"Красная площадь" - читать интересную книгу автора (Смит Мартин Круз)

Часть вторая МЮНХЕН 13-18 августа 1991 года

Помощник консула Федоров, встретивший Аркадия в аэропорту, показывал достопримечательности города с таким видом, будто он лично построил Мюнхен, наполнил водой реку Изар, позолотил Ангела мира и уравновесил шпили-двойники на Фрауенкирхе.

— Консульство здесь недавно, но я работал в Бонне, поэтому мне здесь ничто не в новинку, — пояснил Федоров.

Но не Аркадию. Он очутился в водовороте бешено несущегося транспорта и мелькающих вывесок. На улицах чистота, словно их выстлали пластиком. Наравне со всеми мчались мотоциклисты в шортах и темных защитных очках, как-то ухитряясь не попасть под колеса несущихся рядом автобусов. Радовали глаз начищенные до блеска витрины магазинов. Нигде не было видно очередей. Женщины в коротких юбках несли в руках не авоськи, а яркие пластиковые сумки, украшенные эмблемами магазинов. Ноги и сумки энергично двигались в едином целеустремленном ритме.

— И это все? — спросил Федоров, указав глазами на дорожную сумку Аркадия. — Обратно повезете пару чемоданов. Надолго приехали?

— Пока не знаю.

— Виза всего на две недели.

Помощник консула внимательно вглядывался в лицо Аркадия, пытаясь определить цель его приезда, но тот с интересом рассматривал гладкие, как масло, желтые стены баварских домов, балконы без ржавых подтеков, не потрескавшуюся штукатурку, двери, не изуродованные похабными надписями и рисунками. В витрине кондитерского магазина вокруг шоколадных тортов резвились марципановые свинки.

Федоров то настороженно сидел с видом человека, на которого возложили поручение сомнительного свойства, то начинал проявлять откровенное любопытство.

— Вообще-то, когда приезжает кто-нибудь вроде вас, готовят официальную программу. Должен сказать, что в данном случае ничего такого не предусмотрено.

— Прекрасно.

Пешеходы дружно останавливались на красный свет — не важно, были на улице машины или нет. На зеленый вперед устремлялся рой машин — впечатление, словно попал в улей, населенный «БМВ». Улица стала шире, превратилась в просторный бульвар, по обе стороны которого располагались каменные особняки с чугунными воротами и мраморными львами. Аркадий рассмотрел вывески картинных галерей и арабских банков. Далее, на площади, выстроились в ряд штандарты средневековых цеховых корпораций. Аркадий проводил глазами пешехода, одетого, несмотря на жару, в кожаные шорты и шерстяные гольфы.

— Просто не пойму, как вам удалось так быстро получить визу, — заметил Федоров.

— Друзья помогли.

Федоров взглянул еще раз: Аркадий не походил на человека, имеющего таких друзей.

— Ладно, как бы там ни было, будете как сыр в масле, — заверил он.

Консульство размещалось в восьмиэтажном здании на Зейдельштрассе. Отделанная деревянными панелями приемная была уставлена креслами из черной кожи на блестящих хромированных подставках. За пуленепробиваемой стеклянной перегородкой размещалась конторка с тремя телевизионными мониторами. Федоров подсунул паспорт Аркадия под стекло, в корзину секретарше, русской до самых кончиков длинных накрашенных ногтей. Когда она хотела протолкнуть корзинку с книгой регистрации обратно, помощник консула остановил ее, сказав: «Ему не надо расписываться».

Он проводил Аркадия до лифта и поднялся вместе с ним на третий этаж. Они прошли по коридору, по обе стороны которого располагались небольшие кабинеты, мимо зала заседаний с еще не распакованными ящиками, и Федоров открыл перед ним металлическую дверь с табличкой на немецком языке: «Культурные связи». В кабинете сидел седовласый мужчина в добротном костюме западного покроя с угрюмым выражением лица. В комнате было всего два стула. Он кивнул Аркадию на свободный.

— Я вице-консул Платонов. Знаю, кто вы, — сказал он Аркадию, не протянув руки. — С вами все, — эти слова были адресованы Федорову, который тут же исчез.

Платонов обладал активной интуицией шахматного игрока. Казалось, он постоянно думал над решением задачи, порой неприятной, но не слишком сложной, которую он мог решить за день-два. Аркадий сомневался, чтобы это был его кабинет. Стены все еще отдавали резким запахом свежей краски. К ближней стене была прислонена фотопанорама Москвы в лучах заходящего солнца. У противоположной стены лежали рекламные афиши с изображенными на них балеринами Большого и Кировского театров, сокровищами Оружейной палаты Кремля, теплоходом, плывущим по Волге. Кроме всего этого, здесь стоял только складной стол с телефоном и пепельницей.

— Как вам Мюнхен? — спросил Платонов.

— Прекрасно. Роскошный город, — ответил Аркадий.

— После войны он был грудой развалин, хуже Москвы. Это позволяет составить определенное представление о немцах. Немецкий знаете?

— Немного.

— Но вы же говорите по-немецки? — сказал Платонов вопросительно-утвердительным тоном.

— Во время службы в армии два года находился в Берлине: прослушивал разговоры американцев. Однако подучился и немецкому.

— Значит, немецкий и английский?

— Не очень хорошо.

«Платонову за шестьдесят, — прикинул Аркадий. — Дипломат еще со времен Брежнева? Видно, твердый орешек, да и гибкости не занимать».

— Не очень хорошо? — переспросил Платонов, скрестив на груди руки. — А знаете ли, сколько понадобилось лет, чтобы открыть здесь советское консульство? Это же промышленная столица Германии. Здесь инвесторы, которым мы должны внушить доверие. И не успели мы устроиться, как является следователь из Москвы. Кто вас интересует? Кто-нибудь из консульства?

— Нет.

— Я так и думал. Обычно нас отзывают в Москву, а потом уж сообщают дурную весть, — сказал Платонов. — Я наводил справки, не из КГБ ли вы, но кагэбэшники даже не хотят вас видеть. С другой стороны, они вас не удерживают.

— Довольно порядочно с их стороны.

— Наоборот, весьма подозрительно. Что может быть хуже следователя, над которым ты не властен?

— И такое со мной случалось, — пришлось признаться Аркадию.

— Кроме персонала консульства, в Мюнхене не так уж и много советских граждан. Директора заводов и банкиры, стажирующиеся у немцев, труппа танцоров из Грузии. Кто вас интересует?

— Этого сказать вам не могу.

Аркадий полагал, что сотрудники Министерства иностранных дел вооружены большим запасом располагающих собеседника фраз и приветливых улыбок и жестов, говорящих о том, что у них еще сохранились человеческие чувства. Платонов же, напротив, обходился пристальным, недружелюбным взглядом, который не смягчался, даже когда он доставал из пачки сигарету (не предлагая, кстати, собеседнику).

— Значит, насколько мы поняли друг друга, мне должно быть наплевать, за кем вы охотитесь. Мне должно быть наплевать, что, скажем, где-то в Москве кто-то зверски расправился с целой семьей. Успех работы консульства куда важнее поимки какого-то убийцы. Немцы не станут давать убийцам сотни миллионов марок. Нам приходится наверстывать пятьдесят лет нашей плохой репутации. Мы хотим спокойных, нормальных отношений, благоприятных для получения займов и заключения торговых соглашений, которые принесут спасение всем семьям в Москве. Нам меньше всего хотелось бы, чтобы русские гонялись друг за другом по улицам Мюнхена.

— Я вас понимаю, — ответил Аркадий как можно мягче.

— Вы здесь не в официальном качестве. Если вы вступите в контакт с немецкой полицией, они тут же позвонят нам, и мы ответим им, что вы просто турист.

— Я всегда испытывал любопытство к Баварии, земле, славящейся своим пивом.

— Паспорт останется у нас. Это означает, что вы не можете поехать куда-нибудь еще или зарегистрироваться в гостинице. Мы устраиваем вас в пансионе. А пока что я буду делать все, что в моих силах, чтобы вас отозвали в Москву, и, если возможно, завтра же. Советую забыть о расследовании. Походите по музеям, купите сувениры, попейте пивка. В общем, погуляйте.

Пансион находился под турецким бюро путешествий в полуквартале от вокзала. Жилье состояло из двух комнат с кроватью, голым матрацем, комодом, стулом, двумя столами и шкафом, дальше находилась миниатюрная кухонька. Туалет и душ располагались с другой стороны прихожей.

— На третьем этаже турки, — сказал Федоров, указывая пальцем вверх. Потом пальцем вниз: — На первом — югославы. Все они работают на БМВ. При желании можете устроиться и вы.

Лампочки горели. Аркадий открыл дверцу холодильника — внутри него зажегся свет. В углах не видно было тараканьих коробочек. Свет был даже в стенном шкафу. А когда входили в здание, он отметил, что на лестничных клетках пахло не мочой, а дезинфекцией.

— Вот он рай. Не совсем такой, как ожидали, верно? — спросил Федоров.

— Вижу, вы в Москве давно не были, — отпарировал Аркадий.

Он открыл окно задней комнаты. Из него была видна тыльная сторона вокзала и блестящие на солнце стальные ленты рельсов. Странно, но он ощущал разницу во времени, словно находился в противоположном часовом поясе, а не всего лишь в четырех часах лету от Москвы. Федоров задержался в дверях.

— Мне кажется, что Ренко — самая непопулярная здесь фамилия. Я имею в виду Германию. Я слышал о вашем отце. Возможно, у себя дома он и герой, но для немцев он палач. Помнят по сорок пятому.

— Он и дома был палачом.

— Я хочу сказать, что с такой фамилией вам бы лучше сидеть здесь и не высовывать носа.

— Дайте-ка ключ, — протянул руку Аркадий.

Федоров, собравшийся уже было уходить, отдал ключ, пожав плечами.

— Я бы не беспокоился, следователь. Единственное, о чем русскому не нужно беспокоиться в Германии, так это о том, что его обкрадут.

Оставшись один, Аркадий сел на подоконник и, предоставленный наконец самому себе, закурил.

По русскому обычаю, отправляясь в дорогу, надо присесть. Так почему бы не сделать этого по приезде? Чтобы официально вступить во владение голой, незапертой комнатой. Особенно если куришь вонючую русскую сигарету. Он увидел медленно приближающийся к вокзалу поезд, блестевший красным и черным глянцем. На машинисте была серая фуражка, похожая на генеральскую. Аркадию вспомнился локомотив на Казанском вокзале, раздетый по пояс машинист и лежавшая на его плече женская рука. Интересно, где они теперь? Перегоняют вагоны по московской окружной? Или катят по степи?

Он вернулся к кровати и раскрыл саквояж. Порывшись в кармане помятых брюк, откопал пенягинский список трех телефонных номеров, текст факса из квартиры Руди и опознанный снимок Риты Бенц. Из свернутого пиджака достал видеопленку. Весь его дорожный гардероб уместился на двух вешалках и на одной полке шкафа. Список телефонов, факс и фотографию он сунул в футляр видеокассеты. Здесь было все его богатство, его опора. Потом пересчитал деньги, которые удалось выжать из Родионова. Сто марок. Насколько бы их хватило простому туристу в Германии? На день? Неделю? Надо быть крайне экономным, чтобы протянуть как можно дольше.

Положив кассету под рубашку, Аркадий вышел на улицу. Он пересек бульвар и вошел в здание вокзала, напоминавшее снаружи своими размерами современный музей. Дневной свет проникал внутрь сверху, сквозь матовое стекло и сетки от голубей. Ни тебе казанских бандитов в черных кожаных куртках, ни усыпляющего мелькания телевизионного экрана, ни бара «Мечта». Вместо всего этого — книжный магазин, ресторан, магазин, предлагающий всевозможные напитки, кинотеатр с эротическими фильмами. В киоске продавался план города на французском, английском и итальянском языках, ни одного — на русском. Купив план на английском, Аркадий вместе с толпой вышел через главный вход на улицу.

От доносившегося из кафе запаха хорошего кофе и шоколада у него подкашивались ноги, но он до того не привык бывать в ресторанах, да и вообще нормально питаться, что продолжал двигаться дальше в надежде увидеть более доступную тележку с мороженым. Он не обращал внимания на витрины, а лишь следил за отражениями в стекле. Дважды он заходил в магазины и тут же выходил, наблюдая, не следит ли кто за ним. Турист обычно осматривает достопримечательности. Аркадий же выключил из поля зрения толпы людей, фонтаны и статуи, ради того чтобы распознать советских людей по выражению лица, качающейся походке или по обычаю носить обручальное кольцо на правой руке. Словно шум морского прибоя, звучала вокруг него немецкая речь. Очнувшись, он увидел, что стоит на широкой площади, окруженной импозантными зданиями с узорами из кирпича, со ступенчатыми фронтонами, переходящими в остроконечные крыши из красной черепицы. Среди них особенно выделялось здание старой ратуши из серого камня. Сотни людей не спеша прогуливались по площади, отдыхали за столиками, потягивая пиво из глиняных кружек, рассматривали на больших часах ратуши движущиеся фигуры танцоров и музыкантов, исполненные в натуральную величину. Аркадий огляделся: бизнесмены в неброских костюмах и шелковых галстуках; женщины в темной, но не уныло-печальной, а элегантной модной одежде; молодежь, как и положено на каникулах, в теннисках, шортах, с рюкзаками за спиной. Все они громко перекликались между собой. На углу стоял книжный магазин — целых три этажа книг. Рядом была лавка, источавшая душистый табачный аромат. То из одной двери, то из другой доносился терпкий запах пива. С верхушки мраморной колонны вниз на площадь смотрела золотая мадонна.

Скорее с помощью жестов, чем своих познаний в немецком, он купил мороженое в вафельном стаканчике. Мороженое было таким жирным и сладким, что не уступало по вкусу сладкой глазури. Сигареты обошлись ему в четыре марки. Так или иначе, теперь он стал в Мюнхене своим. Он спустился на станцию подземки, купил билет и вскочил в первый же поезд, следовавший в сторону вокзала.

По обе стороны от Аркадия за поручни держались двое турок. У обоих был отсутствующий взгляд. На коленях сидевшей напротив женщины, словно младенец, покачивался окорок.

Велика ли вероятность того, что за ним следят? Принимая во внимание трудности слежки в городских условиях, не велика. По советским стандартам, для наблюдения за принимающим меры предосторожности перемещающимся объектом требовалось от пяти до десяти автомашин и от тридцати до ста человек. У самого же Аркадия никогда не было ни людей, ни машин.

Выйдя у вокзала, он вернулся в тот же зал ожидания, в котором был час назад. Некоторые телефоны висели прямо на стене, но на верхнем этаже он нашел телефонные кабинки и конторку из нержавеющей стали с телефонными справочниками различных городов. В Москве телефонные книги были такой редкостью, что хранились в сейфах, а здесь они просто лежали на столике.

В книгах было трудно разобраться и из-за сходства и непривычного написания немецких фамилий, и из-за множества рекламных объявлений, занимающих большинство страниц. Под фамилией «Бенц» единственный Борис проживал по Кенигинштрассе. Среди деловых фирм никакого «ТрансКома» не числилось.

Затем он позвонил Борису Бенцу.

Женский голос ответил:

— Ja?

Аркадий спросил:

— Herr Berz?

— Nein, — засмеялись в трубку.

— Herr Benz ist zu Hause?

— Nein, Herr Benz ist an Ferien gereist

— Ferien? — В отпуске?

— Er wird zwei Wochen lang nicht in Munchen sein.

He будет в Мюнхене две недели? Аркадий спросил:

— Wo ist Herr Benz?

— Spanien.

— Spanien? — две недели в Испании? Новость хуже не придумаешь.

— Spanien, Portugal, Marokko.

— Und Russland?

— Nein, er macht Ferien in der Sonne.

— Darf ich sprechen nut «TransKom»?

— «TransKom»? — название, видимо, было ей незнакомо. — Ich kenne «TransKom» nicht.

— Sind Sie Frau Benz?

— Nein, ich bin Reinmachefrau, — уборщица.

— Danke.

— Bis dann!

Вешая трубку, Аркадий подумал, что узнал самое существенное, что можно было выяснить, не прибегая к помощи изображений на бумаге. Итак, он говорил с уборщицей, которая сказала, что Борис Бенц в ближайшие две недели будет находиться в летнем отпуске и что она никогда не слыхала о «ТрансКоме». Короче, Бенц уехал на юг погреться под средиземноморским солнышком. Очевидно, для немцев это было привычным делом. Когда он вернется в Мюнхен, Аркадий, скорее всего, уже будет в Москве. Он вытащил из кассеты факс, посланный Руди, и набрал напечатанный сверху номер телефона, с которого передавался текст.

— Алло, — ответил по-русски женский голос.

Аркадий сказал:

— Я звоню насчет Руди.

После небольшой паузы голос спросил:

— Какого Руди?

— Розена.

— Не знаю никакого Руди Розена, — речь несколько неотчетлива, словно на том конце говорили с сигаретой в зубах.

— Он говорил, что вы интересовались Красной площадью, — сказал Аркадий.

— Мы все интересуемся Красной площадью. Ну и что?

— Мне показалось, что вы хотели знать, где она находится.

— Шутите, что ли?

Она положила трубку. «По существу, она поступила так, как поступил бы любой нормальный человек, задай ему эту глупую загадку, — подумал Аркадий. — Нечего винить ее в своей неудаче».

На том же этаже он отыскал камеру хранения багажа. Две марки в день. Он сделал еще один круг по залу, потом вернулся, опустил в щель монеты, положил кассету в пустую ячейку и спрятал ключ в карман. Теперь он мог вернуться к себе в квартиру или снова пойти на улицу, не боясь потерять вещественные доказательства. Учитывая его состояние, проделанное было серьезным успехом. Но, принимая во внимание ограниченное время пребывания здесь — один день, если верить Платонову, — проделанное было не таким уж и большим достижением.

Он вернулся к стойке с телефонными книгами, открыл мюнхенский справочник на букве «Р»: Радио «Свобода» — Радио «Свободная Европа». Набрав номер, он услышал голос телефонистки: «PC — РСЕ».

Аркадий по-русски попросил соединить его с Ириной Асановой, затем, казалось, ждал целую вечность, пока их соединят.

— Алло.

Он считал, что подготовился к разговору, но, услышав ее, настолько растерялся, что потерял дар речи.

— Алло. Кто это?

— Аркадий.

Он узнал ее голос: он ведь слушал ее передачи. Но почему, собственно, она должна была помнить его голос?

— Какой Аркадий?

— Аркадий Ренко. Из Москвы, — добавил он.

— Ты звонишь из Москвы?

— Нет, я здесь, в Мюнхене.

В трубке стало так тихо, что он подумал, что прервали связь.

— Поразительно, — наконец вымолвила Ирина.

— Может, встретимся?

— Я слышала, что тебя реабилитировали. Ты все еще следователь? — сказала она так, будто удивление быстро переходило в раздражение.

— Да.

— Зачем ты здесь? — спросила она.

— По делу.

— Поздравляю. Если тебе разрешают выезжать, значит, очень доверяют.

— Я слушал тебя, когда был в Москве.

— Тогда тебе известно, что через два часа у меня передача, — послышался шорох страниц как бы в подтверждение, что она очень занята.

— Я бы хотел тебя увидеть, — сказал Аркадий.

— Может, через неделю. Позванивай.

— Нет, раньше. Я здесь ненадолго.

— Как ты не вовремя!

— Давай сегодня, — настаивал Аркадий. — Ну пожалуйста.

— Извини, не могу.

— Ну Ирина!

— На десять минут, — снизошла она, дав прежде понять, что его она хотела бы видеть меньше всего.

Такси довезло Аркадия до парка, где водитель указал на дорожку, ведущую к длинным столам под каштанами и пятиэтажному деревянному павильону в виде пагоды. «Китайская башня», как Ирина просила сказать водителю.

В тени деревьев посетители относили к столам огромные глиняные кружки пива и картонные тарелки, прогибавшиеся под тяжестью жареных цыплят, грудинки и картофельного салата. Даже доносившийся до него запах объедков был достаточно аппетитным. Разговоры за столами и степенное насыщение создавали необычное ощущение физического довольства и покоя. Мюнхен все еще казался ему чем-то нереальным. Он вдруг осознал, что это происходит с ним не во сне, а наяву и что из кошмарного сна он попал в реальный мир.

Он боялся, что не узнает Ирину, но ее нельзя было не узнать. Глаза стали немного больше, заметно темнее, и она по-прежнему обладала внешностью, привлекающей всеобщее внимание. Каштановые волосы приобрели красноватый оттенок и были теперь подстрижены короче, четче обозначился овал лица. На черной трикотажной кофточке с короткими рукавами поблескивал золотой крестик. Обручального кольца не было.

— Опаздываешь, — упрекнула она, пожимая ему руку.

— Решил побриться, — ответил он. (Он купил одноразовую бритву и побрился на вокзале. На подбородке были порезы — следы спешки.)

— Мы уже собрались уходить, — сказала Ирина.

— Долго ехал, — оправдывался Аркадий.

— Нам со Стасом надо готовить сводку новостей, — она не волновалась, не выходила из себя, просто всем видом показывала, что у нее нет времени.

— Ничего, пока не опаздываем, — подошел с тремя кружками пенящегося пива худой как скелет мужчина в мешковатом свитере и мятых брюках с лихорадочно блестевшими глазами. Аркадий сразу же узнал в нем русского. — Я — Стас. Буду звать вас «товарищ следователь».

— Лучше Аркадий.

Скелет в свитере уселся рядом с Ириной, положив руку на спинку ее стула.

— Можно? — Аркадий указал на стул напротив и повернулся к Ирине: — Блестяще выглядишь.

— Ты тоже неплохо, — ответила она.

— Не уверен, чтобы кто-нибудь процветал в Москве, — возразил Аркадий.

Стас поднял кружку со словами:

— Выпьем. Теперь крысы бегут с корабля. Приезжают все, кому не лень. Большинство пытаются остаться здесь. В основном пробуют получить работу на Радио «Свобода» — каждый день их видим. Ладно, не нам их судить, — он проводил взглядом полногрудую девицу, собиравшую пустую посуду. — Обслуживают сами валькирии. Что за жизнь!

Аркадий из вежливости пригубил кружку.

— Я слышал, вы…

— Итак, Аркадий, у вас в жизни всякое бывало, — перебил его Стас. — Был в кругу московской золотой молодежи, потом стал членом коммунистической партии, восходящей звездой в прокуратуре, героем, спасшим нашу милую диссидентку Ирину, много лет искупал свой единственный порядочный поступок в сибирской ссылке, а теперь не только любимчик прокурора, но и его посланец в Мюнхене, имеющий возможность выследить свою утраченную любовь, Ирину. За романтику!

Ирина рассмеялась:

— Да он просто шутит.

— Догадываюсь, — буркнул Аркадий.

Занятно: на допросах его раздевали догола, сбивали с ног водой из шланга, оскорбляли и били. Но он никогда не чувствовал себя до такой степени выбитым из колеи, как за этим столом. Не говоря уже о том, что он был плохо побрит, его лицо, вероятно, выглядело глупым и красным. Очевидно, он много лет был не в своем уме, воображая, что есть какая-то связь между ним и этой женщиной, которая, судя по всему, вовсе не разделяла его воспоминаний. А в его памяти так часто вставали дни, когда они скрывались у него дома, перестрелка, Нью-Йорк. Врачи в психиатрическом изоляторе вводили ему в позвоночник сульфазин, утверждая, что он сумасшедший; теперь же, в Мюнхене, за кружкой пива, оказалось, что они были правы. Он смотрел на Ирину, ожидая любой ответной реакции, но она сохраняла полную невозмутимость.

— Не принимай на свой счет. Это же Стас, — она, не спрашивая, закурила сигарету из пачки Стаса. — Надеюсь, хорошо проведешь здесь время. К сожалению, не могу уделить тебе внимание.

— Очень плохо, — резюмировал Аркадий, подняв кружку.

— Но у тебя же будут друзья в консульстве, к тому же ты будешь занят своим делом. Ты же всегда отдавал всего себя работе, — заметила Ирина.

— Работа дураков любит, — ответил Аркадий.

— Наверное, это очень ответственно — представлять Москву. Представитель прокурора — и, подумать только, живой человек.

— Весьма любезно с твоей стороны, — он — живой человек.

Считала ли она так на самом деле?

Стас вставил:

— В этой связи я вспомнил, что нам предстоит делать обзор по масштабам преступности в Москве.

— Об ухудшении положения? — спросил Аркадий.

— Именно.

— Вы работаете вместе? — спросил Аркадий.

Ирина ответила:

— Стас составляет сводки новостей, а я их только читаю.

— Ласкающим слух голосом, — вмешался Стас. — Ирина — королева русских эмигрантов. Она разбила уйму сердец от Нью-Йорка до Мюнхена и на всех станциях между ними.

— Да ну? — улыбнулся Аркадий.

— Стас — провокатор.

— Может быть, это и помогает ему писать.

— Нет, — сказала Ирина. — За это его били во время демонстраций на Красной площади. Он перешел на сторону американцев в Финляндии, за что генеральный прокурор, у которого вы работаете, объявил его виновным в государственном преступлении, карающемся смертной казнью. Забавно, не правда ли? Следователь из Москвы может сюда приехать, а вот если Стас вернется в Москву, он исчезнет. То же будет и со мной, если я вернусь.

— Даже я чувствую себя здесь надежнее, — согласился Аркадий.

— А что у вас за дело? Кого вы разыскиваете? — поинтересовался Стас.

— Этого я не могу сказать, — ответил Аркадий.

Ирина пояснила:

— Стас боится, что ты занимаешься моим делом. В последнее время у нас в Мюнхене бывает много гостей. Родственники, друзья с тех времен, когда мы уехали.

— Уехали? — переспросил Аркадий.

— Изменили, — уточнила Ирина. — Милые бабушки и бывшие задушевные друзья и подруги, которые без конца уверяют нас, что все прекрасно и что мы можем вернуться домой.

Аркадий сказал:

— Ничего хорошего там нет. Не возвращайтесь.

— Возможно, мы на Радио «Свобода» лучше вас представляем, что происходит в России, — заметил Стас.

— Хотелось бы надеяться, — сказал Аркадий. — Тем, кто стоит снаружи горящего здания, обычно видно лучше, чем тем, кто находится внутри.

— Не затрудняй себя, — бросила Ирина. — Я уже говорила Стасу, все то, что ты скажешь, вряд ли имеет значение.

Вздох тубы обозначил начало вальса. На первом этаже павильона появились музыканты в кожаных шортах. Если не считать их, Аркадий мало что замечал, кроме Ирины. Среди женщин за соседними столами были и стройные, и накаченные пивом, и брюнетки, и крашеные блондинки, и в брюках, и в юбках, и все как одна они были немками до мозга костей. Широко открытыми славянскими глазами и сдержанными манерами Ирина выделялась, словно икона на пикнике. Знакомая до мелочей икона. Аркадий даже в темноте мог бы различить очертания ее лица, начиная от ресниц и до мягких уголков губ. В то же время она стала другой, и Стас дал этому название. В Москве она была как пламя на ветру — ее безрассудная прямота была опасна всякому, кто был рядом с ней. Новая Ирина была более уравновешенной и сдержанной. «Королева русских эмигрантов» ждала, когда Стас допьет пиво и они уйдут.

Аркадий спросил ее:

— Нравится Мюнхен?

— По сравнению с Москвой? По сравнению с Москвой приятнее даже кататься по битому стеклу. Если же сравнить с Нью-Йорком или Парижем, здесь приятно, но несколько однообразно.

— Похоже, что ты везде побывала.

— А тебе Мюнхен нравится? — в свою очередь спросила она.

— По сравнению с Москвой? По сравнению с Москвой купаться в марках приятнее. По сравнению с Иркутском или Владивостоком — теплее.

Стас поставил пустую кружку. Аркадий никогда еще не видел, чтобы такой тощий так быстро влил в себя пиво. Ирина сразу встала, собранная, спешащая окунуться в настоящую жизнь.

— Я хочу увидеть тебя опять, — сказал Аркадий помимо своей воли.

Ирина изучающе посмотрела на него.

— Нет. Ты всего лишь хочешь, чтобы я извинилась за то, что ты попал в Сибирь, что пострадал из-за меня. Вполне искренне прошу извинить меня, Аркадий. Как видишь, я это сказала. Не думаю, что у нас есть сказать друг другу что-нибудь еще, — с этими словами она ушла.

Стас медлил.

— Надеюсь, что ты — сукин сын. Терпеть не могу, когда молния бьет не в того.

Благодаря своему росту Ирина, казалось, плыла с развевающимися позади волосами.

— Где ты разместился? — спросил Стас.

— Напротив вокзала, — Аркадий назвал адрес.

— Ну и дыра! — удивленно воскликнул Стас.

Ирина окончательно исчезла в толпе по другую сторону башни.

— Спасибо за пиво, — сказал Аркадий.

— Всегда пожалуйста, — Стас поспешил за Ириной, маневрируя между столами. Хромота ему не мешала, скорее, подчеркивала, что он торопится.

Аркадий остался сидеть, не доверяя ногам. Не попадать же под грузовик, проделав такой долгий путь. Столы ни минуты не пустовали, и ему не хотелось уходить отсюда. Здешнее пиво оказывало успокаивающее действие, располагало к мирной неторопливой беседе. Молодые и пожилые пары могли спокойно посидеть за кружкой пива. Мужчины, свирепо нахмурив брови, уткнулись в шахматные доски. Башня с духовым оркестром была такой же китайской, как, скажем, часы с кукушкой. Не важно, он забрел в деревню, где его не знали: не приветствовали, но и не прогоняли. Здесь он мог сойти за невидимку. Он не спеша прихлебывал доброе пиво.

Что было действительно ужасно, по-настоящему пугало, так это то, что ему очень хотелось снова увидеть Ирину. Несмотря на испытанное унижение, он чувствовал, что готов пойти на еще большее унижение, лишь бы быть с ней. До такого мазохизма он еще не доходил. Их свидание было нелепым до смешного. Эта женщина, эта память, которая так долго была частицей его сердца и которую он наконец нашел, казалось, едва помнила, как его зовут. Значит, налицо несоизмеримость чувств, которая, говоря ее словами, выглядела забавно. Или свидетельство безумия. Если он ошибался в отношении Ирины, то, возможно, неправильна представлял себе их общую в то время, как он думал, судьбу. Он непроизвольно потрогал живот и нащупал сквозь рубашку длинный шрам. Хотя о чем это говорило?.. Может, просто след какой-нибудь детской шалости.

— Что так весело?

— Пардон? — очнулся Аркадий.

— Что так шумно? — место напротив занял крупный мужчина в свежей белой рубашке с испещренным красными прожилками лицом. На голой как коленка голове покоилась крошечная тирольская шляпа. В одной руке он держал пиво, а другой прикрывал жареного цыпленка. Аркадий обратил внимание, что весь стол, локоть в локоть, был занят людьми, подносящими ко рту куриные ножки, куски грудинки, соленые сухарики, кружки с золотистым пивом.

— Нравится? — спросил мужчина.

Аркадий пожал плечами, не желая выдавать русский акцент.

Мужчина бросил взгляд на его советское пальто и сказал:

— Вам нравится пиво, еда, жизнь? Вот и хорошо. Мы сорок лет добивались этого.

Сидевшие за столом не обращали внимания. Аркадий вспомнил, что ничего, кроме мороженого, не ел. Стол был до того завален едой, что ему почти не хотелось есть. Оркестр от Штрауса перешел к Луи Армстронгу. Он допил пиво. В Москве, разумеется, тоже были пивные, но там не было ни кружек, ни стаканов, поэтому пиво наливали в картонки из-под молока. Как сказал бы Яак: «Хомо советикус снова победил».

Не все это признавали. Когда Аркадий развернул план, мужчина, сидящий напротив, сердито кивнул головой. Его подозрения подтвердились: еще один восточный немец. Настоящее нашествие!

Покинув пивную, Аркадий направился к близлежащим зданиям. Одно из них, как оказалось, принадлежало компании Ай-би-эм, другое было гостиницей «Хилтон», фойе которой напоминало восточный шатер. Всюду сидели мужчины в белых головных покрывалах и национальных одеждах. Среди них было много пожилых с тростями, посохами и четками. Аркадий предположил, что они приехали в Мюнхен подлечиться. Смуглые мальчишки в штанишках и рубашках западного покроя играли в пятнашки. Женская половина была облачена в арабские одежды. Замужние женщины носили нарядные пластиковые маски, открывающие лишь подбородок и глаза. Позади них в воздухе оставалось густое благоухание восточных духов.

Перед отелем один молодой араб фотографировал другого на фоне новенького красного «Порша». Когда позирующий присел на крыло, внезапно сработала сигнальная система: громко завыла сирена, замигали огни. Швейцар и носильщик с подчеркнутым безразличием следили, как дети бегают вокруг машины и стучат по капоту.

Аркадий нашел дорогу, по которой он приехал на такси, и отправился по восточной стороне парка в сторону музеев на Принцрегентенштрассе. В свете фонарей мелькали проносящиеся машины. Небо уже было темнее, чем в летнюю ночь в Москве. Классический фасад Дома искусств выглядел почти плоским.

Аркадия вдруг осенило, что западной стороной парк выходит на Кенигинштрассе [3], на которой жил Борис Бенц. Дома здесь своей импозантностью оправдывали название улицы — это все были роскошные каменные особняки с благоухающими розами, аккуратно подстриженными газонами перед ними.

