Леонид Смирнов Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу (фантастическая хроника)

ОБРЕТЕНИЕ ПОТЕРЬ, или БРЕМЯ ЛИНЬКИ

Впрочем, о процессе вырастания сказано и другое — помните? — «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…» Подобно всякой максиме толковать эти слова можно расширительно и применять если даже не к чему ни попадя, то очень и очень ко многому. Вот давайте и попробуем разобраться, из чего же вырос «Последний и-чу».

Что это? Альтернативная история, где великая Сибирская Республика преспокойно соседствует с Джунгарией, Московией, Галлией, Священной Римской Империей, а также иными былыми и небывалыми государствами? Мало кого из фантастов последнего времени не коснулся соблазн ощутить себя творцом пусть квази-, но все-таки истории, тем более что занятие это — отнюдь не праздная игра ума (тезис, с блеском доказанный еще трудами сэра Арнольда Дж. Тойнби). И то сказать, поиграл Смирнов на этом поле, всласть поиграл, но все-таки это — лишь часть правды.

Тогда, может быть, это модная у нас ныне fantasy a la russe (да простится мне сей филологический зверь китоврас)? Возрожденная массовым разочарованием во всеблагости точного знания, fantasy дала в последние десятилетия столь обильные всходы, что дикие чащобы, населенные магами и монстрами, заполонили, кажется, все веси, грады и века, не говоря уже о книжных прилавках. А ежели учесть, что талантливый писатель и в этой области может добиться нешуточного (и не только коммерческого, но и литературного) успеха — примером чему служит, скажем, Николай Романецкий с его романом «Убьем в себе Додолу», — то почему бы и нет? Но снова это лишь часть правды.

Так, может, это просто лихая боевая фантастика, лишь закамуфлированная под альтернативно-историческую fantasy a la russe? Уж чего-чего, а баталий — от единоборств на мечах и поединков заклинаний до артиллерийских дуэлей и танковых сражений — в жизни младшего логика Игоря Пришвина с лихвой хватило бы на десятерых… Причем баталий, выписанных вкусно, смачно, без шокирующего натурализма (этой острой специи, которой неумелые литераторы, подобно не ведавшим холодильной техники средневековым поварам, тщатся отбить вкус тухлятинки) — словом, мастерски. И снова приходится признать, что слон — это и не змея, и не столб, и не веревка.

Все вышеперечисленное в романе спору нет, присутствует, однако никоим образом его не определяет. И слава Богу, ибо нет для художественного произведения (и шире — для произведения искусства вообще) ничего убийственнее, нежели одноприродность и однозначность, позволяющие раз и навсегда приклеить неоспоримый ярлык, после чего хладною рукой задвинуть в угол пыльной полки.

Так не складываются ли наконец элементы знакомых жанров в знакомую нее и опять-таки популярную в наши дни постмодернистскую мозаику? Не зря же любителей этого цен-тонного действа и среди авторов, и среди читателей в наши дни хоть отбавляй. Категорически нет. Потому что не конструкция тут, не делание, но мир, гармоничный в своих противоречиях, мир, рожденный писателем, взращенный им, взлелеянный и — живой. А жизнь и постмодернизм куда несовмес-тимее, чем гений и злодейство.

Вот о ней, о жизни, и поговорим.

Если бы гордым Истребителям Чудовищ, как некогда крестоносцам, присваивали гербы, то мастера геральдики, вероятно, начертали бы на щите Игоря Пришвина девиз: «Обретаю, теряя». Это будь они оптимистами. Окажись же они пессимистами, то и порядок слов поменялся бы на обратный: «Теряю, обретая». Ибо вся жизнь смирновского героя — череда то ли обретений, за которые приходится платить многими потерями, то ли бесконечных потерь, до некоторой степени компенсируемых редкими обретениями. Трагическая судьба, какая и подобает романтическому герою.

Смирнов, правда, попытался было смягчить этот трагизм запалом борьбы, о котором писал когда-то Наум Каржавин:

Последняя буря, последняя свалка, И в ней — ни врага и ни друга не жалко.

Но — жалко. И хорошо что так, ибо в противном случае эту книгу и читать бы не стоило, потому как превратилась бы она в заурядную компьютерную «стрелялку»: порезвиться-то можно, но чтобы сопереживать… Некому и незачем. А тут сопереживаешь, причем не только герою, но даже первой его потере — в три абзаца промелькнувшей, безликой, в сущности, симпатии его, Милене. Ай да автор — такое суметь ведь надо! Но это так, a propos.

Каюсь, читая роман, я все время опасался, что конечный вывод его, идейный, так сказать, посыл, выльется в старый, еще Веркором сформулированный (хотя никоим образом и не устаревший) тезис: объявляя войну тигру, сперва убей тигра в себе. А ведь сколь бы ни был прав Ницше, утверждая, что человечество ни от чего не потеряло так много, как от забвения банальных истин, все равно перспектива столкнуться пусть с самой что ни есть бесспорной, но все-таки банальностью радовать не может. К счастью, в этих своих ожиданиях я обманулся — как, надеюсь, и вы. Вывод оказался куда мудрее: цель человеческого существования — научиться в конце концов находить в нашем сложном, запутанном мире (а был бы он прост и прозрачно очевиден, так ведь и жить неинтересно!) не единственно верную дорогу, к чему столько раз призывали бесчисленные фанатики, не пресловутую «дорогу к храму», но просто-напросто путь, не ведущий в тупик. Лишь встав на него, можно с полным правом сказать — опять же пользуясь каржавинскими словами:

Увы, понять и принять это — задача, посильная не многим: одни взыскуют для себя назначения непомерно высокого, тогда как другие его попросту не ищут… Игорь Пришвин искал. И нельзя сказать, чтобы нашел. Но зато понял, что надлежит искать впредь.

