"Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу" - читать интересную книгу автора (Смирнов Леонид Леонидович)

Глава девятая Поцелуй Милены

Ночью я долго не мог заснуть — ворочался с боку на бок, мял подушку так и этак, все равно голову было не примостить. Впору выпить сонного настоя или читать самозаговор, пока не отключусь. Да вот тошно мне вдруг стало от этих наших штучек. Хотелось быть как все нормальные люди. Самому управлять своим организмом, не превращая его в оружие, которое, с одной стороны, может пулять аж на десять верст, а с другой — без смазки и порохового заряда чихнуть не способно.

Прошедший день был просто безумным — но не потому, что в доме копошились чужие люди, а телефон беспрерывно звонил. Главное — наша привычная, устоявшаяся жизнь полетела ко всем чертям. И пока семья не поняла, не прочувствовала, какова будет ее новая жизнь, не приспособилась к ней, у всех Пришвиных от мала до велика земля уходила из-под ног, небо стало с овчинку и даже голоса как будто скрежетали напильником по жести.

Родовое гнездо Пришвиных было испоганено, и меня обуревало одно желание — отомстить, что бы там ни говорил наш доброхот Бобров. Убил бы, убил своими руками! Только бы дотянуться!..

Я ходил по дому мрачный, отец — с отрешенным лицом, мать — с озабоченным. Ей пришлось успокаивать всех по очереди — от захандрившего деда до хнычущего шестилетнего Андрюши, который не хуже взрослых ощущал воцарившийся в доме бедлам. И надо было вести хозяйство, как будто ничего не случилось, — жизнь продолжается, все хотят пить-есть, жить в чистоте и порядке.

…Душно мне было сейчас в четырех стенах, больно. Порушенный, поруганный мой дом напоминал о ненадежности, шаткости, хрупкости всего того, что целых семнадцать лет мне представлялось незыблемым, вековечным.

Ноябрьская ночь была длинной, и порой начинало казаться, что не будет ей конца: холодное солнце примерзло к ледникам Западного Саяна и больше не вылезет из-за верхушек реликтовых елей Заречья. Спасительное забытье пришло только под утро. Поглотило меня, опуская на усыпанное ракушками и поросшее гирляндами водорослей морское дно, где мертвы звуки и вечен покой, и тут же приснился странный сон.

Меня обнимала покойница. Она была белее первого снега и горела Снегиревым румянцем. Она была холодна, как костенеющий подо льдом родник, и жарка, точно раскаленная печка. Каждый миг она была другая. Я понимал, что это неправильно. Так не бывает с мертвыми. Они обязаны быть бестелесными, почти прозрачными, если уж умудряются просочиться в наш мир. Недаром же их мир тонок. И все же она была живее меня, живее всех в этом доме. Она не высасывала по-вампирьи жизненные соки, а вливала их в меня, и сила моя крепла. Я по-прежнему был неподвижен, но я чувствовал, я думал, я дышал.

Это была Милена. Кто же еще? Ее дух витал в моей комнате, он держал меня в объятиях, не отпуская ни на миг. И еще… Кажется, она что-то шептала. Как ни напрягал слух, я не слышал Милену, ведь по-прежнему был под водой. Губы ее шевелились беззвучно.

Уже утром, за завтраком, я вспомнил несколько ее фраз: «Любимый, оставь дома железо, возьми с собой дерево…»; «Любимый, не поднимай глаз, иди на ощупь…»; «Не бей его, не толкай и только говори, говори…».

В полдень отцу позвонили, и он, помрачнев больше прежнего, собрал взрослых в покореженной, но уже очищенной от обломков и тщательно выметенной гостиной, а потом объявил:

— Наши следопыты только что обнаружили штаб-квартиру тайной организации «Дети вервольфа». Обстрел — их рук дело. Наш человек в префектуре сообщил, что из губернского управления пришло секретное распоряжение арестовать «детишек» и немедленно — под усиленной охраной — отправить в Каменск. Ни при каких обстоятельствах арестованные не должны попасть в руки Гильдии. Значит, нам нужно опередить сыскарей и… — отец задержал воздух в груди, оглядел нас и закончил фразу: — взять хоть кого-нибудь живым.