Дом, где проживал Бенц, находился между двумя громадными зданиями, исполненными в кокетливом югенд-стиле. Зажатым в середине оказался гараж, переделанный под медицинское заведение. Напротив кнопки звонка на третий этаж стояла фамилия Бенц. Свет не горел. На всякий случай Аркадий нажал на кнопку. Безрезультатно.

По обе стороны двери были окна из свинцового стекла. Внутри на приставном столике стояла ваза с сухими васильками и лежали три аккуратные стопки корреспонденции.

Никто не отозвался и когда Аркадий нажал кнопку второго этажа. На звонок на первый этаж откликнулся голос, и Аркадий сказал:

— Das ist Herr Benz. Jch habe den Schlussel verloren, — он надеялся, что сказал, что потерял ключ.

Звякнул колокольчик, и дверь открылась. Аркадий быстро просмотрел почту: медицинские журналы и рекламные листки авторемонтных мастерских и салонов искусственного загара. Для Бенца лежало единственное письмо — из банка «Бауэрн-Франкония». Над обратным адресом некто Шиллер от руки написал свою фамилию.

Тот, кто впустил Аркадия внутрь, все же не был полностью в нем уверен. Дверь на первом этаже приоткрылась, и из нее выглянуло суровое лицо в шапочке медсестры:

— «Wohnen Sie hier?» (Вы здесь живете?), — женщина уставилась на столик с корреспонденцией.

— O nein! — он ретировался, удивляясь, что ему позволили проникнуть так далеко.

Аркадий был не очень знаком с западными обычаями, но его поразило то, что уборщица сообщает незнакомому человеку, сколько времени не будет дома хозяина, и то, что она проявила такое терпение, пытаясь понять примитивный немецкий язык звонившего. И зачем она убирала квартиру, если Бенц уехал? Письмо также вызывало у него вопросы. В Москве вкладчики приходили со сберегательными книжками и становились в очередь. На Западе банки посылали выписки счетов по почте. Но подписывают ли в таком случае конверты?

Он прошел метров двести по Кенигинштрассе, перешел на другую сторону улицы и по дорожке парка не спеша вернулся и сел на скамейку, с которой хорошо просматривался дом Бенца. Был час, когда мюнхенцы выводили гулять своих собак. Они отдавали предпочтение мелким породам — мопсам и таксам не больше пивных кружек. Затем вышли на прогулку пожилые элегантно одетые парочки. Некоторые из них — с соответственно подобранными тросточками. Аркадий не удивился бы, если бы увидел разъезжающие по Кенигинштрассе экипажи.

В дверь дома входили и выходили люди. В длинных темных машинах отъезжали врачи. Наконец появилась суровая сестра. Бросив прощальный взгляд на дом, дабы все было в порядке, она удалилась.

В какой-то момент Аркадий почувствовал, что фонари стали ярче, дорожка потемнела, наступила ночь. Было одиннадцать часов. В чем он был уверен, так это в том, что господин Бенц не вернулся.

В пансион Аркадий возвратился во втором часу ночи. Обыскивали ли комнаты в его отсутствие, трудно было сказать: они выглядели так же пусто, как и раньше. Он вспомнил, что надо было купить поесть, однако он забыл это сделать. Получалось, что здесь, окруженный изобилием, он вдруг вздумал голодать.

Он сел к окну и закурил последнюю сигарету. На вокзале было тихо. На путях светились красные и зеленые огни. Находившаяся рядом с вокзалом автобусная станция была закрыта. Вдоль улицы стояли, выстроившись в ряд, пустые автобусы. Время от времени мелькал свет автомобильных фар, гонясь… за чем?

Чего мы сильнее всего желаем в жизни? Знать, что кто-то где-то помнит и любит вас. (Еще лучше, когда любим мы.)

Если ты твердо в этом уверен, можно вынести все.

И что может быть хуже, чем обнаружить вдруг, какой беспочвенной была твоя вера?

Так что лучше не торопить этот момент.

Утром к Аркадию зашел Федоров, который мельтешил по квартире, словно прислуга перед проверкой качества уборки.

— Вице-консул вчера просил присмотреть за вами, но вас не было дома. Ночью тоже. Где вы были?

Аркадий ответил:

— Смотрел достопримечательности, бродил по городу.

— Поскольку вы должным образом не представлены мюнхенской полиции, не имеете полномочий и не знаете, как проводить здесь расследование, Платонов беспокоится, что вы нарветесь на неприятности и впутаете в них других, — он заглянул в спальню. — Без одеяла?

— Забыл.

— На вашем месте я бы тоже не беспокоился. Вы же здесь ненадолго, — Федоров открыл стенной шкаф и стал выдвигать ящики. — И все еще без чемодана? В карманах, что ли, повезете покупки:

— По правде говоря, я еще не ходил по магазинам.

Федоров решительно вернулся на кухню и открыл холодильник.

— Пусто. Знаете ли, вы типичный советский урод. Вы до того отвыкли от еды, что даже не в состоянии ее купить, когда кругом всего навалом. Очнитесь, это не сон. Здесь шоколадное царство, — он одарил Аркадия улыбкой. — Боитесь, что примут за русского? Верно. Они до такой степени презирают нас, что платят нам миллионы марок на расходы, связанные с отъездом из ГДР, и строят нам в России казармы, лишь бы только мы убрались. Тем больше причин покупать, пока есть возможность, — он закрыл дверцу холодильника и вздохнул, будто заглянул в склеп. — Ренко, ведь вам же в любую минуту, возможно, придется уехать. Считайте свою поездку отпуском.

— Как прокаженный из лепрозория?

— Вроде того, — Федоров достал сигарету и, не угощая собеседника, закурил. Аркадию не так уж и хотелось курить натощак, но он мог твердо сказать, что русские у себя дома, даже следователи, так бы не поступили.

— Не будет ли вам в тягость проверить, что у меня на завтрак?

— Сегодня с утра я должен проводить в аэропорт Белорусский женский хор, встретить и разместить делегацию заслуженных артистов с Украины, присутствовать на ленче представителей Мосфильма и Баварской киностудии, а потом провести прием в честь Минского ансамбля народного танца.

— Приношу извинения за любые осложнения по моей вине, — он протянул руку. — Пожалуйста, зовите меня просто Аркадием.

— Геннадий, — вынужденно пожал руку Федоров. — Если бы вы поняли, какой вы для нас чирей на заднице.

— Хотите, чтобы я отмечался? Я могу позванивать.

— Нет, спасибо. Ведите себя, как все. Походите по магазинам. Купите сувениры. Возвращайтесь к пяти.

— К пяти.

Федоров не спеша направился к двери.

— Выпейте пивка в Хофбраухаус. Пару кружек.

Аркадий выпил кофе, стоя за столиком в вокзальном буфете. Федоров был прав: за пределами России он не знал, как вести расследование. С ним не было Яака и Полины. Без официальных полномочий он не мог привлечь местную полицию. С каждой минутой он все больше чувствовал себя чужаком. На прилавке лежали горы яблок, апельсинов, бананов, тонко нарезанной колбасы, свиных ножек — все можно было купить, а рука украдкой тянулась к пакетику с сахаром. Он остановился. «Советский урод», — подумал он.

В конце бара стоял человек, почти ничем не отличавшийся от него: та же бледность, тот же неопрятный пиджак, разве что он пытался стянуть апельсин. Воришка заговорщически подмигнул ему. Аркадий оглянулся. По обе стороны центрального зала стояло по двое солдат в серой форме с автоматами. «Отряды по борьбе с терроризмом, — дошло до него. — У Мюнхена свои заботы».

Он смешался с проходившей мимо группой турок и направился к метро. На ступенях Аркадий повернул назад и слился с толпой, спешащей к выходу. Выйдя на поверхность, он постоял на краю тротуара вместе с добропорядочными мюнхенцами, ожидая, когда переключится светофор, затем внезапно сорвался с места на красный свет и в разрыве между машинами добежал до островка посреди улицы, потом снова побежал навстречу выстроившимся на другой стороне пешеходам, с ужасом наблюдавшим за ним.

Аркадий сделал крюк, пройдя сквозь пассаж, и вышел на пешеходную аллею, где был вчера. Он долго шел, безуспешно пытаясь найти телефонную будку со справочником, пока в одном из переулков не увидел наконец одну из них. Возле будки стояла крошечная женщина в пальто до пят и подчеркнуто смотрела на часы, словно Аркадий опаздывал. Зазвонил телефон, и она, проскользнув мимо него, завладела будкой.

Табличка на двери гласила, что это один из немногих телефонов общего пользования, который отвечает на вызовы. Разговор женщины был бурным, но коротким. Закончив говорить, она решительно повесила трубку. Распахнув дверь, объявила: «Ist frei» [4], — и зашагала прочь.

Аркадий все надежды возлагал на телефон. В Москве телефоны-автоматы были либо выпотрошены, либо просто не работали. На звонки обычно не обращали внимания. В Мюнхене в телефонных будках было, как в ванных комнатах, даже чище. Если звонил телефон, немцы отвечали.

Аркадий отыскал номер телефона банка «Бауэрн-Франкония» и попросил соединить его с господином Шиллером. Он предполагал, что придется пререкаться с каким-нибудь клерком, но на другом конце ответили молчанием, означавшим, что вызов последовал на другой уровень.

Другая телефонистка спросила: «Mit wem spreche ich, bitte?»

Аркадий ответил:

— Das sowjetische Konsulat.

Снова ожидание. Одну сторону улицы занимал универмаг, витрины которого предлагали шерстяные изделия, вырезанные из рога пуговицы, грубошерстные шляпы, всевозможные баварские сувениры. По другую сторону в дверях гаража мелькали люди. По пандусам, бампер в бампер, поднимались и съезжали «БМВ» и «Мерседесы».

Солидный голос на другом конце линии на чистейшем русском языке произнес:

— Шиллер слушает. К вашим услугам.

— Благодарю. Вы бывали в советском консульстве? — спросил Аркадий.

— К сожалению, нет… — судя по тону, сожаление было неподдельным.

— Насколько вам известно, мы здесь недавно.

— Да, — послышался сдержанный ответ.

— У вас в консульстве возникло недоразумение, — сказал Аркадий.

В ответе слышались одновременно недоуменные и веселые нотки.

— Что именно?

— Возможно, это или простое недоразумение, или что-то пропустили в переводе.

— Вот как?!

— Нас посетил представитель некой фирмы, которая хочет создать в Советском Союзе совместное предприятие. Разумеется, это хорошее дело; для того здесь и консульство. Особенно перспективно то, что, как утверждает фирма, она может осуществлять финансирование в твердой валюте.

— В немецких марках?

— Речь идет о довольно значительной сумме в немецких марках. Я надеялся, что вы могли бы так или иначе подтвердить, что такие средства имеются.

Глубокий вздох на другом конце провода свидетельствовал о том, как трудно объяснять несведущим финансовые тонкости.

— У фирмы может быть достаточный собственный бюджет, у нее могут быть частные фонды, она может взять заем у банка или другого учреждения — существует много вариантов, но «Бауэрн-Франкония» может лишь дать информацию, является ли она нашим партнером. Советую вам получше изучить их статус.

— Именно к этому я и клоню. Они внушили нам, а может, мы неправильно их поняли, что их фирма связана с «Бауэрн-Франконией» и что все финансирование будет исходить от вас.

— Как называется компания? — степенно спросил Шиллер.

— «ТрансКом сервисиз». Она занимается услугами в области отдыха и развлечений, а также поставляет персонал…

— У нашего банка нет дочерних компаний, связанных с Советским Союзом.

Аркадий ответил:

— Но банк мог взять на себя обязательство в отношении такого финансирования?

— К сожалению, «Бауэрн-Франкония» не считает экономическое положение в Советском Союзе достаточно устойчивым для этого.

— Странно. В консульстве он не раз упоминал о «Бауэрн-Франконии», — заметил Аркадий.

— Именно к этому мы в «Бауэрн-Франконии» относимся со всей серьезностью. С кем я, простите, говорю?

— Я Геннадий Федоров. Мы хотели бы знать, по возможности сегодня, стоит ли банк за «ТрансКомом» или нет.

— Смогу ли я найти вас в консульстве?

Аркадий помолчал достаточно долго, чтобы, так сказать, проверить свое расписание.

— Большую часть дня меня не будет на месте. Мне нужно встретить в аэропорту Белорусский хор, потом украинских артистов, быть на ленче с Баварской киностудией, затем танцоры.

— Вижу, вы действительно заняты.

— Могли бы вы позвонить в пять? — спросил Аркадий. — Я высвобожу это время, чтобы поговорить с вами. Самое лучшее позвонить мне по 555-6020, — прочел он номер на телефонной будке.

— Как звали представителя «ТрансКома»?

— Борис Бенц.

Молчание.

— Я разберусь.

— Консульство признательно за проявленный вами интерес.

— Господин Федоров, меня интересует лишь добрая репутация «Бауэрн-Франконии». Я позвоню ровно в пять.

Аркадий повесил трубку. Он подумал, что банкир может перепроверить разговор, немедленно позвонив по телефону консульства, имеющемуся в телефонной книге, и спросив Геннадия Федорова, который благополучно разгуливает в данный момент по аэропорту. Он надеялся, что банкир не будет излишне любопытным, чтобы спросить в консульстве кого-нибудь еще.

Выходя из кабины, ему показалось, что здесь что-то не так: то ли чья-то нога исчезла в дверях, то ли покупатель внезапно застыл у витрины. Он подумал было незаметно проскользнуть обратно в универмаг, но тут увидел свое отражение в витрине. Неужели это он? Вот этот бледный призрак в севшем в швах пиджаке? В Москве бы он затерялся в общей массе. Здесь же, среди пышущих здоровьем мюнхенских любителей сосисок, он выглядел ни на кого не похожим пугалом. У него было не больше шансов затеряться среди покупателей и туристов на Мариенплатц, чем у скелета спрятаться под шляпкой.

Аркадий вернулся к гаражу и пошел вверх по пандусу, над которым висел желто-черный знак с надписью: «Ausgang!» [5]. Мчащийся с ревом вниз «БМВ» завизжал тормозами и подпрыгнул на амортизаторах. Аркадий прижался к стене. Водитель вертел мясистой головой и кричал: «Kein Eingang! Kein Eingang!» [6]

На первом этаже автомобили лавировали среди рядов припарковавшихся машин и между бетонными колоннами в поисках свободного отсека. Аркадий рассчитывал выйти на противоположную улицу, но все знаки указывали в сторону центрального лифта со стальными дверями и на стоявших в очереди респектабельно выглядевших немцев. Он нашел запасной ход на следующий этаж, но там все повторялось: те же машины с нетерпеливым рокотом моторов и неторопливым стуком дизелей, кружащиеся мимо такой же, как и этажом ниже, чинной толпы у лифта.

На следующий этаж взобралось меньше машин. Аркадий разглядел несколько свободных стоянок и красную дверь в конце помещения. Он был на полпути к двери, когда на пандусе снизу появился «Мерседес» и по инерции проехал между свободными стоянками. Машина была старого образца, белый низ весь в мелких, как старая слоновая кость, трещинах, дырявый глушитель неприятно дребезжал. Она остановилась в темном углу. Аркадий продолжал идти, похлопывая по карману рукой, будто нащупывая ключи. Пройдя мимо последней машины, он побежал трусцой. «Надо было лучше учить немецкий», — подумал он. Вывеска на красной двери гласила: «Kein Zutritt!». «Вход воспрещен!» — перевел он с опозданием. На косяке двери был замок с цифровым набором. Он немного повозился с ним и бросил это занятие. Оглянулся в сторону «Мерседеса».

«Мерседес» исчез. Но не уехал, потому что стены отражали его судорожные подергивания. Этот звук был единственным на этаже, и казалось, что он искусственно усиливался. Аркадий слышал стук цилиндров, звон плохо закрепленной выхлопной трубы. Машина, видимо, двигалась по другую сторону лифта или въезжала на одну из боковых стоянок. Отсеки не освещались, так что было где спрятаться.

На обратном пути к запасному выходу пришлось пересечь открытое пространство, где не было ни колонн, ни машин, за которыми можно было бы скрыться. Имелся другой выход — вниз по пандусу, ведущему наверх. Там с обеих сторон было обозначено: «Kein Eingang!». Аркадий проскользнул между машинами, добрался до пандуса и тут же понял, что допустил ошибку. Белый «Мерседес» ждал его на пандусе.

Аркадий помчался к лестнице, пытаясь попасть туда раньше машины. Неизвестно, что было громче — хрип в его легких или шум настигавшего его мотора, хотя водитель, по всей видимости, просто старался припугнуть его, не более. Аркадий нырнул в первый занятый машиной отсек. «Мерседес» остановился, наглухо перегородив его. Вышел водитель.

Теперь, когда оба были на ногах, положение изменилось. На стене висел огнетушитель. Аркадий снял его с крюка и бросил под ноги сопернику. Тот весьма неуклюже подпрыгнул. Аркадий тут же нанес ему удар. Пока незнакомец пытался встать на ноги, Аркадий сорвал с огнетушителя резиновый шланг и, затянув петлю на шее водителя, выволок его из отсека на свет.

Даже с петлей под подбородком и за ушами в водителе можно было безошибочно признать Стаса. Аркадий отпустил шланг, и Стас, измочаленный, прислонился к колесу.

— Доброе утро, — Стас ощупал руками шею. — Оправдываешь свою репутацию.

Аркадий присел рядом на корточки.

— Извини. Напугал меня.

— Это я-то напугал тебя? Ничего себе! — он осторожно попробовал сглотнуть. — Точно так же говорят, когда спускают на тебя полицейских псов, — он подавил рвоту и ощупал грудь.

Сперва Аркадий опасался, как бы Стаса не хватил сердечный приступ, но успокоился, когда тот полез в карман за сигаретами.

— Огня нет?

Аркадий протянул спичку.

— Хрен с тобой, — сказал Стас. — Закуривай. Бей меня, кури мои сигареты.

— Спасибо, — Аркадий взял сигарету. — Почему ты меня преследовал?

— Я за тобой следил, — прокашлявшись, ответил Стас. — Ты мне сказал, где остановился. Я не поверил, что они пришлют аж из Москвы своего лучшего следователя и сунут в такую дыру. Я видел, как ушел этот проныра Федоров, и последовал за тобой на вокзал. Я недолго продержался бы в толпе, но ты остановился у телефона. Когда я вернулся с машиной, ты был еще там.

— Но зачем тебе все это?

— Любопытно.

— Любопытно? — Аркадий заметил, как вышедшая из лифта женщина застыла в изумлении с сумками в руках при виде двух мужчин, сидящих на полу рядом с машиной. — Что любопытно?

Стас, опершись на локоть, принял более удобную позу.

— Много чего. Считается, что ты следователь, а мне кажешься человеком, у которого неприятности. Знаешь, когда это дерьмо Родионов, твой босс, был в Мюнхене, консульство носилось с ним как с писаной торбой. Он даже побывал на радиостанции и дал нам интервью. Потом приезжаешь ты, и консульство старается тебя упрятать.

— О чем говорил Родионов? — невольно спросил Аркадий.

— О демократизации партии… модернизации милиции… неприкосновенной независимости следователя. Обычная мура в избитых выражениях. А ты не хотел бы дать интервью?

— Нет.

— Можно бы рассказать, например, как идут дела в Генеральной прокуратуре.

Снова подошел лифт, и женщина с сумками быстро нырнула в него, всем своим видом показывая, что намерена обратиться к представителям власти.

— Нет, — повторил Аркадий и подал Стасу руку, помогая подняться. — Извини за недоразумение.

Стас стоял на ногах, словно ему было нипочем, что его так отмутузили.

— Еще рано. Драться можно и во второй половине дня. А сейчас поедем со мной на станцию.

— На станцию «Свобода»?

— Разве не интересно посмотреть крупнейший в мире центр антисоветской агитации?

— Этот центр — Москва. И я только что оттуда.

Стас улыбнулся.

— Просто посмотреть. Я не собираюсь брать никакого интервью.

— Тогда зачем мне туда ехать?

— Мне показалось, что ты хотел видеть Ирину.

Попав в «Мерседес» Стаса, Аркадий не мог себе представить, что немецкий автомобиль может так выглядеть. Пассажирское сиденье было покрыто вытертым ковриком. На заднем сиденье валялась куча газет. При каждом повороте под ногами перекатывались теннисные мячи, а на каждом ухабе из пепельницы, как из вулкана, вздымались облака пепла.

На приборном щитке красовалась фотография черной собаки в магнитной рамке.

— Лайка, — сказал Стас. — Назвал по имени собаки, которую Хрущев послал в космос. Я тогда еще пацаном был, и мне пришла в голову мысль: «Выходит, наша главная задача в космосе — уморить голодом собаку?» Уже тогда я знал, что мне придется убраться из Союза.

— Ты перебежал?

— Перебежал. В Хельсинки. И наложил полные штаны от страха. Москва заявила, что я агент иностранной разведки. В Английском саду полно таких шпионов, как я.

— В Английском саду?

— Да. Ты уже был там.

Когда они въехали на бульвар, где находился музей Дома искусств, Аркадий стал узнавать, где он находится. Слева отсюда была Кенигинштрассе, на которой жил Бенц. Стас повернул направо и поехал вдоль парка. Аркадий впервые заметил табличку: «Englischer Garten» [7]. Стас свернул на улицу с красными глинистыми кортами теннисного клуба с одной стороны и высокой белой стеной — с другой. Темный ряд росших вдоль стены буков скрывал с улицы все, что было по ту сторону. У края тротуара во всю длину металлического барьера стояли велосипеды.

Стас сказал:

— Утром я первым делом спрашиваю Лайку: «Что бы такое из ряда вон выходящего выкинуть сегодня?» Думаю, что сегодняшний день будет в этом смысле одним из самых интересных.

Стоянка была расположена наискосок от кортов. Стас забрал портфель, запер машину и повел Аркадия через улицу к стальным воротам, увешанным камерами мониторов и зеркалами обозрения. За воротами взору Аркадия предстал комплекс белых оштукатуренных зданий. На их стенах тоже были камеры мониторов.

Как у всякого, кто вырос в Советском Союзе, у Аркадия сложилось два противоположных представления о Радио «Свобода». Всю жизнь он читал в газетах, что станция является своего рода фасадом Центрального разведывательного управления, а ее персонал — вызывающим отвращение сборищем марионеток и предателей, покинувших Россию. В то же время каждому было известно, что Радио «Свобода» — самый надежный источник сведений об исчезнувших русских поэтах и ядерных авариях. Но хотя Аркадия самого обвиняли в государственной измене, он чувствовал неловкость по отношению к Стасу и тому месту, куда они направлялись.

Он ожидал увидеть чуть ли не американских морских пехотинцев, но охрана в вестибюле для посетителей станции состояла из немцев. Стас предъявил удостоверение и передал свой портфель охраннику, который сунул его в свинцовую камеру рентгеновского аппарата. Другой охранник провел Аркадия к конторке, защищенной толстым свинцовым стеклом. Конторка была покрупнее, стулья пороскошнее, в остальном же она очень напоминала американские и советские приемные — международный проект, рассчитанный на прием как странствующих пацифистов, так и швыряющих бомбы террористов.

— Паспорт? — спросил охранник.

— У меня нет, — ответил Аркадий.

— В гостинице, еще не вернули, — пришел на выручку Стас. — Хваленая немецкая точность, о которой мы так много слышим. Это важный гость. Его уже ждут в студии.

Поколебавшись, охранник выдал пропуск в обмен на советские водительские права. Стас отодрал изнанку пропуска и пришлепнул его на грудь Аркадию. Стеклянная дверь жужжа раздвинулась, и они прошли в коридор со стенами, выкрашенными в желтовато-белые тона.

Аркадий остановился.

— Зачем ты все это затеял?

— Вчера я сказал тебе, что не люблю, когда молния попадает не в того. Так вот, тебя явно обожгло.

— У тебя не будет из-за меня неприятностей?

Стас пожал плечами.

— Ты еще один русский. На станции полно русских.

— А что, если я встречу американца? — спросил Аркадий.

— Не обращай на него внимания. Как и мы все.

Коридор был застлан толстым американским ковром. Прихрамывая, Стас быстро вел его мимо витрин, иллюстрирующих передачи Радио «Свобода» на Советский Союз: берлинский воздушный мост, Карибский кризис, Солженицын, вторжение в Афганистан, корейский авиалайнер, Чернобыль, события в Прибалтике. Все надписи к фотографиям были на английском. Аркадию казалось, что он плавно скользит по истории.

Если в коридорах было по-американски опрятно, в кабинете Стаса царила анархия русской ремонтной мастерской: здесь стояли письменный стол и стул на роликах, накрытая тканью мебель непонятного назначения, деревянный шкаф для картотеки, огромный пресс для склеивания магнитной пленки и кресло. Это, так сказать, был нижний слой. На столе теснились пишущая машинка, папки с бумагами, телефон, стаканы и пепельницы. Тут же были два вентилятора, две стереоколонки, компьютер. На шкафу торчал транзисторный радиоприемник и запасная клавиатура к компьютеру. Магнитофон был завален катушками пленки, смотанными и распущенными. Повсюду — на столе, подоконнике, шкафу, кресле — громоздились готовые рухнуть кипы газет и журналов. На спиральном удлинителе болтался настенный телефонный аппарат. Аркадий сразу определил, что на столе ничто, кроме пишущей машинки и телефона, не работало.

Он наклонился, рассматривая снимки на стене.

— Большая псина, — это был тот же темный лохматый зверь, которого он видел в рамке в машине. На этих снимках Лайка попала в кадр, лежа в автомобиле, бросаясь на снежную бабу, растянувшись на коленях Стаса. — Что за порода?

— Помесь ротвейлера с восточноевропейской овчаркой. В Германии таких много. Располагайся, — он убрал газеты с кресла. Заметив, что Аркадий оглядывает комнату, добавил: — Видишь ли, они снабжают нас этим электронным дерьмом с никудышными программами. Я его разобрал, но держу у себя на радость начальству.

— А где работает Ирина?

Стас закрыл дверь.

— Дальше по коридору. Русский отдел Радио «Свобода» — самый большой. Имеются также украинский, белорусский, прибалтийский, армянский и тюркский отделы. На разные республики мы вещаем на разных языках. Кроме того, есть РСЕ.

— РСЕ? Что это такое?

Стас сложился пополам на стуле у письменного стола.

— Радио «Свободная Европа», которая обслуживает поляков, чехов, венгров, румын. На станциях «Свобода» и «Свободная Европа» в Мюнхене работают сотни людей. Голосом «Свободы» для русской аудитории служит Ирина.

Его прервали. Кто-то постучал в дверь. Со стопкой бюллетеней в комнату протиснулась женщина с жесткими седыми волосами, седыми бровями и черным бархатным бантом. Бесформенная жирная фигура. Она не спеша разглядывала мятый костюм Аркадия глазами престарелой кокетки.

— Сигаретки не найдется? — голос был ниже, чем у Аркадия.

Стас достал для нее из ящика свежую пачку.

— Для Людмилы всегда найдется.

Стас зажег спичку, Людмила наклонилась, прикрыв глаза. Открыв их, она снова поглядела на Аркадия.

— Гость из Москвы? — полюбопытствовала она.

Стас ответил:

— Нет, архиеписком Кентерберийский.

— Зам хотел бы знать, кто бывает на станции.

— В таком случае он сочтет за честь, — заметил Стас.

Людмила в последний раз окинула взглядом Аркадия и вышла, оставляя за собой шлейф подозрительности.

Стас вознаградил себя и Аркадия сигаретами.

— Это была наша система безопасности. И ты видел телекамеры и пуленепробиваемые стекла, но их не сравнить с Людмилой. Зам — это наш заместитель директора по вопросам безопасности, — он взглянул на часы. — Два шага в секунду, тридцать сантиметров за шаг — ровно через две минуты она будет у него в кабинете.

— Значит, у вас имеются проблемы с безопасностью? — спросил Аркадий.

— Несколько лет назад КГБ взорвал чешский отдел. Некоторые наши сотрудники умерли от отравления или поражения электротоком. Точнее было бы сказать, что у нас есть проблемы, связанные со страхом.

— Но она же не знает, кто я такой?

— Она, несомненно, видела твой документ, который ты оставил на вахте. Людмила знает, кто ты такой. Она все знает и ничего не понимает.

— Я причинил тебе неприятность и мешаю работать, — сказал Аркадий.

Стас похлопал ладонью по бюллетеням.

— Ты имеешь в виду вот это? Это дневная норма сводок информационных агентств, газет и специальных радиоперехватов. Кроме того, я свяжусь с нашими корреспондентами в Москве и Ленинграде. Из этого потока информации мне нужно выжать минуту правды.

— Сводка новостей продолжается десять минут.

— Остальное я сочиняю, — добавил он, не раздумывая. — Шучу. Скажем, раздуваю. Скажем, не хочу, чтобы Ирине приходилось говорить русским людям, что их страна — это разлагающийся труп, Лазарь до своего воскрешения и что пускай он себе лежит и даже не пробует подняться.

— Здесь ты не шутишь, — заметил Аркадий.

— Да, не шучу, — Стас откинулся, выдохнув большой клуб дыма. Аркадий увидел, что его благодетель не намного толще жестяной печной трубы, какую выводят в окошко. — Во всяком случае, у меня целый день уходит на то, чтобы стричь новости, и кто знает, какие достойные внимания катаклизмы свершатся между этой минутой и выходом в эфир.

— Как по-твоему, Советский Союз — благодатная почва?

— Не мне судить. Я не сею, только собираю урожай, — Стас мгновение помолчал. — По правде говоря, я вполне могу поверить, что самый кровожадный, самый циничный советский следователь мог бы влюбиться в Ирину и ради нее поставить на карту семью, карьеру и даже пойти на убийство. Потом, как я слыхал, ты получил партийное взыскание, а в качестве наказания тебя послали на короткое время во Владивосток, где дали легкую работенку на рыбопромысловом флоте — перебирать бумажки в конторе. Затем вернули в Москву помогать самым реакционным силам душить предпринимателей. Я слышал, что ты практически не подчинялся прокуратуре, потому что у тебя были хорошие связи в партии. Когда же мы вчера познакомились в пивной, то, вопреки моим ожиданиям, я не нашел там упитанного аппаратчика, а заметил нечто другое, — он пододвинул стул вперед. — Дай-ка руку.

Аркадий протянул руку. Стас расправил его ладонь и поглядел на пересекавшие кисть шрамы.

— Это не от бумаги, — сказал он.

— Проволока на тралах: старые снасти, изношенные тросы.

— Если только Советский Союз не изменился больше, чем мне известно, то такую работу вряд ли можно считать наградой любимцу партии.

— Я уже давно не пользуюсь доверием партии.

Стас разглядывал шрамы, словно читая судьбу по линиям жизни. Аркадию вдруг пришло на ум, что этот малый выработал в себе обостренное чувство восприятия в те годы, когда недугом был прикован к постели.

— Ты приехал следить за Ириной? — спросил Стас.

— Мои дела в Мюнхене не имеют к ней никакого отношения.

— Не можешь ли сказать, что это за дела?

— Нет.

Зазвонил телефон. Хотя казалось, что из-за неумолкавшего звонка уже, что называется, пыль поднимается, Стас спокойно смотрел на аппарат. Затем он взглянул на часы.

— Это замдиректора. Людмила только что сообщила ему, что на станцию проник пользующийся дурной славой следователь из Москвы, — он испытующе поглядел на Аркадия. — Мне как раз подумалось, что ты хочешь есть.

Столовая была этажом ниже. Стас подвел Аркадия к столику, где официантка-немка в черном с белой отделкой платье, плотно облегающем бюст и расклешенному книзу, принимала у них заказ на шницель и пиво. Молодые румяные американцы вышли в сад. Посетители, оставшиеся в помещении, были в большинстве своем эмигранты возрастом постарше, в основном мужчины, предпочитающие сидеть в табачном дыму.

— Директор не станет искать тебя здесь? — спросил Аркадий.

— В нашей собственной столовой? Ни за что. Я обычно ем в «Китайской башне». Туда Людмила и побежит в первую очередь, — Стас закурил, кашлянул и, затянувшись, огляделся. — При виде того, что стало с советской империей, на меня находит тоска. Вон румыны за собственным столом, там чешский стол, вон там поляки, тут украинцы, — он кивнул в сторону среднеазиатов в рубашках с короткими рукавами: — А там турки. Они ненавидят русских. Дело в том, что теперь они открыто говорят об этом.

— Выходит дела пошли иначе?

— По трем причинам. Во-первых, начал разваливаться Советский Союз. Как только населяющие его народы стали брать друг друга за глотку, то же самое началось и здесь. Во-вторых, в столовой перестали подавать водку. Теперь можно заказывать только вино или пиво, а это — слабое горючее. В-третьих, вместо ЦРУ нами теперь управляет Конгресс.

— Выходит, вы больше не являетесь фасадом ЦРУ?

— Это были старые добрые времена. По крайней мере, ЦРУ знало свое дело.

Сначала принесли пиво. Аркадий пил благоговея, маленькими глотками: до того оно отличалось от кислого, мутного советского. Стас не то что пил — вливал его в себя.

Он поставил пустой бокал.

— Эх, жизнь эмигрантская! Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».

— Что это такое?

Стас продолжал:

— «Третья волна» — это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.

Аркадий догадался:

— Хочешь сказать, что «третья волна» — это евреи?

— Угадал.

— Прямо как дома.

