"Красавица Амга" - читать интересную книгу автора (Данилов Софрон Петрович)

Глава седьмая

После визита Валерия Аргылова Эраст Константинович Соболев лишился покоя. Без сна, в раздумьях, он всю ночь проворочался новорождённым жеребёнком на жёсткой кровати и на службу пришёл совсем разбитый. В середине дня с папкой в руках к нему вошёл секретарь.

— Товарищ Соболев, — раскрыл он его личное дело. — При заполнении анкеты вы не везде указали время вашей службы в белой армии. Назовите точные даты.

Эраст Константинович охотно назвал. Опасаться ему было нечего: в автобиографии он описал всё без утайки. Разве один он, кто прежде был в белых, а теперь служит в Красной Армии? Есть много и таких, кто прославился, сражаясь в рядах Красной Армии, некоторые даже отмечены высшей наградой — орденом Красного Знамени. Бывшие царские офицеры служат даже в высшем военном органе — Реввоенсовете республики. Рабоче-крестьянская власть не укоряет тебя прошлым, если ты честно служишь Красной Армии, и про Соболева никто не скажет, что он плох, службу он несёт честно.

Но как только за секретарём захлопнулась дверь кабинета, Эраста Константиновича разом, как жар, охватила тревога. Он долго сидел в оцепенении.

Почему именно сегодня подняли его личное дело? Не вчера, не позавчера, а сегодня? И тут в его памяти всплыла физиономия Валерия Аргылова. Эраста Константиновича словно током пронзило от пят до макушки. Нет, это неспроста! Между вчерашним визитом и личным делом, поднятым сегодня, наверняка существует связь. Не значит ли это, что тот азиат был под наблюдением и его визит к Соболеву не прошёл мимо внимания чекистов? Вот почему подняли и перебирают его личное дело. Ясно, как белый день, из Чека позвонили военкому, а военком сказал секретарю. Беда, беда… Поймав себя на том, что сидит в позе застигнутого и сражённого, Соболев мотнул головой, встряхнулся и глянул в сторону начальника хозяйственной части Курбатова, с которым сидел в одном кабинете. Тот уткнулся в бумаги и, кажется, ничего не заметил…

Эраст Константинович вышел в коридор. «Может, попросить у секретаря личное дело? Вроде бы что-нибудь дописать в анкету… И выведать у него? А коли даст — что же ему такое дописать? Э, да что-нибудь найдётся, он впишет какую-либо мелочь. А не подумают ли: почему это у него явилось такое желание сейчас, а не раньше?» По коридору навстречу шёл военком, высокий, с маленькими усиками человек. Эраст Константинович проворно шагнул к стене, уступая ему дорогу:

— Здравия желаю, товарищ военком!

Тот, озабоченный чем-то своим, даже не взглянул в сторону Соболева. Отвечая на его приветствие, он лишь небрежно приподнял руку к ушанке и, что-то бормотнув себе под нос, прошёл дальше.

«Вот-вот! Так оно и есть. Так я и знал!» У Соболева даже в глазах зарябило. Ведь обычно при встрече военком останавливался, здоровался с ним за руку, называл его по имени-отчеству, расспрашивал про новости, интересовался его здоровьем. А теперь вот даже не глянул. Не к добру, ох не к добру он так разительно изменился! Проходя по коридору, Соболев через раскрытые двери кинул взгляд на столик секретаря. Бумаг там было достаточно, но папку со своим личным делом Соболев не увидел. Может, передал военкому? Ну-ка, ну-ка… Военком ведь вышел с портфелем в руках. Значит, унёс? А куда? Не в Чека ли?

Эраст Константинович так исстрадался в сомнениях и подозрениях, так изнемог, что едва притащился в свой кабинет и раскурил трубку. Усиленно дымя, он попытался отвлечься, переключиться на что-нибудь, да всё напрасно: все мысли его, как по кругу, возвращались к той же проклятой папке. Эраст Константинович глухо простонал, достал из кармана носовой платок и закрыл им лицо.