— А если полиция попробует отбить у нас пленного? — спросил я, и самому стало не по себе.

— Стрелять в полицейских мы не будем. Пусть убивают нас, если рука поднимется. Но пленный должен быть вывезен. — И без перехода: — Иду я, дед, Игорь, Коля, Ваня и Сельма.

Значит, дома оставались только самые младшие: Андрейка и Вера. У матери глаза полезли на лоб.

— Детишек-то зачем?

— Если мы сейчас проиграем… — Отец не договорил. На его лице мать смогла прочитать то, что не сумел бы понять никто другой, что было адресовано ей одной. — Победит либо семья целиком, либо… — опять умолк на полуслове.

Все вроде бы нам объяснил, однако на душе у меня осталась смутная тревога. Что-то тут не так.

— Обещайте слушаться отца от и до, — ломким и хриплым голосом произнесла мама, и стало ясно, что дела семьи хуже некуда. — Иначе никуда не пущу.

И всем нам, включая деда (о-го-го!), пришлось торжественно поклясться на священных мощах Первопредка, которые хранятся в каждом доме и-чу, что будем безоговорочно, с первой и до последней минуты… Деда тоже как бы записали в малые дети, а потому он кряхтел обиженно, но клялся — слишком хотелось помочь семье, тряхнуть стариной, показав этим молокососам, что такое настоящий охотник старой закваски!

Всего нас было двадцать пять человек. Кроме отца, ни одного старшего чина — молодняк с командирских курсов и-чу да мы, свои, родные. «Боишься утечки?» — вертелось у меня на языке, однако спросить не решился. «Думаешь, свои же и подстроили?» Этот вопрос был еще запретнее. «Если уцепишься за кончик веревочки, потянешь, потом и сам будешь не рад?» Такими вопросами только себя самого изводить, душу мотать. Зато о бое предстоящем не думаешь и страха — шиш.

Я наотрез отказался взять с собой меч и огнестрельное оружие, хотя это было вопиющим нарушением только что данной клятвы. Однако, услышав мой рассказ о видении, отец согласился: пусть один из всех будет экипирован иначе — неизвестно, как повернется дело. Да и безоружным меня назвать было трудно: обоюдоострый охотничий кинжал, сделанный из учебного деревянного меча, десяток дротиков и духовое ружье с отравленными шипами верблюжьей колючки.

Младшим в нашем отряде было по четырнадцать. Коля и Ваня — двойняшки, но трудно найти менее похожих братьев. Соломенный блондин, высокий (меня почти догнал) и стройный, с шелковистой кожей цвета спелого белого налива, с нежным девичьим румянцем на щеках — и воронова крыла брюнет, коренастый, мускулистый крепыш, с темной кожей, словно бы покрытой вечным тюркским загаром.

У Коли глаза ослепительной голубизны, незамутненно чистые и кажущиеся слабому полу завлекательно томными. А потому они уже сводят с ума девчонок нашего квартала, хотя в глубине их таится хладное нордическое равнодушие. У Вани же глаза темно-карие, в них навек поселились веселые бесенята с жаркого юга. И стоит бесенятам вырваться наружу, берегись: такое может братец учудить за пять минут — потом за неделю не расхлебаешь. Ваня… Меньше всего подходило это имя к его восточной внешности.

А главное — характеры. Это как лед и пламень… Коля с пеленок поразительно спокоен — в кого только уродился? Что бы ни происходило вокруг, его не выведешь из себя. Если упрется, ничем с места не сдвинешь, ровно скалу. Глубоко презирает всяческую суету, да и вообще спешку. Продумает свои действия заранее, спланирует каждую детальку, а затем бросается в драку — не остановишь… Юмор Коля вовсе не понимает, вернее, у него есть свой — одному ему понятный. Слов произносит немного, говорит веско; мало у кого возникает желание с ним спорить. Такому прямая дорога в Пальмиру — в Верховный Трибунал и-чу.

Ваня, напротив, беспечен, порой отчаянно беспечен, способен рассориться вдрызг, даже стукнуть в запале, но при этом отходчив, а значит, тут же побежит извиняться, вымаливать прощение — и снова дружба навек. Он — великий проказник и выдумщик, душа компании. Но стоит Ване встретить достойного соперника, как он умолкает, уходит в тень, без боя уступая сцену другому. Многие девчонки считают его своим приятелем, но не воспринимают всерьез.