Не совсем как дома. Хотя столовую наполняла славянская речь, пища была явно немецкой, и Аркадий видел, как сытная еда тотчас превращалась в кровь, плоть и силу. Подкрепившись, он огляделся более внимательно. Поляки, заметил он, в костюмах без галстуков, сидят с видом аристократов, временно оказавшихся на мели. Румыны выбрали круглый стол — удобнее замышлять заговоры. Американцы держатся поодиночке и, как прилежные туристы, пишут открытки.

— У вас действительно был в гостях прокурор Родионов?

— Как образец «нового мышления», политической умеренности и как свидетельство улучшения атмосферы для иностранных капиталовложений, — сказал Стас.

— И Родионов был здесь лично у тебя?

— Лично я не дотронулся бы до него даже в резиновых перчатках.

— Тогда кто-же его принимал?

— Директор станции очень верит в «новое мышление». Кроме того, он верит в Генри Киссинджера, пепси-колу и пиццерию. Эти каламбуры недоступны твоему пониманию. Потому что ты не работал на станции «Свобода».

Официантка принесла Стасу еще пива. Голубоглазая, в короткой юбочке, она выглядела большой, уставшей от работы девочкой. «Интересно, — подумал Аркадий, — что она думает о своих клиентах, всех этих жизнерадостных американцах и вечно брюзжащих славянах?»

К столику подсел диктор-грузин, крупный кудрявый мужчина с профилем актера. Звали его Рикки. Он рассеянно кивнул, когда ему представили Аркадия, и тут же принялся изливать душу:

— Мать приезжает. Она мне никак не может простить измены. Она говорит, Горбачев хороший человек: он не станет травить газом демонстрантов в Тбилиси. Она везет маленькое письмо с раскаянием, чтобы я подписал его, и мне можно было вернуться домой. Совсем рехнулась. Тогда мне прямым ходом в тюрьму. Пока будет здесь, собирается проверить легкие. Мозги ей надо проверить. Знаете, кто еще едет? Моя дочь. Ей восемнадцать лет. Я ее никогда не видел. Она приезжает сегодня. Мать и дочь. Я люблю дочь, то есть… думаю, что люблю, потому что никогда ее не видел. Вчера мы говорили по телефону, — Рикки прикуривал одну сигарету от другой. — Конечно, у меня есть ее фотографии, но я просил ее описать себя, чтобы мне легче было узнать ее в аэропорту. Дети подрастают и все время меняются. Наверное, я встречу в аэропорту девушку, ну совсем как Мадонна. Когда я стал говорить, какой я, она спросила: «Скажи, как выглядит твоя машина».

— Вот когда водочки не мешало бы, — заметил Стас.

Рикки обреченно замолчал.

Аркадий спросил:

— Скажи, когда ты вещаешь на Грузию, часто ли вспоминаешь мать и дочь?

Рикки ответил:

— Конечно. Кто же, по-твоему, пригласил их сюда? Я просто потрясен, что они едут. И не представляю, кого я встречу.

— Похоже, иметь близких сердцу людей это одновременно и рай и ад, — сказал Аркадий.

— Похоже, что так, — Рикки взглянул на часы на стене. — Пора ехать. Стас, прикрой меня, пожалуйста. Напиши что-нибудь. Что хочешь. Ты хороший человек, — он с усилием встал из-за стола и обреченно побрел к двери.

— Славный парень, — тихо произнес Стас. — Он вернется. Половина из тех, кто здесь, вернутся в Тбилиси, Москву, Ленинград. Самое нелепое, что мы лучше, чем кто-либо, знаем, как там дела. Если кто и говорит правду, так это мы. Но мы русские, и нам тоже по душе ложь. И как раз теперь попали в особенно затруднительное положение. Русским отделом руководил очень умный человек. Он был перебежчиком, как и я. Месяцев десять назад он вернулся в Москву. Не просто посмотреть на нее — перебежал обратно. Спустя месяц он уже от имени Москвы выступал по американскому телевидению, рассказывал, что демократия живет и процветает, что партия — лучший друг рыночной экономики и что КГБ — гарант общественной стабильности. Он хорошо знает свое дело, должен знать — постигал его здесь. Он говорит так правдоподобно, что люди на станции спрашивают себя: делаем мы нужное дело или же являемся ископаемыми холодной войны? Почему мы все как один не направились в Москву?

— Ты ему веришь? — спросил Аркадий.

— Нет. Достаточно встретиться с таким, как ты, и спросить: «Почему бежит такой человек?».

Аркадий оставил вопрос без ответа, лишь сказал:

— А я-то думал, что увижу Ирину.

Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.

По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.

Ирина слегка склонила голову набок — поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.

Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.

Она сказала несколько слов — и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.

Стас наклонился к пульту и включил звук.

— Именно это я и имел в виду! — воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.

— Можете проиллюстрировать примером? — спросила Ирина.

— Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.

— Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?

— А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам — волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.

— Пока что вы все еще говорите о собаках.

— Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.

— Что вы понимаете под «реалистичными»?

— Незначительными, — ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.

Тут вмешался инженер из аппаратной:

— Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.

Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.

Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, — профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.

— Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? — спросила она.

Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.

— Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.

Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.

— Понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она. — Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.

— Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.

— Не только родственники, — сказала Ирина.

— Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.

— Друзья.

— Друзья? — эта категория не входила в круг его представлений.

Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем — полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.

— Может оказаться неловко, — заметила Ирина. — Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.

Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.

— Они знают только вас.

Ирина продолжала:

— Не хочется их обижать, но их надежды — несбыточные фантазии.

— Они жили в нереальном мире.

— Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.

— У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.

— Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, — сказала Ирина.

— Они вас задушат.

— Они хотят добра.

— Они хотят жить, как вы.

— Кому теперь знать, что мы оставили позади, — вздохнула Ирина. — Что было, то сгинуло.

— Надо сочувствовать, но быть твердой.

— Все равно что встретить привидение с того света.

— Страшно?

— Скорее жалко, чем страшно, — ответила Ирина. — Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.

— Если они слушают вас по радио, могу представить их иллюзии.

— Нельзя же быть жестокой.

— К вам это не относится, — заверил ее профессор.

— Мне порой кажется, что они были бы более счастливы, если бы остались в Москве со своими мечтами.

— Ирина, — вмешался звукооператор, — давай заново запишем последние две минуты. Напомни, пожалуйста, профессору, чтобы он не очень приближался к микрофону.

Профессор сощурился, стараясь разглядеть аппаратную.

— Понял, — сказал он.

Ирина погасила о пепельницу свою сигарету. Сделала глоток. Длинные пальцы на серебристом стакане. Красные губы, белые зубы. Великолепная.

Интервью возобновилось с Павлова.

Сгорая от стыда, Аркадий как можно глубже забрался в самый темный угол. Если бы тень была водою, то он утопился бы в ней не задумываясь.

Телефон в будке зазвонил ровно в пять.

— Федоров слушает, — ответил Аркадий.

— Говорит Шиллер из банка «Бауэрн-Франкония». Мы с вами разговаривали утром. У вас были вопросы о фирме «ТрансКом сервисиз».

— Благодарю за звонок.

— В Мюнхене нет «ТрансКома». Ни одному местному банку эта фирма не известна. Я связывался с некоторыми государственными учреждениями. Фирма «ТрансКом» в Баварии не зарегистрирована.

— По всему видно, что вы все тщательно проверили, — сказал Аркадий.

— Думаю, что сделал за вас всю работу.

— А как насчет Бориса Бенца?

— Господин Федоров, у нас свободная страна. Вести расследование в отношении частного лица — дело непростое.

— Он не служит в «Бауэрн-Франконии»?

— Нет.

— А нет ли у вас его банковского счета?

— Нет, но если бы и был, существует тайна вкладов.

— Зарегистрирован ли он в полиции? — спросил Аркадий.

— Я сказал вам все, что мог.

— Тот, кто ложно утверждает о связи с банком, возможно, делал это не раз. Это может быть профессиональный преступник.

— Даже в Германии есть профессиональные преступники. Я не имею никакого представления, является ли таковым Бенц. Вы мне сами говорили, что, возможно, не совсем правильно поняли, что он вам сказал.

— Но теперь банк «Бауэрн-Франкония» фигурирует в отчетах консульства, — возразил Аркадий.

— Уберите его.

— Это не так просто. Контракт очень крупный. Наверняка потребуется выяснение.

— Похоже, это ваша проблема.

— По всей вероятности, Бенц предъявлял документы «Бауэрн-Франконии», содержащие финансовые обязательства банка. Он забрал бумаги с собой, но Москва будет интересоваться, почему банк теперь выходит из дела.

Голос на другом конце как можно отчетливее произнес:

— Никакого обязательства не было.

— Москва спросит, почему «Бауэрн-Франкония» больше не интересуется Бенцем. Если преступник недобросовестно впутывает в это дело банк, то почему банк не проявляет должного желания помочь разыскать его? — спросил Аркадий.

— Мы помогли всем, чем могли, — слова Шиллера звучали бы более убедительно, если бы не было его письма, адресованного Бенцу.

— В таком случае, вы не будете возражать, если мы пришлем к вам своего человека.

— Пожалуйста, присылайте. Чтобы покончить с этим делом.

— Его зовут Ренко.

Третий этаж советского консульства был полон женщин в искусно вышитых блузках и в широких юбках, украшенных яркими лентами, так что казалось, что по коридору беспорядочно катались пасхальные яйца. Если добавить, что у каждой в руках было по букету роз, то нетрудно себе представить, сколько усилий и извинений требовалось для того, чтобы преодолеть коридор.

Письменный стол Федорова стоял в окружении ведер с водой. Он оторвал голову от груды виз и прорычал, давая понять, что уже исчерпал свою дневную квоту дипломатии:

— Какого черта вам здесь надо?

— Как здесь мило, — заметил Аркадий.

Кабинет был небольшой и без окон, мебель современная. Возможно, его обитателя постоянно преследовало ощущение, что с каждым появлением на работе он растет в размерах и все больше пропитывается влагой. Влажное пятно на ковре свидетельствовало о недавно опрокинутом ведре. Аркадий заметил также мокрые пятна на брюках и пиджаке Федорова, розовые лепестки, прилипшие к отворотам.

Галстук на шее Федорова был не развязан, а расслаблен и сдвинут в сторону.

— Когда будет надо, мы сами придем. А вы сюда не ходите.

Кроме паспортов на столе лежали консульские бланки, набор из ручки и карандаша, стоял спаренный телефон; все было новенькое и блестящее, как набор первоклассника.

— Мне нужен паспорт.

— Ренко, напрасно теряете время. Прежде всего, ваш паспорт у Платонова, а не у меня. Во-вторых, вице-консул собирается держать его у себя до тех пор, пока вы не сядете в самолет, а это, если все пойдет нормально, будет завтра.

— Может, чем-нибудь помочь? Похоже, у вас дел под завязку, — Аркадий кивком указал на коридор.

— Минский народный хор? Мы просили десять, прислали тридцать. Будут укладываться спать, как блины. Попробую им помочь, но если будут требовать в три раза больше виз, то им же хуже.

— Так на то и консульство, — заметил Аркадий. — Может быть, все-таки помогу?

Федоров тяжело вздохнул.

— Нет, нет и нет! Кто угодно, только не вы.

— Может, встретимся завтра, пообедаем или поужинаем?

— Завтра опять гонки. Утром делегация украинских католиков, ленч с народным хором, потом надо поспеть днем к католикам в Фрауенкирхе, а после — вечер, посвященный Бертольту Брехту. Дел под завязку. Кстати, к этому времени вы уже будете лететь домой. А теперь, не обижайтесь, я действительно занят. Если хотите сделать доброе дело, не приходите сюда.

— Можно хотя бы позвонить?

— Нет.

Аркадий дотянулся до телефона:

— Москва все время занята. Может быть, отсюда дозвонюсь.

— Нет!

Аркадий поднял трубку.

— Я быстро.

— Нет же!

Федоров ухватился за трубку, Аркадий выпустил ее из рук, и атташе консульства, качнувшись назад, опрокинул еще одно ведро. Аркадий хотел через стол удержать его, но вместо этого смахнул со стола все паспорта. Красные книжечки рассыпались по ковру, попадали в лужи и ведра.

— Вот идиот! — закричал Федоров. Он метался вокруг ведер, выхватывая из воды паспорта, прежде чем те потонут. Аркадий скомканными бланками промокал воду на ковре.

— Без толку, — проворчал Федоров.

— Хочу хоть чем-нибудь помочь.

Федоров вытирал паспорта о рубашку.

— Не надо. Лучше уходите, — его вдруг молнией пронзила мысль. — Стой! — не спуская с Аркадия глаз, он собрал со стола все паспорта. Тяжело дыша, он тщательно дважды пересчитал их и проверил мокрое, но нетронутое содержимое. — Хорошо. Ступайте.

— Извините, — повторил Аркадий.

— Прошу вас, уходите.

— Когда буду уходить, сказать мне внизу о воде?

— Нет, никому не говорите.

Аркадий посмотрел на опрокинутые ведра, на залитый водой ковер.

— Какой стыд! Совсем новый кабинет и…

— Да. Прощайте, Ренко.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянула увенчанная головным убором в жемчужных бусинках женщина.

— Геннадий Иванович, дорогой, что вы делаете? Когда мы будем есть?

— Сейчас, — ответил Федоров.

— Мы ничего не ели с самого Минска, — пожаловалась она.

Она решительно переступила порог, за ней последовали в кабинет и другие участницы народного хора. Они заполняли комнату, а Аркадий, протискиваясь между юбками и лентами и избегая шипов роз, двигался в противоположном направлении.

В польском магазине подержанных вещей, что к западу от вокзала, Аркадий разыскал механическую пишущую машинку в потертом пластмассовом футляре с разболтанным механизмом и с шрифтом кириллицей. Он перевернул ее вверх дном. На основании был выведен военный инвентарный номер.

— Красная Армия, — сказал хозяин магазина. — Уезжают из Восточной Германии и что не хотят брать с собой, продают, черт бы их побрал. При малейшей возможности они и танки бы загнали.

— Можно попробовать?

— Валяйте, — хозяин уже направлялся в сторону лучше одетого, более перспективного покупателя.

Аркадий достал из кармана пиджака сложенный лист бумаги и заправил в машинку. Бумага была со стола Федорова. Вверху вытеснено название советского консульства, все честь по чести: с серпом и молотом и золотыми колосьями хлеба. Аркадий подумал было написать по-немецки, но не был уверен, что совладает с витиеватыми готическими буквами. Кроме того, для качества стиля годился только русский.

Он написал:

«Уважаемый господин Шиллер!

Податель сего А.К.Ренко — старший следователь московской прокуратуры. Ренко поручено расследование вопросов, относящихся к предложению о создании совместного предприятия между советскими субъектами и немецкой фирмой «ТрансКом сервисиз», и особенно к заявлениям ее представителя, господина Бориса Бенца. Поскольку деятельность «ТрансКома» и Бенца может отрицательно отразиться на отношениях между советской стороной и банком «Бауэрн-Франкония», я надеюсь, что в наших общих интересах решить этот вопрос как можно скорее и без лишней огласки.

С наилучшими пожеланиями

Г.И.Федоров».

«Ну прямо как у Федорова!» — мысленно восхитился Аркадий последней фразой. Он вытащил лист из машинки и поставил красивую завитушку.

— Значит, работает? — подошел хозяин.

— Потрясающе, не правда ли?! — воскликнул Аркадий.

— Я предложу вам хорошую цену. Отличную цену.

Аркадий отрицательно покачал головой. По правде говоря, его не устроила бы никакая цена.

— У вас много покупателей на русские машинки?

Хозяину оставалось только расхохотаться.

В квартире Бенца по-прежнему не было света. В девять часов Аркадий прекратил слежку. Он рассчитал таким образом, чтобы половина пути приходилась на парки: Энглишер Гартен, Финанцгартен, Хофгартен, Ботанишер Гартен. Вокруг было тихо. Тишину нарушали лишь легкое шуршание в траве да мягкий шелест деревьев. Время от времени Аркадий останавливался в темноте и прислушивался. Ничего подозрительного. Только редкие прохожие да одинокие любители бега трусцой. Он так и не услышал за собой никаких внезапно обрывающихся шагов. Словно, покинув Москву, он ступил за пределы мира. Исчез. Растворился. Кому он здесь был нужен?..

Аркадий вышел из Ботанического сада в квартале от вокзала. Переходя улицу с намерением проверить, на месте ли пленка в камере хранения, он увидел, как пешеходы бросились врассыпную от разворачивающегося в неположенном месте автомобиля. Возмущение публики было настолько велико, что он даже не обратил внимания на автомобиль. Затем, постояв немного, Аркадий миновал вокзал и пошел вдоль железнодорожной колеи. Он выбрал не самый безопасный путь, если учесть, что по обе стороны стремительно неслись машины. Ближайшей улицей была Зейдельштрассе, где он жил, а дальше советское консульство. Услышав шум замедляющих движение шин, он оглянулся и увидел знакомый потрепанный «Мерседес». За рулем сидел Стас.

— Мне казалось, ты хочеш видеть Ирину.

— Я ее видел, — сказал Аркадий.

— Ты ушел еще до того, как она кончила интервью. Посидел секунду в аппаратной и тут же ушел.

— Того, что я услышал, с меня достаточно, — ответил Аркадий.

Стас не обращал внимания на знаки «Остановка запрещена» и беспечным взмахом руки пропускал вперед машины, идущие позади него.

— Я приехал узнать, не случилось ли чего с тобой.

— В такой-то час?

— У меня работа. Приехал, когда смог. Хочешь, поедем на вечеринку?

— Сейчас?

— А когда же еще?

— Скоро десять. Что мне делать на вечеринке?

Водители позади Стаса орали, гудели, одновременно включали свет. Никакого внимания с его стороны.

— Там будет Ирина, — сказал он. — Ты же с ней так и не поговорил.

— Но она мне сказала все. Причем дважды за день.

— Думаешь, она не хочет тебя видеть?

— Похоже, что так.

— Слишком ты чувствительный для москвича. Слушай, через минуту нас заживо съедят разъяренные «порши». Садись в машину. Давай съездим.

— Чтобы еще раз испытать унижение?

— У тебя есть лучшее занятие?

Вечеринка проходила в квартире на четвертом этаже, полной, как сказал Стас, ретронацистских атрибутов. Стены пестрели красным, белым и черным цветами нацистских флагов. На полках красовались каски, железные кресты, противогазы и коробки из-под них, всевозможные боеприпасы, фотографии Гитлера, слепок его зубов, портрет его племянницы в вечернем платье, с улыбкой женщины, сознающей, что дело идет к развязке. Вечеринка посвящалась первой годовщине уничтожения Берлинской стены. Кусочки стены, бетон с вкрапленным щебнем были украшены черным крепом на манер подарков ко дню рождения. Люди разных национальностей, среди них было достаточно и русских, теснились на ступенях, стульях, диванах и курили так, что щипало глаза. Из табачного дыма, словно медуза, выплыла Людмила и, подмигнув Аркадию, исчезла.

— Где Людмила, там и замдиректора, — предупредил Стас.

У стола с напитками Рикки наливал кока-колу девушке в мохеровом свитере.

— С момента, как я встретил дочь в аэропорту, мы с ней только тем и заняты, что ходим по магазинам. Слава богу, что в половине седьмого они закрываются.

— В Америке пассажи открыты всю ночь, — сказала она по-английски.

— Хорошо владеешь английским, — похвалил Аркадий.

— В Грузии никто не говорит по-русски, — отрезала она.

— Они по-прежнему такие же коммунисты, только дуют в новую дуду, — вставил Рикки.

Аркадий спросил:

— Очень волновалась, увидев отца спустя столько времени?

— Я чуть было не ошиблась, разыскивая его машину, — она крепко обняла Рикки. — Неужели здесь нет где-нибудь американских баз с открытыми магазинами? — ее глаза загорелись при виде приближающегося молодого, атлетически сложенного американца в галстуке-бабочке, который укоризненно взглянул на Аркадия и Стаса. За спиной маячила Людмила.

— Это, должно быть, тот самый нежданный гость, который сегодня был на радио? — спросил он и крепко, без церемоний, пожал Аркадию руку. — Я Майкл Хили, заместитель директора по вопросам безопасности. Вы, конечно, слыхали, что ваш босс, прокурор Родионов, был у нас. Мы приняли его по высшему разряду, так сказать, расстелили красный ковер.

— Майкл, ко всему прочему, еще и заместитель директора по коврам, — ввернул Стас.

— Кстати, Стас, ты напомнил мне, что, кажется, есть инструкция, предусматривающая предварительное уведомление об официальных советских гостях.

Стас засмеялся.

— Служба безопасности до того завалена работой, что шпионом больше, шпионом меньше — какая разница? Разве не блестящий пример тому сегодняшняя вечеринка?

Майкл ответил:

— Мне нравится твое чувство юмора, Стас. Ренко, если захотите снова прийти к нам, не забудьте позвонить мне, — и удалился поискать белого вина.

Стас и Аркадий пили шотландское виски.

— Что сегодня отмечают? — спросил Аркадий.

— Кроме первой годовщины уничтожения Стены? Ходят слухи, что возвратился бывший руководитель русского отдела. Мой бывший друг. Даже американцы любили его.

— Тот самый, что снова перебежал в Москву?

— Он самый.

— Где же Ирина?

— Увидишь.

— Тра-та-та! — из кухни вышел хозяин вечеринки, неся в руках темный шоколадный торт с сооруженной из карамели Берлинской стеной и множеством горящих красных свечек. — С днем рождения, Конец Стене.

— Томми, сегодня ты превзошел себя! — воскликнул Стас.

— Я сентиментальный болван, — Томми принадлежал к числу толстяков, непрерывно заправляющих рубашку в брюки. — Я показывал вам мою коллекцию достопримечательностей Стены?

— О свечах забыл, — подсказал ему Стас.

Первую ноту песенки в честь необычного именинника заглушила суматоха на лестничной площадке. Все засуетились, прибыли свежие гости. Первым в дверях появился профессор, у которого Ирина на станции брала интервью. Он размотал похожий на власяницу шарф и широко распахнул дверь перед Ириной, которая словно плыла по воздуху. Аркадий представил, что она только что из хорошего ресторана, где отведала прекрасных блюд и вин. Скажем, шампанского и чего-нибудь получше борща. А возможно, приехала прямо с радио, судя по тому, как она была там разодета. Если она и заметила Аркадия, то ничем не выразила своего интереса или удивления. Следом за ней вошел Макс Альбов в том же элегантном костюме, который был на нем, когда они впервые встретились на Петровке. Все трое смеялись шутке, сказанной еще на лестнице.

— Это все Макс, — пояснила Ирина.

Все потянулись к ним, стремясь приобщиться к их компании.

Макс скромно пожал плечами.

— Я только сказал: «Чувствую себя блудным сыном».

Тут же послышались протестующие возгласы «нет!», взрывы хохота, благодарные аплодисменты. Щеки Макса пылали от подъема по лестнице и горячего приема. Он положил руку Ирины на свою.

Кто-то вспомнил:

— А торт?!

Все повернулись к столу. Свечи полностью сгорели. Леденцовая стена утонула в воске.

Торт отдавал гарью. Вечеринка, однако, оживилась и сосредоточилась на Максе. Его с Ириной усадили в центре, на диване. Они завладели всеобщим вниманием — прекрасная королева и король-космополит.

— Когда я был здесь, говорили, что я из ЦРУ. Когда я поехал в Москву, говорили, что я из КГБ. Ни до чего другого додуматься не смогли.

— Может быть, ты теперь американская телевизионная звезда, — сказал Томми, — но, черт побери, ты был самым лучшим руководителем русского отдела.

— Спасибо, — Макс принял бокал виски как знак уважения. — Однако то время ушло. Я сделал здесь все, что можно. Холодная война закончилась. Не просто закончилась — она в прошлом. Настало время переставать безудержно славить американцев, какими бы хорошими друзьями они ни были. И я подумал, что, если мне действительно хочется помочь сегодняшней России, пора вернуться домой.

— Как к тебе относились в Москве? — спросил Рикки.

— Просили автографы. А ты, Рикки, в России радиозвезда.

— В Грузии, — поправил его Рикки.

— В Грузии, — согласился Макс и, обернувшись к Ирине, сказал: — Ты — самый популярный диктор в России, — он перешел на русский. — Вы, естественно, интересуетесь, оказывал ли КГБ на меня нажим, выболтал ли я какие-нибудь секреты, которые могли причинить вред станции или кому-нибудь из вас. Отвечаю: нет. То время прошло. Я не видел КГБ и даже не встречался ни с одним из его сотрудников. Откровенно говоря, Москве не до нас. Они слишком заняты тем, чтобы выжить. Они нуждаются в помощи. Вот почему я поехал.

— Некоторых из нас ожидают смертельные приговоры, — вмешался Стас.

— Старые приговоры отменяются сотнями. Ступай в консульство и наведи справки, — Макс снова перешел на английский, чтобы его понимали все. — Возможно, самое худшее, что ждет Стаса в Москве, так это плохая еда. Или, что для него важнее, плохое пиво.

Аркадий ожидал, что Ирина с неприязнью отнесется к тому, как Макс говорил о России, но ошибся. За исключением Рикки и Стаса, он если не убедил, то, по крайней мере, очаровал всех — и русских, и американцев, и поляков. Тяжело ли ему было там, в аду? Очевидно, нет. Ни одного опаленного волоска. Наоборот, здоровый румянец знаменитости.

— Что конкретно вы делаете в Москве, чтобы помочь голодающим русским людям? — спросил Аркадий.

— А-а, товарищ следователь! — признал его Макс.

— Не надо величать меня товарищем. Я уже много лет не состою в партии.

— Правда, поменьше, чем я, — язвительно сказал Макс. — И меньше, чем многие из нас живут в Мюнхене. Во всяком случае, бывший товарищ, я доволен, что вы задали этот вопрос. У меня два дела — одно важное, другое не очень. Первое — создаю совместные предприятия. Второе — нахожу, вернее, нашел самого голодного, самого неустроенного человека в Москве и дал взаймы, чтобы он мог приехать сюда. Хотелось бы, чтобы этот человек был более благодарным. Между прочим, как продвигается ваше расследование?

— Слабо.

— Не волнуйтесь, скоро будете дома.

Аркадия не столько задевало, что его накалывают, как насекомое на булавку, сколько волновала мысль о том, как он выглядит в глазах Ирины: поглядите-ка на это ничтожество, этого аппаратчика, эту обезьяну, явившуюся поразвлечься в обществе цивилизованных людей! Она внимала Максу так, словно никогда не знала Аркадия.

— Макс, будь добр, дай прикурить.

— Пожалуйста. Снова куришь?

Аркадий выбрался из толчеи и направился к бару. Стас последовал за ним. Он закурил и так глубоко затянулся, что, казалось, пламя засветилось в глазах.

— Значит, ты встречался с Максом в Москве? — спросил он Аркадия.

— Мне его представили как журналиста.

— Макс был блестящим журналистом, но он может стать кем хочет и быть там, где хочет. Нынешний Макс — это человек периода после холодной войны. Американцам нужен был некто хорошо знающий Россию. По существу, им был нужен русский, который производил бы впечатление американца. А Макс именно такой. Почему он интересовался тобой?

— Не знаю, — Аркадий разыскал водку, притаившуюся за бутылкой «бурбона».

«Зачем люди пьют? Француз, итальянец, испанец — для успеха в любовных делах. Англичанин — чтобы расслабиться. Русские откровеннее, — подумал Аркадий. — Они пьют, чтобы напиться». Именно этого ему и хотелось в данный момент.

Людмила была тут как тут. Она возникла из дыма, глядя во все глаза, и спрятала его стакан.

— Все валят на Сталина, — сказала она.

— Вряд ли это справедливо, — Аркадий пошарил между бутылками и ведерком со льдом в поисках другого стакана.

— Все параноики, — сказала она.

— Я в том числе, — стакан исчез.

Людмила понизила голос и заговорщически пророкотала:

— Знаете ли вы, что Ленин жил в Мюнхене под фамилией Мейер?

— Нет.

— Знаете ли вы, что царя расстрелял еврей?

— Нет.

— Все плохое, чистки и голод, вершилось руками окружавших Сталина евреев, чтобы истребить русский народ. Он был пешкой в их руках, козлом отпущения. Как только поднял руку на врачей-евреев, тут ему и наступил конец.

Стас в свою очередь спросил Людмилу:

— А ты знаешь, что в Кремле ровно столько уборных, сколько в Иерусалимском храме? Подумай над этим.

Людмила ретировалась.

Стас налил Аркадию.

— Интересно, донесет она об этом Майклу или нет? — он обвел комнату горящим злым взглядом, не оставляя никого без внимания. — Сброд.

Разгорелись споры. Аркадий уединился на лестничной площадке с таким же мизантропом — немцем лет двадцати с небольшим, с бегающими глазами, который, как и пристало интеллектуалу, был одет в черное. Ниже, на ступеньках, рыдала девица. «Ни одна порядочная русская вечеринка не обходится без споров и без девицы, рыдающей на лестнице», — подумал Аркадий.

— Жду, когда можно будет поговорить с Ириной, — сказал немец по-английски, с некоторым трудом подбирая нужные слова.

— Я тоже, — сказал Аркадий.

Последовало молчание, вполне устраивавшее Аркадия. Потом парень выпалил:

— Малевич бывал в Мюнхене.

— Ленин тоже, — добавил Аркадий. — Или Мейер?

— Художник.

— А-а, художник. Тот самый Малевич, художник русской революции, — Аркадий чувствовал себя несколько глупо.

— Между русским и немецким искусством существуют традиционные связи.

— Существуют.

«Кто станет с этим спорить», — подумал Аркадий.

Паренек рассматривал свои обкусанные до мяса ногти.

— «Красный квадрат» символизировал конец искусства.

— Правильно, — Аркадий одним глотком выпил полстакана водки.

Парень вдруг прыснул, словно вспомнил что-то забавное.

— В 1918 году Малевич сказал, что футбольные мячи запутанных веков сгорят в искрах кипящих световых волн.

— Кипящих световых волн?

— Кипящих световых волн.

— Потрясающе, — Аркадию захотелось узнать, что пил Малевич.

Ирина почти не оставалась одна, и Аркадий никак не мог подойти к ней. В то время как он лавировал между беседующими, его захватил Томми и подвел к висящей на стене огромной карте Восточной Европы с обозначенными свастиками и красными звездами позициями немцев и русских накануне гитлеровского вторжения.

Томми сказал:

— Потрясающе. Мне только что сказали, кем был ваш отец. Один из великих умов прошлой войны. Мне не терпится точно обозначить, где находился ваш отец, когда немцы начали терпеть поражение. Вот было бы здорово, если бы вы показали!

Это была карта вермахта. Названия населенных пунктов и рек были на немецком языке. Далеко расположенные друг от друга линии вились кругами по украинской степи; штрихи предупреждали о болотах Бессарабии; отдельными фронтами сосредоточились свастики, чтобы ринуться на Москву, Ленинград и Сталинград.

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Аркадий.

— Ни даже намека? Ну хоть какие-нибудь эпизоды он вам рассказывал? — умолял Томми.

— Только тактику, — вмешался в разговор Макс. — Прячься по ямам и бей противника ножом в спину. Неплохая тактика, когда тебя одолели и разбили, — он повернулся к Аркадию: — Чувствуете себя побежденным? Считайте, что вопроса не было. Однако странно, что отец стал генералом, а сын следователем. Хотя сходство имеется: в обоих случаях склонность к насилию. А что думаете вы, профессор? Вы ведь медик.

Приехавший с Максом психолог все еще следовал за ним по пятам.

— Возможно, дискомфорт в условиях нормального общества, — сказал он.

— Советское общество — не нормальное общество, — возразил Аркадий.

— Тогда скажите, — заметил Макс, — объясните нам, почему вы следователь. Ваш отец предпочел убивать. Именно таким путем становятся генералами. Утверждать, что генерал ненавидит войну, все равно что утверждать, что писатель ненавидит книги. С вами иначе. Вы предпочитаете явиться на место после убийства. Вам достается кровь, и никакой забавы.

— Скорее похож на жертву, — сказал Аркадий.

— В таком случае, что вас влечет? Вы живете в одном из самых худших обществ на земле и к тому же выбираете самую худшую его часть. Чем привлекает ужасное? Коллекционированием трупов? Тем, что можно отправить в тюрьму на всю жизнь еще одну отчаявшуюся душу? Как сказал бы мой друг Томми: что ты с этого имеешь?

Вопросы неплохие. Аркадий сам задавал их себе.

— Дозволенность, — ответил он.

— Дозволенность? — удивленно повторил Макс.

— Да. Совершив убийство, человек (в случае ареста) некоторое время находится под следствием. Следователю дозволено проводить дознание на разных уровнях, он имеет возможность увидеть многое с самой неожиданной стороны. Раскрытие преступления чем-то сродни многоэтажному дому в разрезе: видишь, как один этаж следует за другим, какая дверь куда ведет.

— Итак, убийство имеет отношение к вопросам социологии.

— К советской социологии.

— При условии, что люди говорят правду. Но, я думаю, они обычно лгут.

— Убийцы лгут.

Аркадий заметил, что свита Макса переместилась к ним. Стас наблюдал за происходящим из угла. Ирина принимала участие в другом разговоре, стоя спиной к ним в коридоре, ведущем на кухню. Аркадий пожалел, что вообще раскрыл рот.

— Кстати, о правдивых ответах. Как давно вы слушаете по радио Ирину? — спросил Макс.

— Около недели.

Казалось, Макс впервые искренне удивился.

— Всего неделю?! Ирина уже давно ведет передачи. Я думал, вы скажете, что много лет преданно сидели у приемника.