— Что с вами, Эраст Константинович?

— Кажется, заболел я. Простыл, мутит… Пойду домой, прилягу. Передайте секретарю…

Перед наружной дверью Соболев приостановился: он боялся увидеть во дворе поджидающих его людей. Услышав, однако, шаги позади себя, он толкнул дверь и, как навстречу гибели, чуть боком, прикрываясь плечом, шагнул за порог. В сенях никого не оказалось. Пустовала и улица. Лишь на той стороне виднелась одинокая фигура прохожего, уткнувшегося в какую-то старую бумагу, приклеенную на заборе.

По пути домой он успокоился. Желая покоя ещё большего, он оглянулся, чтобы удостовериться в своём одиночестве, и обомлел: за ним на почтительном отдалении неторопливым шагом шёл тот самый человек, который читал бумагу на заборе. Рыжеватое короткое пальто, шапка с наушниками, в валенках, да, это был тот самый… Значит, приставили к нему. Зачем бы случайному человеку идти следом так упорно и планомерно, на одном расстоянии, не приближаясь и не удаляясь? «Ох беда, беда! Где искать спасения? Если так, пусть меня берут из дому». Подойдя к своей калитке, Соболев толкнул её и, очутившись во дворе, быстро шмыгнул в дом. В комнате он прежде всего накинул крючок на дверь и, не раздеваясь, застыл возле окна. Вскоре в окне промелькнуло рыжеватое пальто. Не зашёл… Почему? Может быть, караулит его за домом? Значит, брать его пока не будут. Ну, что же, спасибо за передышку.

Эраст Константинович выдвинул до отказа ящик стола и поворошил там: чёрствый кусок хлеба, грязные носовые платки, некогда белая, а сейчас непонятного цвета перчатка, скомканные обрывки бумаги — ничего уличающего. Тогда он вытащил из-под кровати большой кожаный чемодан с двумя опоясками и, покопавшись в груде грязного белья и старых гимнастёрок, отыскал там затасканный конверт. Наскоро прочитав вынутое оттуда письмо, он сжёг его на огне спички, пепел бросил в печку на кухне, запихнул чемодан обратно под кровать и стал в раздумье: что ещё нужно уничтожить. Ничего больше не отыскалось. Да и то письмо, которое он сейчас сжёг, ничего опасного в себе не таило — это было обычное письмо от товарища, с которым он вместе лежал в госпитале. И всё же… Нет уж, пусть лучше оно сгорит, так всё же лучше.

Спал Соболев плохо. Едва вздремнёт, тотчас накидывалось на него что-то тяжёлое, и каждый раз он просыпался со всполошенным криком, весь в поту. А утром, кое-как позавтракав куском засохшего хлеба, подобно слабой тени себя самого, поплёлся на службу. Он всё ждал, что военком вызовет его, но тот никак не звал. Ему показалось, что и все другие сегодня относятся к нему не как всегда, а вроде бы сторонятся. За весь день Соболев так и не вступал ни с кем в беседу, ни к кому не подошёл, а только сидел за своим столом да делал вид, что занят бумагами. Почему-то страшась оказаться на улице, он и в обеденный перерыв никуда не пошёл, погрыз лишь чёрствый пирожок, когда-то купленный им и забытый в ящике стола. А тут ещё, как на грех, вошла сторожиха, по-видимому, она искала кого-то.

— Вы ещё здесь? — спросила она и сейчас же вышла.

Этот обычный, невинный вопрос привёл Соболева в полное смятение. «Она знает?!»

Домой он пошёл, когда уже стемнело, и, может быть, поэтому не заметил ничего подозрительного вокруг. И только на полдороге, остановившись и прислушавшись, он уловил позади себя шаги.

«Ну, вот, это опять он, — с каким-то даже ему самому непонятным удовлетворением подумал Соболев. — Следует за мной».