Ваня наш сломя голову мог броситься в рискованную авантюру, вроде похода в Гавриловские пещеры, потом сгу-зать, в панике удрать, бросив всех, тотчас устыдиться и снова ринуться вперед. Словом, отчаянная храбрость соседствовала в нем с явной трусостью. Это человек настроения, и нипочем не узнаешь, какой кульбит выкинет на сей раз. Ненадежен — вот вердикт совета учителей. Немногие бы решились пойти с ним в разведку. Пока. Возможно, время его излечит.

Шли близнецы в середине строя, загороженные от всех напастей плечами и спинами опытных бойцов. Шли молча, хотя Ваньке страсть как хотелось с кем-нибудь поговорить, — его распирали эмоции. Сестре Сельме велено было приглядывать за ними, что она и делала со всем тщанием, — надежней, добросовестней и ласковей ее среди младшего поколения Пришвиных не было. «Она у нас — чистое золото», — говорила мать.

Дед замыкал шествие. Он шел, расправив плечи, не кряхтел и не шаркал подошвами. Сегодня он чувствовал себя помолодевшим лет на десять, правда, перед выходом из дому ему пришлось выпить специальный настой для стариков и-чу. Сначала настой вселяет силу и бодрость, но через сутки начинается отходняк, чреватый сердечными приступами и спазмами сосудов. Но иначе деду здесь нечего было делать.

Штаб-квартира «Детей вервольфа» располагалась в заброшенном трехэтажном особняке атамана Булатовича, что нависает над рекой на скальном выступе берега. Как они проникли туда, не взломав запоров и не разбив ни единого стекла, и почему полиция игнорировала сигналы соседей, встревоженных появлением чужаков, — отдельный разговор.

В саду, окружавшем особняк, хорошо было играть в сыщиков-разбойников. Заросли бузины сливались с зарослями сирени и декоративных кустарников. В чащобе ветки опутывал хищный вьюн, а мало-мальски открытые места захватила двухметровой высоты крапива. Получилось что-то вроде заграждений из колючей проволоки. Соседские мальчишки устроили здесь десяток потайных «лежбищ», где готовились к набегам за чужой антоновкой и белым наливом и зализывали раны после очередной вылазки.

Старый пруд превратился в зловонную яму, полную сине-зеленых водорослей. Гнусный запах исчезал, лишь когда жижу сковывал лед. Беседки рухнули, их обломки, равно как и сломанные скамейки, еще несколько лет назад сожгли для сугрева ночевавшие здесь бродяги.

Прочесывать сад отец приказал пятерым молодым и-чу. Остальные редкой цепью окружили дом. Отец поднялся по ступеням парадной лестницы. Подошел к массивной дубовой двери трехметровой высоты и, быстро пробормотав какое-то заклинание, несколько раз стукнул позелене-лым медным кольцом. В ответ из дома раздался скрипучий голос, мало похожий на человеческий, — так говорить могла несмазанная дверная петля, если бы умела:

— Уходите, откуда пришли. Здесь вам делать нечего.

— Мы пришли взять свое! — грозно пророкотал отец.

— Здесь нет ничего вашего. Что вы хотите забрать? — поинтересовался Скрипучий Голос.

— Ваши души, — негромко и без пафоса ответил отец и отступил на шаг, доставая из ножен свой легендарный меч Орлевик. С этим мечом мои предки сражались и победили в битве на реке Белой и при штурме Нового Итиля.

— Так возьмите их, — равнодушно произнес Скрипучий Голос. За этим равнодушием прятались, удивительным образом сосуществуя, вечная усталость и ядовитая издевка. Дверь сама собой распахнулась.

Разговор закончился. Началась работа. Отряд ворвался в особняк. Распахнутая дверь на мгновение показалась мне разинутой пастью чудовища, в которую мы лезем по собственной воле.

Не успели мы пробежать по темному замусоренному коридору и десяти метров, как враг нанес первый удар. Оружие вдруг мгновенно раскалилось в руках, и даже самые стойкие и-чу побросали его наземь. Когда сталь начинает светиться красным, расплавленная кожа стекает с кистей рук. Только я обошелся малой кровью — чуток обжегся, расстегивая и срывая с себя ремень с латунной пряжкой.