— У меня не было радио, — Аркадий посмотрел в сторону коридора. Ирины там не было.

— А неделю назад оно у вас было. И вот вы в Мюнхене! И именно на этой вечеринке! Потрясающая цепь совпадений! — воскликнул Макс. — Вряд ли объяснишь это простой случайностью.

— Может быть, повезло, — вступил в разговор Стас. — Макс, нам хотелось бы побольше узнать о твоей телевизионной карьере. Что из себя представляет Донахью? И еще о твоем совместном предприятии. Я всегда представлял тебя вдохновителем, а не бизнесменом.

— Только сначала Томми расскажет мне о своей книге, — улыбнулся Макс.

— Мы как раз подошли к самому интересному, — сказал Томми.

Аркадий выскользнул из комнаты. Он нашел Ирину на кухне. Она брала сигареты из лежащего на полке начатого блока. Томми был весьма нерадивым поваром: вся кухня с ее яркой пластмассовой мебелью была сплошь усеяна кусочками моркови и листиками сельдерея. На полке для поваренных книг стоял портативный телевизор. На стене висел плакат с изображением прародительницы арийцев. Часы показывали два часа ночи.

Ирина чиркнула спичкой. Аркадий вспомнил, как тогда, при самой первой их встрече, она, испытывая его, попросила дать ей прикурить. На этот раз не попросила об этом.

Ему вспомнилось, что в тот, первый раз, он был невозмутим. Теперь во рту пересохло, дыхание перехватило, слова куда-то провалились. Зачем ему нужно снова пытаться заговорить с ней? Проверить, до какой глубины унижения он способен пасть? Или же, как собака Павлова, он напрашивался на пинки?

Самым необычным было то, что Ирина в значительной мере оставалась все той же Ириной и в то же время не имела с ней ничего общего. Словно в знакомую ему оболочку вселилась совсем другая женщина. Ирина сложила руки на груди. Кашемир и золото не имели ничего общего с тряпьем, в котором она щеголяла в Москве в давние времена. Внешний облик, который он все годы хранил в памяти, остался прежним, но это была всего лишь маска. Из-под маски смотрели совсем другие глаза.

Аркадию довелось побывать во льдах Арктики. Но там было не так холодно, как сейчас в комнате. Такое бывает, если ты когда-то был близок с женщиной, а теперь больше не мил ей, испарился из ее памяти, как бы вращаешься вокруг Солнца, лучи которого погасли для тебя.

— Как ты сюда попал? — спросила она.

— Стас привез.

Она нахмурилась.

— Стас? Я слышала, что он тебя и на радио привозил. Я же говорила тебе, что он провокатор. Сегодня он зашел слишком далеко…

— Ты меня помнишь? — спросил Аркадий.

— Разумеется, помню.

— Сдается, что нет.

Ирина вздохнула. Даже себе он показался жалким.

— Конечно, я тебя помню. Просто много лет о тебе не вспоминала. На Западе все по-другому. Мне надо было на что-то прожить, найти работу. Встречала множество разных людей. Жизнь стала другой, я сама стала другой.

— Не оправдывайся, — прервал ее Аркадий.

Судя по ее объяснению, они словно два слоя земной коры, движущиеся в противоположных направлениях. Она говорила спокойно, логично, не сомневаясь в своей правоте.

Ирина спросила:

— Надеюсь, я не очень навредила твоей карьере?

— Самую малость.

— Ты так меня расстроил. Не стоит этого делать, — сказала она, хотя по ней это было незаметно.

— Не буду. Слишком на многое надеялся. Возможно, воспоминания подвели.

— По правде говоря, я тебя почти не узнала.

— Неужели так хорошо выгляжу? — спросил Аркадий.

Жалкая шутка.

— Слышала, что дела у тебя идут хорошо.

— Кто тебе сказал? — спросил Аркадий.

Ирина прикурила сигарету от сигареты. «Почему русским надо непрерывно дымить?» — подумал Аркадий. Она пристально глядела на него сквозь колеблющиеся волны дыма. Лицо ее было обрамлено шелковистыми волосами. Он представил ее в своих руках. Это не было игрой воображения, это было воспоминание. У него сохранилось ощущение прикосновения ее щеки, ее нежного лба.

Ирина передернула плечами.

— Макс был мне другом и опорой много лет. Я так рада снова его видеть.

— Вижу, что он здесь пользуется популярностью.

— Неизвестно, почему он вернулся в Москву. Тебе он помог, так что у тебя нет причин жаловаться.

— Лучше бы я был здесь, — сказал Аркадий.

«А что, если встать и пересечь комнату? — подумал он. — Если подойти и просто дотронуться до нее? Станет ли это прикосновение мостом между прошлым и настоящим»? «Нет», — было написано на ее лице.

— Поздно. Ты не пошел за мной. Все живущие здесь русские либо эмигрировали, либо перебежали. Ты не сделал ни того ни другого.

— КГБ предупредил…

— Я бы поняла, если бы ты остался на год или два, но ты остался навсегда. Ты оставил меня одну. Я ждала в Нью-Йорке — ты не приехал. Я поехала в Лондон, чтобы быть ближе, — ты не приехал. Когда я узнала, где ты, то оказалось, что ты занимаешься точно тем же, чем и раньше, — служишь полицейским в полицейском государстве. Теперь наконец ты приехал, но не за тем, чтобы видеть меня. Ты здесь для того, чтобы кого-то арестовать.

Аркадий начал было:

— Я не мог приехать без…

Ирина прервала его:

— Думаешь, я тебе помогу? Как вспомню о том времени, когда действительно хотела тебя видеть, а тебя не было… Слава Богу, был Макс. И Макс, и Стас, и Рикки — все они так или иначе имели мужество бежать — переплыть, уехать, выпрыгнуть из окна, но бежать. Ты на это не пошел, поэтому не имеешь никакого права никого из них осуждать, расспрашивать их о чем-либо и даже просто быть сейчас с ними. А что до меня, так ты умер.

Она прихватила пачку сигарет и вышла. В кухню, пританцовывая и напевая какую-то мелодию, вернулся Томми. Ноги его не слушались. На голове была немецкая каска. В каске — дырка.

Аркадию было знакомо это настроение.

Банк «Бауэрн-Франкония» располагался в старинном баварском дворце, сложенном из известняка и покрытом красной черепицей. Внутри все было сплошь отделано мрамором и темным деревом. Слышалось сдержанное гудение компьютеров, вычислявших непостижимые простому смертному процентные ставки и обменные курсы. Когда Аркадия поднимали в лифте и вели по коридору с вычурными лепными украшениями, он испытывал робость, словно переступил порог церкви с незнакомыми ему обрядами.

Шиллер держался напыщенно. Он сидел за столом неестественно выпрямившись. На вид ему было лет семьдесят. Ясные голубые глаза, розовое лицо. Серебристые волосы, зачесанные назад, открывали узкий лоб. Из кармашка темного костюма, какие носят банкиры, выглядывал кончик льняного носового платка. Рядом с ним стоял загорелый белокурый молодой мужчина в легкой куртке и джинсах. Голубые глаза и выражение сдерживаемого высокомерия придавали ему сходство с пожилым господином Шиллером.

Шиллер внимательно прочел письмо, напечатанное Аркадием на бланке Федорова.

— Значит, так выглядит старший советский следователь? — сказал он.

— Боюсь, что так.

Аркадий предъявил удостоверение. Раньше он не обращал внимания на потертые углы и трещины на сгибе. Держа красную книжечку на расстоянии вытянутой руки, Шиллер разглядывал фотографию. Даже побрившись, Аркадий ощущал, что одежда на нем выглядела так, словно он, прежде чем одеться, посидел на ней. Он боролся с желанием разгладить мятую складку на брюках.

— Петер, проверь, пожалуйста, — обратился Шиллер к белокурому мужчине.

— Не возражаете? — спросил тот Аркадия с вежливостью, с какой обращаются к подозреваемому.

— Пожалуйста.

Петер включил настольную лампу. Когда он нагнулся к свету, низ куртки приподнялся, обнажив пистолет в кобуре.

— Почему Федоров не приехал с вами? — спросил Шиллер Аркадия.

— Он просит извинить его. Утром у него группа служителей церкви, потом — исполнители народных песен из Минска.

Петер вернул удостоверение.

— Не возражаете, если позвоню?

— Разумеется, нет, — ответил Аркадий.

Петер стал звонить, а Шиллер не спускал глаз с посетителя. Аркадий поднял глаза. На потолке на небесно-голубом фоне были изображены упитанные херувимы с крошечными крылышками. Стены цвета дрезденской лазури придавали помещению мрачноватый вид. На стенах вперемешку с гравюрами висели написанные маслом портреты банкиров нескольких поколений. Казалось, что этих добрых бюргеров сначала бальзамировали, а потом уже увековечивали на холсте. На полке покоились расположенные по годам тома международных договоров, а под хрустальным колпаком стояли бронзовые часы с вращавшимся вокруг оси маятником. Аркадий заметил черно-белую фотографию с изображением обгоревшего остова здания. В кирпичные стены краями упиралась провалившаяся крыша. На переднем плане среди груды обломков стояла ванна с краном. Рядом — сбившиеся в кучку люди в серой одежде перемещенных лиц.

— Интересный снимок банка, — заметил он.

— Это действительно банк, — ответил Шиллер. — Наше здание после войны.

— Поразительное впечатление.

— Большинство стран уже оправились от удара, — сухо заметил Шиллер.

Наконец Петер до кого-то дозвонился.

— Алло! — он заглянул в письмо. — Федоров у себя? Где его можно найти? Не скажете ли точно когда? Нет-нет, благодарю, — он положил трубку и кивнул Аркадию: — Группы религиозных деятелей и певцов.

— Федоров занятой человек, — подтвердил Аркадий.

Шиллер сказал:

— Ваш Федоров идиот, если он думает, что банк «Бауэрн-Франкония» считает себя обязанным расследовать деятельность немецкого подданного. И только кретин может представить себе, что «Бауэрн-Франкония» пойдет на сделку с советским партнером.

— Таков уж Федоров, — согласился Аркадий, словно чудачества атташе вошли в легенду. — Меня лишь просили разобраться в этом деле без особой огласки. Насколько я понимаю, банк совсем не обязан помогать.

Шиллер ответил:

— У нас нет никакого желания помогать.

— Я тоже не вижу в этом необходимости, — согласился Аркадий. — Я говорил Федорову, чтобы он информировал министерство и предал дело огласке: привлек Интерпол, передал дело в суд — чем больше гласности, тем лучше. Только так можно защитить репутацию банка.

— Доброе имя банка можно защитить, попросту вычеркнув его из докладных записок о Бенце, — сказал Шиллер.

— Правильно, — согласился Аркадий. — Но учитывая сложившееся в Москве положение, никто в консульстве не осмеливается взять на себя такую ответственность.

— Вы бы взяли? — спросил Шиллер.

— Взял бы.

— Дед, хочешь моего совета? — спросил Петер.

— Разумеется, — ответил Шиллер.

— Спроси, сколько ему надо, чтобы он оставил банк в покое. Пять тысяч марок? Если он заодно с Федоровым, десять тысяч? Все эти расспросы о «ТрансКоме», Бенце и «Бауэрн-Франконии» для отвода глаз. Я смотрю на него и знаю, что он лжет. Нюхом чую. Это же чистый рэкет, им нужен выкуп. Предлагаю обзвонить другие банки и выяснить, обращались ли к ним Федоров и Ренко со своей историей о совместных предприятиях и расследованиях. Надо немедленно позвонить генеральному консулу, заявить официальный протест, а затем пригласить адвоката. Ну как?

Тонкие губы банкира были не способны даже изобразить улыбку. Хотя глаза смотрели молодо, взгляд был твердый. Шиллер разглядывал Аркадия, как мелкую монету.

— Согласен, — сказал он. — Вероятно, ты никогда в жизни не встречал ничего более похожего на правду. С другой стороны, Петер, ты ни разу не встречал советского банкира. Никаких сомнений, что банк не знает и никоим образом не имеет отношения к утверждениям лица, на которое ссылается советское консульство. Разумеется, мы не считаем себя обязанными чем-либо помогать консульству. Однако…

Он замолчал, задумавшись. Затем собрался с мыслями и поглядел на Аркадия.

— Банк не будет участвовать в расследовании, номой внук Петер из чистой любезности к «Бауэрн-Франконии» вызвался помочь вам, на строго доверительной основе, конечно.

Возмущение, написанное на лице Петера, сменилось на кислое выражение готовности.

— На неофициальной основе, — сказал Петер.

— Каким образом вы можете помочь? — спросил Аркадий.

Петер показал удостоверение, выглядевшее намного элегантнее того, что предъявил Аркадий: настоящая кожа, золотое тиснение, цветная фотография одетого в темно-зеленую куртку и фуражку лейтенанта мюнхенской полиции Шиллера Петера Кристиана. Такой сюрприз превосходил все расчеты Аркадия. Правда, он попал в собственную ловушку, потому что, откажись он от предложения, немцы будут звонить в консульство, пока не доберутся до Федорова.

— Сочту за честь, — промолвил Аркадий.

Полицейская машина Петера Шиллера представляла собой бело-зеленую «БМВ» с радиотелефоном под приборной доской. Синяя «мигалка» лежала на заднем сиденье. Петер сидел с пристегнутым ремнем безопасности и всегда сигналил, уступая путь велосипедистам, сошедшим со своей дорожки, или минуя пешеходов, послушно ожидающих, когда загорится зеленый свет, хотя в пределах видимости не было ни одного автомобиля. При этом он, казалось, с радостью переехал бы всякого, кто пошел бы на красный.

— Держу пари, что радиотелефон включен, — сказал Аркадий.

— Конечно.

Вопреки здравому смыслу, Аркадию не хватало смертельной гонки Яака и самоубийственных бросков московских пешеходов. Петер выглядел так, словно для поддержания формы он ежедневно вместо штанги поднимал молодого бычка. Куртка на нем была желтого цвета. Аркадий заметил, что желтый цвет всех оттенков был самым популярным в Мюнхене.

— Ваш дед хорошо говорит по-русски.

— На Восточном фронте научился. Был там в плену.

— У вас тоже неплохой русский.

— Считаю, что все полицейские должны его знать, — ответил Петер.

Они ехали в южном направлении, в сторону двух шпилей на Фрауенкирхе в центре города. Петер переключил передачу, чтобы пропустить чистенький, как игрушечка, трамвай. «Чтобы загореть так, как Петер Шиллер, нужно приложить немало усилий, — подумал Аркадий. — Лыжи зимой, плавание летом».

— Ваш дед сказал, что вы вызвались нам помочь. В чем именно? — спросил он.

Прежде чем ответить, Петер дважды невозмутимо на него посмотрел.

— Борис Бенц среди преступников не числится. Фактически мы знаем только, что, согласно данным службы регистрации автомашин, у Бенца светлые волосы, карие глаза, что родился он в 1955 году в Потсдаме и что он не носит очков.

— Женат?

— На Маргарите Штейн, советской еврейке. Данные на нее?

— Для начала хватит медицинских данных, данных об уплате налогов, месте работы и о прохождении военной службы.

— Потсдам находится, вернее, находился в ГДР. Понимаете ли, теперь мы все в одной Германии, но многие восточногерманские документы еще не перевезли в Бонн.

— А как насчет телефонных разговоров?

— Тс-с… Законом запрещена запись телефонных разговоров без решения суда. У нас здесь законы строгие.

— Понятно. Кроме того, есть таможенный контроль. Вы у них не наводили справки?

— Бенц может быть дома, а может находиться и где-нибудь в Западной Европе. После создания ЕЭС паспортного контроля, по существу, нет.

— На каких машинах он ездит? — спросил Аркадий.

Поддаваясь игре, Петер улыбнулся.

— На его имя зарегистрирован белый «Порш-911».

— Номерной знак?

— Не думаю, что я вправе давать более полную информацию.

— Что тут такого? Позвоните в Потсдам и запросите сведения оттуда.

— Для частных нужд? Это совершенно недопустимо.

У обелиска, в отличие от московских кольцевых развязок, машины не мчались с космической скоростью. В Москве, особенно зимой, грузовики и легковые машины громыхали по перекрестку с управляемостью диких быков. Здесь же водители, велосипедисты и пешеходы, казалось, получили распорядок на весь день. Словно дом отдыха размером с город. Петер улыбнулся, будто ему предстояло целый день развлекаться.

— Много здесь убийств? — спросил Аркадий.

— В Мюнхене?

— Да.

— Бывают пивные убийства.

— Пивные?

— Во время осенних праздников бывают порой пьяные стычки. Случается, кого-нибудь убивают.

— И эти убийства не похожи на водочные?

— Знаете, что говорят в Германии о преступности? — задал вопрос Петер.

— Что же?

— Говорят, что она противоречит закону, — ответил Петер.

Аркадий узнал деревья Ботанического сада. Как только «БМВ» остановилась у светофора, он вышел, затем вернулся и сунул в карман Петеру листок бумаги.

— Здесь номер факса в Мюнхене. Узнайте, кому он принадлежит, если это не противозаконно. На другой стороне номер телефона. Позвоните мне по нему в пять.

— Ваш номер в консульстве?

— Меня там не будет. Это частный номер. «Моя личная минута в будке», — подумал Аркадий.

— Ренко! — крикнул Петер Аркадию, когда тот уже был на тротуаре. — Держитесь подальше от банка.

Аркадий шел не останавливаясь.

— Ренко! — прокричал Петер вдогонку. — Передайте Федорову, что я сказал.

Аркадий купил мыло и веревку, вернулся в пансионат, выстирал рубашки и белье и повесил сушиться. С нижнего этажа доносились дразнящие запахи сдобренной специями баранины. Есть, однако, не хотелось. Им овладела такая апатия, что он еле двигался. Он постоял у окна, глядя на улицу в сторону стрелочных путей и следя за лениво маневрирующими поездами. Рельсы блестели, как след улитки, — наверное, сразу пятьдесят параллельных линий и столько же стрелок, переводящих локомотив с одной линии на другую. Как легко и незаметно для себя человек движется параллельно той жизни, которую он думал прожить, а потом — спустя годы — прибывает к месту назначения и видит, что оркестр ушел, цветы завяли, любовь осталась в прошлом. Лучше быть дряхлым и сгорбившимся, опирающимся на палочку, чем просто так вот опоздать.

Он повалился на кровать и сразу же погрузился в тяжелый сон. Ему снилось, что он в локомотиве. Он машинист, обнаженный до пояса, сидящий в кабине с приборами и рукоятками. За окном летит синее небо. На плече — легкая женская рука. Он не поворачивает головы, опасаясь, что ее там не окажется. Они едут по берегу моря. Локомотив идет без рельс, вздымая песок. На волнах вдали играют, отражаясь, солнечные лучи. Прибрежные волны лениво накатываются друг на друга и исчезают в песке. Над волнами носятся прекрасные чайки. Ее ли это рука или только воспоминание о ней? Он радовался тому, что не надо оглядываться и что можно поддерживать движение поезда одним усилием воли. Но колеса со скрежетом останавливаются. Солнце садится. Волны поднимаются черной стеной и уносят с собой дачи, автомашины, милиционеров, генералов, китайские фонарики и праздничные пироги.

Аркадий в панике открыл глаза. Он лежал в темноте. Поглядел на часы: десять вечера. Он спал десять часов, проспал звонок Петера Шиллера, если только тот звонил.

Кто-то стучал в дверь. Он поднялся и смахнул с веревки развешенные сушиться рубашки и брюки.

Он не узнал гостя — грузного американца с торчащими жесткими волосами и выжидательной улыбкой.

— Помните меня? Я Томми. Прошлой ночью вы были у меня на вечеринке.

— А, вы были в каске. Верно? Как вы меня разыскали?

— Узнал у Стаса. Я не отстал от него, пока он мне не сказал, где вас искать. А потом стучал в каждую дверь, пока не нашел вас. Можно поговорить?

Аркадий впустил его и стал искать рубашку и сигареты.

Вельветовый пиджак Томми едва сходился на животе. Он вошел на цыпочках, неловко держа руки.

— Вчера я говорил вам, что изучаю вторую мировую войну — для вас Великую Отечественную. Ваш отец был одним из известнейших советских генералов. Мне бы, естественно, хотелось еще поговорить с вами о нем.

— Не помню, чтобы мы вообще о нем разговаривали, — Аркадий сел и стал натягивать носки.

— Вот именно. Дело в том, что я пишу книгу о войне. С позиций советского человека. Не мне говорить вам о жертвах, которые понес ваш народ. Во всяком случае, одна из причин, почему я работаю на Радио «Свобода», — это чтобы собирать информацию. Когда приезжают интересные люди, я с ними беседую. Я слышал, вы скоро уедете из Мюнхена, поэтому и пришел к вам.

Аркадий занялся поиском ботинок. Он слушал Томми невнимательно.

— Вы берете у них интервью для станции?

— Нет, только для себя, для книги. Меня интересует нечто большее, чем военная тактика, — столкновение личностей. Я надеялся поглубже понять личность вашего отца.

За окном, на пристанционных путях, — созвездие сигнальных огней. Аркадий различал бегающие по товарным вагонам лучи фонарей и слышал тяжелый стук сцепок.

— Кто вам сказал, что я скоро уезжаю? — спросил он.

— Говорят.

— Кто говорит?

Томми приподнялся на цыпочках.

— Макс, — прошептал он.

— Макс Альбов? Вы его хорошо знаете?

— Макс возглавлял русский отдел. А я работаю в «красных архивах». Мы много лет работали вместе.

— Что такое «красные архивы»?

— Самая большая на Западе библиотека с материалами о Советском Союзе. Она находится на Радио «Свобода».

— Вы дружили с Максом?

— Хотелось бы думать, что мы все еще друзья, — Томми достал магнитофон. — Для начала я хотел бы остановиться на решении вашего отца остаться у немцев в тылу и вести партизанскую войну.

Аркадий спросил:

— Вы знаете Бориса Бенца?

Томми, откинувшись, ответил:

— Встречались однажды.

— Каким образом?

— Как раз перед отъездом Макса в Москву. Разумеется, никто не знал, что он уезжает. Он был с Бенцем.

— И с тех пор больше не видели Бенца?

— Нет. Да и эта встреча была случайной. Мы с Максом не ожидали увидеть друг друга.

— Вы встречались с Бенцем только раз и тем не менее запомнили его.

— Учитывая обстоятельства, да.

— Кто там был еще?

Томми трудно было усидеть на стуле, подол рубашки совсем вылез из-под пиджака.

— Персонал, клиенты. Никого из них я с тех пор не видел. Может, сейчас неподходящее время для нашей беседы?

— Самое подходящее. Место, где вы встретились с Бенцем и Максом?

— «Красная площадь».

— В Москве?

— Нет.

— Значит, в Мюнхене.

— Это клуб.

— А сейчас он открыт?

— Конечно.

— Покажите мне его, — Аркадий взял пиджак. — Я расскажу вам все о войне, а вы мне о Бенце и Максе.

Томми сделал решительный вдох.

— Если бы Макс все еще работал у нас на радио, вы бы не вытянули из меня ни слова…

— Машина есть?

— Что-то вроде, — ответил Томми.

Аркадию никогда еще не доводилось ездить на гэдээровском «Трабанте» — бочонке из стекловолокна с килями позади. Два его цилиндра издавали отрывистый треск. Дым валил не только из выхлопной трубы, но и из керосиновой печки, расположенной на полу между ногами. Они ехали со спущенными ветровыми стеклами, потому что задние стекла были закреплены наглухо. Всякий раз, когда их обгоняли другие машины, «Трабант» подпрыгивал в их выхлопной струе.

— Ну и как? — спросил Томми.

— Все равно что ехать по шоссе в инвалидной коляске, — ответил Аркадий.

— Это скорее средство вложения капитала, чем автомобиль, — сказал Томми. — «Траби» — часть истории. Если не считать, что он тихоходный, опасный и загрязняет воздух, это, возможно, самый эффективный образец современной мировой техники. Он дает пятьдесят миль в час и может ехать на метане или дегте, а возможно, и на средстве для ращения волос.

— Это уже ближе к русскому.

И действительно: по сравнению с «Трабантом» «Жигули» Аркадия казались роскошной машиной. Даже польский «Фиат» и тот был лучше.

— Через десять лет за ним будут гоняться коллекционеры, — пообещал Томми.

Они выехали за город: темная равнина с цепочками огней, обозначавшими шоссейные магистрали. Аркадий повернулся посмотреть, не следует ли кто сзади, и сиденье под ним затрещало.

— Все немецко-русские отношения — абсолютно немыслимая вещь, — начал Томми. — Исторически немцы всегда двигались на восток, а русские всегда на запад. Добавьте к этому расистские законы нацистов, объявлявших всех славян «недочеловеками», пригодными лишь для того, чтобы быть рабами. С одной стороны Гитлер, с другой — Сталин. Вот вам и война.

На лице вновь появилась уверенная, дружелюбная улыбка. «Одинокий человек, — подумал Аркадий. — Кто другой поздно ночью отправился бы с русским следователем?» По полосе обгона их нагнала автоцистерна и, засасывая воздух, с ревом промчалась мимо. «Траби» отчаянно затрясло, а Томми засиял от удовольствия.

— Я близко познакомился с Максом еще до того, как перешел в «красные архивы». Тогда я руководил секцией обзора программ. Я не составлял программы: у меня были сотрудники, которые их готовили. Радио «Свобода» работало строго в соответствии с указаниями. Самые ярые антикоммунисты у нас — это, например, монархисты. Считается, что мы, и это само собой разумеется, проводники демократии, но порой в наши передачи вкрадывается антисемитизм, порой — чуточку сионизма. Для равновесия. Мы также переводим программы, чтобы президент знал, что идет в эфир. Так или иначе, но мне жилось легче, когда Макс был руководителем русского отдела. Он понимал американцев.

— Почему, на ваш взгляд, он вернулся в Москву?

— Не знаю. Мы все были просто поражены. Ясно, что, прежде чем вернуться, он должен был связаться с Советами. И те сполна использовали его появление в Москве. Однако никто не пострадал. Если бы такое случилось, вряд ли ему оказали бы на вечеринке такой прием.

— А как относятся к нему американцы на радио?

— Начну с того, что директор Гилмартин был очень огорчен Макс всегда ходил у него в любимчиках. Представить, что КГБ проник в «Свободу», было бы страшным ударом. У меня на вечеринке вы познакомились с Майклом Хили. Он заместитель директора. Он разобрал станцию по косточкам в поисках «кротов» — вражеских агентов. Теперь вроде ясно, что Макс вернулся просто делать деньги. Как капиталист. За это его не упрекнешь.

— Майкл говорил с Бенцем о Максе?

— Не думаю, чтобы Майкл знал о Бенце. Никто не хочет, чтобы Майкл вмешивался в их личную жизнь. Во всяком случае, все прошло спокойно. Макс появился здесь вновь во всем великолепии, — для большего впечатления Томми добавил: — Он даже побывал на Си-эн-эн.

Аркадий еще раз оглянулся назад. Кроме затянутого светлой дымкой города, сзади ничего не было.

Впереди дорога раздваивалась: одна ветка шла на север, к Нюрнбергу, другая — на юг, к Зальцбургу. Томми свернул направо, и, как только они миновали поворот и туннель, Аркадий увидел во тьме нечто вроде розового острова. Он не знал, чего ожидать впереди: то ли кремлевских стен, то ли возвышающихся над автострадой призрачных куполов собора Василия Блаженного. Но чего бы он ни ожидал, он увидел белое оштукатуренное здание, обрамленное красным неоновым светом. Рядом с вывеской «Красная площадь» светился красный квадрат, льющий в небо кровавый свет, а под квадратом более скромным курсивом было написано. «Секс-клуб». Вылезая из «Трабанта», Аркадий подумал, что реальность причудливее любых ожиданий.

Помещение клуба было в такой степени залито красным светом, что трудно было остановить взгляд на чем-нибудь одном. Однако Аркадий все же обратил внимание на женщин в поясах с подвязками, черных чулках, легко сбрасываемых бюстгальтерах и корсетах. Название заведения подчеркивалось медными самоварами на столах и светящимися звездами на стенах.

— Ну и как? — спросил Томми, снова заправляя рубаху в штаны.

— Как в последние дни царствования Екатерины Великой, — ответил Аркадий.

Интересно, до чего запуганно чувствуют себя мужчины в обители проституции. У них деньги, возможность выбора, возможность вообще уйти… А «жрицы любви» — они что? Они их служанки, рабыня, подстилки. Однако превосходство, по крайней мере, до постели, было за слабой стороной. Девушки в нижнем белье, словно кошки, удобно устроились в «креслах любви», вмещающих двоих, бросая на мужчин зазывные взгляды, а те держались так, словно их уже раздели донага. У подковообразного бара стояли американские солдаты. Когда подходила какая-нибудь проститутка, они, робея, заводили игру в обольщение. На ее же лице оставалось выражение вялости и скуки — того и гляди уснет. Аркадия крайне удивило, что девушки были русские. Это было видно по их привычке переговариваться и перешептываться между собой, по бледности кожи, расположению глаз. Он увидел одну в розовых шелках, по-крестьянски широкоплечую — ни дать ни взять прикатила на Запад в одном исподнем из своей деревни. Она болтала со своей более стройной подружкой с огромными армянскими глазами, щеголявшей в черных колготках. Глядя на них, Аркадий не переставал удивляться: чем приезжие русские проститутки отличаются от местных, немецких? Объятиями, покорностью, способностью утешить? Они показывали на него пальцем. Узнали, что он тоже русский. Аркадий подумал, хочется ли ему заняться любовью или, по крайней мере, ее подобием? Или же он стал холоден, как сгоревшая спичка?

Он вернулся к разговору с Томми.

— Вы говорили, что Макс Альбов вернулся в Мюнхен во всем великолепии.

Томми добавил:

— Во всяком случае, мне кажется, что мы теперь уважаем Макса еще больше. Держу пари, у него будет миллион.

— Откуда? Он говорил?

— Будет заниматься телевизионной журналистикой.

— Он упоминал о совместном предприятии?

— Да, это было что-то связанное с имуществом. Он говорил, что тот, кто не способен делать деньги в Москве, не разглядит и муху на дерьме.

— Звучит соблазнительно. Может, теперь всем надо ехать в Москву?

— О том и шла речь.

Томми не мог оторвать глаз от женщин. От одного их соседства он раскраснелся и вспотел, возбужденно разглаживая рубашку на животе, взлохмачивая волосы толстыми пальцами. Аркадий не разделял его настроя. Любовь — это дуновение ветерка в горах, восход солнца, нирвана; секс — это когда валяются в траве и листьях; секс за деньги — это вообще грязь. Но кто он такой, чтобы судить? Столько времени прошло с тех пор, как он знал секс и любовь! Один считает, что секс за деньги — это грубо и притупляет чувства, другой находит его простым и доступным. Разве у этого другого меньше воображения и больше денег?

У каждой нации свой тип лица. От татар наследуют узкие, скошенные кверху глаза. От славян — мягкий овал лица, закругленные брови, небольшой рот и белую как снег кожу. У Ирины же были свои, особенные черты. Глаза у нее были посажены шире и глубже, скорее от византийцев, чем от монголов, взгляд был более открытый и в то же время неуловимый. Лицо не совсем овальное, подбородок не такой тяжелый, губы полнее, более резко очерченные. Странно, в Москве он то и дело слышал ее голос. Здесь — молчание.

Иногда он представлял себе, как они с Ириной жили бы обычной, не такой, как у них сложилась, жизнью. Муж и жена. Жили бы, как все люди, ложились бы спать и просыпались вместе. Возможно, постепенно возненавидели бы друг друга и решили разойтись, но обычным путем, не кромсая жизнь пополам. Без мечты, которая выродилась бы в наваждение…

Подошли та, что в розовом, и ее подружка и попросили шампанского.

— Конечно! — казалось, Томми все устраивало.

Все четверо уселись за столик в углу. Девушку в розовом звали Татьяной, ее подругу в колготках — Мариной. У Татьяны были темные корни волос, собранных в аккуратный светлый «конский хвост», у Марины — черные волосы, прикрывающие синяк на щеке. Томми, играя роль хозяина, представил:

— Мой приятель Аркадий.

— Так и знали, что он русский, — отозвалась Татьяна. — У него романтический вид.

— Бедняки не так уж и романтичны, — ответил Аркадий. — Томми куда романтичнее.

— Можем позабавиться, — предложил Томми.

Аркадий наблюдал, как одна из девушек, не спеша, направлялась на очередной поединок, ведя за собой солдата. Оба скрылись за ширмой из стекляруса, отгораживающей задние комнаты.

— Русские часто бывают? — спросил он.

— Водители грузовиков, — с гримасой ответила Татьяна. — Обычно у нас международная клиентура.

— Мне немцы нравятся, — задумчиво заметила Марина. — Они моются.

— Это важно, — согласился Аркадий.

Татьяна добавила что-то под столом из плоской фляжки в шампанское и щедро плеснула в остальные три бокала. Водка и здесь подрывала моральные устои. Марина наклонилась над своим стаканом и прошептала: «Мольто импортанте».

— Мы знаем итальянский, — сказала Татьяна. — Два года ездили по Италии.

— Работали в балетной труппе «Большой Пикколо», — уточнила Марина.

— Это еще не значит, что она связана с балетом Большого театра, — прыснула Татьяна.

— Но мы действительно танцевали, — Марина выпрямилась, демонстрируя стройную мускулистую шею.