Понял, правда, дорогой ценой — что ж, таков удел романтических, повторяю, героев. Но в принципе-то каждый из нас идет тою же тропой беспрестанных утрат: иллюзий, начиная с детской веры в собственное физическое бессмертие; близких — и хорошо, если только в силу естественных причин; идей, которые обманывают даже с большей легкостью, чем люди… Мы обретаем утраты, копим их, и это больно, как больно в романе Игорю Пришвину, но затем они переплавляются в опыт — главное и, может быть, единственное наше обретение. Единственное, если не считать любви. Она, впрочем, также чревата грядущими утратами…

И всякий раз, когда потерь накапливается достаточно, чтобы обернуться вышеупомянутым обретением, настает кризис, своего рода период линьки. Это неправда, будто болезненной сей процедуре подвержены лишь птицы да пресмыкающиеся. Увы, и человек, что подметил в свое время еще Бруно Ясенский. Человек тоже на протяжении жизни своей неоднократно меняет кожу, и в этот момент особенно беззащитен, хотя новая всякий раз оказывается не толще, слава Богу, но — надежнее. Через линьку мы переходим из детства в юность, затем — в зрелость и так далее; меняя кожу, выходим из потрясений, на которые так щедра жизнь… Линька — спасительное, но и тяжкое бремя, наложенное на нас природой, мирозданием, эволюцией, кем-то или чем-то еще, не знаю, и хорошо все-таки, что есть люди, в ком процесс этот протекает подспудно и неосознаваемо. Но не всем так везет. Игорю Пришвину, в частности, этого счастливого дара не досталось. Как, похоже, и его создателю.

В романе неоднократно поминается магия чисел, и потому обратиться к ней чрезвычайно заманчиво. Судите сами: эта книга вышла на тринадцатом году литературной карьеры Леонида Смирнова, если, как принято, вести отсчет от первой публикации — рассказа «Я — Пиноккио», увидевшего свет на страницах алма-атинского журнала «Заря-Арай» в мае 1990 года. В то же время «Последний и-чу» — седьмая книга автора. Согласитесь, оба числа с древности почитаются сакральными, символичными и, как теперь принято говорить, знаковыми…

Исходя из этой логики (но, впрочем, не только и даже не столько из нее), я вряд ли окажусь далек от истины, предположив, что «Последний и-чу» являет собой не просто очередную смирновскую книгу, но следствие очередного — не первого и не последнего — периода линьки: во многом роман принципиально отличается ото всего, написанного этим петербургским фантастом ранее.

А было ранее немало — и весьма достойного: сборники повестей и рассказов «Демон Кеплера» (1994) и «Ламбада» (1995), роман «Эра Броуна» (1996), сборник романов «Шарик над нами» (1998), дилогия «Венчание Хамелеона» (1999) и роман «Зона поражения» (2002). И если читать их в хронологическом порядке, примерно совпадающем, по счастью, с последовательностью написания (что в судьбах литераторов случается далеко не всегда), явственно проступает эволюция — не плавная, но ступенчатая, а каждая такая ступень непременно подразумевает все ту же духовную линьку. Прослеживать ее детально здесь не время и не место: для этого нужно писать не краткое послесловие, а монографию; как минимум — серьезную аналитическую статью. Надеюсь, когда-нибудь такая появится — поверьте, материал того более чем стоит. Но сейчас достаточно отметить главную тенденцию этой внутренней эволюции.

В одном из писем к своему брату Тео голландец Винсент Ван-Гог, перебравшись во Францию и познакомившись там с новыми веяниями в живописи, признавался: «Первым делом я высветлил свою палитру». Не знаю, сколь осознанно, но тем же самым на протяжении последних лет занимался и Смирнов. Надо сказать, даже в первых, ранних своих произведениях он видел окружающий мир без упрощений, ощущал его противоречивость, запутанность, невозможность окончательного постижения управляющих им законов. Однако поначалу это загоняло смирновских героев в тупик, во внешнюю, событийную, или внутреннюю безысходность, преодолеть которую удавалось и не всегда, и не до конца. Настоящее представлялось страшным, а грядущее жутким — настроение, чрезвычайно характерное для отечественной литературы последних полутора десятилетий. И понадобилось преодолеть немалый путь по склонам той самой потаенной, «внутренней» горы Белой Тени, чтобы осознать: в сущности, так было всегда и, наверное, всегда будет — в любом мире, будь то в реальном, будь то в сколь угодно несхожем с ним альтернативном; главное — обрести равновесие и шагать в будущее с открытыми глазами, потому что страх — порождение невидящих или зажмуренных глаз, закрытых всякому свету.

Смирнов приводит к этому Игоря Пришвина — но не забывайте: все, чем наделяет автор героя, он предварительно должен нажить сам.

Андрей Балабуха