…И в третью ночь Соболев не сомкнул глаз, мучительно вслушиваясь во всё, что доносилось до него снаружи. Уже далеко за полночь порывом ветра с треском распахнуло ставни — что стало с Соболевым! Он едва не умер с испугу.

С первой мировой войны Соболев успел побывать во многих переделках, но не упомнит случая, когда бы жил в такой тревоге. До сих пор ему всегда удавалось выйти невредимым из очень сложных положений. Сейчас же он, кажется, в тупике. Обидней всего было то, что тупик этот судьбе угодно было уготовить ему как раз здесь, в Якутии, назначению в которую он в своё время обрадовался, как спасению: в этом глухом диком краю он рассчитывал отсидеться. Почему, спрашивается, должен он теперь умереть? За службу в белой армии и у Колчака с него строго спросили, потаскали его по следствиям, затем послали сюда, работает он на совесть — и дальше бы так работал! Но это письмо!.. Этот проклятый Рейнгардт!..

Хорошо бы Такыров — так, кажется, назвался этот азиат — больше не появлялся! Если поймут, что он, Соболев, не имеет связи с людьми Пепеляева и не стремится к этому, то чекисты могут оставить его в покое. На вопрос, зачем заходил Такыров, он мог бы ответить, что выгнал его, не дослушав. Досель в бога не особенно верующий Соболев помолился про себя: великий боже, если ты есть, заставь их меня забыть, сделай так, чтобы меня не трогали.

Вечером на пятый день его, только что вздремнувшего после службы, разбудили:

— Эраст Константинович, добрый вечер.

Он открыл глаза и прямо над собою увидел ненавистную удлинённую физиономию, украшенную на этот раз усиками.

Соболеву страсть как хотелось вскочить и пинком в зад выпроводить этого навязавшегося на его голову наглеца, но он почему-то продолжал лежать, бездумно уставившись в потолок.

Не раздеваясь, Аргылов присел на стул.

— Вставайте! — распорядился он.

Сам дивясь своей покорности, Соболев послушно сел на кровати.

— Почему в постели?

— Простыл…

— На работу, однако, ходите аккуратно!

«Дикарь! Как смеет он на меня, дворянина, повышать голос!..» Но этот протест, возникший краткой вспышкой, тут же угас, и Соболев слабо пробормотал:

— Ломит в груди…

— Ладно, хватит. Я за условленным. Достали?

— Н-нет…

— Почему?

— План ещё не составлен…

Соболев говорил, что в голову придёт, шло бы только время.

— Не составлен? План операции составлен и утверждён. Одна копия плана к вам, в военкомат, должна уже поступить. Даю вам ещё два дня сроку, это уже окончательно. Дальше тянуть нельзя. Послезавтра я должен получить требуемое.

— Я…

— Повторяю… послезавтра вечером копию плана я должен держать в руках. С воинскими частями связь установлена?

— Нет, то есть да… Переговоры велись, результаты пока неизвестны.

— Торопитесь, время не ждёт. И нечего притворяться больным, в любом случае задание с вас не снимается. И ещё запомните: станете вертеть хвостом — пеняйте на себя!

После ухода Аргылова Соболев битый час сидел на кровати не шевелясь. Голова его была тяжёлой, мысли неуправляемо плыли, ни на чём не останавливаясь. Лампа задымила, кончился керосин, Соболев задул её, затем во мраке, на ощупь, добрался до шкафа и вытащил из него бутылку. Неразведённый спирт обжёг нутро. Упёршись лбом в стену, Соболев отдышался и опять, как был, не раздеваясь, повалился на кровать. В голове чуточку прояснело.