— В маленьких городках. Но сколько солнца, музыки, — вспоминала Татьяна.

— Когда мы уезжали, в Италии было с десяток так называемых русских балетных трупп. Все они копировали нас, — добавила Марина.

— Думаю, мы можем сказать, что прививали любовь к танцу, — сказала Татьяна. Она плеснула Аркадию еще. — У вас и правда нет денег?

— Ее всегда тянет не к тому, — пошутила Марина.

— Спасибо, — сказал Аркадий, обращаясь к обеим. — Я разыскиваю пару своих друзей. Одного зовут Макс. Русский, он одевается лучше меня, знает английский и немецкий.

— Такого не видали, — ответила Татьяна.

— И Борис, — добавил Аркадий.

— Борис имя известное, — сказала Марина.

— Его фамилия что-то вроде Бенца.

— Здесь такая фамилия тоже известна, — сказала Татьяна.

— Как он выглядит? — спросил Аркадий Томми.

— Высокого роста, интересный, дружелюбный.

— По-русски говорит? — спросила Татьяна.

— Не знаю. При мне он говорил только по-немецки, — ответил Томми.

Бенц оставался пока чем-то до того отвлеченным — ничего, кроме фамилии на регистрационной карточке в Москве и на письме в Мюнхене, — что Аркадию служило утешением даже то, что он встретил кого-то, кто видел его во плоти.

— Почему он должен знать русский? — спросил Аркадий.

— У Бориса, которого я имею в виду, западная внешность, — сказала Марина. — Я только хотела сказать, что он очень хорошо говорит по-русски.

— Он немец, — сказала Татьяна.

— Ты же с ним не была в постели.

— Ты тоже.

— С ним была Тима. Она рассказывала.

— Рассказывала? — передразнила чью-то жеманную речь Татьяна.

— Мы с ней подруги.

— Корова. Извини, — добавила Татьяна, увидев, что Марина обиделась. И обратившись к Аркадию, сказала: — Польский хрен, вот кто он.

— Тима здесь?

— Нет, не здесь, но я вам скажу, — ответила Татьяна. — Красная, все четыре колеса ведущие, откликается также, когда называют «Бронко».

— Я знаю, что она имеет в виду, — сказал Томми, жаждущий снова вклиниться в разговор. — Это дальше по дороге. Я отвезу вас.

— Жалко, что у вас нет денег, — сказала Татьяна Аркадию.

В данной обстановке Аркадий воспринял это как самый большой комплимент, какой только можно себе представить.

В стороне от основного шоссе стояла дюжина джипов, «Труперов», «Пасфайндеров» и «Лендкрузеров». У колеса каждой из машин стояла проститутка. Клиенты останавливались поторговаться на обочине. Как только договаривались о цене, девушка выключала красный фонарь, означавший, что она занята, клиент забирался внутрь, и они отъезжали в глубь площадки, подальше от света фар проезжавших мимо машин. На краю темного поля уже стояло десятка два съехавших с шоссе автомобилей.

Томми с Аркадием прошли вдоль ряда освещенных машин, пересекли площадку, уступив дорогу подъехавшему «Труперу». Томми все больше входил в роль гида.

— Они работали в прицепных домиках в городе, пока жители не стали жаловаться на движение в поздний час. Здесь они меньше бросаются в глаза. Их ежемесячно проверяют врачи, так что вполне безопасно.

На машинах, стоявших в отдалении, задние шторки были задернуты. Один из джипов колыхался с боку на бок, словно ехал по дороге.

— Как выглядит «Бронко»? — спросил Аркадий.

Томми указал на одну из крупных моделей, но голубого цвета. Салоны у всех были высоко приподняты над землей, так что можно путешествовать по тундре.

— Ну и как? — спросил Томми.

— Все вполне приличные.

— Я имею в виду девочек.

Аркадий уловил, куда клонит Томми.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что мог бы одолжить денег.

— Нет, благодарю.

Томми переминался с ноги на ногу, затем протянул ключи от своей машины.

— Будьте любезны.

— Вы серьезно? — спросил Аркадий.

— Раз уж мы здесь, почему бы не воспользоваться? — отрывисто заговорил Томми, набираясь храбрости. — Ей-богу, всего несколько минут.

Аркадий был потрясен и чувствовал себя по-дурацки. Какое право он имеет судить других? В следующий момент Томми начнет умолять. Он взял ключи.

— Буду в машине.

«Трабант» стоял на противоположной стороне дороги. Из него Аркадий видел, как Томми направился прямо к джипу, моментально договорился о цене и, обежав машину, сел с правой стороны. Джип задним ходом отъехал в темноту.

Аркадий закурил, нашел пепельницу, но радио не обнаружил. Идеальный социалистический автомобиль, предназначенный для дурных привычек и невежества, а он был его идеальным водителем.

На дороге, перекрещиваясь, то появлялись, то исчезали лучи фар. Возможно, дело не в том, есть ли преступность в Германии, а, скорее, в том, что считать преступлением. В Москве проституция была нарушением закона. Здесь она была регулируемым бизнесом.

На освободившееся после джипа место въехал «Трупер». Его владелица включила красный фонарь. Глядя в зеркальце заднего вида, подправила кудряшки, подкрасила губы, поправила бюстгальтер, подняв повыше могучие груди, и взяла книжку. Женщина в машине, стоящей впереди, глядела перед собой густо накрашенными глазами. Ни та ни другая не походили на Тиму. Аркадий предполагал, что имя является уменьшительным от Фатимы, и искал девушку хотя бы отдаленно похожую на мусульманку. На таком расстоянии света от фонарей было не больше, чем от свечи. Ветровые стекла казались иконами с изображениями томящихся от скуки мадонн.

Через двадцать минут он начал беспокоиться о Томми. В памяти отпечатались машины в дальнем конце площадки, особенно машина с задернутыми шторками, все сильнее раскачивающаяся на рессорах. Если где и можно спутать секс с преступлением, так именно здесь. Скажем, кого-нибудь душат или избивают. Снаружи можно вполне принять за занятие любовью.

Страхи оказались неоправданными: он с облегчением увидел, как Томми резво перебегает дорогу. Американец нырнул в машину и втиснулся на место за рулем. Отдышавшись, спросил:

— Долго ждали?

— Вечность, — ответил Аркадий.

Вжавшись в спинку сиденья, Томми заправил рубашку и застегнул пиджак. Маленькую машину наполнил запах духов и пота, словно он принес с собой аромат экзотической земли. Он был так доволен собой, что Аркадий поинтересовался, как часто он набирается смелости обращаться к проституткам.

— Вполне стоило денег. А вы не передумали? — спросил он.

— Верю вам на слово. Поехали.

Дверца со стороны Аркадия открылась. Петеру Шиллеру пришлось присесть, чтобы быть на одном уровне с ним.

— Ренко, вы не отвечали по телефону.

«БМВ» Петера стояла в темноте вдали от шоссе. Аркадий, раскинув руки, опирался на кузов машины, а Петер обыскивал его. Им хорошо была видна площадка, стоявшие там машины и одинокий «Трабант» Томми, возвращавшийся в Мюнхен.

— Москва остается для меня загадкой, — говорил Петер, обшаривая Аркадия руками вокруг поясницы, между ног, по запястьям и лодыжкам. — Я там никогда не был и, надеюсь, никогда не буду, но мне кажется, что старшему следователю не следовало бы работать, прибегая к помощи телефона-автомата. Я проверил номер, когда вы не ответили.

— Больше всего не люблю сидеть за столом.

— У вас и стола-то нет. Я был в консульстве и говорил с Федоровым. Вырвал его из объятий певиц. Он ничего не знает о вашем расследовании, никогда не слыхал о Борисе Бенце и, думаю, больше всего хотел бы никогда в жизни не видеть вас.

— Мы так и не поняли друг друга, — признался Аркадий.

Он попробовал повернуться, но Петер ткнул его лицом в крышу автомобиля.

— Он рассказал, как найти пансион. У вас было темно. Я ждал и думал, как мне лучше всего вас отделать. Очевидно, вы наугад выбрали «Бауэрн-Франконию», чтобы заняться рэкетом. Кроме того, ясно, что вы занялись этим в одиночку, чтобы заработать несколько марок себе на отпуск. Небольшое русское свободное предпринимательство. Я подумал было направить протест в различные министерства и в Интерпол, но потом вспомнил, что дед очень чувствителен к огласке, связанной с банком. Это коммерческий банк, не для простой публики, и в рекламе не нуждается, по крайней мере, в такой, какую устроили бы вы. Поэтому я подумал вывезти вас куда-нибудь подальше и сделать из вас отбивную.

— Разве это не противоречит закону?

— Отделать вас так, чтобы вы даже думать боялись кому-нибудь рассказать, что с вами было.

— Ну, это от вас не уйдет, — заметил Аркадий.

У Аркадия не было оружия, а у Петера, судя по беглому взгляду в банке, был «вальтер». Он был уверен, что Петер Кристиан Шиллер стрелять не будет, по крайней мере, пока не отвезет Аркадия подальше от «БМВ», потому что пуля может пройти сквозь мягкие ткани, разбить стекло и повредить внутреннюю отделку его шикарного автомобиля. Если же Петер действительно захочет его избить, то тут Аркадий пока что не знал, станет ли он сопротивляться. Разве в данный момент немного крови или выбитый зуб что-нибудь значат? Он выпрямился и повернулся лицом к Петеру.

Желтая куртка Петера полоскалась на дувшем с поля ветру. Рука с пистолетом была опущена.

— Потом является не кто иной, как ваш дружок на «Траби». Я думал, что этот бедняга из Восточной Германии. Если есть возможность, на «Траби» предпочитают не ездить. Иногда его можно встретить у старой границы, только не здесь. Десять минут спустя он выходит вместе с вами. Стало понятно, что «осси» ходят у вас в сообщниках.

— Что значит «осси»?

— Восточный немец. Он подыскивает жертву, вы являетесь с фальшивым письмом от консульства. Я справился о номере машины, но она принадлежит Томасу Холлу, американскому подданному, проживающему в Мюнхене. Зачем американцу водить «Траби»?

— Он говорит, что это его вложение капитала. Вы за нами следили?

— Это нетрудно. Медленнее никто не ездит.

— Итак, что вы собираетесь делать? — спросил Аркадий.

Лицо немца примечательно тем, что на нем отчетливо отражаются мысленные муки. Даже в слабом свете, идущем от шоссе, было видно, что в Петере бешенство боролось с любопытством.

— Вы с Холлом хорошие друзья?

— Я познакомился с ним прошлой ночью. И очень удивился, увидев его сегодня вечером.

— Вы с Холлом были вместе в секс-клубе. Это похоже на приятельские отношения.

— Томми сказал, что он видел там Бенца. Девушки в клубе посоветовали нам поискать здесь.

— Значит, до прошлой ночи вы с Холлом не разговаривали?

— Нет.

— И до прошлой ночи не поддерживали никакой связи?

— Нет. Куда вы клоните? — спросил Аркадий.

— Ренко, утром вы дали мне номер факса, чтобы найти его. Я нашел. Аппарат принадлежит Радио «Свобода». Он стоит в кабинете Томаса Холла.

«В жизни все еще случаются неожиданности», — подумал Аркадий. Он провел вечер вроде бы с простаком и стал свидетелем собственной глупости. Почему он сам не проверил номера «Свободы»? А от скольких еще сведений он отмахнулся?

— Как, по-вашему, можно догнать Томми? — спросил Аркадий.

Петер колебался, и Аркадий с интересом следил, на что он решится. Немец глядел на него так пристально, что Аркадию вспомнился старый сценический эпизод, когда один актер изображает зеркальное отражение другого.

Наконец Петер сказал:

— В данный момент единственное, в чем я уверен, так это в том, что могу догнать «Траби».

Они возвращались тем же путем, каким Аркадий ехал с Томми, но скорость была другой. Петер разогнал «БМВ» до двухсот километров, словно ехал в темноте по знакомой гоночной трассе. Он то и дело оглядывался на Аркадия, а тот хотел, чтобы он не отрывал глаз от дороги.

— В банке вы ни разу не упомянули о Радио «Свобода», — заметил Петер.

— Я не знал, что с этим делом связана и «Свобода». Возможно, и не связана.

— Нам здесь не нужна русская гражданская война. Уж лучше бы вы все уехали к себе и убивали друг друга там.

— Такая возможность не исключена.

— Если с этим связана «Свобода», то связаны и американцы.

— Надеюсь, что нет.

— Вы никогда не работали с американцами?

— Зато вы работали с ними, — Аркадий понял это по тону Петера.

— Я проходил подготовку в Техасе.

— Учились на ковбоя?

— Служил в авиации. Летал на реактивных истребителях.

На повороте мелькнул знак. Аркадию подумалось, что только на большой скорости можно почувствовать, что такое поворот.

— Проходили подготовку для службы в германской авиации?

— Некоторые тренируются там. Меньше разрушений, если падаем.

— В этом есть смысл.

— Вы из КГБ?

— Нет. Что, Федоров так сказал?

Петер язвительно засмеялся.

— Федоров клялся, что вы не из КГБ. Бог ему судья. Но если вы не из КГБ, почему интересуетесь Радио «Свобода»?

— Томми послал в Москву факс.

— И что там говорится? — потребовал Петер.

— «Где Красная площадь?»

Они ехали молча, пока впереди не возникло розовое пятно.

— Нужно поговорить с Томми, — сказал Аркадий. Он достал сигарету. — Не возражаете?

— Опустите стекло.

В машину со свистом ворвался воздух, а вместе с ним едкий запах, от которого перехватило горло.

Петер сказал:

— Кто-то жжет пластмассу.

— И шины.

Розовое пятно увеличивалось в размерах, исчезало и вновь возникало, становясь все больше и интенсивнее. Вот оно исчезло, потом появилось снова у подножия пандуса в виде факела, служащего основанием относимого ветром густого клуба дыма. Вблизи пламя яростно гудело, словно вгрызающийся в землю метеор.

— «Траби»! — воскликнул Петер, когда они проезжали мимо.

Они вернулись к автомобилю с наветренной стороны, зажимая руками нос и рот. «Трабант» — маленькая машина, а после удара об основание пандуса стала еще меньше. Тем не менее полыхало вовсю: красные языки перемежались с ядовито-голубыми и зелеными, и валил черный дым, словно от горящей нефти. «Траби» не просто горел изнутри, он весь был объят пламенем: пластмассовые бока, капот и крыша плавились в огне, так что огонь дождем капал на сиденья. Горящие шины походили на призрачные кольца.

Они быстро обежали вокруг «Трабанта».

Аркадий сказал:

— Мне уже доводилось видеть такой пожар. Если Томми нет снаружи, значит, его нет в живых.

Петер отошел назад. Аркадий хотел подобраться поближе и пополз на четвереньках, спасаясь от дыма. Жар был невыносимый, задымилась куртка.

Переменился ветер, и он увидел внутри машины силуэт, подобный тем, какие художник вырезает ножницами из черной бумаги. Силуэт тоже был объят пламенем.

Петер вернулся в «БМВ», подал задним ходом мимо «Трабанта», освещая светом фар дорогу до тех пор, пока не увидел место парковки. Остановил машину, вышел и установил на крыше синий сигнальный фонарь. «Наверное, он хороший полицейский», — подумал Аркадий.

Томми уже не вернешь. Скрючиваясь, отвалилась лиловая от жара дверь. Пластмассовую крышу завернуло назад, и усилившаяся тяга собрала пламя в стремительно закрывающийся цветок.

— Знаете, в старые времена мы бы обездвижили вас газом, связали и отправили в ящике домой. Больше мы так не делаем. Теперь, когда отношения с немцами стали лучше, в этом нет нужды, — говорил вице-консул Платонов.

— Неужели? — удивился Аркадий.

— Теперь за нас это делают немцы. Во-первых, я выселяю вас из этого помещения, — Платонов сдернул с протянутой через комнату веревки рубашку, оглядел разостланный на столе план Мюнхена, рогалик и пакет с соком около раковины, потом сунул рубашку в руки Федорову. — Ренко, — сказал он, — я знаю, что вы считаете это своим домом, но, поскольку комнату снимает консульство, мы можем здесь делать все, что хотим. В данный момент я намерен сообщить, что вы считаетесь бродягой, кем вы на самом деле и являетесь, так как ваш паспорт у меня, а без него вы нигде не можете зарегистрироваться.

Федоров расстегнул и широко раскрыл саквояж Аркадия, затем бросил туда рубашку и добавил:

— Немцы депортируют бродяг-иностранцев, особенно русских.

— Это вопрос экономики, — заметил Платонов. — Они считают, что с них довольно восточных немцев.

— Если надеетесь получить политическое убежище, то забудьте об этом и думать, — Федоров освободил ящики шкафа и суетливо заметался по комнате, демонстрируя свое усердие. — Уже старо. Никто не хочет принимать невозвращенцев из демократического Советского Союза.

Аркадий не виделся с вице-консулом с их первой встречи в Мюнхене, но Платонов все помнил.

— Что я вам говорил? Походите по музеям, купите сувениров… Если бы вы что-нибудь купили здесь и продали, вернувшись, вам бы на год хватило. Я предупреждал, что у вас нет официального статуса, и просил не вступать в контакт с немецкой полицией. А что сделали вы? Вы не только направились прямо к немцам, но и втянули в это дело консульство.

— Вы что, были на пожаре? — понюхал Федоров пиджак.

Ночью Аркадий выстирал бывшее на нем белье, принял душ, но сомневался, что волосы и пиджак не пахнут дымом.

Платонов разошелся:

— Ренко, дважды в неделю я хожу на чай с баварскими промышленниками и банкирами, чтобы убедить их в том, что мы цивилизованные люди, с которыми можно иметь дело и без риска предоставлять ссуды на миллионы марок. Затем являетесь вы и начинаете выкручивать руки, вымогая деньги. Федоров говорит, что он с трудом убедил лейтенанта немецкой полиции в том, что не состоит ни в каком заговоре против германских банков.

— Вам понравился бы визит гестаповца? — спросил Федоров. Он бросил в сумку бумажник, кошелек, зубную щетку и пасту Аркадия. Ключ и билет Люфтганзы он оставил у себя и положил в карман.

— Называл ли он конкретный банк? — спросил Аркадий.

— Нет, — Федоров заглянул в холодильник и обнаружил, что он пуст.

— Заявляли ли немцы официальный протест?

— Нет, — Федоров сложил план города и бросил его в сумку.

— Давала ли с тех пор знать о себе полиция?

— Нет.

«Даже после аварии с автомашиной? Интересно», — подумал Аркадий.

— Мне нужен мой билет на самолет, — сказал он.

— Вообще-то говоря, он вам не нужен, — Платонов бросил на стол билет Аэрофлота. — Мы высылаем вас сегодня домой. Федоров посадит вас на самолет.

— Моя виза действительна еще неделю, — возразил Аркадий.

— Считайте, что ваша виза аннулирована.

— Мне нужны указания из прокуратуры. До их получения я не могу уехать.

— С прокурором Родионовым трудно связаться. Я невольно спрашиваю себя, почему он послал следователя с туристской визой и не дал ему никаких полномочий. Все это очень странно, — Платонов прошел к окну и посмотрел на привокзальные пути. Через плечо вице-консула Аркадий видел плавно движущиеся поезда, пассажиров, стоящих на ступеньках утренних пригородных поездов. Платонов восхищенно воскликнул: — Какой порядок!

— Я не поеду, — сказал Аркадий.

— У вас нет выбора. Если не мы посадим вас в самолет, так это сделают немцы. Подумайте, как это отразится на вашей характеристике. Я предлагаю вам легкий выход из положения, — убеждал его Платонов.

— И все из-за того, что меня выселили?

— Да. Все так просто, — сказал Платонов, — и совершенно законно. Мне же нужно заботиться о хороших дипломатических отношениях.

— Меня еще ни разу не выселяли, — сказал Аркадий. — Арестовывали, ссылали, но так вот просто не выселяли.

— Теперь и это предстоит, — Федоров смахнул с веревки в саквояж оставшиеся постирушки.

Открылась дверь. В прихожей появилась черная собака. Аркадий подумал, что это тоже связано с выселением. Огромный лохматый зверь с темными агатовыми глазами казался помесью пса с медведем. Он уверенно вошел в квартиру и с одинаковой подозрительностью оглядел всех троих.

В прихожей послышались неравномерные шаги, и внутрь заглянул Стас.

— Куда-нибудь едешь? — спросил он Аркадия.

— Выставляют.

Стас вошел, не обращая внимания на Платонова и Федорова, хотя Аркадий был уверен, что он знал, кто они такие. Ведь Стас изучал советских аппаратчиков всю жизнь, а человек, всю жизнь изучавший червей, узнает их сразу. Федоров хотел было бросить белье, которое держал в руках, но собака повернулась в его сторону, и он еще плотнее прижал его к себе.

— Вчера вечером я посылал к тебе Томми. Вы виделись? — спросил Стас Аркадия.

— Мне очень жаль Томми.

— Значит, ты слышал о несчастном случае?

— Я был свидетелем, — ответил Аркадий.

— Мне бы хотелось знать, что случилось?

— Мне тоже, — сказал Аркадий.

Глаза у Стаса блестели сильнее обычного. Он взглянул на Платонова и нагруженного стираным бельем Федорова. Собака тоже. Стас снова бросил взгляд на открытый саквояж.

— Тебе нельзя уезжать, — сказал он таким тоном, будто принял решение.

Вмешался Платонов.

— Существуют немецкие законы. Раз Ренко негде остановиться, консульство ускоряет его возвращение домой.

— Поживешь у меня, — сказал Стас Аркадию.

— Не так-то просто, — перебил Платонов. — Приглашения советским гражданам должны подаваться в письменном виде и получать предварительное одобрение. Его виза аннулирована, и у него уже есть новый билет до Москвы, так что это невозможно.

— Можешь ехать сейчас? — спросил Стас Аркадия.

Аркадий отобрал у Федорова свой ключ от ячейки в камере хранения и билет Люфтганзы и сказал:

— Вообще-то я почти уложился.

Стас влился в поток машин, движущихся по кольцу вокруг центра города. Несмотря на пасмурный летний день, стекла были опущены, потому что запотели от собачьего дыхания. Собака заполнила собой все заднее сиденье, и у Аркадия было ощущение, что ему с его саквояжем дозволено занять место впереди только при условии, что он не будет делать резких движений. Когда он уходил, у Платонова с Федоровым был такой вид, словно они пришли за гробом и увидели, что из дверей выходит покойник.

— Спасибо.

— Я хотел спросить, — сказал Стас. — Томми был чудаком и водил дурацкую машину. «Трабант» не дает больше семидесяти пяти километров в час, и ему нечего делать на шоссе. Но я никак не могу понять, как он мог потерять управление и врезаться в бордюр.

— Я тоже, — ответил Аркадий. — Сомневаюсь, что от машины что-нибудь осталось, чтобы полиция могла разобраться. Она сгорела вся, вплоть до мотора и осей.

— Возможно, причиной была идиотская печка. Керосиновая печка на полу. Опасная штука.

— Томми долго не страдал. Если не погиб от удара, то задохнулся в дыму. Вроде бы огонь, а погибают от ядовитого дыма.

— Ты уже видел такое?

— В Москве я видел, как человек сгорел в машине. Там это продолжалось немного дольше, потому что машина была получше.

Подумав о Руди, Аркадий вспомнил о Полине. И о Яаке. Он подумал, что если вернется в Москву живым, то будет меньше судить других, больше ценить дружбу и будет предельно осторожен со всеми машинами и с огнем. Стас тем временем гнал безрассудно. Но он, по крайней мере, следил за дорогой, предоставив псине следить за Аркадием.

— Томми показывал тебе «Красную площадь»?

— Ты знаешь это место?

— Ренко, находиться на той дороге в поздний час было не так уж много причин. Бедняга Томми. Типичный случай русофилии со смертельным исходом.

— Потом мы ездили на стоянку, своего рода бордель на колесах.

— Самое подходящее место, если хочешь подцепить страшную болезнь. По германскому закону эти женщины проверяются на спид каждые три месяца, а это означает, что они тщательнее проверяют пиво, которое пьют, чем женщин, с которыми спят. Во всяком случае, занимаясь сексом в джипе, рискуешь заработать горб, а я и без этого уже инвалид. Я-то думал, что вы с Томми собирались обсуждать знаменитые сражения Великой Отечественной войны.

— И об этом немного поговорили.

— Американцев кашей не корми, дай поговорить о войне, — заметил Стас.

— Ты знаешь Бориса Бенца?

— Нет. Кто такой?

В реплике не было ни намека на фальшь, ни малейшей паузы. Когда лгут дети, они говорят с широко открытыми глазами. Взрослые выдают себя незначительными жестами, делают вид, что вспоминают, или скрывают ложь под улыбкой.

— Останови, пожалуйста, у вокзала, — попросил Аркадий.

Когда Стас, лавируя между автобусами и такси, подъехал к северной стороне вокзала, Аркадий выпрыгнул из машины, оставив саквояж.

— Ты вернешься? — спросил Стас. — А то у меня ощущение, что ты любишь путешествовать налегке.

— Две минуты.

Хотя у Федорова мозги были, что черствый хлеб, он мог узнать ключ от ячейки в камере хранения и, возможно, даже запомнить номер. Срок хранения уже истек, и Аркадию, чтобы открыть ячейку и забрать видеопленку, пришлось заплатить смотрителю четыре марки, после чего у него до конца пребывания осталось семдесять пять марок.

Выйдя на улицу, он увидел, что дорожный полицейский пытается убрать потрепанный Стасов «Мерседес» с пути итальянского экскурсионного автобуса. Сверкающий лаком автобус обладал оглушительной сиреной. Чем больше он гудел и чем яростнее кричал полицейский, тем громче лаяла в ответ собака. Стас сидел за рулем и наслаждался сигаретой.

— Не опера, — сказал он Аркадию, — но близко.

Аркадий узнавал знакомые улицы. Он увидел, что Стас повернул на север, к музеям, затем на восток, к Английскому парку. Он заметил, что в полуквартале позади них движется белый «Порш», который он видел у вокзала.

— Итак, кто такой Борис Бенц? — спросил Стас.

— Я толком не знаю. Это восточный немец, который живет в Мюнхене и ездит в Москву. Томми говорил, что видел его. Именно его мы искали прошлой ночью.

— Если вы с Томми были вместе, почему ты не попал в аварию? Почему ты тоже не погиб?

— Меня забрала полиция. Я возвращался в полицейской машине, когда мы увидели пожар.

— О тебе они не упоминают.

— Не было причины. Отчет об аварии — это короткое, простое сообщение.

Петер обозначил Аркадия как «свидетеля, который видел, как погибший употреблял алкогольные напитки в придорожном эротическом клубе». «Краткое, но меткое определение», — подумал он. Далее Петер сообщал: «…автомобиль обгорел настолько, что от него практически ничего не осталось».

— Думаю, в отчете есть кое-что еще. Что этот Бенц делал в Москве? Почему ты не расследуешь на более официальном уровне? Где Томми встречался с Бенцем? Кто их познакомил? Почему полиция забрала тебя из машины Томми? Была ли это авария?

— У Томми были враги? — спросил Аркадий.

— У Томми было мало друзей, но врагов совсем не было. У меня такое впечатление, что как только кто-нибудь намеревается помочь тебе, у него тут же появляются враги. Мне не следовало посылать к тебе Томми. Он не мог защитить себя.

— А ты можешь?

Хотя со стороны Стаса не последовало никакого ответа, Аркадий ощутил затылком горячее дыхание собаки.

— Ее зовут Лайка, но она настоящая немецкая собака. Любит кожу и пиво, не доверяет русским. Мне делает исключение… Ну вот, почти приехали, — он махнул рукой в сторону здания, выглядевшего словно вертикальная плантация герани. — Каждый балкон — пивная на открытом воздухе. Баварский рай… Между прочим, балкон с кактусом — это мой.

— Спасибо, но я не буду у тебя жить, — сказал Аркадий.

Стас развернул машину перед домом и заглушил мотор.

— Я думал, тебе негде остановиться.

— Мне нужно было отделаться от консульства. Ты великодушен. Благодарю, — сказал Аркадий.

— Ты можешь в любое время уйти. Послушай, ведь тебе же негде спать.

— Верно.

— И у тебя мало денег.

— Тоже верно.

— И ты думаешь, что сможешь выжить в Мюнхене?

— Думаю, что смогу.

Стас сказал своей собаке:

— Он такой русский, что дальше некуда, — потом обратился к Аркадию: — Думаешь, что очень везучий? Знаешь, почему Германия выглядит такой опрятной? Потому что каждую ночь немцы подбирают турок, поляков и русских, сажают их на карантин, а потом высылают домой.

— Может быть, мне повезет. Объявился же ты, когда нужно.

— Это другое дело.

Не успел Стас ответить, как рядом притормозил «Порш». Спортивная машина подавала вперед и назад, причем водитель явно разглядывал Аркадия со Стасом. Стекло опустилось, и в окне показался водитель в темных очках на красном шнурке. Улыбнулся во весь рот.

— Майкл, — сказал Стас.

— Стас! — у Майкла был типично американский голос, перекрывавший звук работающего мотора. Аркадий припомнил прохладное знакомство с заместителем директора радиостанции на вечеринке у Томми. — Ты слышал о Томми?

— Слышал.

— Печально, — Майкл выдержал минуту молчания.

— Да.

Майкл перешел на более деловой тон:

— Я как раз приехал расспросить тебя об этом.

— Ты?

— Мне стало известно, что твой приятель, следователь из Москвы, прошлой ночью был вместе с нашим Томми. И вдруг вижу Ренко собственной персоной.

— Я только что собирался уходить.

— Прекрасно, директор станции очень хотел бы пригласить вас на пару слов, — Майкл распахнул правую дверцу «Порша». — Садитесь! Вы, а не Стас! Обещаю доставить вас обратно.

— Если считаешь, — сказал Стас Аркадию, — что Майкл годится в спасители, то ты чокнутый.

Майкл одной рукой вел «Порш», а другой держал трубку телефона.

— Сэр, товарищ Ренко со мной, — он ухмыльнулся, взглянув на Аркадия. — Со мной, сэр, со мной. Мы как раз между принимающими станциями. Эти телефоны работают в пределах видимости, — он прижал трубку головой к плечу, чтобы переключить передачу. — Сэр, мы будет через секунду. Хотелось бы, чтобы вы дождались. Одну секунду! — он бросил трубку в футляр между глубокими креслами и одарил Аркадия еще одним взглядом сквозь темные очки и ослепительной улыбкой. — Ни хрена не разбирается в технике! Итак, Аркадий, я навел о вас справки и обнаружил, что вы интересный малый. Судя по тому, что я слышал, вы вроде бродяги, действуете сам по себе. Я обнаружил вас в досье Ирины. Можно утверждать, что теперь вы и в досье Томми. Значит, вас преследуют неприятности? Или что-либо еще?

— Вы следили за Стасом?

— Признаюсь, следил. И он вывел меня прямо на вас. Когда вы заскочили на вокзал, я перепугался. Что вы забрали из ячейки?

— Меховую шапку и орден Ленина.

— Похоже на маленькую пластмассовую коробочку. Знакомую на вид. Не могу догадаться, что именно, и это выводит меня из себя. Знаете, поскольку я заместитель директора по безопасности, у меня отличные отношения с местной полицией. Окольными путями я узнаю, что вы с Томми делали прошлой ночью. Лучше уж просто расскажите мне. Это единственный способ получить дополнительную выгоду.

— Дополнительную выгоду?

— Скажу проще: деньги. Мы не можем позволить себе, чтобы убийство одного из наших сотрудников оставалось загадкой. Мы надеялись, что скверные старые времена холодной войны остались позади. Держу пари, что так оно и есть.

— Ну и что? Можете потерять работу — станцию-то могут закрыть.

— Я заглядываю вперед.

— Как Макс Альбов.

— Макс — это высший класс. Звезда. Как и Ирина, если бы только она получше владела английским и разборчивее выбирала друзей, — он бросил взгляд на Аркадия. — Директор Гилмартин собирается расспросить вас о Томми. Гилмартин руководит Радио «Свобода» и Радио «Свободная Европа». Он один из видных выразителей политики Соединенных Штатов и очень занятой человек. Так что, если начнете хитрить, пеняйте на себя. Если же по-честному, можете рассчитывать на вознаграждение.

— Значит, честность окупается?

— Вот именно!

«Порш», как гоночный катер, мчался впереди остального транспорта, а Майкл улыбался, словно Мюнхен покачивался на поднятой им волне.

Они примчались в восточную часть города. Здесь размещались самые большие особняки, чуть ли не дворцы. Аркадий таких еще не видел. Некоторые из них современной постройки, с гладко оштукатуренными стенами и стальными трубами. Другие словно на Средиземноморском побережье — со стеклянными дверями и пальмами в кадках. Некоторые из них — либо чудом сохранившиеся, либо старательно восстановленные образцы югендстиля — большие особняки с причудливыми фасадами и изогнутыми карнизами.

Майкл свернул на аллею, ведущую к самому пышному особняку. На лужайке перед домом мужчина устанавливал нечто вроде столика с зонтом.

Майкл повел Аркадия прямо по траве. Хотя с неба не падало ни капли, на мужчине были плащ и резиновые сапоги. Лет шестьдесят, благородные очертания лба и щек. Он встретил приезд Майкла со смешанным чувством раздражения и облегчения.

— Сэр, это следователь Ренко, — произнес Майкл. — Директор Гилмартин, — представил он мужчину Аркадию.

