Андрей ААрх М.

Маленькие подарки, материальные кусочки любви, фарфоровые фигурки, цепочка, рубашки, полосатые штаны, пушистый свитер — наверное пойдет для катания на лыжах, портмоне, я не ношу портмоне, ну ладно, пусть будет, подарю кому-нибудь, книжка — Сартр, хм, странный выбор, желтые носки — я подумала они такие смешные, пригодятся тебе для дома, еще одни носки, на этот раз серые с белой полосой — для лыж? игрушечная кошка — не знаю кому, такая у нее морда славная — я и купила, коричневый шарф — о, я как раз такой хотел, пижама, перчатки…

Приехав родители не раздеваясь лихорадочно распаковывают чемоданы, извлекая на свет новые доказательства заботы. Мне всякий раз думается что в их сознании я так и остался плохо одетым и вечно нуждающимся студентом, иначе чем объяснить эти чемоданы вещей, красивых и не очень, теплые штанишки, полосатые носовые платки…

— Мам, ну не носят здесь носовые платки, все больше бумажные салфетки их стирать не надо.

— А ты посмотри, какие красивые, лиловые, цвет такой нежный, возьми, пусть лежат.

Я беру, чемоданы пустеют, мой гардероб пополняется на глазах, и большинство вещей я никогда не одену.

Собака сходит с ума, пытается залезть им на руки и на постель, что-то я не припомню чтоб он меня так любил, неблагодарная тварь.

— Роланд, фу! Роланд, пошел на место, — но он меня не слушает, он помнит их еще маленьким щенком, до того как мы с ним уехали, он чуть не писяется от радости и умиление написано большими буквами на его морде на всех известных собакам языках.

Он лижет им руки, подставляет живот — почесать, щурит глаза и прижимает уши не переставая поскуливать от радости. Он спит теперь у них под дверью — каждое утро я переношу его кровать на место, а он каждый вечер перетаскивает ее обратно поближе к ним.

Они не хотят никуда идти.

— Хватит, в тот раз мы уже смотрели ваш Манхэттен, нам очень понравилось.

Она готовит, крутится на кухне, варит, жарит, печет.

— Мам, мы не съедаем все, и холодильник уже забит. И зачем ты купила этот хлеб, ведь есть уже и белый и черный.

— Этот с семечками и корочкой. Те уже черствые, сделай лучше папе кофе…

— Да, ты помнишь как? — принимает участие в разговоре папа.

— Две ложки кофе, ложка сахара, — хором говорим мы с ним, я добавляю и пол-ложки воды.

— Нет, пол чашки, — поправляет он.

Чайник свистит и плюется. Я наливаю, стараясь рассчитать ровно пол чашки, он фыркает паром и брызгами, папа с удовольствием берет у меня из рук горячую посудину.

— Правым глазом ничего не вижу, — делится со мной он.

— Серьезно? — спрашиваю я, — а ну, закрой левый глаз.

Он послушно закрывает левый глаз, а я подставляю ему под нос дулю, отказываясь верить в серьезность сказанного и надеясь услышать что-то вроде «Ну нет, такое уж я увижу», — но он молчит, доверчиво ждет пока я велю открыть глаз, мама с укоризной смотрит на меня, мне становится нестерпимо стыдно и не зная что сделать я предлагаю ему пирожное.

Надо купить всем подарков.

— Мам, ну сколько можно ходить по магазинам, вы же не на шоппинг сюда ездите.

— Что я могу поделать, они же ждут. Они все думают что после поездки в Америку люди должны возвращатся с горой подарков. Кроме того надо признать — они живут хуже чем мы.

Настроившись служить гидом и переводчиком я тащусь в магазин, поход куда — самый большой подвиг для меня. Я морально готовлюсь провести здесь весь день, но на третьем часу меня не хватает, я сдаюсь, но не в силах признать свое поражение постоянно срываюсь и рыкаю. Меня раздражает все постоянное щебетание, суета, ковыряние в ворохе вещей, крики из другого конца магазина с просьбой взглянуть на найденную миленькую вещичку. Я подхожу стараясь не смотреть на окружающих, которым в общем-то глубоко наплевать, и делаю ей замечание:

— Не кричи только, пожалуйста.

Она огорчается и отворачивается, и папа смотрит обиженно, с укором, не решаясь начинать дискуссию, потому что это огорчит ее еще больше. Этаж за этажом, отдел за отделом — детское, взрослое, спортивное, обувь, игрушки, компьютеры, им нужно все.

Спину ломит, я не знаю откуда у нее столько энергии, я норовлю присесть, но она зовет меня, я читаю ценники, меряю вещи предназначенные для мужа сестры, для дяди Володи, для племянника, такое впечатление что я могу принимать любые размеры, иначе как можно все мерять на меня — они же все разные, по крайней мере как я их помню.