Нет, здесь была не жалкая шайка разбойников, прикрывавшихся именем мертвого вервольфа и способных лишь убивать и грабить. В этом логовище засели люди или нелюди, на расстоянии управляющие мертвой материей. И кто знает, какими еще секретами они владеют?

Отец сильно пострадал, однако надежный самозаговор защитил его от невыносимой боли. От обожженных и лишившихся оружия бойцов теперь было мало толку, и все-таки отряд шел вперед. Мы не имели права проиграть.

Впереди замельтешили серые фигурки. Они вынесли в коридор треножник, на котором размещалось нечто, укрытое расписным покрывалом. Мы только прибавили шагу — будь что будет. Шли по-прежнему в полный рост, не пригибаясь, не вжимаясь в стены, веря своей интуиции, говорившей, что стрелять в нас не станут. Ведь одной пулеметной очереди хватило бы, чтобы добрую половину срезать в поясе. Верта-нуть дугой: та-да-да-да-да — и как мишени в тире-Серые разбежались, остался один. Воздел руки, словно молился, потом легким движением, будто невесомое, сорвал покрывало и бросился на пол. Хоть я и не следовал еще одному совету Милены — не смотрел в пол, но был настороже и успел зажмуриться.

— Земляная медуза! — крикнул запоздало.

Научное название земляной медузы — горгоноид малый, северный подвид. По сравнению с южным он слабоват, но может ослепить человека, будь тот хоть сто раз и-чу. Горгоноиды — один из многих видов химер, расплодившихся в солончаковых болотах Центральной Азии. Не самый страшный, не самый многочисленный. Единственный вопрос: каким образом он сюда попал?

Первый ряд бойцов, поглядевших на сияющий лик медузы, упал как подкошенный. Болевой шок и мгновенная потеря сознания. Почище «кедрача» будет… Пришвины шли в середине отряда и потому уцелели. Это было единственное, но безоговорочное условие матери — отцу вместе со стариком и детьми первым в полымя не соваться. Пришлось Федору Ивановичу дать клятвенное обещание, а обещания свои батя никогда не нарушал.

Ни один из бойцов больше не смотрел вперед — только в пол, но никто и не двигался с места. Каменные плиты вдруг болотно заколыхались под ногами. Отныне это была топь, а не твердь. И-чу вжимались в стены, пытались нащупать трещины в штукатурке и даже хватались друг за друга.

— Это морок, — спокойно произнес отец. — Под нами — по-прежнему твердый пол.

Без толку. Бойцам было жутко, они не решались ступить в каменную трясину.

— Трусы! Тошно на вас смотреть! — Звучавшее в его голосе презрение могло испепелить заживо. — Неужто самозаговор позабыли?

Наконец бойцы справились с этим немыслимым для и-чу страхом. Надо было идти дальше.

Отец решил показать личный пример. Но как же данное матери слово?.. Он посмотрел на нас, кровных своих, молча спрашивая нашего разрешения. Заглянул в глаза каждому, и каждый взятый на дело Пришвин молча ответил ему: «Разреши пойти мне!»

— Поклянитесь матерью, что ничего ей не скажете, — наконец вслух произнес отец.

— Клянусь, — первым буркнул я.

Следом за мной остальные Пришвины выдавили из себя это слово, силком заставляя подчиниться сжатые губы. И тогда отец шагнул вперед. Покачнулся, едва не потеряв равновесие, поднял ногу для второго шага, и тут невидимая глазу трещина в полу раскрылась, оглушительно хлопнув и выплюнув облако зеленоватого едкого пара. На протяжении десяти саженей неведомая сила разломила и вздыбила плиты, разбросала к стенам коридора, словно куски картона.

Отец успел отшатнуться, и раскаленный пар его не задел. Путь в недра особняка Булатовича был перекрыт. Отряду пришлось отступить, унося ослепленных бойцов. Нужна переправа.

Я один замешкался, с помощью зеркального полушария следя за непонятной суетой серых фигурок в глубине коридора. А когда собрался уходить, уцелевший позади пол с грохотом начал дробиться. Страха я тогда не испытывал — только странное чувство нереальности происходящего. Ощущение было: если уж совсем прижмет, ущипну себя за бок посильней — и проснусь.