«Что же всё это значит? — лихорадочно соображал он. — Послезавтра… Где он возьмёт требуемое к послезавтра? «Пеняй на себя…» Да, эти люди ни перед чем не остановятся… в каком-нибудь овраге слегка забросают снегом… Дикарь явно под слежкой, не берут его лишь затем, чтоб установить связи. Арестуют его чуть позже, тогда же возьмут и его, Соболева. Сказать, что Такыров не приходил, что никакого письма Рейнгардта он, Соболев, не читал, приказа Пепеляева не получал и не было никакого задания? Но кто тебе поверит? Ещё рад будешь признаться во всём и стать под дула ружей. Впереди только смерть. Не завтра, так послезавтра, спасения нет, тупик. О, проклятье! Лучше самому… Нажмёшь на собачку, и конец всему: подозрениям, ужасу мести, мукам ожидания… Хватит! Пусть сразу же всё кончится! Собственной рукой, собственным судом!»

Из-под подушки Соболев вырвал браунинг, взвёл курок и прижал холодную сталь к виску, где отчаянно бился пульс. «Прощай, Соболев! — мысленно обратился он к себе, как к постороннему. — Судьба твоя — умереть в этом ледяном краю вдали от родных волжских берегов. Прощай».

Соболев едва закрыл глаза, как вдруг ослепительно вспыхнул залитый солнцем белокаменный дом в их имении посреди небольших дубрав, окна все в цветах, мать несёт в решете клубнику. «Доброе утро, Эрастик!» «Эра-ас-ти-ик!» Соболев испуганно вздрогнул, явственно услышав этот голос. «Их самих… Самих!..» Браунинг с грохотом упал за кровать.

Открыл глаза. Угольно-чёрная ночь, смутным пятном светит обледенелое окошко, в углу с бумажкой возится мышь, на печи шуршат тараканы. Соболев до боли прикусил губу. Что это, уж не сходил ли он с ума? Хватит… Пора поставить точку! Пошарил рукой за кроватью. «Их сами-их!» Кого это «их самих»? Ах да, их… Конечно же, их! Почему он должен ради них жертвовать собой? Они ему родня? Они дети его? Они его жалеют? «Пеняй на себя». Как бы не так! Теперь кто кого опередит! Тогда он сразу высвобождается от подозрений, они не тронут того, кто им помог, кто разоблачил врага. «Ну, погоди ты у меня, азиат, косоглазая образина! С Соболевым шутки плохи, Соболев себя ещё покажет! Лишить себя жизни? Из-за кого?! О, мамочка родная! Есть бог всё-таки. Есть!»

Глубоко, полной грудью вздохнув, Соболев осторожно снял палец с курка и бросил браунинг на стол.

Утром, явившись на службу, он тут же сказал, что уходит по делам, и, уже стоя в сенях, осмотрел улицу: вдруг этот Такыров следит за ним? Ничего подозрительного он не обнаружил, часто оглядываясь, подошёл к зданию ГПУ, да вдруг оробел. Соболев прошёлся несколько раз по противоположной стороне улицы и, только вспомнив ночной ужас, не оглядываясь, уже решительно перешёл улицу и распахнул двери.

Дежурный без всякого интереса выслушал маловразумительные объяснения Соболева и направил его в одну из комнат. Молодой русский, сидевший там, довольно долго слушал Соболева и вдруг, будто его осенило, вскочил:

— Идёмте!

В третьей комнате за дымной табачной завесой смутно, едва различимо чернела чья-то голова.

— Трофим Васильевич, товарищ к вам…

Хозяин комнаты помахал руками, чтобы если не для гостя, то хоть для себя самого чуть развеять дым, движением плеч поправил накинутый полушубок и подал руку.

— Ойуров. Садитесь, товарищ.

— Соболев. Эраст Константинович.

— Из военкомата?

— Да, оттуда…

«Уже знает! Что я и думал… Хорошо, что догадался сам прийти, пока ещё не поздно».

— Рассказывайте, я слушаю.

— Да, товарищ Ойуров… Меня зовут Соболев, Эраст Константинович, я служу в военкомате начальником отдела. Был командирован из Новониколаевска. Так вот…

— Это я знаю, товарищ Соболев. Успокойтесь и расскажите всё по порядку.