Вечер. Мы дома и завтра они уезжают. Опять набиты под завязку чемоданы, теперь подарками туда. Стоят посреди комнаты и я их тихо ненавижу. Сажусь на краешек кровати. Папа раскладывает пасьянс, мама читает. Блюдце с малиной, чашка горячего молока на можжевеловой подставке, она нагревается и пахнет.

— Это ты, мам, чтоб думалось, что пьешь джин с тоником?

Мама улыбается, одевает другие очки — чтоб видеть меня, те только для книг, я сижу не зная что сказать — они приехали неделю назад и улетают завтра, мне тоскливо и странно, я рассказываю какие-то глупости о работе, она внимательно слушает и в ее внимании я чувствую столь знакомое мне желание найти мои недочеты, зреющие проблемы, на которые мне надо обязательно указать, чтоб я исправился, точно так как это бывало в детстве. И это тоже ненавижу — потому что все что я хотел, когда приходил расстроенный чем-то и делился с ней — это участие. Хотел чтоб обняла, пожалела, сказала что все будет хорошо и все дураки, но она никогда этого не делала.

Все разговоры заканчивались тем что я виноват и причина всех бед неизменно находилась во мне.

— Женится бы тебе, а то вы с Роликом два холостяка, нельзя так… — вздыхает еле слышно она.

Почуяв что не обойтись без нравоучений я перевожу разговор, скомканно прощаюсь, целую их на ночь как они меня в детстве, и закрываю за собой дверь гостевой спальни.

Под ней остается тонкая полоска света. Я стою в нерешительности и мне хочется вернутся, обнять их и сидеть рядом пока не закроются от усталости глаза, пока не забрезжит рассвет, пока не затрезвонит бессердечный будильник, пока не надо будет одеваться и ехать в аэропорт. Я пересиливаю себя, иду в спальню и ложусь. Слышу как Роланд волочет к их двери подстилку, стараясь меня не разбудить.

Люблю прощания когда я уезжаю. Так все легко, прощаешься, а тебя уже ждут где-то там, впереди, знакомые или невстреченные еще люди, родные или невиданные города, дом, или гостиница, новые впечатления и интересные места. Ненавижу провожать кого-то. Они уже не со мной, их мысли о перелете, о дороге из аэропорта домой, им предстоит почти 16 часов непрерывного движения. Я эгоистично завидую, я бы лучше уехал сам чем смотреть потерянно как они собираются, папа бреется, мама моет в дорогу груши — одну кладет мне в карман заботливо завернув в салфетку.

— Мам, я не люблю груши.

— Ну не выдумывай, ты всегда любил груши, — обижается она.

И правда всегда любил. Я молчу, мы присаживаемся на дорожку, подхватываем чемоданы, спешим вниз, в машину. Как назло на дороге нет пробок, приезжаем быстро, паркуемся, под дождем спешим внутрь на сдачу багажа, длинная очередь регистрирующихся, дальше провожающим нельзя.

— Как нельзя, я даже не успел попрощатся?!

— Нельзя.

Обнимаю быстро, не стоит задерживать очередь, машу через стеклянную перегородку стараясь не привлекать внимание толпящихся на пассажиров, мама оглядывается и машет мне в ответ, отвернулась, я знаю она обернется еще раз, перед тем как повернуть за угол. Обернулась, улыбается, за дымчатыми очками не видно — плачет ли? Машет рукой, я тоже машу, к черту очередь, скрывается за поворотом. Я вижу свое отражение в стекле, похоже на ослика Иа-Иа. Я улыбаюсь отражению, оно почему-то отказывается улыбатся мне в ответ — к черту отражение, отворачиваюсь, еду домой.

Дома тихо и опять вечер. Собака сидит в углу обижаясь почему-то на меня, хотя я не приезжал и не уезжал как некоторые.

— Иди ко мне, — говорю ему присаживаясь на корточки.

Нехотя идет, понурив голову и демонстративно шаркая лапами. Чешу ему за ушами.

Что-то мешает в кармане, лезу туда — груша. Коричневая, с шершавой шкуркой и сочной зернистой серединой. Смотрю на нее тупо — час назад ее трогали мамины руки. Я глажу грушистый бок, подхожу к двери гостевой — там темно. Может просто спят? Ну не могли же они так — раз и уехать, так и не поговорив со мой о главном — о чем, лихорадочно пытаюсь вспомнить о чем мы не поговорили — о чем? Да ни о чем не поговорили. Открываю дверь, стараясь их не разбудить, захожу — паркет поскрипывает, собака крадется следом цокая когтями, комната еще полна их запахами и ароматом можжевельника, я осторожно обхожу чемоданы, подхожу к кровати, тихо чтоб не разбудить, ложусь рядом, спиной к ним и говорю. Обо всем о чем не успел. Обо всем.