Падать в образовавшуюся дымную дыру, полную мерцающих зеленых огней, не хотелось. Я цеплялся за стену, пытаясь удержаться на карнизе, который становился все тоньше. Кусок пола откалывался кусок за куском и, кувыркаясь, рушился в дымно-зеленую бездну. Я вжимался в камень, словно надеясь с ним срастись.

— Потолок! — крикнул мне отец. И-чу отходили — взбесившийся пол гнал их все дальше. — Лезь наверх!

Потолок… Я же не человек-муха. Вытянув руки, я ухватился за едва заметный карниз, идущий по стене на высоте сажени. Здорово! Если под ногами останется хотя бы узенький уступчик, можно дождаться помощи. По стене заструились тоненькие трещины, под ногами крошилась известка, ссыпаясь вниз. Не слишком быстро — так, чтобы я успел испытать смертельный ужас. Сколько времени в моем распоряжении? Минута? Две?

Я с надеждой глянул на потолок. Можно ли взобраться? Чего там только не было: люстры с разбитыми плафонами, крюки и цепи, свисающие жгуты проводов, какие-то веревки и канаты, вековая паутина. Все это было покрыто толстым слоем пыли.

Выбора нет. Я измерил глазами каждый вершок траектории моего предстоящего забега-запрыга, тщательно укладывая в памяти каждый изгиб стены, выступ и впадинку, каждый крюк потолка, хотя в любое мгновение я мог полететь в бездну.

Пора! Держась за верхний карнизик, я оттолкнулся что есть сил от уступчика и побежал по стене, быстро-быстро перебирая руками и ногами. Подо мной оторвался кусок штукатурки и ухнул к разгорающимся зеленым огням. Я бежал вверх по стене, а закон всемирного тяготения равнодушно взирал на мою акробатику. Скорость моя была достаточно велика, и, падая вниз под действием силы тяжести на локоть, я успевал за это время пробежать два, выиграв очередной отрезок стены.

Остановился я, ощутив, что обеими руками прочно за что-то держусь. Это были пыльные крепления бронзовой люстры с побитыми плафонами. Сердце мое стучало, как отбойный молоток, и, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Почему я тогда двинулся вперед — на верную смерть, а не назад — к своим? До сих пор не пойму. Идиотская гордость, желание отличиться, бешеная жажда мести? Все это вроде бы не про меня. Я не выбирал направление, оно определилось как бы само собой. Меня вела моя планида.

Двигаться по потолку, цепляясь за его многочисленные висюльки, было делом техники — акробатика входит в обязательные дисциплины и начальной, и средней школы и-чу. К тому же я имел первый разряд по скалолазанию и моток альпинистского троса в кармане.

Продвигаясь вперед над огнедышащим провалом пола, я не смотрел вниз, и мне не было страшно. Я знал, что не сорвусь, если только меня не попытаются сбросить. Я уже преодолел полсотни саженей — особняк как будто разрастался, люстр, крюков и цепей становилось все больше. Однако я двигался быстрее, чем удлинялся коридор, и скоро, очень скоро опять смогу почувствовать под ногами твердую почву. Правда, там горгоноид — но что мне мешает проскочить дальше? Внезапно я услышал: кто-то движется мне навстречу. Проклятие!..

Я оседлал мощную бронзовую люстру, на всякий случай привязался к ее крюку и стал ждать. Этот кто-то пыхтел паровозом, стонал, создавая впечатление полной беспомощности, но я был уверен, что все — игра, попытка задурить мне мозги. На самом деле он был опасен. Смертельно опасен.

Тщетно напрягал я зрение, пытаясь углядеть в сумраке, среди густых черных теней и зеленых отсветов огня, приближающуюся фигуру, хотя звуки становились все громче. Сопит, пыхтит, стонет. И вдруг утих. Мой противник остановился неподалеку, однако я его по-прежнему не видел. Вот так так… В чем дело? Морок застит глаза? Или на самом деле передо мною никого нет? Меня пытаются испугать и остановить в десяти шагах от цели?