— Спасибо, спасибо… Я служил в царской армии, офицер… Был и в белой армии у Колчака. Всё это записано у меня в личном деле. Чистосердечно признал свою вину перед Советской властью, мне было всё прощено, направили сюда на работу. Так вот…

— Это понятно. У вас всё?

— Нет, ещё не всё… — Соболев вздохнул и глянул на собеседника. — Значит, так. Прошлой ночью… Нет, вчера вечером… да, вечером, ко мне домой заходил некто Такыров, якут. Связной генерала Пепеляева. Прибыл суток десять назад с востока.

— Такыров, Такыров… — Кончиками пальцев Ойуров слегка побарабанил по столу. — Может, он назвался иначе?

— Нет, нет! Он назвался именно так.

— Рассказывайте дальше.

Несмотря на холод в комнате, обильно потея и утираясь платком, Соболев, стараясь не сбиваться, рассказал о визите Аргылова и о его требовании достать копию плана операции красных войск против Пепеляева. Стремясь изобразить искренность и объективность, он всё-таки постарался выставить себя в более выгодном свете, не упомянув про первый визит Аргылова и про письмо Рейнгардта. Про первый-то визит, может, в Чека и не знают, а если рассказать, то могут придраться, почему, мол, не донёс сразу. А если про то и знают, можно сказать, что никакого серьёзного разговора не было, гость приходил лишь удостовериться в моём присутствии. Про письмо же они определённо не знают, а если расскажет тот тип — отопрусь. Письмо сожжено, и пепла не осталось, поди докажи! Соболев сказал, что связной обещался зайти к нему вторично, несмотря на его, Соболева, решительный отказ. По ходу несколько раз ввернул он словечко про свою преданность Советской власти, а в заключение настаивал на немедленном аресте шпиона.

— Значит, он к вам придёт завтра вечером?

— Да, завтра вечером.

Жёлтым обкуренным пальцем Ойуров поскрёб жёсткий ус, затем протянул Соболеву несколько листов бумаги.

— Идите в соседнюю комнату и подробно опишите всё, что вы сейчас рассказали. Я вернусь, подождите меня.

В пустой комнате, где нижняя половина окна была забита доской, Соболев сел за стол и стал писать — вразумительней, чем рассказал, и с тем же расчётом выгородить себя. Писал он долго, кончил наконец, перечитал и внёс поправки. А Ойуров всё не шёл. Соболев вышел в коридор, подёргал дверь комнаты Ойурова — дверь была заперта. Тогда он спросил у дежурного, но тот ответил весьма холодно:

— Он скоро будет. Идите в комнату. И не выходите.

Сидя в ожидании, Соболев забеспокоился: «Не выходите…» Он что, арестованный? Может, чего доброго, сочтут его за сообщника этого шпиона да посадят? Нет, не должно бы — он ведь пришёл сам. Как же так?» Он уж совсем потерялся было в сомнениях, когда Ойуров вернулся наконец. Внимательно перечитав исписанные листки, он сказал:

— Ладно, всё. А теперь идите к себе и работайте по-прежнему. О том, что были у нас, — никому ни слова. Сейчас вас проводят в задние двери.

— А как… с Такыровым?

— Встречайте его, как обычно.

— Хорошо…

Прощаясь, Ойуров подал руку:

— Спасибо, Эраст Константинович. До свиданья.

«До свиданья, — повторил про себя Соболев, выйдя через заднюю дверь на другую улицу. — Хорошо бы никаких больше свиданий с вами…»

Назавтра весь день ни о чём другом, кроме вечерней встречи, он думать не мог. «Встречайте его, как обычно…» Что это значит? И откуда он знает, как я этого Такырова встречал?