— Весьма приятно, — Гилмартин подал Аркадию крепкую руку спортсмена, потом стал искать в стоявшем на столе ящике с отполированными до блеска инструментами кусачки. Гаечный ключ и отвертка уже валялись на газоне.

Майкл снял солнцезащитные очки и оставил их висеть на шнурке.

— Жаль, что не подождали меня, сэр.

— Чертовы немцы постоянно жалуются из-за моей тарелки. Горе с ними. Мне до зарезу нужна тарелка, и это единственное место с прямой видимостью спутника. Кроме крыши. Но тогда поднимут шум Хайни.

Теперь, когда Аркадий огляделся, он увидел, что зонт в действительности был маскировкой, полосатой тканью, обтягивавшей трехметровую спутниковую антенну. Стол, на котором размещалась антенна, был прочно закреплен в земле.

— Неплохо придумали насчет сапог, — сказал Майкл.

— Я достаточно долго проработал на радио, чтобы знать, что лучше подстраховаться, чем потом жалеть, — ответил Гилмартин и, обратившись к Аркадию, добавил: — Я проработал на радио тридцать лет, пока не понял, что не туда идем. Понял, что нужна отдача.

— Томми, — напомнил ему Майкл.

— Ах да! — Гилмартин уставился на Аркадия. — Как в средневековье, Ренко. У нас и в прошлом были неприятности. Убийства, взломы, бомбы. Несколько лет назад вы взорвали нашу чешскую секцию. Пытались убить шефа румынской секции у него в гараже. Убили электротоком одного из наших лучших русских авторов. Но мы не потеряли ни одного американца. Даже тогда, когда все знали, что мы работаем на ЦРУ. В доисторические времена. Теперь нас финансирует Конгресс.

— Мы частная корпорация, — вставил Майкл.

— Кажется, зарегистрирована в штате Делавэр. Хочу сказать, что мы не тайные агенты.

— Томми был безобидным парнем, — сказал Майкл.

— Самым безобидным, каких я только встречал, — добавил Гилмартин. — Кроме того, считается, что время крутых мер кончилось. Тогда что вы, советский следователь, делали с Томми в ту ночь, когда он погиб?

Аркадий ответил:

— Томми интересовался историей войны с Гитлером. Он расспрашивал меня о людях, которых я знал.

— Это не все, — бросил Гилмартин.

— Далеко не все, — согласился Майкл.

— Станция, как семья, — сказал Гилмартин. — Мы следим друг за другом. Я хочу знать всю неприкрашенную правду.

— Например? — спросил Аркадий.

— Связано это с сексом? Не между вами и Томми. Были в этом деле женщины?

Майкл уточнил:

— Директор хочет знать, если Вашингтон покопается в белье Томми, найдет ли он грязь?

Гилмартин сказал:

— Им не важно, что проституция разрешена в Германии. Американские стандарты устанавливаются в Америке. Даже намек на скандал у нас всегда влечет за собой поток обвинений в коррупции и расточительстве.

— И сокращение финансирования, — добавил Майкл.

— Я хочу знать все о том, что вы с Томми делали прошлой ночью, — сказал Гилмартин.

Аркадий чуть помедлил, подбирая слова.

— Томми приехал в пансион, где я остановился. Мы говорили о войне. Немного погодя я сказал, что хотел бы побыть на воздухе, так что мы сели в его машину, чтобы проветриться. Около шоссе мы увидели группу проституток. Там я покинул Томми, и он один поехал обратно в город. По дороге он попал в аварию.

— Занимался Томми сексом с проституткой? — спросил Гилмартин.

— Нет, — солгал Аркадий.

— Разговаривал ли он с проституткой? — спросил Майкл.

— Нет, — снова солгал Аркадий.

— Разговаривал ли он с какими-нибудь русскими, кроме вас? — спросил Майкл.

— Нет, — солгал Аркадий в третий раз.

— Почему вы расстались? — спросил Гилмартин.

— Потому что я хотел познакомиться с проституткой. Томми не захотел ждать.

Майкл спросил:

— Как вы вернулись в Мюнхен?

— Меня подобрал полицейский на обочине.

— Печальный случай для города, — заметил Гилмартин.

— Томми ни в чем не виноват, — убеждал Аркадий.

Майкл и Гилмартин молча обменялись взглядами — это был целый диалог. Потом директор поднял глаза и стал разглядывать небо.

— Шито белыми нитками.

— Если Ренко будет держаться этой версии, не так уж и плохо. В конце концов, он русский. Не будут же тягать его целый год. А потом учтите, что Томми ехал на восточногерманском «Трабанте», не очень надежной машине. На этом и будем стоять: машина оказалась ловушкой, — Майкл похлопал Аркадия по спине. — Возможно, вы чудом остались в живых.

— Потеря Томми, должно быть, большой удар, — сказал Аркадий Гилмартину.

— Точнее, личная трагедия. Он был не из тех, кто принимал решения. Исследовательская и переводческая работа, так ведь?

— Да, сэр, — ответил Майкл.

— Хотя и очень важная, — поспешил добавить Гилмартин. — Майкл знал русский лучше моего. Думаю, было бы справедливым сказать, что без наших умелых переводчиков русские сотрудники передрались бы между собой.

Внимание Гилмартина отвлекли другие заботы. Он показал кусачками на незавинченные болты, закатившиеся в складку схемы.

— Понимаете что-нибудь в спутниковых антеннах? — спросил он Аркадия.

— Нет.

— Боюсь, что при монтаже что-то поставил не так.

— Сэр, мы подумаем, как закрепить ее от ветра, проверим, проходит ли сигнал и не поврежден ли кабель, — заверил Майкл. — А так, кажется, сделано отлично.

— Ты так думаешь? — успокоившись, Гилмартин отошел назад, чтобы получше рассмотреть сооружение. — А знаете, будет еще убедительнее, если вынести стулья, и пусть люди сидят под зонтиком.

— Сэр, я не уверен, что вы действительно хотите, чтобы под микроволновым приемником пили пепси.

— Нет, — ответил Гилмартин. И почесав подбородок кусачками, добавил: — Разве только соседи.

Стас жил один… и не один. Находясь в прихожей, нельзя было не коснуться локтем Гоголя и Горького. В стенном шкафу обитали поэты от Пушкина до Волошина. Возвышенными думами Толстого были заполнены полки над шведской акустической системой, лазерным проигрывателем и телевизором. Всюду лежали горы годовых подшивок газет и журналов. «Малейшая оплошность, — подумал Аркадий, — и можно погибнуть под лавиной устаревших новостей, музыки, фантастики и романтической литературы».

— Мне не нравится считать это беспорядком, — сказал Стас. — Предпочитаю считать это полнокровной жизнью.

— Похоже на полнокровную жизнь, — согласился Аркадий.

— Чего не хватает в гостиницах, — заметил Стас, — так это души.

Лайка села у двери. Аркадий почти не видел ее глаз, скрытых под лохматой шерстью, но чувствовал, что она следит за каждым его движением.

— Благодарю, но мне нужно кое-куда съездить, — сказал он.

Оставшуюся после визита к директору радиостанции часть дня Аркадий следил за домом Бенца. Теперь уже смеркалось, и в комнате было почти темно. Он решил ездить на метро до закрытия или купить дешевый билет на первый утренний поезд и ожидать его на станции. Таким образом он станет скорее мигрантом, нежели бродягой. Он зашел к Стасу, чтобы только забрать вещи.

Из головы Аркадия никак не выходил один вопрос. Он напрашивался сам собой, и в конце концов Аркадий не удержался:

— А где остановился Макс?

— Не знаю. Выпьем на дорожку, — предложил Стас. — Кажется, тебе предстоит долгая ночь.

Не успел Аркадий возразить и, обойдя собаку, выйти за дверь, как хозяин сбегал на кухню и вернулся с двумя стаканами и запотевшей бутылкой водки.

— Мечта! — воскликнул Аркадий.

Стас плеснул по полстакана.

— За Томми.

От холодной водки у Аркадия на мгновение сжалось сердце. На Стаса алкоголь, казалось, никак не подействовал: он был словно хрупкая тростинка, которой не страшно наводнение. Он снова наполнил стаканы.

— За Майкла, — предложил Стас, — и за змею, которая его укусит.

Аркадий выпил и за это и поставил стакан на стопку бумаг подальше от Стаса.

— Просто любопытно. Ты изо всех сил стараешься насолить американцам. Почему они тебя не выгоняют?

— Немецкий закон о труде. Немцы не хотят держать иностранцев на пособии. Поэтому если у тебя есть работа, то тебя практически невозможно уволить. На станции проводятся собрания американской администрации и русского персонала. По закону протоколы составляются на немецком языке. Американцы выходят из себя. Майкл раз в год пытается меня уволить. Такое наслаждение, словно моришь голодом акулу. Во всяком случае, мои программы хорошо идут в эфире.

— Тебе нравится ставить его в трудное положение?

— Расскажу тебе, что значит по-настоящему трудное положение. Это когда евреи из числа сотрудников обвинили станцию в антисемитизме, обратились в немецкий суд и выиграли процесс. Вот это — трудное положение. И я не хочу, чтобы Майкл забывал о таких эпизодах.

— А когда Макс снова переметнулся в Москву, разве это не было трудное положение?

Стас тяжело вздохнул.

— Трудно было нам с Ириной. Фактически трудно было всем. С безопасностью у нас и раньше были проблемы.

— Майкл говорил. Взрыв?

— Оттого у нас теперь ворота и высокие стены. Но бегство обратно в Москву главы русской секции — проблема безопасности на другом уровне.

— Я бы сказал, что Майкл ненавидит Макса больше, чем тебя.

— Это тебе так кажется, — Стас посмотрел на пустой стакан. — Я знаю Макса десять лет. Меня всегда поражало, как он мог ладить с американцами и с нами. Он менялся в зависимости от того, где он был и с кем он был. Мы с тобой русские. А Макс — жидкость. Он изменяет форму в зависимости от формы сосуда, который он заполняет. В жидком состоянии он король. Макс вернулся из Москвы еще большим бизнесменом, чем был раньше. Американцы не могут не верить Максу, потому что он как зеркало. Для них он просто еще один американец.

— А что у него за бизнес?

— Не знаю. До того, как уехать, он бывало говорил, что на развале Советского Союза можно нажить состояние. Он говорил, что, как и при любом огромном банкротстве, все равно остаются активы и собственность. Кто владеет самыми большими общественными зданиями, лучшими курортами, более или менее приличными жилыми домами?

— Партия.

— Да, коммунистическая партия. Макс говорил, что нужно всего лишь переменить название, объявить ее компанией и реорганизовать структуру. Вышвырнуть собственников, оставить добро.

Аркадий не помнил точно, когда он поставил на пол свой саквояж, обнаружив, что сидит на кушетке. На столе были разложены хлеб, сыр и сигареты. Светильник на полу направлял свет тремя лучами. Сквозь открытую балконную дверь проникали звуки улицы и прохладный ночной воздух.

Стас снова налил в стаканы.

— Я не был шпионом. Это КГБ объявляло участников демонстраций или перебежчиков шпионами или психически больными. Русские это понимают. Чего я не ожидал, так это того, что американцы станут думать, что КГБ пытался внедрить такого опасного человека, как Стас, в ничего не подозревающий Запад. Некоторые сотрудники ЦРУ верили этому. Этому верило все ФБР. ФБР не верит ни одному перебежчику. Пусть сам Иисус приедет на осле из Москвы — заведут и на него досье. Да, были настоящие герои. Не я. Мужчины и женщины, переползавшие по минным полям в Турцию или бежавшие под огнем во двор посольства. Бросившие свои карьеры и потерявшие семьи. Во имя чего? Во имя Чехословакии, Венгрии, Афганистана, Бога. Это не значит, что они не были запачканы. Среди друзей и родственников всегда находились стукачи. Стукачи были даже среди героев. Все куда сложнее. В Мюнхен из Москвы приезжает женщина, старая любовь, Майкл хочет знать, почему я с ней встречаюсь, ведь всем известно, что она осведомительница. Известно, но это не значит, что я ее больше не люблю. У нас, на «Свободе», есть автор, жена которого учила русскому языку американских офицеров, спала с ними и добывала информацию для КГБ, чтобы жить, как подобает порядочной женщине на Западе. Она отсидела два года в тюрьме. Это вовсе не значит, что она не вернулась к мужу. Мы все с ней разговариваем. А что делать, притвориться, что ее нет?.. Или приезжаем уже запачканными. Одного художника, моего приятеля, перед отъездом из Москвы приглашали в КГБ. Ему сказали: «В тюрьму мы тебя не сажали, так что обижаться не на что. Мы всего лишь надеемся, что ты не будешь клеветать на нас в западной печати. В конечном итоге мы считаем тебя блестящим художником, а ты, возможно, не знаешь, как трудно выжить на Западе, поэтому хотим дать тебе взаймы. Долларами. Никому не скажем и не возьмем никаких расписок. Через несколько лет, когда сможешь, вернешь долг с процентами или без них, и все останется между нами». Через пять лет он открыто послал им чек и потребовал расписку. Столько лет ему потребовалось, чтобы понять, как дешево они его скомпрометировали и нейтрализовали. А сколько еще таких должников?.. Или же мы сходим с ума. В Париже живет писатель. Известный писатель, переживший ГУЛаг. Он писал под псевдонимом Тейтельбаум. Узнали, что он стучал в КГБ. Он написал в свою защиту, утверждая, что, боже упаси, это не он, а… Тейтельбаум!

— Иногда, — продолжал Стас, — нас убивают. Открываем письмо, а там бомба. Или уколют кончиком зонта, а на кончике яд. Или упиваемся до смерти. Даже при этом одно время мы были героями.

Лайка, подобно сфинксу, лежала посередине комнаты. Аркадий ощущал на себе ее неотрывный взгляд. Уши, те еще двигались, поворачиваясь на звук какой-нибудь особенно шумной автомашины, проезжавшей на улице четырьмя этажами ниже, но основное внимание сосредоточилось на нем. Он сказал:

— Передо мной оправдываться тебе нет нужды.

— А я вот оправдываюсь, потому что ты не как другие. Ты не диссидент. Ты спас Ирину, но Ирину всякий хочет спасти. Это не обязательно политический акт.

— Здесь больше личного, — признал Аркадий.

— Ты остался там. Знакомые Ирины знали и о тебе. Ты был призраком. Раз или два она пыталась найти тебя.

— Вот об этом я не знал.

— Я хочу, чтобы стало понятно, что мы шли на жертву, чтобы встать на правильную сторону в войне. Кто знал, что история повернет? Что Красная Армия кончит армиями попрошаек в Польше? Что падет Стена? Они думали, что опасность исходит от Красной Армии. Теперь их беспокоит, что двести сорок миллионов голодных русских двинутся к Ла-Маншу в поисках пищи. Радио «Свобода» уже не на переднем крае войны. Нас не глушат. Мы регулярно берем интервью у хозяев Кремля.

— Вы победили, — сказал Аркадий.

Стас закончил бутылку и закурил. Узкое лицо побледнело, глаза — как две горящие спички.

— Говоришь, победили? Тогда почему только теперь я стал чувствовать себя эмигрантом? Скажут, что ты покинул родину, потому что тебя заставили силой или потому что ты считал, что можешь лучше помочь ей, находясь за ее пределами, нежели оставаясь там? Демократы всего мира восхищаются твоей благородной деятельностью. Но не благодаря моим усилиям Советский Союз, вытянув длинную шею, беспомощно рухнул на землю. Это сделала история. Сила тяжести. Сражение идет не в Мюнхене, а в Москве. История оставила нас в стороне и пошла в другом направлении. Мы больше не похожи на героев, скорее, похожи на дураков. Американцы глядят на нас — не Майкл и Гилмартин (эти думают о том, как сохранить свои должности и удержать станцию на плаву) — другие американцы, читая заголовки о том, что происходит в Москве. Глядят на нас и говорят: «Им надо было оставаться там». Не важно, что нас силой изгнали из страны или что мы рисковали жизнью или хотели спасти мир; они говорят: «Им надо было остаться». Смотрят на кого-нибудь вроде тебя и опять: «Видишь, он-то остался».

— У меня не было выбора. Я заключил соглашение. Они согласились оставить Ирину в покое только при условии, что я останусь в стране. Во всяком случае, это было давно.

Стас уставился в пустой стакан.

— Если бы у тебя был выбор, уехал бы с ней?

Аркадий молчал. Стас наклонился к нему и разогнал дым, чтобы лучше разглядеть его.

— Ну как?

— Я русский. Не думаю, что смог бы уехать.

Стас замолчал.

Аркадий добавил:

— То, что я остался в Москве, наверняка не повлияло на историю. Может быть, это я остался в дураках.

Стас покрутился на стуле, пошел на кухню и вернулся со свежей бутылкой. Лайка по-прежнему внимательно следила за Аркадием, словно опасаясь, как бы он не достал опасные для хозяина бомбу, пистолет или зонтик с острым наконечником.

— Ирине трудно жилось в Нью-Йорке. В Москве она работала в кино? — спросил Стас.

— Вообще-то она была студенткой, пока ее не выгнали из университета. Потом нашла работу в костюмерной «Мосфильма», — сказал Аркадий.

— В Нью-Йорке она работала костюмером и гримером в театре, попала в артистический мир, работала в картинных галереях, сначала там, потом в Берлине, все время отбиваясь от спасителей. Везде одно и то же: американец влопается в Ирину, а потом пытается представить это как политическое благодеяние. Думаю, Радио «Свобода» принесло известное облегчение. Надо отдать должное Максу: именно он разглядел, сколько в ней хорошего. Сначала у нее не было постоянной работы, подменяла других, но Макс заметил, что, когда она появляется в эфире, создается впечатление, словно она разговаривает с человеком, которого знает. Ее слушали. Поначалу я относился с сомнением: у нее не было профессиональной подготовки. Он поручил мне научить ее следить за знаками препинания и за часами. Люди не имеют представления, как они говорят. Ирина запоминала текст практически с одного раза. Подучившись, она стала лучше всех.

Стас открыл бутылку.

— Итак, мы с Максом стали двумя скульпторами, работавшими над одной прекрасной статуей. Естественно, оба влюбились в Ирину. Всегда вместе — Макс, Стас и Ирина. Ужинали, катались на лыжах в Альпах, ездили слушать музыку в Зальцбург. Неразлучное трио — ни я, ни Макс не брали верх друг над другом. Я на лыжах практически не хожу. Сижу себе в домике и читаю, уверенный в том, что Макс на склонах гор не обойдет меня в любовных делах, потому что наше трио на самом деле было квартетом, — он налил водки. — Среди нас постоянно присутствовал незнакомец из прошлого Ирины. Тот самый, который спас ей жизнь и остался там, тот самый, которого она ждала. Разве можно было одержать верх над таким героем?

— Может быть, и не нужно. Может быть, она просто устала ждать, — сказал Аркадий.

Они выпили одновременно, словно прикованные к одному веслу.

— Нет, — сказал Стас, — я не говорю о давнем прошлом. Когда год назад Макс уехал в Москву, я подумал, что поле боя за мной. Но меня перехитрили так, что я даже не мог себе представить, и это лишний раз свидетельствует о гениальности Макса. Разве не видишь, что сделал Макс?

— Нет, — ответил Аркадий.

— Макс вернулся. Макс ее любит, и он вернулся за ней. Он сделал то, чего я не могу, а ты не захотел сделать. Теперь он герой, а я низведен до положения «дорогого друга».

Казалось, глаза Стаса были налиты водкой. Аркадий подумал, что он ни разу не видел, чтобы этот человек ел. Он покрутил стакан, и водка завращалась в нем, как ртуть.

— Кем работал Макс, до того как уехал на Запад?

— Кинорежиссером. Он перебежал во время кинофестиваля. Голливуд, правда, не проявил интереса к его работе.

— Что за фильмы он ставил?

— Военные эпопеи, где убивают немцев, японцев, израильских террористов. Как обычно. У Макса были запросы знаменитого режиссера — сшитые на заказ костюмы, хорошее вино, красивые женщины.

— Где он остановился в Мюнхене? — снова спросил Аркадий.

— Не знаю. Я хочу сказать, что ты моя последняя надежда.

— Но Макс и меня перехитрил.

— Нет, я знаю Макса. Он нападает только тогда, когда вынужден. Если ты не представляешь угрозы, то ты его лучший друг.

— Невелика угроза. Что касается Ирины, то для нее я мертв. Это слово она произнесла на кухне у Томми, словно ножом резанула.

— Но говорила ли она, чтобы ты уезжал?

— Нет.

— Выходит, она еще ни на что не решилась.

— Ирине наплевать, приеду ли я или уеду. Думаю, она вообще меня не замечает.

— Ирина пять лет не курила. Когда вы здесь впервые встретились, она попросила сигарету.

Лайка повернула голову в сторону балкона и встала на передние лапы, затем поднялась на все четыре и навострила уши. Стас дал знак Аркадию не двигаться, потянулся к выключателю и погасил свет.

Комната погрузилась в темноту. С улицы доносилось тарахтение «Фольксвагенов» и велосипедный звонок, сгоняющий кого-то с дорожки. Неподалеку от себя Аркадий услышал звук шлепанцев на резиновой подошве, скрип балконных перил. Затем на балкон легко спрыгнул человек крупных размеров. Лайку не было видно, но Аркадий услышал в темноте ее предупреждающее рычание. Кто-то сделал шаг по балкону, и он почувствовал, как напряглась готовая к прыжку собака.

Кто-то судорожно вдохнул воздух, потом вскрикнул от боли.

— Стас, будь добр! Стас!

Стас зажег свет.

— Сидеть, Лайка! Хорошая собака, сидеть, сидеть.

В дверь ввалился Рикки. Аркадий встречал этого грузина — бывшего актера, теперь диктора — в столовой на станции и на вечеринке у Томми. Каждый раз Рикки казался или, по крайней мере, хотел казаться расстроенным и обеспокоенным. На этот раз то же самое. Его запястье было утыкано шипами.

— Кактус, — простонал он.

— Я их переставил, — сказал Стас.

Аркадий включил наружный свет. Под лампой стояли металлический столик, два стула и ведро с пустыми бутылками из-под пива. Полукругом в горшках располагались разнообразные кактусы: некоторые были с короткими шипами и походили на подушечки для иголок, другие напоминали зазубренные штыки.

— Система предупреждения, — пояснил Стас.

Всякий раз, когда он выдергивал очередной шип из руки Рикки, тот вздрагивал всем телом.

— У всех на балконе герань. У меня герань. Герань — такой хороший цветок, — говорил грузин.

— Рикки живет надо мной, — сказал Стас, выдергивая последний шип.

Рука Рикки была испещрена красными точками. Он скорбно глядел на них.

— Вы всегда приходите этим путем? — спросил Аркадий.

— Я попался! — вспомнив, он оттащил Стаса и Аркадия подальше от балкона. — Они у моей двери.

— Кто? — спросил Стас.

— Мои мать и дочь. Все эти годы я ждал, когда их увижу, и вот они здесь. Мать хочет забрать телевизор. Дочь хочет ехать назад на машине.

— На твоей машине? — переспросил Стас.

— На ее машине, как только она будет в Грузии, — объяснил Аркадию Рикки. — Был момент, когда я проявил слабость и согласился. Но у меня новенький «БМВ». Что с ним делать девчонке в Грузии?

— Забавляться, — сказал Аркадий.

— Я знал, что так будет. У этих людей нет чувства меры. Они до того жадны, что мне стыдно, — на лице Рикки появилось трагическое выражение.

Стас сказал:

— Не отвечай, и они уйдут.

— Только не они, — Рикки поднял глаза к потолку. — Они возьмут меня измором.

— Можно спуститься по лестнице отсюда, — посоветовал Аркадий.

На что Рикки сказал:

— Я попросил их минутку подождать, так что не могу просто исчезнуть. Когда-то придется открыть дверь.

— Тогда зачем тебе было являться сюда? — спросил Стас.

— Коньяку нет? — спросил Рикки, рассматривая кисть руки, которая уже начала распухать.

— Коньяка нет. Водки? — предложил Стас.

— Надо идти, — заупрямился было Рикки, но позволил себя усадить и взял в руки стакан. — У меня есть план — предложить ей другую машину.

— Ты же ее встречал в аэропорту, — сказал Стас. — Она знает твою машину и без ума от нее.

— Я скажу, что это твоя, что я позаимствовал ее у тебя, чтобы произвести впечатление.

— Так вот в чем дело. Тогда какую машину ты хочешь ей предложить? — спросил Стас.

— Стас, — подмигнул Рикки, — мы же добрые друзья. Твоему «Мерседесу» десять лет, да и покупал ты его подержанным. Откровенно говоря, собачья конура. Моя дочь — девушка со вкусом. Она только глянет на машину — и откажется даже притронуться к ней. Я надеялся, что мы махнемся ключами.

Стас налил еще два стакана и сказал Аркадию:

— Ты этого не знаешь, но Рикки в свое время переплыл Черное море. У него был костюм для подводного плавания и компас. Он прошел сквозь сети и мины и избежал патрульных катеров. Это был героический побег. А теперь взгляни на него — прячется от собственной дочери.

— Значит, не согласен на обмен? — спросил Рикки.

— Жизнь взяла тебя за горло. Боюсь, что дочь будет тянуть из тебя не один год, — сказал Стас. — Автомобиль — это только начало.

Казалось, водка застряла в горле Рикки. Он с достоинством встал, вышел на балкон и плюнул вниз.

— Будь она проклята! И ты тоже, — бросил он Стасу. Поставил стакан на столик на балконе и полез вверх по водосточной трубе. При его габаритах он карабкался довольно ловко. Аркадий видел, как он перемахнул через перила балкона этажом выше. Сверху посыпались лепестки герани.

Аркадий проснулся на диване. Взглянул на часы: два часа ночи — самое глухое время суток. Время, когда миром правит страх. Стас дважды ушел от ответа на вопрос, где остановился Макс.

По своей натуре русские не любят гостиниц. Приезжие останавливаются у друзей. Остальные друзья знают у кого. Одна мысль, что Макс лежит рядом с Ириной, не давала Аркадию покоя. Широко открытыми глазами глядел он в синеватую темноту комнаты. Он почти физически видел их в постели, будто они находились в той же комнате, по другую сторону стола. Видел, как рука Макса обвилась вокруг нее, как Макс вдыхает аромат ее волос.

Он зажег спичку. Из темноты на свет пламени выплыли стулья, письменный стол и книжные шкафы. Аркадий сбросил с себя одеяло. На письменном столе стоял телефон. Пошарив рукой по столу, он нашел небольшую книжку с адресами и телефонами. Одной рукой он неловко зажег спичку, открыл книжку, нашел запись «Ирина Асанова» и номер телефона рядом. Пламя жгло пальцы. Он погасил спичку и поднял трубку. Извиниться, что разбудил, и сказать, что нужно поговорить? Она уже недвусмысленно дала понять, что ей не о чем с ним говорить. Тем более, если Макс лежит рядом. Аркадий мог бы предостеречь ее. Но каким бы глупым ревнивцем он сейчас выглядел!

Или же, когда она ответит, он мог бы попросить к телефону Макса. Она бы знала, что ему известно, как обстоят дела. Или, если спросит, кто говорит, мог бы произнести имя Борис и посмотреть, как она на это отреагирует.

Аркадий набрал номер, но, когда стал подносить трубку к уху, его запястье оказалось в тисках. Влажные зубы держали руку с телефоном, не давая поднять ее. При малейшей попытке приблизить трубку челюсти сжимались. Он протянул к телефону другую руку — в ответ последовало рычание.

На другом конце линии он услышал характерный двойной гудок.

— Алло? — ответила Ирина.

Аркадий попытался высвободиться из плена — челюсти сжались плотнее.

— Кто говорит? — спросила Ирина.

Лайка висела на руке.

Раздался щелчок, потом гудок.

Как только Аркадий опустил руку, челюсти расслабились. Положил трубку на рычаг, и они разжались вовсе. Он чувствовал, что собака ждет, когда он оставит телефон в покое.

«Спаси меня, — подумал Аркадий. — От самого себя».

Секрет заключался в том, что Стас съедал весь свой дневной рацион за завтраком: печенка, копченая лососина, картофельный салат запивались бесчисленными чашками кофе. У него был видеомагнитофон и огромный для холостяка телевизор.

Манипулируя дистанционным пультом, Аркадий прокручивал видеокассету. При быстрой перемотке вперед на экране мелькали монахи, Мариенплатц, пивная на открытом воздухе, уличное движение, пивной зал, лебеди, опера, праздники урожая, Альпы, снова пивная на воздухе. Стоп. Он перемотал назад и снова начал последний сюжет: солнечные пятна на живой изгороди из жимолости; пчелы над ней; посетители, отяжелевшие после сытного обеда, кроме женщины за одним из столиков. Он остановил пленку в момент, когда она поднимала бокал.

— Никогда ее не видел, — сказал Стас. — Удивительно также, что я никогда не был в этой пивной. А я думал, что побывал во всех.

Экран снова ожил. Женщина подняла бокал выше. Белокурые волосы откинуты назад, на черном кашемире золотая цепочка, темные очки в форме кошачьих глаз придают лицу веселое выражение, красные ногти, красные губы, произносящие по-русски: «Я тебя люблю».

Стас отрицательно потряс головой.

— Я бы ее запомнил.

— На Радио «Свобода»? — спросил Аркадий.

— Вряд ли.

— В окружении Томми?

— Возможно, но я ее никогда не встречал.

Аркадий попробовал подойти с другой стороны.

— Мне бы хотелось посмотреть, где работал Томми.

— «Красный архив»? В следующий раз, если я попытаюсь выписать тебе пропуск, охранники позвонят Майклу. Я не прочь подразнить его, но он просто-напросто прикажет охране не впускать тебя.

— Майкл все время находится на станции?

— Нет. С одиннадцати до двенадцати он играет в теннис в клубе, что через улицу. Но он всюду берет с собой телефон.

— А ты будешь на станции?

— Я буду у себя за столом до полудня. Я же пишу. Превращаю упадок в падение Советского Союза в короткие фразы.

Когда Стас ушел, Аркадий прибрал тахту, вымыл посуду и выгладил белье, которое Федоров вчера запихнул в его сумку. На запястье Аркадия остались синяки, но кажа не была повреждена. Стас видел эти следы, но ничего не сказал. Куда бы Аркадий ни пошел — от дивана к раковине, потом к гладильной доске, — Лайка следовала за ним. Пока что его поведение было для нее приемлемым.

Аркадий прокрутил еще раз кассету. Глядя, как панорамировала камера, он подумал, что это, возможно, не пивная на открытом воздухе, а площадка при ресторане. Внутри обедали, но сильное наружное освещение не позволяло разглядеть что-либо сквозь окна.

Что он о ней знал? Возможно, одно время она была московской «путаной», и звали ее Рита. Может быть, это была странствующая по свету фрау Бенц. Единственным веским доказательством ее существования была эта пленка. На сей раз он заметил, что ее столик накрыт на двоих. У нее была почти театральная внешность. Золотая цепочка явно тевтонского происхождения, а черты лица несомненно русские. Обильная косметика — это тоже, пожалуй, русское. Ему хотелось, чтобы она хотя бы на секунду сняла очки. Ее губы медленно сложились в улыбку и сказали Руди Розену: «Я тебя люблю».

Лайка заскулила, подошла к телевизору и уселась там.

Аркадий перематывал пленку, останавливая каждый второй кадр: отодвигается от своих бокалов; отходит от стола; отворачивается от обедающих; узор из вьющихся стеблей и пчел; тележка со столовым бельем, посудой, графинами для воды; штукатурка; жимолость; окно, в котором отражается человек с камерой, стоящий перед плотной стеной растений. Вопрос: кто снимал? Широкоплечий мужчина в красно-бело-черном свитере. Цвета «Мальборо».

Он прокрутил снова. В солнечном свете поплыли пылинки. Зашевелились пчелы, а посетители вернулись в свое прежнее состояние. Женщина в очках повторяла: «Я тебя люблю».

В коллективном гараже рядом с будкой дежурного стоял «Мерседес» с красным телефоном в салоне. Вспомнив подростков-арабов у гостиницы «Хилтон», Аркадий поднялся по пандусу на следующий этаж, выбрал «БМВ» полегче и сильно его толкнул. Автомобиль сразу ожил — замигали огни, заревела сирена. Он встряхивал «Мерседесы», «Ауди», «Даймлеры» и «Мазератти», пока весь этаж не огласился звуками оркестра автомобильных сирен. Увидев взбегавшего по пандусу дежурного, он бегом спустился по лестнице.

В будке остались компостер, регистрационный журнал, инструменты и длинный нож для открывания запертых машин. Орудовать ножом — это требовало времени, а у Аркадия его не было. Он взял торцовый ключ. Когда разбил окно «Мерседеса», включившаяся сигнализация присоединилась к звучавшему оркестру других сирен, но через пять секунд Аркадий уже выходил с телефоном из гаража.

В Москве он был старшим следователем городской прокуратуры. Менее чем за неделю пребывания на Западе стал вором. Ему вроде бы надо было испытывать чувство вины, он же, напротив, чувствовал прилив бодрости. Даже догадался выключить телефон.

В двенадцатом часу он был у Радио «Свобода». Через улицу за припаркованными машинами и проволочными заборами пряталось здание клуба с внутренним двориком и ступеньками, ведущими к земляным теннисным кортам, где игроки в светлых костюмах прохаживались вдоль задней линии или обменивались кручеными ударами. «Что за восхитительный мир! — подумал Аркадий. — В разгар дня у людей находится свободное время, чтобы натянуть шорты и до хорошего спортивного пота погонять ворсистый мячик». Он заглянул в «Порш» Майкла. Красного радиотелефона — его пластмассового скипетра — там не было.