Неизвестный снова двинулся вперед, и через мгновение я получил ощутимый толчок в лоб, так что пребольно стукнулся темечком о здоровенный крюк, на котором висела люстра. Ничего себе фикция!.. Враг оказался невидимкой — вот и попробуй с ним сразиться. Сразиться и победить.

Любое серьезное ранение будет смертельным: сорвешься вниз — сгоришь заживо. Огонь, рвущийся из подвалов особняка, хоть и не душил дымом, не поджигал здание, мог в один миг спалить не то что сопленосого и-чу, а целую роту Истребителей Чудовищ.

Крепче уцепившись за цепь, я наугад махнул кулаком. Попал! Невидимка охнул, фыркнул разбитым носом — и чем-то распорол мне ухо. Может, пикой, а может, кинжалом. Хотя какая разница?..

Я снова попытался его достать, но промахнулся. Кулак, вошедший мне в солнечное сплетение, остановил дыхание. Затем враг рубанул по цепи, звено из закаленной стали лопнуло, как стекляшка, люстра рухнула вниз, и я тоже полетел в пылающее чрево особняка. Ой!!! Страховочный трос удержал меня в метре от огня.

Я был жив! Только потерял духовое ружье. Болтался в воздухе, пятки начинало припекать. Ухватившись руками за трос, я стал раскачиваться, чтобы подлететь повыше и схватиться за что-нибудь торчащее из потолка. Лишь бы вражина не перерубил трос!

И тут я услышал скрип разрезаемого троса. Ч-черт!.. Я тотчас отвязал его от пояса и, оказавшись в крайней точке маятника, выпустил трос из рук. Я летел вперед и вверх. Обрезок троса за моей спиной падал в зеленый огонь. А я взлетал, не ведая, смогу ли ухватиться за что-нибудь или чуть позже последую за ним.

Время замедлилось. Наверное, раз в десять. Это значит, скорость реакции у меня выросла во столько же раз. Потом мышцы отыграются сполна: часами будут ныть и отказываться работать. Но это потом. Если уцелею…

Я летел над огненными волнами, и руки мои тянулись, они вытягивались, как телескопическая труба, пытаясь дотянуться до чего-нибудь материального впереди или над головой, но не доставали. Мимо, мимо, мимо! Поначалу взлетев вверх и едва не врезавшись в голый потолок, я начал снижаться. Языки пламени, переливающиеся всеми оттенками зеленого, казались страшней обычного огня.

— Шайтан! — прошипели сзади под потолком.

В то же мгновение я почуял: впереди что-то есть. Успел сгруппироваться и в неуклюжем подобии сальто схватился за конец свисающего с потолка стального каната. Пальцы резануло болью. Их словно рванули из кистей, одновременно сунув в огонь.

Едва удержался. Ладони располосовали острые как бритва заусеницы. Больно! Пальцы вот-вот разогнутся и отпустят канат. Но я научен справляться с болью! И в один миг я ее отключил.

Я подтянулся, а потом, уцепившись покрепче руками, перекувырнулся вниз головой, ногами обвил канат. Нужно опять раскачаться и подлететь к темнеющей в четырех саженях люстре с шестью бронзовыми чашечками цветов.

Враг вновь устремился ко мне. На сей раз он не притворялся рохлей, а легко и беззвучно перебирался с одной висящей под потолком штуковины на другую. Лишь изредка его пика звякала, коснувшись очередного препятствия. Я засек его по звуку и больше не выпускал «из виду».

Я раскачивался и напевал про себя: «Коси, коса, пока роса…» Привязалась строчка. И когда до невидимки оставалось сажени две, я разжал руки, удерживаясь намертво сплетенными ногами. Руки мои взметнулись, но не к бронзовой люстре, а навстречу готовому ударить меня врагу. И они не были пусты — мое деревянное оружие, надежно закрепленное на теле, уцелело во всех этих прыжках.

Учебный кинжал я нацелил на звук вражеского дыхания. И чуть не промахнулся. Острие пробороздило щеку невидимки. Он отшатнулся и выронил пику. Звякнув о стальной канат, пика ухнула в зеленое пламя. В следующую секунду я понял, что врага здесь уже нет. Он улепетывал по потолку, направляясь в глубь особняка — туда, откуда и появился.