Вернувшись со службы, Соболев то сидел за столом, уставившись в окно, то расхаживал — успокоение не приходило. Уж совсем завечерело, а гость всё не появлялся. «Может, уже арестован, — обнадёживал себя Соболев. — Хорошо бы так! Но почему тогда гепеушник велел встретить его по-обычному?» Истомившись в ожидании, Соболев лёг, накрылся шинелью и незаметно уснул. Он обнаружил это, лишь когда внезапно сдёрнули с него шинель и чья-то холодная с морозу рука крепко встряхнула его.

— Скорей! Я опаздываю. Где обещанное?

— Нету… — только и смог пролепетать Соболев, ошалело хлопая глазами и дивясь тому, что уснул.

— Как это нету? Вы что, шутки шутите?

— Не вышло нынче, — пришёл в себя Соболев. — Но завтра будет обязательно.

«Проклятые гепеушники! — чертыхался он про себя. — Нарочно тянут, чтобы этот сукин сын прикончил меня».

— Подлый трус! — чуть было не взвыл от отчаяния Аргылов. — Почему завтра? Может, и завтра не будет?

— Нет, завтра будет, — уверенно возразил Соболев. — Всё уже на мази.

Уверенный тон несколько обнадёжил Аргылова. Он испытующе глянул сбоку на Соболева и тряхнул его ещё раз за грудки.

— Ну, смотри у меня, пень трухлявый! Ещё раз обманешь, считай, что жить тебе осталось до завтра.

И тут произошло то, чего не только Аргылов не ожидал, но даже Соболев, который с минуты на минуту караулил этот момент. Внезапно рывком распахнулась дверь, и несколько человек с револьверами загородили собою дверной проём.

— Руки вверх!

Аргылов выпустил Соболева и, схватившись за карман, стремительно обернулся. Чёрные дула револьверов смотрели ему прямо в сердце. Аргылов начал медленно поднимать руки, но вдруг, оттолкнув плечом ближнего чекиста, ринулся к выходу. Второй ловко подставил ногу, и Аргылов, запнувшись, с размаху грохнулся лицом вниз. Он не успел и чертыхнуться, как его со связанными назад руками вытолкали вон.

Ойуров, это он дал подножку, подошёл к Соболеву, всё ещё сидящему с поднятыми руками:

— Опустите руки… — И добавил чуть тише: — Завтра в двенадцать дня придёте к нам.

Вот и всё. Всего лишь с десяток секунд потребовалось на то, чтобы дать поворот судьбе. Когда, за ушедшими хлопнула калитка, Соболев перекрестился.

На следующий день в условленный час Соболева препроводили в комнату Ойурова. Скоро привели и Аргылова. Войдя, он ожёг своего компаньона таким взглядом, что Соболев поник и его недавнее торжество тоже угасло.

— Гражданин Соболев, повторите свои показания.

Соболев, мямля и не договаривая, вкратце повторил то, что написал.

— Гражданин Аргылов, это правда?

— Нет!

— Гражданин Соболев, подтверждаете свои слова?

— Да, подтверждаю.

— Гражданин Аргылов?

— Нет!

— Вы к нему домой приходили?

— Нет!

— Вы давали ему задания?

— Нет!

— Но последний ваш визит к Соболеву мы видели сами!

— Нет!

— Заладил «нет» да «нет». Отпирательство не избавит вас от трибунала. Признаётесь?

— Нет!

Ойуров сделал знак конвойному.

— Увести! Пусть ещё подумает.

В дверях Аргылов приостановился и ещё раз ожёг Соболева злобным взглядом:

— Иуда…

Но Соболев в этот раз устоял. В тот момент и позже, шагая по улице в морозном тумане, он знал уже точно, что выиграл поединок. Иуда? Говори что хочешь! Никто не узнает, что тебя выдал Соболев, тайна уйдёт вместе с тобой в могилу. Уже ничего не стоят сейчас ни храбрость твоя, ни верность присяге, ни злость твоя, ни презрение: завтра тебя уведёт из жизни маленькая свинцовая пуля, а послезавтра о том, что ты жил, забудут.