Майкл был на корте близ клубного домика. На нем были шорты и пуловер. Играл он с ленивой непринужденностью, которая приобретается, если играешь в теннис с пеленок. Его соперник, стоявший спиной к Аркадию, бешено размахивал ракеткой и старался удержать равновесие, словно на батуте. Позади него, и как раз перед глазами Майкла, на столике лежал телефон с полностью выдвинутой антенной. Остальные столы пустовали.

Пока Аркадий примерялся, как подойти к столу, он заметил, что жизнь предлагает свои способы отвлечь внимание. Соперник Майкла отбивал мячи направо и налево, посылал их высоко над головой Майкла к оградительной сетке. Несколько раз начисто промахивался. Иногда запутывался в собственных шортах. Игра, казалось, была не просто неведома ему, а как бы проходила на другой планете с совершенно непохожими законами тяготения.

Из разговора у сетки Аркадий с удивлением услышал свое собственное имя. Когда незадачливый игрок вернулся к лицевой линии, он присмотрелся к нему повнимательнее: Федоров! Следующий мяч, посланный помощником консула, улетел за оградительную сетку и запрыгал на дальнем корте, где играли две женщины. Они были в коротких юбочках, открывавших загорелые кривые ноги. Промашку отнесли, естественно, к плохим манерам. Майкл побрел к ограде выразить сожаление и принести извинения. Размахивая ракеткой и ведя себя слишком шумно для теннисного корта, Федоров побежал за ним. Аркадий подошел к столу и поменял телефоны.

У задней стены клубного домика стояли два ящика для утиля: оранжевый — для пластмассы, зеленый — для стекла. Аркадий швырнул телефон в оранжевый, потом пошел обратно мимо теннисных кортов, вошел в ворота станции под телекамерами и, пройдя мимо будки охраны у автостоянки, поднялся вверх по ступеням в приемную.

Он вызвал Стаса, который, слегка удивившись, спустился вниз. Охрана тем временем пыталась дозвониться до Майкла.

— Гудки.

— Не ждать же нам весь день, — сказал Стас.

Охранник повесил трубку и одарил Аркадия свирепым взглядом и пропуском. Пройдя внутрь, он снова оказался в покрытом американским ковром вестибюле Радио «Свобода». Информационные щиты были заменены новыми — свидетельство хорошо работающей организации. На глянцевых фотографиях директор Гилмартин вел делегацию сотрудников венгерского радиовещания и аплодировал исполнителям народных танцев из Минска. По коридору взад и вперед сновали техники с магнитофонной пленкой в руках. В дверях мелькнула и исчезла седая голова Людмилы.

— Чей кабинет явился взрывать — директора или Майкла? — спросил Стас. — И здорово ли я влип?

— Как пройти в «красный архив»?

— Лестница между автоматами с напитками и закусками. Только без бомб.

Когда Томми хвастался, что «красный архив» — самая большая за пределами Москвы библиотека в Советском Союзе, Аркадий в своем воображении рисовал лампы и пахнущие плесенью стеллажи Ленинской библиотеки. Как всегда, действительность не совпала с его ожиданиями. В «красном архиве» не было ламп, только голубоватое свечение длинных, во весь потолок трубок. Ни одной книги, только каталоги микрофишей и автоматически скользящие по рельсам стальные шкафы. Вместо читального зала — аппарат, увеличивающий микрофиши до удобочитаемого размера. Аркадий с благоговением провел рукой по ящику. В нем, сведенные до размеров булавочной головки, помещались Древняя Русь, Петр и Екатерина Великие и штурм Зимнего. Он с облегчением увидел и нечто примитивное — деревянный ящик с картотекой на кириллице.

За столами делали выписки одни американцы. Женщина в увешанной бантами блузке, увидев русского, пришла в восторг.

— Не покажете ли, где стол Томми? — спросил Аркадий.

— В секции «Правды», — она, вздохнув, указала на другую дверь. — Такая утрата для всех нас.

— Понимаю.

— Как раз теперь идет столько информации, — сказала она. — То совсем не было, а вот теперь слишком много. Хоть бы чуть-чуть поубавилось.

— Понимаю вас.

Секция «Правды» представляла собой узкую комнату, которая была еще меньше из-за стеллажей с переплетенными подшивками «Правды» с одной стороны и «Известий» — с другой. В конце комнаты шла запись на видеомагнитофон с цветного телевизора. На станции, должно быть, имелась спутниковая тарелка, потому что, хотя звука и не было, Аркадий понял, что смотрит программу советских новостей. На экране толпа людей в ветхой одежде опрокидывала грузовик. Он повалился на бок, и толпа хлынула к заднему борту. Крупным планом шофер с разбитым в кровь носом. На борту грузовика — название кооператива, вытапливающего сало. Люди выбирались из толпы, размахивая костями и черными кусками мяса. Аркадий понял, до чего же он всего за несколько дней привык к обилию пива и еды. «Неужели там так плохо? — спрашивал он себя. — Неужели действительно так плохо?»

Письменный стол Томми располагался позади телевизора. Стопки газет, круглые пятна от чашек кофе, пулеметные пули, используемые в качестве пресс-папье. В среднем ящике — мягкие карандаши, сшиватели бумаг, пачки листков для записи и газетные вырезки. В боковых ящиках — русско-английский и немецко-английский словари, приключенческие романы в бумажных обложках, более солидные книги по военной истории, рукописи и письма с отказами от публикации. Не было даже телефонной розетки для факса.

Аркадий вернулся в зал каталогов и спросил работавшую там женщину?

— Был ли у Томми факс, когда он работал над обзором программ?

— Вполне возможно. Секция «Обзора» находится в другом конце города. Может быть, он пользовался одним из факсов там.

— Как давно он работал здесь?

— Год. Хорошо бы и здесь иметь факс. Это привилегия начальства, конечно. Но у нас есть информация. Все о Советском Союзе. По любому вопросу.

— О Максе Альбове.

Она глубоко вздохнула и стала перебирать бантики на воротнике.

— Это почти семейные дела… Ну хорошо, — она уже было пошла, но потом остановилась. — Ваша фамилия?..

— Ренко.

— Вы гость?..

— Майкла.

— Тогда… — она подняла руки: материалов до небес!

Макс оказался золотой жилой, которая проходила сквозь все шкафы с микрофишами. Аркадий сел к увеличителю и стал — год за годом — просматривать подшивки «Правды», «Красной звезды» и «Советского экрана», где подробно расписывалась карьера Макса в кино, его «вероломное бегство» на Запад, служба на Радио «Свобода», этом «принадлежащем ЦРУ рупоре дезинформации», его угрызения совести, возвращение на родину и недавнее перевоплощение в достойного уважения журналиста и комментатора американского телевидения.

Внимание Аркадия привлекла заметка в старом номере «Советского экрана»: «Для режиссера Максима Альбова самое главное в фильме — женщина. Достаточно найти красивую актрису, считает он, подсветить ее как надо, и половина успеха обеспечена».

Его же фильмы превозносили бесстрашие и самоотверженность солдат Красной Армии в борьбе с маоистами, сионистами и моджахедами.

В другой заметке можно было прочесть: «Особенно трудно было снять один эпизод с горящим израильским танком, потому что у съемочной группы не было необходимых запасов и пластиковой взрывчатки. Тогда сам режиссер сымпровизировал удачный трюк.

Он вспоминает:

— Мы снимали недалеко от химического комплекса в районе Баку. Зрители не знают, что я учился на химфаке. Я знал, что путем соединения красного натрия и сульфата меди можно вызвать самопроизвольный взрыв без помощи взрывателей или капсюлей. Поскольку время поджимало, мы сделали до съемки сорок-пятьдесят дублей, снимая с большого расстояния через плексигласовый экран. Снимали ночью, и зрелище объятого пламенем израильского танка было захватывающим. В Голливуде не могли бы сделать лучше.

Аркадий поднял голову, услышав, как с шумом распахнулась дверь, и увидел Майкла и Федорова. На ослепительно белых ногах Федорова все еще были теннисные шорты, в руках — ракетка. Майкл держал телефон. Рядом с ними охранники из приемной и, словно злобная шавка, Людмила.

— Можно в мой кабинет. Он рядом с вашим, — сказала она. — Тогда ваш секретарь не запишет его в журнале посетителей. Он просто исчезнет.

Майклу понравилось предложение. Они набились в комнате, обставленной темной мебелью и многочисленными пепельницами, словно урнами недавно усопших. Стены были увешаны фотографиями известной поэтессы Марины Цветаевой, самоубийцы, эмигрировавшей с мужем в Париж. Даже по русским представлениям это был неблагополучный брак.

Охранники толкнули Аркадия на диван. Федоров утонул в мягком кресле, а Майкл уселся на письменный стол.

— Где, черт возьми, мой телефон?

— Разве не у вас в руке? — спросил Аркадий.

Майкл бросил аппарат на стол:

— Это не мой. Вы знаете, где мой. Вы, черт вас возьми, поменяли телефоны!

— Как я мог поменять ваш телефон? — спросил Аркадий.

— Так же, как и прошли через проходную.

— Они мне выдали пропуск, — сказал Аркадий.

— Потому что не могли дозвониться до меня, — бросил Майкл. — Потому что это идиоты.

— А как выглядел ваш телефон?

Майкл старался дышать спокойно.

— Ренко, мы с Федоровым встретились сегодня, чтобы поговорить о вас. Сдается, что вы всем создаете проблемы.

— Он отказался выполнить указание консула о возвращении домой, — обрадовался случаю вступить в разговор Федоров. — У него здесь на станции приятель, Станислав Колотов.

— Стас! Я допрошу его позже. Это он направил вас в архив? — спросил Майкл Аркадия.

— Нет, я просто хотел посмотреть, где работал Томми.

— Зачем?

— Он интересно рассказывал о своей работе.

— И о досье на Макса Альбова?

— То, что он рассказал, поразило мое воображение.

— Однако вы сказали старшей сотруднице, что пришли ко мне.

— Я действительно пришел к вам. Вчера, когда вы возили меня к директору Гилмартину, вы обещали мне денег.

— Вы наговорили Гилмартину всякой хреновины, — отпарировал Майкл.

— Ренко действительно нуждается в деньгах, — подтвердил Федоров.

— Разумеется, ему нужны деньги. Всем русским нужны деньги, — съязвила Людмила.

— Вы уверены, что это не ваш телефон? — спросил Аркадий.

— Это украденный телефон, — сказал Майкл.

— Пускай полиция проверит отпечатки, — посоветовал Аркадий.

— Теперь на нем мои отпечатки. Но полиция скоро будет. Дело в том, Ренко, что вам нравится всюду вносить беспорядок. А моя работа состоит в том, чтобы, наоборот, поддерживать порядок. Я пришел к заключению, что будет значительно спокойнее, если вы вернетесь в Москву.

Федоров добавил:

— Консульство того же мнения.

Аркадий переменил позу и тут же почувствовал, что на плечи тяжело легли руки охранника.

Майкл сказал:

— Мы решили посадить вас в самолет. Считайте, что это уже сделано. Сообщение, которое мой друг Сергей пошлет в Москву, в значительной степени будет зависеть от вашего поведения, которое пока что оставляет желать лучшего. Он мог бы написать, что ваша работа здесь была настолько успешной, что вы возвращаетесь домой раньше времени. С другой стороны, могу предположить, что следователя, которого отправили обратно за причинение вреда отношениям между Соединенными Штатами и Советским Союзом, за злоупотребление гостеприимством Германии и за хищение собственности нашей станции, ожидает весьма холодный прием. Вы что, хотите чистить гальюны в Сибири до конца вашей несчастной жизни? Так что выбор за вами.

— Я бы хотел помочь, — сказал Аркадий.

— Так-то оно лучше. Что вы выискиваете в Мюнхене? Что вы вынюхиваете на Радио «Свобода»? Каким образом Стас помогает вам? Где мой телефон?

— Есть мысль, — предложил Аркадий.

— Говорите, — приказал Майкл.

— Позвоните.

— Кому позвонить?

— Самому себе. Может быть, услышите звонок.

Короткое молчание.

— И все? Ренко, вы не просто нахал, вы самоубийца.

Аркадий ответил:

— Вам меня не выслать. Здесь Германия.

Майкл спрыгнул со стола. Прошелся пружинистым шагом спортсмена. Вокруг глаз бледноватые круги — от солнцезащитных очков. Смолистый запах пота, смешанного с мужской парфюмерией.

— Именно поэтому вас и отправляют. Ренко, вы здесь всего лишь беженец. Что, по-вашему, делают немцы с такими, как вы? Кажется, вы знакомы с лейтенантом Шиллером.

Охранники поставили Аркадий на ноги. Федоров, как собачонка, вскочил с дивана.

На столе Людмилы стояли пепельница, телефон и факсимильный аппарат. Когда Майкл пошел, чтобы открыть дверь Петеру Шиллеру, Аркадий увидел на факсе рядом с кнопкой включения номер, с которого вызывали Руди Розена и спрашивали: «Где Красная площадь?»

Петер сказал:

— Слышал, что вы едете домой.

— Взгляните на факс, — попросил его Аркадий.

Казалось, что лейтенант ожидал именно этого момента. Он завернул Аркадию руку за спину и так выкрутил запястье, что тот поднялся на цыпочки.

— Где бы вы ни появились, от вас сплошные неприятности.

— Да поглядите же!

— Кража, незаконное вторжение в чужое помещение, сопротивление полиции, — Петер повернул Аркадия к двери. — Пожалуйста, передайте телефон, который вы нашли, — обратился он к Майклу.

— Мы снимаем обвинение, чтобы ускорить репатриацию, — заявил Майкл.

Федоров присоединился к заявлению.

— Консульство пересмотрело вопрос о визе. Мы заказали ему место на сегодняшний рейс. Все можно сделать без лишнего шума.

— Э-э, нет, — возразил Петер. Он держал Аркадия, как добычу. — Если он нарушил немецкий закон, он в моих руках.

Камера была похожа на финскую баню: пятнадцать квадратных метров пола, выложенного белой кафельной плиткой, стены — голубой; у одной из них — кровать, напротив — скамья, в углу — туалет; за решеткой из нержавеющей стали — свернутый шланг для уборки помещения; брючный ремень и шнурки Аркадия — в ящичке около шланга. Каждые десять минут в камеру заглядывал полицейский, чуть постарше юного пионера, чтобы убедиться, не повесился ли Аркадий на своем пиджаке.

В полдень дали пачку сигарет. Странно, но Аркадий курил меньше, чем обычно, будто сытость убивала и аппетит легких.

Ужин принесли на пластмассовом подносе, разделенном на ячейки: говядина в коричневом соусе, клецки, морковь с рубленными корешками петрушки, ванильный пудинг. Пластмассовый прибор.

Когда он звонил по номеру факса с вокзала, на другом конце ответил голос Людмилы. Если даже она знала Руди, то не знала, что его нет в живых, когда спрашивала: «Где Красная площадь?»

В Советском Союзе норма жилой площади пять квадратных метров на человека, так что эта камера предварительного заключения была настоящей квартирой. Кроме того, стены советской камеры представляли собой нечто вроде открытого письма: штукатурка была исцарапана бесчисленными личными посланиями и посланиями, адресованными всем, как то: «Партия пьет народную кровь!», «Дима пришьет сук, из-за которых сел!», «Дима и Зета — любовь навеки!» А рядом рисунки: тигры, кинжалы, ангелы, голые женщины в полный рост, стоячие члены, голова Христа. Здесь же плитки гладкие, хорошо обожженные — не поцарапаешь.

Он был уверен, что самолет Аэрофлота уже улетел. Есть ли вечерний рейс у Люфтганзы?

Сворачивая пиджак, чтобы положить его под голову, Аркадий наткнулся в кармане на скомканный конверт и узнал старческий тонкий почерк. Это было письмо отца, которое передал ему Белов и которое он больше недели — с русского кладбища до немецкой камеры — носил с собой, словно капсулу с ядом, о существовании которой совсем забыл. Он скомкал конверт и бросил его за решетку. Ударившись о решетку, конверт откатился к водоспуску посреди камеры. Аркадий швырнул его снова, и снова он отскочил и подкатился к его ногам.

Бумага шуршала, разворачиваясь. Какие последние слова мог написать генерал Кирилл Ренко? После бесконечных проклятий еще одно проклятие? Каков он, последний удар, в войне отца с сыном?

Аркадий помнил любимые выражения отца: «сосунок» — это когда Аркадий был совсем маленьким; «поэт, не от мира сего, засранец, кастрат» — эти слова сыпались на студента; «трус» — когда Аркадий отказался поступать в военное училище. И с тех пор неизменное — «неудачник». Что еще приберег генерал напоследок?

Он годами не разговаривал с отцом. Нужно ли в столь трудный для себя час, находясь в этой кафельной клетке, позволить отцу нанести очередной удар? Положение было по-своему забавным. Генерал, даже мертвый, проявлял инстинкты палача.

Аркадий разгладил бумагу. Рывком надорвал уголок конверта и осторожно, поддев пальцем, открыл его до конца; не удивился бы, если бы отец прикрепил там бритву. А впрочем, бритвой будет само письмо. Какие еще оскорбительные слова ему доведется услышать?

Аркадий подул в конверт и вытащил из него пол-листа папиросной бумаги. Разгладив ее, поднес к свету.

Почерк был неровным, неустойчивым. Не письмо, а последнее «прости» со смертного одра. По всему видно, что генерал едва держал ручку. Ему удалось всего одно слово: «Ирина».

Ночное движение на Леопольдштрассе представляло собой сверкающую мешанину яркого света автомобильных фар, витрин магазинов и уличных кафе.

Сидя за рулем, Петер закурил.

— Приношу извинения за камеру. Нужно было поместить вас куда-нибудь, где вас не могли бы достать Майкл и Федоров. Во всяком случае, вы их здорово уделали. Можете гордиться. Они никак не поймут, как вы подменили телефоны. Без конца показывали мне: вот машина, вот корт, вот машина…

Он подал рычаг вперед и, маневрируя, обошел другие автомобили. Местами Аркадию казалось, что Петер едва сдерживается, чтобы не выехать на тротуар, лишь бы только вырваться вперед.

— Видно, у Майкла специальный телефон, с микширующим устройством, обеспечивающим секретность. Он расстроился, потому что пришлось бы заказывать новый в Вашингтоне.

— Выходит, он нашел свой аппарат? — спросил Аркадий.

— В том-то все и дело. Он воспользовался вашим советом.

Когда Федоров ушел, Майкл натянул штаны, набрал свой номер и пошел прогуляться. Проходя мимо мусорного ящика, услышал, как оттуда тихо звонит его телефон. Нашел, как котенка.

— Значит, никаких обвинений?

— Вас видели выходящим из гаража, где был похищен первый аппарат, но, когда я закончил допрашивать служителя, он уже был не в состоянии разобраться, какого вы роста, блондин вы или брюнет. Если бы ему подсказать, он, возможно, дал бы более точное описание. Главное, что вы все еще здесь и должны меня благодарить.

— Спасибо.

Петер расплылся в улыбке.

— Собственно говоря, это не составило труда. До чего же русские чувствительны!

— Вы считаете, что вас недооценили?

— Не приняли во внимание. Хорошо, конечно, что американцы и русские ладят между собой, но это совсем не значит, что они могут отправить вас в Москву, когда им захочется.

— Почему вы не взглянули на факс Майкла, когда я вас просил?

— Я уже знал его. Я позвонил по этому номеру, когда погиб ваш приятель Томми. Ответила женщина. Я так устроен, что, если кого-то убивают, я становлюсь особенно любопытным, — он передал Аркадию пачку сигарет. — Знаете, мне понравилась ваша авантюра с телефонами. Мы, должно быть, похожи. Если бы вы не вкручивали мне мозги, мы могли бы стать хорошими напарниками.

На скоростном шоссе Петер, сияя от удовольствия, вышел на полосу обгона.

— Согласитесь, что вы придумали историю о «Бауэрн-Франконии» и Бенце. Почему вы выбрали банк моего деда? Почему позвонили именно ему?

— Я видел письмо, которое он написал Бенцу.

— У вас есть это письмо?

— Нет.

— Вы его прочли?

— Нет.

Мелькали километровые столбы. Сверху грохотали эстакады.

— А в Москве у вас нет напарника? Нельзя ли ему позвонить? — спросил Петер.

— Его нет в живых.

— Ренко, не кажется ли вам иногда, что где вы, там несчастье?

Петер, должно быть, следил за дорогой, потому что вдруг переключил скорость и затормозил у подножия пандуса, темный цвет которого постепенно переходил в светло-пепельный. «Трабанта», принадлежавшего Томми, не было.

Петер медленно подал свой «БМВ» назад.

— Видите, бетон не просто обгорел, он раскололся. Я удивлялся, как мог слабый, крошечный «Траби» ударить с такой силой. Дверцы прогнуло и заклинило. Рулевое колесо согнулось. Остались только следы его протекторов. Следов битого стекла не видно. Но, когда вернемся на дорогу, посмотрите тормозной путь.

На дороге по направлению к пандусу протянулись две темные запятые.

— Отдавали на анализ?

— Да. Низкокачественная углеродистая резина. Такие шины нельзя ни восстановить, ни отдать в переработку. Шины «Траби». Следствие считает, что Томми уснул и потерял управление. Труднее всего воспроизвести аварию со смертельным исходом, если в ней была одна машина с одним человеком. Если только, конечно, в аварии было не две машины, и если машина покрупнее не ударила сзади и не разбила «Траби» о пандус. Если бы у Томми была семья или он имел врагов, следствие не было бы еще закончено.

— Значит, следствие прекратили?

— В Германии столько дорожный аварий, страшных аварий на скоростных магистралях, что мы не в состоянии расследовать все. Если хочешь убить немца, делай это на дороге.

— А внутри машины были следы возгорания, какие-либо признаки поджога?

— Нет.

Петер задним ходом разогнал машину и одним ударом по тормозу повернул ее на сто восемьдесят градусов, так что она приняла нормальное положение. Аркадий вспомнил, что он летал на реактивных самолетах. В Техасе, где было меньше возможностей врезаться во что-нибудь в случае падения.

— Когда Томми горел, вы сказали, что видели такой пожар раньше. Кто горел?

— Рэкетир, — ответил Аркадий и уточнил: — Банкир Руди Розен. Он сгорел в «Ауди». Она тоже хорошо горит. После гибели Руди был получен факс с аппарата, который я видел на станции.

— Выходит, тот, кто посылал, думал, что он жив?

— Да.

— Что за пожар был там? Замыкание электропроводки? Столкновение?

— Непохожий на этот. Там был поджог. Бомба.

— Непохожий? Тогда еще один вопрос. Перед гибелью Розена вы были вместе с ним в его машине?

— Был.

— Почему я только сейчас начал верить тому, что вы говорите? Ренко, ведь вы до сего момента обо всем остальном говорили неправду. Итак, это дело касается не только Бенца. Кого еще? Помните: самолет на Москву вылетает завтра. Вы все еще можете оказаться в нем.

— Мы с Томми кое-что разыскивали.

— Что?

— Красную «Бронко».

Впереди вдоль обочины протянулась цепочка габаритных огней. На придорожной площадке виднелись очертания съехавших с дороги машин. Петер свернул туда и, проехав немного по инерции, остановился. Стоявшие на пути машины люди отскочили в сторону, загораживая глаза руками. Петер достал из приборного ящика фонари Аркадию и себе. Когда они вышли из машины, их встретили несколько мужчин, недовольных вторжением в интимную обстановку площадки. Петер двинул одному, убедительно рявкнул на другого, и тот моментально укрылся за спинами приятелей. Аркадий подумал, что в Петере Шиллере проявляются черты истинного арийца и дух вервольфа — ничего другого.

Петер занялся женщинами, ожидавшими клиентов, а Аркадий двинулся вдоль машин, которые отъехали в дальний конец площадки, чтобы заняться делом. Поскольку он не знал, как выглядит «Бронко», ему приходилось читать марку каждой машины. Может быть, слово «бронко» означает «покрывать кобылу»? Нет, не то звучание. Похоже скорее на удары по сырому барабану.

Ни одной красной «Бронко» как на грех не оказалось, но вернувшийся с другого конца площадки Петер сказал, что одна только что отъехала и что ее владелицу зовут Тима. Его это нисколько не смутило. Разве что на обратном пути он гнал несколько быстрее.

Аркадий представил, как позади них шлейфом вьется ночь. Остальной Мюнхен жил разменной жизнью — в полном соответствии с заведенным порядком: съедал свой «месли» (фруктовый салат со сливками), ездил на велосипеде на работу, платил за секс. Петер же был как бы заведен на большее число оборотов в минуту.

— Думаю, что, когда вы ждали Томми в «Трабанте», вас кто-то увидел. Потом бедняга Томми отправился домой, и этот «кто-то» последовал за ним. Это не авария. Это — чистой воды убийство, но убийца считал, что убивает вас.

— Вы собираетесь кататься, пока кто-нибудь не попытается убить нас?

— Нет, просто хочу проветрить голову… Так вы преследуете кого-нибудь из Москвы? Или кто-нибудь преследует вас?

— В данный момент я готов преследовать кого угодно. Выбрать одну звездочку и целиться в нее.

— Вроде моего деда?

— Честно говоря, я не знаю. Ваш дед, может быть, замешан, а может быть, и нет.

— Вы когда-нибудь видели Бенца?

— Нет.

— Говорили ли вы с кем-нибудь из тех, кто видел Бенца?

— С Томми. Притормозите, — попросил Аркадий. Вдоль обочины шла девушка в красной кожаной куртке и сапожках. Проезжая мимо, он разглядел черные волосы и круглое лицо узбечки. — Стоп!

Она была сердита и решительно отказывалась от того, чтобы ее подбросили. Ее немецкий был скорее диалектом русского.

— Этот засранец выкинул меня из моей машины. Убью!

— Какой у вас автомобиль? — спросил Аркадий.

Она топнула ножкой.

— Вот дерьмо! Там все, что у меня есть.

— Может быть, мы ее найдем.

— Фотокарточки, письма.

— Мы поищем. Какая машина?

Девушка молча поглядела в темноту и передумала отвечать. Сказала только:

— Не беспокойтесь. Я сама.

«А Узбекистан-то далеко», — подумалось Аркадию.

— Если у вас украли машину, нужно сообщить в полицию, — настаивал Петер.

Она внимательно оглядела Петера и его «БМВ» с дополнительными антенной и фарой.

— Не буду.

— Если зовут Тима, то это как полностью? — спросил Аркадий.

— Фатима, — ответила девушка и, спохватившись, добавила: — Я не говорила, что меня зовут Тима.

— Он забрал машину позавчера ночью?

Она скрестила руки на груди.

— Вы что, следите за мной?

— Ты из Самарканда или из Ташкента?

— Из Ташкента. Откуда вы столько знаете? Я с вами не разговаривала.

— Так когда же он забрал машину?

Она подмазала личико и пошла дальше, неуклюже ступая тонкими ножками на высоких каблуках. Когда-то узбеки были Золотой Ордой Тамерлана, ураганом пронесшейся от Монголии до Москвы. И вот теперь ее потомок беспомощно ковылял вдоль шоссе.

Они прибыли на стоянку, расположенную рядом с «Красной площадью», и проехали вдоль всего ряда машин. Красной «Бронко» не было. В секс-клуб направлялась шумная толпа бизнесменов.

— Эти из любопытства, — заметил Петер. — Штутгартцы. Отведают пивка и поедут домой довольствоваться своими женами.

Проезжая, он бросил в их сторону кусочек щебня.

Вернувшись на шоссе, Петер стал спокойнее, вроде бы принял какое-то решение. Аркадий тоже расслабился, скорее под действием скорости.

По мере приближения город разрастался, но не с быстротой пожара, а, скорее, как продолжение поля битвы «ночных бабочек».

Красная «Бронко» стояла перед квартирой Бенца. В окнах темно. Они дважды проехали мимо, припарковались у соседнего квартала и вернулись пешком.

Петер остановился в тени дерева, а Аркадий поднялся по ступеням и нажал кнопку звонка в квартиру. По домофону не ответили. Наверху не засветилось ни одно окно.

Подошел Петер.

— Нет его.

— А машина здесь.

— Возможно, пошел прогуляться.

— В полночь?

— Он «осси», — сказал Петер. — Сколько у него может быть машин? Ренко, давайте станем детективами и поглядим, что из этого получится.

Он передал Аркадию фонарь, подвел его к «Бронко» и открыл щипчики складного ножа. Хром переднего бампера был цел, но в его резиновой прокладке в свете фонаря сверкали искорки. Петер присел на корточки и выковырнул из резины что-то вроде стеклянных иголочек.

— Обычно «Траби» почти невозможно бывает восстановить. Это происходит отчасти потому, что его корпус из стеклопластика распадается на такие вот острые осколки, — он положил извлеченные из резины кусочки в бумажный конверт. — С «Траби» всегда тяжело управляться, независимо от того, исправен он или вдребезги разбит.

Петер передал по радио номер «Бронко». Пока ждали ответа, он вытряхнул из конверта осколки в пепельницу и поднес к ним зажигалку. Они загорелись и мгновенно вспыхнули. Вместе с бурым дымом в воздух поднялись тонкие ниточки сажи, и машину наполнил знакомый ядовитый запах.

— Да, это был «Траби», — Петер задул пламя. — Хотя ничего не докажешь. От принадлежавшей Томми машины не осталось ничего, что можно было бы сравнить с этими осколками. Однако адвокату все же придется признать, что «Бронко» во что-то врезался.

Радио быстро заговорило по-немецки. Петер написал на листке название фирмы — «Фантази Турз» — и адрес Бориса Бенца.

Аркадий подсказал:

— Спросите, сколько машин зарегистрировано на имя «Фантази».

Петер спросил, потом записал на листке цифру 18, а рядом дал наименования: «Пасфайндер», «Навахос», «Чироки», «Трупер», «Ровер».

Он положил трубку на место.

— Вы говорили, что никогда не видели Бенца.

— Я говорил, что Томми встречался с Бенцем.

— Вы говорили, что вы с Томми были на шоссе, потому что разыскивали Бенца. Сначала вы поехали в секс-клуб.

— Томми видел его там год назад.

— С кем он был связан? Каким образом они встречались?

Аркадию удалось утаить от Петера имя Макса, потому что от Макса был всего один шаг до Ирины. «Было бы ужасно, — подумал он, — если бы все мои усилия завершились лишь тем, что она оказалась бы втянутой в расследование Петера».

— Зачем им понадобилось встречаться? — спросил Петер. — Что, Томми хотел поговорить с Бенцем о войне?

— Уверен, Томми говорил ему об этом. Он расспрашивал людей, потому что писал книгу о войне и был одержим этой работой. Его квартира похожа на военный музей.

— Я там был.

— И что вы думаете на этот счет?

Глаза Петера выражали готовность к действию, словно он по радио подзарядился энергией. Он достал из куртки ключ.

— Думаю, нам следует еще раз посетить этот музей.

Две стены комнаты были разрисованы свастиками. Третью целиком закрывала карта вермахта. На полках красовалась собранная коллекция противогазов, жестяных моделей танков, колпак от колеса автомашины Гитлера, разные боеприпасы, ортопедический ботинок Геббельса. Часы в виде орла, стрелки которых показывали двенадцать.

Петер сказал:

— Я уже был здесь. Вошел и вышел. Обычно мы не осматриваем квартиру жертвы автокатастрофы.

На столе, где во время вечеринки стоял торт с Берлинской стеной из леденцов, теперь была пишущая машинка, лежали листки с записями, бумага и карточки для картотеки. Петер побродил по квартире, сфокусировал полевой бинокль, примерил нарукавную повязку и эсэсовскую фуражку, словно актер, предоставленный в реквизитной самому себе, и взял в руки каску. Ту самую, которую в тот вечер надевал на себя Томми.

— Увы, бедный Йорик! Я знал его.

Он положил на место каску и взял слепок зубов.

— Зубы Гитлера, — сказал Аркадий.

Петер открыл челюсти слепка.

— Зих хайль!

У Аркадия мурашки пробежали по коже.

— Знаете, почему мы проиграли войну? — спросил Петер.

— Почему же?

— Мне объяснил один старик во время прогулки в Альпах. Мы шли с ним по высокогорному лугу, покрытому дикорастущими цветами, и остановились перекусить. Зашел разговор о войне. Он признал, что нацисты допускали «крайности», но настоящей причиной поражения Германии в войне была подрывная деятельность. Часть рабочих, занятых на оборонных предприятиях, умышленно портили порох в снарядах, чтобы обезвредить наше оружие. В противном случае мы могли бы продержаться до почетного мира. Он рассказывал, как старики и мальчишки, сражавшиеся на развалинах Берлина, погибали от ударов в спину, наносимых вредителями. Лишь много лет спустя я узнал, что этими вредителями были русские и евреи из концентрационных лагерей, где они умирали от голода. Я помню цветы, великолепные окрестности и слезы на его глазах.

Он положил слепок обратно, подошел к столу и вместе с Аркадием стал просматривать карточки, заметки и листы бумаги.

— Что вы ищете? — спросил Аркадий.

— Ответы.

Они обыскали ящики письменного стола, ночную тумбочку, шкафы, забитые папками, пролистали записные книжки, найденные под кроватью, и наконец на кухонной стене обнаружили написанные карандашом номера телефонов без имен. Петер хмуро усмехнулся, подчеркнул ногтем один из номеров и набрал его.