Только с четвертой попытки я сумел ухватиться руками за люстру, перебросил на нее ноги, а дальше все было просто… Я догонял невидимку, делая два прыжка там, где он успевал лишь один. Еще пяток скачков — и я истреблю очередное чудовище, удлинив послужной список.

Позорно удирающий враг неожиданно развернулся и прыгнул навстречу, когда я меньше всего ожидал атаки. Окованный металлом носок сапога с размаху ударил мне в грудь. На конце его был длинный шип, и, кабы не защитивший амулет, лететь бы мне вверх тормашками, роняя красную пену из пробитого легкого.

Я сумел уцепиться за ржавый крюк и не упал. А когда враг хотел ударить во второй раз, я взмахнул рукой с деревянным кинжалом… Есть!!! Невидимка разжал руки и молча полетел вниз. Звякнув, грохнулся об пол и больше не издал ни звука. С моего противника стала «стекать» невидимость. Но мне некогда было ждать и смотреть. Плевать, какой он природы. Главное, что он — готов.

Я еще продвинулся на пять саженей и спрыгнул на пол. Ослепляющая людей земляная медуза осталась позади. И адский пламень тоже. Под ногами — наитвердейшая твердь, хладный камень, и радости моей не было предела. Радовался я ровно десять секунд, а затем меня атаковали.

Серые выскакивали из многочисленных дверей, полосуя воздух стальными когтями: у каждого была надета боевая перчатка.

Это были полулюди-полукрысы: ростом с полсажени, бесхвостые, с длинными лицами и полными острых зубов ртами. Скошенные лбы, бусины красных глаз, шерстистые уши… У них были сгорбленные фигуры. Они ходили и даже бегали как бы на полусогнутых.

Один за другим метал я свои дротики, и ни один не пролетел мимо цели. Я работал словно великолепно отлаженная машина, не сделал ни единого лишнего движения, сейчас я жил боем, и только им. Когда я истратил девять дротиков, я бросился на Серых, используя десятый как копье и дубинку.

Чтобы уберечься от их когтей, нельзя было подпускать Серых слишком близко. И я показал класс рукопашного боя: мой дротик и опрокидывал Серых на пол, ломая челюсти, руки, шеи. Крысолюди кидались на меня с нескольких сторон разом. Я крутился, нанося удары, отталкивался от стен, как мячик, и снова бил, никогда не добивая, — на это не было времени.

Поверженные тела Серых устилали мой путь в недра особняка Булатовича. К концу боя мои лодыжки и икры были испещрены порезами, а сапоги годились лишь на свалку. Если бы Серые предварительно смазали стальные когти ядом, я бы уже сдох или корчился в судорогах у крысиных ног.

Я обнаружил Центральную камеру — не могу назвать ее комнатой. Она представляла собой куб и была обшита толстыми листами метеоритного железа, расписанного непонятными знаками. Дверь в камеру была распахнута. На груде роскошных персидских ковров, заменявшей пьедестал, стоял трон. На сиденье помещалась золотая клетка с чудесными белоснежными мышами. Все они были мертвы. У подножия трона на коврах вповалку лежали несколько человек в черных сюртуках. Животы у них были распороты в самурайском ритуале харакири. Трупы еще не остыли. Делать мне здесь было нечего.

Когда я вышел в коридор, зеленый огонь успел потухнуть. Поредевший и потрепанный отцовский отряд дружно стучал найденными в особняке молотками, наводил переправу через зияющий в полу огромный провал. И-чу разобрали полы в нескольких комнатах и теперь сколачивали из досок что-то вроде штурмовых мостков.

По каменным плитам тянулся мокрый след, который вел к вентиляционному отверстию в стене. Пока мы дрались, горго-ноид ухитрился спуститься с треножника и уполз в безопасное место. Теперь наверняка забился в укромный уголок между перекрытиями и выжидает, когда из дому уберутся чужие.

— Сынок! Как ты там?! — закричал при виде меня отец. Видок у него был неважнецкий. Похоже, батя успел меня похоронить.

— Терпимо! — крикнул я в ответ. — Тут все мертвы. Но я ничего не понимаю…

— Одна голова — хорошо, а десять — лучше. Как-нибудь разберемся. — Отец приободрился и говорил почти весело. У меня отлегло от сердца.