, наглаживаешь себя, а меня по рукам, ковыряешься в себе указательным пальцем, и в рот, в рот, сволочь, пятерка по естествознанию, пятый разряд, три рубля за щекой, буратино, тебя уже держат за ноги и трясут, вытряхивают мелочь, а ты монетку спрятал во рту, хитрец, они же младше тебя, и пендаля напоследок, а дома снова музычку врубил, опоясался мечом, и встал один, перед зеркалом, никого дома нет, стал рубиться, воображать, как ты воюешь, воздух рубишь, рубака, снова снял штаны, выключите, гады, не могу знать, и болезни твои зачем, тут и понос, и грипп с ангиной, хорошая прививочка, маменьке расскажем, как ты катался к блядям, эк ты их, с маменькой так никогда, паскудство, а я вообще не буду никак, обойдусь теперь без этого, наверно; и в ментуру стукну – ты, оказывается, тыришь от случая к случаю, в магазинчиках мелких, и в обезьяннике сидел, и черным дал закурить, хотя они шли после комендантского часа, а ты забоялся, «пожалуйста, будьте добры», кинжял увидел, герой, и помчался домой, чуть не обделавшись, дописывать главку, а я-то, что ты обо мне-то мыслишь, ты что – всерьез рассматривал такую возможность? меня ? ну, спасибо, что только предположительно, фантазер, и страна-то у нас плохая, а мне говорил иначе, и бабка когда померла, ты остался один в квартире – так танцевал, пока никто не видит, и бутерброды жрал с маслом, штук семь умял, и в зеркале снова собой любовался, и сны у тебя один краше другого, нечему удивляться, спать ты горазд, боишься всю жизнь, теперь-то мне ясно, чего, о чем ты беспокоился, так вот оно что, а я-то не понимал, а ты уж приготовился, а Мишка не договаривал, вот что будет, я не знаю, не знаю, следовало бы еще круче, но я и этого не могу, за Озеро-Лезеро с кустами-песками, за сопли и слюни, за поганые трусы под подушкой, но я все равно не сумею, что же будет, почему мне никто не объяснил, почему меня никто не предупредил, я никогда раньше, я сбегу, разломаю их колпак, и стойку, и диск твой сожру, и клуб сожгу, и лагерь, чтобы никто больше не знал, и к тебе не вернусь, но сбегу, я не стану в этом участвовать, ведь это же ты все-таки, я не могу так сразу переделаться, мне нужно время, чего они от нас требуют, ты же сам в первый раз в девятнадцать лет, а мне куда же, и ты приехал-таки, ты знал, и сам передал мне диск, что же это такое, ведь это же ты, а что же девчонки, что у них, вот что, молчи, ты и это знаешь, хорошо, что сестры у меня нет; я, папа, мамке ничего не скажу, только ты уведи меня с этого стула, выключи все, и диск сломай, и я все забуду – потом, но забуду, нет, не забуду, но как-нибудь, только не надо ничего дальше, ведь тебя же заставили, я теперь точно знаю, нет, не заставили, но ты не хочешь, но ты же сам писал, ты много написал, ты написал восемь книг, по ним учатся, ты и прибор бы этот сделал, если б умел, но как же мне за две минуты через все перешагнуть, я не сумею, они вчера нас вечером чем-то обкурили…или напоили…и силы какие-то есть, но их все равно мало, я не справлюсь, зачем ты это поджег…опять покатило, зачем ты ей это сказал, куда сунул, куда сунул, это же болезнь, ты сумасшедший, папа, я сделаю иначе, я просто воткну в тебя ножик, и тебя не будет, вот и все, я точно воткну, но потом, мне нужно привыкнуть, мне понадобится где-нибудь пересидеть, на кукушке есть пещера, она секретная, только паук знает, я залезу туда, и буду жить неделю, две недели, пить что-нибудь буду по ночам, а потом возьму ножик…далась тебе эта железная дорога, это ничего, это нормально сынок…

Малый Букер твердил свое, не понимая, что колпак уже сняли, и говорит не память, а Большой Букер, весь красный и страшный, нашептывает ему в ухо:

– Ничего, ничего, сынок. . Вот я тебе расскажу. Это была у нас такая детская железная дорога, делал прадед, сам мастерил, в сарайчике, мечтал о паровозе. Хотел сделать вообще настоящий маленький паровоз, паровозный театр. И вот проходят… поколения, и все ловятся в этот поезд, по кругу, – хрипло жаловался отец, склоняясь над Букером. Из путаных выкриков сына он разобрал только про дорогу, и уцепился за нее, желая исправить хоть это, объяснить, подправить.

Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще… наверно, я что-то крикнул про нее, дурак…. Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно – как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.

– Хватит пороть ахинею, – вмешался Миша, забирая инициативу. – Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.

– А? – Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.

– На, – замогильным голосом отозвался вожатый. – Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.

Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.

Миша дернул Большого Букера за ремень:

– Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо – пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.

Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:

– Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый…прямо странно…

Миша ответил ему небрежно и туманно:

– У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?

Малый Букер вжался в деревянное креслице:

– Я не могу! Я не знал…

– Брось ты! – и Миша склонился к нему, доверительно улыбаясь. – Хочешь! Это древнее… Ты что – не собираешься становиться мужчиной? Смотри, сколько дерьма в твоем бате. Хочешь с этим жить? Не получится! Давай, накажи его по всей строгости, покажи нам, что ты не сопля какая-нибудь…

– Нет! Нет! – визжал Букер, отбиваясь от гипса.

– Чего нет-то? Смотри, Ботинок уже штаны снял! Ого! Дай-ка, дай-ка… А говоришь – не хочешь! Что-то уже наклевывается! Давай, пока не прошло!

Миша выпрямился и призывно посмотрел на эстраду. Начальница «Бригантины» стояла и высматривала, кому бы помочь; она сразу заметила Мишу и поспешила вниз.

– Что тут у вас? Что случилось?

– У нас не получается! – Миша в преувеличенном недоумении развел руками. На его шее болталась забытая перевязь, грязно-белая петля.

– Почему? Что такое? – начальница опустилась перед Малым Букером на колени. Тот сидел с полуспущенными штанами и ревел.

– Не может, говорит, – посетовал Миша. – Вон и папа уж готов, ждет.

– Не можешь? А ты девочку представь. Тебе в школе какая-нибудь девочка нравится?

Малый Букер закивал, давясь слезами.

– Вот и пофантазируй. И ручку сюда положи. Или хочешь, я положу? Давай-ка, соберись! А то мы тебя по материнской линии пустим. И уже твои мнемы так и пойдут по твоим деткам, с извратом, как ген ущербный, выродитесь! Я тебя не пугаю, я тебе объясняю. А ты фамилию не хочешь укреплять. Потом вспомнишь, посмеешься, опишешь – тоже станешь Большим Букером, как папа, только лучше, сильнее, совершеннее. Разве ты этого не хочешь? Послушай, какие молодцы остальные ребята!

Но слушать было нечего, в воздухе стоял вой. Правда, из соседней кабинки отчетливо доносилось:

– Сволочь! Сволочь! Вот же тебе твои мячики!.. На! На! На еще!..

В ответ лился неразборчивый рев, из которого, если прислушаться, можно было понять о радостях дружных походов на стадион.

– Папаша! Что вы спите! Помогайте, это же ваш ребенок! – Фартух, не оборачиваясь, ударила Большого Букера каблуком.

– Да, да, – очнулся тот и суетливо втиснулся в кабинку. – Давай, сынку, это же тебе на пользу… Закрой глаза, если боишься, раз – и все…

– Нет, не закрывай! – крикнула начальница. – Надо смотреть! Вставай, подтянись!.. Ну видишь, уже все лучше у тебя! Вспоминай, как он с тобой обходился! Твой папа слишком большой умник! И девочку вспоминай! Михаил, состыкуйте, только осторожно, он должен все сам…

– Мячики тебе! Мячики тебе! Больной, сука! Получи! Получи!

– Хорошо! Хорошо! Молодец! Настоящий мужчина! Герой! Пусть папа рот закроет, помолчит! Еще раз! Хорошо! Теперь вылезай! Умница! А говорил, что никак! Стоять, стоять, еще не все! Теперь – бей! Не сюда, ему еще домой ехать!.. Бей! Бей, потом обнимешь, а сейчас – бей! Бей! Бей! Бей! Бей!…