Для столь позднего часа на другом конце провода ответили довольно быстро. Петер сказал:

— Дед, сейчас буду у тебя со своим другом Ренко.

Шиллер-старший бродил по комнате в шелковом ночном халате и бархатных шлепанцах. Комната была устлана восточными коврами и мягко освещалась лампами под абажурами из цветного стекла.

— Я все равно не спал. Полночь — лучшее время для чтения.

Было видно, что банкир строго разграничивает работу и личную жизнь: на полках стояли не тома постановлений по банковскому делу, а книги по искусству; под светильниками, умело расставленными чьей-то рукой, чтобы создать наиболее выгодное освещение для коллекций небольших по размеру редкостных диковинок, размещались: фигурка дельфина греческой бронзы, черепа из сахара и нефрита из Мексики и гипсовая китайская собачка; потемневшая от времени икона Богородицы находилась на своем традиционном месте — в верхнем углу, который считался бы красным углом в дореволюционной русской избе. Толстая деревянная доска, на которой была написана икона, растрескалась, лик Богородицы стал почти коричневым, отчего глаза ее светились теперь еще более ясно.

Шиллер налил чаю в позолоченную чашку. Он наклонялся тяжело, всем корпусом, и Аркадий догадался, что под халатом у него корсет.

— Извините, варенья нет. Я помню, что русские любят чай с вареньем.

Петер расхаживал по комнате.

— Ходи-ходи, — сказал Шиллер. — От этого ковер лучше только становится, — он обратился к Аркадию: — Мальчишкой Петер выхаживал по этому ковру взад и вперед целый километр. У него всегда был избыток энергии. Ничего не поделаешь.

— Откуда у американца твой номер? — задал вопрос Петер.

— Это все его книга, его бездарная книга. Он из тех, кто роется на кладбищах и думает, что делает большое дело. Он без конца донимал меня, но я отказывался беседовать с ним. Подозреваю, что он назвал мое имя Бенцу.

— Банк с этим не связан? — спросил Аркадий.

Шиллер позволил себе слабейшее подобие улыбки.

— «Бауэрн-Франкония» скорее вложит капиталы в обратную сторону Луны, чем в Советский Союз. Бенц обращался ко мне по личным делам.

Петер сказал:

— Бенц — сутенер. Он содержит свору проституток на автобане. По каким делам он к тебе обращался?

— Насчет недвижимости.

— Было деловое предложение? — спросил Аркадий.

Шиллер отхлебнул из фарфоровой чашки.

— До войны у нас был свой банк в Берлине. Мы не баварцы, — он бросил озабоченный взгляд на внука. — Но это уже проблема Петера, его воспитывали не для того, чтобы он стал деревенским пьяницей. Так или иначе, семья жила в Потсдаме, недалеко от Берлина. Была также вилла на побережье. Я много раз рассказывал Петеру о наших прекрасных домах. Мы потеряли все. И банк, и дома остались в советском секторе. Сначала они оказались в руках русских, а потом отошли к Восточной Германии.

— Мне казалось, — заметил Аркадий, — что после воссоединения частная собственность возвращается хозяевам.

— О да! Но на нас это не распространяется, потому что новый закон исключает имущество, конфискованное в период с 1945 по 1949 год. А мы именно тогда и лишились своей собственности. Во всяком случае, так я считал, пока в дверях у меня не появился Бенц.

— И что он сказал? — спросил Аркадий.

— Он представился агентом по торговле недвижимостью и сообщил мне, что точное время конфискации дома в Потсдаме находится под вопросом. Когда здесь правили бал русские, многие имения годами попросту пустовали. Документы либо были утеряны, либо сгорели. Бенц сказал, что может предоставить мне документацию, которая поможет подтвердить мои права, — Шиллер всем корпусом повернулся на стуле. — Это касалось и тебя, Петер. Он сказал, что, возможно, будет в состоянии помочь нам и с виллой, и с земельным участком. Тогда мы получим их обратно.

— Во что это обойдется? — спросил Петер.

— Ни во что. Просто в обмен на информацию.

— Банковскую информацию?

Шиллер оскорбился.

— Из личной жизни, — банкир сбросил шлепанцы. Ноги были в синих пятнах, с пожелтевшими ногтями. Два пальца отсутствовали. — Обморозился. Мне бы жить в Испании. Знаешь, Петер, принеси коньяк! Что-то меня знобит.

Аркадий спросил:

— Что вы делали на Восточном фронте?

Шиллер прокашлялся.

— Я служил в отряде особого назначения.

— В каком смысле «особого»?

— Понимаю, что вы имеете в виду. Были, конечно, особые отряды, которые устраивали облавы на евреев. Я же ничем подобным не занимался. В обязанности моего подразделения входил сбор произведений искусства. Отец хотел, чтобы я был подальше от фронта, и он добился, чтобы меня включили в группу СС, следовавшую за наступавшими войсками. Я был мальчишкой, моложе вас обоих. Он сказал, что я могу сохранить произведения искусства. И был прав: если бы не мы, тысячи картин, ювелирных изделий и бесценных книг исчезли бы в вещевых мешках, сгорели, расплавились, пропали бы без следа. Мы в буквальном смысле слова спасали культуру. Списки были уже составлены. Один — Герингом, другой — Геббельсом. У нас были бригады плотников, упаковщиков, собственные железнодорожные составы. У вермахта был приказ беспрепятственно пропускать поезда с нашим грузом. Всю осень мы были страшно заняты. Но пришла зима, и мы застряли под Москвой. Вот там была настоящая война, хотя мы этого на себе не чувствовали.

С коньяком чай пошел лучше. Банкир уселся в кресле поудобнее. Аркадий почувствовал, что каждое движение причиняет старому человеку боль.

— Именно об этом и собирался Томми вас расспросить? — спросил Аркадий.

— Примерно об этом, — ответил Шиллер.

Вмешался Петер.

— Ты говорил мне, что попал в плен под Москвой и три года был в лагере. Ты говорил, что сдался, когда у вас замерзли винтовки.

— Я обморозил ноги. Если по правде, то меня взяли в плен, когда я прятался в товарном вагоне. Эсэсовцев расстреляли на месте. Меня бы тоже расстреляли, если бы русские не открыли несколько ящиков и не обнаружили внутри иконы. Меня допросили, не скажу, чтобы деликатно. Я согласился составить списки того, что мы захватили. Затем вся война повернула обратно. В лагере я не был ни одного дня. Я передвигался вместе с Красной Армией. Сначала мы разыскивали ценности, отправленные эсэсовцами. Потом, когда мы уже были за пределами Советского Союза, я работал консультантом советского Министерства культуры при особых войсках, помогая разыскивать и отправлять в Москву немецкие произведения искусства. Существовал список, составленный Сталиным. Берия составил свой. Мы послали даже больше, потому что обнаружили захваченное эсэсовцами в других странах — рисунки из Голландии, живопись из Польши. Мы опустошили Прусскую королевскую библиотеку, Дрезденский музей, музейные коллекции Аахена, Веймара, Магдебурга.

— Иными словами, ты сотрудничал с врагами, — подытожил Петер.

— Я служил истории. И я выжил. Пожалуй, единственный. Когда русские пришли в Берлин, куда, ты думаешь, они направились? Город был в огне, Гитлер был еще жив, а они уже были в музеях. Исчезли полотна Рубенса, Рембрандта, золото Трои. Эти сокровища больше никто никогда не видел.

— Вы там были? — спросил Аркадий.

— Нет, я тогда оставался в Магдебурге. Когда мы там закончили свои дела, русские угостили меня водкой. Три года мы были вместе. Я тогда даже носил красноармейскую шинель. Они сняли с меня шинель, отвели на несколько шагов в переулок и выстрелили в спину. Ушли, полагая, что я мертв. Вот тебе, Петер, рассказ обо мне.

— Что больше всего интересовало Бенца? — спросил Аркадий.

— Ничего особенного, — подумав, ответил Шиллер. — Вообще-то у меня осталось впечатление, что он сравнивал свой перечень с моим. По существу, это неотесанный парень, настоящий казарменный ублюдок. В конце разговор шел только о том, как изготавливать упаковочную обрешетку. Эсэсовцы привлекали плотников из берлинской фирмы Кнауэра — самых опытных специалистов в области транспортировки произведений искусства в то время. Я набросал ему чертежи. Больше всего его интересовали гвозди, дерево и документация, нежели само искусство.

— Что вы имели в виду, назвав его казарменным ублюдком?

— Это общеизвестное выражение, — ответил Шиллер. — Сколько немецких девушек заимели детей от размещенных здесь иностранных солдат!

— Бенц родился в Потсдаме, — сказал Аркадий. — Вы хотите сказать, что его отец русский?

— Похоже на то, — заметил Шиллер.

Петер взорвался:

— Грош цена твоим сказочкам о том, как ты защищал Германию! Ты был вор — сначала работал на одних, потом на других. Почему ты не рассказывал мне обо всем этом раньше? И почему рассказываешь теперь?

Банкир с трудом сунул ноги в шлепанцы и, насколько мог, повернулся к Петеру. В нем заговорило сочетание качеств, свойственных старости: крайняя уязвимость и грубая откровенность.

— Это не имело к тебе отношения. Прошлое, казалось, безвозвратно ушло, но теперь всплыло вновь. Все имеет свою цену. Если нам удастся вернуть нашу собственность, если удастся вернуться домой, Петер, то это та цена, которую тебе приходится платить.

Петер высадил Аркадия у дома Стаса и умчался в темноту.

Аркадий отпер дверь ключом, который дал ему Стас. Лайка спокойно обнюхала его и впустила в квартиру. Он направился на кухню и разделил поздний ужин с собакой: ей — засохшее печенье, себе — чай с вареньем и сигареты. В прихожей послышались шаги. Стас в надетой наизнанку пижаме прислонился к косяку двери, разглядывая Лайку и печенье.

— Фу!

— Я тебя разбудил, — извинился Аркадий.

— А я еще не проснулся. Если бы проснулся, то спросил бы, где тебя черт носит, — как во сне, он побрел к холодильнику и достал бутылку пива. — Ты, вероятно, считаешь меня швейцаром, консьержкой, мальчиком, который чистит ботинки. Итак, где ты был?

— Я был со своим немецким коллегой. Он взялся за дело с бешеной энергией. Я в свою очередь в меру сил сбивал его с правильного пути.

Стас сел.

— Сбить немца с толку еще более невозможно, чем направить его на правильный путь.

Несмотря на это, Аркадию удалось обмануть Петера, умолчав о Максе.

Из-за Ирины. Теперь Петер убежден, что его дед — единственное лицо, связывающее Томми с Бенцем.

— Я играл на его чувстве национальной вины.

— Если есть шанс найти немца с чувством вины, то на нем стоит играть. Вообще-то я обнаружил, что эта страна, где почти все страдают потерей памяти, но уж если находишь чувствующего за собой вину немца, то гарантирую: никто на свете не терзается более сильным чувством.

— Что ж, близко к истине.

Стас опрокинул бутылку, которая, казалось, балансировала у него на губах, потом поставил ее, уже пустую.

— Во всяком случае, я не спал. Думал, что если бы я остался в России, то, скорее всего, кончил бы жизнь в лагере. А может быть, и приспособился бы, превратился в блин.

— Правильно сделал, что уехал.

— В результате оказываю огромное влияние на мировые события. Я, конечно, прохожусь по адресу станции, но бюджет «Свободы» меньше стоимости одного стратегического бомбардировщика.

— Неужели?

— То, что я освобожден от уплаты налогов, не в счет.

— Неплохо.

Стас уставился на часы. Секундная стрелка прыгала со щелчком, словно в замке бесконечно поворачивали ключ. Лайка подошла к хозяину и положила ему на колени свою лохматую голову.

— А может быть, лучше было остаться? — спросил Стас.

Утром из-за плотного тумана водители включили фары. Велосипедисты появлялись и исчезали словно привидения.

Ирина жила в квартале от парка, на улице, где жилые дома перемежались со студиями художников и салонами дамской моды. Все здания, кроме ее дома, выстроенного в простой современной манере, были выдержаны в отживающем свой век югендстиле. Хотя ее окна и находились в дальнем конце дома, Аркадий отыскал глазами нужный балкон, хромированные перила на фоне пышно разросшейся и блестевшей от дождя зелени. Он стоял на автобусной остановке в конце улицы — самом подходящем и малозаметном месте для ожидания.

Есть ли из кухни выход на балкон? Его воображению представало тепло помещения, запах кофе. Представлялся и Макс, наливающий себе еще чашечку, но надо было либо исключать его из воображаемой картины, либо всецело отдаваться парализующей ревности. Ирина может отправиться на станцию на машине. Хуже того, она может выйти вместе с Максом. Он цеплялся за надежду, что она одна, что вот она вытирает чашку и блюдечко, надевает плащ и собирается выходить.

Посреди улицы остановился автофургон. Водитель выбрался из кабины, открыл задние дверцы, спустил на землю с помощью гидравлического подъемника тележку с вешалками и покатил ее в магазин одежды. «Дворники» продолжали ритмично работать, хотя дождя не было — он как бы висел в воздухе мелкой пылью. За машинами оставались блестящие следы. Чтобы лучше видеть окно Ирины, Аркадий сошел на мостовую, но тут подошел автобус, и ему пришлось вернуться на тротуар. Пассажиры входили в автобус и все до одного — поразительная вещь! — компостировали свои билеты.

Автобус ушел. Отъехал и фургон. Спустя минуту Аркадий заметил, что зеленая стена плюща на балконе Ирины потемнела. Значит, в квартире выключили свет. Он еще минуту смотрел на дверь подъезда, пока до него не дошло, что она вышла в то время, когда фургон загораживал ему вид. Он ожидал, что в такую погоду она поедет автобусом, а она ушла в обратном направлении через парк, и он упустил ее.

Аркадий побежал через улицу к парку. Ему и без того от волнения было трудно разглядеть, что там впереди, а тут еще со всех сторон мелькали зонтики. Между машинами лавировал на велосипеде турок в свернутом из газеты колпаке. На противоположной стороне улицы плотной стеной вставали гигантские буки. Несколько дальше в ворота парка входила женщина в белом плаще.

Аркадий побежал быстрее. Радиостанция находилась по другую сторону парка. Чтобы выйти к ней, надо было пересечь его по диагонали. Он вбежал в ворота: дорожки, извиваясь, разбегались вправо и влево. Английский парк называют «зелеными легкими» Мюнхена. В нем река, ручьи, лес, озера. Все это сейчас было затянуто туманом, отчего в парке веяло холодом. Аркадий поднял воротник пиджака.

Он слышал ее. Слышал, по крайней мере, что впереди кто-то идет. Помнил ли он ее походку? Широкий, уверенный шаг. Она ненавидела зонты, не любила толпу. Аркадий поспешил за отдававшимися эхом шагами, боясь, что если промедлит, она уйдет еще дальше. Конечно, если только это она. Тропинка, похоже, сворачивала в сторону. Над головой в тумане терялись вершины буков. Деревья пониже склонились по бокам аллеи, словно прося подаяния. Там, где тропинка пересекала ручей, над водой, словно призрачное видение, клубился пар. Какое-то живое существо, похожее на большую гусеницу, быстро перемещалось с места на место, обнюхивая сырые листья. Вблизи оно оказалось таксой с жесткой, как проволока, шерстью. Сзади ковылял одетый в желтый плащ хозяин с совочком и целлофановым мешочком в руках.

А Ирина исчезла из виду — если только это была Ирина. Сколько лет виделась она ему во многих женщинах! Это была несбыточная мечта, кошмар всей его жизни.

Казалось, Аркадий остался один во всем парке. Он слышал, как на листья медленно садится туман, как на влажную землю падают с буков орешки, как порхают в ветвях невидимые птицы. Посветлело, и он увидел, что стоит на краю широкой поляны, окруженной густой зеленью. В дальнем конце поляны мелькнула и исчезла белая фигура.

Стараясь ровно дышать и высоко, словно журавль, поднимая ноги, он побежал по траве. Когда он добежал до места, где мелькнул светлый плащ, в пределах видимости опять никого не было. Но теперь он по крайней мере знал, в каком направлении она идет. Тропинка вела вдоль красновато-коричневой стены кленов и лениво клубящегося пара еще над одним ручьем. Он снова услышал шаги и, когда кончились клены, увидел ее, идущую с сумочкой через плечо. Плащ был скорее серебристый, чем белый. Ничем не покрытые волосы потемнели от дождя. Она оглянулась и, ускорив шаги, пошла дальше.

Они двигались с одной скоростью в десяти шагах друг от друга по темной еловой аллее. Там, где тропинка сузилась и лентой побежала промеж берез, она задержала шаг, потом остановилась и прислонилась к белому как снег стволу березы, ожидая, когда он нагонит ее.

Они молча пошли рядом. У Аркадия было ощущение, будто он приблизился к лани. «Одно неосторожное слово, — думал он, — и она стремглав умчится прочь, навсегда». Когда она повернула к нему лицо, он не осмелился заглянуть ей в глаза. Достаточно того, что они шли бок о бок. Одно это уже было победой.

Его очень огорчало, что он предстал перед ней в таком жалком виде: ботинки облеплены мокрыми листьями, одежда прилипла к спине, тощий, как жердь, в глазах голодный блеск.

Они подошли к озерку: черная, неподвижная вода. Ирина посмотрела на их отражения, на мужчину и женщину, глядящих на них из воды, и сказала:

— Самое печальное зрелище в моей жизни.

— Я? — спросил Аркадий.

— Мы.

Слетелись птицы. В парке их было много. Из тумана появлялись кряквы с бархатными головками, лесные уточки, чирки и, садясь на воду, нарушали ее гладкую поверхность. Чайки, прежде чем сесть, вычерчивали в воздухе замысловатые фигуры, гуси шлепались на воду, словно увесистые мешки.

Они присели на скамейку.

— Некоторые каждый день приходят сюда кормить птиц, — сказала Ирина. — Приносят с собой крендели размером с колесо.

Было довольно прохладно. Дыхание превращалось в пар.

— Люблю этих птиц, — вздохнула она. — А ты так и не прилетел. Никогда тебе этого не прощу.

— Знаю.

— А теперь, когда ты объявился, я снова чувствую себя здесь чужой. Мне это не по душе.

— Кому такое по душе?

— Но я же прожила на Западе много лет. Я заслужила право быть здесь. Аркадий, уезжай домой. Оставь меня в покое.

— Нет, не поеду.

Он думал, она встанет и уйдет. Он бы пошел следом. Что ему еще оставалось делать? Но она осталась. Позволила ему зажечь ей еще одну сигарету.

— Дурная привычка, — сказала она. — Вроде тебя.

Воздух был пропитан отчаянием. Холод проникал сквозь тонкий пиджачок Аркадия. Он слышал, как эхом отдавалось биение его сердца. Ходячий набор дурных привычек — вот кто он. Невежественность, неуправляемость, нежелание следить за собой, тупые бритвы.

Налетело невероятное количество птиц, некоторые садились целыми стаями, другие появлялись из тумана поодиночке. Это напомнило Аркадию о плавучем рыбозаводе, на котором ему пришлось провести часть ссылки, о круживших за кормой чайках, выхватывавших рыбу из сетей и отбросы. Он вспоминал, как, стоя на ветру, раскрывал свежую пачку сигарет и чайки подхватывали в воздухе добычу — белый клочок бумаги.

— Найди здесь русскую утку, — предложил он.

— Где она?

— Которая с грязными перьями, кривым клювом и с сигаретой в зубах.

— Таких не бывает.

— Но ты искала, я видел. Представляешь, когда русские утки услышат об этом озере, где угощают кренделями, сюда налетят миллионы.

— И лебеди?

Сквозь суетливое скопление уток царственно скользила цепочка лебедей. Когда одна из крякв не захотела уступить дорогу, плывущий впереди лебедь вытянул свою длинную шею, открыл ярко-желтый клюв и зашипел на нее.

— Этот русский. Уже внедрился, — пошутил Аркадий.

Ирина отодвинулась от Аркадия и стала его разглядывать.

— Ты действительно ужасно выглядишь.

— Не могу сказать этого о тебе.

Она повернулась к свету. В волосах как драгоценные камни блестели капельки дождя.

— Слыхала, что у тебя в Москве дела идут неплохо, — сказала она.

— От кого?

Она заколебалась.

— А ты не такой, каким я тебя ожидала увидеть. Такой, каким я тебя помнила.

Они медленно брели по парку. Аркадий понимал, что она сделала последний шаг в его сторону. Время от времени их плечи касались друг друга.

— Стас всегда интересовался тобой. Не удивляюсь, что вы подружились. Макс говорит, что вы оба осколки холодной войны.

— Да, действительно. Я, как кусок мрамора, который нашли в древних руинах. Подняли, повертели в руках и спрашивают: «Что бы это могло быть? Осколок лошадиного копыта или часть торса Аполлона?» Хочу кое-что тебе показать, — он достал конверт, открыл его и показал ей листок бумаги с нацарапанным на ней единственным словом.

— Мое имя? — удивилась она.

— Это почерк моего отца. Много лет я не имел от него вестей. А это, должно быть, последнее, что он сделал перед смертью. Ты в самом деле говорила с ним?

— Мне хотелось найти тебя, не причинив вреда, поэтому я обратилась к твоему отцу.

Аркадий пробовал представить себе эту картину. Все равно что голубка, летящая в открытую печь. Правда, отец в свои последние годы изрядно поостыл.

— Он рассказывал мне, как геройски ты держался, как они пробовали тебя сломить, но ты заставил их вернуть тебя в прокуратуру, рассказывал, что тебе поручали самые трудные дела, и ты никогда не терпел неудач. Он очень гордился тобой и говорил без конца. Хвалился, что часто с тобой видится, и обещал, что ты мне напишешь.

— Что еще?

— Что ты слишком занят, чтобы обращать внимание на женщин, но что у тебя нет от них отбою.

— И все это звучало вполне правдоподобно?

— Он говорил, что единственная трудность в том, что ты фанатик и порой ставишь себя слишком высоко. Что только Богу, мол, судить о некоторых вещах.

— На месте генерала Кирилла Ренко я бы не стремился предстать перед Божьим ликом.

— Он говорил, что все больше думает о тебе. У тебя были женщины?

— Нет. Некоторое время я провел в психиатрических лечебницах, потом был отправлен этапом по Сибири, потом Камчатка, плавбаза. Возможности небогатые.

Она его прервала.

— Погоди. Я помню Россию. Там всегда есть возможности. Когда вернулся в Москву, небось сразу завел женщину.

— Я любил. И женщин не искал.

— Любил меня?

— Да.

— Ты фанатик.

Они шли вдоль покрытого белым туманом пруда. Крошечные капли дождя жемчужинками падали на воду. Неужели это все то же озеро?..

— Аркаша, что нам делать?

Выйдя из парка, они зашли в университетское кафе с шипевшими кофеварками из нержавеющей стали и украшавшими стены плакатами с видами Италии — снежными склонами Доломитовых Альп и живописными кварталами Неаполя. Остальными посетителями были студенты, склонившиеся над раскрытыми книгами, с огромными чашками кофе в руках.

Аркадий и Ирина сели за столик у окна.

Аркадий рассказывал о своих странствиях по Сибири — от Иркутска до Норильска — и о годах, проведенных на Камчатке.

Ирина говорила о Нью-Йорке, Лондоне, Берлине.

— В Нью-Йорке работа в театре была неплохой, но я не могла вступить в профсоюз. Они что советские профсоюзы, только хуже. Была официанткой. В Нью-Йорке потрясающие официантки. До того выносливые и до того старые, что можно подумать, что служили еще при Александре Македонском. Трудяги… Потом картинная галерея. Им нужен был кто-нибудь с европейским произношением. Я была частью колорита галереи. Стала снова заниматься искусством. Тогда никто еще не интересовался русским авангардом. Знаешь, ты ждал увидеть меня в России, а я представляла, как ты входишь в художественную галерею на Мэдисон-авеню, в приличном костюме, хороших ботинках, при галстуке.

— В другой раз нужно согласовывать мечты.

— Как бы то ни было, но в нью-йоркское отделение «Свободы» приезжал Макс. Он делал программу о русском искусстве, и мы случайно разговорились. Он сказал, что если я буду в Мюнхене и мне понадобится работа, то можно обратиться к нему. Через год я так и сделала. Я все еще делаю кое-что для берлинских картинных галерей. Они все время ищут произведения революционного искусства, потому что цены на них необычайно высоки.

— Ты имеешь в виду искусство нашей погибшей и опозоренной революции?

— Их продают на аукционах «Сотби» и «Кристи». Коллекционеры никак не могут насытиться. У тебя неприятности?

— Были неприятности. Теперь нет.

— Я имею в виду работу.

— На работе бывают трудные моменты. Хорошие люди погибают, а плохие греют руки. Сейчас у меня, судя по всему, не самое удачное время, но я думаю взять отпуск, на время отойти от своей деятельности.

— И чем заняться?

— Мог бы стать немцем. Разумеется, не сразу. Сначала стал бы поляком, потом восточным немцем и наконец чистокровным баварцем.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Каждый день я буду одеваться в новый костюм и входить в твою жизнь, пока ты не скажешь: «Вот так должен выглядеть Аркадий Ренко».

— И не отпустишь?

— На этот раз нет.

Аркадий рассказывал, как дыхание северных оленей превращалось в падающие звездочки снега, говорил о ходе лосося на Сахалине, о белоголовых орлах на Алеутских островах и о водяных смерчах, поднимающихся в Беринговом море. Он никогда раньше не думал, сколько впечатлений дала ему ссылка, как большинство из них неповторимы и прекрасны. Воистину нет худа без добра!

На обед они взяли пиццу, приготовленную в микроволновой печи. Фантастика!

Он рассказывал ей, как первый порыв утреннего ветра в тайге шумно, словно взлетевшая стая скворцов, раскачивает миллионы деревьев. Рассказывал о горящих круглый год нефтяных факелах (оказывается, их видно даже с Луны); о том, как переходил с траулера на траулер по арктическому льду; о звуках и картинах, недоступных ни уху ни глазу большинства следователей.

Им подали красное вино.

Он рассказывал о рабочих на «склизкой линии» — темном трюме, в котором на плавбазе разделывали рыбу, говорил, что каждый из них думал по-своему, обладал фантазией, которую не сдержать никакой Сибири, никакой Камчатке.

Каждый из них высвечивался как личность, как отдельный мир…

Покончив с вином, они заказали коньяк.

Аркадий говорил о Москве, о том, какой он ее увидел по возвращении. На главной сцене — полный драматизма бой между военщиной и наиболее активной частью населения, а на заднем плане — неподвижные, словно рисованные, декорации, очереди из восьми миллионов людей. Случались, правда, моменты — редкая утренняя заря, например, когда солнце еще достаточно низко для того, чтобы высветить золотом реку и зажечь золотые купола церквей. Тогда весь город казался не таким уж и безнадежным.

От тепла посетителей и пара кофеварок окна запотели, рассеивая уличный свет и искажая цвета. Что-то привлекло внимание Ирины, и она протерла стекло. За окном стоял Макс. Давно ли он здесь?

— Вы похожи на пару заговорщиков, — сказал он, входя.

— Присоединяйтесь к нам, — предложил Аркадий.

— Где ты была? — спросил Макс Ирину. На лице быстро менялось выражение тревоги, облегчения, снова тревоги. — Ты весь день не была на радио. Люди беспокоятся, мы пошли тебя искать. Нам же с тобой нужно ехать в Берлин!

— Разговаривала с Аркадием, — ответила Ирина.

Макс спросил:

— Кончили?

— Нет, — Ирина с беззаботным видом взяла у Аркадия сигарету и закурила. — Макс, если торопишься, поезжай в Берлин. Я знаю, что у тебя дела.

— У нас обоих там дела.

— Мое дело может подождать, — возразила Ирина.

Макс на мгновение окаменел, оценивающе глядя на Ирину и Аркадия, потом стряхнул с себя бесцеремонно-грубоватую манеру с такой же легкостью, как до этого стряхнул со шляпы капли дождя. Аркадию припомнилось слышанное от Стаса сравнение. Он сравнивал Макса с жидкостью, говоря о его умении мастерски перестраиваться в зависимости от обстановки.

Пододвинув третий стул, Макс улыбнулся, сел и доброжелательно кивнул Аркадию.

— Ренко, поражен, что вы еще здесь.

В разговор вступила Ирина:

— Аркадий рассказывал мне, что он делал в последние годы. Совсем не то, что мне говорили.

Макс отпарировал:

— Это он, возможно, из скромности. Говорят, что он любимец партии. Уверен, определение вполне заслуженное. Кто знает, чему верить?

— Я знаю, — сказала Ирина, выдохнув дым в сторону Макса.

Он отмахнул его в сторону, посмотрел на руку, словно она была в паутине, и поднял глаза на Аркадия.

— Итак, как движется ваше расследование?

— Неважно.

— Аресты не предвидятся?

— До этого далеко.

— А время, должно быть, истекает.

— Думаю отказаться от всего этого дела.

— И?..

— Остаться.

— Правда? — переспросила Ирина.

— Шутите, — не поверил Макс. — Ехать в такую даль, в Мюнхен, чтобы все бросить. Где же ваш патриотический долг, чувство собственного достоинства, наконец?

— Аркадий не обязан последним покидать Россию, — вмешалась Ирина.

— Знаете ли, некоторые возвращаются и видят для себя перспективы, — с ударением ответил Макс. — Теперь время вносить свой вклад, а не убегать.

Ирина заметила:

— Интересно слышать это от того, кто уже дважды бегал.

— А здесь весело, — раздался голос Стаса. Он закрыл за собой дверь и, весь вымокший, прислонился к стене, изображая изнеможение. — Ирина, когда исчезнешь в следующий раз, оставь адрес, куда пересылать почту. Я не бегал столько с тех пор, как учил Лайку приносить поноску.

Казалось, что его выжали вместе с одеждой, но он твердо держался на ногах и не сводил глаз с Макса.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ирина.

— Может быть, все брошу. Или лучше выпью пивка. Макс, ты тут читал лекцию о политической морали? Жаль, что я пропустил. Короткая была лекция?

Заговорил Макс:

— Стас не прощает мне возвращения домой. Он не признает, что мир изменился. Жалко. Бывает, умные люди цепляются за легкие ответы. Даже сам факт, что вы в Мюнхене, служит доказательством того, как изменились дела. Вы же не претендуете на политическое убежище, не так ли? — он наклонился к Ирине: — Пускай Ренко приезжает и уезжает. Не понимаю, какое отношение это имеет к нам.

Ирина промолчала. Чувствуя, что пропасть между ними растет, он придвинул поближе стул и понизил голос.

— Интересно, какими страшными историями развлекал он тебя? Ни с того ни с сего собрал здесь целую аудиторию.

— Возможно, без нас им было лучше, — заметил Стас.

— Я только хочу напомнить, что Ренко не такой уж безупречный герой. Он остается, когда надо уезжать, и уезжает, когда нужно оставаться. Не в ладах со временем.

— В отличие от тебя, — вставила Ирина.

— Кроме того, хочу обратить внимание, — сказал Макс, — что твой герой явился к тебе, потому что перепугался.

— Чего бы ему пугаться? — спросила Ирина.

— Спроси его, — ответил Макс. — Ренко, не вы ли были с Томми, когда он погиб в аварии? Не вы ли были с ним как раз перед несчастным случаем?

— Это правда? — спросила Ирина Аркадия.

— Правда.

Макс продолжал:

— Ни Стас, ни Ирина, ни я не имеем ни малейшего представления, с какими нечистыми делами вы связаны. Но разве не исключено, что Томми погиб из-за того, что вы втянули и его? Вы действительно думаете, что нужно втягивать в них и Ирину?

— Нет, не думаю, — ответил Аркадий.

— Я только высказываю предположение, — обратился к Аркадию Макс, останавливая рукой протестующего Стаса. — Я лишь предполагаю, что вы явились к Ирине, потому что хотите укрыться.

Стас сказал:

— Макс, а ты действительно дерьмо.

— Я хочу услышать ответ, — настаивал Макс.

С подбородка Стаса капала вода. Макс выглядел невозмутимым. Тишину нарушали только звон посуды на прилавке да тихое шипение пара.

Аркадий сказал:

— Я услышал Ирину по радио в Москве. Поэтому и приехал.

— Вы преданный поклонник. Возьмите автограф, возвращайтесь в Москву и слушайте ее хоть пять раз в день, — издевательски заметил Макс.

— Мы можем взять его с собой в Берлин, — сказала Ирина.

— Что? — переспросил севшим голосом Макс.

Она повторила:

— Если то, что ты сказал, правда, Аркадию нужно уехать из Мюнхена. Никто не связывает нас с ним. С нами он будет в безопасности.

— Нет, — возразил Макс, не веря своим ушам. Аркадий видел, что Макс ожидал совершенно противоположного результата: он тщательно и уверенно выстроил безупречные, логичные доводы, ведущие к единственной перспективе — убрать Аркадия с глаз долой. Ирина все это отмела. — Нет уж, Ренко я в Берлин не возьму.

— Тогда поезжай без меня, — сказала Ирина. — Нам с Аркадием очень даже неплохо и здесь.

— Мы будем жить не в гостинице, а в новой квартире, — напомнил Макс.

— Квартира большая, — заметила она. — Хочешь, оставайся в ней один.

К Максу вернулось самообладание, но Аркадий догадался об одной из причин, ради которой этот человек вернулся из Москвы. Наихудшей из причин.